Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков]

1

Город маленький и старинный. Лет триста назад он был крепостью. От нее на восток через степь тянулся до самого Дона так называемый Турецкий вал. Остатки его сохранились до сих пор. Где были на нем сторожевые посты, там лежат теперь большие степные деревни Погромецкое, Стрелецкое, Малые Строжки, или Острожки. Речка Руська омывала когда-то город с трех сторон. Теперь она спрямилась, местами похожа на ручей, который прячется под правым крутым берегом. Новый человек не сразу заметит ее, удивится, откуда ниже по руслу берется вода. А до войны речка была полноводной. Метрах в пятистах от моста стояли шлюзы и плотинка. Это место называли Шумами: день и ночь шумела вода, падая через затворы, пробиваясь под ними.

Чудесное было место, песчаные берега покрывали пушистые ивы. Рыба водилась в реке. На Набережной улице даже жили потомственные рыбаки. Поставляли на рынок головля, щуку, налимов, сомов, окуней. На пескарей, бычков-песочников рыбаки не обращали внимания. Их длинными снизками носили ребятишки.

За мостом и лугом была протока, называвшаяся почему-то Айдиром. Там водяная птицесовхозовская мельница стояла. Во время войны, когда бомба попала в завод постного масла, городской механик Авдеич Мильковский пристроил к мельнице крупорушку. Авдеича на войну не призывали. Левые ребра у него были сросшимися от рождения, торчали как-то горбом на боку. Но здоровье у него было железное.

Во время оккупации — она длилась пять месяцев — враги запрещали ходить городским за речку. Но Авдеич ходил на свою крупорушку. Высокий, кособокий и тощий, он всю жизнь был одет в комбинезон из чертовой кожи, блестевший, как блестят начищенные хромовые сапоги. В полиции Авдеич заявил, что его завод сгорел, он построил себе крупорушку, народ съезжается к нему со всей округи и он не может не ходить за реку. Его не трогали.

После войны завод восстановили, Авдеич забыл о крупорушке, она потом развалилась вместе с мельницей.

2

Понятно, что в таком старом городе испокон веков жили слухи о кладах. Там, мол, копали в огороде новую помойную яму и выкопали кованый сундучок со старинной серебряной посудой. В другом месте просто весной копали огород, кто-то вогнал лопату поглубже в землю и разбил горшок с монетами. Под обрывом возле моста после сильных ливней находили, по слухам, в песке золотые монеты, драгоценные камни от ожерелий. Но не было ни одного человека, который с гордостью сказал бы: я, мол, в огороде у себя нашел чугун с золотом. Потому на слухи не очень-то обращали внимание. И когда пронеслась весть, что из стены старой библиотеки унесли клад, никто вначале не поверил.

…В городе две библиотеки: новая в здании техникума, а старая на Ленинской улице, в кирпичном одноэтажном доме. Дом стоит в глубине двора, обнесенного кирпичным забором с калиткой. Весь двор библиотечный разбит на цветочные клумбы. Здесь георгины, левкои, табак, хризантемы, астры, — до глубокой осени двор буйствует красками. А стены домика обвиты диким виноградом. Ухаживают за цветами библиотекарши. Их две, мать и дочь Плотниковы. Зинаиде Павловне уже семьдесят, Наталье Кирилловне под сорок. Обе они холостячки. Даже старожилы не знают, от кого Зинаида Павловна родила в свое время дочь — мужа у нее не было. Живут они на Курской улице, она тянется параллельно Ленинской, и библиотекарши ходят на работу по тропинке через огороды, в домике с зеленой крышей, перед которым растет единственный на улице толстый серебристый тополь с сухой верхушкой.

До голодного сорок седьмого года весь домик принадлежал библиотекаршам. Но в том году Наталья Кирилловна поступила в учительский институт. Они дом свой продали базарной торговке Бульдихе — прозвище такое у этой женщины. Она под два метра ростом, голос и руки у нее мужские. И о чем бы, с кем бы она ни разговаривала, все время повторяет фразу: «Ты знаешь, я никого не боюсь, но…» — и так далее.

Библиотекарши оставили за собой комнату, кухоньку, дворовое крыльцо и часть двора возле крыльца. Их часть двора тоже с весны до осени покрыта цветочными клумбами.

Для себя Бульдиха открыла парадные двери на улицу. Старинный жестяной навес над дверьми покрасила золотистой краской. Первое время она удивлялась жизни библиотекарш, со смехом рассказывала своим товаркам, знакомым:

— Знаете, бабы, я ведь никого не боюсь, но скажу вам, таковских жительниц я еще не видывала. Есть они почти ничего не едят: похлебают супчику, чайку попьют по чашечке — и весь день сыты! И громкого слова от них не услышишь, все шепотком переговариваются. Ха-ха! Я и голосов-то их долгое время не различала, бабы! А делать они ничего не делают, только книжки читают. И что, бабы, за потеха: готовы биться, но не позволяют цветы свои продавать! Я им толкую: давайте я каждый день буду продавать по два, три букетика. Мне ваши деньги не нужны, говорю, мне одно удовольствие будет продать цветы, а вы живые деньги будете иметь на сахар, молоко, чай. А зарплату свою, говорю, кладите на книжку, господь с вами! Дак они, бабы, перепугались, по ночам дежурили возле клумб, ей-богу! Ха-ха! — закатывалась Бульдиха. — Отстала я от них, думаю, ну вас к богу в рай совсем, не стала на цветы ихние и смотреть. Тут только они успокоились!

Но когда дочь ее Мария стала учиться в десятилетке и записалась в старую библиотеку, Бульдиха взяла под свою опеку библиотекарш.

Муж ее, Федя Скворцов, тщедушный и маленький мужичок, работает возчиком на кирпичном заводе. По ночам он возит гражданам от колонки, от реки воду для полива огородов. Бульдиха приказала ему возить воду библиотекаршам бесплатно. Стала следить, чтоб бочка их под водосточной трубой была всегда полна. А на улице объявила, что, ежели кто из ребят сорвет цветок с клумб библиотекарш, она у того ноги повырывает из одного места.

3

Первой обнаружила пролом в стене Зинаида Павловна. Случилось это шестнадцатого июля. Дочь была на конференции в области. Как всегда, ровно в одиннадцать Зинаида Павловна открыла библиотеку. День был жаркий, душный. Она знала — покуда не спадет жара, никто к ней не явится. Решила разобрать книги, полученные накануне, но что-то мешало ей сосредоточиться. Что-то беспокоило. Она побродила между полками. Остановилась возле глухой стены, за которой швейная мастерская. Стены в домике толстые, метровые. Никаких звуков никогда из-за глухой стены не проникало в домик. Вдоль стены заповедные полки с изданиями собраний сочинений наших классиков. Полки всегда задернуты ситцевыми шторами. Всех читателей библиотекарши делят на средних и порядочных. К средним относятся те, кто пачкает книги, подолгу держит их на руках. Средние к глухой стене даже не допускаются близко.

Какое-то монотонное жужжание доносилось от стены. Зинаиде Павловне подумалось, не попал ли за книги шмель. Звук доносился как раз из-за томов Льва Толстого. Она сняла несколько книжек, звук усилился. Старушка пожала плечами, вышла во двор, заглянула в закоулок. Бурьян был измят, валялась какая-то лестница. Гудел вентилятор, вставленный в форточку расположенной по соседству мастерской. Старушка взглянула на свою стену и всплеснула руками: прямоугольник стены размером с окно был потревожен. Казалось, кто-то хотел разобрать стену, выбил кирпичи. Но что-то напугало его, он небрежно засунул кирпичи на место и скрылся. Вдруг, как это часто бывает в подобных случаях, Зинаида Павловна вспомнила: от кого-то она слыхала, будто промкомбинат зарился на ее домик. Мечтает расширить мастерскую, а библиотеку соединить с техникумовской.

Зинаида Павловна даже забыла закрыть библиотеку. Поспешила в горсовет.

Из горсоветовских работников Зинаида Павловна хорошо знала тамошнего техника-строителя Морозова. Он раза два-три в году являлся к ней визировать сметы на капитальный и на косметический ремонт библиотеки. При его появлении старушка всякий раз пугалась, что он в конце концов пришлет рабочих. Те разворотят ее хозяйство, напачкают. Но уже от порога Морозов ласково улыбался. Он, как и многие, считал Зинаиду Павловну человеком немножко не от мира сего. Кланяясь, продолжая ласково улыбаться, он приветливо говорил, заметив страх в глазах библиотекарши:

— Для проформы, для проформы, Зинаида Павловна. Не волнуйтесь. Вот здесь распишитесь, и я уйду.

Она поспешно расписывалась на уголочке сметы. И с облегчением вздыхала, когда за Морозовым захлопывалась калитка.

Обычно техника-смотрителя не застать было в горсовете. Он вечно пропадал на объектах. Но тут Зинаида Павловна столкнулась с ним. Морозов куда-то, как всегда, спешил. С недовольным лицом выслушал старушку.

— Не говорите глупостей, Зинаида Павловна, — сказал он, кося глазами в сторону, — никто вашу библиотеку не трогает. — И он махнул рукой, побежал за телегой, на которой везли какие-то бочки.

Никогда он так не разговаривал с Зинаидой Павловной. Тут что-то не то! Председатель горсовета Колосков был у себя. Он тоже спешил: за окном его ждала машина. При выходе из кабинета Колосков с нетерпением выслушал библиотекаршу.

— Извините, Зинаида Павловна, строительными делами занимается Морозов. Это его дело. Он получает зарплату. К нему обращайтесь. Я за всех работать и отвечать не могу. Извините. В пять часов я буду на месте. — И побежал.

Старушка почуяла общий заговор против ее библиотеки. Что делать? Надо обратиться в милицию. Путь ее лежал мимо техникума. В это время возле парадной техникума стоял участковый, сержант Степан Мильковский. Он дежурил с шести утра до трех дня. Степан записан в старой библиотеке, числился он в средних читателях с детских лет. Степка третий год работал в милиции. Заходя в библиотеку, всякий раз осведомлялся, не шалят ли на клумбах ребята. Всегда он был улыбчив и приветлив.

Зинаида Павловна, заметив атлетическую фигуру Мильковского, бросилась к нему через дорогу:

— Степан, голубчик, да что же это такое? Куда же это годится?

Отдав честь, щелкнув каблуками, выслушал Мильковский в полупоклоне.

— Подобного содеяния, Зинаида Павловна, в нашем государстве быть не может. Самовольство не позволяется у нас даже промкомбинатам. Но пройдемте к месту возможного недоразумения. Все выясним.

Приветливый и спокойный голос Мильковского, вся его крепкая фигура в мундире с иголочки немного успокоили старушку.

4

В проулочке Степан приставил к стене лестницу. Сбросил на землю десятка два кирпичей. Сунул в пролом голову, постоял так. Потом отпрянул, схватился за голову:

— Мать моя родная! — произнес он и спрыгнул на землю.

Сказал старушке, чтоб никого не пускала в проулочек, и бросился к прокуратуре — она по соседству с библиотекой — поскорей доложить своему начальнику Пушкову. Он решительно влетел в приемную секретаря. Минут пять или десять, торопясь, глотая окончания слов, кричал в трубку, что в старой библиотеке кто-то разобрал стенку, вырезал, возможно автогеном, заднюю стенку в замурованном сейфе. И, ясное дело, скорей всего выкрал клад.

Начальник Пушков не мог понять, о чем толкует Мильковский, и велел ему идти в отделение доложить. Пушкову показалось, что Мильковский выпил, хотя Степан во время дежурства не выпивал никогда. Сбежались женщины, теребили Мильковского за рукава.

— Что, что, Степан? — волновались они.

— Что, что! — огрызнулся он. — Пачкаете тут бумаги целыми днями, а у вас под носом клады воруют! — И он убежал.

А минут через сорок Степан стоял на тротуаре, прикрывая собой библиотечную калитку. Собрался народ, мальчишки сидели на заборе, на крыше швейной мастерской.

— Что случилось, Степан? — спрашивали вновь подходившие.

— Про какой клад толкуют, Миля? — задавали вопросы.

Все знали Мильковского, и он всех знал.

— Ничего не случилось, — отвечал Степан, глядя поверх голов, — расходитесь! А ну слезьте с забора! — закричал он мальчишкам. Губы его вздрагивали, лицо было покрыто красными пятнами. Негодование распирало его. Он поводил мощными плечами под кителем, и ему хотелось съездить кому-нибудь по физиономии.

— Кому говорю, слезайте с забора! — кричал он.

Мальчишки никогда его таким злым не видели. Слетели с забора и отбежали.

Покуда Степан бегал и докладывал Пушкову, народ истоптал проулочек. Какой-то мальчишка даже посидел в сейфе, оставил там огрызок яблока. Стену и сейф залапали. Начальник отделения разгневался. Заявил, что виновен во всем Степан. Не надо было звонить из прокуратуры, где полно женщин, а сразу надо было бежать с докладом в отделение.

— Черт знает с кем приходится работать, — ругался Пушков. — Некоторым надо на базаре семечками торговать, а не в милиции работать! — И послал Степана стоять возле калитки.

…За два с лишним года работы в милиции Степан Мильковский уяснил, что проявить себя в серьезном деле в таком маленьком городе очень трудно. А когда и подвернется случай, можно неожиданно опростоволоситься. Хочешь сделать как лучше, а получается наоборот. В прошлом году, тоже в июле месяце, случай подвернулся. Но Степан опростоволосился, хотя думал сделать лучше.

Часа в два дня, когда улицы почти пусты из-за жары и духоты, Степан проходил мимо сквера. Вдруг услышал милицейские свистки. Увидел бегущих от вокзала по Ленинской двух линейщиков. Они и свистели. Метрах в двухстах впереди них мчался парнишка в клетчатой распашонке. Степан сразу понял, что беглец не из местных. Беглец свернул на Красноармейскую. Мильковский мигом решил, что тот бежит к мосту, а за мостом исчезнет в лесу. И тогда ищи-свищи его. Степану с детства известны все тропинки внутри кварталов и в огородах. Он бросился наперерез беглецу через квартал. Уверен был, что возле почты отрежет его и схватит. Но когда выскочил к почте, беглеца не увидел. Мальчишки играли в пристенки. Сказали, что играют давно здесь, но никто не пробегал. Так и не поймали тогда поездного жулика. Будто растворился он, испарился. Только через две недели ясность внесла старуха Комовых. Старуха одна была дома, сидела у окна и вязала носок. Заметила, что во двор вбежал какой-то парень в клетчатой рубашке, упал в картошке между грядками. Она не закричала, затаилась. Старалась узнать по лицу, чей это парень, чтоб пожаловаться его родителям: мол, сын их, играя в войну, топтал грядки. Под окном у Комовых растет сирень. Старуха слышала, как еще пробежали под окном, ломая ветки, но она следила за лежащим. А он через некоторое время поднялся, отряхнулся, снял рубашку и сунул в карман. Старухе помахал рукой и подался со двора. Она так и не признала, чей он…

Пушков потом устроил разбор случившегося. Разбирали в красном уголке. Степан горячо, искренне рассказал, как было дело, а Пушков при всех вдруг доказал, что повинен в исчезновении беглеца… Степан Мильковский! Степан даже опешил тогда и крикнул:

— Как же так?

— А вот так, — говорил начальник, даже не глядя на него, обращаясь к милиционерам. — Мильковский заметил, что свистят поездные товарищи, что беглец не из местных. Значит, беглец не мог знать, где в городе мост, где лес, и Мильковскому надо было бежать следом за преступником, а не гадать в данном случае, куда побежит преступник. Не мудрить надо было, а действовать правильно.

Говорил Пушков, как казалось Степану, язвительно и с насмешкой. И он краснел, со злобой смотрел на своего начальника. А в этот раз Пушков прямо намекнул, что Степану не в милиции работать, а семечками торговать. И Степан возненавидел Пушкова. Тем более что они были родственниками.

Ровно в три прибежал к библиотеке напарник Степана Иван Курдюмов. Степан и ему ничего не объяснил. Сразу ушел домой к себе на Пархомовскую улицу.

Пархомовская улица очень длинная. Растянулась километра на три изломанным полукружием. Очень давно она была подгородной деревней Пархомовкой. Потом называлась Пархомовской слободой. А улицей стала уже после революции, в двадцатых годах.

До войны тут были три коренные фамилии: Пархомовы, Мильковы и Мильковские. Чтоб различать в разговоре, о ком именно идет речь, к фамилии прибавляли прозвища: Пархомовы — рыбники, Мильковы — голубятники, Мильковские — Авдеичевы. Война выбила много коренных фамилий, влились другие. Но и коренных еще достаточно. Есть такие прозвища, которые при посторонних стыдно произносить вслух. Они совершенно неблагозвучные, в печати подобных слов не употребляют. Но в разговоре между собой жители употребляют эти прозвища без всякого стеснения.

Семьи Мильковских живут в домах, самых ближних к центру города. Мильковские прежде других начали штукатурить фасады своих домов, устилать кирпичами тротуары перед ними. После войны они стали штукатурить стены и изнутри. Они же первые заменили соломенные крыши на шиферные. И русские печи первыми стали разбирать Мильковские, заменяя их голландскими с кафельными зеркалами.

Почти все по Пархомовской держат хозяйство. Летом готовят скотине во дворах, а зимой на плитах в кухнях. До женитьбы Степана семью его называли Мильковские-Авдеичевы, потому что дед и прадед Степана прозывались Авдеями. Но после женитьбы Степана на Алене Черных с Чумаковской улицы как-то незаметно и постепенно стали семью его называть Мильковские-Аленкины. И теперь почти все их так зовут.

Алена Дмитриевна работает бухгалтером на заводе постного масла. Они держат корову, кур, каждый год перед рождеством закалывают кабана. Старый Авдеич Мильковский умер полтора года назад. Тогда же мать Степана, Пелагея, перебралась почему-то жить к своей сестре Васильевне на Набережную улицу.

5

Когда Степан пришел домой, жена была на работе, ребятишки, семи и восьми лет, где-то бегали. Степан напился в погребе молока. Повесил форму в гардероб. В пижамных брюках и босой походил по горнице, застеленной толстым китайским ковром. На стенах у них тоже ковры. Тонкий хрусталь в двух горках чуть слышным мелодичным звоном отвечал его шагам. Кажется, совсем недавно какая бы неприятность ни случилась на работе, придя домой, Степан всегда успокаивался. Прежде любил приглашать на праздники гостей. Втайне хвастал достатком в семье, женой. Но потом как-то так получилось, что гостей он перестал в дом приглашать. Закадычных приятелей принимал только в пристройке к сараю со стороны сада и огорода.

Походив по комнатам, вздыхая и браня Пушкова, Степан снес месиво кабану и полез на чердак, где его голубятня.

Степан родился и вырос в этом доме. Два старших его брата погибли на фронте. Как-то весело и беспечно он закончил восемь классов. По инерции хотел было учиться в школе дальше. Но осенью вдруг решил поступить в техникум. С подачей документов опоздал. Это его не особенно огорчило. Решил поступить в следующем году. Авдеич заведовал на заводе механической мастерской. В учебные дела сына отец не вмешивался. Сам самоучка, он говорил, что человек должен иметь в голове смекалку и послушные руки, а остальное все приложится. Дома в сарае Авдеич имел свою мастерскую. Степан с детства копошился с ним в домашней мастерской и в заводской. В ту осень Авдеич оформил сына в конторе учеником, а весной Степана оформили слесарем. Жили Мильковские-Авдеичи зажиточно. Авдеич имел богатый приработок: мастерил, устанавливал механические насосы во дворах граждан. Потом появились электрические насосы, он и их устанавливал. Еще работал по совместительству в торге. Когда, сразу после войны, привезли в город трофейные вагоны-рефрижераторы, никто не знал, как переделать их в холодильники и смонтировать в складах. Авдеич справился с этой задачей. И получал в торге зарплату монтера, хотя появлялся на складе, когда случалась поломка.

Степану тоже нравилось возиться с железом и проводами. О том, что батька оформил его рабочим в конторе, Степан узнал, когда его вызвали в бухгалтерию получать зарплату. А через год Степан опять не поступил в техникум. Следующей осенью предстояло идти в армию, зачем же поступать? Отслужит, тогда и поступит. Степан хорошо играл в футбол, выступал за сборную общества «Урожай». Хотя он бойкий, шумливый был, в любой компании мог постоять за себя и товарищей, но к родителям с жалобами соседи никогда не ходили. Однажды только, еще до армии, коснулась его имени скандальная известность.

На самом конце Пархомовской улицы живут в домике сестры Пархомовы — вдовицы. Одна работала тогда в «Заготзерне», вторая — буфетчицей на вокзале. У них было по дочке, звали их Аза и Сима. Они потом завербовались куда-то на Север.

В народе молодых людей делят, как и фрукты, на ранних и поздних: одних очень рано беспокоят любовные дела, а других они не волнуют лет до двадцати. О юноше говорят: он молодой, да ранний, а девиц называют скороспелками. Этих Азу и Симу соседи называли скороспелками. В пятнадцать лет, когда еще в школе учились, они по вечерам ходили на главную улицу, где обычно гуляют. На них посматривали даже мужчины, а ребята вечно крутились возле. Любовные дела — темные дела, хотя соседи, близкие всегда знают о них.

Как-то ночью в терновнике вдовицы Пархомовы застукали Степана с Азой и тотчас решили заиметь зятя из зажиточной семьи. Карту поставили на закон: соблазнил девку — женись. Степан так перепугался в ту ночь, что домой не явился. Спрятался у тетки Васильевны на Набережной, на чердаке сарая. Он думал, что на самом деле совершил преступление, но все обошлось благополучно. Авдеич выгнал вдовиц со двора. Сказал им, что пусть они дураков пугают милицией.

Такой вот случай был в жизни Степана. Об этом случае потом забыли.

В армии он отслужил хорошо. Хотя и там попадал в переделки, но ему везло. Возможно потому, что хоть и бойкий он был, но всегда исполнительный. Старшина и другие командиры любили и уважали его. Он служил в стрелковой части. На второй год службы часть его послали на ученья. Во время учений дисциплина в армии еще строже, чем на настоящей войне. Рота его занимала позиции на берегу реки. Считалось, что река эта — граница с нейтральным государством. На той стороне была деревня, на полях как раз убирали урожай шефы с какого-то завода. Рота Степана находилась в резерве. По утрам солдаты бегали мыться к реке. Степан взял там в привычку ржать по-жеребячьи. Прибегут к воде, он остановится, закинет голову, приложит к губам ладони и пустит: «И-го-го-го!» Солдатики катались от хохота. Потом ему запретили ржать: ржаньем он сорвал целую операцию. Ночью к реке штаб приехал с генералом, готовилась разведка боем. Перед самым боем генерал услышал ржанье, решил, что лошади переплыли в зону военных действий, отменил операцию. Степан получил устный разнос, но губу не заработал.

Таким был Степан в молодости. Домой вернулся из армии с отличной характеристикой. Поступил в техникум, проучился зиму. Летом надо было ехать в колхоз на практику. Он приготовил свой мотоцикл к поездке, перебрал мотор, смазав все узлы. Этот мотоцикл собрал из двух трофейных мотоциклов Авдеич. Когда немцев выбили из города, подобного добра валялось много в окрестностях. Тогда же Авдеич целую походную ремонтную мастерскую перетащил в свой сарай. А разбитые военные мотоциклы он починил, спарил их рамой собственной конструкции. Моторы работали исправно. Люльки он прицеплял с обеих сторон, сзади тачку. На такой колымаге ездил в степные деревни за сеном. Потом Степан ездил. Он устроил по бокам руля гнезда для стоек и сиденья. Уедет за сеном, вставит стойки, навалит воз, увяжет сено. Заберется под сено, сядет между стойками, закроется сеном. И со стороны казалось, стог сена сам по себе ползет по дороге. Заметит Степан впереди старушку и к ней:

— Бабка, покупай меня за сто рублей… Бабка, покупай меня за сто рублей!

Оглянется старушка и обомлеет: стог сена ползет за ней, предлагает себя купить…

6

На практику Степан не поехал. Вернулась в город из Воронежа после шестимесячных бухгалтерских курсов Алена Черных. Степан еще щеголял в солдатской форме, которая сидела на нем великолепно. Алена пришла вечером с подругами погулять по главной улице. В крепдешиновом желтом платье в крупных сиреневых цветах, в белых туфельках. Черные волосы с синеватым отливом лежали на плечах. Черные брови и резко синие глаза. Степан стоял на углу сквера со своими товарищами по футбольной команде. Он даже не присвистнул, что делал частенько, завидев красивую девицу, ни слова не произнес ей вслед. «Кажется, Алена Черных», — подумал он. И как-то тайком оглядел товарищей. Те молча проводили взглядом девушек. Только что говорили о предстоящей игре с командой из Нового Оскола. В субботу надо было ехать туда играть. Но он бросил все. Надо было «застолбить» ее, заявить на всю округу свои права на нее. Чтоб каждый знал, что Степан Мильковский «с ней». Тогда он может дать смело бой любому и будет прав.

Кто-то из ребят сказал, что Алена только что из Воронежа, вчера или позавчера вернулась. Уже работает в бухгалтерии завода. Хотя Степан в то время не работал в мастерской, но бывал на заводе почти ежедневно и его считали своим. Весь следующий день он отирался там. Подруг у Алены еще не было, вышла в шесть она одна. Степан спросил, не рано ли она покинула контору.

— Для меня лишь бы не поздно, — ответила она. Чумаковская улица около кирпичного завода. Степан спросил, дома ли сейчас, в эти дни, Семен Михалыч Боровой, который живет на ее, Чумаковской, улице и работает мастером на кирпичном заводе. Не в отъезде он?

— Вчера я видела его, — ответила она.

И они пошли рядом. По ее голосу он понял, что она знает его. Он проводил ее. На следующий день опять нужда вела его на завод. И так началось. Он никогда и никого в городе не боялся. Но тут вдруг стал избегать встреч с ее отцом. Элеватор еще не был построен, отец ее, высокий, степенный, заведовал складами «Заготзерно». Прежде Степан просто не обращал на него внимания, а тут страх не страх, боязнь не боязнь, а какое-то незнакомое чувство заставляло Степана избегать встреч с Дмитрием Николаевичем. Да и отношение его к другим людям переменилось.

Каждое лето в город съезжаются студенты, инженеры, врачи — бывшие выпускники здешней десятилетки. Среди них есть даже ученые и конструкторы. Степан пожалел тогда впервые, что не закончил десять классов, что он не студент какого-нибудь столичного института. Счастливые соперники стали грезиться ему. И по ночам не она снилась, а снились счастливые соперники. Они толпой окружали его где-то в темном месте, требовали, чтоб он отстал от Алены. Он вступал в неравный бой, соперники наваливались на него. Среди ночи Степан с криком просыпался, размахивая кулаками.

— Что ты, Степан? — спрашивала мать.

— Ничего, — отвечал он, — дрянь какая-то пригрезилась про войну.

