Крепость Серахс (книга первая)

Ходжам Шукур, глядя на идущего к нему хана, подумал, что ему снится сон. Растерявшись, он не мог выскользнувшую из стремени ногу вернуть тотчас же на место и поэтому неуклюже сполз с лошади и бросился к Мядемину. Не добежав двух шагов, остановился как вкопанный и не знал, как поступать дальше. Преодолеть последние два шага и заключить хана в объятия? А вдруг это не понравится ему и он придет в негодование от такого неслыханного вольнодумства? Ходжам Шукур стоял в нерешительности. И тут произошло неожиданное, о чем Ходжам Шукур не мог подумать даже во сне. Хан ханов, всемогущий Мядемин сам распахнул для него объятия. Оказавшись в ханских руках, тщедушный Ходжам Шукур на миг позабыл обо всем на свете. На глаза его навернулись слезы. К горлу подступил комок, и Ходжам Шукур не мог произнести ни слова. Такого почета он не видел за всю прожитую жизнь и, разумеется, никогда уже не увидит за всю оставшуюся.

Наконец он пришел в себя, вынул из-за пазухи богатого дона два гулача [88] шелковой ткани и повязал ее вокруг пояса хана. В ту же минуту молодой джигит, держа в поводу лошадь с белоснежным бараном, подъехал к хану и остановился перед ним. Быстро отвязал и сбросил барана на землю. Парню не доводилось раньше видеть так близко великого хана. Сделав свое дело, он опустил голову, не смея взглянуть на высокого гостя. Потом, собрав все свое мужество, громко сказал:

— Хан-ага, саламалейкум!

Вместо ответа Мядемин слегка улыбнулся, кивнул головой. Это была первая улыбка Мядемина за последние шесть дней.

Ходжам Шукур выдернул из-за пояса нож и протянул его хану.

— Хан-ага, — сказал он, — если вы собственной рукой прирежете овцу, это будет большой милостью для нас.

Мядемин несколько удивился, но, подумав, что имеет дело с обычаем туркмен, принял нож.

Нет, это не было обычаем туркмен, это была выдумка Ходжама Шукура, которому очень хотелось угодить хану. Мядемин наклонился над связанным бараном, и острым ножом перехватил горло.

— Вот так, не мучая, режут скотину только добрые люди! — угодливо воскликнул Ходжам Шукур, гдядя на вздрагивающего в предсмертных судорогах белоснежного барана.

Юноша снова поднял в седло еще не остывшую тушу и помчался в аул.

В Карабуруне, когда въехали туда хан и его свита, Ходжам Шукур приказал дать несколько ружейных залпов. Люди выстроились в два ряда по всей улице, разглядывая Мядемина, красовавшегося на богато убранном коне. Ребятишки, не понимавшие, что за птица этот хан и зачем он пожаловал к ним в аул, горланили свою песенку, которую они часто распевали во время своих забав:

Ходжам Шукур, вне себя от радости, не прислушивался к песенке детворы и не понимал, что поют они о нем самом.

Когда подъезжали к белой кибитке, поставленной в стороне от других кибиток, откуда-то взялась пятнистая собака и бросилась облаивать восседавшего на разукрашенном коне Мядемина. Она не знала, что нельзя лаять на великого хана, но ее привлекло исключительное великолепие одежды Мядемина и ослепительно сверкавшая сбруя ханской лошади. Она не прекратила отчаянного лая и после того, как всадники спешились перед белой кибиткой. Ходжам Шукур помог хану слезть с лошади, потом взял у одного из нукеров черное ружье и выстрелил в неразумного пса. Пуля вошла между глаз, собака с визгом отпрянула назад, чтобы вовремя удрать, но было поздно, смерть настигла ее. Мядемин оглянулся от дверей кибитки, посмотрел на вытянувшегося мертвого пса и с деланной улыбкой спросил:

— Это тоже обычай вашего народа?

Ходжам Шукур, возвращая ружье хозяину, мужественно ответил:

— Да, хан-ага, в нашем народе так поступают с собаками, которые лают на тех, на кого не имеют права лаять.

Мядемин остался доволен ответом и на этот раз улыбнулся от души.

Вода еще не успела прогреться, к тому же с севера дул холодный ветер. Келхан Кепеле вошел в реку, засучив штаны до колен, не успел простоять и минуты, как ему уже захотелось выскочить на берег. Но он посмотрел по сторонам, где женщины и девушки наполняли кувшины, не боясь холодной воды, и застыдился.

— Лови! — крикнул он Курбану, стоявшему на берегу с верблюдом. Келхан Кепеле бросил кувшин и стал набирать воду в бурдюк. Вода набиралась медленно, булькая в узком горлышке. А тем временем кувшин, брошенный Курбану, не долетев, снова скатился с песчаной насыпи прямо к ногам своего хозяина.

Схватив кувшин, Келхан сверкнул глазами в сторону Курбана, а тот, улыбнувшись, крикнул:

— Снова бросай, Келхан-ага!

— Ну и что будет, если ты поймать не можешь?! — Все-таки раскачал кувшин и сделал более сильный бросок. Сосуд пролетел над головой Курбана, угодил в боковую стенку деревянного седла и раскололся на две части. От неожиданного удара верблюд вскрикнул и с укоризной посмотрел на Келхана.

Курбан смотрел то на две эти половинки кувшина, то на Келхана Кепеле.

— Зачем же так бросать? — наконец сказал он.

— Что-то сегодня никак не могу тебе угодить, брат. Тихо бросаю — ты не ловишь, сильно бросаю — опять не можешь поймать. Что же мне остается делать?

— Ладно, Келхан-ага, подумаешь, кувшин раскололи!

— Ты прав, стоит ли расстраиваться из-за черепка — Келхан Кепеле поднял полный бурдюк и вынес его на берег.

Подошли девушки с кувшинами за спиной. Среди них была и Каркара.

— Что, Келхан-ага, разбили кувшин? — спросила одна из девушек вместо приветствия.

Келхан, волочивший к верблюду бурдюк, ответил:

— Если кувшин разбился, значит, он хочет стать новым. — Потом расправил спину, пожаловался на боль в пояснице и прибавил: — Приходит срок, и человек умирает, дорогая.

— Что, Каушут-хан и вас заставил воду носить? — спросил Курбан у девушек.

Каркара на людях все еще стеснялась Курбана, но тут подняла на него глаза и ответила за всех:

— Нет, Курбан, Каушут-ага не посылал нас, но дело такое, что и мы не можем сидеть дома сложа руки.

— Даст бог, и ваша помощь сгодится нам, — сказал Келхан Кепеле. — Если Мядемин пришел посмотреть на слезы наших детей, мы сами заставим его плакать. Даст бог, свернем ему шею.

— Мядемин воевать пришел, Келхан-ага?

— Нет, сестренки, он пришел мира просить, — пошутил Курбан. — Просто он давно не виделся с Келханом-ага, прибыл поздороваться.

Келхан прислонил бурдюк к верблюду, которого Курбан усадил на песок, подул на захолодевшие пальцы.

— Конечно, — сказал он, — не со мной повидаться пришел Мядемин и не с миром пришел, зачем бы тогда Каушут-хан велел в один день притащить тысячу бурдюков воды.

На запад одна за другой проходили отары овец.

Келхан Кепеле слушал блеяние овец, гортанные крики чабанов, смотрел на легкую пыль, поднимавшуюся над отарами.

Каркара спросила:

— Келхан-ага, куда их гонят?

— Скот перегоняют в Каррыбент.

— Зачем, Келхан-ага?

— Если не перегнать овец, от них останутся рожки да ножки, когда придет Мядемин.

— А далеко этот Каррыбент?

— Каррыбент — это Теджен.

Услыхав про Теджен, Каркара вспомнила отца, погрустнела.

— Если хорошо пойдут, завтра будут на месте, — проговорил Келхан Кепеле.

Вдоль речного берега торопливой рысцой ехал всадник. Келхан узнал в нем Сахит-хана.

— Далеко путь держишь, хан? — спросил он, когда всадник поравнялся.

— Каушут-хан послал к гаджарам.

Келхан Кепеле понял все без Дальнейших расспросов. Сахит-хан ехал в Иран с письмом Каушута, в котором он просил помощи от шаха, потому что Мядемин уже был на подступах к Серахсу.

— Вчера и в Ахал отправились гонцы, — сказала Каркара.

Келхан Кепеле тяжело вздохнул и начал грузить на верблюда бурдюки с водой.

— Да, — сказал он, — надо собирать своих людей в одно место.

По тропинке, ведущей от реки к крепости, ни на минуту не прекращалось движение. В крепость шли лошади, верблюды, ишаки, нагруженные бурдюками с водой, от крепости к реке спешили другие с пустыми бурдюками. Каушут-хан считал, что схватка с Мядемином может растянуться на целый месяц, и на этот срок он решил запастись водой. Еще вчера он велел гонцам, разосланным по аулам, передать приказ о сборе людей в крепости сегодня, до послеобеденного намаза. С самого утра со всех сторон стекались люди, вокруг крепости образовался еще до полудня большой лагерь. Каушут-хан, надвинув на затылок плоскую папаху, ходил по краю старой траншеи, которую углубляли прибывшие люди. Келхана Кепеле он встретил улыбкой.

— Скажи, Келхан, — спросил он, подходя к верблюду, — с двумя бурдюками воды можешь прожить месяц?

Люди повернули головы в сторону Келхана. Вид у него был довольно смешной. Несмотря на холодный день, чекмень свой Келхан перекинул через плечо, косоворотка его была расстегнута и обнажала голую грудь. Засученные до колен штаны он тоже забыл опустить.

— Ай, хан-ага, — ответил он из-под верблюжьей головы, — я и с одним бурдюком проживу месяц, могу и совсем не пить.

Из траншеи кто-то выкрикнул писклявым голосом:

— Да ты просто верблюд, Келхан! Молодец!

— А ты что, не знал, — весело отозвался Келхан, — Келхан давно уже инер!

Люди дружно рассмеялись. Сегодня им нужна была шутка, и они весело смеялись и шутили, словно ожидал их не тяжелый бой, а веселый праздник.

— Хан-ага, — окликнул Каушута из траншеи какой-то парень, — мы дошли уже до воды, можно брать ее и в траншее.

— Слава аллаху! — воскликнул хан и, опершись руками о край траншеи, спрыгнул на дно. — Дай-ка, сынок, лопату.

Каушут привычно вскапывал и отбрасывал глину, прошел шагов десять — двенадцать, оставляя за собой канавку с жидкой зеленоватой грязью, потом распрямился и воткнул лопату. Ичиг его левой ноги до самой бахромы ушел в зеленоватую жижу. Каушут удивленно огляделся вокруг. Ребята молча последовали его примеру, дружно взялись за лопаты. И работа вскоре была закончена.

Довольный хан вылез из траншеи, стряхнул с себя глину и направился к воротам крепости. У самого входа его нагнал всадник, резко остановил загнанную лошадь.

— В чем дело, джигит?

Взмыленная лошадь раздувала ноздри, юноша также не мог отдышаться, словно все время бежал вместе с лошадью.

— Хан-ага, Мядемин идет. Как овцы идут, пыль стоит. Видно, до заката солнца у нас будут.

Хан молча кивнул головой и вошел в крепость. На глаза ему попался подросток.

— Ты что тут бездельничаешь? — строго спросил хан.

Опустив голову, паренек робко ответил:

— Мы бурдюки прислоняли, больше делать нечего.

— Если нечего делать, тогда седлай коня и к реке, всех в крепость, немедленно.

Мальчишка мигом вскочил на чью-то уже заседланную лошадь и вихрем вылетел из ворот. Каушут-хан подошел к группе людей, укрывавших неглубокие ямы, корпечи[89]. Вырытые со скосом в сторону, эти корпечи теперь предназначались уже не новорожденным ягнятам, а новорожденным детям. Дно корпечи было выстлано ветками и поверху накрыто кошмой. Убежище теплое и удобное для маленьких детей, вчера еще в таких ямах держали неокрепших ягнят.

— Как дела продвигаются, сердар? — обратился Каушут-хан к Тач-гоку, который руководил подготовкой корпечи.

— Последнюю накрываем, хан.

Каушут поблагодарил сердара, он был доволен, что работа везде ладилась и уже подходила к концу.

Посередине крепостного двора Непес-мулла раздавал ребятам оружие, привезенное из Ахала.

Хан посмотрел на ребят, разбиравших оружие, ответил на их приветствие и, чтобы подбодрить всех, сказал:

— Если аллах на нашей стороне, мулла, то, бог даст, мы быстро накроем голову Мядемина его серой палаткой.

Непес-мулла, занятый серьезным делом, не ответил хану на его слова.

Четырнадцатого марта тысяча восемьсот пятьдесят пятого года, после полудня, войска Мядемина подошли к Серахсу. Не успев остановиться, хан заметил, как закрылись ворота Серахской крепости. Он повернул голову к Мухамеду Якубу Мятеру, показал на закрывшуюся крепость и надменно усмехнулся. Мухамед Якуб Мятер безошибочно понял значение ханской усмешки и ответил ему той же усмешкой. Мядемин снова посмотрел в глаза своему военачальнику.

— Как может комар, — сказал он, — защититься от конского копыта, Мятер?

Военачальник значительно промолчал. Но Мядемин не удовлетворился молчанием Мятера и снова обратился к нему:

— Или ты считаешь, что умный конь не унизится, чтобы лягать комара?

Мятер подумал, что дальше отмалчиваться уже неприлично и опасно. Два вопроса хана, а его усмешка и взгляд означали и третий вопрос, дальше оставлять без ответа было рискованно, хан может понять как неуважение к своей персоне и разгневаться. По мнению Мядемина, малочисленное туркменское войско было не сильнее комара, конем же, разумеется, он считал себя. Его усмешка, когда они подъезжали к крепости, означала то, что если бы туркмены вместо ворот из дерева и колючей дерезы поставили бы железные, все равно смешно было думать, чтобы они смогли устоять перед Мядемином. Но для чего тогда Мядемин взял с собой двадцать пушек и назначил командовать артиллерией своего тезку, сотника Мухамедэмина!

Для туркмен, никогда не видевших пушек, достаточно будет холостого выстрела или чтобы снаряд упал в стороне от крепости, чтобы эти жалкие пастухи потеряли головы. И тогда их безмозглые вожаки — Каушут-хан и Сейитмухамед-ишан — сами своими руками откроют ворота.

Догадываясь о подобных размышлениях Мядемина, Мятер обдумывал ответ, чтобы угодить хану. И он сказал:

— Если комар жалит, конь должен раздавить его, хан-ага.

Мядемину понравился ответ Мятера, и он решил продолжить приятный для него разговор.

— Но разве от комариного укуса может подохнуть конь? — спросил хан.

— Даже от змеиного укуса, если не суждено, человек не умирает, хан-ага. Но мусульманину отпускаются все грехи, если он хотя бы в семь лет убьет одну змею.

