Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков]

1

Прошел слух, будто в поликлинике стал работать новый врач, психиатр, зовут его Валентином Петровичем Помятковым. Лечит он не тех больных, у которых температура и болит что-то, а неуживчивых, мнительных людей — всех, кто никак не может найти свое место в жизни и жить спокойно. Даже молодоженов Вяткиных с гвоздильного завода излечил. Вяткины на другой день после свадьбы начали браниться друг с другом. Через неделю решили развестись. Подруги надоумили молодую сходить к новому врачу, потом она затащила почти силой к психиатру мужа. Походили к нему каких-нибудь две недели — и стали мирно жить. О разводе забыли и думать. Главный технолог с того же завода Зайцев страдал длительными запоями. Жена его и в Москву писала — ничего не помогло, а Помятков за три месяца отучил Зайцева от водки, тот теперь смотреть на нее не может.

Принимает врач пациентов особенным образом. Ежели хочешь, чтоб он принял тебя, напиши на бумаге, от какой напасти надо избавиться, брось послание в больничный ящичек на стене возле его кабинета. Через какое-то время врач пришлет тебе открытку: сообщит, когда тебе явиться к нему. Можно и не писать — прийти без приглашения и побеседовать. Но лучше, ежели напишешь.

Двадцатилетний Гриша Седых, плотник из шестого управления, прежде написал, а в среду, четвертого августа, явился к доктору. Доктор сидел за столом и смотрел на расставленные на доске шахматы. Возле окна стоял еще столик, на нем лежали книги, журналы. Доктор предложил Григорию присесть, некоторое время смотрел на коня. Сделал ход. Гриша молчал, разглядывая шахматы, длинные и белые пальцы доктора.

— Вы играете в шахматы? — вдруг спросил доктор.

— В шахматы? — сказал Гриша. — Сейчас или вообще?

— Не играете?

— Играл, — сказал Гриша, — когда в нормальной школе учился.

— В нормальной? А что это — нормальная школа?

«Вот чудак!» — подумал Гриша.

— Ну, когда в дневной я учился, — пояснил он. — Я шесть классов в дневную отходил. Тогда играл. А потом я подсобником в столярный цех нашего старого мебельного комбината устроился. Через год в вечернюю записался. Девять классов я закончил, — заявил он. — Но тогда уже не играл.

— А почему только девять, а не десять? — спросил доктор и двинул пешку. Спросил он небрежным тоном, будто нехотя.

«Что ему надо?» — подумал Гриша.

— Скучно стало, — сказал он. — Я и нормальную школу бросил, потому что скучно стало. Работать — веселее. Но знаете, когда только шесть классов за спиной, это плохо. Скажем, девушки или в отделе кадров непременно спросят: а какое ваше образование? — При этом лицо пациента оживилось, в глазах появилась бойкость, и он положил правую руку на стол. — Понимаете, непременно уж спросит кто-нибудь. А про шесть классов сказать — самому становилось неловко. Я и записался в вечернюю — и три года отходил.

— Легко было вам учиться, Григорий Трифонович?

Лицо пациента перекосила гримаса.

— Зачем так, доктор? — сказал он. — Мне говорили, у вас все просто, а вы — Григорий Трифонович! Не надо так, а то я уйду. А мне полечиться надо.

Доктор свел брови, достал платок, промокнул им свои губы.

— Хорошо, Гриша, — сказал он и посмотрел на пациента. — Вот ты написал, что желаешь стать спокойным и — как тут ты выразился? — он заглянул в послание, над которым бился Гриша два вечера, хотя получилось оно довольно куцым, — угрюмым человеком. Я, Гриша, не совсем тебя понял: в чем выражается твое беспокойство?

— Я и сам не знаю, доктор. Вот послушайте… Я работаю по пятому разряду, но я и столярную работу исполняю хорошо, потому как я прежде в столярке четыре года отирался. Когда мы отделывали ресторан, меня мастер и бригадир послали туда к отделочникам. У них столяров хороших нет, у отделочников. И меня с нашим старым Евсеичем послали туда. Так оно, видите, я хоть и молод, но чистый заработок у меня сто восемьдесят — двести рублей. И когда даже бригада простаивает, мне меньше ста восьмидесяти не выводят. А то ведь я могу и расчет взять! Сейчас вон новый мебельный комбинат сдаем. Я, может, туда и уйду совсем, так что со мной, будто с малолеткой, обращаться нельзя. Про стариков пятидесятилетних я уж и не говорю, а ежели тонкую работу не можешь чисто делать, то какое тебе дело до моего возраста? И я не выставляюсь, доктор. Но старики пусть не касаются меня, а то Филин Никита говорит: ты женись, детей заимей, тогда и равняйся в заработке. У тебя, говорит, матка уже в мастера вышла из бригадиров. Она, говорит, двести рублей имеет — куда вам деньги, когда вы вдвоем только живете?