Старался припомнить черты лица хоть одного соперника, но не мог. Конечно, в нечистую силу Степан не верил, но мнительность какая-то зародилась в нем. Ведь неспроста же снится такое?..

В субботу он не поехал играть в Новый Оскол.

Председателем спортобщества «Урожай» был тогда Василий Мошкара. Как раз Мошкара провинился в чем-то перед начальством, кажется, пропил общественные деньги. И был в припадке деятельности, чтобы искупить вину. Прибежал к Степану домой с вокзала. Степан ждал этого, перевязал ступню бинтом, лежал на топчане в летнем домике за сараем. Сказал Мошкаре, что разбил ногу трубой в заводской мастерской.

— Покажи рану, может, подлечим как, — пристал Мошкара.

Степан обругал его и выгнал. Взял костыль, огородами ушел к реке. Глубокие места на речке, где можно поплавать, понырять, называются ямами. Их три. Одна яма на месте бывших Шумов, там купаются женщины с детьми, старики. Вторая яма возле моста — здесь с утра до потемок плещутся подростки. Третья яма в километре от города. До войны в том месте даже на лодках боялись плавать. Вода в омутах крутила лодки. Теперь купаются отпускники. Когда они съезжаются, городской пастух за мзду гоняет коров к мосту, чтоб грязная вода от коров в яму не попадала.

Степан приковылял к третьей яме. Здесь играли в волейбол, закусывали. Просто загорали. Беспечные и веселые разговоры, небрежные позы отдыхающих раздражали его. Два бывших его одноклассника, студенты, спросили Степана о чем-то. Он учуял снисходительность в их тоне. Ничего не ответил и пошагал по берегу прочь от города… Алена же держалась с ним, как казалось Степану, гордо и надменно. В сады за реку не соглашалась вечером прогуляться. Предлагал покататься в степи на мотоцикле, она хохотала:

— Да я оглохну от твоего драндулета!

Чуть темнело, уходила домой. Но и не гнала от себя. Иногда, проводив ее до калитки, до рассвета бродил в потемках по Чумаковской, держа под прицелом ее дом: следил, не появится ли у дома какой-нибудь студент. Черт знает что творилось с ним.

Объясниться в любви не мог: она вроде избегала такого разговора. Только начнет он: «Слушай, Алена…» — она торопливо прощалась, убегала домой.

И лишь в конце августа, когда в птицесовхозовском саду начали убирать яблоки и горожанки работали на уборке, Алена сдалась.

Мать свою и тетку Васильевну Степан отвозил в сады на мотоцикле. А сам то помогал им, то шатался по саду. Уходил к развалившейся водяной мельнице, где стоял шалаш объездчика. Выпивал с ним. В тот день Аленкина мать в саду не работала. Аленка пришла с меньшей сестрой, еще девчонкой. В обед женщины уселись под яблонями, другие пошли к реке. Аленка почему-то отстала от них, вроде искала что-то на дороге. Степан подъехал на мотоцикле.

— Давай пообедать свезу домой, — предложил он. Она вдруг молча села.

— Только поскорей, — сказала тихо.

Он быстро оглянулся по сторонам. Ремни на люльке были им давно пристроены.

— Безопасность, для безопасности, — бормотал он, притягивая ее ремнями. — Положено так.

— Да полегче. Больно, Степан.

— Ничего.

Колымага взревела. Прямо через речку он увез Алену в степь. Двое суток их не было дома. После свадьбы Степан вспомнил о практике. Нагрузил люльку запасами к свадебному столу, уехал в колхоз. Через три дня привез отчет, характеристику. Но техникум он так и не закончил. Зиму он ходил на занятия. В мае, когда начались экзамены, Мошкара должен был везти команду в Курск. Убедил Степана, что экзамены — чепуха. Он поговорит с преподавателями, с самим директором. Оценки Степану поставят. И Степан поехал играть. Они проиграли, пропустив один мяч в ворота. Мошкара считал, что повинен в этом судья, назначивший штрафной в пользу противника. Он заманил судью в раздевалку, избил там. Свидетелей не было, до суда дело не дошло. Но с работы Мошкару сняли. Он уехал куда-то под Воронеж. Похлопотать в техникуме, чтоб проставили оценки, было некому. Степан возмущался среди товарищей по команде, но не очень: экзамены перенесли на осень. А осенью родился первый мальчишка у Степана. К этому времени он опять работал в мастерской отца. Сам себе Степан сказал, что с экзаменами успеется, сдаст их весной. И перестал ходить в техникум. Если б отец настаивал на учебе, возможно, Степан сдал бы экзамены. Но как раз тогда Авдеич начал громко и всячески поносить инженеров — людей с образованием. Слава Авдеича в городе пошла на убыль. В торге появился свой электрик. На завод приехали механики с дипломами. Круг деятельности Авдеича замкнулся на мастерской, его даже на совещания к главному инженеру перестали приглашать. Верными ему и приветливыми остались только владельцы огородов, садов. Возвращался он, бывало, вечером под хмельком от кого-нибудь из них, замечал на главной улице знакомых, раскланивался. Его останавливали. Он вдруг средь разговора оборачивался к родному заводу, вытягивал руку и декламировал:

И Авдеич хохотал, разводя руками.

7

Через год Алена Черных родила второго мальчику Страсть к жене со временем не увядала в Степане, без нее он скучал ужасно. От командировок отказывался с боем. А если ездил в Новый Оскол, в Волоконовку, старался за день управиться. Если что-то задерживало работу, ругался с начальниками. Вначале товарищи удивлялись его ретивости, сердились. Потом привыкли. Главный инженер, технолог стали его очень уважать. Поговаривали — когда Авдеич уйдет на пенсию, Степан возьмет мастерскую в свои руки.

Алену на работе тоже уважали, и все называли ее Еленой Дмитриевной. Она и хозяйкой оказалась хорошей. Добилась, что всем служащим, кто держит хозяйство, стали привозить на дом сыворотку с молокозавода. Даже барду начали возить в цистернах со спиртзавода. Авдеич выписывал на заводе жмых абы какой, ей давали — самый лучший. После работы Степан сразу спешил домой. Голубятня в ту пору стояла у них еще посреди двора на четырех толстых столбах. Он кормил голубей, чистил голубятню. Управлялся в хозяйстве и ждал жену, которая приходила на час позже. Если она даже минут на двадцать задерживалась, Степан очень беспокоился и отправлялся ее встречать. Хотя от завода до их дома метров пятьсот.

Правда, старики Мильковские и Черных как-то не ладили между собой. Скандалов не было, но в гости друг к другу не любили ходить.

Злые языки говорили, что Дмитрий Николаевич Черных, отец Алены, думал, что у Авдеича много денег на книжке. Купят молодым машину. Но Авдеич и сберкнижки-то не имел. Поздними вечерами, вернувшись от заказчиков, Авдеич усаживался под голубятней. Прежде чем закурить, доставал из карманов смятые грязные деньги. Не считая, засовывал их в нагрудный карман. И они там всегда у него лежали. Только зарплату он отдавал жене, весь побочный заработок, а он был приличный, расходился по мелочам. И вот за это, говорили, Черных на Авдеича осерчал. И Степана стал тесть недолюбливать. Но бог с ним. Молодые хорошо жили, и многие им завидовали.

8

На сестренку жены Валентину Степан долгое время не обращал внимания. Валентина часто бывала у них и на ночь оставалась иногда. Если Степан работал в домашней мастерской, а Валентина вертелась тут же, он шлепал ее, чтоб не мешала, как шлепал и своих ребят. В десятом классе Валентина превратилась в красавицу, синеглазую и темноволосую. А Степан все шлепал ее при случае. На голубятню ее не пускал, как и своих ребятишек. Для острастки снимал широкий ремень и кричал грозно:

— Валюшка, тебя прежде них выпорю!

Училась Валентина средне. Была резва, общительна в школе и на улице. В школе участвовала во всех диспутах. Ребята часто держали ее сторону. Но о чем бы ни спорили, как бы Валентина ни горячилась, она успевала незаметно, в самую горячую минуту спора, заглянуть в зеркальце, которое носила под рукавом, в карманчике или за пазухой. В десятом классе она заявила, что поступит в авиационный институт. Разбила в пух и прах доводы тех подруг, которые говорили, что авиация не женское дело, и ратовали за медицинский и педагогический.

Учителя любовались ею. Многие одноклассники и младшеклассники были влюблены в нее.

А Степан заметил ее красоту женскую только после выпускного вечера в десятилетке. Придя с работы, он мылся вечером во дворе под душем, устроенном рядом с голубятней. Валентина прибежала во двор, юркнула в погреб, попила там холодного молока. Улыбаясь смотрела куда-то поверх голубятни. Степан вышел из душевой, утираясь полотенцем. Присмотрелся к ней. Была она в платье из желтого крепдешина в синих больших цветах. Черные волосы шапкой покрывали голову. Он пригляделся к ее огромным синим глазам, отметил румянец на смуглых щеках. Покачал головой и сказал засмеявшись:

— Ну, Валька, ты не девка, а настоящие анютины глазки!

Она тоже засмеялась, показала ему язык и убежала со двора. Тогда же прошел слух, что в городе появился новый начальник милиции, звать его Пушковым Александром Ивановичем. Он молод, ему еще нет и тридцати. Он был на выпускном вечере в десятилетке. Сидел за столом с учителями. Два раза станцевал с Валентиной Черных. После вечера проводил ее вместе с ребятами домой.

А недели через две Валентина заявила дома: ни в какой институт она не поедет, будет учиться в своем техникуме. Среди товарищей случился диспут, Валентина умно и бойко доказала, что сейчас стране нужны специалисты сельского хозяйства. Читала выдержки из газет, которые вдруг оказались в ее сумочке. Подруг она не убедила, но два одноклассника, Володька Гридасов и Юра Шумаков, оба влюбленные в нее еще с девятого класса, поддержали Валентину. Тоже говорили, что эгоистами быть нельзя. Мало ли что нам хочется учиться в авиационном, с жаром доказывали они. В авиационный все хотят поступить. А нужно подчинять свои желания общенародным. И в тот же день они и Валентина отнесли документы в техникум.

9

Любовные дела — темные дела. Первой сообщила о своей любви Валентина сестре.

— Он на Печорина похож, Аленушка, — говорила она, когда призналась, что Пушков предлагает ей выйти за него, и сестры закрылись в спальне Мильковских.

— Слушай, давно вы встречаетесь? — спрашивала Алена.

— С выпускного вечера. Только днем. На третьей яме. Он каждый день приходит туда. — И Валентина расплакалась.

— Да очень нравится он тебе?

— Ах, Алька, милая моя, так нравится, но я боюсь его! Понимаешь? — говорила Валентина, всхлипывая. — Какой он умный, Аленушка! Я даже боюсь на него смотреть… Он медицинский институт закончил, работал врачом, а теперь в милицию пошел, представляешь?

Старшая сестра успокоила младшую. Сказала — раз уж боится его, то это для начала и хорошо. Боязнь скоро пройдет, ничего страшного в нем нет. Так со всеми бывает. Но со слов сестры Алена толком не поняла, кто же такой этот Пушков. Сказала ей, чтоб она подождала с окончательным ответом недельку-другую.

— Ты не реви, дура, — сказала Алена, — может, тут твое счастье…

Сарафанное радио всегда действовало в городе безотказно. Теперь же, когда из конторы можно позвонить в Курск, Воронеж и даже в Москву, навести справки о Пушкове не составило особенного труда. Стало известно: родители Пушкова живут в Курске, отец работает директором завода, мать — врач. Сам Пушков тоже закончил медицинский институт. Проработал в больнице два года, но потом жулики в поезде убили его младшего брата, когда тот ехал на каникулы из Москвы домой. Убийство так подействовало на старшего брата, что он пошел служить в милицию. Шесть месяцев учился на милицейских курсах. В этот город сам напросился. Потому что здесь хоть маленькая железнодорожная станция, но узловая. Он мечтает изучить район, а потом его переведут в область. И будет он командовать линейной милицией нескольких железнодорожных веток.

В августе праздновали свадьбу. Степан был на свадьбе тамадой. Справляли свадьбу на Чумаковской в доме Черных. Почти вся улица три дня гуляла, хотя молодые на второй же день уехали в область к родителям Пушкова. От них съездили в Ленинград и Ригу, где жили и работали товарищи Пушкова по институту. Молодым дали просторную квартиру в старом доме рядом с техникумом.

В здании техникума до революции было дворянское собрание, а в соседнем доме — гостиница. Ее потом перестроили под жилой дом.

Из Риги пришли Пушковым четыре контейнера с мебелью и со всякой одеждой. Валентина была вся в домашних хлопотах. Помогала ей Елена. То и дело они призывали Степана передвигать мебель, потому что Пушкову было некогда. Часто среди ночи или под утро за ним приходила машина, и он уезжал к месту какого-нибудь происшествия.

Валентина благоговела перед мужем. Даже сестре не признавалась, что обращается до сих пор к нему на «вы». В минуты любви, обнимая мужа, она шептала: «Вы славный мой, вы хороший мой…»

Пушков смеялся, просил говорить ему «ты». Про себя она твердила: «ты, ты, ты», а вслух произносила: «вы!», и оба смеялись.

В совершенной темноте Пушков не мог спать. Он говорил, такое произошло с ним после убийства брата. И по ночам спальню их освещало мягким светом голубенькое бра. Когда муж засыпал, Валентина тихонько приподнималась, подолгу любовалась им. И то, что он похож на Печорина, в которого она была давно влюблена, не выходило у нее из головы.

В ту пору мода на короткие юбки и платья только-только просачивалась в район. Валентина первая поразила и восхитила город. Как раз стояла золотая осень. Сады и огороды убрали. День был солнечный. Часов в шесть, когда улицы города особенно оживлены, Валентина прошлась, заглядывая в магазины, в вязаном платье в обтяжку и очень коротеньком, в туфлях на высоких каблучках. На левом плече висела сумочка, в руке был складной зонтик.

И старые и молодые оглядывались на нее. И какая-то женщина повторила слова Степана, проводив взглядом Валентину:

— Господи, настоящие анютины глазки!

Потом Валентина появилась в городе в брючном костюме кремового цвета. Только вместо пиджака на ней было нечто похожее на мужскую жилетку, поясок голой спины и пупок были видны. Но так она была хороша, что даже завистницы с восхищением смотрели на нее. На мальчишек она тоже произвела впечатление своей внешностью. И они долго не давали ей покоя, кричали, кривляясь, вслед:

10

Отправляясь на занятия в техникум, Валентина одевалась скромнее. Первый месяц она аккуратно посещала занятия, но потом погода испортилась, начались дожди с холодными ветрами. Валентина стала пропускать вначале лекции, потом и практические занятия. Позже вошло в привычку: когда муж чуть свет уезжал из дому, она ложилась в постель, спала часик-полтора. Потом подолгу сидела перед зеркалом. Читала в постели какую-нибудь книгу. Звонила на работу сестре, справлялась, как у нее дела. Опять читала, и время летело незаметно. От мужа тщательно скрывала, что пропускает занятия. Старосте группы говорила, что болела голова. Или:

— Ах, Леша, опять суматоха ночью была: представляешь, часов в пять примчались к Александру Ивановичу на машине, — он же и дома принимает своих работников, — что-то случилось на станции. Ты не слышал?.. Представляешь? С ума можно сойти!

Староста верил ей, не помечал в журнале пропуски. Влюбленные в нее Володька Гридасов и Шумаков Юра дулись. Шумаков не выдержал. В декабре забрал документы, уехал в Воронеж учиться. Гридасов остался. Долговязый и видом угрюмый, Гридасов учился хорошо. Он вычертил все чертежи за нее за первый семестр. Валентина только расписалась на них и сдала. Такие ухаживания она принимала с благосклонностью. Но перед Новым годом получила вдруг по почте письмо от Гридасова. Володька просил свидания с ней. Назначил место и время. Пушков накануне уехал, Володька просил, чтоб она пришла в полночь к мосту. Она испугалась, порвала письмо. Сожгла клочки в печке, оделась и побежала в техникум. Между лекциями увела Володьку в спортзал, набросилась на него:

— Как тебе не стыдно?! — кричала она. — Как ты смеешь мне писать домой такие письма? Ты что выдумал? Ты понимаешь, что это бесстыдство с твоей стороны? — Она долго кричала. Побледневший Володька спокойно слушал. И вдруг со злобой произнес:

— Ну, мы же целовались с тобой, когда к выпускным готовились? Что ты тогда говорила мне? — Он усмехнулся.

Она покраснела от негодования. Да, целовались, но уж она давно забыла об этом!

— Слушай, Гридасов, — с ненавистью прошептала Валентина, — я тебя видеть не желаю, понимаешь? Ты противен мне, чтоб не смел больше и садиться рядом со мной!

В ответ он ухмыльнулся. Ей захотелось его ударить по щеке, но она только топнула ногой и убежала.

Через неделю он передал ей в коридоре толстую общую тетрадь. Все листки были исписаны стихами. Стихи посвящены ей. Читать было приятно, она даже показала их сестре. И сказала торжествуя:

— Представляешь, с девятого класса так любит меня!

— Давай их бросим в печку, дура, — сказала Алена, — это тот, который с сумкой на боку ходит?

— Да.

— Вот дурень. А ты не давай ему повадки. А то дойдет до Пушкова, а знаешь, мужики не любят подобного.

— Да как же их можно сравнивать, Аленка? — сказала Валентина.

— В том-то и дело. Гони его от себя, Валька. Сразу отрежь. Но главное, чтоб Пушков ничего не узнал, понимаешь? Он хоть и с образованием, а ежели, Валька, заронишь сомнение какое в его сердце — плохо будет. Гляди.

Но отрезать Гридасова оказалось невозможно. Гридасов ошалел. Вдруг она получила по почте письмо. В нем он перечислил, в каком месте и что они делали во время выпускных экзаменов, что она говорила ему. В конце письма он писал, что если она встретится с ним, то он уедет учиться в другой город. Ежели нет, то он сообщит мужу, где они встречались неделю назад.

Прочитав, Валентина обмерла. Где они встречались? Только в техникуме. В библиотеке она видела его. Несколько раз он подходил к ней на улице. Но на что он намекает? Господи! Да зачем же она целовалась с ним когда-то! Ну, он нравился немножко. Что же делать? Возможно, другая на ее месте рассказала бы все мужу. Александр Иванович только посмеялся бы и сказал:

— Покажи-ка мне его, я ему уши надеру при случае.

Но Валентина не могла так поступить. Даже то, что она пропускает занятия, тщательно от него скрывала. Он ей казался идеальным человеком, который изумится, обидится, когда узнает о Гридасове. Александр Иванович иногда заставал ее дома заплаканной. Спрашивал, что с ней случилось. Она неестественно оживлялась, ласкалась к нему. Говорила, что у нее болит голова, опять тошнило. Или что она боится, как бы с ним чего не случилось, когда он уезжает куда-нибудь. Лгать было легче. Он целовал ее руки, шею, волосы, а она тарахтела о том, как трудно учиться! Одно черчение замучить может. А химия? Шесть часов в неделю этой химии. И говорят, еще прибавят лабораторных занятий… Александр Иванович не мог понять, что происходит с женой. Откуда эта нервность? Может, пока оставить ей учебу?.. В глазах постоянно какое-то напряжение, руки не знает куда деть. Газету возьмет, потеребит и бросит. Убежит на кухню, гремит посудой, переставляя ее с места на место. И вид такой, будто она что-то должна сделать, но забыла.

В городе жив до сих пор восьмидесятилетний врач Корецкий. До сих пор он на ставке, хотя летом редко бывает в больнице. Живет он в домике рядом. Молодые врачи ходят к нему на консультацию домой. Однажды Александр Иванович привел Корецкого к себе. Пили чай. Корецкий выпил даже две рюмки водки. Когда Александр Иванович провожал Корецкого, тот остановился возле горсовета и сказал:

— Итак, дорогой мой коллега и блюститель порядка, вот что я скажу вам: Валентина Дмитриевна здорова совершенно. Я повидал за свою жизнь многих женщин. Скажу вам: плохо, когда жена не любит мужа, но когда она сильно любит — это тоже болезнь. Ха-ха! Вам не беспокоиться надо, а радоваться. Но погодите, родится ребенок, и болезнь такая пойдет на спад! Ха-ха! Будьте с ней поласковей — вот мой вам совет…

Как быть с женой еще ласковей, Александр Иванович не знал. Но чаще стал беседовать с ней о том, как они переберутся в Курск и будут там жить. Эти разговоры ей очень нравились. И они вроде бы успокаивали Валентину.

Однажды ей пришла в голову простая мысль: можно сказать этому противному Гридасову, что она согласна встретиться с ним, но только не сейчас. Сейчас никак нельзя. А летом они встретятся. Она так и сделала. Она училась на агронома, он хотел стать механизатором. Лекции по химии, почвоведению были общими. Однажды на лекции он сел рядом с ней, и Валентина ему сказала. Он с удивлением посмотрел на нее, покраснел, закашлялся и тут же написал на клочке бумаги: «Дай бланк твоего задания по механике, а то ведь срок сдачи у тебя давно прошел». Она дала ему, и Гридасов начал опять выполнять ее задания.

По вечерам, когда муж был в отъезде, Валентина стала чаще бывать у Мильковских. И Алена чаще проводила вечера у сестры. Тогда же Алена заговорила о том, что русскую печь можно бы разобрать, на месте поставить голландку. А для скотины зимой месиво и пойло можно готовить на плите в кухне, которая должна быть отгорожена от других комнат.

Авдеич и Пелагея не понимали, зачем нужно подобное преобразование. Степан был не против. Старики не очень упорствовали, и весной Алена наняла каменщиков. Печь разобрали, выложили голландку. Облицевали ее кафельными плитами. В доме стало просторней, светлее. Появилась новая перегородка с дверью. Перегородку с обеих сторон покрыли коврами. Тогда же Алена раздобыла в торге ковер, какого, как она говорила, ни у кого в городе не было. Соседи, товарищи Авдеича и Пелагеи дальше кухни в дом не ступали. Авдеич по вечерам стал чаще задерживаться у своих клиентов. Пелагея чаще навещать Васильевну. Обе дочки Васильевны учились в Курске, там повыходили замуж и жили давно своими семьями. И Пелагея стала изредка даже ночевать у сестры.

Если б Степан задумался над тем, кто первый подал мысль, что его семейству со временем надо будет переехать в Курск, он бы не ответил на такой вопрос. Казалось, мысль эта возникла сама собой одновременно и в его мозгу и в голове жены. Друзья как-то незаметно перестали бывать у Степана в гостях, и он не тяготился этим. И то, что он должен переменить профессию, поступить на работу в милицию, тоже вроде само собой решилось. Алена стала с ним еще ласковее.

— Год проработаешь, Миля, простым милиционером, — говорила она ночью, ласкаясь к мужу, — потом Александр Иванович своей властью назначит тебя сержантом. Он имеет на это право. Характеристика из армии у тебя отличная. Год поучишься на курсах. И станешь офицером. Представляешь, Степанушка?

И они мечтали, как следом за Пушковыми переедут в Курск. У родителей Александра Ивановича где-то под Москвой большая дача. И они себе построят дачу. Сами будут жить в городе — квартиру им, конечно, дадут, а на даче будут держать хозяйство.

— Колька и Мишка подрастут, там же и в институт поступят, — мечтала Алена, — и никуда из дому им уезжать не надо будет, верно?

— Верно.

— Но ты, Степанушка, должен немножко измениться, — говорила жена.

— Как же это?

— Ты должен степенней стать. Гонять голубей не нужно. Ну скажи, какой ты милиционер, когда машешь пугалом и свистишь? Тебя уважать не будут! Кто из начальников в городе пугает голубей и свистит? Никто. Вот ты о чем подумай, Степа. И еще вот что: гони прочь от двора мальчишек. Не водись с ними. Это неприлично.

Издавна поставляют голубятникам коноплю и просо мальчишки. Где-то в деревнях добывают, перепродают. Мерой у них служат картузы.

— А где мне коноплю брать тогда? — спрашивал Степан.

— Я достану. Я буду доставать тебе сама и коноплю и просо…

И после этого Алена стала прогонять со двора мальчишек.

— Миля! — звали они в субботу или в воскресенье Степана из-за калитки, держа зерно за пазухами.

Алена брала палку, спешила к воротам.

— Геть отсюда, шантрапа босоногая! — кричала она. — И чтоб не смели здесь появляться!

Мальчишки с удивлением разбегались. Заводской шофер Петька привез во двор Мильковских полмешка конопли с просом. Но семя оказалось прогорклым, а голуби у Степана летные, их, как и спортсменов, абы чем кормить нельзя. Будешь так кормить летного голубя, у него зоб отяжелеет. Выносливость пропадет. Степан встретил мальчишек на базаре, шепнул, чтоб через огороды в летний домик конопляное семя приносили.

11

В конце июня отвез Степан Валентину на своей колымаге в колхоз практику проходить. В тот самый колхоз, в котором ему когда-то характеристику написали. Начальство в колхозе было уже другое, но бухгалтер остался прежний.

Ехала Валентина с тревогой. Молчала, кусала губы, все озиралась, будто бандиты какие могли налететь из оврагов. Степан подбадривал ее. Она говорила, вся группа их будет проходить практику в одном колхозе. Но возле правления встретил ее один Володька Гридасов. Степан хотел поселить ее у бухгалтера. Гридасов сказал, что группа их уже устроилась в пустой школе в деревеньке Хеньковской.

— На мотоцикле туда не проехать, — сказал Гридасов Степану, беря рюкзак и корзину Валентины. — Пруд там разлился. Плотинку прорвало… Все залило. Не проехать…

Валентина молчала.

— Ну, приехали, что ли? — сказал ей Степан.

Она молчала, кусала губы.

— Да ты чегой-то, — утешал ее Степан весело, — не на северный полюс заехала! Ты это самое, что надо будет, позвони из правления Алене на завод. Я мигом подскачу на своей тигре!

Она кивала.

— Пошли. Ребята заждались, — сказал Гридасов и пошагал через ржаное поле.

Степан развернул колымагу, махнул Валентине рукой. Она помахала, медленно пошла за Гридасовым. Вскоре оба исчезли за холмом.

Вернулась Валентина домой во второй половине августа. Совсем черная от загара. Не понять было, то ли она поправилась, то ли просто крепче стала от деревенской пищи. Мужа предупредила по телефону, когда приедет. Он приготовил ужин. Она нашла, что в квартире беспорядок. Прежде всего и навела порядок, рассказывая оживленно, как они группой посадили в калошу председателя колхоза. Тот велел вспахать Захаровский клин, который сто лет не пахали — только сено косили на нем. И вот они, студенты, обследовали весь этот клин, и что же? Гумус на нем всего в два-три сантиметра!

— Представляешь, Саша? За миллионы лет природа накопила на меловом плато два-три сантиметра почвы — и вдруг вспахать ее! Гридасов у нас есть такой, я покажу его тебе, — говорила она. — Смешной такой, но настырный. Я училась с ним. Представляешь, вроде гадкого утенка в классе был, а тут выдвинули мы его лидером. Собрал он собрание. И знаешь, доказали, что клин пахать нельзя! И председатель Сивушкин отменил распоряжение свое!

