Краткая история попы

ГЛАВА 4. Блазон

Попа — никто не убедит меня в обратном — не принимает активного участия в жизни. Говоря о ней, мы почти не используем переходные глаголы — только возвратные и непереходные. Попе вообще ничего не нужно. Ее описывают скорее как факт, говоря о формах, движении и метаморфозах этой части тела. Задница, по сути дела, нуждается только в эпитетах, да и они ничего в ней не меняют. Задница есть задница, любой эпитет лишь подчеркивает тот или иной нюанс, поэтизирует ее. Украшенная эпитетом, попа вызывает экстаз, обожание, небывалую любовь или же мстительную иронию и гнусные издевки. Нет ничего удивительного в том, что попа стала излюбленным сюжетом эротического блазона—жанра, вошедшего в моду в 1535 году.

Блазоны были очень распространены в литературе первой половины XVI века. «Блазонировали» буквально все и вся. Клеман Маро написал два маленьких комических стихотворения — «Блазон о прекрасном соске» и «Блазон об уродливом соске», они имели шумный успех, и поэты принялись с упоением «дробить» и «кромсать» женское тело, сочиняя блазоны о разных его частях. Первое значение слова «блазон» — герб. В геральдике «блазонировать» означает описывать и разбирать составные части гербового щита, но специфическое употребление этого выражения быстро распространилось на другие области жизни, и в литературе блазоном стали называть детальный разбор человека или явления с последующим его воспеванием либо осмеянием. Природа этого жанра двойственна. «Блазон, — пишет Тома Себийе («Поэтическое искусство Франции», 1548), — есть бесконечное восхваление либо пространное порицание (поношение) того или иного предмета. Посвятить блазон можно как уродству, так и красоте, как злу, так и добру». Блазонами иногда называли хвалебные оды, а контрблазонами — сатирические поношения, но блазон как жанр всегда построен на двусмысленности. Блазон в чем-то сродни софизму, но отличается от него формой: и литературный и народный блазон может либо восхвалять, либо шельмовать, совмещение исключается. Непосредственный предмет блазона — всегда не более чем предлог: главное — виртуозность автора, его владение искусством парадокса. Маро показал, что человеческое тело может быть объектом как обожания, так и глумления, но отдельная деталь его способна возбуждать и поддерживать желание.

После «дела о пасквилях» (октябрь 1534 года) Маро уехал в Феррару, ко двору герцогини Рене. Именно там, вдохновляясь творчеством итальянских strambottisti[18] (они бесстыдно блазонировали все подряд) и эпиграммами «Греческой антологии», он написал свой «Блазон о прекрасном соске», которым восторгались и в Италии, и при дворе Франциска I. Поэты принялись блазонировать женщину от корней волос до кончиков пальцев. Ляжка, вздох, слеза, сустав, язык, колено — все части женского тела были аккуратнейшим образом учтены. Перу Эсторга де Болье принадлежит прелестное посвящение женскому заду.

Стихотворение увидело свет в 1537 году. В конце жизни Эсторг де Болье стал реформистским священником и публично покаялся: бывший католик корил себя за создание «похотливых» блазонов и в 1546 году написал во искупление былых грехов «Духовный блазон во славу пресвятого тела Иисуса Христа». Похоти здесь, разумеется, не было и в помине. Вдохновленный успехом жанра, Маро выдвинул идею контрблазона и написал «Блазон об уродливом соске» (впрочем, стихотворение не понравилось даже ему самому). Большинство опубликованных тогда контрблазонов (в том числе куплет, посвященный заду) были анонимными: сегодня мы знаем, что они принадлежат перу Шарля де Лаюетри.

Как пишет Паскаль Киньяр[19], нечасто эпоха создает образ идеального женского тела, которое возбуждает самое сильное желание, и мало кто из поэтов прямо признавался, что именно в женском теле вызывает у него наибольшее отвращение. Так каким же был канон красоты в эпоху Возрождения? И что мы знаем об идеальной попе того времени? Что в ягодицах любимой вызывало особенное волнение? Основными критериями были цвет и упругость. Щеке, например, надлежало быть алебастрово-белой либо «светлой и смуглой», но не слишком бледной и не «черной», иногда нежно разрумянившейся, как персиковый цвет, но не набеленной и не раскрашенной, «круглой, но не слишком, твердой и полной, но не жирной и не дряблой». Я так подробно описываю щеки, потому что они зачастую дают очень точное представление о ягодицах, и наоборот. Все должно быть «кругленьким» — так говорили в эпоху Возрождения. Идеальным считался маленький коралловый улыбчивый ротик с пухлыми мягкими губками. Совершенная грудь могла быть только высокой, бело-розовой, как шарик из слоновой кости, увенчанный хорошенькой земляничкой или вишенкой. Ложбинке между грудями надлежало быть широкой, ягодицам — крепкими, с нежной и гладкой кожей, бедрам — крутыми, телу — белым и упругим, без складок, и твердым, как мрамор, и покрытым шелковистым «серебристым пушком». Итак, главными критериями красоты были белизна, гладкость и изящество форм. Безупречным считалось крепкое тело с правильными изгибами. В женщине эпохи Возрождения не было ничего текучего, она была прекрасна, как статуи из каррарского мрамора. Щеки, груди и ягодицы — все выпуклости женского тела — должны были радовать ладонь упругостью плоти. Идеальная красавица Возрождения всегда очень молода, у нее округлый живот и поджарый, как у подростка, зад.

