Крепость Серахс (книга первая)

И эту косность, нежелание думать ни о чем всерьез надо было в людях перебороть. Приказ Каушута поставить белую кибитку Ходжама Шукура над своей головой и был попыткой заставить людей сделать наконец выбор, испытать силу их преданности. Если они в самом деле почитают Каушута выше, чем Ходжама Шукура, то должны выполнить этот приказ. Если же согласие с новым ханом — только на словах, если они побоятся обидеть старого, значит, это будет залогом того, что и в другой момент, когда речь пойдет о предмете гораздо более серьезном, чем белая кибитка, они тем более не исполнят волю Каушута, а поддадутся на уговоры Ходжама Шукура. В таком случае он лучше оставит навсегда Серахс, чем сделается верховным ханом.

От толпы наконец отделилось четверо мужчин.

— Хан-ага, ты хочешь, чтобы мы принесли кибитку и поставили ее здесь, или хватит того, что мы просто сдвинем ее с места? — спросил один из них.

— Я хочу, чтобы кибитку принесли сюда и поставили над моей головой.

Тот, кто спрашивал, махнул товарищам рукой, и все четверо двинулись к дому Ходжама Шукура. Из толпы вышли еще четыре человека и бросились вдогонку первым.

— Что вы хотите?

Вожак второй кучки схватился за саблю.

— Или черная голова, или белая кибитка! Одно из двух! Не думай, что старого хана отдадут так дешево.

Старший из первой четверки быстрым движением руки сорвал с головы черную папаху, кинул ее товарищам, потом вынул из-за пазухи белый платок, перетянул свои волосы и тоже схватился за саблю.

Люди на площадке замолкли. В нависшей тишине был слышен звон клинков этих двоих.

Некоторое время оба только размахивали саблями. Наконец сторонник Каушута изловчился и с криком "Йя, аллах!" выбил саблю из рук у противника и уже занес было для удара свою, но в это мгновение прозвучал окрик Каушута:

— Остановись, сын!

Рука с саблей замерла в воздухе. Победитель, разгоряченный схваткой, обернулся к Каушуту:

— Прошу тебя, хан-ага!

Каушут отрицательно покачал головой:

— Вложи свою саблю в ножны, сынок, она тебе еще пригодится!

Воинственный джигит взглянул еще раз на своего противника и с видимой неохотой подчинился Каушуту.

Теперь из толпы вышло еще человек двадцать и вместе с первой четверкой направились к белой кибитке Ходжама Шукура, самой богатой и красивой, где хозяин принимал знатных гостей из всех окрестных земель. Спустя какое-то время кибитка качнулась, как бы собираясь покинуть свое место.

Тут уж не выдержал Ходжам Шукур. Он сошел с возвышения и трусцой подбежал к Каушуту:

— Что это значит, хан?!

В голосе его слышались гнев и отчаянье. Слово "хан" он произнес насмешливо.

Каушут поднял голову и спокойно ответил:

— Не волнуйтесь, Ходжам-ага. Мужчины принесут твою кибитку сюда, а потом снова поставят на место. Я обещаю, что ничего с ней не сделается.

Заслышав слово "мужчины", еще три паренька, словно желая показать, что и они тоже взрослые и могут поступать наравне с другими, оторвались от толпы и бросились к белой кибитке.

Лицо Ходжама Шукура побагровело. Редкая бородка затряслась.

— Сынок, ты бы мог взять с меня деньгами за десять кибиток. Зачем тебе этот позор! Останови их, пока не поздно! Ведь пожалеешь потом.

— Кто знает, хан-ага! На свете то и дело совершаются непристойные дела. Возможно, это одно из них, и об этом я, может быть, когда-нибудь пожалею. На все воля аллаха.

Таким оскорбительным тоном с ним никто еще не разговаривал. От злости Ходжама Шукура всего затрясло. Он хотел что-то сказать, но не нашел слов, выхватил свою саблю из ножен и бросился на Каушута. В этот же миг люди, стоявшие рядом, набросились на старого хана, подняли, как пушинку, и отнесли в сторону. Сабля его, отнятая чьей-то рукой, упала на землю перед Каушутом.

Каушут встал на ноги, поднял с земли саблю и подошел к Ходжаму Шукуру. Старый хан с ненавистью глядел на нового.

— Возьми, Ходжам, спрячь в ножны. Второй раз здесь поднимают оружие на соплеменника. Поберегите его лучше для наших врагов.

Хан злобно засунул саблю в ножны.

Люди уже оголили белую кибитку, сняли дурлук, узук и прочие украшения, легко подняли ее на руках и понесли. Их обступило много народу. Рядом шли те, кому не хватило места, не за что было ухватиться, и они сопровождали процессию криками и свистом. Для многих это событие казалось настоящим праздником.

Ходжам Шукур не мог спокойно смотреть на свой дом, выглядевший теперь жалким и беззащитным. Он заправил полу своего халата за пояс и бросился, забыв про все, навстречу процессии. На ходу он воздел руки к небу и закричал на людей, словно оставался еще верховным ханом:

— Не смейте! Остановитесь, нечестивцы!

Идущие впереди замедлили было шаг, но под напором тех, кто шел сзади, вынуждены были снова перейти на быструю ходьбу. Белая кибитка проплыла мимо Ходжама Шукура, которого могла бы затоптать толпа, не сумей он вовремя отскочить в сторону. Кибитка была поставлена над головой Каушута.

Каушут теперь не походил на прежнего Каушута. Глаза его горели, как глаза голодного тигра в клетке. Такой вождь и нужен был народу — забитому и озлобленному. Глядя на него, текинцы поняли, что именно он, и никто другой, должен был стать их вождем.

Каушут-хан вышел на порог и обратился к толпе:

— Люди, теперь я приказываю. Пусть богатыри, те, кто считает честь туркмен своей честью, седлают своих коней и собираются у ворот. Да поможет аллах нам в борьбе за нашу свободу!

Толпа, как черная туча, медленно потекла к воротам крепости.

Стоявшие на холме забеспокоились. Нового хана так и не успели благословить. Сейитмухамед-ишан быстро подскочил к Каушуту, призвал на помощь всех святых, затем воздел руки к небу и произнес торжественное "Омин!". Толпа, приостановившись на минуту, повторила вслед за ишаном:

— Да будь благословенным!

Каушут склонил свою голову перед Сейитмухамедом. Потом поднял ее и сказал:

— Ишан-ага, народ поверил мне, а вы благословили. Ради блага всех туркмен клянусь, что не пожалею ни сил, ни крови под защитой всевышнего.

— Омишалла![54] — ответил Сейитмухамед и поднес руку к бороде.

Люди седлали за воротами своих лошадей и ишаков. Кони били копытами землю, ишаки ревели, женщины причитали и взывали к аллаху… Шум над толпой стоял невообразимый.

Мужчины были вооружены кто как. У одних за поясом торчали кривые сабли, другие держали луки со стрелами, третьи ружья… Были и такие, что принесли с собой топоры, шесты, а то и вообще пришли без ничего.

Непес-мулла подошел к Каушуту:

— Неужели поведешь эту толпу, хан?

— Что толпа большая, это хорошо, — значит, все захотели прийти… Но, по правде сказать, лучше бы вместо десяти безоружных пришел один с ружьем.

Каушут с Непесом вошли в толпу. Надо было как следует рассмотреть будущих воинов.

Первым на глаза Каушуту попался Келхан Кепеле.

— Ты, Келхан, иди и набирай себе нукеров. Отбирай самых лучших и вооруженных.

Келхан забрался на своего коня, выкрикнул несколько имен и двинулся в ту сторону, куда показал ему Каушут. По пути к Келхану стали присоединяться мужчины.

Каушут заметил трех ребят, державшихся вместе и очень похожих друг на друга. Он поманил их рукой.

— Из какого аула?

— Из Горгора, хан-ага.

— Чьи будете?

— Из Язы.

— Я спрашиваю, дети чьи?

— Селима-слепого, хан-ага.

— Братья?

— Да, все трое.

— А отец жив еще?

— Нет, умер, хан-ага.

— А мать?

— Мать жива.

— Она и собирала вас?

— Да, хан-ага.

— Ну что, нового хана будете слушать?

— Да благословит аллах тебя, хан-ага.

— Ну, молодцы. А кто из вас самый младший?

Один из юношей улыбнулся:

— Я, хан-ага.

Каушут внимательно посмотрел на него.

— Ну вот, ты, сынок, ступай домой. Скажешь матери…

— Хан-ага! — перебил его юноша, но старшие братья грозно посмотрели на младшего, и юноша сразу замолчал.

— Скажешь матери, братьев Каушут-хан взял с собой, а меня назад отправил… Понял?

Младший обиженно поглядел на хана:

— А нельзя ли, хан-ага, чтобы кто-нибудь из них остался?

— Нет, сынок, нельзя. Ступай. А вы, молодцы, идите к Колхану Кепеле. Удачи вам!

— Сто лет жизни, хан-ага!

Каушут огляделся и заметил в толпе Дангатара. Позади него на одной лошади сидели Курбан и Ораз. Из-за пояса у Дангатара торчала кривая сабля, а за плечами висело ружье.

— Куда собрался, Дангатар-ага? — подошел к нему Каушут.

Дангатар поправил по привычке повязку на пустой глазнице.

— Туда же, куда и ты, хан-ага.

— Да? А не лучше тебе вернуться домой?

Дангатар отвернул голову так, чтобы Каушут видел только здоровый глаз. Он решил про себя, что хану не нравится его увечье.

— Это уж мое дело, куда мне идти. Я не ребенок.

— А что ж ты раньше молчал, когда меня еще не выбрали? Я же всех спрашивал, кто против меня?

— Я не против!

— Как не против! Я тебе говорю одно, а ты другое! Какой же я хан, если с первого дня уже меня не слушают!

— Я слушаю…

— А раз слушаешь, давай поворачивай и ступай в аул. — Каушут почувствовал, что взял слишком резко, и, чтобы не обидеть старика, добавил: — В ауле тоже люди нужны, Дангатар-ага. Если все на войну уйдут, что же это будет? Даже за скотом некому присмотреть.

Дангатар вздохнул и покорно кивнул головой.

— Ну а вы куда? — Каушут повернулся к Оразу с Курбаном. — Ораз-бек, ну-ка слезай с коня!

Ораз сразу надулся.

— Каушут-ага! Я уже не ребенок, папу спросите! Я уже стрелял из ружья!

— Вот и стреляй! Тебя в ауле много ворон ждет. Смотри, к моему возвращению чтобы ни одной не было!

Каушут пошел дальше разглядывать воинов нового ополчения. Вдруг он услышал голос у себя за спиной:

— Вот, дедушка, хан-ага.

Каушут обернулся. Перед ним стоял слепой с мальчиком-поводырем. Старик протянул руку. Каушут поздоровался с ним.

— У меня нет глаз, хан. И лица тоже нет. Один только внук. Когда он вырастет, сядет на коня и будет твоим нукером. Удачи тебе, острого оружия, хан! — Старик поднял руку, и вслед за ним это движение повторили все те, кто стоял рядом.

Ещё до полудня всадники были разделены на три группы и в таком порядке оставили Серахс, направляясь в степь для боевых учений. Впереди на белой лошади ехал Каушут-хан. Сотни глаз смотрели им вслед, и сотни губ молили аллаха о сопутствующей им удаче.

По всем приметам казалось, что зима 1854 года будет теплой, но, вопреки предположениям, она рано начала вступать в свои права. Вчера еще воздух был мягким и прохладным, а сегодня с утра земля покрылась твердой коркой, прошлогодние стебли обледенели и звонко потрескивали под конскими копытами. К полудню пригрело солнышко, но холодный ветер с севера оказался сильнее солнечных лучей. Предсказания стариков, что ожидается "двойная весна", не оправдались. И уже на следующее утро все увидели землю белой от выпавшего за ночь снега. Значит, в почве будет достаточно влаги, а в колодцах и арыках много воды.

Надо было чистить главный арык, который тянулся от старой Серахской крепости до аула Горгора. Кроме него было еще множество более мелких, одни из них также надо было чистить, другие расширять, третьи в некоторых местах прокапывать заново. Словом, пришло время готовиться к весне.

Поскольку среда считалась удачным днем, то именно в этот день и собрались люди, вооруженные лопатами, мотыгами и кирками. К старой крепости пришло до трехсот человек. Одни на лошадях и верблюдах, другие пешком. Боевой дух, царивший здесь, напоминал больше военные сборы, чем обычные работы по расчистке арыков. Было довольно холодно, но люди оделись легко, надеясь согреться в работе. Пока же запалили костры и грелись возле них по очереди. Когда огонь догорал, сверху кидали сырые дрова, и от них поднимался черный и едкий дым. Он тоже придавал сборищу зловещий, непривычный вид.

Наконец раздался окрик:

— Все по своим паям, расходись!

Люди стали собираться в группы и покидать место сбора. А дым еще долго вился над опустевшей площадкой, словно пророча грозные события, ожидавшие страну впереди.

Пай аула, к которому принадлежали Каушут, Келхан Кепеле, Дангатар и Ходжакули, начинался с того места, которое называлось "тамарисковой рощей". Ходжакули отмерил паи для тридцати своих аульчан и в конце каждого пая сделал в земле зарубки. Хотя это и называлось "тамарисковой рощей", тут давно уже не было никакого тамариска. Земля была покрыта пересохшим кустарником. Перед началом земляных работ надо было сжечь его и расчистить место. С подветренной стороны подожгли сухие кусты, и огонь весело затрещал в сушняке, потянуло дымом. Не только молодые ребята, но и пожилые бородачи по-детски радовались огню, вдыхали испокон веков тревожащий человека горьковатый дым.

Вдруг из-за горящих кустов послышались крики:

— Держи его!

— Не упускай!

— С той стороны заходи! Через огонь не пойдет!

Все с любопытством стали глядеть в кусты. Ходжакули, стоявший к ним ближе всех, разглядел что-то, нагнулся и юркнул вперед, отворачивая голову от огня. Назад он вылез не один. В руках у него бился шакал, крепко схваченный за горло.

Тут же выскочил неизвестно откуда Кичи-кел.

— Брось его сюда. Сейчас устроим потеху!

— Брось его, Ходжакули, божья тварь, пусть живет на свободе, — сказал стоявший тут же Дангатар.

— А когда он дыни твои жрет, не жалко? Не пускай его, Ходжакули, я вам покажу представление!

— Да что это тебе, обезьяна, что ли?

— Сейчас увидите!

Кичи-кел воткнул свою лопату в землю, снял черный кушак, осторожно подошел к Ходжакули и, не давая шакалу укусить себя, завязал ему глаза.

— Пускай! А вы стойте тут!

Ходжакули выпустил зверя. Тот упал, прижался к земле и закрутил очумело головой.

Кичи-кел зашел сзади и закричал, подражая шакалу:

— И-и-и-ий!

