Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков]

1

Пять лет назад здесь начали строить аэродром для сельскохозяйственной авиации. Но поставили только двухэтажный дом с маленькой каланчой для метеорологов: в соседнем районе подыскалось более удобное место для аэродрома, и строители уехали туда. Дом принял на свой баланс колхоз «Заря».

Председатель решил было установить в доме новый сепаратор. Но никто из деревенских не пожелал перебраться жить на эту сторону озера, а ходить ежедневно сюда, огибая озеро, далеко. Только в один конец километров девять. И долгое время дом пустовал. Побаивались, что он может сгореть по какой-нибудь причине.

Когда же Кедринский стройтрест начал строить в «Заре» коровники, свинарники, птичник, строители сняли дом в аренду, отделали его заново. На уровне второго этажа обнесли крытой верандой на столбах. У входа в дом устроили открытую балюстраду. В первом этаже оборудовали кухню с подъемником, чтоб подавать блюда на второй этаж, кладовую с холодильником во всю торцовую стену. За домом построили котельную, поодаль поставили над скважиной водонапорную башню. И на фронтоне дома появилась красочная вывеска: «Домик лесника». Так назвали строители свой дом отдыха, где можно было жить сутки, двое, неделю. Хоть весь отпуск проведи здесь.

Идея создания своего дома отдыха принадлежала трестовскому главбуху Софье Петровне Мерцаловой. Ей давно за сорок, но и сорок ей никто не давал. Энергичная, стройная, с юношеской прической и пружинистой походкой, она была еще хороша и лицом. Сторожем стал деревенский старик Егорыч, маленький, горбоносый. Ему в обязанность вменялось топить зимой котельную.

Кедринский стройтрест мощный, возводит огромный химкомбинат, оклады в тресте приличные. Чтоб платить хорошо старику, тем самым привязать его к дому отдыха, в тресте оформили Егорыча и. о. техника-смотрителя. Из деревни Егорыч уезжал только на войну, никаких должностей никогда не занимал. Когда узнал, кем он числится в документах треста, явился к Софье Петровне, попросил справку, кем он работает.

— Зачем тебе, Иван Егорыч? — приветливо спросила главбух.

— Для порядку, — отвечал старик. — Мы с Матреной денно и нощно находимся при доме. Всяко может приключиться. Документ непременно должен быть при себе.

Ему выдали справку, отпечатанную на фирменном бланке.

От Кедринска до Вязевки по дороге километров сорок, а через лес идти — верст пятнадцать. Домой Егорыч ушел лесом. Часто доставал справку, любовался ею. В правлении ее показывал соседям и говорил, что теперь вполне может получить «фатеру» в самом Кедринске. Но только не желает.

— Ну ее, — отмахивался он, — мы люди деревенские, а для техника-смотрителя и здесь хлопот полон рот!

Жена его Матрена лет двадцать проработала сестрой-хозяйкой в вязевской больничке. Ее главбух приняла в дом отдыха кастеляншей. Нашелся здесь и хороший повар, знающий восточную кухню. В деревне Коськово, до которой от Вязевки километров шесть лесной дорогой. Семидесятилетний Кесарь Иванович Помпеев. Старые и малые зовут его просто Кесарем. Ростом он с Егорыча, а личико у Кесаря такое изможденное, будто его голову вываривали в котле. Но старик жилистый, басистый, маленькие глазки еще живые и зоркие, а нижняя губа пунцовая. Лет сорок он проработал в столичных ресторанах. Имел множество временных жен из ресторанных работниц различного ранга. Но корни в столице не пустил. Послушать его рассказы, создается впечатление, будто Кесарь там пребывал в постоянной войне с женщинами и с водкой. Они в конце концов одолели его. Он, как говорят, пал на ноги. Вернулся с пенсией в родную деревню отдохнуть перед смертью, удивлять старых и малых рассказами из своих похождений за годы сорокалетней войны.

Узнала главбух о существовании Кесаря от председателя Пименова. Тот приехал в трест по расчетным делам. Софья Петровна попечалилась, что никак не найти ей приличного повара.

— Инженеров — хоть пруд пруди ими, — говорила она, — а повара подходящего не сыскать.

— У нас есть, Софья Петровна, в Коськове повар. Лет сорок в Москве работал. Говорит, даже в Кремль его возили готовить блюда. Когда принимали знатных иностранцев. — Ухмыляясь, председатель поведал о Кесаре. Иван Кузьмич считал его никудышным старикашкой. Софья Петровна не восприняла его насмешливый тон.

— Да он хоть держится на ногах, Иван Кузьмич? — серьезно спросила она. — В своем он уме?

— Куда! — рассмеялся председатель. — Он, Софья Петровна, жениться мечтает. Живет он у сестер своих. По этой самой причине и воюет с ними. Одинокой пожилой женщины с избой нет в деревне, а в свою избу сестры не разрешают Кесарю ввести женушку! Да вы на той неделе приезжайте к нам. Как раз начнем убирать коськовские клевера, я вам представлю нашего Кесаря!

Софья Петровна не любит откладывать дела в долгий ящик. В тот же час уехала с председателем на трестовском «козле» в деревне.

В избе сестер Помпеевых шла стирка. Возле топившейся печки гудела стиральная машина. Сестры Кесаря, пожилые женщины, сидели на лавке, смотрели на нее. Кесарь сидел на печи, свесив босые ноги.

— У вас, дур, деревенское соображение, глупое и бескультурное, — ворчал баском Кесарь. — Человек во вселенной один не может существовать. Да. Я знавал важнейших в должностях людей, которые и без зубов уже были. А женились. А у меня почти все зубы целы…

Ворчание его прервали председатель и главбух. Сестры встали со скамейки, Кесарь воззрился на красивую незнакомую женщину.

— Это что за новоявление? — проворчал он. Но едва со слов председателя уяснил, с какой целью приехала эта женщина, Кесарь смутился. Ловко соскользнул с печи, исчез в боковушке за ситцевой занавеской. Долго копошился там.

— Да вы согласны или нет? — не выдержала Софья Петровна, глядя на занавеску. — Чего вы спрятались?

— Сию минутку, сию минутку, — хрипел Кесарь в боковушке так, будто и там прятался куда-то. — Девки, накрывайте стол! — крикнул он. И наконец появился в черном костюме, в таких же туфлях, правда надетых на босые ноги.

— Здравствуйте, — произнес он с полупоклоном, — возможно вполне, что я согласен. Сейчас закусим, обговорим, а через недельку я наведаюсь к вам.

Главбух от закуски отказалась, сославшись на недосуг. Попросила у Кесаря документы. Просмотрела паспорт, трудовую книжку, девять грамот, полученных Кесарем в разных ресторанах города Москвы. Взяла Кесаря под руку, ласково разговаривая с ним и улыбаясь, вывела старика в сени. И увезла в Кедринск. Поселила в трестовской гостинице-общежитии. Велела сейчас же идти в баню. Среди врачей у нее много знакомых. Назавтра за полдня Кесарь прошел медосмотр: врачи подивились его здоровью. Вечером он уже оказался в «Домике лесника».

Двух помощниц ему, молодых и рослых девиц Машу и Раису, главбух переманила из самойловской чайной. Кладовщиком и заведующей домом отдыха стала работать Паня Смелкова, продавщица из вязевского магазина. Только она жила в деревне, потому что у нее были муж и двое детей. Муж ее работал шофером, возил ее к «Домику лесника». Остальные жили в комнатах на первом этаже дома отдыха. Как войдешь в него через главную дверь — налево кухня и кладовая, а по правую руку жилые комнаты. Егорыч и Матрена жили вместе, Раиса и Маша тоже вместе, Кесарь — в отдельной комнатке. И еще комната, у самых дверей, была отведена для прораба Никитина Дмитрия Васильевича, который руководил строительством в деревнях «Зари». Он два года назад закончил институт. Год проработал в Кедринске. До него здесь руководил пожилой прораб Окунев, но тот пил. И вместо Окунева прислали Никитина. Он деловой, видный молодой человек. Прежде редко ночевал в комнатке дома отдыха. В какой деревне захватывали его потемки, там и проводил ночь. А с начала июля нынешнего лета, где бы он ни был, к ночи торопился в «Домик лесника» на жеребце Зайце, выделенном ему колхозом.

Третий год существовал «Домик лесника». Рабочие-мужчины сюда не ездили, говорили, что им скучно в доме отдыха. Зимой, когда открывалась охота, кое-кто наведывался, но настоящих охотников мало в Кедринске. Женщины, маляры и штукатуры, особенно матери-одиночки, приезжали сюда в основном осенью, когда пойдут грибы, созреют ягоды. Для них во дворе выложили длинную печь с топками и множеством конфорок. Варили варенье, готовили грибы для засола. Егорыч в такие дни торчал на каланче. По его же словам, скрежетал зубами, глядя на плиты, на бегающих ребятишек. У всех деревенских постоянно теплится в душе страх перед пожаром. В деревне не увидишь ребятишек, чтобы они баловались с огнем. Но сотни глаз постоянно, может быть и безотчетно, наблюдают, не появился ли где дымок? У Егорыча страх перед пожаром захватил все его существо.

2

Весной, осенью, когда скверная погода, слякоть везде, моросят дожди, дом отдыха закрыт. Егорыч оставался один со своим шустрым, но трусливым кобельком Пираткой, который даже днем дальше двора без Егорыча никуда не бегал. Прежде он ничего не боялся. Но года четыре назад, когда Пиратка жил с Егорычем в деревне, его зимней ночью чуть было не сожрал волк. По деревенскому обычаю Пиратка ночи проводил в сарае. В двери имелся лаз. Волк, видимо, давно приметил Пиратку. Как-то ночью Пиратка уловил сквозь вой метели странные шорохи во дворе. Но запаха волка не учуял, с лаем выскочил из сарая, волк метнулся к Пиратке, успел схватить кобелька за хвост и откусил его.

Дом отдыха стоял на просторной поляне, окруженной кустами черемухи, стеной толстых и высоких сосен. Лес от озера тянется на сотни километров во все стороны. Поляну Егорыч обнес забором из жердей. Устроил такие же ворота и калитки. Рядом с котельной построил сарай. Каждый год выкармливал в нем кабана кухонными отходами. Развел огород с картошкой, луком и репой.

От дома к лесной дороге Кедринск — Вязевка вела широкая просека длиной метров сорок. С веранды, от калитки хорошо было видно, кто и откуда появился на просеке.

Оставаясь один в ненастную погоду, старик почти не спал. Бродил вокруг дома со старенькой двустволкой за плечом. Трусливый Пиратка вился у его ног. То и дело залезал Егорыч на каланчу. Выл и стонал ветер, тучи ползли низко. Всматривался он в сырую муть, прислушивался. Спускался на веранду, ходил по ней вокруг дома. А стоило задремать в комнатке, мерещился пожар. Какие-то злодеи подкрались лесом, подожгли дом, сарай, чтоб под шум пожара, непогоды утащить телевизор, приемник, белье, посуду, заколоть кабана и продать на базаре, а деньги пропить.

Вскидывался Егорыч, хватал ружье. Спешил на веранду. Пиратка несся за ним следом. В такое время Егорыч даже своих деревенских во двор не пускал. А наткнется на дом осенью незнакомец с лукошком, Егорыч брал ружье в руки, приказывал грозно:

— Отходи на дорогу! Нету ходу посторонним! Вертай назад, нету ходу!

И желал в такие дни Егорыч, чтоб скорей начался новый сезон и приехали отдыхающие. Но вот они приезжали, а покоя старик не испытывал. На деревне он всегда считался беспокойным человеком. А здесь со временем стал таким сварливым, что женщинам казалось, он ненавидит их. Родители его были староверами. Не курили. Должно быть, от них Егорыч с детских лет впитал отвращение к табаку (он и на фронте не курил). А многие кедринские женщины курят. Софья Петровна курит. И когда она держала сигаретку во рту, старик обходил ее стороной.

В июле этого года впервые в «Домик лесника» приехала инженер планового отдела треста Ольга Петровна Филковская, хорошенькая двадцатидевятилетняя сероглазая блондинка. Резвая, веселая. Полтора года назад она развелась с мужем. Он работал в тресте главным энергетиком. Уехал куда-то из Кедринска. Тогда же отдыхали в «Домике лесника» Софья Петровна и начальник производственного отдела треста Мамонтов Степан Антонович. Высокий, плотный, представительный. Через год он собирался оформить пенсию, но когда надевал костюм, выглядел стройным, напоминал отяжелевшего спортсмена, хотя спортом никогда не занимался. Очень видный был мужчина и степенный. И всякий раз, встретившись с Мамонтовым, Егорыч вроде бы робел. По нескольку раз в день здоровался со Степаном Антоновичем. Как встретятся, Егорыч сделает шаг в сторону, вытянется и отчеканит по-солдатски:

— Здравия желаю, Степан Антонович!

Мамонтов степенно кивал в ответ.

На втором этаже дома туалеты и умывальня, а душевая в первом этаже, в конце коридора. Вход в душевую под лестницей. Сам Мамонтов сказал Егорычу, чтоб он разок в сутки разогревал котел. Дескать, пусть в баке будет тепленькая вода. Это в июле-то! Да ведь погода жаркая! Случались лесные пожары, по радио о них сообщали. Горел лес на северо-востоке, около архангельской железной дороги. И сюда приползал дым. Подолгу висел в соснах, окутывая их макушки синим туманом.

А вначале мылась под душем только Филковская. Утром и вечером, после купанья в озере. Слетала по лестнице будто девчонка. В расстегнутом халатике, в лифчике и трусиках. Или в купальнике. И непременно с дымящейся сигаретой. Егорыч все следил, куда эта летунья светловолосая девает окурки. И однажды заметил, как она, сбежав с лестницы, бросила окурок в распахнутое окно. Старик стоял возле кухни, Филковская уж было юркнула в душевую, но он заорал:

— Стой-ка! — и коршуном налетел на нее. Левый глаз у старика закрылся, правая бровь взлетела на лоб.

— Куряки, куряки! — кричал он и топал ногами. — Куды ж ты окурок бросила? Поджечь хочешь дом? А технику-смотрителю отвечай? По какому праву? Где, я спрашиваю, ваш окурок? По какому такому праву голяком бегаете в распахнутом виде при живых посторонних людях?

Старика трясло. Филковская запахнула халат и зажмурилась от такого неожиданного нападения.

— Найдите немедля окурок и погасите его! — гремел Егорыч.

На шум прибежали Кесарь, помощницы его, Паня, Матрена. Ольга Петровна наконец сообразила, в чем дело. Побежала во двор, нашла свой окурок и растерла его ногой. И расплакалась. Кроме мужа, на нее никто и никогда так не кричал. Она жаловалась Софье Петровне на Егорыча. Софья Петровна сказала ей:

— Ты не связывайся с ним, Ольга. Он славный старикан. Он пожара боится.