Главным для всех авторов блазонов (в литературе существовала целая школа поэтов, писавших в этом жанре) было найти верный подход к заднице. Ягодицы — не просто интимная часть тела, они неуловимы и непостоянны, как ртуть. Маркиз де Сад, например, мучительно подбирает слова, описывая красоту зада, он путается, повторяется. Для него задница — предмет поклонения, он встает на колени перед прелестным маленьким задиком, целует его, трогает, приоткрывает и впадает в экстаз. Как описать восторг перед лицом божественного зада и роскошного ануса? Де Сад не знает. Монах Северино находит, что у Жюстины «великолепно очерченные ягодицы и жаркий, несказанно узкий задний проход». Слово найдено — совершенство ягодиц несказанно. Маркиз называет три признака идеальной попы: она красиво вылеплена, белая, но может иногда заливаться дивным румянцем; она свежая, круглая и полная; наконец, она неприступна и плотно сжата. «Заветное отверстие» де Сад иногда сравнивает с ягодкой, бутончиком или розочкой — мило, но туманно. Причина растерянности маркиза кроется не в смятении чувств: все дело в том, что красота — это пошлость, а хвалебная ода — глупый жанр.

Маркиз оживляется, описывая уродство ягодиц — будь то вялые, обвисшие, траченные пороком зады распутников или мерзкие уродливые задницы старых своден. Заклеймить увядший зад очень легко. Ссохшийся от частых порок зад, старый морщинистый зад, зад, подобный грязной ветхой тряпке, разодранный зад, больше всего напоминающий промокательную бумагу, израненный, съеденный заживо гниением зад, до того дряблый и тощий, что можно обмотать покрывающую его кожу вокруг палки, старый морщинистый зад, напоминающий коровье вымя, кратер вулкана, дыру в уборной, гнусную клоаку: воистину, зад достигает апофеоза в поношении и величия — в бесчестье.

Верлен в сборнике Oeuvres libres («Вольные стихи») признается, что потрясен и побежден задницей. Поэт то и дело возвращается к этой мысли, он совершенно ослеплен «великолепными, блистательными, / такими неистовыми / В юных забавах» ягодицами (Filles). Его завораживает как «Застенчивая малышка, сладкая маленькая штучка / В легком ореоле золотистого пушка, / Раскрывается / Навстречу / моему желанию, неистовому и немому» (Femmes). Но больше всего Верлена потрясают мощь зада, которым он «навеки покорен», грандиозное бесстыдство и торжество плоти. Верлен капитулирует не только перед женским, но и перед мужским задом, хоть и клянется всеми богами, что первый в тысячу раз лучше второго (и наоборот). Но главное для читателей в этих стихах — зад, увиденный Верленом в новом ракурсе (хотя, конечно, это не главная из его поэтических находок): поэт погружается в него лицом. В глубине тела Верлен купается в перебродивших запахах, как в стоячей, прогретой солнцем воде. Он пленен этой сумрачной пряной ловушкой. «Я погиб. Ты победила. / Лишь одно имеет теперь значение — твой большой зад, / Который я так часто целовал, лизал и обнюхивал...» (Femmes). Верлен тонет «в этой особой испарине, / благоуханной и наполненной запахами / спермы и влаги и ароматами зада». Язык шарит в таинственном отверстии, теряется в нем, пьянеет от «терпкого и свежего яблочного запаха», сладкоежке весело, он влюблен.

Поцелуй затуманивает рассудок (мы знаем это от Пруста). Поэтому-то попа для многих приобретала призрачные очертания, а описывать призрак — дело весьма непростое. «Если я скажу вам, — пишет Патрик Гренвиль[20] в «Грозовом рае», — что один [зад] толще других, а этот маленький и тощий, тот тощий и желтоватый, а другой — румяный, в ямочках, с пухлыми половинками, гостеприимно раскрыт или целомудренно сжат... мои слова не отразят реальности». Как же Гренвиль решает проблему? Он описывает попку Мо, полагаясь на воображение. Однажды он случайно видит ягодицы Мо. «Я немедленно прикрыл дверь [ванной] , ибо Мо способна впасть в ужасный гнев, если узнает, что ее видели, застали врасплох, погубили». Он воспринимает свое видение как цветовое пятно. «Зад серо-белый. Цвет крайне важен. Мутно-белый. Ослепительная белизна великолепна, но, слегка поблекнув, она придает плоти еще большую выразительность, окутывает ее пеленой желания. Кажется, будто зябко-серая снежная пороша припудрила кожу».

Блазон, посвященный заду, меньше всего похож на хирургическую операцию. Я бы назвал его неумелой попыткой постижения реальности, тщетным стремлением смягчить боль от невозможности обладания.