Зверь бросился вперед и тут же наткнулся слепой мордой на подставленную кем-то лопату. Шакал отскочил в сторону, опять налетел на лопату, развернулся и сиганул назад… Но куда бы он ни тыкался, всюду его нос налетал то на кирку, то на лопату.

Люди смеялись, даже Дангатар-ага, все время хмурившийся, развеселился. А когда шакал пошел на него, он сам выставил лопату и закричал:

— А ну, пошел назад, рыжая морда!

От постоянной беготни туда-сюда шакал совсем выбился из сил. Ноги его стали заплетаться, и кончилось тем, что он споткнулся, упал и так больше и не смог подняться с земли.

Воодушевленный своим успехом, Кичи-кел сбегал куда-то, притащил узкую доску, положил ее на шею шакала, придавил с обеих сторон ногами и развязал зверю глаза.

— Ну ладно, хватит, поиграли. Эй, Келхан, скажи ему, пусть не мучает, — крикнул из толпы кто-то.

— Если бы не надо было мучить, мы бы и не мучили, — ответил самоуверенно Кичи и стал покачивать доску из стороны в сторону.

Шакал в предсмертной агонии зацарапал по земле задними лапами. Потом перевернулся, весь скрючился и просунул задние лапы между ног Кичи-кела. Кичи-кел для пущей потехи схватил его за лапы и потянул вверх. И тут из шакала вырвалась струя зловонной жидкости и ударила Кичи-келу прямо в лицо. Кичи-кел как полоумный отскочил в сторону.

Люди вокруг корчились от смеха.

— Вот это да!

— Получил! Так тебе и надо!

— Ох, вот уж точно, показал представление.

— Так и обезьяна бы не насмешила!

— Эй, Кичи, поздравляем с победой. Смотри, шакал-то подох!

Кичи-кел протер рукавом глаза и ошалело огляделся. Увидев толпу смеющихся над ним людей, он повернулся и бросился прочь из середины круга. В кустах он нашел немного снега, вымыл им лицо, потом вытерся изнанкой халата. Так как делать больше было нечего, он поборол чувство стыда и поплелся обратно к своей лопате.

Люди все еще продолжали смеяться, поглядывая то на победителя, то на дохлого шакала.

К толпе подошел Каушут. Первым делом он заметил красное лицо Кичи-кела и, еще не зная ни о чем, спросил:

— Кичи, что у тебя с лицом? Простыть успел в первый день?

— Нет, хан-ага, — смущенно ответил тот. — Какая там простуда!

— А лицо красное?

— Ничего… Снегом умылся.

— То-то вижу, жар из тебя идет. Почаще бы снегом умывался! — Хан повернулся к остальным. — Может быть, пора и за дело?

Каушут пошел к своей лопате и увидел дохлого шакала.

— А это откуда?

Ему тут же рассказали всю историю. Каушут рассмеялся и поглядел в сторону Кичи-кела, который нарочно раньше всех схватил свою лопату и уже спустился в арык.

Все разошлись по своим местам.

Последний участок достался Каушуту. По дороге к нему Каушута догнал Келхан Кепеле.

— Хан-ага, вообще-то тебе лопатой копать не полагается. Ты должен наверху стоять, людьми командовать: "Ты так рой, а ты сяк!" Зачем в арык полез?

Каушут поглядел на Келхана:

— Да, брат, вот из тебя бы хан вышел!

Келхан пожал плечами, повернулся и пошел к своему месту.

Все взялись за работу.

Каушут захватывал своей лопатой песка меньше, чем остальные, зато кидал его не за первую отметку, а сразу за вторую. Он держался за самый конец черенка, и движения его были ловкими и точными.

Очистка арыков всегда превращалась в соревнование между ровесниками, старыми и молодыми, между одними аулами и другими. Победителем объявлялся тот аул, который закончит свой пай раньше других. Но существовало еще и личное первенство. Каждый старался изо всех сил вылезти первым наверх и сидеть там, вытирая лопату, пока остальные доканчивают свои участки.

Но одна скорость еще ничего не давала. Старший мираб[55] арыка собственноручно проверял работу: глубину рытья, качество очистки, крепость берегов, которые не должны были ссыпаться на дно. Если хоть что-то не нравилось мирабу, хозяин участка должен был снова спускаться в арык. А это считалось большим позором. После такому человеку целый год не давали прохода. Стоило ему вставить на каком-либо сборище свое слово, как кто-нибудь из окружающих обязательно одергивал его: "Ай, ты бы сидел да помалкивал. Твои слова как твоя прошлогодняя работа на арыке".

Каушут хоть и хорошо работал и выбрасывал землю за вторую отметку, все же его опередили два парня, первыми вылезли из арыка и уселись наверху. Но Каушуту было скорее приятно, чем завидно. "Хорошо, — думал он, — что у нас ребята такие растут".

И, как нарочно, чтобы умерить его радость, к Каушуту, едва он вылез наверх, подскочил Кичи-кел. По лицу его сразу можно было догадаться, что он принес какую-то гадость.

— Саламалейкум, хан-ага! — сказал он тихо и вкрадчиво.

Каушут удивленно посмотрел на него:

— Ты что, в самом деле заболел?

— Нет, хан-ага, с чего вы взяли?

— А зачем шепотом здороваешься? Да мы уж и виделись с тобой сегодня.

— Ай, хан-ага, я решил еще раз поздороваться.

— Ну это не так страшно, только приветствие не воруют, зачем же тогда произносить его шепотом?

— Я хотел, хан-ага, другое сказать, более важное.

Поблизости никого не было, и Каушут сказал:

— Если у тебя секрет, то говори, не стесняйся, Кичи-бек, все останется между нами.

Но Кичи придвинулся еще ближе и проговорил еще тише:

— Хан-ага, только что один человек оскорбил тебя грязно, и я пришел сказать тебе.

Каушут с улыбкой повторил движение Кичи, как бы готовясь посекретничать с ним.

— Что же сказал он? — шепотом спросил хан.

— Он очень плохо сказал о твоей сестре. Вот что.

— А не унесли ли джинны его ум в пустыню?

— Вах, хан-ага! — горячо прошептал Кичи. — Он не сумасшедший и даже очень видный парень. И не сдуру оскорбил тебя, а потому, что хотел оскорбить. Вон, посмотри, у арыка стоит. Видишь?

— Вижу.

— Вот он и есть, хан-ага.

Каушут посмотрел на широкоплечего парня, очищавшего сухой веткой лопату. Кичи ожидал похвалы хана после такого известия. А Каушут, сощурив смеющиеся глаза, сказал:

— Спасибо, Кичи-бек, за приятное сообщение.

Кичи расплылся в улыбке. Но Каушут прибавил неожиданно:

— Если такой парень станет нашим зятем, мы возражать не станем.

Кичи опешил, собрался что-то сказать, но Каушут опередил его:

— Думаю, что любой человек, уважающий хана, тоже не станет возражать. Не правда ли, Кичи-бек?

Эти слова Каушута еще больше запутали Кичи. Он совсем забыл, что хотел только что сказать, и смотрел на хана с глуповатым недоумением. И хан решил перевести разговор на другое.

— Ты закончил свой пай? — спросил он.

Если сказать правду, значит, признаться перед ханом, что отстал от других, и все же, подумав немного, Кичи решил не лгать.

— Нет, хан-ага, не совсем еще закончил.

Каушут улыбнулся:

— Тогда ступай заканчивать, а то этот галтаман и тебя может обругать.

Кичи шел и раздумывал. Что же это за хан? Раньше, бывало, за такие слова парень бы голову положил на плаху, а теперь что? Или у этого Каушута шкура толстая, как черная кошма, или он в самом деле такой добрый? Непонятно.

Закончив свою работу, из арыка вылез Дангатар. Он тяжело дышал и вытирал краем халата взмокшее лицо. Каушут крикнул Келхану Кепеле:

— Эй, Келхан, а Дангатар-ага раньше тебя справился. Вот правду говорят: "Начнет старый игру — чертям тошно станет!"

— Если б за это призы давали! — огрызнулся Кел-хан. — Подумаешь, первый! Скоро и я закончу.

— Только умирать не надо раньше других, а во всем остальном, Келхан, старайся быть первым, — поглаживая бороду, не без гордости сказал Дангатар.

Завершив послеобеденный намаз, Ширинджемал поставила перед собой большой чайник и две пиалы. Наполнила их одну за другой, потом развязала узелок на конце платка и достала оттуда кусочек набата[56], оглядела его со всех сторон, как будто видела первый раз в жизни, и только после этого положила в рот.

Когда она заканчивала первую пиалу, в кибитку вошел Пенди-бай.

— Саламалейкум! — поздоровался бай и остановился у порога.

— Ой, Пендиджан! Вот счастье, что пришел! — затараторила старуха. — А ну, не стой на пороге, заходи, заходи, обнимемся!

После долгих приветствий Ширинджемал усадила Пенди-бая на старенький коврик возле очага.

— Как дела, как здоровье, Ширинджемал? — участливо осведомился Пенди-бай.

Старуха пригладила свои волосы.

— Спасибо, Пендиджан, благословение аллаху! Ай, ничего, дышим потихоньку. Шевелимся, пока еще времечко наше не вышло… А ты-то как?

Пенди-бай взял пиалу, которую протянула ему старуха, и принялся разглядывать плавающие в ней чаинки. Потом поднял голову.

— Тоже помаленьку. Вот решил сходить тебя проведать, а заодно и дельце небольшое есть.

— Спасибо, спасибо, что старуху не забыл! Пусть аллах тебя благословит за это! — Она сделала несколько глотков и помолчала. — А дельце-то какое у тебя, если не секрет?

— Какие же секреты от вас, упаси аллах! Хотел праздничек справить, если получится, конечно.

— Ой, Пендиджан, что ты такое говоришь? Почему не получится? Все получится.

— Омишалла!

— День рождения хочешь справить, так, что ли?

— Можно было бы и день рождения. Только вот у сына нашего есть дружок в соседнем ауле, он даже родственник наш. Так вот, пять лет назад мы женили его, а жена попалась никудышная. Уже два года, как не живет с ней, к родителям отправил. Скоро и развод у них… Хотим пристроить его получше. Мне-то, по правде сказать, дела большого до него нет, да вот жена с сыном пристали, прохода не дают: жени парня, и все!

Подробности эти Ширинджемал не очень интересовали. Она считалась удачливой свахой, известной на всю округу, хорошо знала, что от нее требуется, и в излишние детали привыкла не вдаваться. И поэтому сразу же перешла к делу:

— У кого были уже?

Пенди-бай немного замялся.

— Да были у этого, как его, Дангатара…

— Тот, что из плена вернулся?

— Ну да. Глаз которому вынули.

— Знаю, знаю, хороший человек! — Старуха на минуту задумалась. — А дочку у него, кажется, Каркарой зовут?

— Правильно, Каркарой. Я сам-то не видел ее, но говорят, все там на месте, и сама — скромная, работящая…

— А я слышала, увезли ее прошлым летом…

— Был грех. Что правда, то правда. Но она чистая вернулась, это мы узнали.

— Да, да, да. И я так слышала, — быстро согласилась с ним старуха. — Так, значит, говоришь, ходили уже? Ну и что?

— Да вот, в прошлую среду отправил я сватов… Все вроде честь честью… Да этот Дангатар уперся, точно хан Хорасана! Так и не смогли уломать!

— Ну и дурень этот Дангатар! Где он найдет родственников лучше Пенди-бая? Не понимают люди своего добра. Счастье само в руки идет, а они еще ломаются!

— Вот именно, Ширинджемал. Поэтому и решил я с вами посоветоваться. Мой-то совсем покоя не дает. Если, мол, не договоришься, силой ее возьмем. А я думаю, в своем ауле все же так не годится.

— Не годится, Пендиджан, упаси бог! Ну а что же дальше думаешь делать?

— Дело за вами, Ширинджемал. Если вам не трудно, сходили бы к этому Дангатару. У вас всегда получается. Ну а нет, так нет. Свет клином не сошелся на нем, и другую невесту найдем.

— Уж это точно! Такому человеку любой рад будет.

Старуха опять примолкла, потом спросила:

— А что, Пендиджан, насчет выкупа говорили? Тут ведь дело такое, уважение уважением, а денежки получить всякий хочет.

— А как же не говорили! Я сказал: будет торговаться, не скупитесь. Хоть по весу невесты готов золота насыпать. Лишь бы только люди не говорили, вот Пенди-бай ходил свататься, а ему отказали! Так что вы тоже не стесняйтесь в деньгах, сколько попросит, столько и обещайте.

— Постараюсь, Пендиджан, постараюсь. Говорят, среда хороший день. Сегодня вроде вторник у нас. Прямо с утра завтра и пойду, после намаза.

— Вот спасибо. Я уж отблагодарю вас, можете не сомневаться, Ширинджемал. А теперь пора мне, своих дел еще полно. Завтра мне и скажете, как там и что, буду ждать.

— Будь спокоен, Пендиджан, постараюсь для тебя. До завтра.

— До завтра.

Пенди-бай нагнулся и вышел из кибитки.

Ходжам Шукур целыми днями просиживал дома. Говорил, что болеет. На самом же деле не хотел показываться людям на глаза после своего позора.

В один из дней, к полудню, он услышал, как кто-то крикнул за дверью по-туркменски, но с заметным акцентом:

— Хан-ага дома?

Хан вздрогнул.

— Дома, входите.

Но никто не вошел.

— Входите, — повторил он, — я больной, не могу выйти.

Дверь осторожно отворилась, и в кибитку вошел усатый голубоглазый перс.

— Я от Апбас-хана. Наш хан хочет видеть вас.

— Где же он?

— Ждет вас у крепости.

Ходжам Шукур подумал немного и ответил:

— Хорошо. Скажи, сейчас иду.

Когда Ходжам Шукур вышел из кибитки, он увидел перед крепостной стеной группу всадников. Сначала это встревожило его. Но как только навстречу ему вышел сам Апбас-хан с широкой улыбкой на лице и первый начал приветствие, Ходжам Шукур сразу успокоился. Он пожал руку гостю и пригласил в дом.

— А что это у вас, хан, лицо такое хмурое? Может, случилось что? — спросил Апбас-хан, как только оба уселись друг против друга на дорогом ковре.

— Да так, приболел немного… А вы как в наших краях? Не на охоту ли вышли?

— Да как вам сказать… И на охоту, и заодно решили пленников своих обратно попросить. — Апбас-хан снова улыбнулся. Но в улыбке его можно было прочитать: "Добром не отдадите, силой возьмем".

— Значит, вроде как в пословице: и к дяде едут, и заодно жеребца объезжают.

Апбас-хан подумал, что Ходжам Шукур острословит, и решил не уступать противнику:

— У нас, хан-ага, необъезженных нет.

— Значит, уже всех объездили?