— Да мне кажется, он ненавидит меня за что-то, Софья Петровна, — прижимала Филковская руки к груди. — Честное слово. Он следит за мной. Он нормальный?

— Да нормальный, нормальный, — смеялась главбух. — Ты окурки не бросай на землю. Он и отстанет от тебя.

— Господи, как он налетел на меня! Я думала, топором ударит…

3

В «Домике лесника» семнадцать номеров. На тринадцатое июня одиннадцать были заняты. Кроме названных жил еще Челистов, тридцатилетний мужчина, холостой, со странным именем Секир, цыганского вида, но русский. Прежде он работал снабженцем. Потом его выбрали председателем постройкома, и последние три года он каждую осень сопровождал группы кедринских туристов в поездках за границу. В компании он веселый, хорошо играет на гитаре. Но какой-то надоедливый: втемяшится что в голову ему, будет к каждому приставать со своей идеей. Он прилично рисует. Вот и родилась в его голове мысль: не подрядиться ли ему писать для колхоза какие-нибудь плакаты, рисовать стенды? И тем самым заработать денег. Ко всем приставал, прося совета, какие лозунги, стенды ему бы создать.

Жили здесь еще две молодые беременные женщины — маляры. Но они держались обособленно. Почти каждое утро после завтрака уходили лесной тропинкой в деревню Зяблово к родственникам. После ужина, посмотрев телевизор, они ложились спать. И до утра их никто не видел. Отдыхала кедринский санитарный врач Мордасова. Она держалась компании строителей, потому что близко знакома с Софьей Петровной. Остальные были торговские работники, женщины. Они со строителями никаких дел никогда не имели.

Из бухгалтерии треста сообщили, что четыре дня назад были проданы путевки прорабам Иглину и Белкину, но эти почему-то не появлялись.

4

Июль месяц — горячая пора у строителей. И может показаться странным, что в такую горячую пору начальник производственного отдела треста взял отпуск. Но в тресте никого это не удивило.

Мамонтов жил на Пионерской улице, занимал половину коттеджа. Он жил один, жена его умерла пять лет назад от рака легких, а взрослые дети, сын и дочь, давно обзавелись своими семьями в Москве. Мамонтов был дружен с Софьей Петровной. Она живет на Пионерской улице в однокомнатной квартире. Навещали они друг друга только ночами. Степан Антонович не желал лишних разговоров. Но в тресте знали об их отношениях, тихо поговаривали, что они со временем будут жить вместе.

Об отпуске Степан Антонович и не заикался. Вдруг он сказался больным, три дня не выходил на работу. Лежал пластом на широкой кушетке. Врач определила у него высокое давление. Его навестили управляющий, главный инженер. Мамонтов говорил им, что последнее время на работе часто кружилась голова, дважды он чуть было не упал. Один раз в кабинете, когда резко встал из-за стола, а другой раз — в коридоре. Управляющий сам посоветовал ему отдохнуть в «Домике лесника». Даже настаивал на этом, ибо боялся, что начальник производственного отдела может уехать в какой-нибудь далекий санаторий. А из своего дома отдыха Мамонтова можно привезти на машине в любой час в трест. Или позвонить ему. И Степан Антонович взял путевку на двадцать дней. Спустя три дня приехала и Софья Петровна. А Филковская раньше их обоих обосновалась здесь на весь отпуск.

5

День опять выдался тихий, солнечный. Гарью не пахло, с утра было свежо. В «Домике лесника», вокруг него стояла тишина. Из кухни доносился изредка басок Кесаря, поучавшего своих молодых помощниц. Егорыч устраивал лавочку возле калитки, постукивая маленьким топориком. Приползла трестовская летучка с крытым кузовом — шофер Вася привез чистое постельное белье. Матрена, Егорыч и шофер снесли тюки в бельевую. Погрузили на машину грязное, и она уползла обратно в Кедринск. Паня привезла на телеге бараньи туши. Кесарь в белом колпаке придирчиво осмотрел их, остался доволен и одну тушу сразу же унес в кухню.

В начале десятого приехал на своем Зайце прораб Никитин. Ловко спрыгнул на землю, поздоровался с Егорычем. Шлепнул ладонью жеребца, мол, иди пасись, взбежал на нижнюю верандочку и сел за стол. В доме отдыха самообслуживание. На лифте подавали к раздаточному окну блюда, каждый брал, что заказывал или что хотел. И грязную посуду сносили на лифт сами отдыхающие. Когда Никитин садился за стол, ему подавали поесть Маша или Раиса. Или сам Кесарь. Никитина все уважали, а Егорыч относился к нему с особым почтением. Старик кедринских рабочих считал разбойными людьми. За их острый язык и развязные манеры. С Кесарем Егорыч состоял в приятельских отношениях. Частенько по вечерам они посиживали за бутылкой в комнате Кесаря, и Егорыч говорил полушепотом, озираясь на дверь и окно:

— Все — разбойный народ, Кесарь! Которые из тюрем, которые черт знает откуда поприехали. Ежели он с родины уехал, то по какой причине? Должно, напакостил там больно, — таращил старик глаза. — А тут-то ему в компании зашибить кого или поджечь что — особой удали не надо! Прошлой осенью, как один я тут сторожил, пришли ко двору четверо, которые в самой Вязовке птичник ставят. Один гусей диких в руках держал. Уцелили их на озере. Открывай, кричит, наш дом отдыха, мы гусей жарить будем! А сами хмельные. А другой, должно главарь ихний, вот таким ножиком по калитке постукивает. Отбился от них. Не пустил. Боле часа издевались надо мною. Но я не пустил. Не-е!..

Никитина рабочие слушались. Потому Егорыч считал его не только толковым, но и смелым человеком.

Прорабу принесла завтрак Маша.

— Чаю опять в кружке? — спросила она, улыбнувшись.

— Да, Машенька. И покрепче.

Он завтракал, посматривая в свою толстую записную книжку. Егорыч подошел к веранде с топориком в руке.

— Как дела, Егорыч? — спросил Никитин, мельком взглянув на старика.

Тот вспыхнул.

— Нет никаких дел, — почти закричал он, — и быть их не может. Вчерась привезли мне машину жужелки, — жужелкой он называл шлак. — Цельный год требовал. Вчерась привезли. Стал на чердак таскать ведрами, чтоб толще засыпка от пожара какого, а ваша Ольга Петровна заверещала: пыль! пыль! А Степан Антоныч мигом ее сторону взял: потом, говорит, Егорыч, засыплешь. Сейчас брось это дело. А когда потом? Да жужелка и ночью сырь втягивает в себя, а ежели завтра дождь? Где я сушить буду? И ночью не занести, Митрий Василич: та же Филковская ваша выспится на озере днем, а ночью бродит по веранде. Уж какой она там инженер, я не знаю, а скажу тебе — баба она никудышная. Да. И для тебя скажу, Василич: ежели женчина без мужика и без ребятенка, то она не гражданка, а только съедобное существо. Так что гляди.

— Что, что? — Никитин со вниманием поглядел на Егорыча.

— А вот то самое. Для тебя я сказал. Потому как уважаем мы тебя, а ты еще молодой. Думаешь, мы ничего не замечаем?

Никитин, казалось, немного смутился. Огляделся, засмеялся и сказал:

— А где все сейчас? Что тихо так?

— Будто не знаешь! На озере. Степан Антоныч с ними зарядку справляет. Жир сгоняет. Жир сгоняют, а та же Филковская ваша позавчерась заказала Кесарю личного куренка. Он изготовил. Вечером она снесла его в свою комнату, завернувши в бумагу. И куды куренок делся, а? Ни одной косточки не выкинула на помойку. Как понимать такое?

Никитин прикрыл глаза ладонью. Сморщил лицо так, будто заболели зубы. Внимательно посмотрел на Егорыча и встал.

— Председатель не появлялся здесь? — спросил он.

— Не появлялся. Зачем ему сюда в этакое время? У него сенокос на горбу висит. Травы горят, — с неудовольствием ответил Егорыч, поплелся к калитке.

Никитин уехал. Вернулись от озера Мамонтов, Софья Петровна, Филковская и врач Мордасова. Мамонтов был в спортивных брюках, в майке. Поверх нее пижамная куртка. В руке он нес ракетку и в таком виде особенно походил на отяжелевшего спортсмена. Женщины были в халатиках и в резиновых купальных шапочках.

— Сегодня тридцать раз присели, — говорила полная Мордасова, трогая свои жирные бока, — завтра сорок, потом пятьдесят. Так до сотни дотянем… Ну, я пойду, девочки, отдохну. На солнце не могу долго быть. После обеда к болоту сходим, Софья Петровна?

— Посмотрим, — ответила главбух.

Кесарь нес от кладовой что-то в большой кастрюле, прижимая ее к животу.

— Что на обед сегодня, Кесарь? — спросил Мамонтов, глядя на кастрюлю. Он редко, разговаривая с человеком, смотрел ему в глаза.

Кесарь замер, распрямился и отрапортовал:

— Как было обещано мною, Степан Антонович: на первое шолгом-шурпа и нухат-шурпа. На второе желающим будет: казан-кебаб и жангир-бугир. Женщины могут отведать ширгируч или мохору.

Филковская звонко рассмеялась, глядя на повара. Мамонтов удовлетворенно кивнул, скрылся в своей комнате.

Софья Петровна и Филковская сели в плетеные кресла на веранде второго этажа. Оттуда хорошо видны озеро, Вязевка со старой церковью, а за деревней необъятное море темной хвои елового леса, среди которого заметны светлые островки, пятна осин и тополей. Середина озера чуть рябилась и сверкала под лучами солнца. Великолепный вид был с веранды. Женщины сняли шапочки. Филковская тряхнула головой, желтоватые и шелковистые густые волосы рассыпались по спине и плечам. Женщины закурили. Софья Петровна присмотрелась к Филковской, покачала головой.

— Удивляюсь, Ольга, — проговорила она, — что вы не поделили с Филковским? Вы такая пара были! Все любовались вами.

— Что ж, Софья Петровна, — сказала Филковская. — Ничего не поделаешь. — На глазах ее появились слезы. Но она улыбнулась, расширив глаза, посмотрела на соседку. Она знала, когда в глазах ее слезы, а сама улыбается, в этот момент она особенно хороша.

Софья Петровна с сожалением покачала головой.

— А он и на главного в тресте тянул. И укатил. Ничего не понимаю! — сказала Софья Петровна.

Из-за угла дома по веранде вывернул Егорыч, заметивший снизу дымок.

— Господи! — с испугом проговорила Филковская. Поспешно запахнула халатик.

Принесла из холла пепельницу, поставила ее на столик. Со вскинутой вверх правой бровью старик скрылся за углом.

— Прямо шпион какой-то, — сказала Филковская. — Следит, следит и следит! Днем и ночью. Хоть уезжай отсюда. Но здесь хорошо, — она засмеялась. — Правда, славно здесь, Софья Петровна?

Главбух кивнула.

— И еще, Ольга, — сказала она, — я опять же не понимаю тебя: полтора года ты одна. Ну, вызвала мать сюда. С ней до старости будешь жить? За тридцать перевалит, там уж, голубушка, годы покатятся! Не понимаю тебя! Как ты жить думаешь?

Глаза Филковской опять наполнились слезами, и она улыбнулась.

— Не знаю. Ничего не знаю… Пусть…

— Какая ты скрытная, — с сожалением сказала Софья Петровна и отвернулась к озеру. — Я тебе только добра желаю. Я, можно сказать, жизнь уже прожила. Два раза замужем была. Всего повидала. Тебе добра желаю, — повторила она, — а ты скрытничаешь.

— Я скрытничаю? — изумилась Филковская и привстала. — Да я вся на виду живу, чего мне скрытничать? Вот вы все твердите, — с жаром заговорила она, — ох, какой Филковский был! Да это был грубый мужик. Последний год он только дурой меня и называл. Он дрался дома. По щекам бил меня! — Теперь слезы брызнули из глаз Филковской, а в глазах главбуха появились любопытство и какая-то особая зоркость. Но Ольга Петровна видела на лице главбуха только участие.

6

Ольга Петровна, в ту пору еще Оленька Долгушова, училась на первом курсе экономического факультета, когда Филковский писал дипломную работу. Он учился на электротехническом факультете. Среди студентов закадычных друзей у него не было. Он был со всеми и ни с кем в отдельности. Хмельным его никогда не видели. В стихийных вечеринках участия не принимал. Случайно попав в комнату, где шло веселье, только ухмылялся, поглядывая на веселящихся. Занимался он хорошо. С Оленькой Долгушовой познакомился на институтском вечере. Когда уехал работать в Кедринск, они переписывались, а на праздники Филковский приезжал в Ленинград. Он останавливался в гостинице или студенческом общежитии. Дни, вечера проводил с Оленькой, помогал ей выполнять курсовые работы. Поженились они, когда она перешла на четвертый курс. Он помогал ей и дипломную работу сделать, и потом она приехала в Кедринск. Стала работать в плановом отделе. Филковский к тому времени уже был главным энергетиком. Еще когда работал на линии, затем в отделе главного механика треста, прорабы, мастера отметили, что Филковский очень честолюбив. Над ним подшучивали. Это его раздражало. На подначки он отвечал презрительными улыбками. Товарищей и здесь не имел. Он старался не пропускать планерок, совещаний в СУ, в тресте. И став главным энергетиком, продолжал посещать планерки и совещания. Так он изучил общестроительные, отделочные и сантехнические работы. Он часто принимал гостей у себя в квартире. И гости были: начальники управлений, главные инженеры, начальники отделов. Хаживал к нему тогдашний главный инженер треста Пастухов Василий Николаевич. Этот был, как говорится, рубаха-парень. Знающий дело, но любивший вино и женщин. Филковский хотел стать главным инженером треста. И потому он Пастухова презирал за его слабости. Но о своем желании, истинном отношении к Пастухову не говорил даже жене. Он ждал и был убежден, что пятидесятилетний Пастухов при своей безалаберной жизни непременно на чем-то споткнется. И его снимут.

А Оленька — теперь уже Ольга Петровна, инженер планового отдела. Когда обжилась здесь, ей одно время очень и очень хотелось родить ребенка.

— Подождем, — говорил Филковский жене, — надо нам крепко на ноги стать. Ребенок — это не шутка, Ольга. Его надо воспитывать. А у нас с тобой сейчас времени нет. — И он жаловался, как трудно ему работать, что его подсиживают. Вдруг снимут с работы?