— Гм-гм, — промычал Мядемин, показывая этим, что он доволен.

…Согласно намеченному плану, войско Мядемина должно расположиться с южной стороны крепости, на восточном, берегу реки Теджен. Для этого были свои причины. Мядемин решил таким образом преградить путь гаджарам, к которым конечно же должны были обратиться за помощью текинцы. Но еще до перехода иранских войск через горы Мядемин намеревался встретить их и посеять среди гаджар панику.

Военачальники Мядемина полагали, что, как только они станут лагерем на юге Серахса, должны будут произвести небольшой налет на крепость, чтобы запугать текинцев, лишить их покоя. Но пока подтягивались отставшие части огромного войска, стало вечереть. Мядемин подумал, что для налета будет слишком поздний час и что сначала надо посоветоваться со своими помощниками. После вечернего намаза он решил пораньше лечь спать, чтобы как следует отдохнуть перед делом.

Назавтра хан весь день провел на охоте. Промаявшись, он сумел застрелить всего лишь двух красных петухов.

Бой был назначен на вторник, и люди, окружавшие хана, немало этому удивились, потому что знали: вторник был самым нелюбимым днем суеверного Мядемина. В этот день хан даже по надобности ходил с большой неохотой, все ему чудилось что-то по вторникам. И то, что он назначил бой на вторник, свидетельствовало о его непоколебимой вере в свои силы.

После утреннего намаза Мядемин дал распоряжение Довлетяр-аталыку и Абануру Ниязмахрему отправиться с двумя тысячами воинов в горы, пробыть там до тех пор, пока не покажутся иранцы, перехватить их и разгромить на месте. Чтобы войска Насреддина не прошли незамеченными, двухтысячный отряд Мядемина тремя группами расположился в окрестностях Акдербента, Маздурана и Кизыл-Кая.

Мядемин надеялся взять Серахс, не вступая в бой с его защитниками. Поэтому в первый вечер он не стал обстреливать крепость, а лёг спокойно спать, а следующий день провел в погоне за двумя несчастными петухами. Текинцы должны были через амбразуры стен увидеть направленные на них жерла черных орудий и, естественно, прийти в ужас. К тому же несколько тысяч текинцев, запершись в крепости, не смогут продержаться и трех-четырех дней. Несколько колодцев, которые могут оказаться в крепости, будут вычерпаны в течение одних, от силы двух суток. Народ же, у которого кончится вода, вопреки воле Каушут-хана сам выйдет из крепости и встанет на колени перед Мядемином. Но вот прошло два дня. Черные дула пушек угрожающе смотрели в сторону крепости, однако ворота не открывались. И вообще было похоже, что там, за стенами, не было ни одного человека.

Проводив Довлетяр-аталыка и Абанура Ниязмахре-ма, Мядемин удалился в свою палатку и долго из нее не появлялся. Халназар Бахадур, Мухамедэмин-юзбаши, Бекмурад-теке, Мухамед Якуб Мятер, Хорезм Казы и еще несколько приближенных Мядемина стояли перед входом в палатку, ждали хана. Среди них был и Ходжам Шукур, примкнувший к Мядемину со своими четырьмястами воинами. Он жаждал мести, с нетерпением ждал минуты, когда увидит голову Каушута, вывешенную на воротах крепости.

Наконец из палатки вышел в полном боевом снаряжении Мядемин. Вид у него был внушительный, даже устрашающий. Все склонили головы в низком поклоне. То ли от хорошего расположения духа, то ли оттого, что хотел размять спину, хан тоже сложил на груди руки и низко поклонился. При этом его доспехи, набранные из металлических монет, издали звон.

Выпрямившись, Мядемин положил левую руку на рукоять сабли, стал отдавать распоряжения. Первое касалось его палатки. Ее необходимо было перенести на другое место. На какое, хан не сказал.

Мухамед Якуб Мятер, осмотревшись по сторонам и поразмыслив, определил новое место.

В окрестностях Серахса было несколько холмов, все они имели названия. Аламан-тепе, Аджигам-тепе, Куйруклы-тепе, Херик-тепе, Яглы-тепе и так далее. С каждого из них хорошо просматривалась местность. Военачальник и советник хана Мятер выбрал Аджигам-тепе. На этой возвышенности Мядемин оказывался в самом центре своих войск, к тому же Аджигам-тепе имел самую большую площадку, где можно было разместить наибольшее количество вооруженных людей. А это отвечало самому главному условию — как зеницу ока хранить жизнь хана.

Не дождавшись от текинцев добровольной сдачи крепости, около одиннадцати часов утра хан двинул вперед пушки. Перед пушкарями ехал конный отряд в пятьсот сабель. Сам Мядемин в боевом одеянии, на разряженном коне, со свитой, ехал вслед за пушкарями.

На расстоянии полета ядра пушки остановились, идущие впереди конники отвернули вправо. К ним присоединилась и конная группа Мядемина, хан и его свита остановились в ожидании интересного зрелища.

Пушкари, знавшие о том, что за ними наблюдает сам хан, делали свое дело быстро и старательно. Вскоре сотник Мухамедэмин, командовавший артиллерией, направился к хану доложить о готовности открыть огонь. Мядемин поднял руку, жестом остановил приближавшегося Мухамедэмина. Он не торопился, смотрел в сторону крепости, как будто все время ждал чего-то.

Никто не смел спросить хана, почему он медлит с приказом.

И вдруг на крепостной стене появился человек. Мядемин не удержался, воскликнул:

— Видите, как действуют на них пушки!

Все стали ждать, что человек закричит со стены: "Не стреляйте, Каушут-хан хочет говорить с вами!"

Однако ничего подобного человек не сказал, а спрыгнул со стены, потом спустился в траншею, окружавшую крепость, и долго не показывался. Хан и свита ждали.

Когда наконец текинец стал выбираться из траншеи, на стене появился новый. Но он не спустился со стены, как первый, а, опершись о что-то, — видно, в руках его было ружье, — спокойно смотрел в сторону врага.

— Что бы это значило? — спросил Мядемин.

Ему не успели ответить, потому что человек, выбравшийся из траншеи, весь вымазанный в глине, бросился бежать навстречу пушкам. В ту же минуту человек на стене поднял ружье, прицелился и выстрелил. Беглец упал лицом вниз, как скошенный.

Человек с ружьем исчез за крепостной стеной.

Стрелявший по беглецу был Тач-гок сердар. Беглецом был Кичи-кел.

Мядемин мстительно сощурил глаза и тихо, будто самому себе, сказал:

— Если до выстрелов из пушек свалился только один из вас, после выстрелов вы свалитесь все, мордой в землю.

— Пушкам стрелять! Развалить крепость! — закричал он в сторону все еще стоявшего в ожидании приказа Мухамедэмина.

Грохнул залп из двадцати пушек. Черные клубы дыма окутали пушки и пушкарей. В наступившей затем тишине из крепости донеслись крики, стоны и плач детей.

Когда рассеялся дым, пушкари стали готовиться ко второму залпу.

— Не тратить снаряды! Отвести пушки назад! — приказал Мядемин.

Часть южной стены рухнула, местами в ней зияли пробоины.

Мядемин, довольный удачным началом, направил коня в сторону Аджигам-тепе, где белела его походная палатка.

Снаряд, угодивший в черную кибитку, стоявшую недалеко от стены, стал причиной гибели старика и женщины с младенцем. Плач родственников разрывал сердце Каушут-хана.

Уже было за полночь, а Каушут-хан не мог успокоиться, сон не шел к нему, и все же в тяжелых думах о спасении людей он задремал. Его разбудил Тач-гок сердар. В руках он держал лопату.

— Что хочешь сказать, мерген?[90] — Иногда Каушут и так обращался к сердару.

— Хан, скажи, чтобы мне открыли ворота.

— Куда же ты собрался среди ночи?

— Разве ты не знаешь, что собаку закапывает тот, кто ее убил. Надо похоронить вчерашнего беглеца, пока он не протух.

— Не страшно одному идти?

— Хан, как же Тач-гок пойдет на живого врага, если будет бояться мертвого?!

Каушут-хан поднялся, вывел за ворота Тач-гока и вернулся назад. Он шел по крепости, заложив руки за спину. Люди давно уже спали. Вдруг полог одной кибитки откинулся, и оттуда вышел старик с посохом в руках. Увидев Каушут-хана, старик в испуге повернул назад, скрылся в кибитке.

"Э, как старики боятся за свою жизнь", — подумал Каушут-хан и окликнул бородача:

— Яшули, саламалейкум! По-моему, еще рановато для намаза!

Старик выглянул из-за полога.

— Валейкум эссалам! — отозвался он. — Какой уж тут намаз, я по малой нужде вышел.

Каушут взглянул на небо и сказал:

— Вон уж и Зохре взошла, так что и для намаза пора вставать.

Старик ответил напрямик:

— Это ты, сынок, можешь еще думать о намазе, а у меня…

— Простыл, что ли, яшули?

— Да, сынок, когда тебя окружает тысячное войско, простудишься…

— Но между тобой и войском врага такая крепость стоит.

— Перед бедой не устоит никакая крепость, сынок.

— Но говорят же старики, что со всем народом и горе полбеды. Или это придумал текинец от нечего делать?

— Похоже на то, что нам и умереть спокойно не дадут, как людям. Видно, дьявол управляет разумом тех, кто собрал нас на погибель. Будем считать, что умрем шехитами[91].

Слова старика сильно задели Каушута, голова которого и без того разламывалась от тяжелых дум.

— Одному аллаху известно, кому погибнуть, а кому жить. И вообще, таким старикам, как ты, пожившим и много повидавшим, надо бы, наоборот, поднимать дух молодым, напутствовать и благословлять их на победу.

Старик промолчал. Но Каушут не мог молчать.

— Отец, — спросил он, — кто же этот человек, который бросил людей на погибель?

— Кто он может быть, когда есть хан?

— Слава богу, ханов у нас немало, неужели все они толкают людей на острие кинжала?

— Если бы ханом остался Ходжам Кара, разве люди кисли бы в этой крепости? Никогда. Теперь появился какой-то Каушут. Два раза ездил в Хиву и ничего не добился. И вот натравил на нас Мядемина. Никак крови не напьется. Вместо того чтобы договориться с Мядемином, он заключил нас в крепость. С гаджарами же он сошелся, мог бы сойтись и с Мядемином.

Каушут решил не препираться со стариком, а дать ему понять, с кем тот имеет дело.

— Отец, я не хочу быть лолы[92], которая содержит двух мужей. Отдай половину добра гаджарам, другую — Хиве, а самому что — землю грызть, да?

Голос старика дрогнул.

— Сынок, ты не сказал, кто ты такой.

— Меня зовут Каушут-хан.

Старик опешил.

Каушут-хан, отдаляясь от старика, сказал:

— Не волнуйся, отец. — И пошел своей дорогой.

У западной стены в длинный ряд стояли и лежали лошади. Заслышав шаги, они насторожились, опасливо всхрапнули. В крепости было спокойно. Даже ребятишки не хныкали, угомонились давно, а их было тут не меньше тысячи. Взрослые тоже погрузились в сладкий сон. Каушут думал об этих людях, и ему казалось, что во всей крепости не спят сейчас только два человека: он сам и Тач-гок сердар, одиноко рывший могилу для предателя. Но хан ошибался. В крепости многие не спали.

Непес-мулла, лежа на спине, смотрел сквозь отверстие туйнука на звезды и тоже размышлял о судьбах людских. В левом углу кибитки, обняв собственные колени, лежал Сейитмухамед-ишан и призывал на помощь всех святых, каких только мог вспомнить.

Отойдя от лошадей, Каушут заметил темные фигурки людей, которые шли навстречу, согнувшись от груза, взваленного на спины. Хан остановил переднего.

— Что за люди, куда направляетесь?

Человек с мешком за спиной сдавленным голосом ответил:

— Ай, идем кормить скотину.

— Скотину?

— Да, корм несем, хан-ага.

— А ну-ка опустите свои чувалы.

Люди сняли тяжелые мешки и облегченно вздохнули.

— Кто велел кормить лошадей?

Человек, стоявший впереди других, подошел к хану.

— Мулла Непес, — сказал он, — велел нам перед утренним намазом кормить лошадей.

— Сам ты кто такой?

— Я — конюх, хан-ага. Сердар приставил меня к лошадям и дал в помощь двадцать парней. И то не управляемся. Легче пересчитать, хан-ага, деревья и щепки от них, чем лошадей, собранных в крепости.

— Теперь скажи, — заговорил хан, — что легче потушить при пожаре — солому или умолот?

Конюх рассмеялся:

— Как понять, хан-ага, в шутку вы или всерьез?

— Я всерьез спрашиваю.

— Если так, скажу. Умолот сообща можно спасти от пожара, легче потушить, но когда загорится солома, что делать? Можно позвать на помощь аллаха, а самим поскорей удрать от огня.

И хан сказал:

— Раз уж вы такие понятливые ребята, немедленно отнесите назад чувалы с зерном, а лошадям давайте только сено. Пока не скормите все, не давать ни горсти зерна, даже Дулдулу[93], если кто прискачет на нем.

Конюхи взвалили мешки и поплелись назад, а хан, заметив в стороне костерок, пошел на огонь. Тут сидели парни и громко смеялись. Их занимал чем-то Келхан Кепеле. Он проворно поднялся перед ханом, поздоровался.

— Потешаешь ребят сказками? — спросил Каушут.

— Так, хан-ага, рассказываю о женитьбе одного старого вдовца, как я сам.

— Келхан-ага, — вставил один из парней, — рассказывает о том, как Кичи-кел поймал однажды шакала, хан-ага.

— Это интересней любой сказки, — сказал Каушут-хан.

Ребята снова рассмеялись.

На смех выскочил из кибитки Сейитмухамед-ишан, увидев хана, испуганно спросил:

— Что случилось, хан?

— Пока ничего, ишан-ага. — Каушут хотел что-то еще сказать, но ему помешали.

К костру подошли два человека — Тач-гок сердар и гонец по имени Чары, который был послан четыре дня назад в Ахал. Каушут-хан встревожился тем, что гонец, а их было двое, вернулся один, да еще в такой неурочный час. Ответив на приветствие, Каушут подошел поближе к Чары, который, кажется, плакал.

— Дурные вести привез, парень? — спросил Каушут-хан.

Чары не ответил, а продолжал всхлипывать. Потом, оправившись, обратился к Сейитмухамед-ишану:

— Ишан-ага, прочитайте аят. Покойный Ходжамкул… — слезы не дали ему договорить.

— Войдите в дом, люди, — сказал Сейитмухамед, направляясь в кибитку. Откинул полог и оттуда прибавил: — Нехорошо, когда мужчина плачет, мужайся, сынок.