— Погоди, Гриша, ты про деньги ничего здесь не писал. И про ссоры с рабочими не писал.

— Да не в этом же дело, доктор! — закричал Гриша. — Они к делу не идут, все разговоры наши при нас остаются. Я ж вот про то и говорил вам в письме. Посмотрите, там написано: все изложить в письменной форме невозможно, потому что получается длинная тетрадь. Так там написано?

— Так.

— Ну вот, слушайте, — Гриша подсунулся к столу вместе со стулом, оперся о край стола локтями. — Мне Матвей Ильич три раза говорил прямо на объекте: переходи, мол, Гриша, в снабженцы, в деньгах ты не потеряешь. Хотя, говорит, на первых порах ты будешь рядовым снабженцем с окладом в сто двадцать, но, говорит, премия или прогрессивка у нас идет каждый месяц — сорок процентов от оклада, оно то на то и выходит. Но ты, Гриша, говорит, со временем на повышение пойдешь. Я, говорит, убежден, ты в двадцать пять непременно будешь заместителем начальника по снабжению — понимаете? А на той неделе остановил меня в конторе: ну как, надумал? И еще говорил он мне, доктор, — как женюсь, то уж непременно в начальники выйду.

Врач опять промокнул губы платком.

— Доктор, — разгорячился пациент, — прежде всего: я не желаю жениться сейчас. Но это полбеды. Я не люблю начальников, доктор, а когда я сам стану начальником, то мне от них не отвертеться, так? Куда я от них денусь? Нашего начальника снабжения все время в трест таскают. А я не люблю этого. Вот взять Матвея Ильича. На дороге его встретишь или в коридоре — я могу с ним обсудить всякое дело, а в кабинете его я не могу с ним разговаривать. Придешь на склад за чем-нибудь (а склад у нас при конторе), Гриша, — говорят, — Матвей Ильич тебя вызывает. А где он? — говорю. — У себя в кабинете… И у меня, знаете, сразу всякое желание видеться с ним пропадает. Зайду к нему — он говорит: садись, мол; я сяду, а самому уйти хочется. И даже толком не соображу, о чем он расспрашивает меня. Так грустно, так муторно мне становится, доктор! И одно желание: убежать на воздух, ей-богу! Ну куда деться?

— Погоди, — сказал врач. — А кто он, этот Матвей Ильич?

Гриша расширил глаза от удивления:

— Да господи, начальник нашего шестого СУ, Матвей Ильич Прохоров. Его все знают. Здоровый такой. Ну, красный нос у него, такой толстый. Он зимой в белой шапке ходит, а сейчас, когда сухо везде, ходит в охотничьих сапогах с обрезанными голенищами. Говорят, он на охоте ноги застудил, теперь в резине не может ходить, только кожаную обувку носит. На Подольской живет, возле универмага. Он давно здесь работает. Я еще в столярке отирался, он уже работал. Прорабом тогда был. Это он новый рынок, ткацкую фабрику строил. Не знаете?

— Знаю, знаю, — кивал врач, хотя на самом деле не знал Матвея Ильича.

— А спрашиваете! — засмеялся Гриша и почесал голову. — Кто ж его не знает! Все знают. К нему все бегут работать. Он за план, знаете, всех перегрызет, у-у! А со снабженцами в данный момент плохо стало — вот в чем дело, понимаете? Никитенко у нас был, заместитель его по снабжению. Но тот уехал в Вологду, слыхали?

— А почему?

— Да ведь все стало известно давно! Из-за бабы. Прежде слухи только ходили, а теперь все ясно. Я, доктор, даже не знал прежде, что у главного заказчика нашего, у целлюлозного комбината, имеются резервные квартиры, понимаете?

— Не совсем.

— Ну как вам сказать… Вот сдают дом. Жилой дом. Десять процентов жилья — отдай строителям и не греши. Остальные квартиры заселяют, а две-три квартиры комбинат оставляет пустыми, для всякого непредвиденного случая: ну, приедет важный специалист, ему сразу и дадут жилье. Это и называется у них резервом. Никитенко наш, Николай Николаевич, договорился в завкоме: мол, моя сестра временно поживет в такой квартирке. Прописки, мол, ей не надо, она давно прописана, а просто разругалась с мужем и поживет, покуда трест не даст ей жилья. А сам-то не сестру поселил в резерв, а встречался там с женой главного инженера комбината, понимаете? А главный и застукал их на месте. Я, знаете, не поверил, сам сходил туда. На самом деле: дверь выломана, филенка нижняя проломана, в окнах ни одного стекла нет. Но увечий никаких сильных не было, а Никитенке пришлось уехать. Как же людям в глаза смотреть?!