Она пугалась и соглашалась с ним. Со школьной скамьи она слышала, что хороша собой. И привыкла нравиться всем. К тому же она страдала особого рода рассеянностью, присущей хорошеньким и недалеким женщинам: оказавшись в компании, где ей было весело, она смеялась, острила, шутила, городила всякий вздор. И все смеялись, и она смеялась. Она включалась в общий разговор, высказывала свое мнение, хотя тотчас забывала, о чем говорила. Принимать гостей она любила. Она вкусно готовила. Перед приходом гостей наряжалась ликуя. Нарядившись, накрывая на стол, то и дело гляделась в зеркала, которых было четыре: в ванной, в прихожей, в спальне и в столовой. И с такой неподдельной веселостью встречала каждого гостя, что даже самые угрюмые из них мягчали сердцем. Улыбались. И каждому хотелось поцеловать руку хозяйки, хотя никто из них рук женщинам не целовал. Но… но вот начинался общий разговор. И тут-то вдруг она отмачивала такое, от чего муж ее то бледнел, то краснел. Нервничая, поднимался из-за стола. Но она, зная, что всем нравится, говорила и говорила. Ее несло. Так, однажды зашла речь о начальнике первого СУ Синицыне. Это управление ведет жилье.

— Ну уж вот Синицын, — сказала Ольга Петровна. — Поликлинику, оба детских садика, десятилетку он сдал с недоделками. Понимаете, — говорила она так, будто присутствующие к строительству никакого дела не имели, — всем он давал письменные обязательства, что в месячный срок управление ликвидирует недоделки. И заказчики приняли объекты. План он выполнил, премию управление получило. А недоделки до сих пор не устранены. Ха-ха! Школа уже год работает, а пола в спортзале все нет. В подвале поликлиники вода до сих пор стоит. По колено! Вот ваш Синицын. И не хвалите его, пожалуйста. Да. Все знают о его махинациях.

Гости переглядывались. Одни усмехались, другие мрачнели. А она не подозревала, что на обязательствах первого управления стояла подпись и самого управляющего трестом. Что благодаря этим обязательствам получали квартальные премии и трест и главк. И даже отдел в министерстве, ответственный за кедринскую стройку. И, когда гости уходили, муж, схватившись за голову, стонал, будто от зубной боли.

— Да что же ты городишь за столом о том, чего не понимаешь! — набрасывался он на жену. — Ну что ты о Синицыне городила! Зачем?

— Но, Васенька, ты сам прошлый раз говорил так о нем с Завьяловым! — удивлялась Ольга Петровна.

— О, дура! — стонал он. — Не трогай ты производственные дела. Не затрагивай, прошу тебя.

— Я дура? — вспыхивала она, рисуясь перед ним и заглядывая в зеркало. — Нет уж, голубчик, я не дура. Я говорила правду. Да. Что, правда им глаза колет? Ну и пусть. Пусть знают.

У мужа мутнели глаза, лицо принимало какое-то зверское выражение.

— Да какая правда может быть за пьяным столом, дура? — шипел он. — Это не правда, а сплетня, болтовня!

— За пьяным столом? А кто был пьян? Пьяных не было. На прошлой неделе Пастухов перехватил. А сегодня пьяных не было.

— О-о! — стонал Филковский.

А она не понимала, чем Филковский так недоволен. Ей казалось, он специально устраивает скандалы, потому что разлюбил ее. У него есть любовница, думала Ольга Петровна. Кто она? О господи! Кто? И она тихонько плакала. Раздевалась, ложилась в кровать. «Вот умру сегодня ночью, — думала она, не утирая бегущих по щекам слез, — и пусть знает… Придет утром или завтра вечером, а я уже холодная лежу… Узнает тогда дуру. Все трестовские, соседи прибегут, а я лежу… Вот так я лежать буду». И она вытягивала ноги, руки. Или складывала руки на груди. Глаза ее будут раскрыты, а щеки и подушка еще мокры от слез… Нет, так нехорошо. Надо быть гордой, надо умереть красивой… Надо написать записочку: «Во всем виноват он». И пусть тогда он до самой смерти мучается, пусть его будут все презирать… «Я ему покажу дуру!..» Слезы переставали течь, Ольга Петровна вставала, садилась перед зеркалом. Припудривала лицо, подкрашивала длинные ресницы, губы, брови. Расчесывала волосы, любуясь собой. И успокаивалась, засыпала на спине, чтобы лицо было гладким, без морщин.

Никто в тресте не знал о скандалах в их семье.

Филковский дождался своего — главный инженер Пастухов наконец споткнулся. Вдруг пронеслась весть, что начальник планового отдела второго СУ Феритдинов и главбух этого же управления арестованы. Полтора года они проводили через бухгалтерию наряды, которые выписывали несуществующим рабочим, якобы командированным в соседний Глушинский район. Года три назад их управление построило в Глушине дом культуры. И полтора года фиктивные рабочие продолжали там работать. Жулики ловко подделывали подпись начальника управления. Подставной бригадир получал в кассе деньги. Этот подставной бригадир скрылся в неизвестном направлении, и его потом так и не нашли. Во время следствия и на суде выяснилось, что некоторые наряды-заказы на фиктивные работы были завизированы Пастуховым. И что главбух Маркинцев и Фуритдинов часто бывали в квартире главного инженера — гуляли у него. Однако было установлено, что Пастухов совершенно непричастен к деятельности жуликов. Он даже не подозревал ни о чем. Но свидетелем Пастухова вызывали в суд. Фамилию его склоняли. Авторитет главного инженера упал. Он сам это отлично понимал. Когда суд кончился и осужденных увезли в машине с решетками, Пастухов подал в главк заявление об увольнении.

И сразу появились две кандидатуры на главного: Лемехов и Филковский. Это был критический момент в жизни Филковского. Лемехова он считал своим антиподом. Они были ровесниками. Угрюмого вида, грубоватый и резкий с начальством и с рабочими, Лемехов ходил всегда в грязных сапогах и в старом плаще с капюшоном. Ни о каких застольях с начальством он понятия не имел. На отвлеченные темы беседовать не умел. Или не желал. С утра до потемок на объектах, в тресте редко появлялся. А когда вдруг нужен был начальству, непременно отправляли за Лемеховым посыльного. Потому что когда звонили в его контору, просили найти его, передать, чтобы он явился срочно в трест, Лемехов говорил:

— Скажи, что не нашел меня.

Но дела в его управлении велись прекрасно. Фонд зарплаты он никогда не перерасходовал.

Спустя неделю после суда в Кедринск приехал заместитель начальника главка по кадрам Митрофанов. В тресте он сказал, что приехал проверить контингент линейного персонала управления. Кто какое имеет образование. И весь день просидел в кабинете начальника отдела кадров Гуляшина. Потом Митрофанов объявился в конторе пятого управления. Митрофанов прекрасно знал, что Лемехова предупредили о его приезде. Но главный инженер за весь день не показался в конторе. И на объекте Митрофанов не встретился с ним. Мастера, прорабы, рабочие говорили:

— Минут двадцать назад Илья Николаич был здесь. Куда-то ушел. Или уехал. Машины его нет.

Недовольный, Митрофанов вернулся в трест. И главный энергетик устроил так, что вечером Митрофанов оказался у него гостем.

Они были вдвоем; последнее время Филковского редко навещали гости. Пословица говорит, муж и жена — одна сатана. Гостям казалось: то, что городит Ольга Петровна за столом, исходит от ее мужа. И каждый про себя стал подумывать, что Филковские сплетники. Чуткий Филковский чувствовал, что его сторонятся, злился и с женой неделями не разговаривал. Порой у него мелькала мысль — развестись к чертовой матери! Но представлял, как кто-то другой будет зарываться лицом в ее шелковистые волосы, обнимать ее гибкое прекрасное тело, и кровь ударяла ему в голову, голова кружилась. В глазах мутнело. «Нет!» — выкрикивал он в своем кабинете, ударяя по столу кулаком. И, если в такую минуту кто заглядывал в кабинет, Филковский не мог сообразить, о чем говорят ему: «Я занят!» — кричал он, хватая телефонную трубку. Машинально вызывал какой-нибудь участок. Спрашивал — как дела? Слушал и постепенно возвращался к действительности.

Ольга Петровна была искренне рада важному гостю. Лицо у Митрофанова широкое, все в крупных морщинах, а маленькие глазки смотрели из-под косматых бровей деловито-угрюмо. Ольга Петровна решила в этот вечер быть строгой дамой. Она надела черное шелковое платье до пят. Руки, плечи обнажены. Волосы собрала в пук на затылке.

— А это белые грибы в маринаде, — говорила она, только слегка улыбаясь, ставя хрустальную вазочку. — Тамбовские грибы. Родители Филковского прислали на днях. Они на Тамбовщине живут. Вы знаете, что тамбовские белые грибы считаются самыми лучшими в стране? — импровизировала она. Подобная мысль ей никогда в голову не приходила — что тамбовские грибы самые лучшие в стране. Об этом она никогда и ни от кого не слыхала. И Ольга Петровна не выдержала роль, повеселела и улыбнулась ярче. — Вот вы сейчас сразу их отведайте, Иван Иванович. Прежде всего. И скажите свое слово. Да! — и она положила в блюдечко грибов, поставила перед Митрофановым.

Мужчины выпили, закусывали, и Митрофанов хвалил грибы. Деловитая угрюмость исчезла из глаз, и морщин на лице стало меньше. Гость поглядывал на руки хозяйки, на ее яркий передничек. Она зачем-то направилась на кухню и, едва вышла из комнаты, слышала, как гость проговорил тихо:

— Ну и ну, Василий Алексеич, — у тебя и жена! Неужто здесь такую встретил?

— Мы в одном институте учились, — ответил Филковский, разом простивший жене все прошлые ее проступки.

Он договорился с ней еще днем, что она подаст на стол и займется чем-нибудь у себя. А в столовую и заходить не будет. Но получилось так, что разговор за столом как-то не клеился. Рассказали по анекдоту, Филковский поведал, как рабочие его сегодня срочно тянули воздушку от промплощадки через железную дорогу. Очень спешили, потому что вот-вот должен был пройти архангельский поезд. И успели до него закрепить провода на столбах. И вдруг разговор застопорился: обоим было неловко. Потом Митрофанов сказал, что хотел бы сейчас повидать начальника отдела кадров Гуляшина. Это был выход из создавшегося неловкого положения. Гуляшин, пожилой, полный старик, жил через квартал от Филковских. Жену Филковский не хотел оставлять наедине с Митрофановым.

— Оленька, — сказал он, — я пойду за Гуляшиным, а ты, голубушка, съезди, пожалуйста, в магазин на площадь: там венгерское вино есть. Возьми пару бутылочек. А Иван Иванович пока телевизор посмотрит.

— Хорошо, — сказала Ольга Петровна. — Не скучайте, я быстренько, — улыбнулась она Митрофанову.

На остановке она долго ждала автобуса и вспомнила, что соседи их запаслись этим вином вчера к празднику. Она возьмет у них, а завтра отдаст. Так и сделала.

Гуляшин мылся в ванне. Нужно было ждать, когда он выберется из ванной, вытрется. Наконец старик вышел, сказал, что обсохнет немножко и минут через двадцать непременно придет. Филковский поспешил домой. В прихожей он замер, прислонившись к двери. Из столовой доносился голос Ольги Петровны. Она восклицала, смеялась. И с возмущением говорила:

— …А Фуритдинов, Иван Иванович, у нас здесь раз сто бывал. И кто бы мог подумать? Такой приличный, спокойный. Никогда не напивался. Вот здесь он всегда садился. Ну, от бухгалтера Маркинцева можно было ожидать. Он пил, бабник был такой, как и Пастухов. Представляете, однажды приходит к нам с какой-то молоденькой девицей. Хорошенькая. Филковского дома не было. Я думаю, да кого же это он привел, понимаете? А девица хихикает, и я поняла, кто она, и возмутилась. — Тут Ольга Петровна опять ударилась в импровизацию. Потому что тогда она не возмущалась, ей было любопытно. И гости около часа у нее сидели. — Я их выпроводила вон, понимаете? Ну а Пастухов, что ж… Ха-ха! Он, знаете, однажды вот тут присел на полу и заснул. До утра спал…

Филковский стоял в прихожей у двери. Колени и руки у него дрожали. Только сегодня в тресте он говорил Митрофанову, что давно подозревал Пастухова и Фуритдинова в чем-то нехорошем. И поэтому с ними никогда не общался. А теперь вылезло наружу, что он водил компанию с жуликами, принимал их у себя. И с Пастуховым был в дружбе… Все рухнуло. Он это понимал. В горле у него пересохло. Ему хотелось с воплем броситься в столовую, обрушиться с кулаками на жену, на эту предательницу. Но он и шага не мог сделать, боясь, что на самом деле не выдержит и ударит жену. А она говорила и говорила.

— Знаете, Иван Иванович, мой Филковский тогда очень испугался. Еще бы: вдруг бы Пастухов попросил пригласить его в суд, подтвердить, что никогда не видел, чтоб эти жулики давали ему деньги. Понимаете? И Васенька тогда в командировку уехал.

Боже, она уличает его в трусости, в том, что он боялся заступиться за человека, сказать правду боялся, чтоб только оказаться в стороне самому!

— Оленька, — простонал он слабым голосом, — ты принесла вина?

— Принесла, Вася, — откликнулась Ольга Петровна. — Пришел Гуляшин? Я тут рассказываю, как дело было.

У Митрофанова глазки сделались еще меньше, в них сквозила суровая угрюмость. Густые брови опустились. Он посидел молча минут десять, сказал, что сам навестит начальника отдела кадров, и ушел.

Филковский поспешно запер за ним дверь, и тут-то случилось страшное для Ольги Петровны. Она вдруг увидела перед собой перекошенное злобой лицо какого-то чужого человека.

— Мразь! — рычал он. — Дура! — Со всего размаха пощечина обожгла ее лицо. Казалось, в голове, в глазах что-то лопнуло. И тут же обожгло вторую щеку. И опять что-то лопнуло в голове. Она потом не помнила, сколько раз ее обжигало. С воплем она пробежала в свою спальню и упала на кровать.

Филковский ушел в заводскую гостиницу и около месяца прожил там. На работе внешне выглядел спокойным. Капля надежды оставалась в нем. Митрофанов казался ему топорно сработанным природой человеком. Вдруг Митрофанов воспринял слова Ольги Петровны просто как наивную болтовню? Но через месяц главным инженером треста назначили Лемехова Илью Николаевича, а через две недели Филковский уехал из Кедринска.

7

Софья Петровна и Филковская покачивались в плетеных креслах. В глазах Филковской опять стояли слезы. Но она улыбалась.

— Вот вам и муж, — говорила она, — вот вам и красивая пара, Софья Петровна. — Она рассказала только о том, как муж отхлестал ее по щекам. — Здешнюю любовницу его я знаю, — уже импровизировала она. — Но я ни за какие тысячи ее не назову. Убивайте меня, а не назову. Пусть. Ничего хорошего в ней нет: ни фигуры, ни лица, но разве мужиков поймешь? И еще у него в Тамбове была какая-то Нина. Я в столе нашла письмо от нее. Понимаете, порвано было на клочки. Я их склеила и прочитала. Господи, что она писала! Какая-то развратная гадина. Уверена, он к ней и уехал. Пусть. Ха-ха! — рассмеялась Филковская, удивляясь тому, как это ей совершенно неожиданно приходят в голову очень подходящие к моменту выдумки.