Пушков любовался ею, думал о том, как труд хорошо подействовал на жену.

— Ты моя славная, — говорил он, лаская ее, — ты у меня совсем цыганочкой стала…

Ночью она даже поплакала. Сквозь сон он спрашивал, что с ней. Она говорила, что соскучилась, боялась за него.

На другой день было воскресенье. Муж опять куда-то уехал. Принарядившись в брючки и в короткую жилетку, Валентина отправилась к Мильковским. Пелагея и Алена возились на кухне, Авдеич с утра пораньше ушел к заказчикам. Степан возился в сарайной мастерской, вытачивал что-то, зажатое в тисках. Бездумно напевал куплеты. Считаются они неприличными, но знают их испокон веков на Пархомовской и старые и малые.

— Степан! — оборвал куплет голос Валентины. Она и Алена стояли в дверях.

— Сколько раз тебе говорить? — Алена топнула ногой. — Не смей твердить эту похабщину!

Степан положил рашпиль на верстак, с удивлением уставился на женщин. Расхохотался, обхватил их, повертел, целуя.

— Ну, Валентина, — сказал он весело, — ты уже не анютины глазки, а настоящая артистка! — и шлепнул ее по тугой ягодице.

— Перестань! — взвизгнула Валентина. — Прекрати хамские замашки, Степан! Пойми, ты готовишься к другой жизни, — как ты не можешь понять? Ты следить должен за собой. Сколько тебе говорить об этом? И забудь про эти уличные прибаутки!

— Уже давно я не слышала, — говорила Алена, — но как забудется, займется своими железяками, так прет из него! Пошли в дом, — позвала она Степана.

Усмехаясь виновато, он вымыл руки. Женщины усадили его в горнице за стол. Под диктовку Валентины Степан и написал тогда первое свое заявление на имя Пушкова. Степан просил принять его на работу в милицию.

12

В январе Степан уже работал в милиции. В его участок попали главная улица, Техникумовская и родная его Пархомовская. С детства у Степана было прозвище Миля-бей. Мальчишкой, перед тем как схватиться в драке с каким-нибудь очередным противником, он кричал сам себе: «Миля-бей!» — и бросался в битву. Прозвище прилипло к нему. Многие и старые люди называли его Милей. Теперь стали называть Степаном Ивановичем. Раскланивались с ним, он вежливо, с достоинством отвечал им. Первое время, выходя из дому на дежурство, то и дело надувал щеки, морщил лоб. Глядел направо, налево. Стоял так некоторое время и потом отправлялся.

Полученная Степаном форма: полушубок, шапка и сапоги не понравились ни Алене, ни Валентине. Форму сшили лучшие мастера промкомбината, женщины водили Степана на примерку. Летнюю форму тоже сшили. А полученная форма висела в гардеробе на тот случай, когда придется ехать куда-нибудь ловить жуликов.

Через заводоуправление Алена добилась, что у них дома поставили телефон. Соседи решили, что телефон провели к Мильковским из-за Степана. И никто не завидовал.

Зимой, когда огороды, садики завалены снегом, у Авдеича работы не было. Но он продолжал бывать у своих клиентов. Нахальным он никогда не был, сам в гости не навязывался. По традиции в субботу и воскресенье он после завтрака собирался на базар, куда сходились его приятели — кролиководы и голубятники. До войны в городе были и птицеловы и птичий базар, или птичий пятачок. За местными чижами, щеглами приезжали охотники даже из Воронежа и Курска. Теперь только мальчишки держат снегирей, синичек, а настоящих певчих птиц нет. Голуби хорошие сохранились. Но настоящих голубятников осталось только трое: дядя Филя, старик — он живет возле кирпичного завода, — парикмахер Пархомов — дом его стоит на углу возле базара, — и Мильковские. Есть еще охотники до голубей, только у них никогда не было настоящих голубятен. Держат птиц на чердаках.

И дед, и прадед, и прапрадед Мильковских водили голубей. Глухие предания говорят, что во времена Ивана Грозного голуби носили почту по Турецкому валу на сторожевые посты. Но когда начали разводить летных голубей, никто не знает. Дядя Филя хвастал, что дед и прадед его уже «пугали» голубей. Со временем здесь вывели породу летных белохвостых, черных, сизых, красных. Есть чистобелохвостые, без единого черного пера в хвосте. Если несколько черных перьев в хвосте, голубей называют: одноперый, двухперый, трехперый. Когда по краям хвоста два пера, говорят: два на два, по одному — один на один, два и три — два на три. В летнюю пору «пугают» голубей на зорьке. И долго ходят стаи в небе. Некоторые подымаются «в кулачок», «в точку». Есть такие, которые «скрываются», то есть простым глазом их не увидишь. И ходят, невидимые, до потемок. Тогда голубятник ставит на крышу фонари. К дому его сбредаются другие охотники. Все то и дело смотрят на часы. Спорят, заключают пари.

Во время войны породу летную сохранили дядя Филя и мать парикмахера Пархомова. Пархомов был женат. Когда брали его на войну, с матерью и женой простился сухо, а в голубятне плакал. Матери наказал, чтобы она пуще всего следила за голубями. И в письмах с фронта прежде всего спрашивал о голубях своих.

Когда пришли немцы, они через полицейских объявили, чтоб всех голубей уничтожили. Дядя Филя, тогда уже старик, увез своих в деревню, а мать парикмахера спрятала три пары самых любимых сыном голубей в кроличью клетку в сарае. Завалила их сеном. Тем и сберегла. А когда сын вернулся без правой ноги, прежде всего спросил, где голуби. Перецеловал их. Потом уж поинтересовался, где жена и дочка.

Авдеич сохранил тогда две пары под печкой.

13

На базаре Авдеич беседовал с приятелями часа два-три. Раскланивался со своими заказчиками. Ему то и дело говорили:

— Ты ж, Авдеич, заходи, за нами должок!

— Зайду, загляну, Никифоровна, — с важностью отвечал он.

Если приятелям случалась охота посидеть в чайной за переездом или в столовой при базаре, а денег у Авдеича с собой не оказывалось, он говорил:

— Ты, Никифоровна, дай-ка мне сегодня пятерочку. Мы тут с товарищами надумали одно предприятие!

И к вечеру Авдеич возвращался домой, как говорили, тепленьким. Или его приводили. Пелагея укладывала мужа, стягивала с него сапоги или валенки. Однажды весной, когда снег уже стаял, но лужи еще стояли, вернулся Авдеич домой поздно вечером весь мокрый. Пелагея ахнула, раздела его, натерла ноги и грудь мужа водкой, покрыла сверху тулупом. Но на этот раз простуда взяла свое. Утром он не мог встать, у него поднялась температура. Приходил участковый врач. Потом Степан несколько раз привозил на милицейской машине самого Корецкого. Но врачи не помогли, и в мае месяце Авдеич скончался.

Провожал Авдеича в последний путь почти весь город. На поминках были Пушков и отец Алены, Дмитрий Николаевич. За столом Дмитрий Николаевич сидел рядом с Пушковым. Вместе они и ушли, Степан проводил их до сквера. Прощаясь, Черных сказал Степану:

— Хороший был человек твой батька. Специалист большой руки. Настоящий мастер. Но не следил за собой. Ты, Степан, будь степенней. У тебя стезя государственная. Уважение к себе соблюдай со всей строгостью. К тому же родня у тебя теперь иная, и жизнь твоя должна согласовываться полностью с требованиями новых норм морали и быта.

У Степана шумело в голове от выпитого на поминках. На душе было тяжело. Он уловил из слов тестя, что тот прочел ему какое-то наставление. Ругнул его про себя и отправился домой. В горнице гудели гости. Степану так было тоскливо, что никого видеть не хотелось. Он закрылся в комнате стариков и уснул на отцовской кровати.

После смерти мужа Пелагея еще чаще стала уходить к сестре своей Васильевне. Чуть свет она доила корову, выгоняла за калитку в стадо. Готовила поесть молодым. Горожане покупали у Мильковских молоко, творог и свежие колобки сливочного масла.

Проводив молодых, ждала, когда проснутся ребята. Их с боем кормила, заперев двери на замок. Знала: вырвутся на улицу, до вечера за стол их не усадить.

Приготовив кабану пойла и месива, прибравшись, уходила к сестре. Она знала, когда Степан вернется с дежурства, и к тому времени возвращалась, чтоб и его покормить.

Иногда и Степан вставал до солнца. Тайком от жены «пугал» голубей. Летные голуби не должны засиживаться. Иначе мах пропадет, разучатся летать. Треугольное решетчатое оконце голубятни, которое захлопывается и открывается с земли при помощи бечевки, называется у голубятников очком. Потихонечку встав с постели, чтоб не разбудить Алену, в одних трусах выходил Степан во двор. Оглядывал небосвод. Уже стояла «в кулачке» стая дяди Фили. Чуть ниже ходила стая парикмахера. Степан мгновенно пересчитывал голубей. Замечал несколько пар «сорок» — белокрылых голубей. Мах крыльев у «сорок» крупный, они даже «в точку» никогда не подымаются. И настоящие охотники относятся к ним с пренебрежением.

Открывал Степан свое очко. И от волнения отворачивался. Уходил в кухню, пил молоко, чай. Или принимался выбрасывать навоз из хлева.

Летный голубь непременно в такое дивное утро выйдет сам из голубятни. Усядется на коньке ее. Будет посматривать в небеса то левым, то правым глазом: нет ли там кобчика, летают ли товарищи? И ему захочется подняться в небеса. Лечь в потоке свежего воздуха, развернув хвост веером. И стоять, стоять на месте, только изредка делая круги, чтоб отдохнули крылья. И будет он в беспокойстве ходить туда и сюда по коньку и смотреть в небо. Тихим гудением или призывно воркуя будет вызывать голубку, товарищей. И они выйдут на крышу и тоже будут смотреть в небо. Но редко, очень редко вожак сам снимется, а за ним и вся стая. Бывает, он и сорвется, покружит над домом. Но стая сидит, и голубка его сидит. Только поглядывает на него. И он возвращается на крышу. Тут нужна почему-то общая команда для всех. И эту команду дает человек. Поднимает шест с темной тряпкой на конце — пугало. Взмахивает им, стая разом срывается… И начинается лет.

Наконец Степан появлялся опять на крыльце или выглядывал из сарая. Не засиделись! Хотят полетать!

Вышел Красный — чистобелохвостый петух, прозванный так за полуметровый размах крыльев. Вышла его сизая голубочка, два на два, прозванная Поясой. По сизым бокам у нее по два темных поперечных пояска. Маленькая, крепкая, с гордо посаженной головкой, на которой чуть заметна лысинка — белое пятнышко, сидевшее чуть набекрень. Пискуны от нее и от Красного ценятся — по пятидесяти рублей за пару. Из Курска, из Воронежа приезжали покупатели к Авдеичу. За одну Поясую предлагали сто рублей, за Красного — полтораста. Авдеич и слышать не хотел о продаже.

За Красным и Поясой выходили еще пары. Дав время всем птицам оглядеться, Степан взмахивал пугалом — стая срывалась. «Ну, миленькие, не посрамите», — шептал он, сдерживаясь, чтоб не свистнуть. Поспешно прятал пугало за сарай. Следил за стаей. Сделав несколько больших кругов, Красный задерживал стаю над своим домом. Все птицы распускали хвосты веером. И у Степана сладко сжималось сердце.

— Бабочки, бабочки, — шептал он.

Казалось, птицы машут крыльями перед собой. Такой мах называется «мах бабочкой». И выше, выше незаметно поднималась стая. Смотрит на них сейчас дядя Филя, смотрит парикмахер. Все смотрели, кто умеет смотреть вверх, в небо. Вот описали голуби круг. Теперь на второй? Нет! Это уже не Красный, а сама Поясая выровняла всю стаю! Ах ты господи! Иногда, заглядевшись, Степан забывал о времени. Душой он летал с птицами.

— Где же ты, Степан? — раздавалось вдруг, Алена появлялась на крыльце. — Ты опять? — Она замечала в небе голубей. — Иди завтракать. Десять минут осталось. Ты опять свистел?

— Не свистел я, — угрюмо отвечал он.

— А кто же свистел? Я слышала.

— Не знаю. Тебе показалось.

— Но пугалом махал?

— Не махал. Отстань.

— Отстать? Ты мне грубишь? Хорошо, я отстану. Но пойми ты: тебе скоро тридцать стукнет, — начинала она укорять. Степан сводил брови, молча жевал. — Ты же не какой-нибудь теперь Ванька, пойми! Тебе же в люди надо выходить. Ну посмотри, Степа, — меняла она тон. Даже слезы выступали у нее. — Голубчик, кто в городе возится с голубями? Никто из приличных людей не гоняет их!

— У Порохова Сергея Ивановича есть голуби.

Порохов работает учителем в десятилетке.

— Но он же не гоняет их пугалом!

— У него «сороки». Вот он и не гоняет. А были бы настоящие голуби, небось бы и на трубу забрался. И хватит об этом, Алена. Не свистел я и пугалом не махал.

Потом вдруг пугало исчезло из-за сарая. Следы в огороде подсказали Степану, что шест утянули мальчишки. Никогда прежде из двора Мильковских ничего не пропадало. Степан попросил своих Кольку и Мишку проследить, у кого из ребят во дворе появится пугало. Колька и Мишка покорно кивнули, переглянулись и убежали по своим делам.

Валентина стала иногда ночевать у Мильковских. Уезжал муж куда с ночевкой, она устраивалась на ночь у сестры. И заявлялась поздно ночью, Степан даже не знал, в каком часу именно. Спать ложился, ее не было, а просыпался — Валентина спала, постелив себе в горнице на ковре.

— Откуда ты взялась, Валюшка? — теребил он ее.

— Не трогай, пусть поспит, — тянула его за руку Алена. — Александр Иванович уехал. Ночью ей страшно стало, прибежала к нам. Пусть спит.

— Беременна, что ли, — смеялся Степан. — Вы в такую пору пугливы. Да по ней незаметно. А пора бы. Чегой-то они, не получается?

— Не болтай. Не скаль зубы.

14

В июне месяце здесь бывают сильные грозы. Даже шаровые молнии часто случаются. Страх к ним у людей живет в крови. Едва запахнет грозой в небе, закрывают двери, форточки, трубы печные. Все уверены: где сквозняк, туда может залететь этот страшный раскаленный шарик, а, попрыгав, и улететь вместе со сквозняком. Или так рвануть громом, что побьет всех. Степан сам видел через окно такой шарик во дворе. Откуда тот взялся, Степан тогда не заметил. Попрыгал шарик по двору, скользнул между столбами голубятни, переметнулся через заборчик в огород и пропал.

С вечера, когда ночью сгорела голубятня, никто грозу не ожидал. Не парило, вечер был тих и обычен. Валентина пришла ночевать к ним. Ночью вдруг Степан вскочил от криков и стука. Стучали в окно соседки, кричали, что у них пожар, горит сарай. Степан кинулся во двор. Лил дождь, голубятня пылала. С криком он бросился к ней. Лестница под ним рухнула, на него посыпались горящие доски. Он сбил пламя с волос, с воплями бегал вокруг голубятни. Собрался народ. Мысль, что какой-то завистник поджег его голубятню, потрясла Степана. Он ворвался в дом, упал на ковер. Обычно чуткая во сне, Алена спала, Валентина тоже.

— Убью! — ревел Степан, ударяя кулаками по ковру. — Убью заразу! Дознаюсь и убью! Не оставлю! Ага! Я знаю, как сделаю: покуда в милиции работаю, непременно вызнаю! Потом уволюсь и сожгу его. Я его весь дом сожгу со всей требухой!

Пелагея стояла в своей комнате на коленях и крестилась. Алена и Валентина вскочили, со страхом в глазах смотрели на бьющегося Степана. Лицо его было в саже, из глаз текли слезы. Он был страшен. Сестры некоторое время с ужасом смотрели друг на друга. Алена первой опомнилась. Выскочила во двор, вскоре вернулась и грозно закричала:

— Ты что с ума сходишь? Кого жечь-убивать собрался? Гроза-то была ночью! А голуби твои целы! Целы голуби, на доме сидят, слышишь? — трясла она мужа за плечи. — На доме голуби сидят!

Степан метнулся во двор. На коньке крыши дома видны были силуэтики птиц с вытянутыми шеями. Соседи подтвердили, что да, была гроза.

Утром Степан не пошел на работу. Позвонил дежурному, сказал, что у него был ночью пожар, а сам он обгорел.

Алена было начала:

— Да где обгорел? Давай обстригу чуть, под фуражкой не видно…

Но он впервые в жизни топнул ногой в ответ на ее слова и так строго крикнул:

— Замолчать! Не понимаешь ничего и не суйся со своим бабьим умом!

Алена прикусила язык, Валентина тут же шмыгнула в дверь. Убежала к себе.

Птиц своих Степан никак не мог оставить на весь день беспризорными. Напуганная с ночи Пелагея даже заулыбалась на кухне, услышав строгий голос Степана. И едва Алена ушла, Пелагея достала из-под кровати бутыль с настойкой, заготовленной еще мужем, нацедила в кружку.

— Степанушка, иди, согрейся, милый, — позвала она, — выпей, сыночек…

Он залпом хватил кружку. И тут же вспомнил, что в овраге за больницей валяется множество пружинных сеток от кроватей, выброшенных когда-то из больницы. Огородами он поспешил туда. Сетки были стальные и двойные. Обрамлены железными рамами. Это было то, что надо.

До обеда Степан натаскал четырнадцать штук. К вечеру на чердаке была готова голубятня. Дубовые стойки он прихватил к балкам болтами. Сетки стальные прикрепил тоже болтами. На дверь повесил старинный огромный замок с секретом: на замке девять колец с буквами. Из них надо составить слово «инкогнито», тогда замок открывается.

Из слухового окна сделал очко. У стенок новой голубятни Степан устроил полочки для птиц. Проложил переходы от полок к очку дощатые. Сделал новую кормушку, судок для воды. Насыпал конопли в кормушку, в поилку налил воды и добавил молока. Красный ему в руки давно уж давался. Степан поймал его на крыше, отнес в голубятню.

— Теперь здесь наш дом, — говорил Степан, поглаживая голову и спину голубя, а тот гордо и строго откидывал ее то и дело назад. Клевал Степана в руку сердясь. — Ничего, ничего, Красненький. Погорельцы мы, поживем пока здесь. А там и новый дом выстроим. Позови-ка свою Поясую, — сказал он и выпустил птицу.

Очко было закрыто. Степан спустился вниз, закурил и стал ждать. Он видел с земли, как голубь походил возле решетки. Затем слетел на полку. Без своей голубки Красный всегда скучал. И вскоре Степан услышал, как Красный начал звать Поясую.

— У-y, у-у, у-у! — гудел Красный. Потом он ворковал сердясь и снова гудел. Наконец Поясая не выдержала, цокая лапками по крыше, направилась к очку. Но Степан все не тянул за веревочку и не открывал его. До тех пор, покуда Поясая не стала метаться туда-сюда у решетки. Тогда Степан открыл очко, и голубка впорхнула в новый дом. Но остальные птицы не признавали незнакомый им дом. И Степан остался этим доволен. Ночью он переловил их сачком и вселил.

15

Ребята и мать уже спали. В очень хорошем настроении Степан прошел в спальню. Жена лежала лицом к стене. Простыня прикрывала ее до плеч. Сколько уж они прожили, а Степан не мог равнодушно смотреть на широкие и красивые плечи жены. Он быстро разделся, выключил свет, лег. Но едва дотронулся до плеча, оно дернулось, задрожало, и Степан услышал всхлипывания. Его гордая, красивая Алена, Елена Дмитриевна, — плакала!

— Что с тобой, Алька? — удивился он.

Она зарыдала громко.

— Да что случилось?

Она зарыдала еще громче.

— Да скажи мне, в чем дело! — Он взял было ее за плечо, но она не далась. Села резко и заголосила:

— Что, что! — стонала она, захлебываясь слезами. — Я все для дома, для тебя, для детей! Я души в вас не чаю, а ты что со мной делаешь?! За что ты так обращаешься со мной? Что я плохого тебе сделала? За что? — И Алена заревела громко.

Степан перепугался. С трудом повернул жену к себе лицом.

— Да чем я тебя обидел? Когда? Где?

— Чем? Ты еще спрашиваешь. Он еще спрашивает! Как ты затопал сегодня на меня, каким ты голосом закричал? За что ты ненавидишь меня? За что?

— Я ненавижу?

Он вспомнил, что да, прикрикнул на нее, когда она говорила, чтоб он шел на работу. Но неужели он грубо кричал?

— Ты ненавидишь меня, я поняла, но скажи — за что? За что? — плакала жена.

Степан не мог вынести таких ее мучений. Он стал целовать ее. Клялся, что любит ее, что обидеть, оскорбить ее никак не хотел. Голос его срывался. Ему было очень ее жаль.

Кое-как она успокоилась, обмякла, подалась к нему. А когда они оба уже успокоились и отдыхали, она сказала:

— Так не будешь больше, Степа, таким грубым?

— Никогда. — И они уснули.

Утром Степан подтрунивал над женой за вчерашние ее слезы, она делала вид, будто не понимает, о чем он говорит, но смеющиеся глаза выдавали ее! Уходили они на работу вместе. И в сенях, оглянувшись на дверь, будто кто-то их мог увидеть, поцеловались. Оба рассмеялись, и Аленка легко сбежала по ступенькам крыльца.

Но едва они расстались на углу, и он пошагал к скверу осмотреть кусты желтой акации и лавочки, брови его насупились. Щеки стали надуваться, с хлюпающим звуком выпускать воздух. Он был уверен, что гроза подожгла голубятню, а подозрительные мысли лезли в голову. Сколько он помнил себя, голубятня стояла, молния ее не трогала. Дом выше голубятни, но молния не в него ударила, а в голубятню. Хотя на доме нет громоотвода. И соседние дома выше голубятни. Старые груши в огороде очень высокие, их молния тоже не тронула. Какой мерзавец мог поджечь? Он гнал такую мысль прочь. Она не давала покоя.

Встречные знакомые здоровались со Степаном, он отвечал и с какой-то подозрительностью смотрел на знакомые лица. Вот спешил на работу Васька Шаровский, бывший одноклассник, балагур, зубоскал. Он закончил давно техникум, работает там, заведует слесарной мастерской. Уже издали худая рожа его хитро улыбается, походка делается вихляющейся. Непременно он готовит какую-то шутку, подначку. Надо бы тоже приготовить пилюлю для него, но какую?

— Привет, кореш, жуликов ловишь? — произносит Шаровский, смеется, пожимает руку. — Опаздываю, проспал! — кричит он и бежит дальше.

Как-то странно быстро он сегодня пожал руку. И побежал. Вроде никогда не опаздывал. Тьфу ты, черт знает что в голову лезет. Но Васька ведь держал голубей… Вернее, заводил, пробовал держать. Купил три пары у дяди Фили, но голуби у него не прижились. Кажется, одного съела кошка, остальные разлетелись… Да нет, Васька хороший парень…

Чей это голубь летает? Чужак?

Милиционеру нельзя галок ловить посреди улицы. Степан юркнул в библиотечный двор, стал под сиренью, следил за птицей. Явно — чужой чей-то. Вдруг верховой бурей занесло из какого-нибудь города. Такое бывает… Хвост белый, но держит трубкой. Машет, как почтарь. Устал, не знает, где отдохнуть? Птица улетела за реку, тут же вернулась и скрылась в сторону кирпичного завода. Сейчас ребята заметят его, начнут приманивать своими голубями. И Степан не выдержал, дворами побежал домой, открыл очко. Взлетел по лестнице на чердак, выпустил голубей. Свистнув, бросил фуражку так, чтоб она упала во двор. Стая поднялась. Он опустился вниз, на крыльце столкнулся с Валентиной. Она ничего не произнесла. Он схватил фуражку и убежал со двора.

Чужак пристал к стае, долго летал с ней. И сел вместе с ней на крышу. Степан кружил вокруг сквера, воровски следя за крышей собственного дома. Господи, прежде, бывало, он то и дело выскакивал из мастерской, останавливался посреди заводского двора, сколько угодно мог стоять задрав голову и смотреть, чьи голуби ходят в небесах…

Слуховое окно на крыше Степана смотрит во двор. С улицы он не мог видеть очко. Едва голуби исчезли с конька, он не выдержал. Прямо через площадь направился к дому. Горожане останавливались, следили за ним, думая, что Степан Мильковский погнался за кем-то.

Во дворе он быстро дернул за бечевку. Очко захлопнулось. Чужак был пойман. Степан не полез посмотреть на него, изучить. Стерпел. Вернулся обратно к скверу. А вечером был скандал в доме.

Ребятишки обедали и ужинали одновременно. Степан стоял возле окна, сложив на груди руки. Старая Пелагея закрылась у себя.

— Милиционер! — кричала гневно Алена, бегая из кухни в спальню через столовую и размахивая руками. — Да где ж тебе выбраться в люди? Чучело ты огородное! Что ты вытворяешь? Что же ты фуражку свою над крышей бросаешь? Да кто ж тебя продвинет в люди? Как же Александр Иванович тебе сержанта даст? Да как же он учиться тебя может послать?

— Пошлет. Никуда он не денется, — произнес глухо Степан.

— Ха-ха-ха! — закатилась она нервным смехом. — Да пойми ты, садовая голова, что буровить тебе нельзя абы с кем в городе! Зачем мальчишек принимаешь в летнем домике? Думаешь, не знаю? Зачем ты бегаешь к голубям через площадь! Головы им поотрываю!

— Но-но! — грозно произнес он и сел за стол. — И слов мне не смей таких произносить, Алена. Иди садись. Сказал — не буду больше, и не буду. Довольно. Иди.

Уловив просительную нотку в голосе мужа, она шумно закрылась в спальне. Ребятишки с укором и молча посматривали на отца.

— А ну, бери ложки! — приказал им Степан.

— Весь день мотаешься, — плакала Алена в спальне, — все как лучше хочешь сделать. Телевизоры привезли в торг ночью, я созвонилась с Марковской, побежала к ней, проторчала на складе целый час! Только два телевизора новейшей марки. В Осколе уже башню поставили, скоро пустят у нас. А что ты делаешь для дома? — закричала она, распахивая дверь. — Когда ты человеком станешь? Да кто ж тебя такого в Курск возьмет?

Степан чувствовал себя виноватым и молчал. Ребята бросились к матери.

— Телевизор купила, мам? Где он? — пристали они. — Когда пустят у нас?

— На той неделе, — сказал Степан.

16

Помирились они только ночью. Но утром не разговаривали. Степан быстро позавтракал, вышел из дому один. Соседи заметили уже тогда, что улыбчивость стала исчезать с лица Степана. Считали, что забот у него прибавилось милицейских. С более почтительным видом раскланивались с ним. Как-то, заскочив среди дня домой выпить холодного молока, Степан увидел такую картину. Голуби во дворе щипали травку. Из-за уборной показался старший сын Колька. В руках у него была рогатка. Оглядевшись, он прицелился, выстрелил, но камень не попал в птицу.