После аята Чары немного успокоился и рассказал, что случилось с ним в дороге. Когда они вчетвером уже подъезжали к Геок-тепе, их встретила группа вооруженных всадников. Это были нукеры Мухамедмурада Махрема, которых Мядемин направил в Ахал. Нукеры бросились за гонцами, Чары и Ходжам сумели оторваться, но пуля угодила в голову Ходжама. Обливаясь кровью, он успел сказать на ходу: "Не думай обо мне, Чары, я умираю, главное, скажи Каушут-хану, что до Ахала мы. не добрались". Проговорил и свалился с лошади.

Шестнадцатого марта, сразу же после завтрака, в крепости поднялся шум. Сторожевые посты с наблюдательных вышек сообщили, что Мядемин двинул на крепость чуть ли не все свои войска. Об этом же говорили раздиравшие душу звуки зурны, доносившиеся из лагеря Мядемина.

Каушут-хан сидел на старом пне, который приволок кто-то на песчаный холм посреди крепости. Выглядел хан усталым, измученным бессонной ночью и тяжелыми думами. Закутанная в халат, к нему подошла жена.

— Что тебе еще надо? — глухо спросил Каушут.

Язсолтан молча приподняла край паранджи, показала миску с едой. Каушут плотно сжал губы и с тяжелым вздохом покосился на жену. Язсолтан без слов поняла, что означает и этот взгляд, и этот вздох. Она сразу же повернула назад.

Хан поднялся и уже хотел спуститься вниз, когда к нему на холм взобрался Тач-гок сердар.

— Хан, — сказал он, — разреши мне взять этот пенек и поднять на стену.

Каушут-хан, плохо понимая, о чем его просит сердар, смотрел то на этот черный пенек, то на Тач-гок сердара.

— Я хочу залечь за этим пнем, и тогда мои пули без промаха будут попадать в цель. Может быть, мне посчастливится увидеть Бекмурада. Чтобы он попался мне на глаза, я принес в жертву аллаху одного барана. Я счастлив буду умереть, если только пуля моя продырявит голову этому шакалу.

— Тут Келхан Кепеле тоже молил аллаха, чтобы его пуля нашла Бекмурада. Не ты один думаешь об этом.

— Даст бог, я опережу Келхана.

— Тогда забирай пенек, и бог тебе в помощь.

Тач-гок дал знак, и дюжие парни поднялись на холм, скатили черный пень, потом подняли на руки и понесли туда, куда приказал им сердар.

Вызванный ханом глашатай Джаллы взобрался на холм и объявил приказ Каушута.

— Эй, люди. Прячьте побыстрее детей в корпечи, хо-ов! Прячьте детей, хо-ов! Таков приказ Каушут-хана, ов!

В крепости поднялась суета. Ржали лошади, кричали женщины с детьми на руках, мужчины с черными ружьями бежали к крепостным стенам.

Каушут, направляясь к воротам, остановился перед одним из корпечи. Тут вовсю орудовал Келхан Кепеле. Никогда не имевший детей, он с особой нежностью принимал малюток от женщин и бережно передавал их кому-то вниз, в укрытие. С необычной для него расторопностью Келхан занимался ребятишками и даже покрикивал на кого-то из взрослых: "Шевелись, шевелись, не спи на ходу!"

Обычно женщины перед мужчинами старательно натягивали паранджу, тут же они забыли о приличиях, забыли и про свои яшмаки. Не стеснялись даже перед ханом. Одна из них попыталась вместе с ребенком пробраться в корпечи. Но Келхан остановил ее:

— Это же не крепость, женщина. Ты займешь место десятерых детей.

— Сколько ты оставляешь женщин при детях? — спросил Каушут-хан.

— В корпечи я оставляю четырех матерей, хан.

— А детей?

— Детей? — переспросил Келхан, потом нагнулся, спросил внизу у кого-то. — Без трех сорок, хан.

— Управятся ли четыре женщины?

— На десять нукеров Мядемина приходится по одному текинцу, хан. Если мы справимся, то справятся и наши женщины с четырьмя десятками детей.

В суматохе одна молодая мать перед тем, как передать своего ребенка Келхану, вынула грудь и стала кормить младенца. Келхан Кепеле возмутился:

— Хан, ты погляди на нее! Нашла время!

Молодая мать покраснела до ушей, спрятала грудь и передала свое чадо Келхану. Младенец, уже почуявший запах молока, но не получив его, протянул ручонки к матери и расплакался. Каушут-хан стал успокаивать мать:

— Потерпи, не расстраивайся, разделаемся с врагом, тогда досыта накормишь своего джигита. Такая наша судьба, надо терпеть.

Мать покорно кивнула хану и удалилась. Келхан выбрался из корпечи, отряхнул от глины халат. Вслед за ним выскочил Курбан, помогавший внизу Келхану Кепеле. Юноша поздоровался с ханом, и лицо его расплылось в улыбке. Келхан, как бы извиняя Курбана, сказал:

— Молодой, что с него возьмешь? Улыбается, как будто время сейчас для улыбок.

— Пусть, — возразил Каушут-хан, — пусть среди нас будут и улыбающиеся.

У ворот, куда незаметно подошел Каушут-хан, тол-пились люди, выглядывая через решетку, забитую колючей дерезой. Кто-то, глядя в степь, на полчища врага, вдруг закричал:

— Люди, Каушут-хан с ума сошел! Разве можно устоять перед этой тьмой?! Он хочет, чтобы мы все положили свои головы! Надо было поладить с Мядеми-ном. Глядите, люди, земля сдвинулась с места! Тут и сам Искандер[94] не смог бы устоять! А как нашего хана зовут? Не Искандер же!

Кричавшему парню никто не ответил. Каушут-хан также хотел было пройти мимо, но не удержался. Подошел к парню, потянул его за халат. Тот повернулся и как ни в чем не бывало расплылся в улыбке.

— Хан-ага, саламалейкум!

Хан слегка улыбнулся.

— Валейкум эссалам, сынок. Значит, ты не знаешь имени Каушут-хана?

— Я пошутил, хан-ага.

— Не время сейчас для таких шуток. Однако у твоего хана есть еще другое имя. Разве ты не слыхал?

— Нет, не слыхал.

— Так вот слушай, мое второе имя — Пилкус. Ты хоть знаешь, кто такой Пилкус?

— Нет, не знаю, хан-ага.

— Тогда знай. Пилкус — это отец Искандера. И еще прошу тебя запомнить. Если хочешь сражаться с врагом, напавшим на тебя, сражайся; если не хочешь, тогда лучше не болтай глупости от трусости. Придержи язык за зубами. Хочешь уйти, ребята откроют тебе ворота, уходи и стань на колени перед Мядемином.

Кто-то засмеялся и перебил хана:

— Хан-ага, он не успеет упасть на колени, если вы отпустите его, он простится с жизнью раньше, как предатель Кичи, едва только выберется из траншеи. Видите вон того человека?!

Каушут-хан посмотрел на северную стену, там, за черным пнем, лежал Тач-гок сердар. В каждой руке он держал по ружью.

Каушут по ступенькам поднялся наверх. Противник был виден отсюда как на ладони. Основные силы Мядемина двигались на крепость с северной стороны. С южной стороны войско было поменьше, но более грозное, тут были пушки. На белой лошади, выделяясь из свиты, вслед за пушками ехал сам Мядемин.

Каушут-хан спустился на ступеньку ниже и сказал толпившимся у ворот людям:

— Кто там полегче на ногу?! Быстро к южной стене, передайте приказ всем перейти на северную стену.

Несколько юношей бросились исполнять приказ Каушут-хана.

Снаряды Мядемина, пробивая крепостную стену, падали тут же, шага за три-четыре от стены, и Каушут сообразил, что, если люди перейдут в северную часть крепости, пушечный огонь не сможет причинить им никакого вреда.

Внизу собралась группа воинов с белыми повязками на рукавах. Во главе их был Непес-мулла. Он крикнул Каушуту:

— Хан, мы разделили людей на сотни и назначили сотников. Говори, что делать, мы готовы.

— Сколько подняли наверх? — спросил хая.

— Как ты велел, тысячу.

Каушут-хан, глядя на южную часть Мядеминова войска, взмахнул рукой:

— Поднимайтесь ко мне!

Когда все поднялись на стену, Каушут-хан протянул руку в сторону пушек.

— Видите, на сером коне сам Мядемин, а слева от него в черной папахе Бекмурад-теке.

— О! Как он охраняет тень Мядемина! — покачал головой Непес-мулла.

Каушут улыбнулся:

— Узнает об этом Тач-гок сердар, непременно вернется на южную стену.

— Почему, хан? — спросил Непес-мулла.

— Потому что Тач-гок только и мечтает увидеть Бекмурада. Он говорит, если не уложит этого шакала собственной рукой, будет считать свою жизнь напрасной.

Тем временем звуки зурны сменились громом пушечных выстрелов. Все смешалось в этом грохоте, крики женщин и плач детей. Ревели ишаки, испуганно ржали лошади, брехали всполошенные собаки, и какой-то пес, задрав голову к небу, выл жутко и отчаянно. Во всей этой суматохе только мужчины были спокойны, каждый из них делал свое дело.

Снаряды заметно порушили часть южной стены, но и оттуда люди не уходили, даже раненые не оставляли своих ружей и вели огонь по наступавшему врагу.

На северной стене шуму было не меньше, хотя стена тут стояла нетронутой. Были и тут раненые, враги достали их из ружей.

Каушут-хан следил за всем ходом сражения. Он заметил, что воины южной стены стали сдавать.

— Мулла! — крикнул хан, но никто ему не ответил, потому что Непес-мулла и Келхан Кепеле сами бросились на помощь дрогнувшим воинам.

У ворот люди не сделали еще ни одного выстрела, они ждали, когда враг подойдет поближе.

Северную стену охраняли Эсен Оглан Пальван и джигиты Пенди-бая, их было свыше шестисот человек. Каушут решил перебросить их в южную часть крепости. Пенди-бай накрывал своим доном парня, лежавшего на краю стены.

— Что с ним? — спросил поднявшийся Каушут-хан.

— Пуля угодила ему в голову, хан.

— Бай, — сказал Каушут-хан, — веди своих парней на южную стену, там плохо.

— Иду, — ответил Пенди-бай.

Снова заговорили пушки, затихшие на короткое время. Снова поднялась суматоха, крики и стоны раненых. Когда хан проходил мимо корпечи, он услышал старческий голос Сейитмухамед-ишана:

— Хан, остановись!

— Слушаю вас, ишан-ага!

Сейитмухамед дрожал от страха. Он быстро-быстро говорил хану:

— Кажется, наступает конец света, хан. Неужели мы будем смотреть, как гибнет наш народ? Неужели нет никакого выхода? Нельзя ли все приостановить? Может, пойти на переговоры? Должны же они пожалеть хотя бы наших детей?

— Ишан-ага, мы должны выстоять, — проговорил хан и заспешил к южной стене. Пушечный снаряд пролетел мимо хана и попал в голову верблюда. Инер свалился на бок, вытянув длинные ноги. Но Каушут с любопытством посмотрел не на верблюда, а на ядро. Он первый раз в жизни видел пушечный снаряд. Каушут подумал, что их делают из черного горного камня. Поднимаясь по ступенькам, он представлял себе дюжих людей, которые распиливали черный камень, а рядом уже лежала гора точно таких же ядер, которым был убит на его глазах верблюд.

На стене первым попался Каушут-хану Курбан. Он только, что выстрелил из ружья и, видно, попал в цель, потому что встал и улыбнулся хану.

Каушут увидел со стены, как спокойно пушкари в третий раз заряжали свои пушки, и вот снова заревели орудия. Раненых стаскивали вниз, к подножью стены. Там с лекарской сумкой суетился Табиб Меледже.

Хан понимал, что положение становилось все тяжелее. За грохотом пушек не слышно было человеческого голоса, и хан, подобравшись к Непес-мулле, который лежал рядом с Курбаном, закричал ему в ухо:

— Что будем делать, мулла? Ребята начинают сдавать!

— Дать небольшой отдых, хан! — в ответ прокричал мулла.

Каушут-хан и сам подумал об этом. Его люди, никогда не видевшие пушек, как ни старались храбриться, все же робели перед пушками, надо сделать хотя бы короткую передышку, дать успокоиться воинам, прийти в себя.

Каушут-хан снял папаху и замахал ею, обратясь в ту сторону, где стоял Мядемин.

— Аха-ха-а-ав! Аха-ха-а-ав!

Крик Каушута утонул в грохоте. Но враг, хотя и не слышал голоса Каушут-хана, видел, как он размахивал папахой. Когда развеялся дым, показался высокий бунчук. Каушут снова повторил свое движение.

Грохот прекратился, пушки замолчали, и теперь стало видно, что они натворили. В руинах стонали раненые, плакали в голос родственники убитых.

— Ой, братишка!

— Вай, сыночек мой!

Повсюду раздавались возгласы несчастных.

Мядемин, как только увидел на стене Каушут-хана с поднятой шапкой в руке, решил, что тяжелые пушки сделали свое дело. Он подозвал сотника Мухамедэмина, велел откатить артиллерию, хорошо угостить пушкарей, сделать им богатый плов и отвести войско. Сам же, довольный сегодняшним днем, в хорошем расположении духа, пришпорил коня, направляясь к Аджигам-тепе. По дороге обратился к Мухамеду Якубу Мятеру:

— Не сразиться ли нам сегодня в шахматы?

Мятеру не хотелось портить настроение хану, и он сказал слова, которых тут же устыдился, потому что в душе у него не было этих слов:

— Хан-ага, еще не родился тот человек, который мог бы обыграть вас!

Мядемин от души рассмеялся.

— Не хочешь ли ты сказать, что, подобно Каушут-хану, после трех залпов из пушек мой противник начнет махать шапкой?

— Именно это я и хотел сказать, хан-ага.

Настроение Мядемина поднялось еще выше. Он взмахнул плетью с серебряной рукояткой.

— Эй, теке! — крикнул он Бекмураду. — Сегодня мы видели, как воюют текинцы, посмотреть бы, как они играют в шахматы!

Бекмурад-теке, хотя и грузен был, в одно мгновение оказался возле хана.

— Хан-ага, я не из тех текинцев. И зовут меня не Каушут-теке, а Бекмурад-теке.

— Говорят, большие и малые змеи одинаково ядовиты. Ты не исключение. Если хочешь, поставим фигуры на доску!

Бекмурад угодливо потер руки.

— Ай, хан-ага, раз уж на то ваша воля, можно и поставить, хотя куда мне против вас.

— Это почему же?

— Весь Хорезм знает, как вы играете!

Настроение хана подскочило еще выше.

— Ну, коли так, занимайся своими делами. — Он положил руку на плечо Мухамеду Якубу Мятеру. — Как думаешь, Мятер, когда они приползут с повинной?

— Не сегодня, так завтра, — ответил Мятер, немного подумав для вида.

— Но почему завтра?

— Пока они приберут убитых и раненых, может пройти день.

— Гм. Значит, не так уж много убито у них? — Мя-демин вдруг нахмурился, посерьезнел. — А как у нас, есть убитые?

