Краткая история попы

ГЛАВА 9. Круп

Есть ли ягодицы у животных? Или поставим вопрос иначе: можно ли называть ягодицами зады некоторых зверей? В словарях на этот счет царит полная неразбериха. Мы встречаем там слова «круп», «зад», «крестец», но как же быть с ягодицами? Вот что пишет Бюффон в своей «Естественной истории» (1749-1789): «Ягодицы, являющиеся нижней частью туловища, есть только у представителей рода человеческого; ни у одного из четвероногих животных ягодиц нет: то, что обычно принимают за эту часть тела, является в действительности задней четвертью туши». Казалось бы, все ясно? Как бы не так! Антуан Фюретьер[34] (1690), считал, например, что у лошади — зад, у быка — крестец, у барана — седалищный бугор, а у кабана — окорок. И верно — кто спутает зад с окороком, о котором маркиза де Севинье[35] в письме от 31 августа 1689 года рассказывала, как «покойный господин де Ренн нарезал его тонкими ломтиками и закладывал ими страницы своего требника», от чего «лицо его являло собой истинный светоч Церкви»?

Литтре[36] в своем «Словаре французского языка» (1863- 1872) записал, что ягодицы есть у людей и обезьян. Это утверждение запутывает нас еще больше. А вот Пьер Ларусс[37] («Большой энциклопедический словарь XIX века», 1866-1876) считал, что красота зада животного заключается в его размерах, объеме и крепости мускулов. «В таких случаях говорят, что лошадь хорошо оснащена, что у нее крепкий зад». Тут совершенно закономерно будет задать вопрос: почему у лошадей такие пышные зады, если вертикальное положение они принимают крайне редко? Мы и сегодня не знаем точного ответа, но зад, отбросив последние табу, совершенно очевидно стремится завладеть всем миром. Оказывается, им наделены обезьяна, свинья, корова и даже собака. Колетт[38] в «Доме Клодин» (1922), описывая сложение брабантки Пати-Пати, указывает на «широкие бедра, пышный зад и широкую грудь», как у крошечной гнедой лошадки.

Но возможно, не стоит с таким упорством искать ягодицы у животных, ведь начиная с XI века все дружно называют эту часть их тела крупом (это относится к лошади, пони или ламе), имеющим форму зоба или курдюка (не слишком лестное сравнение)? Столетие спустя слово «круп» приобрело иронический оттенок — так называли людей со слишком «богатой» задницей, а где-то с 1690 года термин стал употребляться в эротическом смысле: «крупом» называли женскую попу — чтобы подчеркнуть ее животное начало. Однако здесь требуется уточнение. «Заметьте, — пишет Марсель Эме в романе «Наезжающей камерой» (1941), — что слово «круп» употребляют лишь применительно к женщинам и животным. Говорят «круп женщины» или «круп кобылы». Получается, что женское тело есть не что иное, как промежуточная стадия между телом мужчины и тушей животного». Остановимся на этой мысли. Когда-то в крестьянской среде здоровье и даже красоту женщины определяли именно по ширине и полноте ее зада: чахлая, тщедушная задница — как и обвислая (скошенная) или ослиная (слишком торчащая) — вызывала у окружающих сострадание. Мужчинам нравились только крупные, тяжелые формы, коротко говоря — они предпочитали женщин «округлых и в теле». Кстати, кюре Клакбю, герой «Зеленой кобылы» (1933), еще одного романа Эме, полагал, что «в этой мясистой части дьявол не скрывается». Добрый священник, конечно, ошибался. Святой Иероним предупреждал, что могущество дьявола именно там и заключено. Впрочем, получив церковное отпущение грехов, можно было предаваться нескромным ласкам, позволять себе шлепочки, похлопывания и отпускать весьма смелые шуточки. В конце концов, одному только Господу Богу ведомы нечистые мысли, которые женские попки внушают мужским умам.