У Степана дух перехватило.

— Что же ты делаешь, мерзавец?! — крикнул он.

Колька обмер, кто-то другой метнулся в огород. То был Мишка. Схватив сына, Степан сильно отодрал его своим широким ремнем.

С неделю он не разговаривал ни с кем в доме. А еще через неделю Степан допустил ту самую ошибку в погоне за поездным ворюгой в клетчатой рубашке.

Пушков тогда нисколько не был зол на Мильковского за ошибку. Устроил разбор случившегося с педагогической целью. Чтобы все уяснили, какой просчет допустил Степан. Но Степану казалось, что и начальник ополчился на него. Устроил разбор, чтоб унизить, высмеять его перед товарищами.

И в том же месяце случилось в жизни Степана такое, чего он совершенно не ожидал.

С Аленой он по четыре-пять дней не разговаривал. Ни с того ни с сего она вдруг надует с вечера губы и молчит. Он обратился к ней раз, второй — молчит.

И молчали.

Валентина опять была на практике в колхозе, но в это лето приезжала в город каждую субботу. Александр Иванович учился на месячных курсах в Москве. Валентина почти в каждый приезд ночевала у Мильковских. Рассказывала, как они в деревенском пруду ловят раков, как навострилась ездить верхом на лошади. Она пополнела, груди, бедра налились. Кожа над глазами чуть припухла, а губы были пунцовыми. Все это вдруг заметил Степан, когда однажды, вернувшись с дежурства, застал ее перед трюмо в горнице. Она была в вязаном коротком платьице, которое еще более укоротила. Через зеркало она видела, кто пришел, но не обратила на Степана никакого внимания. Разглядывая себя, трогала живот, груди. Степан уставился на нее.

— Что новенького, Степа? — спросила Валентина, продолжая смотреться в зеркало.

Он покраснел.

— Ничего, — произнес он и вышел вон. Он был не в казенной форме, а в сшитой на заказ. Забыв об этом, принялся чистить хлев. И все бранился про себя, ворчал и вздыхал.

— Вот тебе на, — очнулся он от голоса жены, вернувшейся с работы, — уже в хорошей форме навоз убираем! Великолепно! Что же, гляди, богатым будешь, как и Авдеич!

Даже то, что она с укором упомянула отца, не задело Степана на этот раз.

— Ох, Аленушка, я и забыл, забыл совсем! — засуетился он, бросил вилы на сено, поцеловал жену.

Убежал переодеться. За обедом на Валентину старался не смотреть. Но она будто магнитом тянула его взгляд к себе. Это было мучительно. Он стискивал зубы, сводил брови, то и дело надувал щеки. Всегда сухие ладони его потели. После обеда он сразу отправился прогуляться.

Теперь он стал послеживать за ней. Она тогда дружила с двумя иногородними студентками, имен их Степан не знал. И он заметил, что часто с ними бывал Володька Гридасов с Пушкинской улицы. В разговоре дома Валентина часто упоминала его. Из ее слов выходило, что он отличник, но в жизни какой-то глуповатый и смешной. Все время водится с девушками, ухаживает за ними. Но никто на него не обращает внимания.

— Такой тютя, такой недотепа, что даже наша Надька Хлопкова не видит в нем парня! Он ухаживает за ней, а сам двух слов связать не может!

И о чем бы веселом она ни рассказывала, всякий раз фамилия этого недотепы и тюти слетала с ее языка.

Алена как-то заметила:

— Слушай, Валька, что, у вас в группе один этот недотепа Гридасов? Больше парней нет?

Валентина стрельнула в нее, в Степана своими синими глазами. Засмеялась.

— Много их! — протянула она. — Да все такие же, как и он. Еще и хуже. Лентяи. Он хоть отличник, а они все лентяи. — И стала говорить о том, как трудно теперь учиться в техникуме. Что вот, мол, они скоро закончат учебу, а многие плохо учатся. И бог ведает, какие из них получатся специалисты.

По ночам участковые дежурят в городе редко. Нечего делать. Только на вокзале постоянно находится кто-нибудь из городской милиции вместе с линейщиками. И в отделении с Пушковым всего двенадцать милиционеров. Когда в районе случится ЧП и преступник скроется или из области сообщат о возможном появлении в городе какого-нибудь беглеца, тогда дежурят круглосуточно. Попарно. Двенадцать часов (ночью) отдежуришь — сутки отдых.

Как-то в деревне Погремецкое из ревности парень зашиб до смерти своего соперника и скрылся.

Ночи здесь темные, но зато светлеет рано: в третьем часу улицы просматриваются далеко. Степан дежурил в ночь. Он горел желанием сцапать беглеца, чтоб хоть как-то проявить себя. Готов богу был молиться, чтоб ревнивец в потемках заглянул к кому-нибудь из своих знакомых в городе. От горсовета он ходил к базару, возвращался, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Спешил к мосту, прислушивался там. И торопился обратно. За ночь он устал. Но, кроме собак, парочек на лавочках, любовных вздохов и хихиканий за заборами, ничего он не заметил и не услышал.

Уже когда посветлело, он вдруг увидел фигуру на другой стороне площади. Фигурка вроде бы кралась в сторону Пархомовской улицы. Степан бегом обогнул площадь. Затаился в кустах желтой акации. Это была Валентина. Она не кралась, а двигалась так, будто скользила осторожно на коньках, и напевала.

— Валька, ты? Откуда?

Она вскрикнула от неожиданности.

— Где ты была?

— Ох, Степан, напугал ты меня! — справилась она с собой, узнав Степана. — Была у подруг, хотела домой зайти. Да поздно. — И она побежала.

Иногородние подруги ее жили в общежитии, оно рядом с техникумом. А она шла с противоположной стороны, от своей Чумаковской улицы.

«Телки шалые, — думал Степан, — не спится им. Спали бы себе спокойно». — И он усмехнулся, увидев ее испуганные глаза, темные губы.

Стало совсем светло. Росы не было. Пастух Яков прогнал по Пархомовской свое жиденькое стадо. Пегий бык шел следом за пастухом и тихо стонал от негодования. Заметив Степана, бык остановился, уставился на него. Яшка стрельнул своим длинным кнутом, бык заревел и тронулся дальше.

Медленно выползло солнце из-за леса. В чистом и свежем голубом небе появилась стая парикмахера. Сделав круг, птицы стали на месте. Степан чуть заметно помахал руками. Он ждал, что какая-нибудь птица свернет стаю вправо или влево, разобьет ее. Но нет. Вожак Трехперый удержал стаю, и она незаметно набирала высоту.

Явился напарник Степана Курдюмов.

— Тихо? — спросил он.

Степан вздрогнул.

— Тихо. Одни шалавы чмокались на лавочках.

Степан отлично знал, что вовсе не шалавы целуются на лавочках. Но отзываться презрительно и грубо о гуляющих в потемках женщинах давно вошло в привычку местных мужчин.

По утрам лучи солнца освещают горницу Мильковских. Когда Степан вернулся домой, в комнатах было тихо.

— Ты, Степанушка? — спросила мать из своей комнаты.

— Я, — ответил он, снял шинель и замер.

Хрусталь сверкал тысячами искр в горнице. На ковре разметавшись лежала полуприкрытая Валентина! Господи! Казалось, он никогда не видел такой прелести. Сердце у него заколотилось, он поспешно сбросил сапоги, разделся, юркнул в спальню и прижался там к жене, целуя ее, будто ища в ней спасения.

Днем Степан чистил в хлеву, Валентина встала в дверях. Она была в Аленином халатике, и солнце освещало ее.

— Как дежурство, Степан? — спросила она, как ему показалось, слишком приветливо.

— Спокойно. — И он с силой ширнул лопатой под стену, куда стекала жижа.

— Как ты напугал меня давеча, — сказала она.

Он мельком взглянул на нее. Губы ее улыбались. Ее синие глаза, как Аленкины, в зависимости от настроения иногда превращались в серые. И теперь они были серыми и внимательно следили за Степаном.

«Вот напасть-то. — Степан быстрей шуровал лопатой. — Сестра жены, жена начальника, — билась мысль, — вот напасть. Да уйди же ты!»

— Ты сердишься на меня, Степан? Что я тебе сделала плохого?

— Не болтай чепухи, — глухо произнес он.

— А ты не боишься ночью?.. А я боялась. Когда свернула на Ленинскую, там кто-то опередил меня. Ты видел?

— Где?

— Когда ты заметил меня, еще кого-нибудь видел?

— Нет, ты одна торопилась, а разве ты видела кого?

Она не ответила и убежала.

Степан насторожился. Хотелось расспросить, где и кого она заметила. «Нет, ну тебя к чертям, уходи скорей», — решил он.

17

С женой он сделался ласковым до чрезвычайности. Если и дежурил, то встречал ее после работы у завода. В выходные дни, бывало, она прибирается в комнатах, а он ходил следом за ней по пятам. Будто привязанный.

— Да что ты, Степка, привязался? — весело говорила Алена, отмахиваясь от него. — Поди, вытруси одеяло!

Но однажды разразился скандал. Степан вертелся около Алены, и вдруг выскочило у него:

— Слушай, Алена, а чего Валентина у нас часто так почует?

Алена держала в руках подушку, хотела нести ее во двор погреть на солнце.

— Дожила, — заговорила она, швырнув подушку в угол и глядя на мужа со злобой, — дожила я, слава тебе господи! Чем же она вам мешает, а? Что она вам с матерью твоей сделала? Объедает она вас? Места у вас мало? Мать твоя косится на нее, ты постоянно дуешься, слова ей цедишь сквозь зубы! А что она вам сделала, я спрашиваю? — Степан оторопело молчал, Пелагея юркнула вон за дверь. — Ты и отца моего не любишь, а чем он плох тебе? Почему в гости к нему никогда не соберешься? Чем твой Авдеич лучше был? Твой отец пропивал все, ты знаешь, что он за последние десять лет тысяч десять пропил? А мой отец мне на приданое дал пятьсот, Вальке четыреста, а что Авдеич оставил тебе? Где эти десять тысяч? Две машины купить можно на них!

— Какие десять тысяч? — изумился Степан.

— Какие! Он весь город-то обрядил насосами для поливки, по десятке в день прирабатывал, а где деньги? Все пропито! Одни стены тебе оставил!

— Постой, постой, — и Степан вдруг расхохотался, — что ж это, твой батька приработок Авдеича сосчитал?

— Сосчитал! Чего весело стало? Все мной здесь нажито! — И она вдруг заголосила, запричитала: — Не трогай Вальку мою, чего вам от нее надо?

Степан не выдержал. Завел мотоцикл, умчался в степь.

После этого скандала жизнь Степана круто переменилась. Он стал неузнаваем. В небеса уж не смотрел. На всех в городе поглядывал сердито. Бывшие товарищи за глаза говорили, что он зазнался, зажрался, видимо на самом деле метит с Пушковым в область перебраться. А он стал чаще бывать в старой библиотеке. Читал газеты. Политзанятия проводил в отделении заместитель Пушкова пожилой Никифоров Василий Васильевич, майор. По вторникам и четвергам Степан не пропускал политзанятий, стал подолгу в красном уголке сидеть над журналами и газетами. Читает, читает и вдруг вместо строчек увидит глаза, улыбающиеся губы Валентины. Он резко вскакивал, ударяя ладонью по столу.

— Фух ты! — стонал он.

Товарищи по работе начали относиться к нему с осторожностью. Не подначивали, думая, что он в каком-то сговоре с Пушковым.

18

В прежние годы День строителя не отмечали в городе. Когда возвели элеватор, многие монтажники остались на нем работать. Им и шесть домов выделили за станцией. Маленькую новую улицу вначале называли Элеваторной. Позже, гонясь за временем, переименовали ее в улицу Космонавтов. И в городском саду в День строителя стали устраивать гуляния.

Тогда Степан дежурил с утра в горсаду. Дежурить предстояло до полночи. Дома опять был скандал из-за какого-то пустяка. Он сам сказал Курдюмову, что сегодня будет до двенадцати часов дежурить, — не хотелось быть дома. С суровым видом прогуливался по дорожкам. У ларьков уже галдели парни и мужики. Особенно оставшиеся в городе бывшие строители. В душе Степан их считал чужаками. На их галдеж, сварливые споры он старался не обращать внимания, хотя сам совсем недавно спорил и галдел с товарищами и на главной улице, и на базаре, и в чайной, и у ларьков. Славное было время!

Вздыхая, поводя плечами под кителем, Степан даже хотел, чтоб какой-нибудь чужак завязал свалку. Уж он бы расправился с ним.

За эстрадой и сиренью поставили ларек с пивом и местным яблочным морсом. Работала в нем Настя Стопорова. Она приехала из Гадячинска, поселилась в доме на Элеваторной. Возле ее ларька еще никого не было. Степан решил выпить пива. Пока пил, все смотрел на Настю. На ее белую шею, на губы и серые глаза. Ему казалось, что он где-то видел ее. Где? Тут же вспомнилась Валентина в лучах утреннего солнца. Продавщица усмехнулась.

— Вы в техникумовском буфете не работали? — спросил Степан.

— Нет, — ответила она. И засмеялась.

Степан тоже засмеялся.

— Вы напомнили мне одну красивую женщину, — сказал он.

— Она снилась вам? — спросила продавщица.

— И снилась, — сказал Степан.

Настя улыбалась.

— Если я начну кому сниться, то беда будет! — сказала она.

— Какая же беда?

— О-о!

Так они познакомились. Через час Степан пил морс. Погодя еще выпил пива, потом опять морс пил. Настя работала в ларьке ежедневно, и Степан ежедневно пил у нее пиво или морс. Странное чувство испытывал он: когда видел Валентину, ему вспоминалась Настя; разговаривал с Настей — вспоминалась Валентина. «Ну, жизнь, ну, бабы, — вздыхал он, — сплошная загадочность!»

…Настя в восемь вечера закрывала ларек. Однажды перед закрытием ларька он пришел попить чего-нибудь. На эстраде танцевали, возле ларька никого не оказалось.

— Помогите мне бочку передвинуть, — попросила Настя.

Он вошел в ларек, посунул бочку. Настя помогла ему. Вдруг он взял ее за руку левой рукой, правой быстро обнял и с жадностью, которой сам не ожидал, стал целовать ее.

— Ну вот и догляделись, — прошептала она, — догляделись друг на друга. Погоди, Степан, идет кто-то. А ты вот что: как стемнеет, приходи за Шумы бывшие, на ту сторону ямы…

И после этого вечера Степан Мильковский стал встречаться с Настей Стопоровой. К Валентине он оравнодушел, а когда она забеременела, Степан перестал ее замечать, как не замечал, когда она училась в школе. В семье скандалы прекратились. Степан поддакивал во всем Алене, Валентине. Старался всячески угодить им. Перед женой он чувствовал себя преступником. Ребятишкам простил отношение к голубям. Выпал снег, и он возил сыновей на санках. Катался с ними на лыжах. Колька уже ходил в школу, и Степан помогал ему готовить уроки. С товарищами по работе он разговаривал только о том, что вычитывал в газетах и журналах. Прочел все, что нашла ему Зинаида Павловна в своей библиотеке о преступной организации в Америке «Ко́за ностра». И месяца два только и говорил о ее проделках товарищам и знакомым.

— Мы быстро бы раскассировали такую организацию, — говорил Степан. — В два счета! Только брызги полетели бы. А там у них не полиция, видно, а пехтери какие-то. Да и продажные все!

Он храбрился, но страх, что связь его со Стопоровой откроется, жил в нем постоянно. Думал, настанут холода, они перестанут встречаться. Но не повидался с Настей три недели, такая вдруг тоска навалилась на него, что захотелось напиться. Заглядывал в сарайную мастерскую. Тиски, токарный станочек, верстак — все было покрыто пылью, снежинками, залетавшими через щели. Вспоминалась прошлая жизнь, и казалась она прекрасной. Поспешно закрывал мастерскую и места не находил себе. Как назло, грабежей не было, ни один залетный бандюга не объявлялся. Настю перевели в техникумовский буфет. И он не выдержал, зашел однажды в буфет. Выпил стакан чаю, и они договорились о встрече у ее подруги, в однокомнатной квартире.

Зимой присвоили ему звание сержанта. Осенью он должен был ехать на курсы. Он горел желанием отличиться. Надо было проявить себя, что-то совершить.

И вот подвернулся этот сейф — и на тебе! Степан оказался виноват, что все узнали о кладе, что проулочек вытоптали. А какой-то паршивый мальчишка даже посидел в сейфе.

19

Библиотеку на время опечатали. Пролом в стене заложили кирпичами. Вход в проулочек перегородили досками. Через день приехали оперативники из области. Сейф выворотили, свезли в отделение. На сейфе обнаружили клеймо фирмы «Циррех», изготовлен он был в 1861 году. Задняя стенка его из тонкой стали, вырезать ее было легко. Вырезали автогеном. Сидел сейф в стене глубоко, замурован был известковым раствором толщиной в пятнадцать сантиметров. Вначале не знали, что и подумать: что в нем могло быть? На нем не было ни пятнышка ржавчины на днище с внешней стороны. Оказалось, что днище двойное; из тайника извлекли пожелтевший лист бумаги, плотный, исписанный красивым почерком. То был список драгоценностей, лежавших в сейфе. Ни подписи, ни даты на списке не было. В драгоценностях никто ничего не понимал. В тот же вечер его увезли в область.

С Зинаидой Павловной беседовали у нее дома Пушков и старший следователь из области майор Скакунов. Старушка рассказала, что библиотеку основал в 1865 году ее прадед Плотников Виктор Викторович. Деда своего она не помнит, но и он работал библиотекарем. Отец ее и мать тоже занимались этим делом. О сейфе она никогда и ничего не слыхала. Их семья всегда нуждалась. И хотя до революции библиотека была платная, но платили копейки. Семья их жила, приобретала книги только на пожертвования и субсидии от города. Отец ее умер еще до революции, мать — в двадцать девятом году. Замужем Зинаида Павловна не была. Дочь она родила в 1925 году от мужчины, который никогда в этом городе не жил. Она познакомилась с ним в губернии на конференции. У нее был брат, он старше на два года. До революции служил в царской армии, воевал в белой армии офицером. Во время наступления Деникина на Москву он был с белыми в городе, пожил у нее дней шесть. Потом уехал, и больше она его не видела. В двадцать шестом году пришло от брата письмо из Мурманска. О себе он ничего не сообщал. Только просил: если к ней заедет его товарищ, то пусть она приютит его на несколько дней. Но товарищ не приезжал, писем больше от брата она не получала. И не знает, жив ли он. Обратного адреса на конверте не значилось. Было только написано: г. Мурманск.

— И знаете, — вспомнила старушка, — я тогда удивилась: Вадим писал, что товарищ этот непременно рыжий. Почему непременно рыжий, я так и не поняла.

— А письмо цело? — спросил Пушков.

Старушка нашла в сундучке с бумагами письмо. В нем на самом деле было написано: «…только смотри, Зина, товарищ этот должен быть непременно рыжий».

— Заходил брат в библиотеку, когда был в городе с белыми? — спросили.

Она сказала, что, конечно, заходил. В библиотеке есть подвал, она пряталась в нем, когда стреляли в городе. В библиотеку брат и пришел, когда красные отступили из города.

Зинаида Павловна показала семейный альбом. Отдала на время карточку брата. Странно было то, что старушка в самом начале всей этой катавасии бегала по городу сама не своя от волнения, а когда беседовали с ней, держалась спокойно, с достоинством. Тревожил ее один вопрос.

— Когда же, когда смогу я открыть библиотеку? — то и дело спрашивала она.

— Не волнуйтесь, разберемся, и откроете, — отвечал Пушков.

В милиции решили пока никому не говорить о найденном в тайнике списке драгоценностей. Но уже на следующий день все в городе шумели о них. Степана Пушков отправил в район кирпичного завода.

— Будешь там дежурить, покуда дело не прояснится, — сказал начальник милиции своему родственнику, — а то тебя вопросами замучают.

Степан сказал «слушаюсь», четко повернулся и вышел. Его совсем отторгли от дела. Он был зол.

Валентина утром позвонила Алене на работу. Начала было говорить, но спохватилась, положила трубку. Убежала к заводу, вызвала сестру на улицу.

— Господи, Аленушка, — быстро говорила она, — все негодуют на Степана! Понимаешь, в таких случаях всегда милиционеру молчать надо. Понимаешь, ведь надо делать вид, что ничего не случилось. Будто и не было ничего! Понимаешь? Ведь если преступник в городе, где-то поблизости, он будет следить за реакцией! Он весь теперь настороже! А вокруг тихо, понимаешь? Он думает, что в милиции ничего не знают, не обратили внимания на его проделку, понимаешь, Алена? Он может делать какие-то следующие шаги, и тогда его заметят! Он сам ниточку покажет правосудию! А Степан все испортил! В прокуратуре такой шум поднял! Но я постараюсь уластить своего Пушкова. Он добрый. Только пусть Степан хоть теперь молчит!

Алена кусала губы, ломала свои пальцы так, что они хрустели. Она видела, что голуби, мальчишки, приятели прошлой жизни Степановой здесь ни при чем. Ей было жалко мужа.

— Твой Пушков сам глухая тетеря, — сказала она. — Степан лучше хотел сделать. Он сразу позвонил ему. А Пушков твой понять ничего не мог, заставил Степана бегать. А теперь Степан же и виноват! Как же! Начальство никогда виноватым не бывает! — И Алена направилась в контору.

20

В горсовете подняли архив строительного отдела. Нашли довоенный, послевоенный планы города. На планах город был неузнаваем; все улицы его были обсажены деревьями. Библиотечный домик везде указан. Вдруг нашли пачку свежих документов, смет, актов, постановлений, из которых ясно стало, что за последние пятнадцать лет библиотека была четырнадцать раз на капитальном ремонте. Выходило, домик после войны был полуразрушен. Меняли кирпичные стены, стропила, кровлю, окна. Фундамент тоже ремонтировали. Но Зинаида Павловна показала, что домика не касались ничьи руки. Только она и Наталья Кирилловна мазали его известкой. И даже стекла в окнах всегда были целы, потому что женщины закрывали их ставнями. А рядом с библиотекой бомбы не падали.

Техника-строителя Морозова вызвали в милицию. Смело он вошел в кабинет, где сидели за столом Пушков, местный следователь Майков и двое приезжих. Просматривали газеты. Последние двое суток Морозов отсутствовал в городе. На вопрос, где он был, сказал, что находился в лесном меловом карьере, там обжигают известь для строительных нужд.

— Работать никто не хочет, — сказал он, — везде самому надо поспевать. Мастер по обжигу у нас пьяница. И вот приходится вертеться.

Его спросили о ремонтах старой библиотеки.

— Все подтверждено документами, — сказал он. — Можете проверить. Все чисто.

— Три года назад вы перекладывали глухую стену в домике?

— Это было не при мне. Тогда я только числился техником, но был мастером и ездил за лесом в Псковскую область. Тогда руководил Меркулов Василь Василич. Он помер год назад. Он старый уже был.

— Хорошо. В прошлом году вы работали?

— Да.

— Фундаменты подводили вы?

— Да. В документах указано. Все бумаги прошли через банк без зацепок.

Говорил твердым и заученным голосом. Но через несколько минут он сник. Еще через час Морозов клялся, что ни о каких сейфах он понятия не имеет, домик он не ремонтировал никогда.

— Да поймите, — убеждал он всех и особенно почему-то приезжих, — поймите товарищи: это крепость, а не дом. Ведь ставили его бог весть когда! Его и разрушить невозможно! Александр Иванович, спросите у вашего Степана: за пожаркой такой же дом стоял На месте сегодняшнего детсадика, его целую зиму разрушали — и никак! Потом Авдеич-то ваш, покойный, бабу механическую там устроил, дак мы и порушили стены! Никак иначе не разбить было. И про сейфы я знать не мог!

Взяли с Морозова подписку о невыезде из города, о полном молчании.

— Ни жене, ни детям о сейфе ни слова.

— Не скажу, не скажу, — кивал Морозов.

— А спросят, где вы были ночью?

— Да господи, я скажу, у Маруськи Хвастовой был! Жена знает об ней! Тут уж и соседи поверят непременно! Хай на всю улицу будет!

— Хорошо, ступайте, — сказали Морозову.

Онемевшие ноги с трудом довели его до угла Техникумовской улицы. Держась за угол дома, техник-строитель долго думал и решил на самом деле пойти к Маруське. Она живет в конце Набережной улицы. В собственном доме — с матерью и маленькой дочкой. Он знал, какой бой даст ему жена, но решил пожертвовать собой. Хвастова приняла его очень приветливо. Днем по городу от базара разнесся слух, будто клад выкрал Морозов, и его арестовали. Он же нарочно пробыл у Хвастовой дольше, чем обычно, часов до десяти дня. Скандал, который устроила жена, прибежав во двор Хвастовой, погасил слух об аресте техника.

Степан дежурил в районе кирпичного завода, здесь улицы никогда не мостили. Проедет телега, и то пыль стоит в воздухе. Начальство никогда не бывает там. Теперь он надевал только казенную форму, заказную свою как повесил тогда в гардероб, она там и висела. Алена, помня, каким он может быть в минуту гнева, старалась не касаться при нем случившегося.

Сутками Степан молчал, соображая, что же ему готовит будущее. Все ему опостылело, хоть плюй на родной городишко, на семью и беги куда глаза глядят. Душой он отдыхал только у Насти. Он узнал, что в Гадячинске у нее есть муж, что она сильно поссорилась с ним. Но чувства Степана от этого не притупились. Боже, что за прелесть чужие жены! Настя ласкалась, смеялась, шутила, дразнила. Ничего от него не требовала, не корила, не надувала губы. Но как целовала!

И бродя по тихим переулкам-закоулкам, между избушками, хатенками, которым надо бы давно сгореть, развеяться по миру пылью, дымом и пеплом, сам весь в пыли, Степан веселил себя совершенно уж несбыточной мечтой. Воображал, как они с Настей уезжают тайком и на всю жизнь, скажем, на Ангару, где начали строить ГЭС, или на Дальний Восток. Там он работает с рыбаками, а Настя каждый день ожидает его на берегу. До того мечты завладевали Степаном, что к действительности возвращался уже в степи за Турецким валом.

— Ах ты, дьявол! — бранился он и поворачивал обратно.

Первые шаги расследования ничего не дали. Никто из горожан после взлома сейфа не покинул города. В ночь ограбления уезжали в командировку в область директор торга Письменный и судья Кривотолков. Это были чистые люди, подозрения на них не падали. Но в городе буквально все толковали о выкраденных драгоценностях. Говорили, что они старинные, стоят миллионы на современные деньги. Наконец, как это водится, злые языки стали шептать, будто милиция, вообще начальство, решили прикрыть дело. Не давать ему огласку с определенной целью.