Мухамед Якуб Мятер уже получил сведения. Он ответил сразу:

— Убитых тридцать семь. О раненых пока точно не известно.

— Тридцать семь? Кто посмел убить столько наших людей?

— У текинцев, хан-ага, тоже есть меткие стрелки. Ответ разозлил Мядемина. Голос его изменился.

— Ты врешь, Мятер! У текинцев не может быть метких стрелков!

Мухамед Якуб, испугавшись ханского гнева, стал выкручиваться.

— Что поделаешь, хан-ага. Своим рабам аллах посылает разную смерть. Одним суждено умереть в Хорасане, другим в Серахсе.

Это немного успокоило Мядемина, и он вошел в свою походную палатку.

К одиннадцати часам утра семнадцатого марта стало известно, что из крепости едет к Мядемину посол от текинцев. Встретил его Мухамед Якуб Мятер, и они вместе отправились к хану. Войдя в палатку, Мятер начал докладывать, но хан выставленной ладонью подал знак: "Тише!" Его внимание было приковано к клетке с перепелкой. Он наслаждался верещанием перепелки. "Быт-был-лык, быт-был-лык", — захлебывалась птица, и хан замирал от удовольствия. Обернувшись к послу, Мухамед Якуб Мятер прошептал:

— Немного подождите.

Сейитмухамед-ишан попятился к выходу и там, за пологом, стал терпеливо ждать приглашения. Лицо ишана, недосыпавшего много ночей, было бледным, воспаленные глаза глубоко запали. Невдалеке от палатки нукер Мядемина держал под уздцы лошадь ишана. Вокруг сновали вооруженные люди, бегали повара, занятые приготовлением обеда для хана, и никто из них не обращал внимания на ишана. Сейитмухамед-ишан видел все. И здоровенных парней из личной охраны Мядемина, и его поваров, и гончих собак, слонявшихся по площадке, и даже кованые расписные сундуки возле палатки. Особенно его внимание привлекла желтая пушка с черным дулом и круглые ядра возле нее. Ему показались эти ядра гораздо крупнее тех, что падали вчера в крепость. Пока он рассматривал эту пушку с ядрами, откуда-то явился толстобрюхий мужчина со смоляными усами. Краем глаза взглянул он на ишана и начал старой тряпкой протирать дуло пушки. Движения его были неторопливыми, и толстое брюхо явно свидетельствовало о том, что он презирает всякую работу. И говорил толстяк с каким-то пренебрежением, в нос.

— Эй, теке, что ты тут выставился?

Хотя это был лагерь врага, который пришел уничтожить крепость Серахс вместе с людьми, но Сейитмухамед не мог и во вражеском лагере позволить подобное к себе обращение. Он сказал:

— Я отвечу тебе, ленивец. Мы не "эй". Мы — ишан текинцев, и мы — не теке, а эрсары[95], и потом, если посчитать годы, твой отец может оказаться моложе меня.

Сказавши все это, Сейитмухамед-ишан был уверен, что чистивший пушку человек тотчас же извинится и скажет: "Ишан-ага, я не знал, простите меня". Однако черноусый пузан рассмеялся.

— Для этой желтой пушки, старик, все равны. И ишаны, и муллы. Если поставить перед ней самого пророка и выстрелить, она и пророка разнесет в клочья.

— Эстгапыралла! Эстгапыралла![96] — невольно вырвалось у Сейитмухамеда-ишана. — Не богохульствуй, хан. Великий аллах может так сделать, что твоя желтая пушка заглохнет навсегда.

— Эта не заглохнет, — отмахнулся толстяк. — Это царская пушка. Не из тех, что били вчера по вашей крепости. Ей не надо ходить к стене, она и отсюда достанет.

Сейитмухамед-ишан потер пальцы, кашлянул и отвернулся от царской пушки. Он долго смотрел на север. А когда снова повернулся к пушке, там стоял с ветошью в руках уже другой нукер, такой же толстяк, как и первый.

— Теке, — сказал он, — считайте, что вы ничего не слышали, когда говорил вам этот Махмуд. Махмуд — просто враль и болтун. Эта царская пушка ничем не отличается от других. Если выстрелить из нее, ядро не пролетит и половины пути до вашей крепости.

Нукер еще хотел что-то сказать, но тут откинулся полог палатки и вышел Мухамед Якуб Мятер.

— Ишан, они разрешают, входите.

— Саламалейкум! — сказал Сейитмухамед-ишан, войдя вслед за Мятером в палатку.

Скрестив ноги, Мядемин сидел посередине палатки на перине. Несмотря на то что он был моложе ишана чуть ли не на два десятка лет, он не только не поздоровался с Сейитмухамед-ишаном, но даже не ответил на его приветствие. На левом колене хана стояла уже знакомая ишану клетка. Перепелка не пела уже, но хан держал клетку, чтобы выразить полное равнодушие к послу.

Сейитмухамед стоял у самого входа, не смея пройти дальше, и был похож на провинившегося мальчишку. На помощь ему пришел советник, у которого еще теплилось что-то от человеческой доброты.

— Ишан-ага, не стойте у двери, проходите, — пригласил он.

Это не понравилось, однако, самому Мядемину. Он посмотрел поверх головы Мухамеда Якуба и надменно спросил:

— Мятер, ты говорил, что я сегодня буду есть плов?

Ни вчера, ни сегодня хан даже не намекал своему советнику, что хочет плова. И у самого хана не было и в мыслях никакого плова. Его вопрос надо было понимать как намек на то, чтобы Мятер оставил его наедине с послом. Мятер понял этот намек. Сейитмухамед-ишан, оставшись один на один с ханом, как непринятый гость, присел прямо на том месте, на котором стоял. Стал ждать, когда заговорит хан. Однако не было никаких признаков, что тот собирается говорить. И тогда сказал первые слова ишан:

— Хан-ага, нас направили к вам…

Мядемин, не отрывая глаз от перепелки, ответил:

— Оказывается, вы и без приглашения ходите в гости.

Сейитмухамед-ишану ничего не оставалось, как проглотить унижение.

— Нас привели к вам, — сказал он, — слезы наших детей, хан-ага.

Мядемин покосился на посла:

— А пять дней назад вы не знали, что у вас есть дети?

— Знали, но не думали, что могучий хан может подвергнуть нас такому ужасному обстрелу.

— Может, вы и того не знали, что Мядемин является потомком Чингисхана?[97]

— Хоть мы и знали, но никогда не думали, что мусульмане могут нападать на мусульман.

— Текинцы не могут быть мусульманами, ишан. Когда текинцы чувствуют свою силу, они становятся хуже капыра[98]. Надеясь на Насреддина, вы плюнули в лицо Хиве.

— Нет, хан-ага, мы не плевали в лицо Хиве и хотели бы жить с ней в ладу.

— А коль собираешься жить, ишан, то и говори свои условия. У меня нет времени препираться с вами.

— Наше предложение, хан-ага, будет таким: если уберете свои пушки и уйдете в Караяб, спасете от гибели наших детей, Каушут-хан согласен платить вам сороковую часть от скота и урожая.

Мядемин понизил голос:

— А в Мары не согласны переехать?

— В Мары не согласны. Причина в том…

— Я не хочу знать причины, ишан. Не переберетесь в Мары, не внесете залог, я залью кровью крепость Каушут-хана. Это и передайте ему.

Мядемин говорил решительно, Сейитмухамед понял, что умолять его бесполезно, и тем не менее спросил:

— Хан-ага, вчера у нас погибло сто тринадцать человек. Ради милости аллаха дайте возможность отнести их на кладбище и по-человечески похоронить.

Мядемин кивнул головой. И вдруг ехидно улыбнулся, словно бы пожалел о своем согласии.

— Ишан, — сказал он, — неужели и Каушут-хан пойдет на кладбище хоронить погибших по его собственной вине?

— Этого я не знаю, хан-ага. Видно, пойдет.

— Хоп! Хорошо! И еще условие. Похоронная процессия пойдет без оружия. Если хоть один нарушит это условие, никто не вернется с кладбища живым. Придется рыть могилы и для себя.

Сейитмухамед принял это условие. Но Мядемин продолжал говорить:

— И вообще, ишан, если не захотите перебираться в Мары, можете сразу же отправляться на кладбище, все до одного. Завтра я пойду на вашу крепость в последний раз. И если сами, своими ногами не отправитесь на кладбище, хоронить вас будет некому.

Кровь ударила в голову Сейитмухамеду. Про себя он подумал: "О аллах! Пошли нам умных и мудрых соседей, избавь от таких, как эти!" Ему хотелось сказать вслух что-нибудь в этом роде, но он сдержался, вспомнив совет Каушут-хана: "Ишан-ага, что бы там ни было, а посол не должен горячиться".

— Хан-ага, если аллах с нами, он не отдаст на погибель наших детей, — только и вымолвил ишан.

Мядемин снова улыбнулся с ехидцей:

— Пускай с вами аллах, если ему так хочется, — и, махнув рукой, прибавил: — Но и кладбище "Верблюжья шея" тоже будет с вами.

Сейитмухамед подумал, что теперь орудия Мядемина не будут стрелять по крепости, а если и будут, то снаряды полетят в них самих, если они посмели оскорбить и аллаха, и кладбище "Верблюжья шея".

— Хан-ага, если позволите я уйду, — сказал ишан.

— Иди, ишан. И передай Каушут-хану, попадется мне в руки, я зарою его в землю живым.

Сейитмухамед молча встал с места. Когда он дошел до порога палатки, услышал властный окрик хана:

— Остановись!

Обернувшись, ишан увидел улыбающегося Мядемина. В его душе мелькнула надежда, что хан подумал о детях и сжалился над ними.

— Ишан, у меня есть еще один разговор. Если текинцы пойдут навстречу, я спасу их от гибели.

Сейитмухамед ничего хорошего не мог ждать от Мядемина, тем не менее согласился выслушать.

— Говорите, будем слушать.

— Пусть Каушут-хан принесет нам сорок белых кибиток.

Ишан согласно кивнул головой:

— Каушут-хан выполнит это условие.

— А в каждой белой кибитке по одной шестнадцатилетней текинской девушке.

Мороз прошел по коже ишана.

— Хан, я не смогу передать это Каушут-хану. Разрешите мне уйти.

— Разрешаю, ишан, разрешаю. Подумайте над моим предложением.

Ярко светило солнце. Перед Сейитмухамедом-ишаном, который стоял на вершине Аджигам-тепе, Серах-ская равнина лежала как на ладони. И горько было думать, что вся она теперь занята войсками Мядемина. По ней то и дело проносились чужие всадники, клубились чужие дымки над очагами. Вдали, как бы прижимаясь к этой равнине, лежала в развалинах старая крепость. Вокруг нее все было мертво. Только за полуразрушенными стенами поднимались к небу дымы. И это говорило о том, что в крепости были люди.

Ишан подошел к нукерам, прислуживающим хану в палатке. Ему хотелось перед уходом повидаться с Мухамедом Якубом Мятером, чтобы попросить у него сопровождающего.

— Люди, — обратился он к слугам, — помогите мне найти Мухамеда Якуба Мятера.

— Видите толпу? — сказал один из слуг хана, показав на собравшихся людей у подножия Аджигам-тепе. — Идите, он там.

— Можно ли нам пройти туда? — спросил ишан.

Слуга понял, что хотел сказать ишан.

— У нас все знают, что вы прибыли послом. Идите, никто не тронет вас.

С вязанкой хвороста мимо проходил уже знакомый и шану усатый толстяк.

— Эй, хаммал![99] Проводи этого человека к Мятеру! — крикнул старший над слугами.

Хаммал отнес хворост к очагу, вырытому позади ханской палатки, вернулся, склонил голову перед приказавшим и молча шагнул к ишану. Он шел впереди Сей-итмухамеда по склону холма и без умолку болтал, выхваляясь перед послом текинцев. Он говорил о бесконечных праздниках, которые сопровождали их в походе от самой Хивы до Серахса, о том, что в каждом ауле он проводил время в обществе молоденьких девушек, что Мядемин назначил его к поварам не хаммалом, а самым доверенным лицом, которое должно следить, чтобы не отравили обед хану, и что вообще ничего нет лучше, как находиться в войсках Мядемина, где каждый день происходит что-нибудь интересное, и вот сегодня они идут как раз туда, где можно будет посмотреть на интересное зрелище, сейчас там будут травить собаками ослушника, который обматерил самого Мядемина.

Ишан слушал и не верил своим ушам.

— Сынок, неужели ты говоришь правду? Разве можно отдать человека на растерзание собакам? Разве это предусмотрено шариатом?

Хаммал прямо-таки удивился.

— А разве, — сказал он, — бросать оскорбление матери такого великого хана, как Мядемин, влезает в рамки шариата?

— Если человек допустил это, он будет наказан на том свете.

— Верно говоришь, теке. Он понесет наказание на том свете, но и на этом свете он должен получить свою долю.

— Не знаю, сынок, что и сказать на это.

— Зато мы знаем, если вы не знаете, — уверенно сказал хаммал. — Надо шкуру снимать с того, кто осмеливается задевать честь хана.

Когда они дошли до толпы, Сейитмухамед-ишан воочию убедился, что хаммал говорил правду. Посреди толпы стоял раздетый догола мужчина, еще совсем не старый. К нему вышел крепыш с отвислыми усами и заорал во всю глотку:

— Тогто Абдулла оглы отдается собакам за то, что грязными словами обозвал нашего мудрейшего и величайшего хана Мядемина. И это будет с каждым, кто осмелится поднять хотя бы язык свой на великого Мядемина!

Человек, прочитавший эти слова с листа, вернулся на свое место, и в ту же минуту были спущены полдесятка огромных собак. С диким рычанием они бросились на несчастного. То ли сам человек упал, то ли сбили его разъяренные псы, но он вмиг оказался распластанным на земле, и собаки уже рвали его тело клыками, подстегиваемые душераздирающими криками несчастного. Человек кричал из последних сил, но собаки беспощадно делали свое дело. Одна из них впилась в его щеку и вырвала половину лица. Через несколько минут окровавленный мужчина затих. Собаки катали по земле истерзанное тело, в котором уже нельзя было узнать человека.

У Сейитмухамеда потемнело в глазах, голова закружилась, и он опустился на землю. Ишан теперь окончательно понял, что никакие дети не могут разжалобить Мядемина, пощады от него ждать глупо и бесполезно. Он протянул с трудом руку, потеребил край халата стоявшего перед ним юноши.

— Сынок, — попросил он, — поищи-ка Якуба Мятера.

Сейитмухамед-ишан к полудню вернулся в крепость. Люди дожидались его, нетерпеливо выглядывая на дорогу. Вид у ишана был такой горестный и несчастный, что Каушут-хан без слов понял, что переговоры ничего хорошего не дали, и попытался немного утещить старика. Он вымученно улыбнулся и сказал:

— Ишан-ага, видно, никогда нам не договориться с Мядемином. Потерпим. Посмотрим, что будет дальше.

