Крепостной Пушкина 2

Глава 25 В которой Степан перестаёт что-либо понимать

— Аккуратнее, аккуратнее несите, раззявы! — гудел сын пока ещё Афанасиевич на дюжих ярославских грузчиков. — Не корову несёте!

— Чаво ругаисси, барин, нешто не понимаем. Струмент! — прохрипел один из них, весь красный от натуги.

— Ни «чаво»! — припечатал Степан. — Аккуратнее давай, аккуратнее. Вон, морды какие наели, не доходяги, а тащите как сто пудов весу.

Грузчики сипели, но ругаться предпочитали не вслух. Степана побаивались. Слухи об этом славном сыне крестьянском ходили всякие, но хорошего в них для него было мало. С одной стороны, мужики с гордостью признавали его своим, крестьянской косточки и мужицкой закваски. Ещё бы! Деревенский сын с которым царь завёл, если не дружбу, то отношения вполне патриархальные, как отец с сыном. С другой стороны, всё это не только выглядело странно и необычно, но и сам Степан выглядел странно и не слишком подходил под образ настоящего мужика. Одно бритье бороды чего стоило! Потому, водились и иные слухи, особенно в вечернем подпитии мужицких голов. Архип, оброчный графов Паниных, пришедший в город ещё при Екатерине и потому пользующийся авторитетом солидности возраста в известном трактире недалеко от Невского, считал Степана барчуком, даром, что незаконным.

— Мужик он добрый, — вещал он поглаживая бороду, свою гордость, — да может по матушке токмо. Лицом больно бел, на благородие смахивает. Ходит как барин. Всё кругом его. Важный, да не купчина. Бери повыше. Купец силен, да барина робеет, особливо, когда важный барин. Этот — нет. Другое — радуется, будто родича встретил. Слова непонятные молвит, да етикету учен.

— Но он ведь наш, наш? — галдели мужики.

— Вестимо наш, — перебивал их Филимон, не менее авторитетный мужик, заочно конкурирующий с Архипом, из орловского имения Толстых, и о котором говорили, что разум его превосходит силу, отнюдь не малую, — да не весь.

— Как так, Филимон? Растолкуй.

— Что толковать, здесь знать надобно. Где это видано, чтобы мужик вёл себя будто князь? Мишутке-кучеру вчерась империал золотой швырнул за три улицы, где видано такое?

Надо заметить, что Степан действительно проявил щедрость размером целковый, но сам Мишутка превратил его в червонец, который и дорос до империала.

— А может он и есть князь, али сын княжий? Да токмо наш, мужицкий? — произнёс чей-то вкрадчивый голос, и мужики заозирались, но понять чьи слова не смогли.

— А ведь и вправду, — заметил задумчиво Фрол, из дворовых «бездельников» графини Потоцкой, за стать и рост спасенный ей от рекрутчины, — если он и благородие, то не абы кто. Я их брата насмотрелся. Мало таких. Все или дрожат или гордые. А это не дрожит и не гордый, кажись. Да и к царю ездит.

При слове «царь» вновь поднимался гвалт. Факт того, что царь приблизил к себе мужика не только не терял актуальности и свежести, наоборот — обрастал всё новой силой, накапливая статус легенды.

Знай Степан сколько доносов было направлено в полицейское управление, то удивился бы. Знай Степан, что именно было в тех доносах, то ужаснулся бы. Чьи-то усердные руки кропотливо отмечали буквально каждую версию его прошлого, всё, что смогли родить под винными парами бородатые следопыты. В одном из «дакладов» указывалось, что подлый люд считает сына Афанасиевича ни много ни мало, а сыном и внуком (уточнялось, что используются оба варианта) бунтовщика и мятежника Емельяна Пугачева, сохранившего казну «истинного царя, боярами убитого». Одного этого могло быть достаточно для очень близкого знакомства Степана с фактическим положением указа об отмене пыток в Российской империи и заменой их на цивилизованные шпицрутены. Могло, да не было, по причине осторожности господина N., лично собиравшего подобные записи, но не дававшего им дальнейшего хода. Из прочих версий не менее пристального внимания заслуживала мысль о происхождении Степана от самого Царя, причём в трех видах. От Павла, от Александра и от самого Николая. Везде царь-батюшка встречал простую девушку, та непременно жаловалась ему на барские притеснения, с подробностями достойными дотошного стряпчего, затем он любил её, и от этой связи рождался наш очаровательный «крестьянский царевич».

Всего этого Степан не знал, отчего весело покрикивал на грузчиков, несущих, по его мнению, рояль как бревно.

— Вот сюда ставь, сюда, — толковал он непонятливым, — в кусты, где смородина. Сергеевич её любит. Вооот. ГЧто лица кислые, охламоны?

— Далее-то куда, барин? — пытаясь отдышаться спрашивал их старшой.