Бульдиха на базаре толковала:

— Я, бабы, никого не боюсь, шепоточком ни к чему мне сообщаться. А скажу вам, что у начальства губа не дура! Нет! Дыма без огня не бывает! Заховают золото на миллиончик, а потом и скажут: вот, глядите, только эти штуки и лежали в сейфе!

За железной дорогой имеется обширная площадь земли, занятая штабелями новоиспеченных кирпичей. Между штабелями образовался лабиринт. Там курят мальчишки. Лет шесть назад в лабиринте накрыли залетного жулика. Изредка Степан бродил среди штабелей. Проходя как-то мимо места, где кирпич сгружали с телег и вагонеток, Степан слышал, как муж Бульдихи, возчик Федя Скворцов, говорил рабочим и возчикам:

— Начальство, оно ведь, братцы, тоже из живого теста. У всех у них бабы и детки имеются, а ежели, скажем, одна какая-нибудь брошка стоит тысяч двадцать, то как ее не упрятать? Вот такусенькую, с орех или, скажем, с гороховый стручок?..

«Так-так, — думал со злорадством Степан о Пушкове, — покрутись там, покрутись… Сослал меня сюда… Погоди, тебе собак навешают таких! Ученый медик, врач… Я б, может, уже и вынюхал бы чего… Я б, может, уже за Макухиными по ночам следил. Да. А ты поумничай там, попробуй…»

Семья Макухиных издавна славилась склонностью к воровству. Степан вспомнил, отец рассказывал: еще до войны, году в тридцатом, когда были какие-то торгсины, у Макухиных делали обыск. Золото ворованное у них нашли.

«Пусть, пусть поищут, — думал Степан. — Никаких концов не найдут, а я сам потом попробую…»

21

История с пропажей драгоценностей по-прежнему волновала горожан. В милицию слали письма, раскрывавшие новые страницы истории города. Старожилы сообщали, например, следующее: во время оккупации немецкие солдаты шарили в пустых домах. Сунулись в библиотечный двор. Но над входом в библиотеку их встретило объявление на немецком языке, написанное крупными буквами: БИБЛИОТЕКА ПЛОТНИКОВОЙ 3. М. И ДОЧЕРИ (основана в 1865 г.).

Солдаты в первый момент оторопели. Тут же из библиотеки вышла пожилая женщина в черном длинном платье, в шляпке с вуалью. На чистом немецком языке сказала, что библиотека еще не работает. Она сейчас идет к господину коменданту. Побеседует с ним, и они решат, когда можно открыть библиотеку. Солдаты с удивлением смотрели на нее. Она же тем временем заперла дверь на висячий замок. Спокойно сошла по ступенькам. Ворота тогда еще были целы в библиотечном заборе. Зинаида Павловна заперла калитку и на ней тоже приклеила маленькое объявление на немецком языке. Все горожане сидели еще в подвалах, в комнатах, выглядывая тайком в окошки, а она прямо через площадь направилась твердой походкой к комендатуре. Все советские книги ею были запрятаны в подвале под библиотекой. Лаз в него под крыльцом, лаз этот она завалила разным хламом.

Какое-то время спустя горожане видели через окна, как комендант, два офицера и Зинаида Павловна прошли в библиотеку. Они побыли там недолго. Ночью Зинаида Павловна с дочерью перетаскали в подвал сочинения наших классиков. На следующий день опять к ней приходили офицеры, а потом она получила охранную бумагу. И в библиотеке даже солдатского постоя не было…

Александр Иванович стал задумчивым. Было над чем поразмыслить. Жену в свои мысли не посвящал. Как-то он заглянул к ней. В двух углах ее комнаты стояли по снопу спелой ржи и пшеницы. Перед большим телевизором — вместо стульев пеньки, различной формы, высоты и толщины дубовые чурки. На кованом крюке висели лыковые новенькие лапти. Над кушеткой на стене огромный портрет страшного старика, сфотографированного по пояс, носатого, косматого, со взъерошенными бровями. И с таким пронзительным взглядом, устремленным куда-то за спину входящего в комнату, что даже неловко становилось. Это был портрет Льва Толстого.

Валентина перебирала книги, грудой лежавшие на ее рабочем столе. Телевизор был включен, показывали таежные горы, поросшие лесом.

— Какие новости, Саша? — сказала Валентина. — Как Степан?

— Что Степан, — сказал он, глядя на экран, — ничего Степан. — Он вздохнул. — Правду Пушкин говорил: ленивы мы и нелюбознательны. То деяния Грозного нам подавай, то Петра. То вот сопки таежные, до которых ни мне дела нет, ни им до меня. Одно верхоглядство какое-то. А что вокруг, под ногами, мы толком и не видим, и не знаем. Покуда беда какая-нибудь не случится.

Валентина напевала, прислушиваясь.

— Ведь замечательная женщина библиотекарша, — продолжал он, помолчав. — Это же надо: пришли враги, она книги запрятала, переоделась, весь город еще страхом окован, а она — прямо к коменданту! Ведь те же солдаты и шлепнуть ее могли. И ради чего? Свою жизнь спасала? Нет. Какие-то книжки! А мы ничего не знали, а кто в городе знал об этом, молчал. Ну я-то недавно здесь, но ведь Павел Иванович, мои заместитель прекрасный, двести лет тут живет, работает в милиции, а ничего не знал о Плотниковой! — Он махнул рукой и вышел из комнаты жены…

— На днях я спросила у своего про Степана, — говорила Валентина Алене. Они сидели за чаем. Пелагея возилась на кухне. — Дак Александр Иванович рассердился. В милиции, сказал, подобрались все ленивые. Заместителя своего обругал. Конечно, говорит, библиотекарша хорошая, книги бережет, немцев не боялась, а все же заранее надо было последить за ней. А никто не следил. Рассердился мой. Я уж больше, Алена, про Степана и спрашивать не буду. Пусть.

— Да что про Степку спрашивать-то, Валька! — визгливо вдруг заговорила Пелагея, войдя в комнату. — Где же он ленивец? Когда-то вы видели его ленивым? Что буровите зря? За что же вы замордовали парня-то? — У нее по щекам потекли слезы. — Куда загнали-то его? Да ведь он простота, где ж ему с жуликами-то возиться? Ведь обойдут-то его, оговорят!

22

Совсем затихли разговоры о кладе, как вдруг ребятишки нашли под мостом в песке брошку размером с яйцо, усыпанную блестящими камешками, красными и белыми. Гадали, кому находка достанется. И досталась она сынишке слесаря из промкомбината Чумакова. Сын принес брошку домой, положил в ящик стола, где лежали медали и ордена отца. Чумаков увидел брошку, камешки заинтересовали его.

Многие годы в городе жил часовщик Герчик. До войны он в ювелирном магазине работал. Когда магазин закрыли, Герчик занялся часами. Сидел на главной улице рядом с чайной. Потом у него отнялись ноги, он теперь работает дома, а в мастерской сидит его сын Лева. Чумаков показал брошку Леве.

— Понятия не имею, — сказал Лева. — В таких штуках папа разбирается. Ты ему покажи.

Старый Герчик как глянул через лупу на брошку, затрясся весь.

— Неси, неси, Чумак, в милицию, — замахал он руками, — а то затаскают! Унеси, унеси скорей! У меня Левка, у Левки дети будут — унеси, а то сам на коляске в милицию поеду!

В милиции каждый день бывали новые двое в штатском. Когда слесарь принес брошку Пушкову, эти, в штатском, сидели в кабинете начальника милиции. Брошку осмотрели. Велели подождать у дежурного. Потом расспросили слесаря, где и когда ребятишки нашли брошку. Показания Чумакова записали. Сказали, чтоб он никому не говорил о находке. Но о ней уже толковали на базаре.

— Я никого не боюсь, бабы, — гремела Бульдиха, окруженная корзинами с яблоками, — и твердо скажу вам, бедолаги: старому Герчику от вранья прибыли никакой не может быть, зачем же ему брехать? И он не такой темный дурак, как мы. В золоте он разбирается. И ежели он говорит, что нашли не брошку, а какую-то там подвеску, то, скажу вам, подвеска она и есть. И ежели только белые бриллианты на ней сто́ят не менее пяти — десяти тысяч, то как же не верить, что невозможно подсчитать стоимость всей подвески? И я думаю: ежели Герчик подсчитать стоимость подвески не смог, говорит, мол, она бесценна, значит, так оно и есть. Вот как я думаю, бабы! А по какой такой причине, подруги мои, Милю-бей спровадили из центра к кирпичному заводу, а? То Миля наш украшал площадь и Ленинскую, а теперь на задах бродит среди огородов. Уж не для того ли самого специально Пушков направил его туда? — И Бульдиха подмигнула женщинам слева и справа. Все заулыбались. Они давно знали, с кем встречается Степан Мильковский. Но верные своему женскому долгу, до поры до времени молчали об этом.

— И ходит там Миля-бей, — продолжала Бульдиха, — мешком пришибленный. По какой такой причине? А потому, женщины, что Миля знает что-то. Говорят, бабы, — переходила она на шепот, наваливаясь на прилавок, — будто Степка Мильковский самый первый нашел что-то в сейфе, отнес в прокуратуру, куда побежал звонить. И больше той штуки найденной никто не видел. Вот.

— Какая же штука?

— Не знаем. Не знаем, подруга. Тут вся и тайна. Или же она так повернется, или же этак — никто не знает. И еще скажу вам, подружки мои горемычные, — шептала она уже совсем тихо, будто вспомнив только что давно ей известное, — старый-то Авдеич по железу работал?

— Ну, ну?

— Он во всех домах починки делал? Водопроводные колонки он же чинил? Железо кто огнем резал, а? Трубу в центральной колонке нашей, помните, он вдоль располосовал, чтоб застрявшие камни вынуть? Какой в том намек?

— А ведь правда, бабы…

— И исхудал он… будто в воду опущенный ходит…

— И матка евонная дома уж почти и не живет: у сестры своей Васильевны и ночует часто.

— А что она говорит?

— Ничего не говорит. Молчит.

— Тут другое совсем дело: Пелагея-то с Аленой не ладит. Алена власть в доме забрала. Степан виснет на ней, пылинки сдувает с Аленки. А мать они куском хлеба попрекают!

— Не ври ты! У них в доме чаша полная. Авдеич оставил после себя десять тысяч. У Пелагеи они, а она не отдает, говорит, помру, все ваше будет. Но Алена сейчас машину хочет купить. Вот и скандалят!

— Говорят, бабы, все так оно и есть. Говорят, Пелагея прямо заявила Степану: будешь, Степка, меня уважать, отдам тебе деньги. Но не змее твоей Алене, а внукам моим деньги пойдут…

Эксперт, прилетевший из Москвы, установил, что найденная ребятами подвеска — одна из шести обозначенных в списке. Возможно, подвески скреплены чем-то, потому что на найденной ушко в свежих царапинах. Эксперт сказал, что подвески древние, кажется, они из пропавшей части сокровищ Ивана Грозного. Подвеску увезли в Москву.

23

Автогенные резаки имелись в техникумовских мастерских, на заводе, в промкомбинате, мастерских железнодорожной станции. Одни числились в документах, другие давно были списаны, хотя ими работали. Половина газовых баллонов, больших и портативных, тоже были списаны, но валялись на складах. Всем завхозам, кладовщикам, заведующим складами было приказано произвести строгую инвентаризацию. Народ этот схватился за голову. Грабителя или грабителей проклинали. По ночам что-то зарывали в землю прямо в складах, рядом с ними. По дорогам в разные стороны от города потянулись машины, телеги, груженные различными материалами, оборудованием. Их останавливали, тщательно проверяли, что именно везут. Всегда степенный и при галстучке, уравновешенный и молчаливый заведующий материальным элеваторным складом Дмитрий Николаевич Черных на обед стал приходить в спецовке и с грязными руками.

— Задушил бы этого мерзавца голыми руками, — ругался он, стоя у рукомойника, утирая полотенцем свои могучие кисти. — Вот напасть-то свалилась на нашу голову!

Всеобщее негодование взрослых передалось школьникам, первокурсникам техникума. Едва ночь опускалась на землю, юные следопыты тенями мелькали на задворках. Городские собаки, бездомные и хозяйские, которым позволялось погулять ночью, сидели по своим углам. Если б они умели думать, решили бы, что все живодеры Гадячинского мыловаренного завода объявили им смертную войну. Собак шугали из-за углов, из-за деревьев и били палками, камнями. То и дело ночную тишину разрезали собачьи визги.

Степан Мильковский, возвращаясь с ночного дежурства, несколько раз замечал мелькавшие тени в кустах. Однажды ему почудилось, будто кто-то преследует его, следит за ним. Он резко оглядывался. И будто бы что-то мелькало, исчезая в калитке. Нося в душе тяжкий грех перед женой, он вдруг испугался: а вдруг жена заподозрила и стала следить за ним? Свидание вышло кратким, Настя с удивлением и даже с обидой проводила его.

— Ты не захворал ли, Степушка? — спрашивала она.

— Нет, ничего, ничего, — торопливо ответил он, выскользнул за дверь. Долго просматривал местность из подъезда, примечая смутные ориентиры, прислушиваясь. Нагнувшись, проскочил в палисадник, оттуда в огород. И вздохнул только, оказавшись на соседней улице.

А молчание жены, надутые губы ее сбивали его совсем с толку. Нервы его были постоянно напряжены. Он решил порвать с Настей. Но оказалось, сделать это не так уж просто…

— Степушка, миленький мой, не покидай меня пока, — шептала она, сильными руками обнимая его шею. — Пожалей ты меня, сироту, сокол ты сердечный. Муторно мне, как ты не придешь, одна я несчастная!

Степан на этот раз был так ошарашен, что уйти быстро не мог. Он побыл у Насти еще с час. Умиротворил ее и тогда только удалился.

Вокруг стоял мрак осенней темной ночи. Но Степан то и дело зажмуривал глаза, тяжко вздыхал. Он чувствовал, что угодил как бы еще в один капкан. Шагая, он уже не думал о том, как хороши чужие жены. Соображал, как выбраться из капкана.

Проснулся он в двенадцатом часу. Разбудил телефонный звонок. С минуту держал руку над трубкой, не смея взять ее.

— Степан, — деловито сказала Алена, — часа в три сегодня шофер Митька с Покровской привезет жмых… Ты слушаешь меня?

— Да, Аленушка! — у него отлегло от сердца.

— Должно быть сто тридцать шесть плиток. Ты сосчитай. А то он, пьяница, на бутылку сплавит кому-нибудь.

— Обязательно, Аленушка.

— Картошку когда начнем копать? У людей уже убрана.

— Не у всех. Я сегодня начну. Быстро уберем.

— Как у тебя дела? — спросила она.

— Отлично.

Она глубоко вздохнула и положила трубку.

В добром настроении Степан позавтракал. Вымыл огромные дубовые бочки, в которые сливали привозимые с заводов молочную сыворотку и барду. Погода стояла тихая и солнечная. Он выпустил на крышу голубей. Мать вернулась от сестры с Набережной, и они принялись копать картошку. Ближняя к дому половина огорода была засажена белой картошкой, дальняя — красной. Мать и сын последнее время, когда оставались вдвоем и что-нибудь делали, чувствовали себя хорошо и спокойно. Картошка удалась в этом году, крупная, гладкая.

— Гляди, ма, — говорил Степан, выкопав очередной куст, — смотри, сразу половина цибарки!

— Богатый сегодня урожай, — говорила Пелагея. — Этот сорт привез после войны зоотехник Крыльцов из Нового Оскола. Нам дал тогда два ведра. Вся улица теперь засаживает таким сортом…

Схватив ведро, Степан бегом уносил его во двор, рассыпал картошку рядом с погребом, чтоб просохла. И бегом возвращался обратно.

24

В молодости Пелагея была бойкой, веселой и красивой. И Авдеич был удальцом. Хотя уродливые ребра и делали его кособоким, но ребятам спуску он не давал. В лапту играли, в лунку — он всегда верховодил командой, и его команда выигрывала. Стала молчаливой Пелагея, когда получила похоронные на сыновей. Поголосила, поубивалась, а потом, как и тысячи других русских женщин, вдруг решила, что бумаги ошибочные. Писарь перепутал с похмелья фамилии, адреса и ошибочно послал ей бумаги. Ведь сколько о подобных случаях рассказывали! Похоронки приходили, а мужья, сыновья возвращались! И Пелагея ждала сыновей. Никому не говорила, что ждет их. Боялась проговориться: ежели начнешь говорить о них, то уж непременно с ними случится беда. Порой сама себя уверяла: да не думай ты о них, убиты они, Петька и Сережка, не жди. А ждала. Держала при себе тайную надежду, молчала и ждала… Потом боялась, что Авдеича за что-нибудь арестуют и увезут.

Подрос Степан, за него стала бояться: вдруг натворит где чего? Или оговорят. Уж больно он простой, открытый. Как и Авдеич, никого не боится. Но вот он женился, и жена досталась ему хорошая: все в дом тянет, все для семьи. Одно огорчило Пелагею. Это то, что убрали печь, поставили голландку. Пусть светлей, просторней стало в доме. И комнатку ей и Авдеичу отвели уютную. Но без печи Пелагее стало как-то неуютно в своем же доме. И об этом смолчала, только повадилась чаще ходить к сестре своей Васильевне, в дом, где сама выросла. И там чувствовала себя спокойней. И когда наедине с сыном оставалась, тоже чувствовала себя спокойней.

— А что, Миля-бей мой, как на работе-то? — спросила мать, улыбнувшись, присаживаясь на ворох ботвы.

Но Степан надул щеки, правая бровь взлетела вверх. И мать заговорила о другом: о дочерях Васильевны. На днях они приедут из Курска с мужьями, уберут огород. Сад приготовят к зиме…

Ровно в три шофер Петька привез жмых. Степан открыл ворота, машина вползла задом во двор. Они носили жмых в сарай, складывали волнистые плиты на полках.

— Ты считай, — сказал Петька, — а то Алена твоя придерется.

— Ладно тебе, — сказал Степан. — Когда торговать сено в степь едешь?

— Да хоть в то воскресенье. Поедем?

— Давай. В Острожки сразу махнем. На моем тигре махнем.

— А цел он? Говорили, ты продал кому-то.

— Болтают. Зачем же продавать?

— В Курск-то уезжаешь?

Степан засмеялся.

— Болтают!

— А что с этим-то слышно, с кладом?

— А ничего. Так… Пугаешь своих сейчас?

Петька тоже держал четыре пары летных голубей.

— Нет. Нельзя. Стервятники зверуют. С выводками задержка у них вышла — и зверуют. У Фили из стаи степной кобчик галочку двухперую унес. И над самым домом схватил. По-за тучкой подобрался, камнем ударил и уволок. У Лямина двух пискунов в лес утащили. Обнаглели — страсть! Ну, едем в воскресенье?

— Договорились.

Ездить покупать сено в степные деревни было для Степана всегда удовольствием. Подбиралась компания. Степан прицеплял обе люльки к мотоциклу. Усаживались и неслись вдоль Турецкого вала в сторону Дона, до которого от города километров сто. В степи здесь много меловых холмов, которые называют горами. Множество оврагов. Деревни лежат в широких и длинных лощинах — они-то только и распахиваются. Остальное пространство никогда не пахалось — в июле все выгорает. Косят траву в июне и в сентябре.

Замечали на бугорке шалаш — там бахча. Арбузы сажают в лунках, и они зреют в траве. Выбирали арбузы и неслись дальше. Прежде справлялись о ценах на сено в правлениях колхозов. Потом находили знакомых мужиков, баб, которые еще в июне припасали где-то в степи стожки. Сколько смеху, разговору было. А как торговались, чтоб рассердить какую-нибудь женщину! Есть деревенька, где разговаривают и не по-русски, и не по-украински, а на смешанном хохлацком языке, который никто, кроме жителей этой деревни, не знает. А сами хохлушки — тоже нигде таких женщин нет. Сейчас она заливается хохотом, вдруг не понравится ей что-то, набросится на тебя с таким криком и гневом на лице, что, кажется, готова глаза выцарапать. А еще через мгновение опять смеется.

Степан заранее радовался поездке с шофером Петькой. Но арбузы на бахчах были уже убраны. Правда, нашли в траве парочку. Достали бутылку, уселись, выпили бодро, и Петька заговорил, подмигивая и ухмыляясь:

— Ну, Миля, расскажи, как там делишки с драгоценностями. Я ведь не болтун. А мы товарищи. Или забыл прошлое? Зажрался?

— Да, Петька, — ответил Степан умолящим голосом, прижав руки к груди, — ничего я не знаю! Ну, увидел пролом, сообщил, нашумел — и отстранили меня от дела! Худо мне, Петька!

Но Петька смотрел на него искоса, ухмылялся недоверчиво.

И Степан умолк. Что толковать!

И не получилось ни веселых разговоров, ни смеха. Так… Съездили, купили и вернулись молча домой.

25

Учиться Степан не поехал. Пушков и не намекал об учебе. Даже не разговаривал со Степаном. Валентина родила легко — девочку, редко бывала у Мильковских. Теперь Алена навещала ее. Как-то она спросила у сестры:

— Слушай, Валька, а как же с ученьем Степана?

— Не знаю, Аленушка, — ответила Валентина.

— Что же он, здоровый мужик, а получает девяносто рублей. Прежде играючись зарабатывал под двести!

— Подождать надо, Алена. Сейчас не до того. Александр Иванович мой все молчит. Надо ему с этим делом покончить. Теребят его! Никаких концов найти не могут!

— Может, напрасно мы все это затеяли, — задумчиво проговорила Алена.

— Ты о чем?

— А вдруг Степка и не годится в милицейские?

— Что ты! — удивилась Валентина. — Как же в область мы поедем? Подождем. Закроют это дело, все на место станет, и пойдет Степан учиться! Это я тебе говорю, Аленка!..

А в городе стало тише. Отпускники уехали. Огороды и сады давно убрали. Погода испортилась. Ветер с дождем метался по улицам и огородам, прибивая к земле опавшие листья. Все ждали мороза, снега.

Степан и внешне изменился — он похудел. На всех стал смотреть исподлобья. Ходить стал медленнее, заложив руки за спину. Соседи избегали разговоров с ним. При встрече здоровались и прибавляли шагу, будто очень спешили. Заговорят с ним о дровах, о скотине, об угле, о газопроводе, который протянули не вблизи города, а километрах в пятидесяти от него, — Степан слушает вроде внимательно, а сам смотрит сурово в глаза собеседнику. И собеседнику казалось, Степан подозревает его в чем-то. В отделении и дома он только и говорил об итальянской и американской мафии, о борьбе с ней. Если задавали вопрос, а он не знал ответа, отправлялся в библиотеку.

Однажды Зинаида Павловна посоветовала Степану обратиться за помощью к Евгению Милькову, столяру, что живет на Пархомовской.

— Женя давно такими вопросами интересуется, — сказала Зинаида Павловна. — Он и детективную литературу собирает. Давно уже. Попросите у него, он даст вам почитать из своей библиотеки.

— У Женьки библиотека есть? — удивился Степан.

— Он говорил мне. Он и через «Книгу — почтой» выписывает книги. Спросите у него.

Степан и в школьные годы не дружил никогда с Женькой Мильковым. А тот, вернувшись с какой-то северной стройки с женой и ребенком, жил замкнуто. Знал дорогу только в столярную мастерскую и обратно к дому. Степан же был занят своими бесчисленными житейскими заботами и не замечал столяра. То, что всеми уважаемая Зинаида Павловна хорошо отозвалась о Женьке Милькове, удивило Степана. «Подумать надо: у Милькова Женьки своя библиотека. Даже Зинаида Павловна знает о ней!» — размышлял Степан. Он решил встретить столяра на улице, поговорить с ним. Через день встреча состоялась.

Столяр шел от почты, в руках его был какой-то сверток. Глаза столяра прикрывали дымчатые очки.

— Привет, сосед! — сказал Степан.

Столяр вроде бы вздрогнул и остановился. Они пожали друг другу руки.

— Солнца нет, чего в очках? — сказал Мильковский улыбаясь.

Мильков снял очки: оглядел небосвод.

— Да, солнца нет, — проговорил он. Лицо его было бледно. Серые глаза с недоумением смотрели на милиционера.

— Откуда путь держишь? — спросил Степан.

— С почты. Книги получил. — Они пошли рядом.

Евгений показал Степану две книжки. На обложке одной был нарисован раскрытый сейф, в сейфе горела свечка. На полу лежал полуголый человек. На обложке второй тоже изображен был полуголый и очень полный человек, привязанный к спине кресла. Из-за раскрытой двери виднелась нога убегающего.

— Это английская, — сказал Евгений, — любовно поглаживая обложку, — а это наша. Отечественная. Ты знаешь, у нас тоже научились писать. Есть хорошие вещи.

Степан кивнул, сообщил, какой вопрос его заинтересовал: в Америке среди главарей гангстеров встречается много итальянских фамилий. На самом ли деле они итальянцы или это клички такие?

— Я был в старой библиотеке, Зинаида Павловна подсказала обратиться к тебе. У тебя, говорят, о таких вещах много книг. Она очень вежливо о тебе отозвалась.

— Обо мне? Возможно. Она старушка со вкусом. Хотя и старомодная. Она все носится с классиками. А мы ведь их в школе сто раз пережевывали. Но старушка не понимает этого… Итальянские фамилии, говоришь? Да, там были знаменитые мафиозы: Аль Капоне, Вито Дженовезе. И еще многие. Конечно, они итальянцы. Миллионами они ворочали. Полицию подкупали… — говорил Евгений гладко, уверенным тоном, и Степану вспомнился столичный лектор. Тот читал лекции о зимнем содержании коров. О том, что на зиму непременно надо заготовить достаточное количество кормов. В противном случае животные дадут мало молока.

— В двадцатых годах гремел там знаменитый Сальваторе Мараизано, — говорил столяр, — его в тридцатом году убили. Сами же бандиты. Впрочем, Миля, все ведь это простая история. Ничего интересного. Сухие факты. А фактами нас и в школе пичкали. Вот здесь, — постучал он пальцем по книге, — здесь другое дело! Зайдем ко мне? — неожиданно предложил столяр, останавливаясь возле своей калитки. — Прошу, — проговорил он, отступая в сторону, чтоб пропустить гостя. Галантность Евгения тоже удивляла Степана.

В прихожей они разделись. В горнице за столом сидели и готовили уроки дети столяра — девочка и мальчик. Из кухни выглянула жена столяра. И хотя она отлично знала Степана, мигом скрылась, не поздоровавшись. Это показалось Степану странным. Ему хотелось крикнуть: «Здорово, Шура!» — но он почему-то сдержался.

— Пройдем в кабинет, — столяр указал рукой на дверь, отступая в сторону.

Они вошли. Вся комната была заставлена полками с книгами. Книги закрывали стены. Возле окна стол, на нем тоже лежали книги. Степану сразу бросилось в глаза, что книги обращены к нему не корешками, как в библиотеке, а лицевыми обложками. С них смотрели мужчины, женщины в темных очках, без очков, с пистолетами в руках и с ножами. Одни стреляли, другие защищались, убегали, стояли на коленях, валялись, дрались. Знакомая Степану с детских лет черная собака Баскервилей прыгала на человека.