Сейитмухамед вошел в кибитку, за ним последовали Каушут-хан, Тач-гок сердар и Непес-мулла.

Ишан-ага сел на ковровую подушку, ладонями стиснул голову и не мог вымолвить ни слова. Непес-мулла прервал молчание.

— Ишан-ага, — спросил он, — не передавал ли нам привета Бекмурад-теке?

Сейитмухамед-ишан не в состоянии был воспринять шутку Непес-муллы. Он ответил вполне серьезно:

— Бекмурада-теке я не видел, мулла, но видел, как за малую провинность Мядемин отдал человека на растерзание собакам.

Ишан подробно рассказал обо всем, что видел. Но слушавшие его были заняты другими мыслями, и их почти не задевал рассказ о царской пушке и даже о травле человека собаками. И тогда ишан закончил такими словами:

— Если аллах постоит за нас и за нами будет стоять кладбище "Верблюжья шея", мы не умрем под копытами конницы Мядемина.

— Это верно, — тяжело вздохнул Каушут-хан. — А что скажет нам ишан-ага по поводу похорон наших люодей на кладбище?

Сейитмухамед-ишан пристально посмотрел на Каушута.

— Хан, если вы позволите, я выскажу вам свое мнение. — И не дожидаясь ответа, продолжал: — Люди поймут вас и не обидятся, но вам и всем здесь сидящим нельзя быть на кладбище. Сердце мое чует, что Мядемин задумал недоброе.

Совет ишана был принят, на прощанье он сказал:

— Аллах за вас, теперь сами решайте, что вам делать дальше.

"Завтра я пойду на вашу крепость в последний раз", — сказал тогда Мядемин. И восемнадцатого марта, рано утром, он действительно выступил, чтобы окончательно разрушить крепость и уничтожить ее защитников. На этот раз Мядемин не стал делить войско на части, а пошел всеми силами со всех сторон одновременно.

Минувшей ночью Каушут-хан не спал вовсе. Может быть, его и сломил бы сон, но в самый глухой час вернулся из Ирана Сахит-хан. Он привез добрую весть. Но эта добрая весть пока еще оставалась только вестью. Двадцать тысяч хорошо вооруженных воинов шаха под предводительством Ферудина Мирзы должны были, согласно обещанию хана, достигнуть крепости еще до восхода солнца. Каушут-хан остаток ночи провел в ожидании, прислушивался к каждому звуку, но вот и солнце взошло над Серахсом, а на иранской стороне по-прежнему было тихо.

Вместо подкрепления из Ирана на крепость двинулись войска Мядемина. Снова внутри крепости засуетилось, задвигалось, детей укрывали в корпечи, женщины и ребятишки повзрослей прятались в кибитках, воины занимали свои места, лекари готовили свои лекарства.

И снова шум и грохот оглашали крепость. Но теперь ружейный огонь был сильнее, чем в прошлые дни. Защитники отстреливались со стен, там же оставались лежать убитые и раненые, не управлялись стаскивать их на крепостной двор. Каушут-хан понимал, что его сидение в запертых стенах только придает храбрости врагу, но у защитников крепости не было возможности выйти из ворот и сражаться с Мядемином открыто, баш на баш. В душе Каушут-хан надеялся отыскать слабое место во вражеском строю, прорваться сквозь него на простор. Он наблюдал за вражеским войском из укрытого места. Пушки Мядемина, а за ними и сам Мядемин подтягивались к своей вчерашней позиции. После двух залпов в расположении артиллеристов возникло какое-то замешательство. К орудиям подвели пять-шесть новых лошадей. Каушут-хан решил, что противник намеревается подтянуть тяжелые орудия поближе к стенам, но лошади потащили две пушки куда-то в сторону. Вскоре их установили перед западной стеной. Туда же переместилось до пятисот воинов на конях.

Каушут-хан кликнул к себе Непес-муллу, ишана и Тач-гок сердара.

— Ишан-ага, — обратился он к Сейитмухамеду, — благословите нас, мы выйдем из крепости.

Ишан протянул дрожащие руки и прочитал молитву. Каушут-хан после этого сказал сердару и Непес-мулле:

— А вы, мой друг сердар и мой друг мулла, простите меня, если что было не так между нами, если же мы не вернемся, возьмете на себя нужды людей.

Тач-гок сердар и Непес-мулла не обиделись на хана, который не брал их с собой, они понимали, что Каушут надеется на них и оказывает им большое доверие.

Две сотни конников, подобранных заранее Каушут-ханом, выстроились перед воротами.

Сейитмухамед-ишан протянул к ним руку и сказал:

— Эншалла, благополучно вернетесь назад, с нами аллах и священные могилы наших предков!

— Ворота! — крикнул Каушут-хан и легко взлетел на коня.

Две сотни застоявшихся в крепости коней одним порывом вылетели за ворота. Сверкнули обнаженные сабли. Лошади, словно выпущенные для скачек, опережая друг друга, устремились к тем двум пушкам, которые были установлены у западной стены. Не успели закрыться ворота, как передовые всадники уже достигли цели.

За орудиями стоял командир артиллеристов Эмир Мухамед-хан. Он выхватил из ножен саблю и отдал приказ задержать текинцев, не допустить их до пушек. С Мухамед-ханом был и Бекмурад-теке.

Еще на подходе Каушут заметил его и крикнул скакавшему рядом Пенди-баю:

— Бай-ага, видишь Бекмурада?!

— Вижу шакала! — крикнул в ответ Пенди-бай.

Словно в ответ ему, мимо уха Каушут-хана просвистела пуля, и тут же кто-то сзади вскрикнул. Каушут оглянулся и увидел, как один из его парней сорвался с лошади.

Конники Мядемина и Каушут-хана врезались друг в друга, стрелять было невозможно, в ход пошли сабли. Раздались первые крики раненых, звон сабель и ржание разгоряченных лошадей. Каушут не спускал глаз с двух человек — Эмира Мухамед-хана и Бекмурада-теке. Он подлетел к Мухамед-хану и занес шашку над его головой, но опустить ее не успел. Голова эмира вдруг дернулась и сорвалась с туловища. Каушут не успел заметить, кто опередил его, сразив Мухамед-хана.

Бекмурад-теке рубился в стороне. Каушут рванулся к нему. Когда расстояние между ними уменьшилось до пяти-шести шагов, Каушута ослепил блеск вражеской сабли, и ему показалось, что удар пришелся в ногу и ноги у него уже нет. Он не сразу понял, что произошло, когда обнаружил себя лежащим на земле. Нет, он был цел и невредим, это лошадь его с разрубленной ногой свалилась на бок.

— Хан, поднимайся! — крикнул с седла Пенди-бай. Каушута поразило лицо бая, залитое кровью.

Нукеры, узнавшие о том, что их предводитель Мухамед-хан убит, стали удирать с поля боя. Вскочив на ноги, Каушут-хан успел настигнуть Бекмурада-теке и, размахнувшись, разрубил ему правую руку. Сабля Бекмурада, падая на землю, задела Каушута и оставила заметный след на его лбу. Но вгорячах хан ничего не почувствовал. Он занес саблю над свалившимся с лошади Бекмурадом и крикнул:

— Молись аллаху или садись в седло!

Бекмурад, боясь тут же лишиться головы, забыл даже о своей руке.

— Я сейчас, сейчас, хан-ага, — лепетал Бекмурад, цепляясь одной рукой за седло своей лошади, которая стояла как вкопанная на месте.

Текинцы гнали впереди себя полсотни обезоруженных нукеров, тащили на лошадях отбитые пушки. Они не успели собрать погибших в бою, оставили их среди валявшихся вражеских трупов. Каушут-хан знал, что Мядемин немедленно бросит на выручку своим нукерам новые силы. И поэтому приказал торопиться. Помощь Мядемина не успела прибыть к месту, как ворота крепости еще раз открылись и еще раз снова закрылись.

Хотя Каушут-хан потерял около семи десятков своих парней, цель свою он считал достигнутой. Он хотел заполучить пушки. Они теперь были у него. И вторым, главным его желанием было ободрить, поднять дух отчаявшихся в крепости людей. К тому же, захватив в плен близких к Мядемину людей, Каушут мог рассчитывать на большую покладистость его при возможных переговорах.

Как только вступили в крепость, навстречу бросились лекари, стали принимать раненых. Вокруг пушек сразу образовалась толпа. Трогали еще не успевшие остыть стволы. Кто-то кричал:

— Не трогай, выстрелит! — И люди испуганно отдергивали руки.

Каушут подошел к Пенди-баю, который сидел в сторонке и ковырял щепкой землю. Голова его была перевязана.

— Куда ранен, бай-ага? — спросил он.

Налитые кровью глаза бая прослезились.

— Они отняли у меня левое ухо, шакалы.

Откуда-то взялась старуха, вцепилась в полу халата.

— Где мой сын? Там оставил сына моего, ха-ан! Оста-а-вил!

Каушут не знал, что ответить старухе, молча опустил голову. Ему некуда было деться от людского горя. Куда бы он ни шел, всюду слышалось: "Ты сына моего оставил, ха-ан". Да, за стенами крепости оставались лежать неподобранные трупы убитых текинцев.

Табибы перевязали руку Бекмураду-теке, и он был выставлен перед народом посреди крепостного двора. Но в толпе еще ходили слухи, что в плен захвачен сам Мядемин и сейчас начнется его казнь. Для многих текинцев пленение Бекмурада было не меньшим событием, чем если бы в плен был захвачен Мядемин-хан. Знавшие Бекмурада ненавидели его больше, чем Мядемина.

Бекмурад сидел в окружении толпы, опустив голову. Он знал, что будет жестоко наказан, но не верил в свою немедленную смерть, не допускал мысли, что туркмены могут убить его, потому что сам он был туркменом.

Каушут-хан обратился к толпе, но его голос был услышан немногими из-за возбужденного людского гомона. Хан говорил текинцам о предателе Бекмураде, причинившем много зла своему народу. Когда закончил свою речь и отошел в сторону, на середину вышел Тач-гок сердар.

— Люди! — зычно крикнул он. — Люди, я никогда не был головорезом, но эту голову, — он показал на сидевшего Бекмурада, — я срублю без всяких колебаний. — И обнажил саблю. Но не успел занести ее над головой предателя, как хлопнул выстрел, и Бекмурад завалился на бок. С его лба хлестала кровь. Тач-гок сердар огляделся вокруг себя и заметил, как Сахит-хан опустил ружье вниз стволом, из которого тоненько струился дымок.

— Сердар, — сказал Сахитнияз-хан, — прости мою вину, я, кажется, опередил тебя.

Сердар вложил саблю в ножны.

— Эх, Сахитнияз, ты оставил в сердце моем рану незакрытой.

Смерть Бекмурада никого не поразила, люди понагляделись за эти дни всякого и поэтому быстро разошлись по своим местам.

Каушут-хан подошел к группе молодых парней. Они дружно, в один голос поприветствовали его и, думая, что хан подошел к ним неспроста, ждали слов. Каушут улыбнулся, любуясь бравым видом парней.

— Ребята, — сказал он, — кто бы из вас решился пойти сейчас к Мядемину? Поздороваться с ним.

Самый бойкий из парней округлил от удивления глаза и спросил:

— Как? Одному идти?

— Да, — ответил хан. — Идти послом.

Парень весело рассмеялся:

— Какие же из нас послы?

— Мы-то считали, — сказал другой, — что послами могут быть только бородатые старики.

— Вот мы и решили изменить правилу и послать безбородого посла.

Ребята призадумались. Никто не решился в первую минуту вызваться на такое необычное для них дело. Наконец выступил вперед высокий худощавый юноша.

— Хан-ага, может, мне доверите? Говорите, я слушаю.

Каушут-хан осмотрел юношу с головы до ног.

— Сынок, ты кто будешь?

— Сапармамед, родом из Амаши, хан-ага.

— Тогда идем со мной, а вы, ребята, пошлите Непес-муллу к Сейитмухамед-ишану.

В кибитке было много народу. Родственники погибших пришли просить, чтобы тот прочитал аят по покойникам. Были тут и Пенди-бай с Оразом-яглы. Посередине кибитки на коленях стоял Сейитмухамед-ишан и читал молитву.

— …Аллхам рахим! — закончил ишан.

Каушут-хан, присевший у порога, вместе со всеми воздел руки горе. Ораз-яглы оглядел всех и сказал:

— Люди, по велению бога наши ребята полегли в этом бою. Но вместе с умершими нельзя умирать всем. Будьте мужественными до конца!

Сейитмухамед-ишан согласно покачал головой:

— Говорят, смерть никого не минует. И лить напрасные слезы не надо, крепитесь душой, люди. А те, кто умер не своей смертью, обретут счастье в раю.

Люди начали расходиться. Остались двое — Сейитмухамед-ишан и Ораз-яглы. Тогда Каушут-хан перешел на кошму к ишану.

— Хан, — спросил Ораз-яглы, — с кем собираешься вести переговоры?

— А с кем еще, кроме Мухамеда Якуба Мятера, можно из них разговаривать? — ответил хан вопросом на вопрос.

Вошли Непес-мулла с Сапармамедом. Каушут ответил на приветствие поэта, спросил ишана:

— Что будем писать Мядемину, ишан-ага?

— Хан, мы затрудняемся сказать, как лучше писать этому человеку. Он коварен и странно ведет себя в разговоре. Другое дело, если бы сила была на нашей стороне.

— Мне кажется, — вмешался Ораз-яглы, — будет лучше, если мы прикинемся простачками, хан, наивными людьми. Во всяком случае, нам надо помнить об учтивости.

Сейитмухамед-ишан открыл свой сундучок, достал оттуда перо и лист бумаги и протянул Непес-мулле.

— Мулла, ты уж постарайся написать покрасивее. Пиши, — сказал Каушут-хан. — "Эй, Мядемин-хан, от нас вам привет! У нас две ваши пушки и много ваших людей в плену. Просим вас направить к нам для переговоров умного визиря Мухамеда Якуба Мятера. Клянемся солью, что посол ваш будет возвращен вам в полном здравии. Текинский хан Каушут-хан".

Каушут-хан взял из рук муллы письмо, пробежал его глазами и протянул обеими руками Сапармамеду.

— Иди, сынок, пусть светлым будет твой путь! Если согласится, спроси, когда ждать посла.

Встреча была назначена на четверг, в одиннадцать утра. Мядемин приказал Мухамеду Якубу Мятеру выйти к старому арыку у западной стены крепости и там ждать Каушут-хана. Хотя туркмены и поклялись солью, Мядемин запретил своему советнику идти прямо в крепость.

В назначенный час сторожевые заметили спускавшегося с Аджигам-тепе человека, он шел к западной стене.

Каушут-хан от Сейитмухамед-ишана отправился к воротам. По пути встретил Келхана Кепеле, опухшего, но бодрого и даже веселого.