— Это я тоже знаю, — сказал врач.

— Ясное дело! Все знают. Только я удивляюсь, доктор: а почему она, жена-то, не уехала никуда? Она на почте работает. Знаете, ходит с важным видом — и хоть бы что! Вы видели ее?

— Видел.

Пациент вздохнул и покачал головой.

— Удивляюсь! — проговорил он задумчиво.

— Ну хорошо, Гриша. А почему Матвей Ильич тебя в снабженцы зовет?

Пациент откинулся на спинку стула, с насмешкой посмотрел на врача.

— Здравствуйте! — сказал. — Да я же ведь все ходы-выходы знаю. Ха-ха! Наша бригада почему редко без работы сидит? Вот скажите мне — почему?

— Не знаю. Почему?

Гриша заулыбался, закинул ногу на ногу.

— Допустим, чего у нас нет? — сказал он, выбрасывая вперед левую руку, готовясь загнуть палец. — Предположим лучше всего, что у нас нет шифера. Обрешетку мы, к примеру, до обеда закончили, а шифер не привезли. И пусть даже шиферных гвоздей нет. А заказчик, допустим, строгий-престрогий, и ни на какие компромиссы с прорабом он не пойдет. Есть такие… И даже из-за тех самых шиферных гвоздей он может крышу не принять, забраковать, ежели мы обычными гвоздями через толевые или резиновые прокладки пробьем листы. А что шиферных гвоздей может не быть — то сто процентов дать гарантии, понимаете? Один завод шифер выпускает, а гвозди поставляет завод из Калюжного, который черт знает где, на Урале. Можете представить? Как бригаде быть? Простаивать мы не хотим, прораб и мастер где-то на объектах. Да и толку от них в данный момент мало будет: они заказали шифер, им не привезли… Начнут звонить, то да се, а там и день кончится. А я сейчас: раз на попутный самосвал — и к мастеру шиферного, к Вадиму Семеновичу, он через два дома от меня живет. Он тут же отгрузит на наш объект шифер. Через тридцать минут направит машину к нам.

— Почему же так? — спросил врач.

— А потому. Очень, выходит, просто. Мы сами с матерью родом из Вологды. То есть она из Вологды, а я-то здесь уже родился, но считаю себя вологодским. И тут, значит, такая картина. У этого Вадима Семеновича были три дочки. Мать говорила, он очень переживал вначале по такому поводу, жену свою даже разлюбил одно время. Ну, две старшие, Зинка и Верка, повыходили замуж, а младшая, Ольга, все никак. Она, знаете, худая тогда была очень и не в мать уродилась, как старшие, а в отца. А он-то сам, знаете, такой, что ему в кино чертей изображать в сказках или королей каких-нибудь. А три года назад матери написала из деревни дальняя наша родственница — мол, Васька ее вернулся из армии, нет ли возможности ему устроиться у нас на работу шофером. И спрашивала: не могла бы моя матушка ему здесь сразу же какую-нибудь невесту найти? А то Васька там избегался, а ежели в город попадет, то и совсем пропасть может: городские девки и бабы замордуют его окончательно. Так прямо и написала. Мне, понятно, смешно все это было читать, Ваську этого я и в глаза не видел. А уж то, что Вадим Семенович дочку выдать замуж никак не может, мы в бригаде все знали. А она ведь и техникум лесной закончила, по деревообработке. Сейчас она на мебельном работает… Однажды мы приехали за шифером, а Вадим Семенович нам говорит полушутя: «Не привезли жениха, проходимцы?» Вот я ему и скажи в тот раз, тоже с шуткой: парень один, говорю, приехал из нашей деревни, после армии шоферить начал, видел в городе Ольгу, она понравилась ему. Как, говорю, быть, Вадим Семенович? Думал я, он отшутится тоже: что я перед ним? Мальчишка. А он так и вцепился в меня: приходи, говорит, в гости с ним! Как ни встретит меня: когда же в гости придете? А тут и Васька нагрянул к нам из деревни. Не предупредил, ночью приехал — и прямо к матери: «Мария Евдокимовна, вы, говорит, командуете женщинами-малярами, я, говорит, заживаться у вас не хочу, в общежитие, говорит, тоже не хочу. Извелся я, Мария Евдокимовна, до самой доски. Мне бы только жениться, а то я и не знаю, что с собой делать».