— Никуда. Всё. Приехали. Здесь и будет стоять.

— Да как это…

— То не твоего ума дела, борода. Что ты понимаешь в барских чаяниях?

— Чаво?

— Того. Вот только представь как выходит Александр свет наш Сергеевич в сад. Чаю испить под березкой, или поэму написать какую. И радостно ему на душе и тоскливо, для поэтов такое нормально. Чего-то хочется, чего и сам не знает. И вдруг музыка играет в голове его, песен хочет душа. Тут как раз в кустах рояль и стоит для подобного случая. Ай, молодец Степан, думает Пушкин, садится за рояль и не играет, нет. О России думает. По-моему, логично. Поняли?

Мужики испуганно закивали.

— Ничего вы не поняли, — безнадёжно махнул рукой Степан, — но да вам и не время ещё. А время плату получать. Лови. — и Стёпа величественным жестом швырнул им несколько монет.

Деньгам мужики обрадовались. Благодарно кланяясь, ярославцы удалились, оставив «барина» в задумчивости от каких-то ему выдомых мыслей.

— Платит добро, то и славно. — подытожил их старшой. — Пускай и дурят баре, коли так.

Задумался Степан вот о чём. Идея поставить в саду рояль (непременно в кустах), в новом доме готовящимся для Пушкиных, пришла ему давно. Осуществление состоялось, но только теперь он сообразил, что сад не есть комната и надо как-то сохранять «струмент» в рабочем состоянии.

— Брезентом накрыть. — коротко приказал он собравшимся поглазеть работягам (тем, что работали внутри, по отделке), не обращаясь ни к кому конкретно и не интересуясь есть ли у них брезент.

Переезд Пушкиных планировался к следующему бальному сезону, то есть к зиме, но Степан торопился чувствуя, что времени не так много. Просьба Александра подыскать приличный дом на лето, была им вовсе проигнорирована. Война приближалась, сейчас он понимал это вполне точно. Как поведёт себя Пушкин он не знал, но предполагал, что семья окажется разлучена. Где тогда решит жить Наталья с детьми не смог бы угадать никто, и он не видел смысла в лишних действиях.

Особняк был практически готов, в крайнем случае, заезжать можно было хоть сейчас (в квартирах арендуемых Пушкиными всегда находилась комната или две в которых шёл ремонт), Степан даже задумался не сообщить ли столь радостную весть бывшему барину.

Александру стало внезапно хуже, ночами поднималась температура, он весь как-то постарел и осунулся. Слабость его тёплой руки пугала Наталью, впервые на памяти Степана отложившей вопросы нарядов с первого на второй план.

«Бабу не обманешь — она сердцем чует», — вспомнился ему постулат. Волнение заразительно, передаётся от человека к человеку подобно болезни и Степан сам встревожился.

Представленный его очам наряд командора понравился. Двубортный мундир красного цвета с белой подкладкой, с черными отворотами и обшлагами, украшенный вышивкой в виде канатов и якорей, с золотыми пуговицами, на которых сверкали мальтийские кресты, с длинной шпогой и чёрной треуголкой их которой торчали белоснежные перья.

«Вот это понимаю — великолепие, — хмыкнул он впервые узрев творение, — вот это дорохо-бохато! Ерохины подавятся оливье с авокадо от зависти. Эполеты, конечно, золотые. Крест батистовый…а я чего? Я ничего. Партия мальтийских товарищей сказала: надо. Комсомол ответил — есть!»

Порадовать поэта не удалось. Степан взял за правило избегать часов традиционных визитов, всё равно в них не было для него проку, но тут подумал, что к больному если кто и явится, то не доберётся непосредственно до Пушкина, тогда как он будет допущен. Расчёт оправдался частично. Допущен-то он был, но вот Александр один не был. Не поднимаясь с кровати, Пушкин принимал весьма странную делегацию, состоящую из одних только женщин. Степану он обрадовался как другу.

— Вот он, спаситель мой, не только мой, но и всех нас! — Александр широко перекрестился. — Степан всем заправляет, не я! — после чего со вздохом облегчения откинулся на подушку.

— Здрасьте, здрасьте, — прошептал сын Афанасиевич, и, собравшись, представился уже как положено.

Четыре пары глаз уставились на него.

— Вот ты каков, Гвидон Салтанович. — произнесла обладающая властным высокомерным прищуром пожилая дама, очевидно не жалующаяся на отсутствие аппетита.

— Мне кажется, что он скорее Ратмир, чем Руслан. — добавила молодая дама, с чрезвычайно «живыми» глазами, старавшаяся придать себе холодное выражение. — В нем есть что-то порочное, как у рыцаря Буагильбера.

Третья дама ничего не сказала, разглядывая Степана как вещь.

Пушкин прокашлялся.

— Такое дело, Степан, мы совершили ошибку. — заметил поэт.