— Что с тобой, Келхан? Лицо опухло, а сам сияешь, как молодой месяц? Не курил ли ты анашу?

— Хан, — весело сказал Келхан Кепеле, — трое суток я не смыкал глаз, а сегодня отоспался за все. И сон же мне приснился!

— Голодной куме всё пироги на уме! Хочешь, растолкую твой сон?

— Нет, хан, не трудись зря. Три человека уже сказали, что сон мой к женитьбе.

— Я сказал бы то же самое. Ты бы хоть помылся по этому случаю, или только радуешься своему сну, как нищий, который нашел золото?

Келхан стыдливо опустил голову:

— Нет, хан, не получается у меня с этим делом.

— Успокойся, все будет так; как я говорю.

— Да услышит аллах твои слова, хан.

— Считай, что он уже их услышал. Эншалла, только вот покончим с врагом. Я сам позабочусь о твоей женитьбе.

Келхан заулыбался. Он уже видел себя в объятиях молодой вдовицы, глаза его засветились счастьем.

Каушут при виде сияющего Келхана вспомнил пословицу:

— Все ты умираешь, все умираешь, а скажи тебе о женитьбе, сразу оживаешь.

— Что же, хан, ты считаешь меня умирающим? А мне ведь только пятьдесят.

— Ай Келхан, не время сейчас думать о возрасте. Каушут-хан хотел отшутиться, но Келхан Кепеле, у которого бродили кое-какие мысли, принимал слова хана за чистую монету. Он посмотрел на Каушута, и взгляд его задержался на кушаке, за которым прятался нож.

— Это в подарок послу, — сказал Каушут. — Из дамасской стали.

— Не надо думать так, хан. Ты еще договоришься с Мядемином. Мы везучие. И потом, говорят что доброе намерение — уже половина дела.

— Тоже верно, Келхан. Вот я и отправляюсь к Якубу Мятеру с добрыми намерениями.

Сказав это, Каушут зашагал к воротам. Келхан Кепеле крикнул вдогонку:

— Желаю удачи, хан!

— Молись, и бог даст!

Почти перед самыми воротами, в песке, валялись брошенные кем-то кривые сабли и ружья. Их было так много, что сразу и не пересчитать. Хан с удивлением остановился перед брошенным оружием, задавал себе вопросы и не мог найти ответа.

— Хан-ага! — крикнул караульный. — Посол подходит к старому арыку!

— Сейчас выхожу! — ответил Каушут, не отрывая глаз от этих сабель и ружей в песке. — Что тут творится? Почему не подберете, у нас же не хватает оружия!

Ответ караульного был прямым:

— Если бы оружия не хватало, хан-ага, его не побросали бы в песок.

Каушут-хан не поверил своим ушам.

— Что ты сказал, парень? Побросали и ушли?

— Так, хан-ага. Побросали и ушли. Люди Горгора сговорились не ходить больше в бой, Каушут-хан, говорят, толкает нас на верную смерть. Хотят послать к вам аксакала, хотят открыть ворота, идти на поклон к Мядемину. — Караульный проговорил все это и отвернулся к старому арыку, как будто был и сам обижен на хана.

Все было ясно без дальнейших расспросов, Каушут тяжело вздохнул и заспешил к парням, стоявшим на охране ворот, приказал немедленно собрать оружие и вышел из крепости.

"Алла-хи акбер! Алла-хи акбер!"

Этот тревожный день двадцать девятого марта тысяча восемьсот пятьдесят пятого года начинался в осажденной крепости Серахс точно так же, как и все предшествующие. Но закончиться должен был совсем по-другому. Возможно, что текинцы уже не увидят начала следующего дня, не услышат больше звуков утреннего азана и новое солнце взойдет уже без них. Попытка переговоров Каушут-хана с Мухамедом Якубом Мятером ни к чему не привела. Мядемин настаивал на своих условиях. И двадцать девятого марта выступил в последний бой. По его расчетам, штурм должен был закончиться к полудню. Войско готовилось смешать крепость с землей и отобедать после полного разгрома текинцев.

Мядемин неспроста считал этот бой последним. Войска под предводительством Эрниязы Махрема и Довлетнияз-аталыка благополучно вернулись из Кизыл-Кая и Акдербента вечером минувшего дня, они привели пленников и много скота.

Накануне вечером сумел пробиться в крепость с неполной сотней гаджар Сафарак. Он сообщил, что двенадцать тысяч воинов Ферудина Мирзы остановились в Акдербенте и ждут там боя.

Каушут-хан ничего не сказал Сафараку. Он понимал теперь, как Иран собирается помочь текинцам. Вместо обещанных двадцати тысяч шах послал двенадцать, да и те стоят в Акдербенте, далеко от Серахса, и могут поспеть в крепость после полного ее разгрома.

Уже вечером, накануне последнего боя, Каушут-хан ясно представлял себе безвыходность своего положения. Он ходил из стороны в сторону по крепостному двору и мучительно искал выхода из сложившейся обстановки. Час сна еще не наступил, но в крепости стояла какая-то странная тишина, и это еще больше тревожило хана. Ему казалось, что люди молча раздумывают сейчас о приближающейся смерти. Иранский шах предал их, и ждать от него помощи было бесполезно. Напрасно ждать ее и от Ахала. Каушут подумал было послать еще одного гонца в Ахал, но тут же отказался от этой мысли. Было поздно. Оставалось рассчитывать только на свои силы. А их было так мало, что серьезно думать о спасении людей от неминуемой гибели уже не приходилось. Но вставать перед Мядемином на колени тоже не хотелось, к тому же и в этом случае конец будет только один — смерть.

Среди тысячи мучивших Каушут-хана мыслей мелькнула и задержалась в голове еще одна. Пойти на хитрость. А вдруг повезет?! Он послал за Курбаном. Тот незамедлительно явился.

— Вы звали, хан-ага?

— Да, — сказал Каушут, кладя руку на плечо юноши. — Ты уже оказал своему народу великую услугу, сынок. Об этом знает весь Серахс. Пришел час для новой услуги.

— Говорите, хан-ага. Говорите, если я гожусь на что-то.

— Сейчас скажу, Курбан. — Хан убрал руку и стал говорить.

Еще до того, как люди отойдут ко сну, Курбан должен был отправиться к Мядемину. О тайном замысле не должен знать никто, кроме двух человек, идущего и посылающего. Но Курбан не мог покинуть крепость, не поделившись своей тайной с третьим человеком, с Каркарой.

Девушка еще не спала. Она вспоминала дни тяжких испытаний, которые обрушила на нее судьба. И в страшной веренице дней был один-единственный светлый лучик, это — Курбан. Она повторяла слова, которые когда-то у реки проронил Курбан, и надежда снова затеплилась в ее душе.

Девушка все эти дни не переставала думать о Курбане, об их возможном счастье, потому что всем сердцем любила его, но, привыкшая с рождения видеть одни преграды и страдания, плохо верила в благополучный исход своих мечтаний. А теперь, когда — крепость обступали враги, она и вовсе потеряла всякую надежду.

Погруженная в эти размышления, Каркара вздрогнула, услышав свое имя. Она узнала голос Курбана. И в эту минуту уже не помнила ни опасности, нависавшей над крепостью, ни о тех бедствиях, которые угнетали всех и днем и ночью. Курбан был для нее тем отважным молодцем, о которых она знала только по сказкам. Ведь о нем говорили люди повсюду после возвращения из Ахала. И в этот тяжкий час он не забыл о ней, вспомнил, пришел, ведь это же его голос слышит она сейчас. На людях Каркара, гордясь Курбаном, старалась скрыть от других свою радость, но от себя скрыть не могла. Она думала о нем постоянно, он снился ей во сне. Когда она первый раз услышала рассказ о подвиге Курбана, он приснился ей, но не в бедном своем одеянии, а в дорогом убранстве, что привозят из Хивы да Ирана, на прекрасном, богато убранном скакуне, в седле, напоминавшем крылья ласточки. Вокруг него много людей, но он, сойдя с коня, подходит именно к ней, стоящей в кругу девушек, и два раза целует ее в щеку.

На цыпочках, чтобы не разбудить спящих, Каркара вышла из кибитки и, увидев Курбана, который держал в поводу заседланную лошадь, почувствовала тревогу. Смутившись, тут же подумала, что не время сейчас для стеснения, и первый раз после встречи у реки заговорила спокойно:

— Ты, Курбан? Куда собрался на ночь?

Курбан ответил шепотом:

— Этого не должен знать никто, кроме нас с тобой, Каркара, Хан посылает меня к Мядемину.

"Кроме нас двоих", — сказал Курбан. Значит, для него нет никого ближе во всем Серахсе. Сердце ее сжалось от счастья и от тревоги за любимого человека, который глухой ночью отправляется в логово врага.

— К страшному врагу? Зачем, Курбан?

Курбан ответил с достоинством человека, которому оказал такое доверие хан:

— Потом узнаешь, Каркара.

— Не дай бог, — сказала девушка и прикусила язык, как будто он отнялся у нее от страха.

— Ничего со мной не случится, — успокоил он Каркару. — Просто я зашел повидаться с тобой перед дорогой.

Не видевшая уже много дней Курбана, Каркара хотела сказать ему, что она тоже соскучилась по нем, но только начала говорить и тут же остановилась, не в силах была продолжать дальше.

— Я тоже…

— Просто я решил повидаться с тобой перед дорогой, — повторил Курбан, закладывая ногу в стремя.

— Возвращайся целым и поскорей, — сказала Каркара.

Поднявшись в седло, Курбан скоро растворился со своей черной лошадью в темноте. Уже не было видно его, а Каркара все смотрела во тьму.

У ворот его встретил Каушут-хан. Взявшись за луку седла, он напутствовал Курбана:

— Держись, сынок. Если удастся наша затея, мы не будем растоптаны чужими копытами. Да поможет нам аллах!

Открыли ворота. Курбан стегнул своего коня и скрылся в ночи.

До Аджигам-тепе Курбан добрался без всяких препятствий, но был схвачен караульными, как только поднялся на холм. Нукерам он ничего не сказал. Схвативший Курбана подумал, что парень неспроста покинул крепость в такой неурочный час, и бегом кинулся к палатке хана.

Мядемин не спал еще, сидел в кругу своих советников. Не сомневаясь в своей завтрашней победе, они говорили о том, как им не упустить Каушут-хана и взять его живым.

Мядемин был в приподнятом настроении, потому что оставалось немного часов, когда над развалинами крепости взовьется его знамя. Толком не дослушав караульного, он коротко приказал:

— Пусть войдет!

Курбан вошел в палатку, поздоровался сквозь слезы и опустил голову.

Мухамед Якуб Мятер спросил:

— Говори нам, что тебя привело сюда, парень?

Курбан сжал со всей силой камчу.

— Мои старшие братья, — сказал он. — Я пришел к вам просить защиты. Отомстите за меня.

И снова спросил вместо хана советник:

— За что мы должны мстить и кому?

— Каушут-хан отнял у меня нареченную и собирается на ней жениться. Завтра собирается играть свадьбу. Я сирота, у меня нет ни одного родича.

Сидевшие переглянулись. Наконец подал голос Мядемин. Он сказал:

— Разве Каушут-хан не знает, что завтра он будет лежать не в объятиях молодой девушки, а в развалинах своей крепости?

Курбан стал говорить увереннее:

— Нет, хан-ага. Он думает только о своей свадьбе, об остальном ничего не хочет знать.

Мядемин удивился:

— Что же, он ум потерял?

Сообщением Курбана заинтересовались, и он окончательно успокоился.

— Только что из Тегерана, — сказал он, — прибыли гонцы, сотня верховых. Насреддин-шах послал на помощь Каушут-хану двадцать пять тысяч воинов, они стоят уже в Кизыл-Кая. К полудню обещали быть в Серахсе.

Мядемин не хотел верить своим ушам, вопросительно посмотрел на Мухамеда Якуба Мятера. Мятер хлопнул в ладоши. В палатку вошел нукер.

— Позвать разведчика!

В один миг высокий худощавый нукер был вызван и уже стоял перед советниками и ханом. Вид его был испуганным.

— Сколько ты насчитал нукеров, которые прошли в крепость? — спросил Мятер.

Вопрос не таил никакой опасности и разведчик просветлел лицом.

— В темноте, — сказал он, — не так хорошо видно, но, по-моему, их было от восьми до девяти десятков.

Якуб Мятер обменялся взглядом с Мядемином и отпустил разведчика. Мядемин обратился к Курбану:

— Ты, парень, можешь спокойно жить среди моих воинов. Завтра к вечеру твоя нареченная будет с тобой. А мы накажем Каушут-хана. Ты не первый текинец, кто жаждет крови Каушут-хана. Ходжам Шукур только и мечтает об этом.

Курбан, как учил его Каушут, низко поклонился и вышел из палатки.

На рассвете караульный спешно подошел к расхаживавшему в одиночестве Каушут-хану и стал что-то шептать ему на ухо. Хан быстрым шагом направился к воротам. Поднявшись на ступеньки, Каушут-хан не поверил своим глазам. В предрассветной мгле, напоминая стадо баранов, непрерывным потоком продвигались на юг хивинские войска.

Как ни хорохорился Мядемин-хан, все же он побаивался иранского шаха. Оставив при себе войско, достаточное, по его расчетам, для разгрома крепости, остальные силы он направил в Кизыл-Кая, чтобы задержать там и уничтожить шахский отряд, посланный на помощь текинцам.

Радости Каушута не было предела. Пусть впереди еще тяжелые бои, но он считал, что уже победил Мядемина. Каушут спустился вниз, хотел было на радостях разбудить Ораза-яглы и Непес-муллу, но раздумал, люди устали, пусть отдохнут как следует, Он снова поднялся на ступени ворот.

Вражеское войско поспешно уходило на юг. Последние всадники пронеслись мимо крепости. Теперь можно было поднять на ноги своих помощников. Только подумал об этом, как увидел новый конный отряд, человек в пятьсот, который спускался с холма Аджигам-тепе. Они, должно быть, отстали от основного войска и теперь должны были нагнать его. Но всадники, вдруг развернувшись, пошли прямо на крепость, к крепостным воротам.

— Приготовить оружие! — крикнул Каушут, оглянувшись во двор.

Под западной стеной стояли возле своих коней вооруженные защитники крепости и ждали приказа Каушут-хана. Они были готовы вступить в бой. Тем временем пятьсот всадников на всем скаку приближались к крепости. Вот они остановились невдалеке, один из них отделился и подъехал к самим воротам. Каушут-хан узнал в нем Курбана.

— Откройте ворота и позовите хана-ага! — крикнул Курбан.

Каушут вышел из крепости.

— Что за всадники, сынок? — спросил он юношу.

Курбан спрыгнул с лошади.

— Каушут-ага, это люди Ходжама Шукура. Они не хотят выступать против нас, своих братьев, сговорились и удрали. Разрешите им войти в крепость.

Каушут похлопал Курбана по спине, потом помахал папахой стоявшим в стороне всадникам. Пришпорив лошадей, они влились в открытые ворота.