Софья Петровна то в упор и доброжелательно смотрела на Филковскую, то, будто разглядывая голубое небо, стену дома, бросала на Филковскую косой взгляд. В нем сквозили недоверие, строгость.

В очередной раз посмотрев открыто на Филковскую, Софья Петровна сказала с материнской озабоченностью в голосе:

— Ну хорошо, Ольгушка. Как ты говоришь — пусть. Пусть так получилось. Но почему ты замуж не выйдешь? Ведь время мчится.

— Не везет мне. Такая уж, видно, моя судьба. Не берут. А потом, знаете, Софья Петровна, мне мужики перестали нравиться. — Она вроде бы вдруг засмущалась. — Не хочу и видеть их. Мне, Софья Петровна, стали нравиться молоденькие. Это плохо?

— Ну-у-у, — протянула чуть ли не басом Софья Петровна, — ты же не старуха какая-нибудь, Ольга.

— Скоро тридцать.

— Кто же тебе нравится?

— Голубцов Сережа. Такой стройненький, чистенький, аккуратный.

Сергей Голубцов приехал в Кедринск после окончания техникума. Пять месяцев в ПТО, потом его перевели в производственный отдел треста.

Внизу зафырчал мотор машины. С лесной дороги вывернул на просеку трестовский «козел» и остановился. Из него торопливо вылез заместитель Мамонтова Бякин Станислав Георгиевич и бросился к дому. Взбежал на второй этаж, заметил женщин, но даже не кивнул им, исчез в комнате Мамонтова.

Софья Петровна поднялась.

— Что-то случилось, — проговорила она, глядя на дверь комнаты Мамонтова.

8

Заместитель Мамонтова Бякин почти ежедневно наезжал в «Домик лесника». Сообщал своему шефу трестовские новости. А когда новостей не было, он приезжал сказать, что ничего особенного в тресте не произошло, чтобы Степан Антонович не волновался. Всем знакомым Бякин едва кивал, приветствуя. Раскланиваясь с Софьей Петровной, непременно улыбался. Если Степан Антонович гулял, они вдвоем уходили в лес. Беседовали. Если Степан Антонович в комнате, Бякин непременно стучал, а тут он без стука ворвался в комнату. Мамонтов лежал на диване, читал газету. Бякин плюхнулся в кресло, обтянутое черным дерматином. Тяжело дыша, уставился на шефа. Дипломат и политик, Мамонтов ничем не выразил своего удивления. Хотя он понял — что-то случилось, и сердце у него екнуло. Он положил газету, сел, неторопливо пошарил ногами комнатные тапочки. Бякин таращил на него глаза.

— Ты откуда такой? — произнес Мамонтов и зевнул. — Собака тебя укусила, что ли?

— Цех спекания принимают, Степан Антонович! — закричал наконец Бякин, вскочил, ударил себя в грудь и сел.

— Кто это его принимает! — еще спокойнее произнес Мамонтов. Взял часы, нацепил их на руку.

— Да вдумайтесь, что я сообщаю вам, Степан Антонович! Принимают цех спекания. Всю ночь там комиссия. В шесть утра все печи прокрутили. Из министерства, из главка наехали. В четыре дня сегодня подпишут акт и протокол. Вот я и примчался за вами.

— Но на цехе кровля не готова, подстанции нет. Изнутри цех не оштукатурен еще, — говорил Мамонтов, что-то соображая.

— Ах, господи боже мой! Да вам говорят: принимают! Из министерства заказчика указание — принять! — зашептал Бякин. — Понимаете вы? И не июлем, а июнем месяцем, Степан Антонович! — взвизгнул Бякин и потер ладони. — Представляете? Июнем!

Мамонтов лениво потянулся к тумбочке, достал коньяк и минеральную воду.

— Выпей немножко и успокойся, — проговорил он и стал ходить по комнате.

Бякин выпил.

— Почему же утром мне не позвонили?

— Да разве дозвонишься сюда, когда надо? Линия, отвечают, занята, занята! А я ведь в комиссии и был за вас. Визу поставил. Как же иначе! Сейчас они все в заводоуправлении. А я к вам рванул. В четыре акт будут подписывать. Время еще есть. Июнем пройдет цех, Степан Антонович! Какое выполнение теперь у нас за полугодие! Я уж деньги разбил по кварталам. За первый, второй и третий, — загибал он пальцы, — мы получим прогрессивки. За полугодие. За сдачу цеха, Степан Антонович, премиальные по окладу! О-о!

— Выпей еще, — сказал Мамонтов. Он снова взглянул на часы. Было только пять минут двенадцатого. — Что ж, это приятно. — Мамонтов сел и взял газету.

— Акта на недоделки не будет, — говорил Бякин, ерзая и суча ногами. — Ха-ха! Не будет. После обеда пойдет на цех бетон и раствор. Всех штукатуров с домов пятого квартала снимают — в цех. Всех плотников с рудника — туда, кровельщиков — тоже. Решили за четыре дня все сделать!

— Ну а в отделе у нас как? — спросил Мамонтов, глядя в газету.

— Что вы за человек! — Бякин вскочил, побегал по комнате и сел. — Вас пушкой не пробьешь! В отделе? Ах да, в отделе… В отделе, знаете, Степан Антонович, не совсем что-то… Мне без вашего позволения, Степан Антонович, пришлось сплавить в отпуск Сергея Голубцова.

Мамонтов взглянул на своего помощника.

— По какой причине?

— Я думаю, Степан Антонович, зря мы его взяли. Мы же, помните, временную бетонку к насосной станции на свои средства заливали, потом передали дорожникам. Они закончили ее, оформили капитальной. И мы приняли. А Сергей раскопал это дело. Прохожу я мимо его стола, а он при всех и громко говорит: «А ведь мы жулики, Станислав Георгиевич, дорогу к насосной сделали без песчаной подушки, без щебенки. Бетон положили прямо на грунт, а посмотрите, приняли ее капитальной! Она ж осенью уже потрескается, а весной поплывет. А дорожники взяли за нее шестнадцать тысяч! Как же так? Надо, — говорит, — это дело разобрать. И пусть-ка деньги они вернут». Я, знаете, и уставился на него.

— А его же виза стоит на акте приемки!

— Имеется, Степан Антонович. Я ему и указал на такое обстоятельство. А он отвечает: я, говорит, тогда только пришел к вам. Все подписали, и я завизировал. Но знать я не знал, а теперь узнал. Хорошо, говорю ему, разберемся. И в этот момент, значит, в песок я вопрос спустил. А накануне, понимаете, он заикнулся об отпуске хотя бы за свой счет на пару недель. Я тогда, понятно, ответил — мол, подождем возвращения Степана Антоновича. А тут вижу такое дело, подписал его заявление. Документацию по дороге забрал из его стола. Спрятал. Вот оно как. И думаю, Степан Антонович, хоть он и толковый парень, самолично спроектировал растворный и бетонный узлы, а пусть бы он лучше сидел в СУ. Да. А то дров наломает. Совершенно без понятия парень!

— Ладно, ладно, — сказал Мамонтов. — Это я сам обдумаю. — И он закрыл стеклянную дверь, ведущую на веранду. — Что еще? — произнес он, глядя в окно.

— Больше ничего, Степан Антонович. Все поглощены сдачей цеха. Разве вам этого мало?

— Ну а дома как у тебя? Как соседи твои поживают? — Мамонтов присматривался к чему-то во дворе.

Бякин поджал ножки, глаза его забегали.

— Дома ничего. Хорошо. Старший мой Петька в школу осенью пойдет…

Помолчали.

— Бякин, а кем ты прежде был? — произнес Мамонтов, все присматриваясь к чему-то.

Глаза Бякина закрылись на некоторое время, а сам он напрягся, и спина распрямилась.

— Зачем вы опять так со мной разговор начинаете, Степан Антонович? — сказал он с мольбой в голосе.

— У шести прорабов ты, кажется, побывал. И каждый норовил от тебя избавиться. Помню, только и слышал: мастер Бякин такой, мастер Бякин сякой! Вызвал я его к себе, побеседовал. Вижу, вполне приличный человек. Взял в отдел. И вот ты, Бякин, уже заместитель начальника производственного отдела треста! Или надоело в тресте работать? Ты, кажется я слыхал от кого-то, опять на линию хочешь? К прорабу Иглину желаешь пойти?

— Не говорил я подобного, — тихо сказал Бякин, а глазки его метались туда и сюда.

— Не говорил? Странно. А мне передали, будто ты именно к Иглину хочешь. Хоть он и избавился когда-то от тебя, но ты именно к нему хочешь пойти. Доказать ему, что ты не лыком шит.

— Выдумываете все! — закричал Бякин и вскочил. — Зачем выдумываете? — Бякин заговорил быстро, схватившись за голову так, что уши закрыл, будто сам себя не хотел слышать. — В прошлую субботу Самсонов зашел ко мне, спросил фужеров, рюмок и посуды, я ему снес, помог накрыть стол. Я хотел уйти, а он говорит — садись и побудь за компанию. Закусок много он принес, икра была. Ровно в девять пришла Дуся из планового отдела первого СУ. И с ней тоже чернявая, но молоденькая, видом совсем девица. Гордого вида и красивая. Оказалось, она сестра Дусина, живет в Самойлове, разведенка. Мужик уехал в Архангельск шоферить. — Бякин передохнул и выпил. — Сидели мы. Вижу, Самсонов взял ее за руку, что-то шепнул, а она ему гордо: «Только в своей квартире!» Вот и все, Степан Антоныч… Звать ее Катей. Из Самойлова она. Специальности нет. Самсонов оформил ее разнорабочей, послал учиться на мотористку. В августе мы сдаем шестой дом в десятом квартале. В этом доме Катя квартиру и получит. Все. — И он опять выпил.

Сухощавый, Бякин много ел, мог выпить за праздничным столом много хмельного. Но никогда не пьянел. Прорабы, у которых ему пришлось в свое время работать, говорили, что у Бякина лошадиные мозги.

— Степан Антонович, — взмолился Бякин, застучал себе в грудь обоими кулаками, — да не трогайте вы Самсонова! Ведь ничего ему не сделаете. Он с министром знаком, в главке к его словам прислушиваются. Беду только можно нажить, Степан Антонович!

Тут наконец Мамонтов оторвался от окна, с удивлением посмотрел на своего заместителя.

— Ты о чем?

— Ах! — отмахнулся Бякин.

— Тебе нельзя много пить. Или ты с утра ничего не ел?

— Где с утра! Со вчерашнего вечера.

— Ну, пошли, Кесарь тебя накормит. — И Мамонтов, довольный, слегка подтолкнул к двери своего угодливого и исполнительного заместителя.

9

Самсонов Аркадий Михайлович работает главным инженером СУ-4. Это самое крупное управление в тресте, ведет все основные объекты промплощадки. Поговаривали, когда сдадут госкомиссии первую очередь завода, Самсонова заберут в министерство. Там создадут новый отдел, который будет держать в своих руках все строящиеся в стране заводы, подобные кедринскому. Аркадия Михайловича назначат заведующим этого отдела.

Прорабы, мастера давно прозвали Мамонтова футболистом. Нет человека без слабостей! При всем своем опыте и знании строительных дел, огромный и представительный Мамонтов никогда не принимал самостоятельно каких-то решений. Если вопрос возникал неожиданно, Мамонтов умел ловко обойти его, сплавить кому-нибудь другому — отфутболивал, как говорят прорабы.

Ежегодно в декабре представители треста ездят в Москву защищать заявки на металл для будущего года. Должны доказать столичным снабженцам, сколько потребуется металлоконструкций, арматуры, листового железа и т. д. Но не было года, чтоб проектировщики выдали загодя сметы, чертежи. Заявки составляют исходя из опыта — с потолка берут цифры. И от треста всегда ездил Пастухов, говорили — он знает в министерстве все ходы и выходы. С ним ездила трестовский юрист Здражевская, южного типа женщина, очень привлекательная. Только ее и брал Пастухов с собой. Как он защищал заявки, Пастухов никому в тресте не сообщал. Но недели через полторы-две он возвращался из командировки несколько исхудавшим, с опухшим лицом. И непременно с подписанными заявками.

Когда его уволили, возник вопрос — кто же поедет в декабре в Москву? Решили — пусть едет Самсонов. А управляющий подсказал — мол, командировать с ним и Мамонтова.

Разговор об этом зашел во время совещания в кабинете управляющего. На совещании были начальники всех отделов, главные инженеры управлений. Присутствовали представители главка и заказчика. Даже второй секретарь райкома Иванов был. Он тогда курировал строительство в деревне и заехал в трест. И вот при таком форуме Самсонов поднялся и сказал, обращаясь к управляющему:

— Дело с заявками, Иван Васильевич, серьезное. Возможно, там придется постучать кулаком по столу. Степана Антоновича мы все уважаем, дело он знает. Но он же футболист, стучать кулаком он в министерстве не сможет. Лучше пусть Здражевская едет со мной.

Так Самсонов сказал и сел. Не заметил, что некоторые за столом переглянулись, улыбнулись. А Мамонтов закрыл глаза и хотел зачем-то встать, но не встал. Спросил у Бякина, сидевшего рядом с ним:

— Ты разнарядку на машины спустил в АТК?

— Как подписали, сразу же и отправил, — громко ответил Бякин.

Мамонтов кивнул и окончательно справился с собой.

Он проглотил пилюлю и затаил злобу на Самсонова. Свалить, конечно, он его не мог. Но нет же человека без слабостей. Мамонтов ждал случая швырнуть камень в огород обидчика. Он знал, где можно выудить такой случай.

Самсонов тридцать лет работает строителем. Привык к кочевой жизни, отвык от семьи. Когда приехал в Кедринск, десятилетки здесь не было. Жену и дочек поселил в райцентре Глушино, километрах в ста севернее по архангельской дороге. И семья там жила, старшая дочь уже закончила школу, училась в институте. Семью свою Аркадий Михайлович любил, но наезжал к родным редко, по праздникам. И тогда в семье на самом деле наступал праздник. Зарплату Самсонов переводил в Глушино. Он существовал на премиальные и прогрессивки. Трест план выполнял, и Самсонов получал достаточно денег.

В Кедринске у него была постоянная подруга, бухгалтерша второго управления. Но потом она вышла замуж за командированного в Кедринск прораба монтажников. Тот увез ее из Кедринска.