— Ошибку, Александр Сергеевич?

— Оплошность. Моя вина, не уследил. Видишь ли, старина, в нашем журнале совершенно не представлено творчество лучшей половины человечества. Потомки не простят нам этого. — поэт раскрыл глаза как мог широко и тайком показал кулак.

— Совершенно верно. — подтвердила «холодная» молодая дама со вспыхнувшим румянцем на щеках. — Я лично отправляла вам и стихи и прозу. Вы ничего не поместили в журнал.

— Простите великодушно, но…

— Зражеская, Александра Васильевна, — представилась дама и не думая добавить к словам хоть какое-то движение. В голове у сына Афанасиевича щёлкнуло и он всё понял.

Перед ним стояла женщина весьма необыкновенная. Русская Джейн Остин, по ехидному изречению Пушкина. Её творчество обсуждалось, недавно вышедший роман «Картины дружеских связей», собравший в себе подражание всем кому только можно, от Бальзака и вплоть до самого Пушкина (главная героиня творения звалась, конечно же, Татьяна), Степану показался скучным и неинтересным, отчего не прошёл в их журнал. Убедившись, что её проигнорировали, авторка и поэтка (именно так Александра Васильевна придумала себя называть, существенно опередив время, сама того не ведая) отправила несколько писем «русскому Архи-поэту», полных недоумения и плохо скрытой обиды. Но отправила она их Пушкину, который не забыл сообщить о том Степану, попросив написать ответ. А вот Степан забыл — дела-с, тут ещё какие-то авторки, прости Господи!

«Ой-ой-ой, косяк, — запаниковал сын Афанасиевич, — она ведь бешеная! Смутно припоминаю, кажется, она под конец жизни кукушкой поехала. А если и сейчас у дамочки фляга свистит? Опаснее медведя! Задерет и не заметит. Надо выкручиваться, шовинист».

Стёпа рассыпался в комплиментах, изображая видом бурную радость от знакомства. Холодная леди немного оттаяла — виновник дурного её настроения, как оказалось, не стремился оскорбить и унизить, а просто оказался недотепой страдающим приступами идиотии.

— Признание ошибки есть первый шаг к её исправлению, Александра Васильевна, — тараторил Степан, — безусловно, вы достойны представительства в журнале, всё дело в ограниченном объёме и связанностью данными словами с иными авторами, ничуть не более значимыми (чаще даже менее!), чем вы, всё дело здесь чисто техническое, не более.

— Вы нам зубы-то не заговаривайте, молодой человек, — вмешалась одна из пожилых дам. — Скажите прямо, как вы загладите вину. Иначе — берегитесь.

Степан задумался. Краем глаза он продолжал фиксировать знаки подаваемые Александром, который добавил к демонстрации кулака вращение глазами, что было трудно переводимо и непонятно.

— Не будем пугать нашего Гвидона, дамы. Он кажется мне вполне искренним и полным раскаяния. — внезапно поддержала его властная женщина. — Уверена, он сделает всё возможное для своего прощения. Не так ли, молодой человек?

Степан согласно закивал, что да, мол, сделаю.

Лёд тронулся. Они разговорились. Некоторое время спустя Степан обнаружил себя в роли рассказчика о том как познакомился с государем. Затем, как посещал государыню и имел честь с нею беседовать. Дамы негромко восхищались. Вскоре Степан заметил, что хвастает. Затем, что откровенно привирает.

«Ложь во спасение, — подумал он, — разве нет?»

Заметим, что положение женщины того времени совмещало в себе одновременно положение подчиненности мужчине с почти полным юридическим равноправием. Более трети владельцев крупных состояний, то есть от тысячи крепостных душ и выше, были женщины. Среди мелких и того больше. Они свободно покупали, продавали, вели дела, становились наследницами и распоряжались наследством. Степан это отлично знал даже на примере крестьян, куда более патриархальных в быту, чем дворянство, но только в столице смог осознать масштабы положения. «Бабье царство», как назвал это Пушкин, подразумевая сочетание больших средств и возможностей с природной склонностью к интригам в среде богатых и сверхбогатых женщин. Ссориться в кем бы то ни было из них не рекомендовалось без крайней необходимости или безвыходности, но вот «набрать очки» — выглядело полезным.

Оттого Степан и расстарался, включив режим поведения при котором, по его мнению, мог показаться приятным и полезным человеком. Стараясь не замечать Пушкина, он договорился до того, что будто лично рассказывал государыне, живо интересующейся искусством и творчеством, о новом писателе-женщине, покорившей все литературные салоны Петербурга своим творением. Дамы внимали со все большей благосклонностью.

Каким-то образом беседа переключилась на грядущий маскарад, и Стёпа здесь пришёл на помощь к вновь закаменевшей «авторке», которой не выслали приглашения из-за явной несправедливости. Ничтоже сумеяшеся, сын Афанасиевич пообещал лично сообщить государыне о том при случае и похлопотать.