Матушку мою вы, понятно, знаете, — продолжал Гриша, — она вашу поликлинику отделывала. Сто сорок шесть женщин сейчас у нее. На доску Почета ее и в прошлом году перед маем повесили. Она строгая, у нее все бабы по струнке ходят, но она добрая. «Ладно, — сказала, — Василий, сделаем тебе смотрины. Только ты сначала устройся на работу. Пропишем тебя в общежитии, а жить будешь у меня пока. Как начнешь работать, так и невеста будет». А я ему утром говорю: «Васька, пошли сегодня в гости к одному человеку. Дочка у него — во!..»

Знаете, доктор, мне просто весело было. У Васьки костюм есть выходной. Нарядились мы с ним после работы. Я и забыл предупредить по телефону Вадима Семеновича. Нагрянули к нему. И что ж вы думаете? На пятый день Васька женился. Вадим Семенович выбил для себя однокомнатную квартиру, двухкомнатную свою оставил молодым, а для меня он теперь не только шифер, а и шиферные гвозди в любой момент достанет. Шиферный-то завод тоже по разнарядке получает гвозди, понимаете? Ежели какие-то особые далекие заказчики по разнарядке получают от них шифер, то непременно завод должен в комплекте и гвозди представить. И на складе гвозди завсегда лежат. И Вадим Семенович хоть сию минуту все отпустит. Никто не получит: нету — и все. Хоть сто двадцать бумаг с печатями представляй. А я получу…

2

Врач закурил. Пациент отказался от предложенных «Столичных», закурил свою «Аврору». Пояснил, что, кроме «Авроры» и «Беломора», он ничего не курит, ибо при перемене табака у него почему-то болит голова, начинается кашель.

Врач сидел, закинув ногу на ногу. Взглянув на часы, он подумал, что хорошо сделал, не вызвав на сегодня еще пациентов. И вообще, кажется, день выдался спокойный и даже вроде приятный. Он ожидал, что явится субъект с бегающими глазами, с дрожащими пальцами. Будет то и дело вскрикивать, вскакивать, бегать по кабинету, обвиняя какого-то Сидорова или Сидорову, жену или детей. В письме-заявке на прием Григорий Седых написал так:

Врач несколько раз прочел просьбу, суть ее не усвоил. Теперь, слушая пациента, он порой стискивал зубы, гасил улыбку. Но чего именно хочет этот симпатичный и вроде бы откровенный парень, понять не мог. Он привык к тому, что с первых же слов пациента улавливал что к чему и начинал мысленно готовить совет. Тем более первую беседу он всегда записывал на магнитофон. Потом прослушивал ее, размышлял. И теперь магнитофон был включен.

Врачу Помяткову было двадцать девять лет. Он знал два иностранных языка, английский и немецкий, бывал за границей, слушал там лекции знаменитых профессоров по психоанализу. Был кандидатом наук. Сюда, в молодой промышленный город, он приехал на три года. Он работал над диссертацией на тему «Психологическая несовместимость как явление социальной апробации».

Седых рассказал, как он через Вадима Семеновича познакомился с мастером бетонного и растворного узлов. Оказалось, этот мастер Беляков живет в соседнем доме. Но Гриша как-то не замечал Белякова.

— Он невидный такой из себя, знаете, меньше меня ростом. И хоть дождь на дворе, хоть солнце, Беляков в плаще ходит, и капюшон всегда поднят. На работе он крикливый, но дома тихий. Знаете, жена держит его сурово. А он любит выпить. Пьяным не бывает, его уважают, но выпить любит. А где ему, бедному, взять? Он до получки и перехватывает, знаете, по трешке, по пятерке — в получку рассчитается со всеми. Я ему всегда даю. У нас телефон в квартире, для матушки поставили — ее, бывает, и среди ночи на объекты с постели подымают. Вот Беляков позвонит, попадет на меня и скажет: «Гриша, пять надо». Я ему и вынесу. А через Василия этого самого, которого я, выходит, женил, шоферня, то же самое, всегда у меня под рукой. Другой прораб бьется, бьется — просит, скажем, пару самосвалов на ночь или на вечер. А машины все распределены, начальство ничего поделать не может. А я, знаете, хоть вот сейчас позвоню — и машина будет. Понимаете? И всюду так. Ольга-то у Василия на мебельном работает. Вот поднялся шум: нет обрезной сороковки на полы! Нет шпунтовой! Лесозавод на ремонте, пилы полетели, вал какой-то лопнул. Мастер наш, Сафонов, бежит к нам в бригаду, он институт кончил: «Гриша, добудь на мебельном кубов шесть обрезной, а то ведь горим!» Я на мебельный — так и так; ежели на месте у них нет, сейчас махнем на ихнюю базу в Волицкое, а там завсегда лесоматериалы в запасе. И какой предмет надо достать — я, доктор, знаю, где он может лежать. Скажем, вот стекло. У нас поблизости и завода стекольного нет, поставляют его из-под Ленинграда, с Сарычевского завода. Где взять его, коль нет на складе технического снабжения? Где? Вот скажите — где?