Бякин и Самсонов жили в одном доме, на одной площадке, дверь в дверь. В квартире Самсонова, кроме широкой тахты, ковра, стола и полки с книгами, ничего не имелось. А Бякин и жена его Люба люди хозяйственные. Они с удовольствием одалживали своему соседу и посуду и мебель, когда он ждал гостей.

И теперь Бякин нашпионил шефу. Чутье подсказывало Мамонтову, что здесь можно будет что-то состряпать. Надо только продумать, как сделать это половчее.

10

Софья Петровна и Филковская покачивались в креслах на веранде. Мамонтов сообщил новость женщинам. Софья Петровна захлопала в ладоши. Филковская тоже захлопала.

— И июнем месяцем проводят, — добавил Степан Антонович совершенно спокойным голосом. Будто сообщал пустяк.

Софья Петровна резко встала, лицо ее приняло деловое выражение.

— Вы не шутите, конечно? — произнесла она. Мамонтов улыбнулся. Софья Петровна бросилась в свою комнату. А Мамонтов, все улыбаясь, взял Филковскую за руку выше локтя.

— Вот так, милые женщины, — говорил он, глядя в ее синие прелестные глаза, — вот так, мои хорошие. Как вам новость, Ольга Петровна?

Она не поняла всей сути. К тому же он сильно сжимал ее руку и ей было больно. Но она улыбалась. Даже будучи замужем, она, встречаясь с величественным Мамонтовым в коридоре, почему-то робела. Но здесь он выглядел гораздо проще.

— Замечательно! — проговорила она, стараясь не поморщиться от боли. — Значит, июнем?

— Да. — И он быстро поцеловал ее в голову и отпустил руку.

И в это время вернулась главбух. В светлом костюме и в туфлях.

— Сейчас едем? — сказала она.

Но Мамонтов пояснил, что подписывать акт будут в четыре. Спешить в Кедринск не нужно. Сейчас там пустая суетня. А они приедут в трест часа в три.

— Пообедаем и поедем, — сказал Мамонтов.

11

С дороги на просеку, ведущую к дому отдыха, со стороны Кедринска свернули два человека. Это были трестовский прораб Виктор Иглин и прораб отделочников Белкин, путевки которым в бухгалтерии продали четыре дня назад. Оба были хмельные. Но Иглин держался твердо на ногах, что-то напевал. Белкина покачивало. Хотя стояла жара, он был в плаще, в кирзовых сапогах. Иглин — в хромовых сапожках с отвернутыми голенищами, в шерстяных спортивных брюках в обтяжку и в клетчатой распашонке.

— Ну, на пятый день мы, кажется, приблизились, Белка, к месту своего назначения, — говорил Иглин. — Смотри: «Домик лесника». То, что нам надо. Наконец-то! В век скоростей и технического прогресса сорок верст с тобой одолели за четверо суток. Это плохо. Мы отсталые люди.

— Зачем ты меня затащил в Самойлово? — ныл Белкин. — Просил же я — пойдем лесом! Узнает Нинка, опять будет мне!

— Ничего она не узнает. Не скули. Все обойдется. — Иглин вдруг расхохотался, увидев возле калитки насупленного Егорыча. Старик торчал на каланче, но, заметив посторонних, спустился.

— Граждане, здесь не шумят, — строго сказал Егорыч. — Ходу здесь нет, повертывайте назад. Здесь дом для отдыха.

— А ты, дед, дилектор?

— Я не директор, а техник-смотритель. Ступайте себе.

— Как же ступайте, — весело говорил Иглин, — а ежели мы отдыхать хотим? Давай, Белка, твою путевку. — Он подал путевки Егорычу. — Понимаешь, дилектор, четверо суток добирались сюда. Устали.

— Где же вы заблудились? — говорил Егорыч, пропуская новых отдыхающих. — У Змеевских болот?

— В лесу, дилектор. В трех соснах. Чуть не погибли. Видишь, его качает от голода. Подкрепить силы найдется чем? — Он щелкнул себя по шее.

— Можно. Найдем, — оживился Егорыч. — Ваши пятнадцатая и шестнадцатая комнаты.

— Эге, футболист здесь, — говорил Иглин, заметив Мамонтова. — Держись, Белка. И Бякин тут. Привет женщинам! Привет начальству!

Женщины ответили на приветствие и улыбнулись. Мамонтов кивнул, сидевший за столом Бякин тоже только кивнул. Прорабы скрылись в своих комнатах. Девять комнат имеют вторые стеклянные двери на балкон. Через дверь веранды Егорыч принес Иглину бутылку водки. Иглин рассчитался, угостил старика.

Было уже четверть первого. Вернулись с озера торговские женщины. Бякин и шофер Коля пошли искупаться. Мамонтов сказал, что ему надо просмотреть кое-какие бумаги, и удалился к себе. Софья Петровна и Филковская отправились по своим комнатам. Полдень — самое невинное время. Минут через пять Филковская вышла на веранду через балконную дверь в джинсовом костюме и в синей косынке. Окно она задернула шторой. Заперла дверь, спустилась во двор. Она отлично знала, что Егорыч следит за ней откуда-нибудь, и помахивала руками, чтоб он видел, что она без сигареты. Свернула с просеки к озеру. Пройдя по дороге метров двадцать, побежала по тропинке в лес. Вскоре она заметила на полянке никитинского жеребца Зайца. Она остановилась. Никитин ждал ее, стоя за деревом. Подойдя к Ольге Петровне сзади, он подхватил ее на руки. Она вскрикнула от неожиданности, прижалась к нему.

— Я опять опоздала. Опоздала, Никитушка, — шептала она. — Никак не отвязаться было. Все следят за мной. Софья Петровна ни на шаг не отходит, Мамонтов тоже. — Она говорила, а прораб нес ее и целовал молча.

Умный Заяц плелся за ними. Вот и густой молодой ельник в рост человека. Никитин прикрыл голову Ольги Петровны полой куртки, наклонился. Она слышала, как сильно стучит его сердце. Обняв его, она держалась за свитер и вдруг почувствовала себя маленькой девочкой. Под курткой было темно, по куртке скребли ветки елок. И сильные руки прижимали ее к бьющемуся сердцу. Среди ельника была полянка, покрытая сеном. Валялся пакет с костями от куренка, валялись бутылки. Никитин опустил ее на землю, расстегнул курточку и целовал. Ольга Петровна вдруг вздрогнула, напряглась и села.

— Господи, прогони его! — проговорила она с испугом.

Заяц пробрался вслед за ними и смотрел на них. Никитин поспешно отвел жеребца и привязал к дереву.

Когда Никитин только приехал в Кедринск и ждал в коридоре начальника отдела кадров, он впервые увидел Филковскую. Чуткая на взгляды мужчин, она заметила, что произвела впечатление на молодого человека. Несколько раз она проходила мимо него с деловым видом. В кабинете, усевшись за свой столик, смотрелась в зеркальце, поправляла волосы. Мальчик, как она называла Никитина, хотя он был рослый и широкоплечий, понравился ей. Просто понравился и все. На улице Никитин стал с ней раскланиваться. Никитина тогда определили мастером на строительство домов в седьмом квартале. Он искал случая, чтоб побывать в тресте, повидать ее. Всюду в Кедринске была грязь. Все люди в робах, в сапогах. Она же, в туфельках, в пуловере, в белоснежной рубашке мужского покроя, светловолосая, чистенькая и всегда свежая, показалась ему цветком среди трестовских женщин. Он узнал, кто ее муж, но о нем старался не думать. Никитин был влюблен.

Прорабы, мастера проводили после работы занятия с рабочими. Никитин взялся подготовить из разнорабочих бригаду арматурщиков. Время выбрал — с пяти до семи. Ровно в пять он был в тресте. Покуда рабочие собирались, Никитин прохаживался возле планового отдела. Там он впервые заговорил с Филковской. Улыбаясь и с искренним участием в голосе, в глазах, она спросила, кого он ждет. Он рассказал. Она пообещала принести из дому справочник по арматурным работам, который имеется у мужа. И назавтра принесла — обыкновенный справочник, какой был и у Никитина. Но Никитин очень благодарил. И знакомство завязалось.

Когда Никитин и прораб Волков, под началом которого он начал работать, сдали дома госкомиссии, Волкова командировали в Глушино строить дом культуры и больницу, Никитина — временно в колхоз. И здесь они наконец стали встречаться в укромных местах. Она не говорила ни да ни нет. Что творилось с ним! Он знал: Филковская нравится Иглину. Никитину казалось, все холостые мужики в Кедринске в нее влюблены. Во время первой встречи в ельнике Никитин заявил, что они поженятся. А она сразу же вошла в роль многоопытной дамы, стала называть его мальчиком.

— Мальчик ты мой, ты еще глупенький, ты еще в жизни ничего не понимаешь! Ведь я у тебя первая?

— Да, — врал он.

И она тихо смеялась.

— Ты сейчас успокойся, минет время, и мы все решим… Нам надо подождать.

— Я убью тебя, если только…

— Помолчи, — закрывала она его рот ладошкой.

Он очень ей нравился. Но любовник — это одно, а муж — совсем другое.

Никитин водил компанию с Иглиным, Белкиным, с прорабами Ереминым и Мазиным. Все они хорошие работники, но она еще от мужа слышала, что каждый из этих прорабов выше старшего прораба, начальника участка не потянет. С ними можно весело провести время. Но они — забубенные головы. По отношению к начальству ведут себя так, будто начальство есть нечто обязательное, но вовсе не необходимое. В самом тресте могут, взяв стакан в каком-нибудь отделе, распить бутылку. И разойдутся по объектам. Думая о Никитине, Ольга Петровна не представляла его за столом с управляющими, с представителями главка, министерства. И ей становилось жалко его, а сама себе она казалась светской и солидной дамой.

— Мы завтра же объявим всем, что поженимся, — заявил он ей во время второй встречи в ельнике.

Было это ночью. С востока нагнало дымного воздуха. Луна освещала лицо Никитина. В голосе его было столько решительности, что Ольга Петровна испугалась.

— Я отравлюсь, слышишь, Дмитрий, — она села, освобождаясь от его рук. — Ты меня хочешь в какую-то яму загнать. Я должна все обдумать. Я пожилая женщина, пойми меня! Я губить не хочу тебя! — почти кричала она, представив, что он объявит в столовой об их женитьбе. — Пусти меня, пусти! — И она заплакала.

Никитин успокоил ее. Поклялся, что будет ждать, когда она сама все обдумает и решит.

Они лежали на сене. Она сообщила о сдаче-приемке цеха спекания, что приняли цех июнем месяцем и что сегодня в четыре часа подпишут акт.

— Ты уедешь с Мамонтовым и Софьей?

— Конечно, Никитушка. Надо. Вернемся, я все расскажу тебе. И вот что, Никитушка: в комнату ко мне больше нельзя ночью. Понимаешь?

Он не понимал.

— Не нужно, миленький. Я ночью сюда приду. А ты на дороге подождешь. Хорошо?

Он согласен был на все.

— Если голова не будет болеть. Что с моей головой стало, просто не знаю, — шептала она. — Да и этот Егорыч вечно и постоянно следит за мной. Так бы и стукнула его чем-нибудь тяжелым. — Она засмеялась, представив, как трахнула бы старика. — Ну, пора, милый. Сейчас Кесарь трезвонить к обеду будет.

Она быстренько оделась, прибрала волосы. На руках Никитин вынес ее из ельника. Ольга Петровна, зная, что он долго не будет отпускать ее, выскользнула. Помахала ему рукой. О том, что пришли в дом Белкин и Иглин, она не сказала. Никитину хотелось пообедать в доме отдыха. Но сегодня он еще не был в Покшееве и Вязевке. «Где-нибудь поем», — решил он, отвязал Зайца, вскочил на него. Еще слыша запах ее волос и тела, направил Зайца к просеке.

12

Прежде о начале обеда Кесарь возвещал, потряхивая в руке старинный колокол размером с литровую банку. Потом кто-то прикрепил колокол к каланче. К языку его привязал рыболовную жилку, протянул ее в кухню. Ровно в половине второго мелодичный звон разносился по округе. По воде звук разносится далеко, и в Вязевке старухи, хотя и знали, где это звонят, крестились.

Иглин и Белкин не вышли к обеду, они крепко спали. Строители на этот раз пообедали молча и быстро. Узнавший новость Челистов глотал, почти не прожевывая. И все бросал огненные взгляды на Мамонтова и Софью Петровну. Прикидывал, какая прогрессивка будет за три квартала. Помесячно тоже будет прогрессивка. А за досрочную сдачу цеха должны быть премиальные. Но ежели плановики в тресте оформят сдачу цеха поэтапно — поквартально, то и квартальные премии должны быть! Это же куча денег! У Челистова голова шла кругом. Покончив с обедом раньше всех, он залез в машину и сидел там. Думал.

Все трестовские уехали. Остался один Бякин. Мамонтов помог забраться в машину Софье Петровне и Филковской. Они бы могли потесниться чуть, и Бякин сел бы. Но Степан Антонович захлопнул дверцу и сказал:

— Ты, Бякин, оставайся здесь, а то гаишники задержат, опоздаем к подписанию. За старшего здесь будешь. Вечером вернемся, уедешь домой. А пока отдохни. Ты устал.

Бякин кивал. Нечто похожее на улыбку застыло на его лице. Но серые глазки помутнели и были прищурены. Через стекло дверцы он видел голые колени, нежную щеку и желтоватые волосы Филковской. Он возненавидел ее в ту минуту. Такого унижения он не ждал. У Бякина похолодела спина, мускулы напряглись и застыли, Мамонтов уселся рядом с шофером.

— Поехали, Коля, — спокойно произнес он.

И машина уползла к дороге. Минуты три-четыре Бякин стоял неподвижно. Прошел на открытую верандочку. Вдруг так трахнул кулаком по столу, что проломил его. Боль в руке, кровь в ссадине вернули его к действительности.

— Скворцова! — заорал он. — Паня Скворцова! — Но Пани не было в доме.

Прибежала из бельевой Матрена.

— Где аптечка у вас?! — загремел Бякин.

Матрена не сразу поняла его.

— Где бинт у вас? Есть у вас аптечка?

— А вот, желанный, вот у нас в ящичке все, — сообразила Матрена, увидев царапины на руке начальника.

Ящик с аптечкой висел на стене рядом с бельевой. Матрена быстро и ловко смазала ссадину йодом, перевязала руку Бякина.

На кухне шла послеобеденная уборка. Бякин проверил, когда сотрудники дома отдыха были на медосмотре. Оказалось, что накануне, и он остался доволен. В котельной он застал Егорыча, шуровавшего кочергой в маленькой топке допотопного котла.

— Это же зачем в такую жару топить? — спросил Бякин.

— По велению Мамонтова. Вашей Филковской озера мало, — с готовностью произнес Егорыч, уловив в голосе заместителя Мамонтова неудовольствие. — В озере париться можно, а ей, видите ли, волосы промывать требуется под душем.