Ходжам Шукур испугался, как бы Апбас-хан не разгадал его грубого намека, и поспешил отвлечь хана от опасной двусмысленности.

— У нас в плену, хан, всего лишь один ваш человек. Можете хоть сейчас забирать его без всякого выкупа.

Апбас-хан расценил поспешность Ходжама Шукура как трусость, тем не менее поблагодарил его и прибавил:

— Видно, мы не вовремя явились, хан-ага, ваши люди ушли куда-то.

Видно было, что Апбас-хан хорошо осведомлен о том, куда и зачем ушли текинцы. Да и Ходжаму Шукуру не хотелось ничего скрывать, главным образом из-за обиды на Каушута. Ненависть к нему заставила Ходжама Шукура быть предельно откровенным перед Апбас-ханом.

— По слухам, — сказал он, — Хива собирается напасть на Мары, Апбаскули. И текинцы ушли на сборы, чтобы подготовиться к будущему сражению.

Апбас-хан сделал вид, что это известие удивило его.

— Текинцы хотят напасть на Хиву? Пах-пах-пах!

— А чего им бояться! У них же теперь такой смелый вождь!..

— Как, разве не вы? А кто же?

— Каушут-хан, Апбаскули.

— А мы знаем его?

— Должны знать. Он к вам ездил за нашими пленниками…

Апбас-хан хлопнул себя по ляжкам.

— О-го-го! Этот человек действительно отважен, хан. И у него хорошая голова на плечах.

Ходжам Шукур нахмурился.

— Если бы у него была хорошая голова, хан, он бы не отважился с пятьюстами никуда не годными воинами выступать против Мядемина.

Апбас-хан молчал, но Ходжам Шукур распалился от своей злости на Каушута.

— Он же погубит всех текинцев. Интересно, зачем сарыки навлекли на себя гнев Мядемина? Зачем они настроили себя против Хивы? Ведь Хива не принесла им никакого вреда, напротив, распространила среди них мусульманство.

Эти слова не интересовали Апбас-хана, потому что он лучше Ходжама Шукура знал, с какой целью Хива старается удержать в своих руках Мары, с какой целью Мядемин идет на сарыков. И Апбас-хан не стал выслушивать Ходжама Шукура, а сказал о цели своего приезда.

— В любом деле надо быть мужественным, хан. Мы пришли поохотиться за текинцами, как они часто охотятся за нами. Если есть желание помериться силами, выходите. Если нет, мы удаляемся, не обнажив своих сабель.

Апбас-хан не ожидал, что Ходжам Шукур ответит на это с таким безразличием.

— Я, Апбаскули, теперь в дела текинцев вообще не вмешиваюсь. Что они захотят, пусть то и делают. Теперь у них новый хан, человек горячий, но безмозглый. Если ты сегодня угонишь скот у его соседа, он завтра же с войском пойдет на тебя. Это я говорю тебе как соседу. Каушут действительно безмозглый человек.

Апбас-хану понравились последние слова Ходжама Шукура.

— Я тебе обещаю, хан, если этот человек ступит еще раз на иранскую землю, считай, в живых ему больше не ходить. — Апбас-хан вдруг улыбнулся и погладил свои усы. — Значит, безмозглый, говоришь? А где сейчас скот его аула пасется? А? Пусть потом приходит со своим войском, мы рады будем встретить его.

После некоторого молчания Ходжам Шукур поднял глаза на Апбас-хана и тоже улыбнулся. Это была первая его улыбка за последние несколько дней.

Утром, когда Каушут открыл глаза, он увидел прокопченные дымом перегородки туйнука. Иней осел на них затейливым узором, словно нанесенным искусной рукой мастера.

Сквозь приоткрытую задвижку виднелось голубое небо. Оно было таким чистым и прекрасным, будто никогда не заволакивалось ни черным пороховым дымом, ни пылью из-под конских копыт многотысячного войска. Но Каушут знал, что на севере и на юге изготавливалось много пороху, заново подковывались лошади, чтобы снова в некий роковой час затмить это чистое и прекрасное небо Серахса. Зачем? Почему люди не могут жить в мире и согласии? И в его голове снова и снова встали во всех подробностях картины будущего сражения. Неизбежная битва казалась совершенно бессмысленной и непонятной. Обе стороны будут проливать кровь, рубить, сбрасывать друг друга с коней, затаптывать недорубленных безо всяких на то оснований. Чем больше он думал над этим, тем меньше радовали его и чистое голубое небо, и этот морозный узор на перегородках туйнука, и даже этот обманчивый покой. На душе было мутно и тревожно.

Треск сучьев в очаге отвлек его от тяжелых раздумий. Столбик дыма закрыл отверстие туйнука, слизал иней с решетки и сам растаял без следа где-то за крышей кибитки.

Каушут встал с постели, накинул на плечи дон и вышел во двор. Легкий морозец заставил его натянуть халат и опоясаться кушаком. В ауле стояла такая тишина, словно жители его вымерли или покинули свои жилища. И только старая верблюдица Келхана Кепеле, вытянув шею, смотрела куда-то на юг, словно пытаясь своим верблюжьим взором охватить весь открывшийся перед ней простор.

Из кибитки Дангатара вышла Каркара. В руках у нее была тыква[57]. Каркара огляделась по сторонам, улыбнулась про себя чему-то, но, как только заметила Каушута, смутилась и даже выронила тыкву из рук.

Каушут хотел было ответить на ее улыбку, но вспомнил, что девушка все еще страдает от своего несчастья, стесняется людей, и поэтому сделал вид, что не заметил ее.

Каркара подняла тыкву и, не глядя больше по сторонам, побежала к коровнику.

Каушут прошелся по своему ряду и увидел Келхана Кепеле. Келхан, видно, тоже только что встал и еще как следует не пришел в себя. Он широко зевнул на глазах у Каушута, прикрыл рукой рот, пробормотал "Йя, аллах!" и только после этого заметил Каушута.

— А, Каушут-бек, доброе утро!

— Здравствуй, Келхан. Вы тоже благополучно проснулись?

— Валейкум, Каушут… А что это на "вы" ко мне, как будто у меня дети и полный дом людей? Сам ложусь, сам и встаю…

— А твоя верблюдица? Она ведь тоже встала!

— А!.. — Келхан поглядел в сторону верблюдицы. — Эта уж, считай, отставала свое, пора в Мары к мяснику вести.

Где-то заржала лошадь, и появился новый повод для разговора.

— Скачки скоро, — сказал Каушут, — как думаешь, кто победит?

— Это уж как аллах даст. Не знаю, у нас джигитов много…

Состязание должно было состояться через две недели у стен старой крепости. Собирались прийти наездники не только из Серахса, но и из многих аулов Теджена.

Скачки проводились круглый год. Но зимой на них собиралось особенно много зрителей, потому что люди не работали в поле и имели много свободного времени.

Со всех зрителей собирали деньги и покупали что-нибудь для победителей. А такие богачи, как Ходжам Шукур или Пенди-бай, делали особые пожертвования, назначали сами награды. Каждое состязание было особым праздником для туркмен.

—.. Да только нам призов не заработать, — продолжал со вздохом Келхан Кепеле. — Была одна кобы-ленка, и ту племяннички на молотьбу забрали. А когда отдадут, аллах знает!

— А верблюдица твоя? Чего ты ее бережешь, думаешь, она тебе верблюденка еще родит? Пускай ее! Кто на чем хочет, на том и едет.

— Это верно. Но я другого боюсь, а вдруг она приз возьмет, который Шукур заготовил для своей кобылы. Ведь сдохнет от злости!

— Да нет, сдохнуть-то не сдохнет, а вот твою верблюдицу так проклинать начнет, что она протянет ноги. Смотри, тогда вообще ничего у тебя не останется!

— Да подавись он своим призом и моим верблюдом!

Каушут с Келханом дошли за разговором до конца улицы и остановились.

— Ну что, может, зайдем ко мне, чаю попьем?

— Да уж не знаю, хан, — заколебался Келхан Кепеле. Вообще-то он всегда был не прочь зайти к кому-то в гости, потому что скучал у себя дома один, но и показаться слишком назойливым тоже не хотелось. — Вон, смотри-ка, брат твой идет к тебе. Больно рано что-то.

— Наверное, что-нибудь интересное во сне увидел, хочет рассказать, пока не забыл. Ну-ка пошли, растолкуем его сон.

Келхан Кепеле вздохнул и согласился.

Они нагнали Ходжакули, когда тот уже собирался войти в кибитку.

Келхан Кепеле поздоровался с Ходжакули.

— Пусть будет пророческим твой сон, — прибавил он с улыбкой.

— Нет уж, Келхан. Ты раньше пришел к Каушуту, сперва твой сон растолкуем, а я согласен на очередь.

— Ну и молодец ты, однако, — весело сказал Келхан, как бы признавая себя побежденным.

Завтрак был уже готов и сачак расстелен. Хужреп с матерью пили чай.

Ходжакули отодвинул чайник, поставленный перед ним. Каушут вопросительно взглянул на Ходжакули:

— Что это значит?

— Вы пейте. У меня к тебе небольшой разговор.

— Ну, говори! — Каушут почувствовал, что брат чем-то недоволен, и насторожился. — Давай говори! Когда ешь и слушаешь, пища лучше переваривается.

— А по мне, все равно. — Келхан отломил кусок лепешки и уселся поудобнее.

— Боюсь, что разговор будет не из приятных, лучше поешьте сначала.

После завтрака Каушут сказал:

— Все. Теперь можешь начинать.

Ходжакули раздражала словесная перепалка, вроде с ним играли в какую-то игру, и оба, Каушут и Келхан, как будто уже заранее посмеиваются над ним.

— Слышал я один разговор, — сказал Ходжакули. — Верно ли это, Каушут? — И посмотрел на брата такими глазами, будто уличал его, по меньшей мере, в воровстве.

Каушут не мог ответить на туманный и незаконченный вопрос. Что за слухи могли так взволновать брата? И, не припомнив ничего такого, что могло бы затронуть честь Ходжакули, переспросил:

— Какой же разговор ты слышал, Ходжакули? В народе много разговоров, как в Мекке арабов.

— А в Иране — гаджаров, — вставил Келхан Кепеле, проглотив последний кусок лепешки и подвинув к Хужрепу ногастый чайник.

— Я вам не шут, Келхан! — Ходжакули гневно сверкнул глазами, потом перевел свой взгляд на Каушута, как бы говоря! "Это и к тебе относится".

— О, братишка, ну скажи хоть что-нибудь толком, — не выдержал Каушут, потому что никак не мог понять причины такого раздражения.

Ходжакули присмирел немного.

— Говорят, ты опять собираешься в Иран. Правда ли это?

— Правда.

— А зачем?

Каушут промолчал, и тогда Ходжакули снова спросил:

— Может, гаджары угнали твоих овец?

— Моих или не моих, какая разница? Есть и мой двадцать голов и твои — полтора десятка.

— Ради моего скота можешь не делать ни одного шага в сторону Ирана. Не хочу, чтобы и за своими ходил.

— Почему не хочешь?

— Ты уже один раз был там, сделал дело. Теперь пускай другие сходят.

— Но ведь меня люди назвали вождем своим!

Ходжакули махнул рукой:

— Оставь ты это, брат! Тебя уже один раз втравили в это дело, чудом вернулся, скажи спасибо. И раньше заставили идти в Мары резать невинные головы. И оттуда ты вернулся, а кровь пролил невинных людей. Теперь хватит! Чем к гаджарам идти, выпрашивать паршивых овец своих, лучше отправляйся в Каабу[58], искупи там свои грехи. Это будет лучше и для тебя, и для нас, и для людей.

— У меня нет грехов, которые надо искупать в Каабе, Ходжакули!

Ходжакули снова перебил Каушута и вспомнил стычки десятилетней давности.

— Разве ты не виноват за кровь, пролитую в Мары? Или это я виноват? Или эта кровь записана на тебе не как грехи, а как искупление от них?

— Это не вина Каушута, Ходжакули, — вступился за хана Келхан Кепеле.

— Тогда чья же она?

— Это вина грабителей мирного народа.

— На том свете не с грабителей спросят, а с вас. Вы же догнали их и навязали кровопролитие. Вы наступили на хвост лежачей собаки.

Келхан усмехнулся.

Ходжакули заметил усмешку, резко встал и пошел к выходу, но потом снова вернулся назад, словно забыл еще что-то сказать.

— В Серахсе, Каушут, кроме тебя есть мужчины, носящие папахи.

Каушут долгим взглядом остановился на младшем брате. Губы его тронула улыбка.

— Те мужчины, Ходжакули, только под боком у своих жен мужчины. А когда до дела доходит, им ничего не стоит поверх своих папах и бархат накинуть.

— Я не говорю, чтобы ты бархат на голову накидывал, Каушут. Мужество, честь и отвага — это хорошо! Если ты станешь Хазретом Али[59], будет еще лучше, я буду рад. Теперь хочу сказать только одно — не суйся туда, куда не следует.

— Нет, Ходжакули, я не Хазрет Али и не Кероглы[60]. Но ты же видишь, что аул остался без скота. Все угнали. Если сегодня оставить так, завтра начнут угонять наших дочерей, прямо из дома. Тогда ты что скажешь?

Ходжакули опять повысил голос:

— Ты не учи меня уму-разуму! Ты лучше не ходи к гаджарам!

— Нельзя не идти, Ходжакули, — тихо, почти виновато ответил Каушут. — Нельзя не идти.

Ходжакули принял воинственный вид:

— Тогда придется тебе переступить через мой труп. Пока я жив, ты не только не поедешь в Иран, но даже не посмотришь в его сторону.

— Через твой труп нельзя переступать, Ходжакули. Но если надо ехать, значит, надо. И не только к Апбас-хану, но понадобится, и в Газмин[61] поедем.

Ходжакули сказал свое последнее слово:

— Тогда мы с тобой не братья, рожденные от одного отца. Можешь считать, что ты один, меня для тебя нет.

Каушут успел ответить Ходжакули, уже переступавшему порог:

— Если человек, имеющий такого брата, как ты, станет говорить, что он от отца родился один, ему не пове-рят ни бог, ни люди.

Ходжакули ушел.

На следующий день, в среду, Ширинджемал-эдже, как и обещала Пенди-баю, отправилась после обеда к Дангатару.

Дома была одна Каркара. Она сидела в углу и латала старую одежду.

— Здравствуй, доченька, — ласково начала старуха, — как здоровьечко, как братец твой?

— Спасибо, хорошо.

— А где отец?

— Там, за сараем домолачивает.

— У меня дело к нему. Ты бы послала кого-нибудь из ребятишек за ним, поговорить надо.

Каркара молча поднялась и вышла из кибитки.

Не прошло и минуты, как появился Дангатар.

— А, ты и сам пришел. Говорят, у кого душа открыта, тому и путь открыт. А я уж Каркару за тобой послала. Все живы, все здоровы?