— Присаживайся, — сказал Евгений, тронув руками стул. — Что выпьем — кофе, чай?

— Кофе, чай? — удивился Степан.

Он даже немножко вспотел. Посмотрел на свои ручные часы. Шел пятый час. Чай он пил только утром. Дежурство его начиналось в полночь.

— А водка есть у тебя? — спросил он и только теперь заметил, что волосы у хозяина будто бы рыжие. Рыжеватые. Тут же вспомнилось, что отец когда-то называл этих Мильковых — рыжие.

Евгений принес поднос с чаем, бутылку водки и бутерброды. Степан выпил водки и огляделся. Хозяин хлебнул чаю, поставил чашку. Закурил.

— Видишь ли, Степан, — заговорил он, — я бы тебе не советовал влезать в сухие факты истории. Они ничего не дают. Напрасная трата времени. — Он встал, принялся ходить от стола к двери. — Вот эти книги, дорогой мой, стоит читать. Они захватывают, ты переживаешь все психические нюансы героев! Коллизии сюжетные тебя захватывают, понимаешь? В мозгу рождаются сотни предположений: мозг твой работает, дышит, развивается… Ах, Миля, что говорить: с фактов не начинай! Не надо! — воскликнул он горячась. — Жизнь коротка, а факты только сушат человека! Понимаешь? До недавнего времени, Миля-бей, у нас в журналах и газетах ничего толкового не писали о подобной литературе. Не понимали. А теперь поняли. У меня есть два журнала со статьями. Отличные статьи. Я потом тебе дам. Как верно в них говорится, что детективы — это литература технического прогресса, будущего!

Хозяин говорил долго. Щеки его порозовели. Несколько раз он открывал дверь, кричал в столовую: «Тихо там!» — хотя там и так было тихо. Наконец хозяин в изнеможении опустился в кресло и засмеялся.

— Ничего, Миля, ничего… Все поймешь со временем!.. — Пальцы у него еле заметно дрожали. — Ты про итальянцев спрашивал? Погоди, начнем с англичан и французов. У них полиция работает прекрасно.

Евгений вскочил, взял с полки книгу. Нашел какую-то страницу и начал читать вслух. Он читал об ограблении банка, под который целый месяц бандиты производили подкоп. Здание банка стояло в Нью-Йорке, на площади. Под ней и рылись четверо. Трое мужчин и одна молодая блондинка. Красавица. Парни были в нее влюблены. Они, все трое, ей нравились. Она не знала, с кем сойтись окончательно…

В одиннадцать ночи Степан запросился домой. Они договорились, что дочитают завтра. Женька Мильков, теперь Евгений Мильков, понравился Степану. Он стал бывать у него почти ежедневно. В доме Мильковских опять начались скандалы. Степан забывал почистить в хлеву, задать корм поросенку, напоить корову. Алена вовсе не считала, что она скандалит. Она хотела быть строгой.

— Что ж ты, бармалей, вытворяешь? — бранилась она. — В хлев не зайти!

Стараясь дышать в сторону, Степан кивал молча и, улыбаясь, убегал в сарай.

— Степка, всем твоим голубям головы поотрываю! — летела угроза ему вслед.

26

Миновала зима, промелькнула весна, наступило лето. Валентина Пушкова учебный год пропустила, взяв академический отпуск. Володька Гридасов весной защитил диплом. Уехал в соседний район, хотя говорил Валентине, что останется работать в техникуме, в механической лаборатории. Но его почему-то не оставили, и он уехал. Гридасов выполнял за нее чертежи, курсовые и лабораторные работы. Экзамены они всегда сдавали вдвоем, и он помогал ей: на листах писал подробные ответы на вопросы билетов. Соображала она хорошо и отвечала по шпаргалке прекрасно. Но работать она не научилась и теперь не знала, не представляла, как будет учиться без Володьки. То, что она встречалась с Гридасовым, не притупило ее чувств к Александру Ивановичу. Гридасова она считала мальчишкой, встречи с ним — чем-то вроде баловства, о котором никто не должен знать. После каждой встречи с Гридасовым в укромном месте она говорила себе: все, ставим крест, довольно. И за годы учебы наставила она столько таких крестов, что теперь казалось — позади целое кладбище, а больше ничего нет. Она по-прежнему томилась, скучала.

— Ах, Саша, — говорила она мужу, — уедем отсюда. Меня почему-то все здесь раздражает! Голова разламывается. — И плакала.

— Надо подождать, девочка моя. Ты же знаешь мои обстоятельства, — я привязан!

Иногда Валентина впадала в истерику.

— Да пропади они пропадом все ваши сейфы! — кричала она, глотая слезы. — В конце концов, Саша, у тебя же есть заместитель. Поедем в отпуск куда-нибудь! Хоть куда-нибудь!

— Может, к моим съездишь на месяц с Ольгой? — сказал он ей однажды. — Мать как раз на дачу переезжает. Поживешь с ними там.

Она подумала и согласилась. И Пушков отвез ее с дочерью к своим родителям.

27

В один из вечеров Пелагея Мильковская и сестра ее Васильевна сидели на крылечке. За столом под вишнями пили чай с настойкой сосед Васильевны, птицесовхозовский зоотехник Крыльцов Сергей Иванович, и постоялец Васильевны Петр Ильич, москвич, приехавший на лето отдохнуть. Когда строили элеватор, у Васильевны снимал комнату представитель московского завода, поставляющего оборудование на элеваторы. Ему так понравилось здесь, что потом каждое лето приезжал к Васильевне с женой, внуками. Но прошлой весной он написал Васильевне, что приехать не сможет, не могла бы она принять вместо него другого человека. Он работал бухгалтером на их заводе, теперь на пенсии. Человек спокойный, очень хороший. Он приедет один, оглядится; если ему понравится, позовет к себе жену и внуков. Васильевна отписала, пусть приезжает бухгалтер. До осени она будет одна. К постояльцам летним она привыкла, и ей даже скучно без них.

Бухгалтер приехал полторы недели назад. В тот же день познакомился с зоотехником. Жена и дети зоотехника на лето перебрались на дачу в птицесовхоз. Сергей Иванович каждый вечер приезжал на двуколке домой, потому что у него самый богатый сад на улице, хозяйство. Оставлять это без присмотра нельзя. И почти каждый вечер зоотехник и Петр Ильич пили чай с настойкой и беседовали. Зоотехник говорун ужасный. В запальчивости может наговорить всяких дерзостей любому человеку. Васильевна вначале побаивалась, что постоялец может обидеться на него. Они поссорятся, будут скандалить. Но приезжий оказался степенным, сдержанным. Сухощавый, с седыми короткими волосами, он только посмеивался, когда Крыльцов входил в раж, вскакивал, бил кулаками по столу и кричал на гостя так, будто тот был в чем-то виноват.

Солнце опускалось к лесу, от реки слабо тянуло прохладой. Сникшие от дневной жары листья вишен, слив, яблонь распрямлялись. Пелагея рассказала сестре о том, что Степан ее и столяр Женька вчера опять весь вечер читали в летнем домике книжки и вели спор, покуда Алена не разогнала их. Степан обругал ее. Ушел к Женьке, вернулся от него поздно.

— И спать, Нюша, спать, Васильевна моя, Степка перебрался в летний домик за сарай. И каково оно дальше будет, ума я не приложу. Я уж и Аленкину сторону стала тянуть, а он нам одно: ничего вы не понимаете, говорит, не трогайте меня!

Во двор пришли соседи Васильевны, отец и сын Камышины. Оба худые, старые и с костылями. Отцу было сто три года, сыну семьдесят два; оба они Иваны; отца называют Ваня-старший, а сына — Ваня-младший. Отца называют еще Ваней-глухим, потому что он почти ничего не слышит. Но зрение у обоих хорошее, и отец понимает, о чем говорит сын, по губам и выражению лица. Старики живут вдвоем. Старший пережил трех жен, младший — двух. Дети младшего живут давно в других городах. Вне своего дома старики ведут себя спокойно и со всеми во всем соглашаются. Но в доме своем чрезвычайно сварливы, и ни одна женщина не согласна войти в их семью. Хотя дом их еще крепок, а сад большой.

Старики не поздоровавшись сели на лавочке, переглянулись. Крыльцов говорил Петру Ильичу:

— Видите ли, вы вот вчерась спросили, когда у меня под глазом появился этот самый тик. А я и сам не знаю, когда именно. Сам себя не замечаешь. Еще лет пять назад встретил меня на улице наш доктор Корецкий, он на пенсии давно, но за людьми еще наблюдает. Ты, говорит, Сергей Иваныч, не зашиб ли глаз? Зайди, говорит, к нашему глазнику, я скажу, чтоб он посмотрел твой глаз. За зрение, понятно, каждый человек опасается. Пошел я, глазник посмотрел под веки, говорит — глаза у тебя крепкие, иди к невропатологу Крутской. Я пошел. Любовь Николаевна ударила меня по коленке, а нога сама и лягнула ее. Я даже вскочил. Усадила она меня, ударила по второй, и та лягнулась. Провела по груди моей пальцем — крест красный появился. Вам, говорит, покой нужен, живите спокойней. Странно, говорит, вы же не на производстве каком-нибудь работаете, а в совхозе, на воздухе. Постарайтесь, говорит, жить спокойнее. Вы женаты? — спрашивает. Женат. Дети есть? Есть, говорю, двое, мальчик и девочка. А с питанием как? Обыкновенно, говорю, с питанием, все в доме у меня сыты, о куске хлеба с маслом не думают. И ушел от нее. Ну все, думаю. Век не ходил к вам и не пойду больше. Вот когда тик этот появился… Я его, Петр Ильич, и не замечаю. Глянешь в зеркало, кожа не дрожит, оглянешься к жене, она говорит — дрожит… Не видит себя человек, Петр Ильич. Сейчас погляди на меня — кожа да кости. А когда таким стал? Не знаю. А приехал сюда — во шея была, раз в десять толще, кадыка своего не видел, а теперь он кожу рвет. Так-то…

— Вы здесь родились? — спросил Петр Ильич.

— Нет. В Таганроге. Там и вырос, в Ростове техникум закончил перед войной. В Ростове и в армию призвали. Выстроили нас, старшина кричит: «Крыльцов! Из Таганрога? Воды не боишься? Плавать умеешь?» И угодил я в саперы, строительству научился. Рвал и строил мосты. Сколько погибло нашего брата, Петр Ильич, тебе не передать. А меня глушило, швыряло, а даже ни разу ранен не был. На Днепре, помню, прямо в понтон наш снаряд угодил, сшибло меня, думал — все, конец. Очнулся: лежу у самого берега, обхвативши какую-то плетеную корзину. Выбрался на берег — все цело во мне, руки, ноги. А где я, что со мной, в толк никак не возьму. Берег обрывистый был, вверху из пулеметов садят, а я сел и сижу, озираюсь. А берег-то немецкий был, переправу не наладили мы. Когда сообразил, где я, сполз тихонько в воду, опять обнял корзину эту круглую. И тихонько, тихонько поплыл мертвецом вдоль берега… Через сутки к своим вернулся. Здоров был — Днепр переплыл и вернулся. Думали, погиб лейтенант Крыльцов, а вот он, жив и здоров. Хватил водки стакан и пошел ребят своих собирать. Дьявольское здоровье было.

— Вы сразу сюда приехали после войны? — поинтересовался Петр Ильич.

— Зачем сюда? Не сюда. Я об этом городе и понятия не имел. Вернулся в Таганрог из Германии в сорок шестом. Улицы моей нет, дома моего нет. Разыскал в городе соседей, сказали, что родители погибли. Вот тебе и вернулся домой. Знаете, в кино показывают: вернулись солдаты с войны, строят, значит, дома себе. А нас подобралось человек шесть бедолаг бездомных, и с год мы гуляли. Бабы, девки были военного образца… Одним словом — гудели мы по всем фронтовым правилам. Спохватившись через год, решил на ноги гражданские, так сказать, становиться и прежде всего — жениться. А жениться я мечтал только на свежей и чистой девушке. Сам, видишь, такой, что клейма на мне негде ставить, а захотелось чистоты. К нам тогда приезжали с севера люди за бычками, за таранькой. Мешками увозили. И было там на старом молу местечко, где рыбаки-перекупщики сплавляли рыбку. И толпились там вечно эти люди, которых называли презрительно мешочниками. У нас, знаешь, ежели человек на службе, обут, одет, кусочек хлеба имеет, то для него другой, не имеющий должности, — мешочник. И я в ту пору, видимо, сволочью порядочной был, смотрел на этих несчастных и голодных людей с презрением. Я уже устроился тогда временно военруком в школе. Вышел как-то вечером на мол. Гляжу, один мешочник сидит на собственной деревянной ноге. Курит. А в сторонке стоит и на воду смотрит девица. В сапогах кирзовых, в фуфайке. Ждут, думаю, сволочи, рыбака какого-нибудь. Тут бы вас, подлецов, и подловить. А девица оглянулась на меня — мать честная! И румянец, и брови, и глаза — так и обдало меня свежестью и красотой. Завертелся я вокруг нее. Мешочник безногий внимания не обращает на нас; думаю, она не с ним. Гляжу, а у него и левой руки нет. Стал я заливать ей про погоду, о синеве моря, о далях за горизонтом. Она молчала. А потом и показала мне свои сплошные белые зубки:

— Пошел вон, — говорит, — а то зубы посчитаю тебе! — И вижу — в правой руке у нее пестик от медной ступки.

Сергей Иванович откинулся к вишне и расхохотался.

— Я, знаешь ли, капитан, форму все не снимал. Повидал всего, а тут опешил. А она отвернулась и на море смотрит. Утром я опять их на молу увидел. Начал с ней иначе беседовать — молчит, а калека-мешочник мне и говорит:

— Эй, капитан, поди-ка сюда.

Я присел рядом с ним. У меня пистолет еще был. Маленький такой, немецкий. Думаю, если бандюги какие, не страшно. А он мне сразу:

— Приглянулась девка? — говорит. — Я уже видел тебя здесь с компанией. И так думается, что ты бесхозный человек — холостой. А она дочка моя. Она полностью домашняя, мужиков не знала. Голод у нас в районе: в прошлом годе все погорело, засуха. И этим летом не лучше. За рыбой приехали сюда. Я, видишь, какой, так вот она помощницей приехала. У меня дом, усадьба с садом. Я, баба моя да вот она — и больше никого нет. — Я, — говорит, — отдам концы года через два — это уж наверняка. Поедем к нам, поживешь с недельку, может, и женишься и останешься хозяином. Нет серьезного желания жить — беги от девки моей. А то я хоть и калека, за нее могу башку снести. И достал из деревянной ноги своей пушку — парабеллум немецкий. Показал, спрятал и молчит.

Понравился мне мужик!

— Недельку, — говорю, — даешь сроку!

— Да хоть две, — отвечает спокойно.

— Согласен! — кричу. И рассказал ему свои обстоятельства.

— Ну и нечего, — говорит, — раздумывать, коли отца и мать потерял. А парень ты хороший, я сразу отметил. Поехали. И будь они прокляты, ваши греки, они все равно что цыгане!

Ударили по рукам. Я к своим приятелям: так и так, я женился, мол, уезжаю, даю отвальную, но мне надо рыбы… Шесть мешков, Петр Ильич, лучшей тараньки достали мне где-то. Скорей всего, думаю, украли у какого-нибудь барыги. Через двое суток погрузили нас в вагон… И вот остался я здесь, Петр Ильич… И как предсказывал тесть мой, что года через два помрет, — будто в воду смотрел. У него вместе с рукой и плечо было отнято. Кости гнили. Умер. Хороший был мужик…

— Дак о чем я? — спросил Крыльцов, помолчав. — А, могикане пришли? — воскликнул он, заметив стариков. — Это Камышины, отец и сын, — подсказал он Петру Ильичу, — сама живая история, так сказать. Отец утверждает, что дед его видел Петра Первого. Ехал, видите ли, Петр драться со шведами к Полтаве через Белгород. И побывал здесь. Беглых от него здесь было много. И по пути он народишко курочил. Но тут никого не тронул. Старик говорит, Петр был поражен обилием садов. И простил народ. На месте нынешней тюрьмы острог стоял, говорит, с ямами под ним. Согнали людей в ямы. А на месте нынешней больницы, говорит, на бугре монастырек стоял. Кирпичный.

— Какой же из них старший? — спросил Петр Ильич.

— А в шапке который. Сто три года. Дед, где Петр Первый уху варил? — крикнул он.

Старики переглянулись.

— Про Петра спрашивают, — сказал Ваня-младший. Старший закивал:

— На Корочу ехали, — заговорил он. — К Белгороду… Шведа бить… Хотел мужиков пороть ночью, а потом отпустил.

— Про уху опять спрашивают, — сказал ему сын.

Отец закивал улыбаясь, вопросительно смотрел на Крыльцова. Видимо, старик ждал, что его пригласят к столу, начнут расспрашивать, что не раз уж бывало. Но зоотехник отвернулся от него. Налил себе настойки, выпил, резко встал и прошел к калитке. Посмотрел в сторону моста и вернулся к столу.

— Завязли коготки, теперь никуда не денутся, — с удовлетворением проговорил он, беря папироску. Курит Сергей Иванович только «Беломор». Утверждает, что все бывшие фронтовики курят только эти папиросы. — Сорок четвертую сваю забили для моста. Подались в совхоз. Гуляют там по вечерам. С паршивой овцы хоть шерсти клок, — засмеялся он.

— Вы о чем? — спросил Петр Ильич.

— Про мост. Я говорил вам о драгоценностях. Нашли под мостом двенадцать жемчужин возле проруби. А потом и золотую табакерку на дне. В табакерке оказалась тоже всякая дрянь бесценная: кольца, подвески от царских барм. Решили, что грабители под мостом клад запрятали. Железный шпунт привезли, перекрыли речку. Все дно изрыли, а ничего больше не нашли! Ха-ха! Но начатое нельзя бросить! Вот и строят мост. Слава богу, хоть мост наладят! Быки бетонные будут! — Он вдруг захохотал так громко, что даже Ваня-старший привстал и посмотрел на сына. И снова сел.

28

Петр Ильич Круглов, постоялец Васильевны, сорок лет прослужил в столичном угрозыске. Было ему уже шестьдесят четыре года. Из них последние полтора он не работал, пребывал в пенсионном состоянии, как он выражался. Вышел он на пенсию совершенно неожиданно и для самого себя и для сослуживцев. Он еще хорошо бегал на лыжах, был ловок, метко стрелял. На здоровье не жаловался. Перед пенсией он заведовал отделом, куда поступали самые сложные и запутанные дела из трех центральных областей России. В отделе своем Петр Ильич завел нечто вроде служебной игры: раза два-три в году сотрудники собирались у него в кабинете. Из архива приносили папки с «глухими» или «мертвыми» делами давних лет. Каждый брал наугад папку. Петр Ильич засекал время, все расходились. Через час снова собирались. Каждый выкладывал свои догадки, версии. И бывали случаи, удавалось вдруг распутать какое-то нераскрытое преступление. Петр Ильич взял себе тоже папку. Полистал ее. Но в суть дела не вникал, а почему-то вспоминались ему молодые годы: его и школьного товарища Кольку Никитина направили работать в угрозыск. И они переживали, рассуждая так: лет через десять — пятнадцать с жульем разным будет покончено, что же они будут тогда делать? Петр Ильич посмеялся. Потом подумал о том, что все товарищи молодости его погибли, хотя на фронте и не были. А Никитина убил во время войны какой-то хулиган в Чугуеве из самопала. Петр Ильич все сидел, вспоминая. А едва сошлись молодые сотрудники, он почувствовал себя плохо. Уехал домой. Кружилась голова и тошнило. Жена вызвала врача. У Петра Ильича было высокое давление. Его уложили в постель. И пролежал он месяц. А потом и попросил отставку. Просьбу его удовлетворили. Прежде городской шум ему не мешал, но тогда вдруг захотелось тишины, он снял под Москвой дачу. И тихо прожил полтора года. Соседям говорил, что он бухгалтер, расспросами его не допекали. Однако в добровольном изгнании долго усидеть не смог, стал появляться в своем управлении, к нему обращались за помощью, за советом. И хотелось ему еще раз попробовать себя в настоящем деле. Однажды ему рассказали о случае с сейфом в этом городе…

Вскоре он и появился в доме Васильевны в степенном обличии пенсионера-дачника. В первый же вечер, когда он и Васильевна пили чай под вишнями, пришел Крыльцов. И Петру Ильичу сразу подумалось, что он где-то видел этого человека, встречался с ним, разговаривал. Казалось, вот совсем недавно видел эти бегающие серые глаза, седоватые черные волосы, нос с горбинкой. Но главное — тик под глазом, манера разговаривать и голос, оттенки голоса были знакомы. Петра Ильича в пот ударило, но где он встречал этого человека, никак вспомнить не мог.

Когда Крыльцов отправился к себе, Петр Ильич посидел с минуту и прошел в дом. В отведенной ему Васильевной комнатке два окна смотрели в густой сад. Петр Ильич задернул занавеску, разделся и лег. За сорок лет работы в угрозыске он повидал много разных типов. Матерые растратчики, жулики, проходимцы разных мастей принимали личину обиженных судьбой людей. Выступали в роли врачей, инженеров и даже ученых, которых когда-то кто-то подсидел, оговорил, надул. И так все умно, профессионально рассуждали, факты приводили вполне возможные, что не придерешься, и только тщательный разбор дела помогал вывести пройдох на чистую воду.

Сослуживцы Петра Ильича считали его одаренным каким-то особым даром прозорливости. Но никакой особой прозорливости он за собой не замечал. Он был просто честным человеком. За всю свою жизнь он ни разу не поступился совестью. И ко всякому подследственному относился как к честному гражданину. Выслушивал его внимательно и терпеливо, стараясь понять его характер. Петр Ильич всякий раз заставлял себя думать: нет, этот человек честен. Но факты потом постепенно приближали его к истине. И он редко обманывался, ошибался.

29

Степан Мильковский изменился. Он стал опять носить заказные сапоги и мундир. В небеса уже не смотрел. Если замечал голубей, снисходительно ухмылялся. При встрече с голубятниками большей частью молчал. Кивал, произносил: «Да нет, всяко бывает», — и голубятники стали сторониться его. И к Насте Стопоровой Степа чуть охладел, реже встречался с нею. Однажды она решила его припугнуть. Заговорила с ним сладким голосом с язвительными интонациями:

— Слушай, Степушка, золотце мое, я замечаю, ты принаряжаться начал повседневно. Но скажи мне, голубчик, думаешь, Алена не обратит внимания на Вальку Сетницкую из галантерейного? Ты что-то часто захаживать в галантерейный начал, а?

Степан молча поднялся, приосанился, заговорил незнакомым Насте голосом:

— Дорогая, сюжет вашей повести мне знаком. С присущей вам женской настырностью вы ведете линию к одному и тому же тупику, где видится вам Алена, моя жена. Но аргумент ваш, сударыня, слаб. Ваша карта бита. Шантаж неуместен. Ты знаешь, Настя, что после выхода на пенсию главбуха Белкина Алена займет его место? Ты знаешь, Настя, ее характер? Я что? Я мужик. Даже учителя школьные, хранители нашей морали и нравственности, мужику простят его заблуждения. Понимаешь? Тебя же Алена сотрет в порошок. И тебе придется бежать обратно в Гадячинскую. Подобная версия тебя устраивает?

Настя была поражена. Степан говорил прямо по-книжному. Гладко и твердым голосом. Она поспешно застегнула сарафан и не знала, что сказать. Ей стало страшно.

— Степушка, да ты ли это? — прошептала она.

— Да, это я. Я — Степан Мильковский, — произнес он, не поворачивая к ней лица, складывая руки на груди. — Мне тридцать лет. Почти столько же было Иисусу Христу, когда его распяли на кресте. — Он вдруг шагнул к ней, присел. — Да ты знаешь, блаженная, что такое интуиция и дедукция? — зашептал Степан с горячностью. — Я предвидел твой сегодняшний разговор, я ждал его еще на той неделе, когда ты к бывшей мельнице пришла! От меня ничего не скроешь! Я все теперь предвижу, Настя. Все! Со мной хитрить теперь нельзя, Настя. Шантажировать — не получится! Ты знаешь, у меня не только район кирпичного завода. И вокзал Пушков отдал мне. И я найду грабителей, Настя!

Она прижалась к нему. Она дрожала.

— Степанушка, дружочек, помолчи, — шептала она. — Я не буду больше, голубчик… Не буду…

Они помирились под луной. Потом Настя стремглав умчалась домой, а Степан отправился продолжать дежурство.

Столяра Женьку Милькова он уже и мысленно называл только Евгением Васильевичем. Вначале образ жизни столяра, его манера разговаривать казались Степану странными. Если к столяру никто на улице не обращался с вопросом, он на людей внимания не обращал. Он брал частные заказы от граждан. Изготовлял дома полочки, стулья, кадки, детские кроватки с откидными стенками. Но больше по дому столяр ничего не делал. Хозяйство и дом вела худенькая и проворная жена, привезенная с Севера. Со Степаном она только здоровалась и в разговоры не вступала. На улице и со Степаном столяр почти не разговаривал. И казалось, не желал даже встречаться с ним. Но дома принимал приветливо. Усаживал в своем кабинете, приносил чай, кофе или водку. Открывал длинный узкий ящичек собственного изготовления со множеством отделений. В них лежали вроссыпь сигареты, папиросы, сигары разных сортов.

— Закуривай, Степан Иванович, — произносил он. И сам закуривал. И начинал говорить. Вначале Степан не все понимал. Слова: сюжет, нюансы, коллизии, фабула, интуиция, дедукция и прочие, которыми свободно сыпал Мильков, были непонятны. Степан отмалчивался и слушал. Следил за плавными жестами столяра, за медленным произнесением слов, которое подчеркивало их важность. Ум, уверенность в своей значимости были на лице и в неподвижных глазах Милькова.

— Я рад, что ты со мной познакомился, — говорил столяр, выпустив вверх струю дыма и проследив за ним. — К тому же ты — милиционер. А развитие интеллекта для милиционера — очень важное дело. Я давно наблюдал за тобой. Ты — открытая душа, ты не сошелся с этими отпускниками, и это вполне естественно: они — быдло. Технократское быдло. Это подобные им толкуют о Толстом, о Салтыкове и Щедрине. И о Тургеневе. Но ничего не понимают. Не понимают, что все их писания — для школьников. Для современного человека, Степан Иванович, главное — сюжет, стремительное развитие его, повороты… Ах! — Мильков воодушевлялся, хватал с полки книгу. — Рассуждать можно много, Степан, — открывал он первую страницу, — но лучше на примере показать. Вот слушай.

На лбу столяра выступал пот, глаза стекленели. Щеки проваливались еще глубже.