— Что за разгильдяйство, — проговорил Бякин. — Зачем же переводить дрова и уголь? Не понимаю. Степан Антонович сам тебе велел?

— Самолично. Перед обедом созвал меня с каланчи и приказал.

— Прекрати это дело. Об экономии, понимаешь, пишут, говорят, а здесь — пожалуйста! Подогрел немного, и довольно. Тебя когда инструктировали по технике безопасности?

Егорыч не понял и молчал.

— Завтра к одиннадцати дня явись в трест. В отдел главного механика. Вот записочка к главмеху. Пусть проинструктируют. Непременно. А кто за водонапорной башней наблюдает? — спросил он, отлично зная, что за башней следит отдел главного механика треста.

— Ваши люди. Одноглазый такой наезжает сюда. Вот как песок с водой пошел, он приезжал сюда. Наладил эти самые фильтры. Дак не топить боле?

— Не надо.

Егорыч с удовольствием закрыл топку. Подмел возле нее.

— А где эти отдыхающие, сегодняшние? — спросил Бякин.

— Должно, спять. Сказали, заблудились, в болотах были. Четверо суток блудили.

— Пьяные они?

— Не приметил такого. Только уставши очень.

За котельной лежали жерди, приготовленные Егорычем. Он принялся их обрезать по размеру, заострять концы. Бякин спросил, для чего жерди.

— Грядки обнести. Ягода поспеет скоро. Ваши бабы с ребятишками нагрянут… Чтоб не потоптали.

Бякин взял ножовку, подержал. Постоял среди двора. Поднявшись на второй этаж, толкнулся в дверь Мамонтова. Она была заперта. Верандная дверь тоже была заперта. Он постоял, облокотившись на перила веранды, глядя на лес и во двор. Было тихо, ни души. Егорыч стучал топориком за домом. Бякин достал из кармана связку ключей. Один из них подошел к замку балконной двери комнаты Мамонтова. Бякин скрылся в комнате. Через минуту он выскользнул из нее, поспешно запер. Постоял, навалившись на перила. И отправился к озеру. Разговор с людьми чуть смягчил его негодование. Окончательно успокоиться он не мог. «Бездельницу, гадину эту красивенькую повез, а мне места не оказалось, — думал он. — А Челистов, хитрец, недообедал, в машину забрался. Надо бы и мне так… Красивенькая сучка поехала… Что ей там делать? А он повез… Самсона я предал. Нет, я не предал. Я рассказал правду. Да. Я правду поведал. Все, как было… Красивенькая сучка… На Самсонове он может обломать зубы. Что он может сделать? Напишет его жене? Он может как-то сообщить всем в тресте об этой чернявой Катьке, а начнется битва за квартиры — тут-то все всплывет. Очередь на квартиры большая, а она без очереди хочет получить! Так-так… Но кто об этом знал. Я знал. Я, Бякин. Самсон меня сожрет. Он простой, но умен. Он отомстит мне. Скверно, гадко…»

На берегу загорали, играли в карты торговские женщины. Санврач Мордасова лежала в стороне от них под кустом и читала книгу. Бякин обозвал про себя картежниц кобылами, полную Мордасову коровой. Разделся и залез в воду. Он был зол на весь свет. Как и чем насолить бы Филковской, чтоб она завизжала от страха или негодования? Каталась бы на полу и билась бы лбом об него, не зная, как выкрутиться. Муж уехал от нее, а она весела и вечно хихикает. Сплетней какой-нибудь ее не взять, в тресте все знают: едва муж уехал, она вызвала в Кедринск мать. И при всей своей живости и красоте не блудит. Может, тайно? Узнали бы. Уж об этом бы узнали. Он плавал в теплой воде и страдал. Всю жизнь его обижали, а он никогда не мог отомстить обидчику.

Несчастным, каким-то изгоем он стал чувствовать себя с поступления в институт. Учеба ему не давалась. О чем толковали лекторы, преподаватели, он не понимал. Но посещал все лекции, все практические занятия. На первом курсе он проучился два года, на третьем — тоже два года. Из учебных комнат не вылезал. Особенно часто и подолгу сидел Бякин в учебной комнате рядом с деканатом. Декан и замдекана видели, что студент Бякин допоздна сидит за столом в этой учебке, обложившись книгами, лекциями. Какой-нибудь график напряжений в балке или в стержне, который другие строили моментально, не задумываясь, Бякин принимался строить раз десять. Раскрашивал его. И в конце концов оказывалось, что построен график неверно. А к товарищам он обращался не с открытым вопросом — мол, как вот это сделать, я что-то не понимаю, а говорил: «Ну, Николаев, а у тебя максимальное напряжение где получается?» Николаев начинал толковать, а Бякин, чтоб выудить истину и понять, начинал возражать и спорить. И в конце концов этот Николаев посылал его к черту. Либо пожимал плечами и молча уходил. Самолюбивый Бякин сводил брови, принимался опять рисовать график. А студенты посмеивались над ним, сторонились его. Искренности, казалось, в нем нет ни на грош. В глазах деканата он прослыл студентом усидчивым, дисциплинированным. И когда приносил справку о болезни, просил очередной академический отпуск, ему его предоставляли. А если в общежитии случалось какое-нибудь чепе, Бякин тайком доносил в деканат. Дипломный проект он писал два года. Наконец защитил, его направили в Кедринск.

Здесь дела его пошли не лучше. На производстве он растерялся. Его сразу назначили мастером к прорабу Волкову. Входить в хозяйственную жизнь стройки трудно всем. Вооруженный дипломом, который так трудно дался ему, все такой же самолюбивый, Бякин не мог сразу схватить все мелочи хозяйства. Он растерялся и начал деятельность с придирок к бригадирам, к самому прорабу. То не так, это не так. Когда надо было принять быстрое решение, он начинал рассуждать с умным видом и критиковать — занимал позицию вроде бы начальника. И прораб Волков спровадил его со своего участка уже через три месяца. И так началось. Наконец он угодил к прорабу Иглину, тот через месяц выгнал Бякина из прорабской и однажды чуть было не побил его. Мамонтов взял Бякина в свой отдел. Здесь Бякин прижился. Познал суть бумажной переписки. Получив от Мамонтова точные инструкции, научился выступать с докладами на планерках и различных совещаниях.

В самом тресте, в управлениях производственные отделы потихоньку враждуют между собой. Производственники считают плановиков бездельниками. Те платят им той же монетой. Потому женщин не назначают начальниками отделов: они примешивают к деловым вопросам личные отношения и из пустяка могут раздуть грандиозный скандал, до корней которого трудно докопаться. Мужчины же, хотя и высказываются довольно определенно в своем отделе, на личности не переходят.

— Эту бумагу отнесите бездельникам, — скажет Мамонтов кому-нибудь из своих сотрудников.

Тот знает — плановикам надо отнести.

— Этот график спустить футболистам, — скажет начальник планового отдела Зверев Филковской. — Да пусть распишутся в получении. Я их знаю…

Подобными замечаниями вражда у мужчин и ограничивается.

Бякин же считал плановиков бездельниками, а Филковскую — вопиющей бездельницей. Но как прорабам он все никак не мог отомстить за обиды, так же не мог придумать, чем досадить теперь Ольге Петровне. Втайне он был зол и на Мамонтова. Но о нем старался не думать. Мамонтов вытянул его в люди, поставил на ноги, но Мамонтов мог же в любой момент столкнуть его обратно, на линию. А от одной мысли, что подобное может случиться, Бякина корчило.

13

В пятом часу проснулся прораб Иглин в пятнадцатом номере. Он разбудил Белкина, умылся, причесал короткие курчавые волосы, разглядывая в зеркало свою длинную мускулистую шею, маленькую бородку и гордо посаженную голову. Ему было тридцать лет, он нравился женщинам и был холост.

В то время расширяли цементный завод, реконструировали шиферный. Иглин вел эти работы.

Он попытался отсюда позвонить в свою конторку. Но вначале вязевская телефонистка сказала, что самойловская линия занята. Потом оказалось — кедринская линия занята. И телефонистка подсказала, что проще дозвониться в трест через Новогорск. Только заказать разговор надо было раньше.

— А через Нью-Йорк нельзя, чтобы поскорей? — сказал Иглин и повесил трубку. Обошел дом по веранде, включил и выключил в холле телевизор и спустился вниз.

Егорыч и Кесарь сидели на лавочке у крыльца. Кесарь держал в руках раскрытый журнал «Наука и жизнь», и старики беседовали на странную тему.

— Какой он там царь зверей, — говорил Кесарь, имея в виду льва, фотография которого была на страничке журнала. — Царь! Да привези его в наши леса, он тут осенью загнется от холода и сырости. А медведя нашего пусти в их саванны, найдет воду там. И обживется. Лишь бы вода ему была, и обживется. Он бы дал там жару этим антилопам и газелям разным. А царь зверей? Он бы и с голоду здесь подох. Мишка — то кореньев каких, то ягоды полопает. То овса украдет. И гляди, Егорыч, ведь черт знает что он жрет, а к зиме жиру нагуляет. И спит всю зиму спокойно.

— Это верно, правда, — кивал Егорыч. — Так же, гляди, и человек. Ежели мужика нашего послать туда на житье, главное, чтоб вода была. И обживется. Землянку выроет поглубже у воды. И живи. А привези сюда к нам негра — зимой окочурится. Там, вишь, — кивнул Егорыч на другую картинку, — он съел банан и пляшет голяком…

— Дилектор, как бы нам поесть? — прервал беседу Иглин.

Кесарь строго посмотрел на него и зычно крикнул:

— Девки, покормите молодцов!

Маша подала обед на столик на нижней верандочке.

С помятой со сна физиономией унылый Белкин ворчал:

— Сволочь ты, Игла. Говорил же: пойдем напрямик через лес. Нет, затянул в Самойлово.

— Не скули. Тебе плохо разве было? И бабам. А Катюша-то Дуськина? Где она только цыганские песни петь научилась! Хороша… Мужик ее, думаю, дурак, что уехал от нее. Такой женщине кое-что можно простить. Я бы простил, Белка.

— Ты сейчас так говоришь. А вот женись, тогда посмотрим.

— Нет, ей бы простил. Горячая девка. Такой все можно простить.

Белкин засмеялся.

— Погоди, вот если выгорит с Филковской…

— Что значит твое «если»? — перебил его Иглин. — Никакого «если» быть не может.

Белкин положил вилку. Лицо его приняло озабоченное выражение.

— Слушай, Витька, я не хотел тебе говорить. Вмешиваться в такие дела не хочется. Но советую: оставь ее. Ольга не для тебя… Нет, не для тебя. И Нинка так говорит. Она, брат, у меня умница.

Иглин усмехнулся.

— Почему же это? Для кого же она, а?

— Я два года женат, Витя. Кое-что понимаю. Ничего у вас не выйдет.

— Ну-ну? — Красивое лицо Иглина нахмурилось.

— Я сказал, что думаю.

— А я делаю то, что хочу. — И Иглин шлепнул ладонью по столу. — Она мне нравится. С ней мне хорошо. Для женитьбы я, видимо, созрел. Я хочу, чтоб именно она родила мне пару пацанов. И со мной ей будет хорошо. Сдам объекты, уедем в Ачинск. Ты не раздумал?

— Нет, не раздумал.

— Федоровский прислал письмо. Пишет, такой же завод строят. Только раза в два побольше. Опять зовет. Уедем. Нина как?

— Хоть сейчас готова. Она славная. Мебель, говорит, завтра же продам… Слушай, а если Ольга не поедет? — сказал Белкин.

— Опять «если». Что за бабья манера! Если, если! Поедет. Дилектор, в магазине у вас тут рубашки мужские имеются?

— Продают, — откликнулся Егорыч. — Магазин до семи торгует.

— Купим рубашек, маек. А то я ничего не взял. — Иглин засмеялся.

— Где же мы чемодан оставили? — произнес Белкин. — У Катюши?

— Черт с ним. Нинке скажешь — на озере украли… Да, брат, — Иглин откинулся на спинку плетеного кресла. — Тебе что Федоровский в письме предлагал?

— Управление. Только, говорит, управления нет еще, надо создавать его.

— И мне тоже… Придется и за главного и за начальника побыть. Сколотим! Новая полоса жизни начинается, Белка, хорошо? Там сколько наших? Федоровский, Морозов, Борисов, Мурадов, Илья Вейнштейн, Снегирев Колька. Нозричева из второго СУ туда уехала?

— Туда.

— И мы уже с женами приедем… Хватит здесь. Надоело. Дилектор, — крикнул он, — а где все наши, трестовские?

— В Кедринск все уехавши. Один Бякин остался. На озере он.

Иглин вопросительно посмотрел на товарища.

— Фю, — присвистнул он, — должно быть, что-то случилось. Это уж точно. Надо Бяку найти.

Они сходили в Вязовку, купили чемоданчик, рубашки, трусы, майки. Солнце садилось, когда шли обратно. Мордасова плавала. Торговские женщины ушли с пляжа. Бякии лежал на песочке. Прорабы поплавали, присели рядом с заместителем начальника производственного отдела.

— Куда все наши укатили, Гоша? — спросил Иглин.

— Будто не знаете. Цех спекания сдают.

Иглин свистнул.

— А ты чего остался?

— Мне там делать нечего. Всю ночь с комиссией лазал. Надо и передохнуть.

Он оделся, прорабы тоже оделись.

14

Мамонтов, Филковская и Челистов вернулись в начале десятого. Софье Петровне управляющий велел переоформить всю документацию по сданному цеху за полугодие. Она собрала сотрудниц. Вся бухгалтерия осталась работать на ночь. Бякин не уехал, потому что шофера Мамонтов оставил ночевать в доме отдыха, чтоб завтра пораньше отправиться в Кедринск. Мамонтов, Ольга Петровна, Челистов и Бякин ужинали за отдельным столиком. С венгерским вином. После ужина Мамонтов и Ольга Петровна прогуливались в сумерках по просеке. Сворачивали на дорогу, шли по ней и возвращались.

— У строителей бывают такие моменты, Ольга Петровна, — говорил Мамонтов, беря ее за руку, — когда кажется: все, план рухнул, выполнения нет и не будет. Все унылые, начальство зубы точит на трест. И вдруг, вдруг, понимаете, что-то произойдет. Вот года четыре назад мы в прорыве оказались: годовой план не могли набрать. Нет объемов, и все тут! Сидим, помнится, в кабинете управляющего и молча горюем. И вдруг из Новогорска звонок: директор целлюлозного комбината предлагает нам взять на выполнение полтора миллиона рублей! Представляете? И в личной жизни человека подобные неожиданности случаются. Да… Особенно у одиноких людей. Вдруг останется человек один. Я имею в виду семейного человека. Дети его выросли, где-то живут своими семьями. Взять меня… Жена умерла. Одиночество. Тоска. Жизнь не в жизнь порой, спасает только работа. И вдруг… вдруг нечто случится, и жизнь, знаете, как говорят, озаряется…

Степан Антонович был взволнован. Они остановились на дороге. Он взял ее за руки. Черт лица Мамонтова она не различала.