До восхода солнца Каушут-хан успел сделать обход крепости. Картина была безрадостной. Переполненные отхожие ямы, конский навоз, моча, пищевые отбросы распространяли трудно переносимую вонь. Запас питьевой воды был на исходе. Люди, а их насчитывались здесь тысячи, могли продержаться в крепости не больше трех дней. Слабые духом впадали в панику и нытье. Все больше появлялось людей, которые вслух обвиняли Каушута. Умножались сторонники жителей аула Гор-гор, которые отказывались выступать против Мядемина, собирались идти к нему на поклон, что особенно беспокоило Каушут-хана. Как только взошло солнце, он созвал своих ближайших помощников в кибитке Сейитмухамед-ишана.

— Люди, — обратился к собравшимся ишан, — от нас с вами зависит судьба нашего народа. Соберите все свое мужество и свой разум, мы ждем вашего слова. Говорите.

Люди молчали. Что они могли сказать? Либо встать на колени перед Мядемином и просить пощады, либо сражаться до конца. Третьего не дано.

Ишан окинул всех взглядом, но увидел только опущенные головы. И тогда прервал тягостное молчание Непес-мулла. Он сказал:

— Ишан-ага, хотелось бы услышать ваше мнение. Сейитмухамед-ишан, как от внезапного резкого света, заморгал глазами. Четки в его сухих пальцах издали нервный треск.

— Мулла, — сказал он, — есть ханы, есть мергены, наше мнение совпадает с их мнением.

— И все же нам хотелось бы услышать ваше, — поддержал Непес-муллу Ораз-яглы.

— Ну, если сказать, люди, то мы считаем, что лучше не проливать зря людскую кровь, а снова послать послов к Мядемину и просить милости. Все равно нам не одолеть его.

— Но ведь мы уже просили, ишан-ага, — возразил Непес-мулла. — Ничего не вышло, а пойти на условия Мядемина мы не пойдем.

— Что делать, мулла, если нет другого выхода.

Каушут-хан не согласился с этим.

— Ишан-ага, этот совет ваш мы не можем принять. Если мы снова дойдем к Мядемину, он поймет, что текинцы уже сдаются, и поставит новые условия, еще более трудные. Хватит ли совести жить, если собственными руками отдадим наших девушек в объятья Мядемину, а наш народ ему в рабство? Лучше умереть, я считаю.

— Умрете вы или нет, хан, дурной человек все равно не откажется от своих дурных намерений.

— Если мы умрем в бою, мы будем счастливы, ишан-ага, — сказал Непес-мулла.

Ишан зло сверкнул глазами в сторону муллы.

— И все же, мулла, нельзя поступать по пословице: "Лишь бы глаза мои не видели, и пусть волки едят мой зад".

Каушут-хан принял решительный вид и уже не думал, что может обидеть ишана.

— К тому же, — сказал Непес-мулла, — и туркмены, и Мядемин созданы одним аллахом. И если аллах поможет нам, то победит не численность войск, а отвага.

Эти слова пришлись по душе Каушут-хану, и он решил не затягивать разговор.

— Ишан-ага, не обижайтесь на нас, а лучше благословите перед боем. Тем более что много войск Мядемина ушло в Кизыл-Кай.

Сейитмухамед-ишан собрался было сказать что-то в ответ, но ему помешал вошедший воин.

— Хан-ага, — обратился он к Каушуту, — Мядемин со всем войском идет на крепость!

— Со всем войском он не может идти, — сказал Каушут-хан. — Его десять тысяч ушли в горы. А с остатком мы попробуем справиться.

Каушут-хан улыбнулся. И все почувствовали некоторое облегчение.

Как только человек вышел, тут же откинулся полог и вслед за тем вошли шесть седобородых аксакалов. Самый крепкий из них нашел глазами Каушута.

— Хан, — сказал он, — мы пришли к тебе.

— Это хорошо, что вы пришли ко мне. Проходите, садитесь.

— Нет, хан, мы не будем садиться.

— Тогда говорите, с чем пришли.

— Мы, хан, люди Горгора. Пришли от имени своих людей. Из нашего аула уже погибло двадцать человек.

— Никто, отец, не вышел из воды сухим. Когда нападает враг, приходится и убивать, и самому умирать в бою.

— Хан, нам не хочется, вслед за тобой, отдавать свои головы, открой нам ворота, мы вернемся в аул.

В разговор вмешался Непес-мулла:

— Если хан и разрешит вам открыть ворота, как вы пройдете через войско врага?

Яшули решительно возразил:

— Если не наступать на хвост лежачей собаки, она не укусит, мулла. Мы найдем общий язык с Мядемином. Он тоже человек. А человек поймет язык другого человека. Мы хотим жить с ним в ладу.

Сейитмухамед-ишан несколько раз выразительно посмотрел на Каушут-хана, как бы говоря: "Вот видишь, хан, есть и Другие люди, которые не хотят воевать".

Яшули ждал ответа от хана. Однако Каушут молчал, он не знал, что сказать аксакалам.

— Хан, говори что хочешь, только не томи людей, — сказал Ораз-яглы.

Каушут сурово взглянул на аксакалов:

— Вы все из Горгора?

Старики вразнобой закивали головами.

— Мы все из одного аула, — ответил самый крепкий из них.

— Если это так, — сказал Каушут-хан, вставая с кошмы, — я отпускаю всех шестерых. Светлый путь, можете идти!

— Нет, хан, мы не собираемся идти вшестером. Мы хотим увести из крепости всех жителей Горгора.

— С ними я буду сам говорить, — ответил хан, направляясь к выходу. — Если они захотят последовать за вами, я отпущу их. Мы не будем задерживать тех, кто хочет покинуть нас.

Каушут вышел из кибитки. Там стояли в ожидании еще несколько человек, пришедших с аксакалами, Хан не остановился перед ними и, не сказав ни слова, направился к воротам. Еще на подходе он увидел через решетку надвигавшегося врага. Взбираясь по ступенькам, Каушут громко сказал, чтобы подбодрить защитников крепости:

— Пускай идут! С нами аллах!

Хотя враг был еще не так близко, Каушут заметил, что на последний штурм Мядемин собрал все, что оставалось у него в лагере. На вершине Аджигам-тепе, кроме палатки хана, не видно было никого. Все живое двигалось в сторону крепости.

Каушут спустился вниз и спокойно, как будто ничего особенного не происходило, осмотрелся вокруг и загадочно, как бы отвечая на какие-то свои мысли, улыбнулся.

— Ребята, — обратился он к защитникам крепостных ворот, — если я открою вход в крепость, сможете устоять перед псами Мядемина?

— Устоим, хан-ага!

— Мы горло им перегрызем!

— За голову голову снимем, хан-ага!

— Надеюсь на вас, — сказал хан. — Даст аллах, мы подвесим сегодня на воротах голову Мядемина.

Обходя крепость, Каушут-хан заметил шумную толпу женщин и подошел к ним. Обычно в присутствии мужчин они говорили только шепотом. На этот раз, несмотря на то что среди них находилось несколько мужчин и даже несмотря на то, что к ним подошел хан, они продолжали говорить полным голосом и даже перебрасываться шутками. Одни тащили откуда-то длинные шесты, другие к этим шестам приматывали шерстяной пряжей овечьи ножницы. Ба! Да это же пики, настоящие пики! Каушут взял одну из этих самодельных пик, подергал за пружинное кольцо ножниц, и они легко сорвались с места, сползли вниз по шесту. Полная сорокалетняя женщина, стоявшая возле хана и наблюдавшая за ним, густо покраснела.

— Таким оружием много не навоюешь, — сказал хан, и женщина покраснела еще сильней.

Не глядя на нее, Каушут протянул руку:

— Подай гарус.

Женщина подала хану моток пряжи, и он сам принялся закреплять ножницы. Примотал их не в двух местах, а в трех. Попробовал. Ножницы держались крепко. Каушут поднял копье в боевой изготовке и улыбнулся. Душа его переполнилась нежностью к своим соотечественницам.

— Вот так надо, славные мои воины! Перевязывайте в трех местах. — И протянул женщине пику-самоделку.

— Спасибо, хан-ага, — сказала она со странным и сложным чувством благодарности и незнакомой радости оттого, что первый раз в жизни стоит перед чужим мужчиной, перед самим ханом, без паранджи и даже разговаривает с ним. А он, как свой, как близкий человек, совсем не замечает этого.

Совсем уже осмелев, она сказала:

— Хан-ага, разрешите и нам выйти за ворота. Стрелять мы не умеем, но руки наши могут держать вот это, — она также подняла пику над собой. — Есть и такие среди нас, что могут и коня оседлать. Разрешите.

Каушут колебался минуту, потом ответил:

— Я пошлю к вам Непес-муллу. Что он скажет, то и будете делать. — Каушут повернулся и ушел прочь.

Он шел по крепости, слушал возбужденные перед скорым боем голоса, лязг и бряцанье оружия, топот ног, какие-то удары и стуки, но думал о женщинах. Впервые он думал о них не так, как привык думать всегда. Что-то незнакомое и неожиданное открыла ему эта полная с милым лицом и западающими в душу глазами женщина, затея с самодельными пиками, желание выйти рядом с мужчинами в бой на врага. От этих мыслей отвлекло его брошенное и собранное теперь в одну кучу оружие.

Он вспомнил об аксакалах из аула Горгор, и брови его нахмурились. Старики и сопровождавшие их аульчане все еще стояли перед кибиткой Сейитмухамед-ишана в ожидании хана.

Каушут подошел к ним и сказал с вызовом:

— Если есть среди вас мужчины, пусть соберутся возле брошенного оружия!

Крепкий аксакал, что разговаривал с ханом, с обидой в голосе ответил:

— Ты, хан, не зови наших мужчин к оружию, нам оно ни к чему, ты лучше открой ворота, и мы уйдем.

Каушуту пришлось повысить голос.

— Пока не соберете оружие, ворота будут закрыты! Старики вынуждены были повиноваться и уйти, чтобы выполнить приказ.

— Келхан! Собери сюда женщин и девушек! — крикнул все тем же рассерженным голосом.

— Зачем они понадобились тебе, хан?

— Поменьше спрашивай, Келхан, делай, что сказано. Пока собирались женщины, подошли и собранные стариками люди из Горгора. Большинство из них были крепкими молодыми парнями. Вслед за ними уже знакомый седобородый яшули привел сюда же своих женщин и девушек.

— Хан, — сказал старик, — это наши жены и дочери.

— Пусть они встанут к ним, — приказал Каушут, кивнув в сторону других женщин.

Люди стояли в ожидании чего-то необычного и даже на минуту забыли о том, что враг вот-вот подойдет к самой крепости.

Каушут-хан заговорил громко, чтобы слышали все.

— Народ! — возвысил он голос до крика. — Наступил тяжкий час, за нашими воротами смертельный враг! Мядемин пришел, чтобы опорочить наших жен и дочерей. Кто не хочет этого позора, пусть берет в руки оружие и следует за мной. А эти вот парни из Горгора хотят покинуть нас, сохранить свои головы в обмен на наших сестер, жен и дочерей.

И крик из толпы:

— Врешь, хан-ага!

Каушут повернулся на голос. Вперед выступил высокий парень.

— Хан-ага, — сказал он, — нашу честь порочит не Мядемин, а ты, хан!

— Чем же я опорочил вашу честь? Говори!

Парень взглянул на женщин и опустил голову.

— Ты опозорил нас перед женщинами.

На помощь первому выступил второй парень:

— Хан-ага, не считай нас трусами. За свою честь мы положим свои головы.

Женщины из Горгора зашептались между собой. Каушут насмешливо улыбнулся:

— Тогда скажите, отважные парни, кто же это побросал вон то оружие?

В считанные минуты на земле не осталось ни одного ружья, ни одной сабли. Горгорцы бросились к своим коням. Каушут поискал глазами аксакалов, но их и след простыл, они растворились в толпе, подальше от глаз Каушута.

Келхан Кепеле подошел к хану и потянулся к его уху:

— Если не веришь, пойдем со мной, хан-ага.

— Потерпи, Келхан, я сам проверю.

— Один?

— Зачем? С Пенди-баем. Бай-ага! — крикнул Каушут. — Теперь к тебе дело. Аксакалы! Приглашаю на интересное представление!

Пенди-бай был так удивлен, что ни о чем не спросил хана, а молча последовал за ним.

У кибитки сидели Огултач-эдже, Язсолтан, невестка Огултач-эдже и четвертая женщина в парандже.

Язсолтан заволновалась перед входящим мужем и сопровождавшими его людьми. Растерялась и Огултач-эдже, заметив среди вошедших самого Сейитмухамед-ишана.

Каушут-хан с нахмуренным лицом подошел к невесткам, вернее, к той, которая казалась здоровее и покрепче телом, и, не говоря ни слова, сорвал с нее паранджу. Вместе с головным убором она отлетела в сторону. И все ахнули. Здоровой невесткой оказался сын Пенди-бая Мялик. Перерядившись в женскую одежду, он хотел отсидеться здесь, когда мужчины отправятся в бой. Знали об этом только жена Мялика и его мать Огултач-эдже. Она хотела спасти единственного сына от смерти, не могла себе представить, как труп его принесут в крепость, завернутый в кошму. Боясь гнева Пенди-бая, она даже ему не сказала о своем намерении спасти сына.

У Пенди-бая, как только была сорвана с сына паранджа, потемнело в глазах, на лбу выступил от стыда холодный пот. Он схватился за рукоятку кинжала, выхватил его из ножен и бросился на сына. Мялик с ужасом закрыл лицо руками. Каушут-хан успел схватить за руку Пенди-бая. Тот был старше хана лет на пятнадцать, но в эту минуту с налитыми кровью глазами обратился к Каушуту, как к старшему:

— Хан-ага! Ты хоть не держи меня!

Каушут не пожалел Пенди-бая, вывернул ему руку и отнял кинжал.

— Убивать мертвого — слабость, бай.

Эти слова еще больнее задели Пенди-бая, чем предательство сына. Он заплакал, слезы позора падали на его седую бороду. Словно увидев уже труп сына, бай обхватил руками голову и взвыл.

— Охо-хо-ов! — И упал в ноги Каушут-хану…

Первые выстрелы пушек Мядемина уже сотрясали воздух. Люди успели привыкнуть к орудийным залпам и теперь уже не так болезненно отзывались на эту пальбу. Непес-мулла выстраивал свое воинство с пиками-самоделками. Под его началом было более двухсот женщин.

Каушут, оставив на стене Тач-гок сердара и Келхана Кепеле, спустился вниз к Оразу-яглы, у которого уже не было сил для нового боя, но его сабля была при нем.

— Что это вид у тебя невеселый, хан? — спросил Ораз-яглы.

— А ты не видишь, какая сила идет на нас?!