Врач рассмеялся.

— Не знаю, Гриша, — сказал он. Достал из стола бутылку пива и два стакана.

В столе у врача хранились кое-какие припасы. Случалось, приходили такие пациенты, которых решительно невозможно было разговорить. Тогда психиатр прибегал к общеизвестному средству.

Врач и пациент отхлебнули пива.

— И никто сейчас на стройке пока не знает. А я знаю: в Померковском сельпо, в десяти километрах от нас. Тамошний совхоз начал строить теплицы, инкубатор и эти самые, как их… забыл… ах ты, господи, вот уж память отшибло! Да название вроде вашего, вроде медицинского…

Гриша закрыл глаза и прикрыл их ладонью левой руки. — Глюкозный завод! — вдруг выкрикнул он, вскакивая, и сел снова. — Глюкозу какую-то для скота хотят изготовлять. Им завезли уже девять вагонов стекла по сквозной разнарядке — это значит, по указанию из Москвы. Без единой задержки. А у них, понимаете, еще и фундаменты не готовы. Приезжай к ним, они отпустят в долг. Потому как, едва начнут строить, двадцать раз приедут в трест с поклоном. Понимаете?

Врач кивал.

— Вот и выходит, доктор, что я такой работы не боюсь. Я все знаю. Или вот еще: сдавали мы гараж мебельного. То есть срок подошел — надо сдавать. А ворот не было. Мы бы их сами сделали — поковок не имелось. А как-никак сорок штук воротных полотен! Это не шутка! По документам выходило, управление завезло их от заказчика еще два года назад, а на деле их нигде нет. Скорей всего за два года-то постепенно разобрали их то на ваши гаражи больничные, то у себя ворота какие-нибудь навешивали. Что делать? Главный на комбинате осерчал. «Ни одной поковки не делать этим барышникам!» — такую команду он дал своей инструменталке. А я нашему механику Власову говорю: «Иван Иванович, пойдем прямо в мастерские, там брат Белякова работает бригадиром. Белякова прихватим с собой, по дороге угостим. Он с братаном переговорит. Матвей Ильич пусть оформит их по наряду-заказу, они за три ночи нам поковки и сделают». И что же? Пошли, переговорили, угостили ребят. Через неделю навесили ворота, а главный их инженер и знать до сих пор ничего не знает.

— Хорошо, Гриша. Но ты написал, что желаешь стать спокойным и угрюмым человеком. Как это понимать?

Гриша вскинул голову, с удивлением смотрел на врача.

— Дак, а я о чем вам говорю? — возвысил он голос. — Я же написал вам, что описать все как есть нет никакой возможности! Матушка мне говорит: «Ты, Гришка, еще дурак, ты, говорит, вот женись, тогда иди на такую должность, а то тебя запутают или ты сопьешься?» Каково? Как, скажите, мне слушать подобное? Она дураком меня называет — в том рассуждении, что какой-нибудь жулик меня обведет, запутает, сам в кусты, а меня — в тюрьму. Понимаете? А где логика в ее рассуждениях? Выходит, ежели я женюсь, тогда хитрее стану? Вот скажите: так это или нет? Я, например, думаю, что нет. А вы?

— Надо подумать, — сказал врач. И еще более оживился.

— А я не желаю жениться! — заявил строго пациент и ударил кулаком по столу. — Ежели Ваське в деревне приспичило жениться, то он и женился, а я не желаю. А она мне невест приводит! По делу, видите ли, к ней приходят! Все в прачечную белье носят, а тут явится в нашей стиральной машине стирать, потом обедать садимся, а на мать-то я ругаться не могу. Хлопну дверью и уйду из дому… Не желаю — и все! — крикнул пациент, помолчав.

— А твоя девушка где работает? — спросил врач.

— Это ж какая? Вы про какую говорите? Про Зинку? — Гриша скосил глаза на врача. — С Зинкой у меня покончено. Разругались.

— По какой же причине?