— Почему вы меня всегда сторонитесь? — спросил он.

Она засмеялась.

— Как сторонюсь, Степан Антонович?

— Вы любите кого-нибудь? — Он сильно сжал ее ладошки.

— Нет. — И засмеялась, хотя ей вдруг стало чего-то боязно.

Не отпуская ее рук, он поцеловал ее в голову и в лоб. Она молчала.

— Скажите, Ольга Петровна, — тихо заговорил он, — вы могли бы стать моей женой? Я не противен вам? Не отвечайте… Хорошо… Сейчас не отвечайте, не надо. Не нужно, ничего не нужно, — говорил он уже слабым голосом, торопливо, и ей показалось, что в глазах его сейчас должны быть слезы. Она зажмурилась и молчала. — Только знайте, Ольга Петровна, я вас давно люблю. Я ваш друг. Я люблю вас. Не надо отвечать. Молчите… Погуляем, я успокоюсь, и пойдем в дом. — И он замолчал, и они пошли рядышком.

У поворота к «Домику лесника» горела на столбе лампочка. Над лесом висела луна, большая и багровая. Ольга Петровна взглянула в лицо Мамонтова. Оно было такое скорбное и печальное, будто у Степана Антоновича что-то болело внутри и он едва сдерживался, чтоб не охать от боли. И ей вдруг захотелось пожалеть этого большого пожилого человека. И если б Мамонтов был меньше ростом или в этот момент присел бы на лавочку, Ольга Петровна погладила бы его по голове. Сказала бы что-то ласковое. Он тоже посмотрел на нее. Глаза его неестественно блестели. Он попытался улыбнуться. А она прочла на его лице такую беспомощность и печаль, что начала тереть виски. Ей хотелось убежать в комнату, упасть на кровать и думать, думать. Но Степан Антонович мог решить, что она от него убежала. И они прошли по дороге дальше.

15

В холле женщины смотрели телевизор. Бякин сидел, развалившись в кресле на веранде, и курил. В доме имелись гитара, балалайка и баян. Так как кладовщица и заведующая жили в деревне, то инструменты оставались на попечении Егорыча. Хранились в кладовочке рядом с его комнатой. Иглин взял гитару, настроил ее. Он, Челистов и Белкин стояли на веранде, прислонившись к перилам.

За ужином Бякин поскандалил: призвал Кесаря, заявил ему, что блинки с мясом попались ему пересоленные, а чай холодный. И хотя в доме отдыха было самообслуживание, Бякин дождался, когда Раиса подала ему свежую порцию. Он сидел за столом с шофером Колей. Иглин видел эту сцену, слышал, как Бякин грубо отчитал и Раису. А когда поел, вилку не положил, а бросил и шумно встал из-за стола. Иглин не хотел в этот вечер придираться к Бякину, третировать его, что частенько делал, оказавшись с ним в компании. Иглин знал, где прогуливается Ольга Петровна с Мамонтовым, ждал ее. Выходка Бякина за ужином разозлила его. Белкин и Челистов смотрели на луну и на озеро. Иглин запел под гитару, поглядывая на Бякина:

— Как песенка, Гоша? — обратился к Бякину Иглин. — В клубе нашем самодеятельность сочинила. Нравится тебе? — В голосе прораба сквозили насмешливые нотки.

Бякин сразу уловил их. И ничего не ответил, сделал вид, что прислушивается к чему-то.

— Чего ж это, Мамонтов не взял тебя в Кедринск сегодня? — Иглин даже не подозревал, какой удар он нанес своему врагу.

— Мне тоже отдохнуть требуется, — проговорил Бякин. — Я сам не поехал.

— Ясно… Слушай, Гоша, в России есть город Холуй, — сказал он. — Ты не оттуда родом?

— Нет, не оттуда. И в России нет такого города.

— Ан есть, Гоша. Кажется, во Владимирской губернии. Я думал, ты оттудова.

Он хотел продолжать разговор в том же духе, но на просеке появились Мамонтов и Филковская. Мамонтов сел ужинать, Ольга Петровна прошла сразу в комнату. Ужинать не стала. Мордасова стучалась к ней. Ольга Петровна долго не откликалась.

— Да господи, отстаньте вы все от меня, — наконец отозвалась она на стук. — У меня голова болит, дайте поспать спокойно!

— У нее голова болит, — доложила Мордасова мужчинам. — Пожалуйста, не беспокойте ее сегодня.

16

А Ольга Петровна лежала, уткнувшись лицом в подушку и накрывшись одеялом с головой. Перед ней то возникало искаженное лицо бывшего мужа в тот момент, когда он бил ее по щекам. И она теперь вздрагивала от каждого его удара, будто он сейчас бил ее. Она трясла головой и ворочалась. То видела лицо Никитина. Его твердые жадные губы, красивые глаза. А то появлялась гордо посаженная голова Иглина. Ольга Петровна отрывала лицо от подушки, опять переворачивалась с боку на бок. И тут же видела скорбное лицо Степана Антоновича. «Я не противен вам?» — говорил он, и рука его утирала слезы.

— Господи, господи! — она садилась и сидела некоторое время, не зная, что ей делать. Может, она с ума сходит? Что с ней? Она не узнавала себя. Никогда подобное с ней не творилось, в голове стоял шум. Кто-то в окно заглянул? Нет, никого там нет. Луна освещала другую сторону «Домика лесника», и в комнате было темно. Она хотела включить свет. Но не включила. Не надо, пусть темно будет. Она боялась почему-то увидеть себя в зеркале. Может, она сходит с ума. Нет, не может этого быть. «Я здорова, — шептала она, бегая по комнате, — я совсем здорова. Я знаю, зачем Иглин пришел сюда. Знаю… Я дура, господи, какая я дура».

— Мамочка моя! — воскликнула вдруг, вспомнив, что Никитин ждет ее.

Она пошарила на столе спички, чиркнула, осветила часики. Было без четверти час. К нему. К кому-то надо. К нему. Он глупый мальчик, молодой и глупый мальчик. Она схватила плащик, покрылась им с головой, вышла на балкон. Прокралась вдоль стены. Эти лампочки на столбах! На каланче Егорыча не было. На нижней веранде лежал Пиратка. Он узнал ее и только подергал обрубком хвоста. «Никитушка, милый, ты простишь меня, глупую бабу, простишь. Я все тебе расскажу», — шептала она. Она побежала не по просеке, а рядом с ней, огибая толстые сосны. На повороте машинально оглянулась на дом. Ей показалось, будто кто-то стоит на веранде. Кто это? Нет, там никого нет. Померещилось. Но ей сделалось страшно. Очень страшно. Она бежала и бежала, и ей показалось уже, что она не в ту сторону бежит. Но тут услышала храп жеребца. Заяц учуял ее и захрипел.

— Никитушка! — закричала она в отчаянии.

Сильные руки подхватили Ольгу Петровну, она увидела лицо Никитина и разревелась.

— Не знаю, что со мной, Никитушка, милый мой, хороший и добрый, — задыхалась она, целуя его.

Через час Ольга Петровна успокоилась, но не рассказала, что случилось с ней. О предложении Мамонтова и не упомянула. Отдаваясь его ласкам, только шептала что-то невнятно. Никитин слышал, как дважды настороженно храпел Заяц, привязанный к елке, топтался, ломая ветки кустов. Наконец жеребец призывно заржал. Никитин бросился к нему. Заяц стоял, высоко задрав голову, натянув повод, задом к ельнику, головой к дороге. Кто мог быть здесь? Волк пробежал, лось?

— Ну, ну, успокойся, — говорил Никитин, развязывая затянувшийся узел и прислушиваясь. — Кто напугал тебя?

Навострив уши, Заяц смотрел в сторону дороги. Потряс головой, шумно вздохнул и опустил голову. Никитин вернулся в ельник. Покрывшись плащом, Ольга Петровна ждала его.

— Кто там? — тревожно спросила она.

— Никого. Кто может быть? Просто он не любит стоять привязанным ночью в лесу.

Луна стояла высоко. Бледное лицо Ольги Петровны казалось исхудавшим. Руки были холодны, а глаза с испугом следили за Никитиным.

— Слушай, Ольга, я брошу здесь все, подам заявление. И через две недели уедем к моим родителям в Курск. Давай сделаем так? Месяц поживем и уедем в Ачинск. Туда наши ребята едут. Слышишь? Иглин едет, Белкин, Борисов Васька. Иглин говорил…

Но она не дослушала его.

— В какую сторону идти? — сухо произнесла она. — Вынеси меня, Митя.

Он вынес ее из ельника. Проводил до просеки. Проследив, как она взбежала на нижнюю верандочку, тенью скользнула по верхней веранде, Никитин покурил, поглаживая морду Зайца. Забрался на него и проехал во двор дома отдыха. Снял с жеребца уздечку, седло, задал ему овса и направился в свою комнату.

17

Приезд Никитина видел через окно Егорыч. Старик не спал. Вечером передали по радио, что в районе деревень Монастырское и Колтуши загорелся лес. Это всего лишь километрах в пятидесяти от Вязевки. Но гарью не пахло, и нечто другое беспокоило вечно настороженного старика. В начале двенадцатого, когда беременные женщины, торговские, посмотрев фильм, отправились по своим комнатам на ночь, он, проходя по веранде мимо комнаты Мамонтова, вдруг замер в изумлении. Шторы неплотно были сдвинуты, и старик увидел, что огромный Степан Антонович стоит посреди комнаты. Переваливаясь с ноги на ногу, поочередно то левой, то правой лихо выбивает чечетку. При этом Степан Антонович плавно разводил руками перед собой, блаженно улыбался. «Хватил, должно, хмельного», — подумал старик. Едва свернул за угол дома, любопытство заставило вернуться обратно. Мамонтов все отбивал чечетку, так же блаженно улыбался. Но теперь еще вроде бы и кланялся кому-то, резко откидывая голову назад, и опять кланялся.

Егорыч забрался на каланчу. Здесь он успокаивался и мог размышлять спокойно. Через некоторое время старик увидел Мамонтова. Степан Антонович стал прогуливаться по просеке. Егорыч спустился на веранду, возле комнаты Мамонтова машинально глянул в окно. Шторы были плотно задернуты, в комнате горела только настольная лампа под зеленым абажуром, стоявшая в углу на тумбочке. Но по шторе вроде бы двигалась чья-то тень. Между шторой и стеной была узкая щель. Егорыч приник к ней, успел заметить, что кто-то задвинул ящик письменного стола и быстро выскочил из комнаты. В слабом зеленоватом свете старик не успел рассмотреть, кто именно это был. Он обежал дом, но в столовой, в коридоре никого не увидел. Мамонтов прогуливался. Радиоприемник в холле затрещал, диктор сообщил, что все жители деревни Монастырское вышли на борьбу с огнем. Из Глушина на вертолетах прибыл туда десант. Егорыч снова поспешил на каланчу. Потом Мамонтов вернулся в дом, и Егорыч слышал, как хлопнула дверь комнаты Степана Антоновича. Было тихо, и Егорыч спустился к себе отдохнуть. Пиратку он оставил в коридоре, зная, что, если кто появится, трусливый Пиратка непременно подаст голос.

18

Утром Ольга Петровна проснулась со свежей головой. Солнце освещало комнату. Она открыла балконную дверь. На веранде шумели воробьи, где-то близко пинькали синички. Она засмеялась, забралась в постель и хотела еще подремать. Но вдруг откинула одеяло и села. Встречу с Никитиным она хорошо помнила — как бежала к нему по лесу и то, как было ей страшно. Но что случилось с ней вчера здесь, в комнате, она заспала, не могла припомнить. Ей было страшно, но что напугало ее? Она силилась вспомнить и не могла. Приходил к ней кто-то? Боже мой — кто? Иглин? Степан Антонович? Или ей снилось, что было страшно и кто-то приходил? Беспокойство опять овладело Ольгой Петровной. Она приняла душ. На часах было семь. В коридоре, в столовой еще никого. Снизу доносились голоса Кесаря и его помощниц. Стоя перед зеркалом, Ольга Петровна сделала ладонями легкий массаж лица. Посмотрела на себя в профиль. Она хороша. Особенно сегодня. Да, хороша, успокаивала она себя, но беспокойство ее не оставляло. Обычно пышные красивые волосы она носила распущенными, но в это утро собрала их узлом на затылке и закрепила приколками. И к завтраку пожаловала в белом костюме и в туфельках.

Иглин и Белкин сидели за отдельным столиком, Бякин и шофер Коля тоже вдвоем. По соседству с ними — Мамонтов, Мордасова и Секир Челистов.

— Привет прорабам! — сказала Ольга Петровна. — Здравствуй, Коленька!

Мамонтов поднялся, отодвинул стул для Ольги Петровны. Она чувствовала, что все смотрят на нее. Что же вчера случилось?

— Доброе утро! — сказала она, улыбнувшись сразу всем за столиком, и присела на предложенный Мамонтовым стул.

— Что хотите поесть? — спросил Мамонтов.

— Ах, я и забыла! — она засмеялась и побежала к раздаточному окну.

Есть ей не хотелось. Она взяла яйцо и крикнула вниз:

— Кесарь Иванович, подайте мне, пожалуйста, чайку. Покрепче!

Когда вернулась к столу и села, ей казалось, что все как-то особенно поглядывают на нее. Господи, что же вчера случилось? Мордасова в упор смотрела на нее, Степан Антонович чаще, чем обычно, поглядывал. И хотя лицо Мамонтова было, как всегда, спокойно, в глазах его она прочла нечто вроде удивления. За столом молчали.

— Секирушка, как с халтурой у тебя? — машинально произнесла Ольга Петровна.

Вопрос ее мог бы прозвучать шуткой, потому что, когда заговаривали с Челистовым о деньгах, — шутили, ибо все знали о его жадности.

— А туристов повезешь осенью куда-нибудь? — тут же спросила Ольга Петровна.

Челистов оживился. Рассказал, что он побывал в Вязевке, в Коськове, в Вотейкине, нигде не увидел стендов, плакатов.

— Понимаете, создается впечатление, будто колхозное правление не желает доводить до сведения населения, что происходит в их бригадах! Даже противопожарных плакатов нет! Я хорошо рисую. Поговорил с председателем. Говорю ему, много я с него не возьму, но плакаты нарисую, оформлю, мол, стенды. А он: сейчас, говорит, некогда — сенокос! При случае я в районе поговорю об этом. А за границу поедем, Ольга Петровна. В августе.