— В полночь раздался взрыв, — читал он нараспев и громко. — Сигнализация в здании не сработала. Где-то, будто под землей, раздались выстрелы. Эхо в горах повторило их, и крестьянам в ближней деревне показалось, что за домом Стемблов опять началась перестрелка… — Столяр откинулся к стене, взгляд его поблуждал по потолку. — Ох, — выдохнул он в изнеможении, — сколько сразу загадок, Степан! Ты понимаешь?.. Но пойдем дальше. Только ты, Степан, меня не перебивай…

Первую книгу они совместно прочли за неделю. Во время третьего урока, или сеанса, как говорил столяр, Степан водки уже не пил, но уходил от друга очумелым. Его качало в стороны. Выйдя из калитки Милькова, Степан топтался некоторое время в потемках, соображая, в какой стороне его дом. Пробравшись за сарай в летний домик, падал на топчан. Лежал с час или более без сна. И спал беспокойно. Часто вскидывался и просыпался. Сообразив, что он дома, валился снова трупом. Потом жаловался Евгению Васильевичу, тот радостно — убеждал, что подобное явление закономерно.

— В тебе перерождение совершается, Степан Иванович, — улыбался Мильков. — Скоро детская болезнь пройдет. По себе знаю.

— Детская?

— Конечно. Перерождение, дорогой мой, рост!

Четвертую книжку прочли они за воскресенье. Читали с утра до полночи. Степан потом опять жаловался Евгению Васильевичу, что никак заснуть не мог. Тот взял его под руку.

— Ты не волнуйся, Степан Иванович, вспышек в голове у тебя еще не было?

— Каких вспышек?

— Как тебе объяснить… Слушай, я помню, мальчишкой ты дрался много…

— Ну?

— Ну вот, помнишь, когда влепит кто в глаз, так будто вспышка огненная… Было такое?

— Было. Сверкает в глазу.

— Вот-вот. А тут, понимаешь, не в глазу, а в голове начнет вспыхивать. Как начнет — и будешь спокойно спать…

Вечером они сидели рядышком на топчане в летнем домике за сараем, и Евгений Васильевич говорил:

— Вся суть, Степан, в сосредоточении мыслей на каком-нибудь одном предмете или явлении. Стоит человеку сосредоточиться, подключается подсознание. Оно работает таинственно, но оно — величайшая сила. Метод дедукции на нем и основан. До сих пор, Степан Иванович, в литературе считается, что Шерлок Холмс выдуман Конан-Дойлем. Я тебе скажу прямо: это брехня. Такую пулю писатель пустил в свое время. Дураки критики поверили, разнесли по всему свету. А этот величайший писатель всех времен и народов пустил такую пулю вот почему: тогда в одном Лондоне было более ста тысяч воров и проституток. Если бы писатель сообщил о подлинном Холмсе, его бы убили. Или отравили. Понимаешь? Еще бы! Сидит человек у камина, выслушивает пострадавшего. Сосредоточившись, выкурит одну-две трубки — и преступник определен! Каково? Воры убили бы его… Ах, Степан Иваныч, много еще тайного в мире! — Столяр молчал, крутил головой и чмокал губами. — Да, хорошо пишут англичане. Только фамилии у них встречаются какие-то дикие. Язык сломаешь. Уинблы, Стейнблы, сэр Уинбл… Тьфу! Главный герой. Пришлось всю книгу переписать заново.

— Переписать? — спросил Степан.

— Да, от строчки до строчки. И поставить русские фамилии. Совсем другое дело получилось. Шедевр. Я тебе дам почитать… Комиссар Мегрэ тоже, конечно, списан с живого человека. Но этот уже не то. Интеллект у него слаб. Он напоминает наших сыщиков, которые за факты цепляются. И только. Грубая работа. Вот возьми ты нашего Пушкова. Выкравшего сокровища из стены ему не найти! А я найду, Степан!

— Ты?

— Да!

— Как же?

— Только ты помалкивай… Это хорошо, Степан, что мы с тобой сдружились. Ты — грубая сила, ты — все равно что комиссар Мегрэ. А я — богатый интеллект. И мы с тобой грабителя найдем. — Столяр подвинулся к Степану ближе. Степан почувствовал, что товарищ весь дрожит. — Главное, Степан, сосредоточить мысли в одном фокусе. Сфокусировать их в какой-то таинственной точке. Произойдет та самая вспышка в мозгу, о которой я тебе говорил, — и задача будет решена! Тайна станет явью! Я, возможно, тысячный вариант решаю. Но вспышки еще не было. Но я уже близок, Степан Иванович…

Приятели сумерничали в летнем домике. Степан поддался искреннему тону Евгения Васильевича. Сам впал в искренность. Они выпили немножко настойки. И Степан пожаловался, что Пушков хоть и родственник, а зажимает его по службе. Сослал в район кирпичного завода, обещал послать учиться, но не посылает. И скорей всего — не пошлет.

— А зачем тебе учиться? — изумился Евгений Васильевич. — Ты и радуйся, что не послал! Что ты! Для чего тебе? Брось! Начальником сделают, когда поучишься, а как тогда будешь работать над собой? Да загнал он тебя на кирпичный — и радуйся. Ходи там и сосредоточивайся, голубчик! Ты возьми меня: я столяр высшего разряда. По неделе, по две я сижу в мастерской без работы. Нету ее! Но мне каждый месяц сто тридцать целковых вынь да положь. Да столько же я дома заработаю. А будь я начальником? Да я б мотался целый день как оглашенный. Со всех сторон задергают! А так я копошусь, помалкиваю и думаю, думаю себе спокойно. Понимаешь? Есть работа — я с удовольствием сделаю. Я люблю работать. А нет — копошусь и думаю, думаю…

Вдруг свет в летнем домике зажегся. На пороге появилась Алена. В правой руке она держала каталку, которой Пелагея по старой привычке раскатывает до сих пор тесто для домашней лапши.

— Что, соколики, сидите? — произнесла она строгим тоном.

Они оба встали.

— Что ж ты делаешь, Степан? — спросила Алена.

— Ничего, — сказал он.

Евгений Васильевич, гордо взглянув на разгневанное лицо хозяйки, прошел мимо нее. И тьма поглотила его.

— Да как тебе не совестно? Корова опять по колена в навозе! Ну, скотину тебе не жалко, меня ты не пожалеешь, дак уж о матери своей подумай! Палец о палец не хочешь в доме ударить! — Собственно, Алена хотела мирно переговорить с мужем. Но теперь ее понесло. — И с какой стати, Степан, ты лунатиком стал жить? — приступила она ближе. И застучала каталкой по столику: — Слушай, Степка, ежели к бабе какой метнулся, гляди у меня! Я тебе не старуха какая-нибудь, я тоже тебе ответить смогу! Чего молчишь, понял ты меня?

Алена считала, что уколола мужа достаточно. Сейчас он обнимет ее, начнет убеждать, что он и не смотрит ни на кого, а она некоторое время будет стоять неприступной и холодной скалой. А потом уж подастся к нему, они помирятся. Степка кинется чистить хлев. Потом прибежит к ней в спальню…

Но Степан стоял и слушал. Наконец она ударила каталкой по столу. Степан молча взял каталку, бросил на топчан.

— Ты тут не выхваляйся и голос особенно не возвышай, — заговорил он строго. — При всяком обвинении должны быть достаточно веские улики. Без них никакого бандюгу не засудишь. И потом: когда я беседую с товарищем, чтоб больше не смела врываться внезапно. Служба у меня серьезная, задумчивости требует. И в другой раз можешь вполне нарваться, понятно? Если я забываю о навозе, то можно спокойно напомнить. А ты скажи лучше: почему у нас в доме кофе нет?

— Какого кофе? — машинально произнесла Алена. Она не узнавала своего Степана. Никогда он не говорил так с ней.

— Не прикидывайся, сама знаешь, какое кофе подается гостям. И чтоб мне голос не повышать больше, ясно? И чтоб в доме у меня было тихо! — И он шагнул в темноту. Утром он вычистил в хлеву. Умылся, позавтракал. И хотя на дежурство ему надо было к трем часам дня, ушел Степан со двора сразу после завтрака.

30

Оклад у Пушкова был не очень большой — сто восемьдесят рублей. За выслугу ему, конечно, еще не платили. Но деньги у Пушковых имелись. Мясо, молоко, творог Валентина брала у матери и у Алены. Родители Александра Ивановича присылали изредка по триста — пятьсот рублей сыну. Но не на его имя, а на имя Валентины. И мать Александра Ивановича просила невестку, чтоб она Саше не говорила об этом. Иначе он рассердится. Когда Валентина уезжала из Курска домой, тесть ей дал тысячу рублей. И тоже попросил не говорить пока об этом Сашке.

— А то я его, Валя, знаю. Я сам таким был: и тебе достанется, и мне, и матери. А деньги вернет.

Часть денег она держала на книжке, часть лежала дома, в ее письменном столе. По утрам, когда не хотелось идти в техникум, она заглядывала в сберкнижку, пересчитывала домашние деньги. Один вид их, тяжесть пачек доставляли ей удовольствие.

В конце октября она написала письмо Гридасову. Письмо получилось длинное. Валентина сообщала о жизни знакомых и пригласила Володьку приехать на праздники. О том, что она попросит у него помощи, Валентина не заикнулась, а даже приписала в конце письма:

Опустив письмо в ящик, она повеселела. Она была убеждена, что Володька всеми правдами и неправдами возьмет отпуск и примчится. Он же так любит ее! Она уже прикинула, что встретятся они у сестры, когда Степан и Алена будут на работе, а дети в школе. Пелагею она отправит на Набережную. Она очень ждала Володьку. Уже видела стопку готовых чертежей. Приготовила бланки курсовых заданий. Но через неделю пришел ответ: Володька написал, что приехать сейчас не может. И попросил не писать ему писем, потому что он женился. За желание помочь он благодарил: помощи ему не нужно. Она порвала письмо возле почты, затоптала клочки в грязь. Мальчишка, мерзавец, молокосос! Дрянь такая! Она возненавидела его. Ноги сами привели ее в город. Долго ходила она там по грязным дорожкам, тронутым морозцем. Ветер гонял опавшие листья. Она кусала губы, мяла платок. Как ему отомстить? О, мерзкий мальчишка! Посмотреть бы на ту дуру, которая бросилась ему на шею. Стереть бы его с лица земли, растоптать так же, как она топтала клочки его письма. Вот так, вот так! И она топтала ногой в изящном сапожке, втаптывала в грязь листья.

Ноябрьские праздники Пушковы отмечали у следователя Майкова. Среди гостей был брат следователя, недавно приехавший из Воронежа с молоденькой женой. Звали его Валентином Николаевичем. Он был высок, сутул, грузен. Бросалось в глаза, что голова у него маленькая, а глаза какие-то птичьи — без выражения. Говорил он мало, был задумчив, а толстые губы его почему-то постоянно шевелились. Ел и пил он много, но к концу вечера держался твердо на ногах. Только глаза блестели. Валентина заметила, что произвела на него впечатление. «Какой огромный и противный тип», — подумала она.

Этот Валентин Николаевич стал читать в техникуме два предмета: «Детали машин» и «Эксплуатация машин». Выяснилось, что в Воронеже он преподавал в институте, а сюда приехал потому, что развелся там с первой женой. Был какой-то скандал. Из-за этого скандала он и вынужден был оставить институт.

С Валентиной он раскланивался при встрече в городе, в коридорах техникума. Но они не разговаривали ни о чем. Перед зачетной сессией Валентин Николаевич давал студентам консультации. Жил он не на частной квартире, а в техникумовском доме. И потому ему дали самые поздние часы для консультаций — с восьми и до десяти вечера. Когда явилась к нему на консультацию студентка Пушкова, Валентин Николаевич побеседовал с ней. Попросил нарисовать эпюру напряжений в горизонтальном стержне на двух опорах с сосредоточенной и постоянной нагрузкой. Покуда она сидела и думала, он отпустил остальных студентов. Походил огромными шагами перед доской. И сел против Валентины.

— Ничего не сделали? — сказал он, разглядывая ее лицо. — Я так и знал. Послушайте, вы ничего не знаете. У вас все запущено. Как у вас с чертежами? Не готовы? — Она покивала. — Как же вы занимались?

Валентин Николаевич говорил, а она сидела, поджавшись вся, чувствовала себя жалкой и несчастной. «Господи, господи, да что же это такое? — думала она. — Что же это за жизнь? Когда все это кончится? Как быть? И почему он так со мной разговаривает? Разве он не знает, кто я? А кто я?»

То, что она нравится ему, Валентина давно знала. И была уверена, что он поможет ей сдать зачеты, экзамены. Ни о каких условиях она и не помышляла. Просто он поможет как-то — и все. Но он говорил:

— Консультации вам не помогут. Я могу с вами отдельно позаниматься. Но где? В техникуме это невозможно, могут пойти разговоры. У вас дома?

Она очнулась.

— Нет-нет, — покачала она головой. Она не хотела выглядеть в глазах мужа беспомощной дурой.

— Где же тогда?

— Не знаю.

— Подумайте хорошенько. Можно, конечно, и у меня дома. Но, вы сами понимаете, у меня можно, когда жены не будет. Понимаете? В ту субботу она уезжает к родным в Воронеж. В воскресенье выберите время и приходите ко мне. Мы проведем первый урок. Вы понимаете меня?.. Да, я могу помочь вам, но нужно позаниматься. Подумайте хорошенько. До свидания.

Она поняла все. Как он смеет? Негодяй, уродина страшная! Она убежала к Алене, оттуда позвонила домой, сказала Александру Ивановичу, что у нее болит голова и сейчас она приедет домой.

В воскресенье Александр Иванович уехал в Гадячинск, сказал, что вернется поздно вечером. Оставшись одна, Валентина включила телевизор, уселась перед ним и стала думать. Перед телевизором так хорошо думается! Кажется, не будь телевизора, можно бы сойти с ума. Показывали тайгу, просеку, сопки таежные. Ведущая была в штормовке, но ресницы у нее были искусственные, что Валентина сразу заметила. Ведущая беседовала с комплексной бригадой плотников, которые рубили просеку. Парни были здоровенные, в касках с накомарниками.

— А это бригадир Вадим Жестяный, — говорила ведущая, и на экране появился мускулистый мужик, бородатый, с волосатой грудью. — Вадиму Жестяному только двадцать девять лет, — продолжала ведущая, — а он уже четвертый год руководит бригадой. Все члены бригады дали слово не жениться, покуда не прорубятся к озеру. Скажите, Вадим, вы справитесь с поставленной задачей к концу месяца?

Вадим что-то прожевывал. И по тому, как он это делал, было видно, что здоровьем он обладает могучим. И еще чувствовалось, что он не только просеку прорубит, но и всю тайгу может сокрушить. Вместе с ее сопками и горами.

— Да, мы справимся с задачей, — басом сказал Вадим. — Мы уложимся в сроки.

И Валентине стало вдруг почему-то весело, она рассмеялась. Потом показывали балет, пели и танцевали мальчики и девочки. Затем показали старый фильм «Волга-Волга». Валентина смеялась и окончательно успокоилась. В двенадцать часов она вдруг неожиданно для самой себя позвонила Валентину Николаевичу. Подумав: «Господи, что я делаю?» — спросила:

— Во сколько консультация?

— Хоть сейчас, — ответил он. — Я жду.

«А может, все и обойдется, — думала она, одеваясь, — может, и ничего не будет, а я, дура, волнуюсь… Главное, чтоб никто ничего не знал… Или я ему — по морде. Вот так, вот так. И уйду. Я ему покажу… Я его со света сживу…»

Консультация длилась до потемок. Он не отпускал ее. Выйдя от него, она домой не пошла. Моросил дождь. Она брела по улице, то и дело присаживалась на лавочки. Редкие прохожие с удивлением оглядывались. Домой идти было страшно. Все было страшно. Она решила отравиться. Вся мокрая, растрепанная, она пришла в двенадцатом часу ночи к сестре.

— Валька! — ужаснулась Алена, увидев ее. — Что с тобой? Откуда ты?

— Плохо… гуляла… худо стало…

Степан перебрался спать в горницу на диван.

Алена раздела сестру, дала выпить настойки и уложила в постель рядом с собой. Ночью у Валентины поднялась температура, Алена вызвала «скорую помощь».

Врач сказала, что Валентина простудилась, выписала лекарство и велела не вставать с постели.

У сестры Валентина пролежала трое суток. Потом болезнь отпустила ее. Александр Иванович увел жену домой. Дома она полежала еще педелю и выздоровела окончательно.

31

Ежедневно после работы столяр Евгений Мильков заходил в гастроном, брал в хлебном отделе буханку черного хлеба и батон. Вечером того дня он не принес домой хлеб и батон. Когда он подошел к магазину, оттуда выходил инкассатор с холщовой сумкой в руке. Инкассатор сел в машину и уехал. Евгения будто током ударило. Он вздрогнул, в голове застучали молоточки, мелькнули знакомые ему вспышки таинственного огня. Прямо и торжественно он прошествовал мимо магазина. Он вдруг отчетливо представил, как преступники могут ограбить инкассатора. Очень просто. Когда он появляется из магазина, двое из них одновременно приближаются к машине. Третий выходит следом за инкассатором из магазина. Дальше все делается мгновенно… Но… но тут могут быть разные варианты… Он долго бродил по темным, глухим улицам, перебирая варианты. Встречные люди заставляли столяра вздрагивать. Он спустился к реке. Потом его одинокую фигуру видели на лугу за мостом, на дороге за кирпичным заводом. Домой Мильков вернулся во втором часу ночи. Жена не спала.

— Где ты был, Женя? — спросила она.

— Прогуливался, — ответил он ей и рассмеялся. Ужинать не стал, заперся в своем кабинете и до рассвета писал. Он выкладывал на бумагу возможные варианты ограбления инкассатора. Писал он с лихорадочной быстротой. К утру шесть вариантов, разработанных до мельчайших подробностей, были готовы. Он чувствовал себя победителем, спасителем инкассатора. Он знал, как будут действовать грабители. Теперь оставалось только следить за инкассатором.

Мильков решил не говорить о своем открытии даже Степану. В случае ограбления милиция, конечно, опять опростоволосится, а он, Евгений Мильков, в два счета найдет грабителей. Наскоро позавтракав, Евгений отправился на работу.

Днем Степан Мильковский зашел в столярную мастерскую. Работы у столяров было много. Опять ремонтировали горсовет. Евгений ответил на приветствие Степана, но беседовать с ним не стал.

Степан до обеда топтался в мастерской, бродил по горсоветскому двору. Но в полдень Евгений куда-то незаметно исчез и появился в мастерской уже после перерыва. Степан спросил у него, где он пропадал. Евгений с удивлением посмотрел на товарища:

— Я не пропадаю нигде, — ответил он, — я занят делом. Разве ты не видишь?

Вечером Евгений сидел в своем кабинете, свет не включал. А когда показался Мильковский, жена Евгения ответила Степану, что мужа нет дома.

— Да где же он? — спросил Мильковский.

— Где-то на заработках, — ответила жена, — он сказал, что сверхурочно работает.

Степан только пожал плечами. Извинился и ретировался. Побывав в отделении, он пошагал в свой район кирпичного завода. Здесь Степан успел произвести нововведения. Организовал за площадкой, где складывают готовые кирпичи, настоящий милицейский пост. Когда возводили элеватор, строители поставили на горушке за площадкой нечто вроде будки. В будке была лебедка, с ее помощью выгружали из вагонов бревна и другие тяжести. Лебедку строители увезли, будка осталась. Со временем обветшала. От нее хорошо просматриваются улицы вплоть до вокзала и степь до самого горизонта. Степан своими руками отремонтировал будку. В три стены врезал стекла в рамках собственной конструкции. Протянул от столба электричество. И поставил даже телефон от линии кирпичного завода. Вначале над дверью висело объявление: «Милицейский пост», но погодя, поразмыслив, Степан убрал объявление: граждане и без него знают, что в будке, а залетный какой молодчик и не должен этого знать. Собственно, чтение заставило Степана устроить такой пост. Ночью где почитаешь? Да и днем неловко то и дело останавливаться в укромных местечках, заглядывать в книгу. В будке же читай и поглядывай через оконце, поглядывай и читай. Тебя никто не видит, а ты всех видишь.

Про пост Степан не говорил Пушкову. Если не было служебного разговора, Степан ни с чем не обращался к Александру Ивановичу. Он сердился на родственника. Мысленно постоянно конфликтовал с ним. Злорадствовал: «Поищи, поищи драгоценности, — рассуждал он, — как же! Без меня вы найдете, держите карман шире. Погодите, еще начальство областное взгреет вас всех, тогда узнаете!»

Иван Курдюмов доложил Пушкову о будке. Александр Иванович приехал посмотреть. Оглядевшись окрест, он покосился на Степана. Тот стоял шагах в пяти с независимым видом.

— Что ж, место выбрано вполне подходящее, — сказал Александр Иванович, — и люди в любой момент будут знать, где найти участкового. — И больше ничего не добавил Пушков, направился к машине. С едва заметной усмешкой обиженного человека Степан проводил его взглядом.

В тот же день после дежурства он заготовил в роще двадцать штук толстых жердей. Обрезал ножовкой их по размеру, аккуратно ошкурил. В отцовской домашней мастерской нашел несколько листов жести. Вырезал из них дорожные указатели, написал на каждом темной краской: «Переход». И в одно утро даже в закоулках Степной улицы появились указатели на свежих столбах. Конец Степной улицы выводит прямо в степь, разделяясь там на три переулка: один Васькиным называется, другой Дурмановым. А третий таким словом прозвали, какого ни в газетах, ни в словаре не найдешь, — оно непечатное. Официально проулки эти носят название Степной улицы. И в проулках тех Степан поставил указатели. Людям на улице Степан толковал:

— Со временем город наш разрастется, — говорил он убедительным тоном, — и станет большим. Теперь, как вы знаете, всюду города в рост пошли. И наш город выдвинется в степь. Это уж точно. Потому как в ту сторону речка его не пустит — там пески, а далее гора лесная. Слыхали про рудник в Гадячинске? И у нас со временем найдут руду или еще что. Это уж непременно. И мы должны заранее приспособляться к городским условиям. В противном случае нас машины будут давить и калечить. И прошу вас переходить только по указателям. Для вашей же пользы стараемся, граждане…

Так он говорил; его молча и внимательно слушали. Степана подмывало пригрозить штрафом. Но в конце концов решил пока не угрожать. Первое время овцы, козы и коровы тревожили столбики, Козы и овцы их грызли, а коровы чесали шеи о них. Тогда Степан обмазал столбики смолой. И животные оставили их в покое. А Степан все читал. Пройдется по улицам, засядет в будке и читает. Убийства, грабежи, погони, отравления… Бывало, затрещит телефон либо поблизости звук резкий раздастся, он вскочит, за кобуру схватится. А если кто зайдет в будку неожиданно, Степан тоже вскидывался. В глазах его сверкала злоба. И он строго отчитывал непрошеного гостя, говоря, что, заходя в официальное место, надо прежде постучать в дверь.

Тогда-то Степан и упустил воришку из Волоконовки. Воришка был еще мальчишка, но уже дошлый. И в Волоконовке пакостил в магазинах, на базаре года три. Но его никак не могли поймать на месте преступления. А тогда его застукали на краже в магазине. Ему удалось вырваться. Проходил товарняк, он вскочил на подножку и укатил. В нашем городе спрыгнул перед станцией, бросился к будке, где в прошлые годы отсиживался.

Он влетел в будку, Степан взвился от неожиданности, затопал ногами.

— Как ты смеешь, мерзавец, врываться сюда? — закричал он.

— Не буду больше, дяденька! — выкрикнул с перепугу беглец и метнулся вон из будки.

Покуда Степан очнулся, воришки уж и след простыл. Минут через десять в будку позвонил дежурный из отделения. Предупредил о беглеце, сообщил его внешние данные. Степан только губу прикусил, обругал сам себя. И побежал к станции. Но что толку? Степан решил никому не говорить о случившемся. Но получилось так, что он сам себя и выдал. Когда он прибежал к станции, на перроне стоял дежурный по вокзалу. Степан спросил у него, не видел ли он мальчишку, остриженного под машинку, босого и с портфелем. А тут как раз подъехал на машине сам Пушков. Он слушал, слушал Степана, а потом и говорит:

— Послушайте, Мильковский, а с чего вы взяли, что этот мальчишка босой и с портфелем в руке? Разве дежурный вам сообщил такие приметы?

— А я не помню, — сказал Степан.

— Да послушайте, Мильковский, когда же вы видели этого подростка?

— Как когда?

— Ну да — когда? То, что он босой и с портфелем, дежурный не мог сообщить. У него не было таких данных.

«Господи, — подумал Степан, — да что ж это такое?» Лицо его стало красным. Он в упор смотрел на начальника.

— Ну отвечайте, Мильковский, — говорил Пушков, а дежурный по вокзалу и шофер Пушкова с удивлением смотрели на красную и растерянную физиономию Степана.

— Значит, так, — заговорил он и топнул зачем-то ногой. — Значит, так было: я пришел на пост и только присел, гляжу — через оконце — бежит этот самый с портфелем со стороны железной дороги.

— Куда бежит? — спросил Пушков.

— Должно, в степь хотел… Не знаю…

— В степь?

— Не знаю.

— Ну а ты?

— Я выбежал и кричу: «Стой, куда ты?» Он к вокзалу и дунул, босиком и с черным портфелем в правой руке.

— Так… Когда же это случилось? — спросил Пушков.

— Да я и говорю — вот только что.

— До звонка дежурного или после?

— До, — произнес Степан. И тут же поправился: — Нет, после.

— Когда же после? — нервничал начальник милиции.

— Не знаю, — качнул головой Степан и опять топнул зачем-то ногой, — что-то перепуталось у меня в башке. Может, то другой пробегал мимо будки и я увидел его до звонка?.. И я же, знаете, не по прямой бежал, а вдоль путей… Еще и за складами за ним бегал.

— За складами?

— Да.

— Черт знает что, — выругался Александр Иванович. — Напишите, Мильковский, рапорт: постарайтесь вспомнить все. Поехали, Василий, — сказал он шоферу.

«Черт, дьявол, — колотил себя по лбу Степан, шагая к будке, — а, будь ты все проклято! Раз соврешь пустяк — и попался. Как это люди врут и врут и завраться не могут?»

32

В будке он запер дверь задвижкой и уселся сочинять рапорт. Бился он долго. Извел весь блокнот. И только перед самым появлением сменщика Курдюмова осенила Степана гениальная по простоте мысль, которую он пытался уже высказать Пушкову: ну да, после сообщения дежурного он некоторое время обследовал местность на складской площадке. Потом увидел босого подростка с портфелем в руке. Подросток был острижен под машинку. На нем была серая рубашка и темные брюки. Степан окликнул его, подросток побежал к железнодорожным складам.

Рапорт Степан отдал дежурному. И по этому поводу Пушков больше не беседовал с ним. И о случившемся Степан вскоре забыл.