— Слава богу! А вы как? Как ваша старость? — спрашивал Дангатар, снимая ичиги.

— Пока аллах милует, Дангатарджан. Шевелюсь помаленьку.

Дангатар смотал портянки, собрал набившиеся в них зерна и сказал Каркаре:

— Возьми, дочка, поди высыпь в мешок.

Каркара подставила свои ладони, потом нагнулась, чтобы поднять несколько упавших на пол зерен. Все это время старуха не спускала с нее глаз. "А девушка хороша стала, — думала она. — Они, видать, не дураки, знали, на кого глаз положить. И что церемониться, надо было хватать, да и все!"

Каркара наконец все подобрала и вышла из кибитки. А Дангатар поставил свои ичиги к порогу и сел на кошму.

— Ну и хорошо, Ширинджемал-эдже, что шевелитесь. Главное, чтобы всем на этом свете легко дышалось.

Ширинджемал тем временем думала, как бы половчее подобраться к сердцу Дангатара. Она верила в поговорку "ласковое слово и змею из норы вытащит", всегда старалась сперва войти в расположение к своим клиентам. Сейчас она вспомнила жену Дангатара и решила завести речь о ней.

— Вспоминаю я бедную Огулхесель, Дангатар. До чего же я любила ее. Давай, уж раз мы встретились, прочти аят в честь нее.

— Нет, уж коли так, то лучше вы, Ширинджемал-эдже. Я-то человек неграмотный, а вы учились у муллы, вам и надо аят прочитать.

— Что ты говоришь, Дангатарджан! Я ведь женщина, а женщина, пусть даже всю мудрость знает, все равно, если в доме есть хоть семилетний мужчина, товир не может поднимать. Прочтите вы, ваша молитва аллаху угоднее будет.

Дангатар поднялся с места, прошел в дальний угол, подстелил под колени сачак из верблюжьей шерсти, склонил голову и прочел те немногие молитвы, которые знал. После этого поднял к небу руки. Ширинджемал сделала то же.

— Пусть попадет она в рай! Пусть будет светлым то место, где она лежит! — Старуха тяжело вздохнула и продолжала: — Ах, Дангатар! Когда тебе за семьдесят, только и остается, что думать о других. Сама-то никуда не годишься. И сесть, и встать тяжело, а уж когда встанешь, уже и обратно-то сесть не можешь. Аллах видел, как я радовалась, когда узнала, что ты вернулся. И смеюсь, и плачу, старая дура. Только уж сил к тебе не было прийти, хворая была…

— Да что вы, Ширинджемал-эдже, будет вам! — только и сказал Дангатар. Он никак не мог понять, чем вызвал такую любовь старухи, с которой раньше вообще-то был довольно мало знаком. "Ну и язык у нее, один мед, — думал он. — Вот кого надо было с Каушутом посылать к Апбас-хану за скотом, эта бы любого заговорила!"

— Но это ничего, Дангатарджан, праздник никогда не стареет. Вот вернулся ты благополучно, и для всех радость. Поздравить никогда не поздно. Поздравляю тебя. Видно, бог не возлюбил тебя и обрек на такую разлуку.

Дангатар призвал на помощь всю свою учтивость и ответил:

— Что ж, наше дело терпеть, что нам аллах посылает. И вам спасибо за вашу доброту.

Ширинджемал поняла, что теперь самое время заговорить про Каркару.

— И дочка, я смотрю, такая красавица стала у вас! Замуж-то отдавать не собираетесь?

— Да нет, как-то еще не думал пока.

— Зря, зря, о таком деле лучше заранее подумать, чтоб жениха хорошего приглядеть, а не какого-нибудь. Вот, слышала я, Пенди-бай к вам сватов посылал… Это хорошо, что вы сразу отказали. Пусть не думает, что раз богач, так сразу все ему, в один миг готово. Но, по правде сказать, сватает-то он за хорошего человека, родственника своего, я его знаю, парень хоть куда! Да и Пенди-бай сам не поскупится, сколько попросите, столько и заплатит. Он мне говорит: "Я хоть на вес невесты золота насыплю…"

Теперь только Дангатар смекнул, к чему так издалека подбиралась Ширинджемал. Стараясь не обидеть старуху, он осторожно ответил:

— Тут дело такое… Подумать надо. Я ведь только пришел, еще вроде и не разобрался, что к чему.

— А что думать! Дело-то хорошее. Да и подумайте, зачем вам ссориться с Пенди-баем. Всякий знает, богача лучше своим другом иметь, чем врагом.

— Эх, я уже ничего не боюсь. Аллах мне столько послал, что уж ничего хуже, думаю, не будет.

Разговор продолжался еще много времени, но в этот день Ширинджемал так и не удалось уломать Дангатара. Но старуха не теряла надежды. И когда уходила от Дангатара, так же ласково попрощалась с ним и спросила позволения прийти проведать его еще раз. Богатый подарок от Пенди-бая, на который она рассчитывала, не давал ей покоя.

Но сегодня она решила не заходить к баю, чтобы зря его не расстраивать. Вместо этого Ширинджемал направилась к Сейитмухамед-ишану, рассчитывая получить от него какую-нибудь помощь в своем деле.

Когда Ширинджемал подошла к кибитке Сейитмуха-меда, ишан, заложив руки за спину, прохаживался чуть поодаль, возле виноградника. Хозяин и гостья не заметили друг друга, Ширинджемал вошла в кибитку, но тут кобель, лежавший до этого возле конюшни, поднялся и лениво забрехал. Ишан понял, что пришел кто-то чужой.

В кибитке была биби[62] Мерьем. Ширинджемал с воодушевлением принялась ее приветствовать, обняла, как это принято между хорошими подругами, тем временем вошел и сам Сейитмухамед, поздоровался и уселся на своем полосатом коврике.

Сперва заговорили о последних новостях, пересказали, кто чего слышал нового в мире. Сейитмухамед вздохнул тяжело и обратился к гостье:

— Если я не прав, то пусть аллах простит меня, Ширинджемал-эдже, но мне кажется, что приближается конец света!

— И не говорите, отец ишан, ваша правда. И пришлось же нам увидеть на старости лет, чего не дай бог Времена-то, какие времена пошли! Как тут жить, когда старших за старших уже не почитают, а младших за младших не признают! В самом деле, конец света! И воров-то в аулах развелось — видимо-невидимо!

— Верно, верно говорите, Ширинджемал-гелин, — подтвердил ишан и легонько закашлялся.

Ширинджемал, к имени которой прибавили слово "невестка", сразу приободрилась. Она, как и все, тоже была когда-то невесткой, но этим именем уже давно никто не называл ее. И теперь она сразу почувствовала себя так, точно ей снова стало двадцать пять. Она улыбнулась и невольно захотела пригладить свои волосы, но едва дотронулась до них, как тут же почувствовала, что это уже не волосы молодой женщины, а что-то ветхое, почти чужое, давно отжившее свой век. И ей сразу стало грустно.

А ишан продолжал:

— Конец всему, конец! Теперь из-за этих негодяев и возле дома ничего нельзя оставить. У Кертика-хаджи, бедняги, одна лошадь всего была, все скачки ему выигрывала. Увели! Прямо со двора! А ведь такой человек был, мухи не обидит, ничем аллаха не прогневит! Да им разве до этого есть какое дело! Нечестивцы, ни на грош святого не осталось!..

— Ишан-ага, — перебила его Ширинджемал, — но ведь всемогущий сам должен наказывать тех, у кого грязные руки! Или это не так?

— Ой, ой, Ширинджемал-гелин, что вы такое говорите! Конечно, накажет, всех накажет на том свете, все они будут на вечном огне гореть!..

— Верно, верно, — подтвердила биби Мерьем, все время молчавшая до этого.

— Отец ишан, на этом свете грязных дел становится все больше и больше! Вот у нас… — она запнулась, потому что не могла вспомнить никакого примера, однако тут же выдумала его из головы. — Вот у нас тоже двоих поймали, прямо во дворе, хотели у бедняка увести корову…

Дальше Ширинджемал побоялась говорить, она вдруг подумала, что такой могучий ишан, как Сейитмухамед, обязательно уличит ее во лжи, и тогда ей будет стыдно. Но страх ее был напрасным, ишан ничего не заметил.

— Да, когда воруют скот, хоть это и несчастье, но все-таки не самое тяжкое. Можно даже посчитать, что украденное животное — это принесенная тобою жертва аллаху ради здоровья других людей. Но вот я слышал, недавно украли у одного человека, тихого и скромного, по имени Дангатар, взрослую дочь. Да мало того. Когда первый раз ее отбили, украли во второй. Вот тут уж настоящее горе… Просто страшно стало в наше время невесту в доме иметь… Был такой человек, звали мулла Мамедвели[63], вы слышали, наверное, Ширинджемал-эдже?..

— Знаю, знаю его, отец ишан.

— Это который бедняком совсем умер? — вставила биби Мерьем, чтоб только поучаствовать в разговоре.

— Ну да. Умер он, кажется, года четыре назад. Вот он такие слова говорил: "Выросла девушка в доме — каждый прохожий тебе враг". Выходит, прав был покойник.

Ширинджемал очень обрадовалась, что ишан сам вспомнил о Дангатаре. Это был удобный случай приступить к делу, ради которого она и пришла.

— Отец ишан, а вы сами знали этого Дангатара?

— Наверное, видел, только не помню сейчас в лицо.

— Пенди-бай хочет с ним породниться, сватает его Дочку.

— Ну, аллах ему в помощь! Пенди-бай хороший человек. Настоящий мусульманин, и веру почитает, и ишанов.

— Но Дангатар не хочет, отец ишан.

— Да? Чего же он хочет? Где найти свата лучше Пенди-бая?

— Вот и я ему то же самое говорю. А Пенди-бай теперь сам не свой. Чтобы в таком деле ему отказали!

— Ну, это ясно.

— Вот я и пришла вас попросить. Вы ведь, отец ишан, все можете. Помолите аллаха, чтобы он заставил Дангатара согласиться.

Сайитмухамед вдруг прикрыл глаза и стал тихонько смеяться. "Ну и хитрая сватья, — подумал он. — Хочет и ишана, и самого аллаха в свои дела запутать!" Старуха насторожилась. Ей показалось, что ишан заметил всю ее ложь и хитрость, и даже щеки ее слегка покраснели.

А что это вы так смеетесь, отец ишан?

— Ай, вспомнил историю одну.

Этот ответ вроде немного успокоил ее. Она еще раз внимательно посмотрела в лицо ишана и решила про себя, что все-таки не такой он великий, чтобы видеть все насквозь.

— Интересно и нам послушать, какая история.

Ишан перестал смеяться и слегка прокашлялся.

— Отец наш был очень сильным муллой. Звали его Рахим-ишан, Ширинджемал-элти. Но даже по имени его редко кто называл, а больше называли "Ишан с поводырем".

— У него и люлька в доме сама качалась, — добавила биби Марьем.

— Да, это верно, Ширинджемал-гелин.

— Мы тоже слышали про такое. Говорят, что это означает особое благословение аллаха над домом.

— Ну так вот. А прозвище свое он получил потому, что у него был поводырь от аллаха, который показывал ему всегда дорогу. Поэтому Рахим-ишан даже в самую темную ночь ходил так же легко, как днем.

Один раз, да будет светлым то место, где он лежит, отец сидел возле кибитки и перебирал четки. И в это время подходит к нему одна женщина, молодая еще, все косы в украшениях. Отец с ней поздоровался и говорит: "Гелин, входите в дом, хозяйка там". Но женщина ему отвечает, даже не прикрывая рта: "Отец ишан, я не к хозяйке пришла, а к вам. Я хочу, чтобы вы дали мне один амулетик". Так и сказала: "амулетик". А это большое кощунство! Называть его так — значит занижать могущество священной вещи. Но отец виду не подал и спрашивает: "Какой же вам нужен амулет?" — "Какой? Я молоко взбиваю, а масла мало выходит. Вот дайте мне такой, чтобы масла было много". Отец ей говорит: "Дорогая, но на молоко никакие амулеты не действуют!" Тогда она опять начинает кощунствовать: "Что же

Так он сказал ей, Ширинджемал-элти. Так и в книге написано: "На нынешних гогов и магогов никакие амулеты не действуют".

Последние слова ишана Ширинджемал совсем не поняла. Она смотрела на Сейитмухамеда, надеясь получить ответ на свою просьбу. Но, закончив свой рассказ, он замолчал, всем своим видом показывая, что говорить больше ни о чем не собирается. Ибо в этом рассказе и было все, что он хотел сказать свахе.

Прошло девять дней с тех пор, как Каушут со своими людьми отправился к гаджарам, чтобы вернуть обратно угнанный Апбас-ханом скот. Их долгая отлучка уже вызывала тревогу. Времена были такими, что можно было ожидать всего. Язсолтан совсем потеряла покой. По ночам она то и дело просыпалась, разбуженная ревом ишака или ржанием лошади, вскакивала на ноги и не могла заснуть. На девятый день ей приснился страшный сон. Она увидела Сахата, одного из соседей, ушедших с Каушутом, он стоял без папахи, а рядом с ним — сам Каушут, в одном башмаке. Лица у обоих были грустные. И вдруг, ни с того ни с сего, голова Каушута упала с плеч и покатилась по земле.

Язсолтан проснулась с колотящимся сердцем. Она тут же решила испечь семь лепешек в жертву Серахс-баба и три раза подряд прочитала молитву Кулхуала. Потом Язсолтан собралась пойти к Ходжакули, узнать, нет ли каких новостей, но сообразила, что еще слишком рано и, если она придет в этот час, может встревожить брата. Тогда Язсолтан сама попыталась побороть свой страх. "Ай, это сон от дьявола. Это он нарочно послал такой сон, чтобы запугать меня. Но я ему не поверю". Однако эти утешения не очень-то подействовали. Она решила, как только взойдет солнце, сводит к Бостантач-эдже, которая хорошо разгадывала сны.

Призвав на помощь аллаха, Язсолтан снова положила голову на подушку. Но ей не спалось. Да и боялась уснуть: а вдруг этот страшный сон снова придет к ней. Она лежала с открытыми глазами и ждала, когда раздастся "Алла-хи акбер" Сейитмухамед-ишана и наступит новый день.

А когда взошло солнце, Ходжакули сам пришел к ней. Он поздоровался и остановился в дверях. Лицо его было печальным.

Язсолтан не начинала первой разговор, боялась разозлить этим Ходжакули. Но он заговорил сам:

— Гелендже, если Каушут и на этот раз воротится целым… — Ходжакули вдруг спохватился, увидев, как задрожала при его словах Язсолтан. — То есть я не хочу сказать, что его уже убили, я даже уверен, что он вернется.

— Ты слышал что-нибудь, Ходжакули? — перебила его Язсолтан.