Никитин в этот день проспал утро. Позавтракал на нижней веранде. Мамонтов заметил его, когда жеребец рысью вынес Никитина со двора. Степан Антонович нахмурился.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, — застой в работе сваливает на нехватку людей, материалов, а сам только в начале десятого на объекты поехал. Придется плотнее заняться деревенскими делами. — Он встал. — Вы едете сейчас. Ольга Петровна, с нами в трест?

— Я? — произнесла Филковская. И тоже встала.

— Я думаю, вам надо ехать, Ольга Петровна, — тихо и доверительным тоном говорил Мамонтов. — Вам нельзя замыкаться в плановом отделе. Вы должны видеть, слышать, что происходит. Да. Я, например, из своего отдела поочередно вытаскиваю людей на планерку, на совещания. Сегодня в тресте будем составлять акты о недоделках по сданному цеху, устанавливать сроки их устранения. И вы, Ольга Петровна, должны присутствовать. Я поговорю со Зверевым. С главным и управляющим. Вы понимаете меня?

Ольга Петровна кивнула.

— Коля, Бякин, готовы? — крикнул Мамонтов. — Через пять минут едем.

И в это время вбежал в столовую куцый Пиратка, следом за ним появился Егорыч. На лице его была растерянность. Он остановился, развел руками и сказал:

— Граждане отдыхающие, никто из вас не брал в котельной ножовку?

Торговские беременные женщины засмеялись.

— Что такое, Егорыч? — сказал Мамонтов. — Какую ножовку?

Старик пояснил, что вчера обрезал жерди, ножовку положил возле двери в котельной — это он точно помнит. Сейчас хотел взять ее, а ножовки на месте нет. И нигде ее нет.

— Найдется, найдется, — успокоил его Степан Антонович, — никуда пила твоя не денется…

Когда Ольга Петровна появилась в своем отделе, сотрудники удивились ее приезду. Она стала рассказывать, какая теплая вода в Вязевском озере и как славно отдыхать в «Домике лесника».

У начальника планового отдела формально не было заместителя. Когда Зверев уезжал из треста куда-нибудь, за старшего оставлял пожилого Чефырева, хорошо знавшего строительное дело. Незадолго до обеденного перерыва Зверев заглянул в свой кабинет и сказал:

— Ольга Петровна, попрошу вас на минуточку.

Она вышла к нему в коридор.

— Такое дело, Ольга Петровна, — заговорил Зверев. — Вы, понятно, сейчас в отпуске. Я настаивать, конечно, не могу… В три часа будет совещание в кабинете управляющего. Возможно, я до конца совещания не смогу быть: мне нужно будет срочно ехать в район. Но от отдела нашего на совещании должен быть человек. Понимаете? Я бы попросил вас прийти к трем. Во время совещания будете вести краткий протокол.

— Смогу ли я? — сказала Ольга Петровна.

— Ничего страшного, Ольга Петровна. Надо привыкать, надо учиться. Покуда я буду, я подскажу, что надо записывать. Протокол не для главного или управляющего. Для нас самих. Не пугайтесь. Все просто. Договорились?

— Хорошо.

Всегда строгий и хмурый, Зверев говорил с ней почтительно. И ей это было лестно.

На совещании присутствовали представители из главка и министерства. Они изредка поглядывали на Ольгу Петровну и перешептывались. Многое из того, о чем говорили, она не понимала, голова ее слегка кружилась.

Зверев ей подсказывал:

— Запишите: к пятнадцатому августа закончить внутреннюю штукатурку цеха… И припишите, Ольга Петровна: радиаторные ниши оштукатурить к двадцатому июля. Возьмите это в скобочки…

Хотя в голове ее шумело и она не могла еще уловить важное в разговоре за столом, держалась Ольга Петровна с достоинством.

Во время перерыва Мамонтов познакомил ее с представителями главка и министерства.

— Ольга Петровна тоже в отпуске, — говорил он. — Но и ее пришлось срочно вызвать. На ее попечении находятся цех спекания и цех соды поташа. — И Мамонтов оставил ее с представителями высших инстанций.

— И вы ладите с Самсоновым? — спросил представитель министерства, улыбаясь и разглядывая красавицу.

— Вполне, — отвечала Ольга Петровна, откидывая голову назад, чуть покачивая ею, как это делает Софья Петровна. — Аркадий Михайлович деликатный человек. С ним всегда общий язык найти можно.

— Я думаю, с такой женщиной всегда можно найти общий язык, — сказал представитель главка представителю министерства. И оба они засмеялись.

Ольга же Петровна только улыбнулась.

— Я серьезно сказала.

Представитель главка спросил, где она отдыхает. И Ольга Петровна рассказала о «Домике лесника». А озеро там чудесное. Вода теплая. По утрам особенно хорошо купаться.

— После совещания поехали к нам туда? — предложила она. И даже хлопнула ладошками и рассмеялась. — Поехали, товарищи москвичи? Вечером там вода в озере — залезешь в нее, и готова всю жизнь плавать! А повар у нас столичный. Восточную кухню прекрасно знает. Я приглашаю вас.

Ей ответили, что после совещания все сразу поедут в Новогорск, в райком. Ольга Петровна сделала печальное лицо, надула губки и махнула рукой.

— Знаю, — проговорила она, — там посовещаетесь — и в ресторан. И что за охота? Господи, у нас в домике так прелестно, так прелестно! Из Новогорска прямо к нам в лес! Товарищи, вы много потеряете!

— Надо будет подумать, — сказал представитель министерства. И в это время главный инженер объявил, что перерыв кончился.

После совещания начальство уехало в Новогорск. Мамонтов, Филковская и Софья Петровна вернулись в дом отдыха. Покуда ехали, Софья Петровна молчала. Все молчали. Ольга Петровна несколько раз спрашивала:

— А где же Секир? Где Секирушка наш?

Шофер Коля ответил, что Челистов сказал, что задержится в Кедринске.

Мамонтов, Софья Петровна и Филковская поужинали молча и быстро разошлись по своим комнатам. Иглин и Белкин посмотрели фильм вместе с женщинами. Прогуливались вокруг дома по веранде.

— Кажется, она избегает тебя, Игла, а? — говорил Белкин.

Иглин не отвечал. Они опять миновали окно Филковской. Там было темно. Иглин задержался, слабо постучал по стеклу. Ответа не последовало. Он постучал сильней — молчание. Постучал еще и подергал дверь. Ольга Петровна не отвечала.

19

Ночью ветер переменился. В деревне, возле «Домика лесника» запахло гарью. Ветер был слабый, лес не шумел. И к утру дым лежал на озере, покрыл Вязевку густым синеватым туманом. Покрыл макушки деревьев и окутал дом отдыха так, что Егорыч с каланчи не видел, что творится во дворе.

Было душно. Отдыхающие сидели возле дома под кустами. Один Егорыч находился на каланче. Из глаз его текли слезы, он кашлял, но с каланчи не слезал, все смотрел в сторону Монастырского.

Все ждали сильного ветра. Трестовские сидели под черемухой. Ветки черемухи переплелись, образовали сплошной навес и не пропускали дым к земле. Иглин перебирал струны гитары. Под нос себе напевал прилипшую к нему песенку:

— Ах, боже мой, — произнесла Филковская и встала. — Может, на день двинем пешком в Кедринск? — спросила она, обращаясь сразу ко всем.

Ей никто не ответил. Она направилась к дороге. Иглин, продолжая напевать, последовал за ней.

— Ольга, мне поговорить надо с тобой, — сказал он, едва лес скрыл их.

— Не нужно, — произнесла она. Она не смотрела на него.

— Слушай, мне серьезно нужно поговорить.

— Я знаю. И говорю — не нужно. — Она твердо посмотрела в лицо Иглина.

— Поедем в Ачинск, Оля. Ты же…

— Оставим это. Никуда я не поеду. Я знаю, что ты хочешь еще сказать. Не нужно. — И она убежала обратно под кусты черемухи.

Прораб постоял. Размахнувшись, ударил гитарой по суку так, что сухой сук обломился, а гитара треснула, гриф отскочил. И прораб швырнул гитару в кусты.

У крыльца он увидел лошадь под седлом. На нижней ступеньке сидел Никитин, ел плов, держа тарелку на коленях.

— Иглин? — удивился Никитин. — Каким ветром?

— Мы с Белкой в доме. — Иглин присел.

— Где все? Ни души. Сам на кухне взял поесть.

— В лесу сидят. — Иглин закашлялся. — Как дела у тебя тут? — спросил он, думая о чем-то другом. Но Никитин этого не заметил.

— Плохо, — говорил он, — ужасно, Витька. Бревен, досок нет. Фундаменты забутили, а бревен нет. Плотники сами сейчас заготовляют. Четверо вчера ушли в Кедринск — какой заработок здесь! Колхозники на сенокосе… Шифер воруют… В Коськове вчера сорок листов исчезли… Хоть лошадь вот дали, а вначале пешком мотался из деревни в деревню.

— Зачем ты залез сюда? Глупо.

— Это другой вопрос. Мамонт уверял, что материал будет.

Иглин засмеялся, похлопал Никитина по плену и скрылся в коридоре.

Никитин уехал. В одиннадцатом часу появились Бякин и Челистов, привезли три ящика с водкой, пивом, вином и лимонадом. Они сказали, что под вечер прибудет сюда все начальство.

— Секретарь Иванов тоже приедет, Степан Антонович, — говорил Бякин, — наше строительство здесь осмотрит.

— Сколько человек приедут?

— Девять — двенадцать. Так велел передать управляющий. Ночевать останутся.

Мамонтов дал указание Кесарю, поманил Бякина пальцем, и они скрылись в лесу. Бякин сопровождал начальство в Новогорск.

— Как съездили?

— Хорошо. Можно сказать, отлично, Степан Антоныч. — Бякин хихикал. — Там же сути не знают. А тут такая комиссия! Поздравляли. Сам Пивоваров всем руку жал. В область телеграмму послали. Полный порядок!

— Что еще? — спросил Мамонтов, не сбавляя шага. Лицо Бякина стало серьезным.

— Училище там рядом с кинотеатром, а общежитие на другом конце города. Когда вечером собрались в ресторан, Самсон откололся от всех… Он в общежитие ездил, Степан Антоныч. Минут двадцать он побыл в самом общежитии, потом вышел с этой чернявой Катей. До одиннадцати они гуляли возле вокзала. Потом он ее проводил в общежитие.

— Слушай, Иванов точно приедет?

— Точно. Какое-то постановление у них готовится по стройкам в деревне. Он сам меня спросил, где вы. Я сказал, что здесь.

Мамонтов соображал.

— Сегодня… нет, завтра проведем здесь летучую планерку. Сразу же. Первым выступишь ты. Набросай сегодня вечером планчик выступления в таком духе… Я тут навел справки… В таком духе мы должны держаться: колхоз лес не может сейчас дать, людей тоже — сенокос. В Никитине мы ошиблись, Бякин. Он разгильдяй. В трест, в район докладывает, что нет досок, бревен, а сам пьет здесь с рабочими. Но на это только намекни. Намеки об аморальности: в Коськове у него любовница, в Вотейкине тоже. Понимаешь? Но тонко все обмозгуй. В полутонах надо подать, понимаешь?

— Понимаю.

— Обмозгуй, прикинь. Ровно в двенадцать ночи я тебя буду ждать. Так вот. Надо этого красавца убрать отсюда. С треском. Иначе он всех нас подведет под монастырь. Еще тут делишки за ним водятся, о них я сам скажу.

Бякин взглянул на своего патрона и отвел взгляд. Он был уверен, что Мамонтов сам ничего не скажет, потому что ему нечего сказать против Никитина.

Они повернули обратно. Бякин следовал за шефом. Кусал нижнюю губу и гримасничал, соображая.

20

Днем дым за озером начал рассеиваться. Но к вечеру он сгустился, опустился к самой земле, и на втором этаже дышать стало легче, чем на земле. В шесть часов приполз автобус с начальством. Столы были накрыты. Все лампочки включены. Окна, двери заперты. Егорыч за день угорел на каланче и лежал в своей комнатке. Но в столовой было шумно и весело. Произносили тосты, танцевали. Затих дом только во втором часу ночи.

А утром и случилась беда.

В непогоду Мамонтов всегда делал зарядку на балконе. В семь часов Кесарь и помощница его Раиса отсекли головы во дворе шести курам. Когда несли их в дом, видели, как Мамонтов вышел из комнаты на балкон и начал делать зарядку. Кесарь с ним поздоровался, но Мамонтов, видимо, не услышал и не ответил. Поприседав, он уперся руками в перила и начал отжиматься. Когда Кесарь и Раиса сворачивали за угол дома, оба услышали треск, оглянулись и увидели, как Мамонтов вместе с перилами рухнул на землю. Они бросились к нему. На поляне вокруг дома прежде было много валунов. Вскапывая грядки, Егорыч одни камни относил к дому, другие к забору. Мамонтов упал на камни. Раиса прежде Кесаря опомнилась, с криком бросилась в дом. Она первая заметила, что из щелей пола пробивается дым. Но не задумалась, откуда такие струйки дыма. Бегала от комнаты к комнате, стучала в двери и кричала:

— Начальник убился! Начальник убился с веранды!

А чердак уже пылал, из кухни, из кладовой валил дым. Поднялась ужасная суматоха. Мамонтова оттащили подальше от дома. Телефон не работал. Челистов и Бякин умчались на машине в Вязевку за врачом. Когда привезли врача, «Домик лесника» горел вовсю.

При падении Мамонтов ударился головой о камень. Его в бессознательном состоянии увезли в вязевскую больницу, а оттуда в Кедринск. Скончался он через три дня.

Следствие длилось долго. Дом сгорел дотла, но обломавшиеся перила подсказали, что они были подпилены кем-то. Этот кто-то знал, что тяжелый Мамонтов отжимается на перилах. Мог знать. Но кто подпилил, кто поджег дом, так и не узнали. Возможно, дом и не поджигал никто, а загорелся он от кухонной печи, от дымоходов ее.

Когда хоронили Мамонтова, Ольга Петровна была с матерью. Все время держала мать под руку, ни на шаг не отпускала. И домой вернулись вместе. Ольга Петровна сразу легла в постель и притворилась, что уснула.

До конца отпуска оставалось еще десять дней. И все эти десять дней в городе Филковская не появлялась. Приезжал из деревни Никитин, звонил ей. Она спокойным голосом ответила, что больна и чтоб он больше не звонил.

— Да что случилось? — кричал он. Но она положила трубку.

Теперь Никитин казался малознакомым вздорным мальчишкой. И наглым. А то, что было между ними, — нелепостью.

До Нового года Ольга Петровна нигде в городе не бывала. Из треста сразу спешила домой. Даже в магазины не заглядывала. Новый год встречали в тресте. Домой проводили ее Иглин и Белкин с женой.

А весной, когда Иглин сдал свои объекты, он уговорил Ольгу Петровну перебраться с ним в Ачинск.