— Не знаю… Так… Я год с ней ходил. Она в шестом общежитии живет. Мотористской работала при подъемниках, потом в расчетный отдел комбината перешла. С чего началось у нас, точно и не определишь. Сидел я как-то у них в комнате, четверо они жили. Проскурина такая с ними жила, ну, надул ее какой-то мужик, уехал. Слезы, одним словом, в комнате. А я в окно глядел высунувшись и вдруг слышу — Зинка говорит в коридоре: «Ничего, я умней буду — как рожу, дурака своего мигом к присяге приведу». Меня так, знаете, холодом и обдало: дураком меня обзывает среди подруг! Я так опешил, знаете, но вида не подал даже, постоял и ушел. С неделю к ней не показывался. Потом она встретила меня возле кинотеатра.

«Ты что ж, говорит, подлец, не показываешься? Думаешь, как с Проскухой обошлись, так и ты со мной? Ну нет уж, Гришка, тебе поблажки не будет, я и к самому управляющему пойду, понял?»

Тут, знаете, не холодом, а прямо варом меня обдало: подлец! К управляющему пойдет! А в глазах, знаете, столько злости, что, ей-богу, доктор, эта злость-то ее и напугала меня. А она думала — я управляющего испугался, а какое мне дело до управляющего, доктор? С какой стати мне его бояться? А Зинка еще хлеще: «Я, говорит, домой уже написала, что беременна, отец, говорит, в милиции работает, а брат мой — офицер, они приедут да знаешь что с тобой сделают?» А у меня, доктор, даже в глазах потемнело: куда ж годится, коли она запугивает меня? Мы ведь пожениться-то хотели, а тут я тоже закричал, топнул, плюнул и ушел. И на том дело кончилось, доктор. Видеть я ее не мог с того случая — так злобой меня напугала. Куда!.. Так я рад, доктор, что подслушал тогда про дурака, что вам не понять. Она ведь глупая оказалась.

— Глупая? — не выдержал доктор.

— Да. Как определить такое поведение? Вырос, понятно, живот у нее, месяцы идут, живот растет. Стал виден вполне, побежала к управляющему, вызвала сюда брата, отца. Меня запугать! Да какая же может быть женитьба, доктор? Брат, знаете, два метра, отец — тоже. Встречают меня на улице. «А ну, Григорий, пойди-ка сюда, поговорим, побеседуем», — говорит брат. А в бригаде моей уж все знали. Со мной Митька Пивоваров шел — сбегал он за ребятами, Василия позвал. А брат-то завел меня за дом, тот, в котором сберкасса. Глаза выпучил, зубами, знаете, заскрипел. «Я, говорит, сначала из тебя котлету без синяков сделаю, а потом, говорит, ты же на три года сядешь. Понял?» — и за грудки меня взял.

А тут как раз ребята подоспели, Василий-то тоже с ними, которого я женил. А он таким шоферюгой стал, что ему и в гараже никто не перечит. «Ты что это, говорит, верста, за грудь моего брата хватаешь?» Тот на попятную. На том и кончилось сватовство…

Вот вам и женись, доктор. На Александре я бы и женился, но она сама не желает. Ей двадцать шестой год, она уже была замужем. Она учетчицей на комбинате работает. Ребенок у нее есть. «Я, говорит, через пять лет старухой стану, а ты только жить начинаешь. Какая тебе, Гриша, радость будет? Я, говорит, со временем старичка себе в мужья найду и буду с ним жить». А она-то, доктор, уж как хороша, что сразу жениться хотел на ней. Вот оно как. А что матушка мне в дом-то невест приводит? Да они мне все кажутся похлестче Зинки. А матушка не понимает.

— А ты выпиваешь? — спросил врач.

— Выпиваю. Как же!

— И часто?

— Как придется. Всяко бывает. Вот и насчет выпивки вопрос есть, доктор. Ха! — вдруг воскликнул Гриша, вскочил, ударил ладонью по столу. — Нет, не зря я к вам пришел, доктор, не зря. Когда, знаете, один думаешь или тебя никто не желает слушать, то и не скажешь путного ничего. А сейчас я уяснил. — Он сел. — Начнем по порядку. Для ясности я вам буду обстоятельства приводить, а потом спрашивать, идет?

— Идет! — тоже ударил по столу доктор.

Пиво было выпито. За окном стало темнеть. Включили свет. Пациент, улыбаясь, ходил по комнате, заложив руки за спину. Потом рассмеялся и сел.

— Начнем вот с чего, доктор. Как ваше имя-отчество?

— Валентин Петрович.