— Да нет, ничего… Но я хочу сказать, что если Каушут и дальше не успокоится, то я соберу свои вещи и уеду отсюда. Аллах не даст с голоду умереть, найду себе кусок лепешки если не в Ахале, так в Мары. Это лучше, чем сидеть всю жизнь как на иголках. И куда он лезет! Как будто только его скот угнали! Вот погоди, дождется он, покатится его черная голова с плеч долой!

— Не говори так, Ходжакули! Не говори про черную голову! И откуда только тебе на ум приходят такие слова!

Но Ходжакули разошелся и не слушал Язсолтан.

— Откуда? Оттуда, что я не слепой и не глухой. Многим уже эта голова не дает покоя! Сколько они в Мары чужих голов поотрезали? Знаешь? А кто начал? Твой муж, Каушут. А ведь нет ни одной головы, за которую не будет спрошено. Если человек и простит, то аллах-то не простит. И мы все будем тоже за эту кровь отвечать. Только, я думаю, до аллаха дело не дойдет. Люди сами отомстят. Мне вчера один хивинец у Ораз-хана сказал: "Смотрите, будет скоро у вас большая беда!"

— Какая беда, Ходжакули?

— А такая, что Мядемин собирается вот-вот напасть на нас. Всех, говорит, вырежу, до последнего, и детей и стариков. Вот чего твой Каушут добился…

Язсолтан не знала, что отвечать. В душе она соглашалась с Ходжакули. Только она не верила, чтобы Каушут мог сам резать головы. Действительно, она заметила, что глаза у Каушута после похода в Мары изменились. Но она думала, что это от усталости, от вида крови, проливаемой другими. Ходжакули же выставил самого Каушута каким-то кровожадным разбойником, в котором Язсолтан не могла узнать мужа.

Ходжакули несколько минут говорил еще что-то в том же роде. Потом повернулся и ушел, обиженный и рассерженный на старшего брата.

Язсолтан еще долго думала о Ходжакули и своем муже. "Вот два человека, два брата, — говорила себе она. — Этот живет себе спокойно, ни во что не вмешивается. И никто не ругает его за то, что он не садится, чуть что, на коня и не едет то спасать пленников, то защищать каких-то сарыков… А в моего точно бес какой-то вселился…" Язсолтан действительно стала подумывать, что у Каушута помутился разум. И она решила: если на этот раз он вернется живым, то больше никогда его никуда не пустит.

Солнце поднялось уже высоко, и Язсолтан отправилась к Бостантач-эдже, жене Непес-муллы.

На улице было не слишком холодно. Иней, выпавший за ночь, растаял, и с земли поднимался легкий пар. Радостно прыгали на обочинах дороги жаворонки. На деревьях, росших по краям арыка, еще держалась белая изморозь и под ярким солнцем придавала им особенную красоту. Кусты прошлогоднего янтака и чети были тоже в инее и издалека казались покрытыми белыми цветами. Бескрайняя степь дышала легко.

Дойдя до черной кибитки, Язсолтан услышала голос Непес-муллы, который занимался с ребятишками. Мулла объяснял, как ведется летосчисление.

— Первый год — мышь, потом корова, барс, заяц, рыба, змея. Баран, лошадь, обезьяна, собака, свинья…

Мальчишки хором повторяли за муллой.

Язсолтан приподняла полог и поздоровалась с Непес-муллой.

— Элти в хибаре, — ответил мулла, — идите туда.

Язсолтан опустила полог и вышла. Когда она вошла в хибару, там никого не было. Но по традиции она сказала свое "Саламалик!" и села на кошму.

Через минуту появилась и Бостантач-эдже. Женщины поздоровались.

— Ну, как твой муж, еще не вернулся?

— Ай, Бостан-эдже, не вернулся! Он-то уехал, а мы тут остались волноваться за него! Что-то больно долго его нет!..

— Старые люди знаешь как говорили? Моли, чтобы юноша, ушедший по делу, задержался. Ибо если задержится он, значит, дело свое сделает. — Бостантач достала шерстяной сачак и положила его перед Язсолтан. — Бери хлеб, ешь. А за него не волнуйся.

Язсолтан, поверившая в пророческий дар старухи, серьезно спросила у нее:

— Но они хоть здоровы, Бостан-эдже?

— Здоровы, слава богу, здоровы.

Язсолтан развернула сачак и отломила от лепешки. Бостантач хотела было снять висевший в углу кувшин с маслом, но гостья остановила ее:

— Нет, нет, спасибо, пусть он там висит. Я уже поела, можно и товир поднять.

Язсолтан быстро дожевала хлеб, ей не терпелось рассказать старухе свой сон и услышать его толкование.

Как только товир был поднят, Язсолтан опустила голову и, волнуясь, начала:

— Бостан-эдже, я к вам пришла… Я хотела… Мне сон сегодня приснился, хочу, чтобы вы растолковали его.

— Да будет его разгадка истинной и счастливой! Говори, Язсолтан!

И Язсолтан принялась рассказывать. Бостан-эдже терпеливо дослушала до конца, и ничего дурного в пересказе сна не увидела.

— У Сахата голова раскрыта потому, что его скот тут, дома. А у Каушута упала голова…

— Почему? Что это значит?

— Это значит только то, что хотя Каушут и там, но голова его и мысли здесь.

— Но почему же у них лица такие печальные?

— Потому что они устали с дальней дороги. И вообще, мне кажется, что они где-то близко…

— Ах, Бостан-эдже, может, аллах услышит ваши слова!

— Вот увидишь, милая, мне сердце говорит, придешь домой, а Каушут уже там.

Язсолтан от всего сердца поблагодарила Бостантач-эдже за хорошие слова.

В этот раз они оказались и в самом деле вещими. Каушут и его спутники действительно были уже у дома. Но Язсолтан увидела своего мужа только вечером, потому дороге он остановился у Ораза-оглы, с которым надо было обсудить важное дело.

Скот они не привели, но для Язсолтан было главным, что все вернулись живыми и здоровыми.

К Дангатару все чаще и чаще приходили сваты. Хотя Каркаре и не полагалось знать, о чем разговаривают мужчины, но она, как, впрочем, и весь аул, не могла не догадываться о причине этих посещений. Слухи расползались быстро среди людей, докатывались они и до несчастной Каркары.

"Парень у нас хороший, скромный, — хвалили все на один лад своих женихов. — Вашей дочке будет с ним хорошо". А "парню" редко бывало меньше чем за тридцать, да каждый еще имел в придачу двух-трех детей. Все прекрасно понимали, почему за Каркару сватают только вдовых и разведенных. Хотя честь Каркары и не была тронута; на ее имени лежало черное пятно, из-за которого девушка считалась невестой хуже других и не могла надеяться получить себе в мужья молодого парня.

Каркара понимала это и сама. Но ведь она любила Курбана и, пока была хоть самая маленькая надежда, не оставляла мысли о том, чтобы связать свою судьбу с его судьбой. Эта надежда, как лучик света, расцвечивала последнее время все ее темные и однообразные дни. Если бы только знать ей, что Курбан любит ее так же, как она его! Иногда она думала: "Честь Курбану будет дороже меня. Сколько сразу пойдет толков и пересудов, если он женится на такой девушке, как я. Наверное, он теперь меня и не любит!" Но потом приходили и другие мысли: "Если бы он не любил меня, разве пошел бы за мной пешком в Хиву? Я еще ни разу не слышала, чтобы так искали украденную девушку, будь у нее даже семь здоровых братьев! Значит, он меня любит, раз не смог усидеть дома".

Но мечты были мечтами, а жизнь жизнью. Покуда Каркара думала о Курбане, Дангатар приглядывал ей жениха из числа тех, за которых сватали. И один старик в белой папахе, кажется, уже успел больше других завоевать его расположение. Он ездил уже третью неделю. Еще вчера, когда сват седлал свою кургузую кобылу, лицо его хмурилось, а сегодня глаза старика уже повеселели, потому что Дангатар провожал его теплее обычного. Каркара заметила это, и ей захотелось подбежать к белой папахе и сказать: "Яшули, вы зря к нам ходите, я не могу выйти за вашего жениха, потому что я уже обручена". Но обручена она была только в своих мечтах, на самом же деле между ней и Курбаном даже не было еще сказано и слова обо всем этом.

А Дангатар, похоже, в самом деле уже был готов дать согласие белой папахе. Желая по-своему добра единственной дочери, он хотел поскорее пристроить ее, чтобы покончить со всеми сплетнями и кривотолками, ходившими вокруг ее имени. Каркара чувствовала, что вот-вот, не сегодня завтра, приедет со стариком какая-нибудь женщина с седыми волосами и ласковой речью, улестит окончательно отца, и всем ее надеждам придет конец.

Каркара решила, хоть это и было ей ужасно стыдно, во что бы то ни стало переговорить еще до последнего отцовского слова с Курбаном. Потому что медлить больше нельзя. И если случится так, что он откажется от нее, тогда ей будет уже все равно, за кого выходить замуж, хоть даже за самого старика в белой папахе.

Вечером того же дня Дангатар стал собираться куда-то. Сердце подсказывало Каркаре, что он идет говорить о ней, и она решилась на отчаянный поступок: выследить, к кому он пойдет, и подслушать весь разговор, чтобы уже точно знать, что ее ожидает и как ей быть дальше.

Когда отец вышел из кибитки, Каркара выскользнула следом за ним и пошла в том же, что и он, направлении, стараясь не потерять его в темноте, но и самой не быть обнаруженной. Дангатар свернул к кибитке Калхана Кепеле. Каркара на минуту остановилась в нерешительности. Сердце ее стучало, она чувствовала себя совсем не такой, какой была прежде. То, что она сейчас делала, совсем не укладывалось в ее голове. Расскажи ей, что так поступала другая, она бы ту девушку обозвала самыми последними словами. И если кто-нибудь обнаружит ее здесь, это будет великим позором не только для нее, но и для всей семьи. Но что делать! Самые близкие люди — отец, Ораз — были сейчас для нее не ближе одного человека, которому и принадлежало все ее сердце. "Наверное, я просто сошла с ума", — подумала вдруг Каркара. Но это было не так. Просто она любила, и любовь властно ее вела за собой, как во все времена, во всех землях ведет за собой лучших парней и девушек. И путь этот, если взглянуть со стороны, всегда в чем-то один и тот же, неизменен и стар, как само время. Лишь для одной Каркары и это время, и этот извечный путь были новыми. Они-то и привели сейчас Каркару к кибитке Келхана Кепеле. Ведь тут никакие запреты, никакие мысли о долге и приличии не способны остановить любящее сердце. Подслушивать мужской разговор, да еще о собственном сватовстве, — на такой страшный грех могла решиться только та, кто сильно и по-настоящему любит.

Не чуя под собой ног, Каркара подобралась к самому пологу и осторожно заглянула в маленькую щелку. В кибитке было светло от горящего очага, ясно виделись лица Дангатара и Келхана Кепеле, и сквозь потрескивание огня отчетливо доносились слова.

— Спасибо, не надо подушку, и так весь день пролежал, — говорил Дангатар.

— Ну тогда сиди. Я чувствую, ты о чем-то поговорить хочешь, не стесняйся, начинай.

— Верно. Откуда ты знаешь?

— Ну, что ж тут знать! Я уж вижу, у твоей кибитки все время одна и та же лошадь, да не из нашего аула.

— Правильно ты заметил.

— И белая папаха все время одна…

— Да, и тут ты прав. Вот про нее я и хочу поговорить.

— Понимаю, Дангатар.

— А раз понимаешь, то что объяснять? Дело такое, взрослая дочь — считай, ломоть отрезанный.

— Ну, а раз так, надо поскорее ее пристраивать.

— Вот и я о том же думаю.

— Так кто же эта белая папаха?

— Я и сам хорошо не знаю. Знаю, из бурказов[64] он.

— Из бурказов?

— Да, бурказ.

— Ну что ж! Бурказы тоже туркмены, беды никакой нет!

— Это так, да знаешь, какое тут дело…

— Знаю, знаю все, Дангатар.

— Тогда помоги. Надо же скорее все закончить.

— Какая же тебе помощь нужна от меня? Ты знаешь, я все сделаю, что смогу.

— Да вот, думаю я, как бы там ни было, а все равно лучше наперед узнать. Оно конечно, все от аллаха зависит, но и своими руками в огонь толкать тоже не хочется.

— Да ведь это не от твоих рук зависит.

— Вот я потому к тебе и пришел. Ты все-таки много ходишь, у тебя знакомые везде, вот бы получше и разузнал.

— Ну что ж, если из бурказов, то, может, я и так знаю… Как его зовут-то?

— Кого, белую папаху?

— Ну да.

— Вельмамед Букур.

— Не Вельмамед-следопыт, случаем?

— Он самый.

— И кого он женить хочет?

— Младшего брата своего.

— Халмамеда?

— Ну да, правильно.

— Ну, если это тот Халмамед, которого я знаю, то у него трое детей должно быть, если даже не четверо. А на это как ты смотришь?

При этих словах Каркара пришла в ужас. Она стала молить аллаха, чтобы он заставил сказать Келхана Кепеле: "Нет, Дангатар, это не годится. Ты же не можешь свою дочку отдавать за такого человека!" Но аллах не услышал просьбу Каркары, и Келхан Кепеле ничего не сказал.

Дангатар тоже на минуту замолчал. Но его, кажется, ничуть не смутило сообщение о детях жениха, он думал о чем-то другом. Через некоторое время Келхан Кепеле сказал:

— Ну хорошо, Дангатар, чтоб уж никакой ошибки не было, я сам завтра схожу к бурказам, а вечером вернусь к тебе и все расскажу.

Слова эти можно было понять так: "Я и без того знаю этого человека, но, раз уж тебе так хочется, схожу и все проверю лишний раз". Каркара сразу представила себе человека, за которого ее хотят выдать, и еле сдержалась, чтобы не зарыдать во весь голос тут же, у полога чужой кибитки.

— Сделай милость, Келхан, — ответил Дангатар. — А то у меня и пойти больше не к кому. Ты знаешь, еще Каушут, но он слишком занят, неловко его просить.

— Сделаю, сделаю, Дангатар, не беспокойся, все будет, как договорились.