В отсутствие женщин всегда можно поговорить о других попах, поразительно похожих на женские. Сартр в «Дорогах свободы» скрупулезно точно указывает размеры попок всех любовников Даниэля, каждого юнца 18-20 лет, с которым тот сталкивается на жизненном пути; в «Смерти в душе» он описывает круглые, почти женские, плечи, узкие бедра и крупный мускулистый зад некоего юноши по имени Филипп; в «Возрасте зрелости», рассказывая о встреченном на Севастопольском бульваре молодом «жреце любви», замечает, что у того был упитанный зад и толстые щеки — как у хорошенькой крестьянки, — только серые и щетинистые. «Женоподобная плоть, — подумал он. — Колышется, как тесто». Но из неженских задов самый роскошный, безусловно, принадлежит Паламеду де Германту, барону де Шарлю. Это «колыхание чистой материи». Это подлинный артистизм человеческого зада. У Шарлю женские ягодицы — именно это его выдает, хотя с возрастом их вид меняется. В «Содоме и Гоморре» Жюльен, стоя перед мастерской жилетника, отпускает на этот счет несколько нелестных замечаний, но совсем уж чудовищных размеров зад Шарлю достигает после шестидесяти. Окружающие изумляются «грудастости» и «расплывшемуся заду» погрузившегося в порок человека. Именно в этом возрасте господин де Шарлю начинает все больше походить на свою сестру госпожу де Марсант и мнит себя бордельной Сарой Бернар. Подобная метаморфоза филейной части — уникальный пример в истории французской литературы.

Есть на свете одна фантастическая и мало кому известная вещь — зад змеи, хотя его описание встречается в «Энеиде» Вергилия (II, 208), в «Потерянном рае» Мильтона (IX) и «Федре» Расина, где Ипполит сражается с ужасным чудовищем: «сверкая чешуей, свивался в кольца он». Хочу предостеречь моих читателей от распространенного заблуждения: зад не имеет ничего общего с гузкой. Последняя — одна из самых нежных и лакомых в птице, редкий деликатес, отсюда и другое ее шутливое название: «архиерейский кусочек». Гузка, несущая на себе перья хвоста, является оконечностью птичьего тела, его вершиной, заключающей в себе последние, так называемые священные, позвонки; это храм крылатого создания. Пусть вас не сбивает с толку выражение «рот как куриная гузка» — это всего лишь фигура речи. Покончим с путаницей и поговорим о копчике. Копчик — маленькая треугольная косточка в форме клюва кукушки. Это форштевень зада, оконечность скелета, самая микроскопическая его деталь, за которой начинается небытие.

Остается ключевой вопрос: если коровий зад можно без особого труда отличить от человеческих ягодиц, стоит выяснить, какова природа женской задницы. Альфред Вине[39] замечает, что морфология мужских ягодиц определяется рельефом седалищных мышц, а за красоту женских отвечает гармоничное распределение жировой ткани. Причина проста: у мужчины двадцать миллиардов жировых клеток, а у женщины — сорок миллиардов. В мужском теле жировые клетки обволакивают основные органы, в том числе сердце и печень, а у женщин накапливаются под кожей на ляжках и бедрах. Этот жир причиняет, что и говорить, некоторые неудобства, но благодаря ему женщины гораздо лучше мужчин переносят холода; плавая, они не так глубоко погружаются в воду и быстрее скользят в ней. Спорным, однако, является утверждение Десмонда Морриса («Разгадка жестов»), считающего, что пухлые ягодицы и короткие ноги женщины делают ее «походку неловкой», она якобы переваливается, как утка.

Подведем итог: мужскую попу очень легко отличить от женской (хотя многие не раз попадали впросак). У мужчин задница, как правило, маленькая, узкая, крепкая и мускулистая, а у женщин — куда более объемистая, широкая и мягкая. Таков эстетический выбор. Излишек жировой ткани у женщин иногда называют «неприкосновенным запасом», наподобие верблюжьего горба. Однако избыток жира означает и большее количество выпуклостей и складок. Многие считают это плюсом, но только не Мишель Турнье:[40] он находит крайне прискорбным то обстоятельство, что приходится выбирать между «богатой», но вялой задницей и поджарой, но маленькой. Удачным компромиссом кажется ему лошадиный зад: «Лошадь предлагает нам нечто изумительное: огромные крепкие ягодицы — это мечта для любителя. Кроме того, такой зад обеспечивает идеальную дефекацию — легкость, пластичность и запах выше всяких похвал. Конский навоз — одна из самых прекрасных вещей на свете». Эта идея очень долго занимала воображение Турнье. В «Лесном царе» у него есть герой — черный мерин-гигант по кличке Синяя Борода, «весь в буграх мышц, косматый и задастый, как женщина». Для Турнье все очень просто: «Лошадь — это круп плюс некоторые другие части тела, которые дополняют его спереди». Это Гений Дефекации или Анальный Ангел. «Наездник упрямо пытается водрузить свой маленький вялый стерильный задик поверх исполинского, пышного лошадиного крупа, втайне надеясь, что сияние Анального Ангела каким-то чудом перекинется на него, благословив его собственные выделения». Увы ему! Лишь полная тождественность его зада с лошадиным подарила бы ему те средства, что обеспечивают идеальную дефекацию. Потому-то истинный идеал человека — кентавр. Ибо кентавр олицетворяет собой «человека, телесно вплавленного в Анального Ангела, когда зад всадника, слившись воедино с крупом животного, весело роняет на землю пахучие золотые яблоки».