— Очень приятно. Начнем с такого примера. У нас с матушкой две комнаты: у нее комната и у меня. Кухня у нас — и кухня и столовая. Так. Вот сижу я в воскресенье дома. По воскресеньям мы сейчас не работаем. Субботу иногда прихватываем, а воскресенье — шабаш. Будний день пролетает известно как. Встаю я в семь У матушки уже все приготовлено, завтракаем мы, беру я свою бандуру с инструментом и уходим в разные стороны. День пролетает, скажу вам, незаметно как. В пять кончается работа. Потом в прорабскую зайдешь послушать: ведь, знаете, не на одних же твоих полах и перегородках мир держится! Хочется знать, что на других объектах делается, какие где события и прочее. Просидишь в прорабской до шести, а то и дольше. Домой являешься в семь. Пока помылся, поел, то да се, пусть сегодня к Александре и не пошел, а не успел оглянуться, глядь — уж одиннадцатый час. А ежели ты прилег, то и на часы не успеешь глянуть — готов. Едва вытянул ноги — готов, спишь. Но вот воскресенье! Я газеты люблю просмотреть, Валентин Петрович, почитать книгу. Так, скажу вам, иной раз и не хочется, чтоб Митька Пивовар или Василий приходили. Намоешься под душем, отдыхаешь, как говорится. Вдруг — звонок, кто-то пришел. Слышу: шу-шу, хи-хи! Так! Матушка мне: «Гриша, иди покрути мясо на машинке. Гости пришли!» Я не отвечаю. «Григорий!» — кричит матушка. Иду. А у самого, знаете, кожа на спине стягивается. Вижу, что пришла эта самая Маша ее, Крутоярова. Она, знаете, из себя-то очень хорошая, серьезно. Кручу мясо, разговариваю, а на Машу и не смотрю, потому что гляну на нее и вижу Зинку! Вот хоть убейте меня, по глазам — Зинка, и все тут. А они не сходны лицами. Нисколечко! Они шутят, смеются, матушка меня подначивает, Валентин Петрович, а я взгляну на Машины руки, на ее лицо. Она возьмет нож хлеб отрезать, а мне в голову лезет: вот с таким ножом она кидаться на своего мужа будет. Каково? Справлюсь с мясом, уйду к себе, а вскорости матушка: «Гриша, иди обедать!» Я шапку в охапку и вон из квартиры. У Александры побуду…

Гришка вздохнул и помолчал.

— Хорошая она, Александра, Валентин Петрович, — вздохнул он опять, — уж такая приветливая, уж такая ласковая… Знаете, всякий раз, как приду к ней, думаю: не уйду от нее никуда. Поженимся. А потом она начнет говорить… Говорит-говорит — и, знаете, верить начинаю ей, что жениться нам нельзя. А уж такая хорошая, Валентин Петрович! Я ей верю во всем. Она не обманет. Погодите, я вас с ней познакомлю. Вам сколько лет?

— Двадцать девять.

— Женаты?

— Да.

— Жаль. Вы по годам как раз, выходит, для нее. Она говорит мне: «Гриша, будь тебе хоть бы лет двадцать девять, мы бы с тобой поженились». А уж красавица, Валентин Петрович! И она, Валентин Петрович, говорит, чтоб я не шел в снабженцы. Ты, говорит, еще простой и дурной, не ходи сейчас к ним, а то испоганишься. Лет через пять, будет такое желание, тогда иди. Вот как мне это понимать? Запишите этот вопрос.

Врач записал…

3

За окном стемнело окончательно. Поликлиника опустела. Уборщицы подмели в кабинетах, в коридорах и тоже ушли. Только у психиатра горел свет.

— Вернусь домой, Валентин Петрович, злее прежнего. Молча разденусь — и в кровать. Слышу: матушка всхлипывает. Плачет. Господи, Валентин Петрович, куда деваться? Закрою голову подушкой и лежу. Она войдет в комнату в одной рубашке: «Гришенька, сыночек, ты у меня один, я тебе счастья желаю! Женись ты, голубчик мой, на Машеньке, будем мы жить одним домом». «Ведьма она! — крикну я. — Ведьма! Она подлизывается к тебе, а ты ничего не понимаешь! А я вижу по глазам — она ведьма! Иди, мама, спать ложись! И Ленку не смей сюда водить! Она гуляет с монтажником из „Сельэлектро“»!

Вот так накричимся и уснем перед утром, Валентин Петрович. А ведь, скажите, она женщина строгая, толковая. Думаете, легко руководить бабами? Матвей Ильич вон каким управлением руководит, а говорит, что отделочницами и за две тысячи не согласился бы командовать. В прежние времена, лет двадцать назад, когда меня еще и на свете не было, отделочники еще не были выделены в особое управление, вместе с нами, с трестовскими, работали. Тогда еще ничего не было. Прораб Соловьев был, замечательный специалист. Вот их выделили, поставили над ними Соловьева, а он сбежал отсюда через полгода. Просился обратно на общестроительные — ни в какую. А он партийный, отказаться нельзя. Дак довели его: чуть не повесился в гараже, Валентин Петрович. Временный гараж для милиции строили. В обед он забежал туда, какой-то милиционер шел мимо, заглянул, а Соловьев уже в петлю из бечевки голову сует. Каково? Уволился, бедняга. Матвей Ильич до сих пор жалеет о нем. Они вместе институт кончали. Так-то. А ведь матушка во как управляется с ними! Во! — Гриша показал кулак. — Ее и Матвей Ильич боится. А дома понятия у нее никакого нет: раскиснет и плачет всю ночь. Вот как мне с этим быть? Запишите вопрос.