Больше Каркаре было нечего подслушивать. Она узнала все, что хотела. Слезы застилали ее глаза. Она повернулась и пошла прочь от кибитки, но пошла от волнения не в ту сторону и заметила это только у скотного двора Келхана Кепеле. Каркара повернула обратно. Но ей не хотелось домой. Ей хотелось уйти сейчас куда глаза глядят. Все, что сейчас окружало ее, — и хмурое ночное небо с редкими звездами, и силуэты кибиток, и побрехивающие в ночи собаки, — все казалось ей ненавистным. Все, казалось, предавало ее. Даже Келхан Кепеле, такой добрый и справедливый человек, и тот не пожалел! Впрочем, вину с Келхана Кепеле она тут же сняла и переложила на отца. "Что Келхан, — думала она, — он чужой, разве он может запретить отцу выдать свою дочь. А отец… Ему ни капли меня не жаль…"

Когда Каркара подходила к кибитке, увидела Курбана и Ораза, возвращавшихся со своих игр. Она еле удержалась, чтобы не подбежать сразу же к Курбану, не рассказать ему про все, что сейчас слышала. А потом, когда они уже вошли внутрь, пожалела, что не сделала этого. Она решила непременно сегодня же поговорить с ним. Потому что завтра будет уже поздно. Но почему Курбан ведет себя так, как будто и не подозревает ни о чем? Это пугало Каркару больше всего.

И наконец она решилась. Собрала все свое мужество, приподняла полог и сказала:

— Курбан, посмотри, тут какой-то верблюд приплелся, наверное Келхана Кепеле. Надо привязать его, чтобы не потерялся.

Но Курбан, который уже успел улечься, не захотел снова вставать.

— Эй, Ораз, — равнодушно сказал он, — иди отгони верблюда в загон.

Ораз вскочил было и хотел выйти, но Каркара толкнула его обратно в кибитку:

— Ты-то куда! Сиди, без тебя обойдутся!

Тут только Курбан сообразил, что дело было совсем не в верблюде, а в чем-то другом. Он поднялся, отодвинул мальчика и сказал:

— Ладно, не выходи, темень такая, я сам погляжу.

Никакого верблюда Курбан, конечно, не увидел. Но Каркара что-то шепнула ему на ухо, они молча прошли в глубь двора и спрятались за сарай.

Как только Ораз-яглы услышал о том, что люди, ходившие в Иран, возвращаются, он сразу же схватил свою палку и вышел во двор. Три всадника уже приближались к его кибитке. Ораз-яглы, с трудом переставляя ноги, двинулся им навстречу.

Впереди ехал Каушут. Завидев Ораза-яглы, он поднял руку с плетью и закричал:

— Хан-ага, мы сами подъедем. Остановись, нас не за что встречать.

Но Ораз-яглы продолжал идти. Как только всадники подъехали и спрыгнули с коней, он тепло обнялся с каждым и начал с таких слов:

— Ничего, ребята, не плачьте! Значит, так суждено. Уже то, что вы сели на коней ради других, — большое дело. Аллах за это благословит вас, эншалла! Ну, пойдемте ко мне, поговорить надо.

Это приглашение обеспокоило Каушута. Ораз-яглы был не такой человек, чтобы из-за какого-нибудь пустого дела задерживать уставших после дальней дороги людей. Значит, он хотел сказать что-то действительно серьезное.

Заботясь о родственниках, вернувшихся из Ирана, первым делом Ораз-яглы посадил мальчишку на коня и велел скакать в аул, сообщить о благополучном возвращении. Затем он накормил гостей. И только после этого приступил к разговору.

Начал Ораз-хан издалека:

— Дни и месяцы летят. Мужи старятся… Но жизнь-то не стареет! Просто другим ее надо в руки забирать. Вам надо. На нас-то, стариков, вы уже не рассчитывайте! Но когда-то же и туркмены заживут по-человечески!..

Люди молчали, чувствуя, что хан подбирается к чему-то важному.

— Ну ладно, это всё вы и так слышали… Первое, что я хотел вам сказать, вот о чем. Ходжам Шукур собирается бежать от нас, со всей своей родней. Я это знаю, потому что он сам приходил ко мне советоваться.

Пенди-бай, который тоже пришел, узнав о возвращении людей, горячо воскликнул:

— И что же ты ему сказал, хан-ага?

Старик мягко ответил:

— Не горячись, бай, погоди. Говорят, что у джейрана, пришедшего на твой порог, никакой вины, кроме двух его рогов, нету.

— Какой джейран может быть из этого волка!

— Ну вот, поскольку он не джейран, мы и не стали его уговаривать. Да таких людей уговорами и не удержишь, если они хотят оторваться от своего народа. Я и сказал ему — делай как знаешь… — Ораз-яглы на минуту замолчал. — Но это не главное. А главное то, что из Хивы прибыл человек. И сказал, что после Мары Мядемин сильно сердитый.

— И чего же он хочет?

— Хочет он собрать войско и пойти на Серахс. Конечно, все мы в руках аллаха, но и ждать просто так, пока враг нападет на тебя, тоже нельзя. Надо народ готовить. Самим готовиться надо.

Тут заговорил Каушут:

— Хан-ага, ты дай нам совет, как быть. Ты же знаешь, ружей нет, зарядов тоже, как нам готовиться?

— Конечно, — поддержал его Сахат, — не будем же мы Мядемина чабанскими посохами встречать!

— Как готовиться? Я вам скажу. Во-первых, у нас есть мастер Хоннали-усса, можем сами ковать оружие. А во-вторых, надо подумать, чтобы поискать оружие и в других местах.

— Где?

— У гаджаров?

— Гаджары вам оружия не дадут.

— И Хива тоже не даст.

— Бухара даст, — уверенно заявил Пенди-бай.

Ораз-яглы покачал головой:

— Бухара-то даст, только нам взять нельзя будет.

— Почему же? Какая разница — у Бухары брать или у аймаков, мы ж не даром будем просить, за деньги…

— Это само собой, что не даром…

— Так в чем же дело?

— Вот поедете вы в Бухару просить оружие…

— Ну, приехали…

— Приедете и попросите. И Бухара согласится. Только кого вы этим больше усилите, себя или своих врагов?

Сахат удивился:

— Как же врагов, мы ведь для себя просим?!

Ораз-яглы повернул к Сахату спокойное лицо:

— Просите-то вы для себя, но разве Хива сразу же не узнает об этом?

— Узнает, ну и что?

— А то, что если до этого она собиралась с пятьюстами всадниками напасть, то, как только узнает, что вы закупили оружие, хоть ишаков заседлает, но уже целую тысячу приведет! Вот и думайте, есть ли смысл вам в Бухаре брать оружие?

— Так что же делать?

— Аллах нам сам помогает. В этом году, слава богу, у нас урожай хороший родился. А вот в Ахале наоборот. Зато у них, я знаю, излишки оружия есть. Вот и надо с ними сговориться. Пошлите к ним гонцов. Просите помочь нам с оружием.

— Так они и помогли!

— Помогут! Ахальцы — народ отважный. Если узнают, для чего нам оружие, и даром дадут. Но мы даром просить не будем. Я же говорю, у них засуха в этом году. Вы и отвезите им зерно. Грузите и пшеницу, и джугару. Два дела сделаете сразу: и братьям своим поможете, и оружие раздобудете. — Ораз-яглы повернулся к Каушуту. — Только делайте это, хан, сейчас, скорее, не ждите, пока Мядемин придет.

Каушут кивнул головой:

— Да, ты прав, хан-ага, так и надо сделать… Ну, что еще ты нам хотел сказать? Если все уже, так мы пойдем, дома ждут.

— Нет, не все. Есть еще один разговор.

— О чем же?

— О грабежах. Вчера возле Горгора ограбили караван, шедший в Бухару. И это уже не первый раз. Хозяин здесь был, такие слова говорил, что даже страшно было слушать. Клялся, что даром это на оставит, вернется сюда и отомстит. Я знаю, это кто-то из наших сделал, больше некому. Надо меры, Каушут-хан, принимать, пусть люди спокойно ходят своей дорогой. У нас и так врагов много, а новых наживать совсем ни к чему. Вот и подумайте об этом, вы за покой наших людей отвечаете, а так долго его у нас не будет.

Эта весть буквально взбесила Каушута. Он прекрасно понимал, что грех двух-трех негодяев ляжет пятном на весь народ, и прежде всего на него, главного хана. Он решил в первую же очередь найти этих людей и так наказать их, чтобы уже другим неповадно было.

На следующий день гонцы повсюду сообщили, чтобы все мужчины собрались у старой крепости. И было сказано: кто не придет, тому не поздоровится.

Когда Непес-мулла узнал, что люди из Ирана вернулись ни с чем, он очень расстроился. Закончил поскорее урок, отпустил ребятишек, потом вышел из кибитки и сел, прислонясь снаружи к ее камышовой стенке. Он думал о своем народе, о его защитниках. Бывает, и взрослые люди начинают в несчастье мечтать, как дети. Непес закрыл глаза и представил себе: вот в Серахс приходит какой-нибудь великий вождь со своим стотысячным войском. Подходит он к мулле, здоровается с ним и говорит: "С сегодняшнего дня мы будем защищать туркменскую землю. Во всем свете никто больше не посмеет тронуть вас. Живите спокойно".

Мулла погладил свою уже начавшую седеть бороду, тяжело вздохнул и открыл глаза. Все это были только мечты. Он знал, что никто не придет и не защитит их. Но человеку хочется хоть на минуту успокоить свое сердце даже и несбыточной надеждой. Непес-мулла вздохнул еще раз, поднялся на ноги и вошел в кибитку. Там он взял завернутый в плотную ткань дутар, вышел вместе с ним и отправился в сторону старой крепости.

Когда Непес-мулла вошел в кибитку Каушута, там сидели сам хозяин, Тач-гок сердар, Келхан Кепеле и еще несколько стариков. Мулла прислонил свой дутар к чувалу в углу кибитки и поздоровался с каждым за руку. Ему указали место рядом с Тач-гоком, и он сел.

Видно, и остальные пришли совсем недавно, главный разговор еще не начинали, только успели расспросить друг друга о делах и здоровье. Теперь настало время для того, ради чего все и собрались.

Но тут вошел Ораз с вязанкой дров, и это еще на минуту оттянуло начало разговора. От нечего делать все смотрели на мальчика. А он быстро сложил дрова слева от очага, потом взял несколько сучьев и подбросил их в огонь. Пламя сначала слегка пригасло, но ветер, проникавший из-за неплотно задернутого полога, тут же с новой силой раздул его, и яркие блики огня заиграли на лицах людей и стенах полутемной кибитки.

— Убери чайник с огня, — сказал кто-то Оразу. — Уже кипит.

Ораз отодвинул тунче в сторону, потом посмотрел на взрослых, ожидая, не будет ли каких еще приказаний, но, поскольку никто больше ничего не говорил, тихонько вышел из кибитки.

— Ну что, вернулись благополучно? — первым спросил Непес-мулла у Каушута.

— Как видишь, сами-то вернулись…

По голосу Каушута чувствовалось, что ему неприятно говорить об этом.

Дангатар в это время тяжело вздохнул, — видимо, поход к гаджарам напомнил ему собственные его мучения в иранской земле.

— Ну и слава аллаху! Это самое главное, что сами пришли.

Дангатар часто закивал головой, соглашаясь с Непес-муллой.

Каушут кашлянул, давая понять, что хочет говорить. Все приготовились слушать хана. Люди ожидали, что он расскажет, как сходили и почему не взяли скот. Но хан начал совсем с другого.

— Мулла, мы как раз собирались посылать за тобой.

Непес удивленно поглядел на Каушута. Он не представлял, зачем мог так понадобиться хану. Но потом сообразил: наверное, в честь возвращения поиграть на дутаре, прочесть стихи… Непес улыбнулся:

— Мулла угадал ваше желание. И сам пришел, и дутар с собой принес.

Каушут пригладил бороду.

— Что дутар принес, это хорошо, поиграешь нам потом, вот и яшули душу отведут… Но я хотел позвать тебя и еще для другого.

Мулла опять вопросительно поглядел на хана.

— Нас ждет большая опасность, мулла…

— Если ты о Мядемине, то я уже знаю, слышал вчера.

— А если знаешь, то есть к тебе большая просьба.

— Хан, я готов выполнить любую просьбу, если только буду знать, что это на пользу людям. Я и за головой своей не постою.

Хан замахал руками:

— Эншалла! Черной голове ничего не грозит! С врагами мы и без тебя сладим. Но для черной головы есть другое дело.

— Говори, хан, я слушаю.

— Тебе, мулла, надо будет съездить в Ахал.

— За каким же делом?

— За каким?.. Чтобы взять оружие. Сам знаешь, у нас ничего нет. У ахальской родни в этом году плохо с зерном. Ты возьмешь пару караванов и отвезешь им хлеб. Обменяешь на оружие.

— Если дело только за мной, во славу аллаха, хан! Я готов ехать хоть сейчас.

— Нет, погоди, еще не сейчас. Сперва мы должны собрать зерно. Вот когда караван будет готов, тогда и поедешь. Пенди-бай обещал дать десять верблюдов.

Дангатар перебил его:

— Пять арвана[65] он обещал еще и зерном погрузить.

— От меня можете два. мешка добавить, — сказал Келхан Кепеле, до этого молча лежавший в сторонке.

— Хорошо, хорошо, считать будем после.

Полог откинулся, и в кибитку снова вошел Ораз. Следом за ним Курбан внес миску с едой. Разговор снова на время прервался. Все принялись молча есть.

После товира мулла сказал:

— Хан, я слышал, ты завтра всех мужчин собираешь. К добру ли?

На этот раз за хана ответил Тач-гок:

— К добру! Мы уж забыли, когда к добру люди собирались! Тут просто объявилось в Серахсе несколько смельчаков, которым силы некуда девать. И вот нашли забаву: стали караваны грабить, которые мимо идут. На мирных людей нападают, врагов нам новых наживают. Вот хан и хочет их найти.

— Трудно будет, — сказал один из стариков.

— Неважно. Главное, — пусть знают, что их ищут и что награды никакой за их дела им не будет. А то могут подумать, что так и надо, что, дескать, хан на все это сквозь пальцы смотрит. А как купцы соберутся да придут с оружием, небось сразу по кустам разбегутся.

— Ай, такие люди все равно не признаются!

И тут вдруг, нарушив все приличия, в разговор влез Ораз:

— Это вы про тех, кто караван грабил? Я их знаю, я видел, их было пять человек! Но я только одного в лицо увидел, другие далеко проехали.

— Ну-ка, ну-ка, сынок, как ты видел, расскажи.

— Я как раз один шел, а тут караван увидел, хотел подойти посмотреть, и они напали. Я испугался и спрятался. Они меня не видели. А один близко проскакал, и я узнал его.

— Ну, и кто он, как его зовут?

— Не знаю.

— Из какого аула?

— Тоже не знаю.

— Как же ты узнал его?

— На свадьбе Пенди-бая видел.

— Да у Пенди-бая тогда народу больше чем муравьев в куче было!

— Тихо, тихо! — заговорил Каушут. — А скажи, Ораз, если ты его еще раз увидишь, узнаешь?

— Конечно! Я его хорошо помню, Каушут-ага.

— Ну ладно, об этом мы завтра поговорим, я кое-что придумал. — Каушут сделал небольшую паузу. — А теперь, мулла, можешь и дутар взять. Говорят, печаль и радость рука об руку ходят. Хоть ты повесели нас!