Точно так же восхищался грубыми, мощными выпуклостями человеческих и лошадиных тел Микеланджело (например, в «Обращении Савла»), но лучше всего выразил свою любовь к ягодицам французский художник Жерико — один из самых страстных почитателей творчества великого итальянца. «Я люблю большезадых людей», — говорил он. Думается, можно не напоминать, как часто Жерико писал мужские зады и крупы лошадей — он был постоянным посетителем императорских конюшен в Версале (и, безусловно, самым великим «лошадиным» художником Франции). Трудно не заметить, как много общего в творчестве Микеланджело и Жерико: физическая мощь, скульптурность форм, взрывная энергия, как если бы ягодичные мышцы лошади действительно питали своей силой мускулатуру всадника. Вес и размер у Жерико выражают силу чувств. «Именно животных, — пишет Лоренц Эйтнер («Жерико», 1991), — он, как опытный наездник, пишет лучше всего, но как художник он порабощен ими».

Жерико написал невероятное количество задниц: массивные лошадиные крупы (1813), зады атлета и акробата и даже (но это редкий случай) женскую попу: в «Объятии любовников» («Зевс и Алкмена») он так «выкрутил» тело женщины, что глазам зрителя открываются не лицо, не грудь, не живот Алкмены, а ее рассыпавшиеся по спине волосы и зад, напоминающий круп великолепной кобылы. Иногда Жерико изображает рядом человеческий зад и лошадиный круп, удивительно схожие друг с другом, достаточно вспомнить картины «Офицер императорской гвардии, идущий в атаку» (1812) и «Коленопреклоненный человек с поднятой правой рукой». На последнем полотне человек и лошадь написаны со спины: его ноги расставлены — одна напряжена, как пружина, другая стоит коленом на земле, между ними четко прорисованы анус, ягодичная щель и гениталии. Обнаженные силачи Жерико напрягают отставленный зад совсем как лошади. Еще более очевидным это сходство становится в изображении яростного противоборства, героической схватки человека с животным — лошадью, львом, быком или тигром. Поединок вставших на дыбы лошадей с обезумевшими от страха возничими, рабы, пытающиеся совладать с закусившими удила скакунами, укрощение диких лошадей: все мышцы напряжены, физическое усилие превращает задницу в величественный и грозный монолит.

Взгляните на полотна «Рабы, останавливающие лошадь» и «Бег свободных лошадей в Риме» (1817): человек пытается подчинить себе животное, как будто хочет напитаться его силой или слиться с ним воедино. У Жерико есть несколько рисунков, изображающих сатиров и кентавров: «Кентавр, похищающий нимфу», «Сатир и нимфа». Тела сплелись в чувственном поединке, который напоминает скорее танец, чем похищение. Такие счастливые моменты редки в творчестве Жерико, для него в страстном порыве тела всегда есть нечто неразделенное, жестокое, трагическое. Только на склоне лет, живя в Англии, он выразил обретенный наконец душевный покой в изображениях массивных и крепких тяжеловесов, этих силачей и пролетариев лошадиной породы. Они стали для Жерико олицетворением всех тех людей из народа — мясников, борцов, ломовых извозчиков, — которые всю жизнь были его излюбленными моделями наряду с величественными обитателями версальских конюшен. Но лошадь для Жерико, как и для Турнье, — это венец творения. Ее брюхо, шкура, сильное тело и налитой зад по-настоящему совершенны и полноценны. Жерико завораживает способность этого создания отражать свет, приглушая его блеск и сияние. Возможно, секрет художника именно в том, что он страстно, до безумия, желал наполнить человеческое тело животной мощью — нежной и поразительно мирной мощью превосходного лошадиного крупа.