Врач записал.

— А отец где твой? — спросил он.

— Погиб. Здесь же и погиб. Матушка меня им и попрекает. «Женись, кричит, остолоп, а то будешь таким, как батька твой: он во все дырки затычкой лез, потому и погиб!»

— Как он погиб, Гриша?

— Очень глупо, Валентин Петрович. Он столяром работал. Вот где сейчас центральная автобусная станция, там прежде болото было. Матвей Ильич говорил, провалился там в яму трактор ДТ-54, пригнали С-80, тросом стали тянуть. Как раз отец на обед шел. Сказал, значит, трактористам-бульдозеристам — мол, нужно бревна подложить под гусеницы. И стал помогать. С-80 как потянул, рванул, трос лопнул и концом стебанул отца — сразу до смерти. Вот матушка теперь всего и боится. Хочет, чтоб я женился, сидел дома, а главное: не вмешивайся ни во что, кричит. А я и не вмешиваюсь!

Помолчали.

— Ну, другое теперь, доктор. Другое и очень для меня важное. Я уже заикался об этом. Но скажу к примеру. Работает у нас начальником петэо Хабаров Виктор Николаевич. Рыжий, худой такой, будто его голодом морят каждодневно. И вид у него такой, что ему в кино представлять надо узника какого-нибудь концлагеря. В бане сойдемся с ним, дак мне даже боязно на него смотреть. В чем только у него душа держится: в совершенном виде скелет один и кожа. А толковый специалист. В сметах, в чертежах — толковей его нет в тресте человека. И спокойный, Валентин Петрович. За это я любуюсь им и завидую ему страшно. Знаете, в конце каждого месяца, когда выполнение подбивают, в петэо творится настоящий сумасшедший дом. Хабаров — начальник, но он сидит с инженерами в одной комнате. А инженера — женщины. Гвалт стоит ужасный. Мастера, прорабы то и дело прибегают, все кричат, телефоны трещат. У одного тысячи до плана не хватает, у другого полторы; тот напутал чего-то, этот в подсчете ошибся. Бухгалтерия бегает, плановики требуют справки. Знаете, зайдешь к ним, постоишь — и ежели вы новенький, подумаете, будто тут зарезали кого или пожар начался. А Хабаров Виктор Николаевич сидит за своим столом, курит, смотрит в бумаги, подписывает, звонит, а на лице его — полное спокойствие! Матвей Ильич вдруг, знаете, ворвется к ним с громами и молниями, а Хабарову хоть бы что! Никакого изменения на лице. Матвей Ильич и на него набросится. Тут бы, знаете, убежать куда-нибудь или шарахнуть чем по башке Матвея Ильича, чтоб не орал, а Хабаров хоть бы что. Достанет документ… «Вот, пожалуйста, скажет, читайте». И занимается своим делом. Как вот таким стать спокойным, Валентин Петрович? Я б тогда со всей душой пошел бы в снабженцы. Я к любому начальнику в кабинет заходил бы, беседовал и соображал. А сейчас не могу. Стоит зайти мне в кабинет, вот каюсь вам, все соображение из меня улетает! Стол, телефон, а за ними начальник. Смотрю на него — и такое желание уйти, ей-богу! Схватить шапку и уйти. Так и кажется, будто непременно он меня то ли обманет, то ли проведет в чем-то. Не знаю даже, Валентин Петрович, в чем ясная причина. Вот беда, Валентин Петрович! Что мне делать, посоветуйте. Запишите и этот вопрос.

Врач что-то записал. Беседовали они долго. К двенадцати ночи все бутылки, стоявшие в столе, были пусты. В первом часу ночи врач и пациент, поддерживая друг друга, заперли кабинет, вышли через черный ход на улицу. Обнявшись, они пошли по улице.

— Я ей прямо говорю, — звенел голос Гриши Седых, — я ее на испуг беру: мама, говорю, иди спать, а то сбегу куда-нибудь! А к Хабарову я даже подъезжал: обучите меня спокойствию, говорю, нет сил жить дальше! А он только улыбается!

Потом они запели песню и скрылись за углом.