Все с готовностью поддержали Каушута.

Мулла достал свой дутар, подтянул струны, потом подался немного вперед и заиграл. Но, вопреки ожиданиям, мелодия его была не радостная, а печальная. Такую подсказывало поэту его сердце.

К полудню у крепости собрался народ. Толпа была возбуждена.

Одни говорили: "Сегодня ночью нападаем на гаджа-ров". Другие сообщали, что Мядемин собрался нападать со стотысячным войском и уже стоит у Карабуруна. Поскольку слухи были такими противоречивыми, им почти никто не верил. Но многие были недовольны тем, что хан так часто собирает людей и все время затевает что-то новое, не понимая, что хан не сам придумывает людям несчастья, а лишь хочет предупредить их, пока они не разрослись и не превратились в настоящую беду.

— Очень круто хан за нас взялся! Если каждый день мужчин на коней сажать, через два месяца в аулах ни одного не останется.

— Что он тогда будет делать, когда враг нападет?

— А! Женщин возьмет воевать.

— А его жена будет мингбаши![66]

— Ха-ха-ха!

— Да, Ярмамед, это ты хорошо сказал насчет того, чтобы с женщинами воевать.

— А как же иначе? Если начнешь уничтожать мужчин, они, само собой, переведутся! У них же души не в бутылках спрятаны!

— Представляешь, жена Каушута — с саблей в руках — и за Мядемином!

— Ха-ха-ха!

— А конец платка сзади — как лошадиный хвост!

С приближением яшули смех и разговоры стали утихать. Люди становились так, чтобы получше видеть, что будет впереди.

На возвышение взошли Каушут, Ораз-яглы, Сейитмухамед-ишан, Пенди-бай, Непес-мулла, Тач-гок сердар. Каушут тут же вышел вперед и крикнул:

— Люди! Вы побросали семьи, дома. Все волнуются, ждут, наверное, беды. Я хочу сказать вам сразу успокойтесь. Плохих новостей у меня нет. Враг еще не нападает на нас.

— А чего тогда зря тащить сюда?

— Для того и собрал, что не нападает?

— Тебе делать больше нечего? Нравится, что крикнешь — и люди сразу бегут!

— Го-го-го!

— Тише, люди! Тише! Собрали вас для того, чтобы узнать, сколько в каждом ауле есть оружия. А потом с просьбой хотели к вам обратиться…

— Что за просьбы?

— И так нищих полно кругом.

— Проси, хан, проси! Поделимся, чем богаты!

— Тише!

— Да слушайте, когда хан говорит!

— Люди, тише! Мы у вас не верблюдов хотим просить. Вы знаете, на нас все время нападают. А у нас нет оружия, чтобы защищаться от врагов. И поэтому мы хотим отправить людей к ахальской родне попросить оружия.

— Ну, а мы-то при чем?

— Сам хочешь, сам и проси!

— Люди, дело вот в чем. Мы и сами живем не сказать чтобы сладко. Но в этом году аллах пожалел нас, и урожай был хороший. У ахальцев плохо с зерном. Конечно, они и так оружие дадут, но я думаю, что надо и им помочь. Поэтому мы хотели спросить вас, согласны отдать лишнее зерно, чтобы отвезти в Ахал?

— А если не дадим?

— Силой возьмешь?

— Нет, люди, если не дадите, силой отнимать никто не будет.

— Но ведь как давать, одни мало дадут, другие много?

— Пусть дают, кто сколько не пожалеет. Ругать никого не будем. Наши люди сегодня пойдут по аулам, сыпьте все им.

— Ну, конец теперь?

— Все сказал?

— Нет, еще не все.

— Тогда говорите самого утра на ногах, когда домой вернемся?

— Сказать я вот что еще хочу. Завелись тут у нас слишком храбрые молодцы, и не сидится им на месте.

— Ну и что же?

— Слава богу! Ты, хан, гордиться такими должен!

— Да нет, гордиться тут нечем. Потому что храбрость свою они на то пускают, чтобы грабить проходящие мимо караваны. А те потом в отместку севтер наших и жен поперек седла увозят. И мы все из-за этих разбойников должны страдать.

— Что же ты делать хочешь?

— Конечно, надо их наказать!

— А нам-то что! Кто может, пусть и грабит! Как будто нас не грабили!

— Глаза им выколоть!

— Нет, глаза им выкалывать не будем. Я хочу только, чтобы эти люди вышли сами и признались. И даю ханское слово, вина им будет прощена.

— Прощать таких?

— Нет, все равно не прощать, наказать надо!

— Я сказал, пусть сознаются — и будут прощены. Само собой, до первого нового грабежа. Выходите!

Но из толпы никто не выходил. Хан прождал минуту и подозвал к себе глашатая Джаллы. Он решил, что, может, не все слышали, и велел громко повторить его слова. Джаллы прокричал, но из толпы снова никто не вышел. Тогда был передан новый приказ хана: всем людям разделиться по своим аулам. Толпа задвигалась. Старики сошли с возвышения и подошли к своим. Скоро все сборище разбилось на отдельные группы.

Каушут тоже спустился вниз и подозвал к себе Ораза. Сначала никто не понял, зачем ему мальчик, думали, так просто, ханская прихоть, и с удивлением смотрели, как они вдвоем обходили аул за аулом. И только когда они остановились у одной из групп, стало ясно, зачем был позван Ораз. Мальчик увидел Кичи-кела и указал пальцем на него:

— Вот он, Каушут-ага. Еще у него была белая лошадь. А папаха эта же самая.

— А ну, джигит, выйди вперед, — сказал Каушут притворно ласковым голосом.

Кичи сделал несколько шагов и улыбнулся:

— Ну, если сам хан ханов просит, придется выйти!..

— Придется, богатырь. И штаны снять придется, если хан тебя попросит.

Тут голос Кичи сорвался неожиданно на грубый:

— Нет уж, штаны мои трогать не стоит!

Каушут повернулся к Оразу:

— Ты хорошо узнал его? Получше посмотри, чтоб не говорил потом, что ошибся.

— Я не ошибся. Он был с ними. Я видел.

— А может, и. не я? Может, кто-то другой? — угрожающе процедил ему Кичи-кел.

— Да ты чуть не задавил меня! Мимо проскакал, даже не заметил. А я в тех кустах прятался!

— На кого ты врешь, щенок!

Толпа зашумела:

— А чего ему врать?

— Ораз мальчик честный, не соврет, я его знаю!

— А вы тоже уши поразвесили! А ты, змееныш, попадись только мне!

— Ну, ну, парень, ты на мальчика не кричи! И на людей тоже. Кто свой народ не почитает, тот и отца родного — не подумает — продаст!

— Хан-ага, я и людей уважаю, и отца своего тоже. Не надо такими словами зря бросаться.

— А я тебе говорю, что не уважаешь. И от имени всего народа говорю. Если бы ты его уважал, то не стал бы грабить чужой караван, чтобы потом другие за тебя расплачивались. А уж сделал, так будь мужчиной, вышел бы сейчас, когда тебя просили, и признался. Выходит, ты еще и трус.

При последних словах хана Кичи-кел опустил голову.

В толпе опять раздались голоса:

— Признавайся!

— И дружков своих назови!

— В землю таких живьем закапывать!

— Слышишь, что люди говорят? Или тебе на всех наплевать? Говори, кто твои товарищи?

— Не было у меня и нет никаких товарищей.

— Ты что, разве не человек? Если ты скажешь, что не человек, я поверю, что у тебя нет товарищей.

— Я человек, хан, но товарищей у меня нет.

— Значит, ты один ограбил караван?

— Да, один.

— Врешь!

— Почему же вру?

— Потому что человек, который даже боится в своем поступке сознаться, один напасть на караван тем более не сможет. Кто еще с тобой был?

— Я же сказал, я был один.

— Ты на меня так не смотри, парень, ты не мне врешь, а всему своему народу.

Но Кичи уперся и не хотел больше ничего говорить. Тогда его повели на середину. Вслед ему из толпы летела оскорбительная ругань. Люди, обиженные со всех сторон, рады были хоть на ком-то выместить свое зло.

— Хан-ага, если ты не разденешь его перед всеми, значит, всех нас оскорбишь!

— Нет, живьем таких в землю!

— И пусть друзей своих назовет!

Наконец Каушут и его окружение подошли к минбару и перед ним остановились.

— Ну, последний раз говорю тебе, парень, назови, кто был с тобой. Так и тебе и нам лучше будет.

— Я сказал уже, не было никого со мной.

Тут Каушут вышел наконец из себя. Голова его вскинулась от гнева.

— Снимай дон!

Кичи понял, что теперь шутки с ханом плохи. И поэтому не заставил повторять приказ дважды.

— И рубаху снимай!

Кичи замешкался на минуту, но, взглянув хану в лицо, быстро снял и рубаху.

— А теперь все остальное!

Но этого уже Кичи сам сделать не мог. Хан не стал говорить ему еще раз. Не спуская глаз с провинившегося, он коротко приказал:

— Снимите с него штаны!

Трое здоровых джигитов вышли тут же вперед, двое из них схватили Кичи-кела, а третий уцепился за его штаны.

Но тут неожиданно запротестовал Сейитмухамед-ишан:

— Хай, парни, погодите!

Те, кто набросился на Кичи-кела, остановились.

Сейитмухамед подошел к Каушуту.

— Хан, но это большой грех — оголять мужчину.

Каушут легонько усмехнулся, и тут же его лицо приняло прежний суровый вид.

— Да, грех, ишан-ага. Но из-за таких шакалов нашим женщинам приходится оголяться перед чужими мужчинами. Простите, но на этот раз я не могу вас послушать.

Сейитмухамед не нашелся что ответить, Толпа поддержала хана:

— Правильно, хан-ага!

— Ишан-ага, зачем вы такую змею защищаете!

— За такого и заступаться грех!

— Пусть ишан, глаза закроет, если ему стыдно!

Каушут сделал знак джигитам, и штаны Кичи-кела мигом спустились до колен. Сам Кичи пригнулся от стыда вперед и прикрылся руками.

Хан повернулся к толпе:

— Пусть все знают, такой позор ждет каждого, кто будет поступать во зло своему народу!

— Правильно говоришь, хан-ага!

— Только так и надо!

Тут в руке хана показалась плеть. Многие этого не ожидали, думали, дело кончится только публичным позором. И поэтому, когда плеть резко просвистела в воздухе и с громким шлепком обрушилась на Кичи-кела, толпа невольно ахнула.

А Кичи-кел взвыл от боли и закрутился на месте.

— Это тебе от Каушут-хана, сынок.

Были и такие, кому наказание показалось слишком легким. Они кричали:

— Добавь ему и от нас, хан-ага!

— И за каждого товарища по разу!

— Бей так, чтобы забыл, как на коня садиться!

Но вот Каушут сделал знак, чтобы Кичи одели, повернулся и отошел к старикам. Сзади долетало:

— Правильно, хан!

— Нечего их жалеть, пусть теперь знают!

— Посмотрим, кто еще захочет караваны грабить!

Ночью Мялик рыдал, зарывшись с головой в одеяло. Из головы его не выходило происшествие возле старой крепости. Он тоже грабил караван, но мужество Кичи спасло его от плети Каушута и, главное, от позора быть раздетым на глазах толпы. Теперь он был обязан отомстить за товарища. Так решили все, кто участвовал в грабеже. А месть заключалась в том, что Мялик должен был убить Ораза. Боясь, что его назовут трусом, Мялик согласился выполнить это. Но теперь переживания прошедшего дня и то, что ему предстояло сделать, терзали его слабую душу и вызывали постыдные слезы.

Семья Дангатара давно уже спала сладким сном. Никто и не подозревал, что в этот час к дому крадется беда. Крадется в облике человека, сновавшего, словно аист по двору.

Каждый, наверное, видел сейчас свой сон. Каркаре, возможно, снилась давно умершая мать, а может, тот последний разговор с Курбаном, за сараем, во время которого он пообещал ей поговорить с Келханом Кепеле, упросить его сделать так, чтобы Дангатар не давал согласия свату в белой папахе.

Дангатару, наверное, снилось, что из бедной хибары он попал и роскошный дворец или, может, просто в белую, только что поставленную кибитку, о которой он мечтал всю жизнь.

А Ораз выпустил своих коров в поле и просто лежал на траве, радуясь короткому отдыху, солнцу и теплому воздуху.

Но Мялику ни до чего этого не было дела. Он знал только одно: что должен убить Ораза, мальчика, который стал случайным свидетелем их преступления. Жалости к нему у Мялика не было, он был готов убить его так же просто, как воробья на ветке. Единственно из-за чего дрожали его колени и, вырываясь из груди, стучало сердце, так это из-за страха, что кто-нибудь увидит и узнает его.

На цыпочках Мялик подкрался к входу в дом, потянулся к кожаной ручке двери, но, как только дотронулся до нее, тут же отдернул руку, как будто это была кожа ядовитой змеи. Ему послышался какой-то шорох. Мялик осторожно огляделся по сторонам. Вокруг не было ни одной живой души, за исключением разве что старого ишака, который лежал на земле и, навострив уши, внимательно глядел на Мялика. Мялик собрался с духом и надавил на дверь. Она бесшумно подалась. Тогда Мялик просунул одну ногу за порог, нога наткнулась на ичиги Дангатара и повалила их. Слабый шум, возникший при этом, показался Мялику громом небесным. Он, не помня себя, выскочил на улицу. Ишак, обеспокоенный странным поведением человека, икнул и поднялся на ноги. Мялик зло посмотрел на него.

Кругом снова было тихо. Мялик опять набрался смелости и пошел к двери. Теперь он осторожно отодвинул ногой ичиги в сторону и пролез в кибитку. Там он вынул свой нож из чехла, крепко сжал его в кулаке и прикусил нижнюю губу.

В это время на кибитку налетел порыв ночного ветра. Он зашумел в камышовой обшивке, как бы предупреждая-обитателей: "Дангатар, Курбан, не спите, над вами — беда!" Но спавшие не слышали этого шума. Как ни старался он пробудить их, крепкий сон оказался сильнее.

Вдруг в темноте послышалось бормотанье:

— Куда пошла, назад, чтоб рога твои обломались!

Это бредил во сне Ораз, Он и тут пас своих коров. Мальчик пробормотал еще что-то невнятное, перевернулся на другой бок и опять крепко заснул.

В первую секунду ноги у Мялика буквально подломились. Он хотел побежать, но не смог. И уже через мгновенье понял, в чем дело, и даже обрадовался, что теперь ему не надо искать свою жертву, Она как будто сама звала к себе убийцу.

Мялик собрал все свое мужество и двинулся в направлении шевельнувшейся под одеялом фигуры. Хотя до Ораза и было всего несколько шагов, но Мялику показалось, что он проделал путь невероятной длины. Если бы кто-нибудь увидел его сейчас, то мог сказать то же самое: дыхание его было тяжелым и пот градом катился с лица.