— У тебя, хан, тоже немало парней, слава аллаху, — Ораз-яглы окинул взглядом крепость. — И эти еще, иранцы. — Ораз-яглы показал на группу верховых, выделявшихся своей особой одеждой.

— Да, — отозвался Каушут.

— Хорошо хоть, этих послал, и на том спасибо. Но сирота, говорят, сам себе перерезает пуповину. Нечего надеяться на других. Крепко держи свою кривую саблю и призывай на помощь аллаха.

Спустившийся со стены Тач-гок сердар обратился к Оразу-яглы:

— Я считаю, хан-ага, Каушут-хан прав, а каков будет ваш совет?

— Что-то, мерген, я не пойму, о чем ты говоришь.

— Каушут-хан вот что говорит. Надо открыть ворота и пустить на Мядемина пять-шесть сотен всадников. Потом еще один отряд.

Ораз-яглы, только теперь понявший замысел Каушута, ответил с достоинством:

— Ты правильно понял, сердар. Но если пойдет на Мядемина только два отряда, враг может подумать, что больше у нас нет сил, и будет лезть напролом, Надо через какое-то время выпустить еще два отряда, один послать на левый край, другой — на правый, в обхват. И тогда враг не устоит.

Каушут-хан согласился с Оразом-яглы. Времени для разговоров не оставалось, перестрелка за стенами усилилась, и Каушут быстрым шагом направился к своему войску.

Первую группу в пятьсот сабель возглавил Тач-гок сердар, вторую, такой же численности, — Каушут-хан. Конники столпились у ворот. Непес-мулла подъехал к Каушуту и доложил, что его воинство готово к сражению. Сотня женщин уже сидела на конях, и тьма пеших стояла за всадницами с поднятыми пиками, а кому не хватило овечьих ножниц, держали в руках косы, вилы и грабли.

— Хорошо, мулла. Только не лезь на рожон, а заходи двумя группами слева и справа, — второпях ответил Каушут.

Лошадь под Непес-муллой дико заржала и встала на дыбы. Мулла стукнул ее по шее.

— Потерпи, милая, потерпи.

Каушут-хан крикнул вышедшему на порог кибитки Сейитмухамед-ишану:

— Ишан-ага! Если можете, благословите нас!

Ишану не понравилась женщины с овечьими ножницами на концах шестов. О аллах, и они туда же! Но ишан понимал, что, если он не даст благословения, все равно все уйдут и без его молитвы. Его слова: "Светлый путь! Пусть каждый из вас стоит тысячи!" — потонули в общем шуме. Ворота медленно раскрылись.

— О аллах!

— Будьте мужественны!

— За голову — голову!

— Чув!

Ржали кони. Ножницы, сталкиваясь с ножницами над головами женщин, издавали странный звон. Пыль тучами поднималась к небу.

Ничего подобного не ожидали ни Мядемин, ни его военачальники, ни их нукеры. Да и все они были уже не те, что в первые дни, когда двумя пушечными выстрелами приводили в ужас текинцев. И все-таки они ломились вперед в полной уверенности, что крепость сегодня падет перед их натиском. Уверенно шли кони под ними, пронзительней, чем прежде, пела зурна.

Каушут-хан с полусотней верных джигитов тронулся к востоку. И в ту же минуту показались из-за холма нукеры Мядемина. На рысях мчались они, размахивая саблями, навстречу. Во главе полусотни сарыков, ехавших с Каушут-ханом, был Арнакурбан, прибывший из Мары и сегодня впервые вступавший в бой. Он низко склонился к гриве, положив между ушами лошади длинный лук. Распластавшись над конской гривой, Арнакурбан то и дело повторял со вздохом: "О, аллах! За голову — по голове!"

Лошади противников, как стрелы, летели друг другу навстречу. Тревожно всхрапывали, чуя близкую смерть, и перед смычкой замедляли бег. Как и людям, сидевшим в седлах, им не хотелось торопиться к смерти, то одна, то другая тяжело вскидывались, вставали на дыбы, как бы готовясь повернуть назад.

Наконец столкнулись кони с конями, и вот уже утробное ржание слилось с холодным лязгом скрещенных сабель. В эти звуки вплетались первые стоны раненых и разгоряченные боем голоса: "Ийя, аллах, ийя, Шахимердан!" Кто-то кричал:

— Справа заходи, справа!

Кто-то подбадривал друга гортанными криками. Но никто ничего не слышал и не обращал внимания на слова и крики. Слышал только сам говоривший или кричавший. Каждый был занят своим делом, не думал ни о страхе, ни о смерти. Рубили друг друга, кололи саблями, сбрасывали с седел на землю. Люди напоминали диких зверей в смертельной схватке.

Бой понемногу стал затихать, и можно было уже оглядеться по сторонам.

Арнакурбан не давал отдыха своему луку. Пущенная сарыком стрела вошла в живот налетевшему на него нукеру. Тот обнял ее руками и свалился с лошади. Арнакурбан и не подумал вырвать стрелу обратно, резко свернул коня и схватился за саблю.

Лошади, потерявшие всадников, носились по полю без всякой цели. Их становилось все больше и больше.

Каушут-хан со своей группой сражался на левом фланге и никак не мог понять, в чью пользу развертывается бой. Он должен был встретиться с группой Келхана Кепеле, рубившейся справа. Но время шло, а Келхан все еще не выходил на соединение. Зато Каушут пробился к бойцам Непес-муллы, которые вместе с сарыка-ми действовали в центре.

Скопление всадников заметно стало редеть, но не потому, что многие были убиты, а потому, что войско рассредоточилось по всему полю. Теперь уже противникам надо было гоняться друг за другом. Но кто за кем гонялся, все еще нельзя было разобрать.

Каушут приметил мечущегося Арнакурбана.

— Держись, сарык! Аллах на нашей стороне! — крикнул он храброму сарыку.

— Хорошо, хан-ага! Теперь я могу и умереть спокойно, — отозвался Арнакурбан.

Когда всадники Каушут-хана сошлись наконец со всадниками Келхана Кепеле, обстановка изменилась еще сильнее. Хивинский отряд был рассечен на две половины, и можно было увидеть самого Мядемина, который сидел на своем сером коне позади своих нукеров и наблюдал за ходом боя.

Арнакурбан стремительно преследовал убегавшего воина и не видел, как за его спиной неслись два хивинца. Но Каушут заметил это и бросился наметом выручать храброго сарыка. Не успел он настигнуть врага, как над головой Арнакурбана взблеснула сабля нукера.

— Арнакурбан! — крикнул Каушут-хан. Но сарык, увлеченный преследованием врага, не расслышал. Сабля поиграла над его головой, но, не успев свершить свое страшное дело, отлетела в сторону, а безрукий нукер вслед за саблей вылетел из седла. Второй нукер испуганно повернул своего коня назад. Только тут Каушут заметил юного Курбана, который в общей суматохе успел вымахнуть наперерез скакавшим нукерам и спасти от верной смерти Арнакурбана.

Воинам Мядемина казалось, что потоку текинцев, вырвавшихся из крепостных ворот, не будет конца. Сначала бросились им навстречу два отряда конницы, потом еще отряд. Первые две группы ударились в сторону Аджигам-тепе, где Мядемин оставил всего лишь одну свою сотню. Стремительный бег ахалтекинских коней поразил хивинцев.

Прошло какое-то время, и из ворот выступили женщины. Сначала на конях, потом пешие с пиками, вслед за ними с вилами и серпами.

Вся эта туча, гремящая ножницами, сразу же начала раздваиваться, одна часть заходила на левый край, другая — на правый.

Первым прорвался сквозь вражеское скопление Тач-гок сердар и устремился к Аджигам-тепе. Каушуту со своей группой было легче пройти через образовавшийся пролом. Сквозь шум боя он слышал стон раненых, выброшенных из седла. Но он весь был собран для броска к Аджигам-тепе, молил бога, чтобы не слететь с коня раньше, чем он настигнет самого Мядемина. Ему и в голову не приходило, что его могут опередить, что другие так же, как и он, жаждали крови этого человека.

Для Ходжама Шукура, который по утрам приходил приветствовать хана, наступил сегодня конец света. Он только утром узнал, что его нукеры, в том числе и ближайшие родственники, предали его и присоединились к Каушуту. Когда он узнал об этом, за минуту перед утренним посещением хана, сердце его остановилось. Он опустил голову, стыдясь перед человеком, принесшим страшную весть, собрал в пучок редкую бороденку, сунул ее в рот и стал жевать. Чувство заброшенности и одиночества сковало его. И все же он не мог отказаться от своей мечты отомстить ненавистному Каушут-хану, а заодно теперь и тем, кто предал его. Жуя жалкую свою бороденку, он думал о том, что после падения крепости текинцы, оставшиеся в живых, должны будут покинуть родные края, они построят новую крепость на берегу Мургаба. Он назовет ее Ходжамкада и станет в ней ханом, единственным повелителем. Вот когда он заплатит нечестивцам за все и сполна.

Изгнанный когда-то из Серахса хан вынул изо рта бороду и поднял голову. Все поле перед крепостью занимали войска Мядемина. А там вернутся с победой те, кто сражается сейчас под Кизыл-Кая, и войску Мядемина не будет числа. Сердце Ходжама Шукура понемногу успокоилось. Ведь войско Мядемина было его войском, потому что у них был один общий враг — Каушут-хан.

Окинув взглядом тучу Мядеминовых воинов, Ходжам Шукур уже не так переживал предательство. Были с ним его нукеры или их не было сейчас — какая разница! Все равно сегодня хивинцы снесут голову Каушуту. А больше Ходжаму Шукуру ничего и не нужно. К тому же вряд ли Мядемин знает о бегстве его людей, а если и знает уже, то пять-шесть сотен нукеров не могут изменить исход боя.

Вырядив себя и своего коня, Мядемин последовал за своим войском. Его сопровождали шестьсот отборных воинов. Каждый из них заглядывал в рот Мядемину, чтобы немедленно броситься исполнять любое его повеление.

Хан заметил Ходжама Шукура в общем воинском строю. Он взмахнул плетью и дал знак приблизиться. Беспокойство охватило Ходжама Шукура. Бешено работала его мысль. Он отыскивал слова, которыми ответит на вопрос хана: "Так-то отважные твои парни защищают Мядемин-хана?"

Ответив на приветствие Ходжама Шукура, хан не задал ожидаемого вопроса, а сказал:

— Не на своем месте идешь, хан.

Голос Ходжама Шукура стал писклявым.

— Разве место воина не в общем строю, хан-ага?

— Твое место, хан, среди вождей.

У Ходжама Шукура чуть не выросли крылья за спиной. Он так растерялся от радости, что забыл поблагодарить хана и стегнул лошадь плетью. Конь рванулся в ту сторону, где находились предводители войск.

Заговорили пушки, и над ними поднялись черные клубочки дыма. Потом в закипевшем шуме сражения все настойчивей стали выделяться воинственные звуки зурны. Напряжение боя усиливалось.

В задних рядах войска трудно было разобраться, что происходит в передних. Однако Ходжам Шукур почувствовал, что в крепости произошли какие-то перемены. Он не предполагал, что крепостные ворота могут открыться и оттуда хлынут боевые отряды текинцев, но на всякий случай вынул из ножен свою саблю. И тут же заметил, как из открытых ворот начали выступать отряд за отрядом конники Каушут-хана. По спине Ходжама прошел мороз. Предводители войск засуетились. Они бросились в разные стороны, поближе к своим подразделениям, но, возможно, и для того, чтобы лучше определиться в случае преследования противника, а также и в случае бегства от него.

Нукеры, окружавшие предводителей войск, были самыми верными и отважными воинами и конниками Каушута, не легко было сломить их сопротивление. Прорубившись сквозь строй нукеров, Каушут заметил Ходжама Шукура.

— За мной, ребята! — крикнул он и повернул коня в сторону хивинских военачальников, не успевших рассредоточиться.

Ходжам Шукур тоже узнал в переднем всаднике Каушут-хана и вылетел ему навстречу. Он первым занес саблю над Каушутом, но тот ловко отбил удар и грозно закричал:

— Проси о милости, хан!

Ходжам Шукур взвизгнул:

— Йи-и! От сукина сына милости?! Ввот! — И снова скрестил свою саблю с саблей Каушута, но, как и в первый раз, был отброшен назад.

Каушут поднялся на стременах, с занесенной саблей навис над Ходжамом.

— Проси о милости, хан!

И снова их сабли скрестились со звоном. Это повторилось еще и еще раз.

Кто-то из текинцев крикнул над ухом:

— Хан-ага, они удирают!

Каушут-хан, не видевший и не замечавший, кто убит и кого убивают, слышал этот крик, но не придал ему никакого значения. Лошадь Ходжама Шукура встала свечой и отчаянно заржала. Ее передние ноги еще были в воздухе, когда Каушут, приподнявшись на стременах, занес свою саблю для нового удара. Он не заметил, куда пришелся его удар, но тотчас же лошадь противника подломила ноги и рухнула мордой в землю. Через ее голову перевалился Ходжам и отскочил в сторону. Быстро подобрал выпавшую саблю и встал на ноги.

— Последний раз говорю, проси пощады!

Ходжам Шукур бросился на Каушута.

— Не дождешься, гяур!

Каушут схватился за луку седла и поднял саблю.

— Ну, тогда прощайся с жизнью, хан!

— И-ах! — вскрикнул Ходжам Шукур и вмиг оказался распластанным на земле. Его сабля, еще не успевшая омыться кровью, лежала рядом. Рот поверженного оставался открытым, не успев выкрикнуть последнего слова. А глаза, которые так жаждали увидеть в развалинах крепость Серахс, так и остались смотреть в бездонное голубое небо.

Каушут-хан осмотрелся по сторонам, рядом не было ни его людей, ни нукеров Мядемина. На самой вершине Аджигам-тепе кипел бой. Каушут подумал, что это его парни сражаются с охранниками Мядемина, и бросился туда. Уже на самом подходе на него налетели шестеро нукеров. Они окружили хана со всех сторон и сабли их замахивались на него то слева, то справа. Каушут думал только о том, чтобы не вылететь из седла, не расстаться с жизнью до срока, ведь он не встретился еще с главным своим врагом, с Мядемином. И, призвав на помощь аллаха, изо всех сил пришпорил коня. Лошадь вынесла его из кольца обступивших его нукеров. Но кто-то уже обходил его, вот уже вырвался вперед и преградил дорогу. Каушут уперся глазами в ожесточенное лицо с черными пышными усами. В один миг грузный усач рванул повод и налетел на выброшенную вперед саблю Каушута. Нукер тяжело сполз с седла. Не взглянув на свалившегося нукера, Каушут понесся к походной палатке Мядемина. Но Мядемин был уже далеко от своего стана. С полсотней телохранителей, со своими приближенными, среди которых были Мухамед Якуб Мятер, Хорезм Казы, Абдулла Махрем и Бегджан Дивана-беги, он спускался с холма и, не веря своим глазам, смотрел на беспорядочно отступавшее войско.