На его счастье, к тому моменту Пушкин совершенно обессилел и хрипами привлёк к себе внимание. Всем стало несколько неудобно, посему дамы поспешно откланялись с пожеланиями здоровья.

Степан облегчённо выдохнул, радуясь как дёшево отделался, как вдруг увесистая затрещина ошеломила его. Проморгавшись от неожиданности, он увидел перед собой Александра, вскочившего с постели как здоровый и вцепившегося в свои волосы.

— Ой, дурень, ой, дурааак. — свистящим шепотом почти провыл Пушкин закрыв глаза.

— Александр Сергеевич, с вами всё хорошо? — так же шёпотом спросил Степан. — Вы чего дерётесь?

— И я дурак, причём полный. Истинный Балда. Всё время забываю, что ты не ведаешь порою всем известных вещей. — продолжал подвывать Пушкин, заламывая руки.

Степан набычился.

— А драться, всё-таки нехорошо, господин пиит.

— Ладно, ладно! Ну хочешь я тебя поцелую? Нет? И не надо. Но и меня пойми, ты сам хорош. Зачем, вот зачем начал выделываться, а? Петух!

— Знаете, как было сказано в одной истории, в кругах к которым я близок, Александр Сергеевич, слово «петух» весьма обидное и…

— Мною побудешь. — оборвал Пушкин бывшего крепостного. — А я ночью вылезу.

— Куда? Что значит «вылезу»? Да вы никак здоровы, ваше высокопревосходительство, или напротив — разум помутился?

— Ночью мне придётся отлучиться. А ты здесь, вместо меня полежишь.

— А…хм. Но…

— Окно будет приоткрыто. Ты заберешься со стороны сада, а я вылезу. Нет! Что за глупость. Ты просто здесь посидишь, в кресле. Мол, беспокоишься и проявляешь заботу. Тогда и не надо никого из лакеев. Сам, все сам, своими руками больному воды подать. Среди челяди наверняка есть шпион. Если и нет, то болтают они как торговки базарные.

— А Никита ваш чём не устраивает? Пускай он и сидит.

— Не устраивает. При всех своих достоинствах, кое-кому неведомых, не устраивает. Никита, к сожалению, чтобы исполнить что-либо хорошо, должен твёрдо понимать что, зачем и для чего он делает. Объяснить ему я не могу. Остаёшься ты, Степушка. Сам натворил дел, вот сам и помогай расхлёбывать.

— Да что такого я натворил? — возмутился Степан. Что вы за человек, слова в простоте порой не скажете. Одни загадки! Пообещал юной и пылкой (оттого опасной, вам ли не знать) даме похлопотать о приглашении на маскарад. Вот дело неслыханное! К тому же, государыня отказать может, не она всё решает. Закрыть ей вход и всё, если вас так беспокоит. Могу, если желаете, выполнить обещанное таким образом, что точно откажет. Что так вас всколыхнуло? Дело выеденого яйца не стоит.

Пушкин прекратил расхаживать по комнате и задумчиво уставился на Степана.

— Знаешь, Степан, в твою голову иногда приходят гениальные мысли.

— Польщён, Александр Сергеевич. Она у меня такая. Сам удивляюсь как в неё они приходят, даже не все понять могу. Как сейчас, например.

— Всё меняется. Ты пойдёшь со мною.

— С вами?

— Со мной. Придётся рискнуть. Впрочем, Ташу я предупрежу.

— Простите, она в курсе дела?

— Какого? Что мне не столь уж нездоровится? Разумеется.

— Допустим. Тогда когда? И куда, разрешите узнать.

— Ночью, сказал ведь. Куда — а не всё ли равно, Степан. Знаешь, есть такое слово — надо! — и Пушкин ласково заулыбался.

День, начавшийся так весело, повернул явно не туда. Степан пробовал работать, но всё валилось из рук. Цифры в глазах путались, читалось с трудом. Наконец он плюнул и отправился к себе дожидаться темноты.

«Что-то будет. И я как болванчик, тут не знаю, здесь не понимаю, а там вообще Иванушка-дурачок. Что Сергеевич не болен, а вполне себе бодр — хорошо. Все прочее — плохо. Но посмотрим куда кривая выведет».

Дожидаясь Пушкина на улице, прижимаясь к оградке под нависающими ветвями дерева, чтобы не вдруг быть обнаруженным патрулем (комендантский час никто не отменял, хоть и исполнялся оный сквозь пальцы), сын Афанасиевич размышлял как вышло так, что его, игрока-шахматиста, всерьёз планировавшего занять место паука-манипулятора в среде «разлагающегося дворянства», все эти «Пушкины с их бабами» самого определили на роль воланчика.