Ораз спокойно дышал во сне. Чистая его душа была похожа на ласточку в небе, которая играет, поет, не подозревая, что кровожадный коршун уже завис над ней. Мгновенье — хищник сложил крылья и ринулся вниз. Нож Мялика вонзился в самое сердце Ораза. Мялик тут же выдернул его и бросился к двери.

Ораз не издал ни звука. Только Мялик споткнулся впопыхах о порог и вызвал этим шум в кибитке. Дангатар проснулся. Он тут же поглядел на дверь и увидел, что она раскрыта. Это сразу обеспокоило Дангатара, и он крикнул:

— Каркара! Каркараджан!

Каркара проснулась.

— Что, папа?

— Ты здесь? Слава богу! Ну-ка зажги лампу!

— Зачем, папа, еще же рано!

— Я тебе говорю, зажги!

Первой мыслью Дангатара было, что кто-то опять собрался выкрасть Каркару.

Каркара встала и зажгла лампу. Теперь и Курбан проснулся. Только один Ораз лежал неподвижно. Дангатару и в голову ничего не могло прийти насчет Ораза. Он думал, что мальчик, уставший за день, крепко спит. Дангатар вышел из кибитки, обошел вокруг, но ничего подозрительного не увидел. Когда он вернулся назад, Каркара и Курбан стояли перед Оразом как каменные. Они уже увидели при свете лампы кровь, но им все еще казалось, что глаза обманывают их. Дангатар бросился вперед. Не веря тоже своему единственному глазу, он склонился над мальчиком, и лишь когда рука его ощутила теплую кровь, ему все стало ясно.

Каркара упала на тело Ораза и закричала душераздирающим голосом:

— Брат! Мой брат! Ораз! Убили Ораза!

Вопли ее разбудили соседей, и они начали собираться в кибитку Дангатара.

На рассвете прибежал Келхан Кепеле. Он единственный сообразил сразу, что надо делать, отыскал в стороне от двери, там, где еще не успели затоптать, отчетливый след убийцы и накрыл его казаном. Потом он постоял немного, пробормотал: "Ах, бедняга!" — и вошел в кибитку.

Весь аул уже был на ногах. К небу поднимался жалобный вой, возвещавший жителей о том, что новый день начался со смерти человека.

Каркара обезумела от горя. Бостантач отвела ее к себе и хотела уложить, но девушка все время вскакивала, кричала, порывалась бежать к брату. Женщины, как могли, успокаивали ее.

Но когда пришла весть, что Ораза скоро понесут на кладбище, Каркару уже невозможно было удержать.

— Вай! Я хочу взглянуть на него! Не уносите! Дайте взглянуть!

Бостантач вытерла концом платка слезы, надвинула пуренджек пониже на лоб и сказала:

— Надо сводить ее к брату. Пусть хоть простится.

Женщины взяли Каркару под руки и повели к ее дому.

Возле кибитки с утра сновали люди. Одни рыли очаг, другие делали похоронные носилки, третьи стояли без всякого дела. Дангатар сидел в стороне, замкнутый и безучастный ко всему. К нему никто не подходил. Знали, что утешать бесполезно, что мужчину лучше оставить в таком горе, он сам, без посторонней помощи, должен перенести его. Дангатар не плакал, не причитал, сидел молча, с опущенной головой и только время от времени подергивал шнурки от ичиг…

Когда Каркару ввели в кибитку, Ораз уже лежал в саване, готовый к своему последнему путешествию. Мальчик был и без того рослым не по годам, а теперь, в этой печальной одежде, казался совсем большим. Один из стариков осторожно открыл для Каркары лицо брата. Когда она взглянула на него, ей показалось, что Ораз спит. Во всяком случае, лицо его ничем не отличалось от того, какое было у него во время сна.

Каркаре еще никогда не доводилось видеть покойников. Умершую мать ей не показали, тогда она была еще ребёйком. Но ей представлялось, что лица у тех, кто умирает, должны быть желтые, с запавшими глазами, какой была мать перед смертью. Лицо же Ораза казалось совсем живым.

— Вай! Он же не умер, он только спит! Зачем вы хороните его?!

Каркара заплакала и упала на брата, словно надеясь своими слезами разбудить его. Женщины подняли девушку, попытались успокоить её, но Каркара их не слушала.

— Дайте! Дайте еще раз взглянуть!.. Ораз, проснись!.. Ораз, братик мой!

Яшули сделал знак, чтобы ее увели. Женщины почти насильно оттащили Каркару от покойника.

С кладбища люди вернулись вместе со следопытом Сары. Он уже был довольно стар, но в свое время разгадывал след не хуже самых известных в округе следопытов. Один из учеников Сары рассказывал про него такой случай:

"Однажды мы сидели и пили чай на холме, возле колодца Баллы. Вдруг Сары-ага повернулся и начал пристально смотреть в одну точку на горизонте. "Ребята, кто-то едет оттуда на верблюде". — "Откуда?" — "Вот оттуда". Мы тоже посмотрели, но не увидели ничего и стали смеяться над стариком: "Это тебе кажется, Сары-ага. У тебя у самого уже в глазах верблюды ходят". Он ничего нам не ответил. А когда мы закончили пить чай, с той стороны, куда показывал Сары, на самом деле подъехал человек на верблюде. Это был чолук[67], он приехал с бурдюком набрать воды".

Сары снял опрокинутый казан и внимательно поглядел на след. Потом, опираясь на свой посох, медленно пошел вперед во главе процессии.

За ним шло человек двадцать. Все были до Крайности возбуждены и желали немедленной расправы над убийцей. Даже люди из соседних аулов не оставались равнодушными и говорили: "Если только он найдется, порежем его на куски". Все подгоняли Сары и предлагали свою помощь.

— Постарайся, отец!

— Пусть аллах тебе поможет!

— Сто лет здоровья, если отыщешь его!

— Отец, если устанешь, скажи, мы тебя на руках понесем!

Сары, казалось, ничего не слышал и только был занят своими следами. Неожиданно он сказал:

— А убийца, должно быть, совсем не старый был. И всю дорогу бежал.

— Какой бы ни был, все равно найди его, пусть это даже сам Арап Рейхан[68].

Когда процессия вышла из аула, один человек как бы невзначай приблизился к следопыту и быстро проговорил:

— На ночь помолись получше, Сары-ага. А то можешь, случаем, и не дожить до завтра.

Сары как будто ничего и не услышал, даже не посмотрел на того, кто говорил, но через несколько шагов вдруг неожиданно изменил направление. А человеком, бросившим ему угрозу, был Кичи-кел.

Сары привел людей к берегу реки и там остановился:

— Убийца в воду вошел. А в воде и мои глаза ничего не видят.

Шедшие за ним молча переглянулись. Один из них обратился к следопыту:

— Яшули, разве в такой холод может человек в воду войти? Смотри, по ней же лед еще плавает!

Но Сары погладил свою бороду, поднял глава кверху и глубокомысленно ответил:

— Человек, у которого рука на такое дело поднялась, может и зимой в воду войти. У него кровь не стынет.

Никто не нашелся что сказать на это, с понурыми лицами люди возвращались в селение…

После того как отметили семь дней со смерти Ораза, Дангатар стал сам не свой. На следующий день он даже не дочитал до конца утренний намаз, на полуслове схватился обеими руками за голову и замолчал. Свет, идущий от красных углей, падал на его единственный глаз, и глаз от этого казался налитым кровью. Треск сырых поленьев отдавался в голове старика так, словно стреляли из ружей.

Каркара делала в это время что-то по хозяйству, она заметила, что отец не закончил намаза, и это испугало ее. В обычной обстановке это считалось большим кощунством.

— Папа, что случилось? Почему ты перестал читать?

Дангатар ничего не ответил, только пристально посмотрел на дочь. Когда Каркара встретилась с этим взглядом, по телу ее поползли мурашки. Единственный глаз отца выражал и злобу, и сожаление, и недовольство.

— Папа, что с тобой? У тебя голова болит?

Дангатар ответил не сразу.

— Доченька, убери намазлык[69] совсем. Я теперь никогда не должен читать намаза.

От этих слов Каркаре сделалось еще страшнее, но она постаралась не подавать виду, а как-нибудь успокоить отца, который явно был не в себе.

— Если тебе плохо, папа, можешь выпить чаю и прочитать только конец молитвы, у больного человека аллах все равно примет ее.

Дангатар ударил рукой по полу:

— Я тебе сказал, убери, — значит, убери! Тоже мне ишан! Ты разве не знаешь, что женщина, сколько ее ни учи, все равно не может стать казы?[70] Отца еще учить будет! Не смей и сама читать! Запрещаю!

Каркара впервые в жизни слышала, чтобы отец так грубо разговаривал с ней. Прежде никогда, даже если она случайно била посуду или совершала еще какую оплошность, Дангатар не повышал на нее голоса. Поэтому теперь к горлу ее подступил горький комок, она молча подняла намазлык, свернула его в трубочку и спрятала туда, где он должен лежать. Но неожиданно за спиной ее раздался ласковый, совсем не вязавшийся с последними словами голос Дангатара:

— Каркараджан, доченька, а ну пойди ко мне. Сядь сюда.

Каркара сразу же выполнила его просьбу.

— Надо и нам сходить, доченька…

— Куда, папа?

Но Дангатар теперь задумался о чем-то и не отвечал на ее вопрос.

— Каркараджан, ты знаешь, что ты теперь у меня только одна? Вот, посмотри, — он показал рукой на одеяло. — Тут был Ораз. А теперь его нет. Ты теперь мне одна и сын и дочь. Ты это знай. А то у меня совсем никого не осталось.

Каркара еле сдерживала слезы.

— Папа, ты куда-то звал только что?

— А? — он не понимал дочь.

Вдруг Дангатар взял кочергу, сунул ее в самую середину огня и стал с улыбкой смотреть, как она горит. Каркара подскочила к нему.

— Ты хотел куда-то идти, папа. Куда?

Старик вздрогнул и посмотрел на дочь.

— Куда? Разве ты не знаешь куда?

— Нет, папа, не знаю.

— Мы пойдем к Оразджану. Ведь он там, бедный, один лежит. Ему скучно одному. Посмотри, вот в нашей кибитке туйнук есть. А у него нет. Ему там и дышать нечем. И света нет.

Каркара больше не могла сдерживать себя. Она отошла в угол, села, положила голову на колени и заплакала.

Дангатар с улыбкой посмотрел на нее. Тем временем кочерга, забытая в очаге, наполовину обгорела и свалилась на пол. Дангатар взял ее, но палка была горячая, и он тут же бросил ее и засунул обожженные пальцы в рот.

— А кочерга-то сгорела!

Потом он снова повернулся к Каркаре и заговорил с ней так, как будто это был Ораз:

— Не плачь, сынок, не плачь. Вот я тебе красивую невестку приведу. Ты будешь спать утром, а она хлеб печь, и воду греть для меня, и все сама будет делать. И нам будет с тобой хорошо…

Каркара не могла больше слушать бред сумасшедшего отца. У нее было такое чувство, точно все несчастья случились именно сегодня: и мать умерла, и брата похоронили…

Проснулся Курбан. Подошел к очагу и сел. Дангатар заговорил с ним:

— Знаешь, племянник, а мне Ораз снился. Ай, это и не сон был. Только я не помню, он ко мне приходил или я к нему. И мы всю ночь разговаривали. Я говорю: "Ты что делаешь?" А он: "Коров пасу. Замучили меня, чтоб рога у них обломались!" Они же глупые, коровы. Что с ними сделаешь! Идут себе куда хотят — и на наши поля, и на поля гаджаров. Для них же все равно — что гаджары, что другие. Они, когда голодные, что хочешь погрызут! А эти негодяи гаджары, ты сам знаешь, за кисть винограда готовы глаза тебе выколоть! У них ни капли нет жалости.

Курбан молча слушал Дангатара, не перебивая его, он понимал, что со стариком случилось что-то неладное, но чем помочь ему, не знал.

Вернулась Каркара с кувшином. Она поставила кувшин в угол, взяла казан вместе с треножником и поднесла его к огню.

Дангатар тем временем придумал что-то новое.

— Доченька, ты мне дай что-нибудь отнести, чтобы поблагодарить.

— Кого ты собираешься благодарить, папа?

— Пойду к Сейитмухамед-ишану, попрошу судьбу мою погадать, а то что-то на сердце у меня неспокойно… Надо будет дать ему за гаданье.

Каркара подумала, что ишан, может, вылечит ее отца, и поэтому быстро с ним согласилась:

— Сходи, сходи к нему, папа.

Она вынула из красного чувала кусок белой ткани, завернула в него что-то и передала отцу. Дангатар засунул узелок под мышку, поднялся на ноги и медленно вышел из кибитки.

Дангатар вошел к ишану, поздоровался. Единственный человек, сидевший там, с удивлением посмотрел на пришедшего.

— Ой, оказывается, ты не ишан-ага? Ну все равно.

Полный, круглолицый человек поднялся на ноги. Это был гость Сейитмухамед-ишана, приехавший из Теджена.

— Если ты старше — то эссаламалейкум! Если младше — валейкум эссалам!

Гость протянул руку Дангатару.

— Я, сынок, и не знаю, старше я тебя или младше…

Гость засмеялся:

— Так ты скажи, ровесник, сколько тебе, вот мы и узнаем…

— Я не знаю… И тебе до этого дела никакого нет.

— Считай тогда, я ничего не говорил.

Гость подумал про себя: "Видать, у этого бедняги не все дома".

— А ишана-ага нет?

Гость решил, что, раз человек пришел к ишану, надо быть с ним на всякий случай повежливее, и поспешно предложил Дангатару:

— Вы проходите, проходите, ишан-ага скоро вернется.

— Тогда я лучше в другой раз зайду.

— Ну, как хотите… Так мы вашего возраста и не узнали. А я подумал, мы ведь и сосчитать можем, вы скажите, какой год у вас?

— Год?

— Ну да, год.

— Наверное, зайца.

— А какого зайца?

— Белого, наверное.

— Такого года не бывает, ровесник.

— Ну тогда, значит, черного.

— И такого тоже года нет.

— Нет? Значит, заяц в два муче[71].

Тут гость не выдержал и рассмеялся:

— Значит, тебе всего двадцать пять, да?

Дангатара обидел его смех.

— И это не твое дело, ровесник!

Дангатар постоял секунду, потом круто повернулся и вышел из кибитки.

А гость поднес руку к бороде и проговорил:

— Эй, тоба, тоба[72], ничему не удивляемся! — После этого гость вернулся на свое место и принялся дожидаться Сейитмухамед-ишана.

Едва утихли звуки послеобеденной молитвы, вокруг крепости стало шумно и многолюдно. Люди шли со всех сторон. Сегодня был день скачек, это событие и собрало столько народу.