Стоило только уткнуться в книгу, все горести, печали моментально улетучивались. Или казались такими ничтожными по сравнению с тем, о чем он читал, что не стоило и задумываться над ними. Когда Степан читал очередную книгу, все в ней было ясно и понятно. Но на другой день забывал, о чем читал. События, сюжетные повороты, наблюдения и переживания героев улетучивались из головы. Приходилось вновь перечитывать. А где-то на двухсотой книге ему стало казаться, что все они одинаковы. Но это же неверно! Он купил толстые тетради, вел конспекты. Порой он чувствовал, что голова его начинает распухать. Он гляделся в зеркало. Но видел там привычную свою физиономию, исхудавшую. Только собственные глаза казались немножко чужими: смотрели они напряженно и с беспокойством.

К самому себе Степан относился подозрительно. Он помнил разговоры с Евгением Мильковым. Ждал, когда у него начнут стучать в голове молоточки, появляться огненные вспышки. Но ни молоточки пока не стучали, ни вспышек не было.

На голубей своих он уж давно не обращал внимания. Кормил чем зря: и житом, и пшеницей, и кукурузой. Даже хлебом стал кормить. А воду не менял у голубей дня по три, четыре. Породистые и воспитанные птицы ожирели. На улицу стали слетать, бродили по дороге. Прежде соседские кошки сад Степана обходили стороной. А тут на ветках старой груши стал появляться огромный рыжий кот с зелеными глазами. Будто разведчик от компании городских котов, он появлялся на груше по утрам и перед вечером. Часами сидел неподвижно, наблюдал. На день исчезнет, вечером — опять на груше. Сидит и наблюдает. Колька и Мишка заметили его, сообщили отцу. Степан выслушал их с суровым видом и отсутствующим взглядом и сказал:

— Кот сидит? Это странно. Вы турните его хорошенько, когда заметите. — Только и всего.

Известно, голуби, как и люди, живут парами. Некоторые пары, если человек по прихоти своей не разобьет их, сохраняют верность до глубокой старости. Но встречаются среди голубей и потаскуны. Иной голубь и голубочку хорошую имеет. И когда она сидит на яйцах, аккуратно сменяет ее, чтоб она поела, попила воды. Но постоянно норовит потоптать и чужую голубку. На этой почве драки случаются в голубятнях. Бывает, два голубя ненавидят друг друга и постоянно дерутся. Тогда уж надо одного из них убрать из голубятни навсегда. Иначе хорошей летной стаи не будет. И вот знаменитый Красный у Степана на старости лет ударился в распутство. Он ожирел, раздался вширь, отяжелел. Когда слетал на землю, ему лень было взлетать обратно на крышу. И он один подолгу бродил по земле. Толокся среди кур. Дрался с ними, когда Алена или Пелагея кормили их, и они прогоняли Красного прочь. Поясая, его голубочка, тоже отяжелела. И постоянно сидела на яйцах. Не успеет выкормить пискунов своих, а уж опять яичко снесет. Тут уж не до кормления пискунов. И росли они хилыми, полудикими. А Красный так и выглядывал, как бы ему потоптать чужую голубочку.

Как-то после грозы прибилась к ним чужая голубка неизвестной породы. Через две недели Красный посадил ее на яйца. А с Черным трехперым голубем, крупным и сильным, Красный стал воевать. Оба они с раннего утра сидели возле своих гнезд, устроенных у противоположных стенок голубятни, поглядывали друг на друга. Раздували зоб и стонали, разжигая злобу. Каждый боялся оставить свою голубку, следил за ней. Дуясь, ходил всюду за ней, наступая на ее хвост, сердито воркуя. И наконец, распалясь злобой, Черный и Красный схватывались. Дрались на земле, на крыше, в голубятне. Разделили голубятню на две зоны. Где-то граница у них прошла. И стоило одному лишь приблизиться к границе, как другой спешил к ней. Оба подолгу топтались на месте, вертелись, воркуя и надувая зобы. И в конце концов схватывались в драке. Пыль, пух, перья летели.

Скверная жизнь началась в голубятне, но Степан не замечал этого. В хлеву он чистил, только если случайно заглядывал в него. Да и то без всякого удовольствия, механически. И старая Пелагея частенько подчищала после него в стойле.

От поиска грабителей Степан временно отказался. «Пусть они без меня найдут, — сказал он сам себе, имея в виду Пушкова и начальство вообще, — а я погожу, понаблюдаю пока».

Поиски его ограничились наблюдением за седеньким старичком, за Петром Ильичом. Когда Степан узнал, что старичок живет у его тетки Васильевны, он изредка стал заглядывать к ней, придумывая какую-нибудь нужду. Всякий раз в гражданской одежде. Если Степан приходил вечером, а Петр Ильич и Крыльцов сидели за столиком под вишнями, Крыльцов говорил:

— А, Степа, иди к нам! Присаживайся. Попей чайку с нами, со стариками. Не нашли золотишко?

— Нет, еще не нашли, — с мрачным видом отвечал Степан.

— Не посадили еще никого из наших чудаков?

— Каких чудаков?

— С маслозавода кого-нибудь, со спиртзавода. Из торга. Морозов гуляет еще?

— Морозов? — говорил Степан. — Строитель-то наш? За что его?

— Ну-ну, — улыбался Сергей Иванович, — как огород, сад? Не посохло?

— Нет.

— Ты, Степа, гляди: перед осенними дождями непременно старую траншею вдоль огорода поправь. Ее Авдеич сделал на метр глубиной. Ей уж лет шесть. На днище глины добавь. Поплотней утрамбуй. Навозу, соломки положи и засыпь. Пусть воды наберется. Непременно сделай. А то, помнится, глины там мало было, как бы вода не пропала. Понял?

Степан кивал, пил чай с настойкой и молчал. Сергей Иванович говорил, а старик тоже отмалчивался. Его молчание раздражало Степана. Он тайком поглядывал на приезжего бухгалтера, и ему казалось, тот специально молчит, чтоб не проговориться о чем-то.

Однажды Степан не выдержал. Сергей Иванович рассказывал, как он после войны ездил от горсовета за лесом в Архангельскую область, как подмазывал там водкой лесных мастеров, железнодорожников, чтоб поскорей управиться, а Петр Ильич, вроде с улыбкой, слушал. Изредка задавал вопросы.

— Что вы все расспрашиваете, Петр Ильич, — сказал ему Степан с раздражением в голосе, — а сами ничего не расскажете? Из столичной-то жизни можно ведь что-нибудь и рассказать.

Петр Ильич рассмеялся, как показалось Степану, деланным смехом.

— Что ж вам рассказать? Спросите, я расскажу. Что вас интересует?

Степан не был подготовлен к такому вопросу. Поерзал на месте.

— А самому вам не хочется рассказать?

— Да о чем?

— Вы давно на пенсии?

— Полтора года.

— Какая же у вас пенсия?

— Сто двадцать рублей.

Помолчали.

— А какие машины сейчас выпускают на вашем заводе?

— О, много видов! Зерносушилки. Но в основном вентиляторы для элеваторов. Внутренние, внешние. Есть вентиляторы по сорок метров длиной. Представляете?

И Петр Ильич нарисовал на листке длинную трубу. Указал, где в ней вентиляторы, какие сушат, подогревают воздух. И где измеряется давление, температура. Крыльцов заинтересовался этим делом. Старики, как их называл Степан, начали толковать о типах элеваторов. И то, что бухгалтер бывший увлекся рассказом об устройстве элеваторов, тоже показалось Степану подозрительным. Но какой еще надо бы задать вопрос бухгалтеру, Степан никак не мог сообразить. Посидел и ушел не простившись.

Степан Мильковский по-прежнему много читал. Со столяром Мильковым он уже не встречался. Столяр почему-то избегал его. Какая кошка пробежала между ними, Степан не мог понять. Но одиночество не томило его. Скучать было некогда. Он читал. И собирал свою библиотеку. Алена сердилась, но молчала. Она никак не могла сообразить, что с мужем.

Спал Степан на диване в горнице, которую давно уже называли столовой. К новому году он успел исписать шесть толстых тетрадей и четыре блокнота. Но молоточки в голове все не стучали, вспышки не появлялись. Никакие книжные интриги не могли одолеть окончательно его крепкий и свежий мозг. На одном только пунктике Степан слегка помешался. Ему вдруг стала грезиться длинноногая, грудастая блондинка с длинными волосами. Во многих прочитанных книгах героинями были такие молодые женщины. Они пили коньяк, водку, какой-то абсент, содовую воду, спали с каждым встречным и поперечным. Но были всегда свежи, деловиты, любвеобильны.

Он продолжал изредка встречаться с Настей. Любящие женщины чутки. И вдруг Настя свои темные волосы перекрасила в белые, распустила их по плечам. Сшила себе короткую юбочку. Когда Степан впервые увидел ее в таком виде, он был поражен ее локонами, длинными ногами и великолепным бюстом.

— Настя, да ты ли это? — произнес он.

— Я, — ответила она с гордостью и, четко стуча высокими каблучками, прошла на кухню и принесла Степану на подносе кофе и бутылку водки.

Вот тогда-то в голове Степана застучали молоточки, как они стучали, когда он увез на мотоцикле в степь Алену из птицесовхозовского сада. Как он влюбился в новую Настю! Он решил развестись с Аленой, бросить семью. Тогда же созрел разом план: они уедут куда-нибудь в Сибирь. Из милиции он уволится, будет работать слесарем. До чего доводят книги человека!

Счастливая Настя готова была ехать с ним куда угодно.

— Хоть на север, Степушка, — говорила она, ласкаясь и смеясь, — хоть в тайгу, голубчик ты мой! Значит, любишь ты меня, любишь?

— Люблю, очень люблю! — отвечал Степан и с жадностью целовал белые шелковистые локоны.

Но книги есть книги, а жизнь есть жизнь, и Алены во всем мире есть Алены. Никакая настоящая Алена свое не выпустит так просто из рук.

Настя давно получила уютную однокомнатную квартиру на Элеваторной улице.

В марте месяце, когда солнце стало согревать землю и с крыш начало капать, как-то вечером Степан отдыхал на диване в столовой после дневного дежурства. Алена сказала, что ей надо проведать Валентину, оделась и ушла. Последнее время Степан грубо с ней обращался. Однажды Алена попрекнула его тем, что в хлеву грязно. Степан ответил:

— Пошли вы к черту со своими коровами! — Он лежал на диване и читал. И даже не пошевелился.

— Если тебе молоко не нужно, оно нужно матери твоей и твоим детям, — сказала Алена.

— Пошли вы все в черту, — ответил Степан, не отрываясь от книги. И таким спокойным, равнодушным голосом ответил, будто речь шла о соседской корове, подавившейся картошкой.

И в то же время Степаном владело хорошее настроение. Он часто посвистывал, напевал древние куплеты Пархомовской улицы. Позже Алена стороной узнала, что Степан хочет продать мотоцикл. И какой-то агроном уже торгуется с ним. О том, что Степан путается с Настей, многие знали в городе.

Прежде всего Алена сходила к Бульдихе. Бульдиха позвала ее в сени, закрыла все двери и на откровенный вопрос откровенно ответила:

— Бывает у ней, девка, бывает Степан твой у Насти из Гадячинской. Обещался ей забрать ее с собою в тайгу. А теперь, голубка, ступай и помни: я тебе ничего не сообщала.

Алена только кивнула молча.

Настя в этот вечер Степана не ждала. Но была на всякий случай принаряжена. И когда раздался звонок, она с радостной душой бросилась открыть дверь. Робкой женщиной она никогда не слыла. Говорили, мужа своего брошенного она за волосы таскала, вон из дому выгоняла, ежели он поздно возвращался. Но когда увидела Алену в дверях, обмерла вся.

Алена вошла, захлопнула за собой дверь. Не раздевшись села в комнате на стул. Настя стояла в прихожей и не знала, что ей делать и как ей быть. Ей хотелось схватить шубку и бежать вон из собственной квартиры.

— Ну что ж, хозяйка, — услышала она голос гостьи незваной, — подавай чай. Или ты не рада мне?

Голос принадлежал не заместителю главного бухгалтера завода постного масла, а Алене Мильковской, урожденной Черных, с Чумаковской улицы. Замужней женщине. И вот это Настя отлично понимала. Она захотела вступить в борьбу, но не могла. Вот так бы распахнула дверь, вытолкала бы с криком вон, а ноги сделались ватными и не слушались. Сил хватило только схватить халат, натянуть его, чтоб прикрыть короткую юбочку.

Молчание длилось вечность. Все могло случиться в тот вечер в уютной квартирке на Элеваторной улице. Могли бить посуду и ломать мебель. Летели бы на землю оконные осколки. Могли бы разноситься по улице визги и вопли. Но ничего подобного не случилось. Вечность миновала, Алена поднялась, медленно прошла к двери. Открыла ее, дверь тихо захлопнулась за ней. Дома Алена ничего не сказала ни мужу, ни свекрови. Она покормила ребят. И даже у Степана спросила:

— А ты ужинать будешь?

— Не желаю, — ответил Степан.

И Алена легла спать. Степан же стал одеваться.

— Ты куда? — спросила Пелагея.

— К Женьке Милькову. Книгу надо отдать.

— Опять за полночь явишься?

— Не знаю.

Но вернулся домой он минут через тридцать. Взгляд его воровски скользнул по лицу матери. Лицо ее ничего особенного не выражало. Степан быстренько разделся до трусов и майки. Выпил молока. Походил в горнице вокруг стола, потом отмахнулся от кого-то рукой и улегся на ночь.

Он сходил к Насте, но она не приняла его. Когда он пришел, Настя, глотая слезы, собирала чемоданы. Две подруги помогали ей. Она открыла дверь Степану, но, увидев его, тут же захлопнула дверь перед его носом.

— Настя, Настя! — повторял Степан.

Настя долго крепилась, прислонясь спиной к двери. Вдруг начала лягать ее ногами и кричала:

— Уходи прочь! Уходи к ребятам своим, бес! Немедля уходи, не то соседей созову!

Степан был совершенно обескуражен таким приемом. О том, что Алена посетила ее, Настя и не обмолвилась. Но какое-то подозрение мелькнуло в голове Степана. Он бегом отправился домой, осыпая проклятиями весь женский род. Засыпая, он мечтал завтра же объясниться с Настей прямо в гастрономе, где та работала. Но ни завтра, ни послезавтра он не повидал ее: она уехала обратно в Гадячинск…

33

Весной Валентина зачастила по вечерам к Мильковским. Она вновь забеременела. Взяла опять академический отпуск и весеннюю сессию не сдавала. Само здание техникума стало вызывать в ней отвращение, а всех преподавателей обходила на улице стороной. Александр Иванович уяснил, что учеба жене не дается по какой-то причине. Тактично помалкивал об этом. И когда она однажды сказала:

— Да, конечно, теперь мне трудно учиться. Но если б ты не сорвал меня, я б уже давно с подругами институт заканчивала, — Александр Иванович ничего не возразил, поцеловал ее и проговорил:

— У нас с тобой, голубушка, все еще впереди. А пока что тебе знать надо одно: не волноваться, теперь ты должна родить мальчишку и он должен быть здоровым и крепким.

Дочку Олю она стала реже отправлять к своим родителям. А мать ее чаще навещала Валентину.

Прежде, когда к мужу приходили товарищи по работе, Валентина, занятая собой, при гостях постоянно пыталась острить. Все ей хотелось сказать что-то умное, веселое. Ей хотелось казаться необыкновенной. Мало быть красивой, надо быть еще и необыкновенной. Прежде на дочь она мало обращала внимания. А теперь, причесывая однажды утром Олю, вдруг такую жалость испытала к своему родному маленькому человечку, что схватила ее, начала целовать. Слезы текли по ее щекам. И при этом Валентине сделалось так мучительно сладко и страшно чего-то, что она разрыдалась. Девочка испугалась и тоже заплакала. Валентина спохватилась, стала ее успокаивать. Но девочка никак не могла успокоиться. Тогда Валентина прочитала ей сказку. Потом они нарядились и отправились гулять. И покуда гуляли в горсаду и у реки, Валентина думала о дочке, о будущем сыне. И ей хотелось, чтоб они выросли здоровыми, умными и необыкновенными.

Работой мужа Валентина прежде не интересовалась. Она знала, что он начальник и врач, что его уважают и что он будет со временем еще более важным начальником. И уважать его будут еще больше. Конечно, она и прежде сотни раз повторяла сестре, что работа у Александра Ивановича трудная. Но говорила она о работе мужа как о чем-то отвлеченном, далеком от нее. Раньше ее занимало, кто именно к мужу зашел, с каким начальником Александр Иванович встречался. Теперь она старалась вникнуть в смысл бесед его с гостями. И однажды почувствовала, что у мужа столько нерешенных дел, что ей стало даже жалко его. И едва за гостями закрылась дверь, Валентина подошла к мужу, обняла его.

— Все будет хорошо, все хорошо будет, — шептала она. Слезы потекли сами собой по ее щекам, но она справилась с собой, поцеловала его и убежала в другую комнату.

34

Однажды вечером к зоотехнику Крыльцову в дом пришли двое. Жена и дети Сергея Ивановича еще жили на даче в совхозе. Крыльцов забеспокоился, увидев на пороге незнакомцев. Левая щека у него задрожала, левый глаз прищурился. Но он пригласил незнакомцев в дом, предложил сесть. Один из них подал ему конверт и сказал:

— Прочтите сейчас.

— Что это? — спросил Сергей Иванович.

— Прочтите.

Он быстро разорвал конверт, извлек из него свернутый лист бумаги и стал читать. Письмо было от Петра Ильича Круглова.

«Уважаемый Сергей Иванович, — читал Крыльцов. Строчки расплывались, и он то отводил письмо от глаз, то приближал к ним, — я за недосугом не смог сам приехать на сей раз к Вам и побеседовать с Вами. Письмо передадут Вам, и Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, а сделайте так, как я Вам посоветую. Сразу скажу Вам, что я считаю Вас честным и порядочным человеком и гражданином, а потому читайте и не волнуйтесь. Будем считать, что нам с Вами обоим повезло. Мне повезло в том, что я совершенно случайно поселился рядом и познакомился с Вами, а Вам — в том, что именно я занялся этим делом о пропавших драгоценностях. Скажу откровенно, мне и в голову не пришло бы заниматься Вами, но Вы, из-за горячности и нервности своей, сами проговорились и подсказали тем самым, что знаете, где выкраденные из тайника драгоценности.

Однажды Вы, ругая своих односельчан, вдруг сказали, какие именно драгоценности были найдены в речке под мостом. Но об этом знали только два наших сотрудника. Даже начальник милиции Пушков не знал, сколько и каких именно вещей найдено. На этом я Вас и засек. Извините, но нам надо было знать, с кем Вы связаны. Окажись Вы на моем месте, а я на Вашем, что бы Вы подумали обо мне, догадавшись, что я знаю, где драгоценности? Двадцать шестого июля прошлого года Ваша соседка Васильевна сообщила Вам, что листья на одном из кустов смородины возле Вашего сарая начали вянуть. Мы сидели за столиком. Вы тут же вскочили и ушли к себе. И после этого Вы начали совершать глупости, по которым я могу судить теперь, что Ваши нервность, раздражительность взвинчены были Вашей тайной. Вы не знали, что Вам делать с драгоценностями. Вы уже жалели, что погорячились и заварили всю эту кашу. Вы уже хотели избавиться от драгоценностей, но как Вам было это сделать? Теперь я понимаю, что просто выбросить их, где-то закопать Вы не могли, ибо понимали, что их в конце концов мог найти кто-то другой. И принести и отдать в милицию Вы тоже боялись, не захотели, не могли — есть такой пунктик у человека, совершившего некий проступок. Вы бы вернули сами эти драгоценности, если б знали, что Ваша семья на другой день уедет куда-нибудь. Так вот. На следующий день после сообщения Васильевны, что куст смородины завял, Вы привезли днем из совхоза куст лесной смородины. Я был во дворе, возился с удочками, но на меня Вы не обратили никакого внимания. Да, я в тонкостях садовых дел не разбираюсь. Но уж то, что летом, когда жара стоит, только болван будет пересаживать дерево или куст смородины, это я, Сергей Иванович, знаю.

И вот Вы в мешке (чтоб никто из местных не увидел!) привезли куст. Меня спросили: дома ли Васильевна? Меня, бухгалтера столичного, Вы в счет не принимали. Вы понаблюдали, не видят ли Вас старики Камышины. Они б уж подивились, что вы делаете! Потом Вы прямо руками вырвали завядший куст, посадили небрежно привезенный. И я понял: драгоценности там, под этим кустом, а Вы сами пребываете постоянно в таком нервном напряжении, что потом уж на Вашу ругань я совершенно не обращал внимания.

Мы навели о Вас справки. Мне мерещилось, что я где-то прежде Вас встречал. За свою жизнь мне пришлось иметь дело с разными людьми. Я видел, что характер у Вас, как говорится, железный; Вы упорный и твердый человек.

Потом наши люди под видом пожарников обследовали чердак дома гражданки Скворцовой (Бульдихи, как у вас ее зовут). Дом этот когда-то принадлежал Плотниковым. Среди разного хлама нашли там старую офицерскую фуражку. Вы приехали в этот город из Таганрога, несколько лет работали техником-строителем в горсовете. Было установлено, когда Бульдиха покупала дом, Вы были приглашены для обследования „физического состояния“ дома, как говорится в составленном акте. Вы ходили тогда еще в военной форме. Вы могли потерять там свою фуражку. Мы подбросили фуражку к Вам в сарай. Вы заметили ее, грязную, измятую (извините, мял и пачкал ее я сам лично), вычистили и повесили на гвоздь в своей комнате.

Итак, фуражка была Ваша, Вы даже сказали мне о ней. Вы могли найти и взять на чердаке ключ к тайне. Случайно или нет — мы не знали. Сейчас я убежден, что случайно. Но когда Вы узнали? Тогда же или много лет спустя?

Сейчас мне думается, Вы узнали о кладе, возможно, за год-полтора до вскрытия сейфа. Всех перипетий нашей деятельности, связанной с Вами, я не буду описывать.

Отведите подателей этого письма к тому месту, пусть они заберут драгоценности, и живите спокойно. Если напишете мне, летом я приеду к Вам с семейством. Всего Вам доброго».

Прочитав, Сергей Иванович опустился на стул. Дрожащими руками утер глаза.

— Боже мой, — простонал он, — гору снял с плеч моих! Что за человек! Передайте ему: да, я нашел на чердаке тогда ключи к тайнику. Он был в замке. Я два замка нашел там. С секретом. Старые замки. Они лежали под печным боровом. Я показал их тогда Зинаиде Павловне и попросил отдать мне. Она отдала. В одном замке секрет я быстро разгадал и отдал замок Авдеичу Мильковскому. На кольцах его слово «инкогнито» надо набрать, и он откроется. Загадка второго не давалась… Я бросил замок в ящик, забыл о нем. А как-то в праздник, что ли, и тут Петр Ильич прав, за год до своего проступка, взял замок, совершенно случайно набрал слово «Плотников», и дужка вышла из замка… Вот так. В дужке отверстие имелось, а там и записочка лежала, адресованная какому-то А. С. Рыжевскому…

— Записочка цела? — спросил один из гостей.

— Нет… Я порвал после…

— Рыжевскому А. С.?

— Да.

Один из гостей записал.

— Больше фамилий, имен не было в записке?

— Нет, не было. Замок вам нужен?

— Нет. Следствие, можно сказать, закончено. Замок не нужен. Где добро это лежит?

Драгоценности были к тому времени уже зарыты в заповеднике. Под дубом на берегу протоки. Сергей Иванович хотел запрячь лошадь, но гости сказали, что не нужно. Лучше пешком прогуляться.

Когда Пушкова известили, что драгоценности найдены, дело закрыто, он прежде всего пригласил к себе домой Степана. Часа два беседовал Пушков с Мильковским наедине, а потом они вместе сидели за накрытым столом. Пушков убедил Степана, что он в милиционеры не годится. Чтоб быть хорошим милиционером, надо иметь способности, призвание.

Через день Степан уволился, а через неделю уже работал опять на заводе.

Пушков собрал в кабинете сотрудников.

— Ну, товарищи, примемся теперь за своих доморощенных деятелей, выведем всех их на чистую воду…

Распределили, кто займется делами техника-строителя Морозова, кто винным заводиком, который при пекарне, как вдруг…

Вдруг случилось ужасное: ограбили банк. Банк! В здании на Гражданской улице, через дом от отделения милиции!

Утром третьего сентября новость эта разлетелась по городу. Народ запрудил улицу. Исчезли из сейфа шестьсот тысяч рублей. Операция ограбления была продумана тщательно. Деньги лежали уже в мешках. Утром должны были приехать кассиры за деньгами, чтоб выдавать зарплату. И деньги выкрали. Сделали подкоп, изломали пол, вырезали автогеном дыру в сейфе и унесли деньги.

Преступление это так и не было раскрыто, а совершил его Евгений Мильков в единственном числе.

Даже маленькое зло, если его не искоренить, непременно породит еще зло — и так до бесконечности. И вроде бы пустяк: именно то, что ящики со старыми бумагами во время ремонта горсовета вынесли в столярную мастерскую, привело к ограблению банка. Среди бумаг Евгений Мильков нашел папочку. На ней было написано: «Кап. ремонт банка». Столяр изучил содержание папки. Из чертежей, в которых он отлично разбирался, Евгений уяснил: торцовая стенка банка, где свален под навесом разный железный хлам, вовсе не капитальная, а фундамент под ней из меловых камней. Во время войны часть здания была разрушена, эту часть потом совсем разобрали до внутренней стены. Оштукатурили ее. А за забором сваливали разный металлический хлам. За огородами Гражданской улицы протекала когда-то речушка Ольшанка, впадавшая в Руську. От речушки осталась только темная полоса грязи. В течение года Мильков таскал туда по ночам и топил в грязи железяки. Под хламом железным сделал лаз. План здания им был изучен, чертежи он сжег. А накануне выдачи денег кассирам ему ничего не стоило разобрать жиденький фундамент. Разобрал пол, вырезал дверь. Спокойно забрал деньги. И записочку написал печатными буквами: «Забрал ровно шестьсот тысяч, больше мне не надо, ищите теперь!»

Следов он никаких не оставил. В огороде у него была приготовлена глубокая яма с просмоленными стенами и днищем. Деньги он положил в просмоленный брезентовый мешок. И зарыл его в яму. Над ней потом посадил яблоню. После такого поступка он как бы очнулся. Книги своей библиотеки постепенно сжег, видимо считая, что они могут послужить уликой. И вообще со временем стал вести себя нормально. Воспитывал ребятишек, вспомнил, что жена есть жена. И Шура Милькова, которая прежде жила затворнической жизнью, теперь появлялась с мужем в городе.

Степан тоже стал почти прежним. Пушков до сих пор не перебрался в область, и Валентина уже не очень настаивает на этом.

Деньги, должно быть, сгниют со временем. Впрочем, что дальше будет, покажет жизнь…