Крест и клинок

Глава 20

Страшная тревога не покидала Гектора на всем обратном пути в оружейную. Встреча с Шабрийаном потрясла его, он вдруг понял, что все это время старательно отворачивался от реального положения вещей, когда представлял себе, что могло случиться с Элизабет. Злоба Шабрийана поставила его лицом к лицу с отвратительной действительностью.

И вновь, в который раз, Дан своим спокойствием и советом возродил в его душе проблеск надежды.

— Ты ведь не знаешь наверняка, попала ли Элизабет в гарем Мулая. Ее могли продать какому-нибудь знатному человеку в Сали, и она стала служанкой. К тому же не забывай, что Мулай обещал освободить твою сестру, если получит от нас стенобой. А мы можем придумать и какой-нибудь другой способ ему потрафить.

Шон Аллен высказался осторожнее.

— Мулай может и не сдержать обещания, если окажется, что сестра Гектора находится в его гареме. Император, похоже, не слишком-то щедр, когда речь идет о его личной собственности. — Но тут оружейник прикусил язык, осознав, что сболтнул лишнего, и быстро добавил: — Тебе, Гектор, надо бы выяснить, вправду ли Элизабет находится в Мекнесе, а это довольно трудно. Императорский гарем охраняется строжайшим образом. Каждую жену Мулая постоянно сопровождает страж-евнух, а также прислужница, которая обо всем доносит Лале Зидане.

— Кто такая эта Лала Зидана? — спросил Дан, потому что Гектор был в отчаянии и молчал.

— Первая жена Мулая и самая главная из его жен, — ответил оружейник, — хотя бог весть, отчего это так. Судя по слухам, это ужасная женщина, черная, как ночь, и толстая, как бегемот. Она была у кого-то домашней рабыней, и Мулай купил ее за шестьдесят дукатов. Однако она каким-то образом прибрала его к рукам. Ходят слухи, что она занимается колдовством. Конечно, она правит гаремом и удерживает Мулая тем, что делает ему приятное, поставляя отборнейших девушек. Кстати, этот щенок, этот мерзкий Ахмад, для которого мы приспособили мушкеты, — сын Зиданы. Его мать мечтает, что он станет наследником Мулая, и все время выставляет мальчишку вперед, чтобы он был на глазах у императора. Вот на чем по-настоящему держится ее влияние: пока Ахмад остается фаворитом императора, мать имеет прямой доступ к престолу.

— Значит, нам, чтобы проникнуть в гарем, придется воспользоваться ею, — проговорил Дан. И в ответ на удивленный взгляд оружейника, спросил: — Вы не могли бы устроить так, чтобы я встретился с юным Ахмадом? К примеру, сообщить, что оба его новых мушкета необходимо проверить, или что-нибудь там наладить, или поставить новые кремни. Да неплохо было бы польстить этому юнцу, сказав, что вы слышали, как чудесно ему удалось застрелить начальника гребцов.

Аллен удивленно покачал головой.

— Ну и хитер же ты, Дан! Из тебя вышел бы отличный придворный. Я сделаю, как ты предлагаешь, хотя в толк не возьму, что ты задумал.

Всего через пару дней Дан небрежно сообщил друзьям, что получил приказание от Лалы Зиданы явиться к ней. Услышав это, все так и ахнули от изумления, а затем посыпались вопросы, как ему удалось добиться приглашения.

— Это было совсем нетрудно, — сказал Дан с хитрой усмешкой. — Я пришел в покои Ахмада, как договорился Шон, поработать над двумя его мушкетами. Понятное дело, мальчишка держит их при себе. Они — его новейшие игрушки. Он страшно гордится своей победой над начальником гребцов и все время похваляется и всем показывает свои ружья. А жестокостью воистину сын пошел в отца. Иногда он заряжает мушкет и палит из окна по прохожим. К счастью, пока никого не убил. Мне он заявил, что ружья уже перестали попадать в цель и почему, спрашивается, я так долго не приходил их чинить.

— Но как же ты умудрился превратить все это в приглашение Зиданы? — спросил Диас.

— Там, в покоях Ахмада, все время толклись какие-то женщины. Я решил, что они из тех прислужниц его матери, что присматривают за мальчишкой. Им, конечно, было любопытно, что я такое делаю. Они приблизились посмотреть, а я показал им инкрустацию. Вы ведь помните, как разукрашено это оружие всякими завитушками и узорами из перламутра и даже из золота. Вот я и сделал вид, будто все это — моя работа, а в доказательство показал вот это… — Дан закатал рукав рубахи. На его предплечье красовался затейливый узор из листьев и цветов красновато-коричневого цвета и цвета индиго, а кое-где и желтого. Он посмотрел на Гектора. — Ты, дружище, наверное, уже забыл, что я умею разрисовывать кожу. Когда-то ты оказался настолько сообразителен, что использовал это умение мне же во благо, и по твоей милости Тургут-мореход взял меня рисовальщиком, я разрисовывал карты. Ну, а на этот раз я сумел помочь тебе.

Он опустил рукав, прикрыв рисунок, и продолжил:

— Женщины, которым нечего делать, любят наряжаться и краситься. Они могут заниматься этим часами и очень падки на всякую новинку. Даже представить трудно, какая скука царит в гареме Мулая — десятки, если не сотни женщин, собранных в одном доме. В одном я был уверен, покидая покои юного Ахмада, — в том, что эти самые прислужницы обязательно донесут своей госпоже, что в Мекнесе объявился некто, умеющий украсить кожу. Не прошло и дня, как я уже получил приглашение к Зидане. Гектор может отправиться туда со мной под видом моего помощника. Когда мы встретимся с этой бегемотихой, мне, может быть, удастся так ей угодить и так порадовать, что она позволит Гектору поискать сестру. А судя по словам Шона, времени у нас будет достаточно — места на ней столько, что знай себе рисуй да рисуй.

Зидана, первая жена, оказалась именно таким страшилищем, как о ней говорили. Когда Дана с Гектором ввели в ее покои, она возлежала, развалясь среди груды подушек, на огромном атласном диване, отороченном бахромой. А рядом с диваном — хаос низеньких столиков, табуретов, подушек, несколько больших подносов, уставленных мисками с фруктами и сладостями. Позади дивана стояли два старых евнуха, а с полдюжины служанок были заняты чем-то в разных концах комнаты. Лица они прятали под чадрами или прикрывались до глаз складками одежды, а руки их были обнажены и украшены затейливыми цветными узорами. На самой Зидане чадры не было. Лицо у нее было широкое, большое, пухлое, с глазами несколько навыкате, а тучное тело закутано во множество слоев блестящей зеленой ткани, похожей на газ. На голове — странная шляпа, сделанная из золотых и серебряных пластин, вырезанных так, чтобы все вместе походило на кружево. Бахрома этого головного убора качалась и позвякивала, покуда женщина с трудом принимала более удобное сидячее положение и разглядывала вошедших. Лодыжки и ступни, которые теперь касались толстого ковра, были на удивление малы и изящны. И Гектору показалось, что глаза ее опасно блеснули.

— Кто из вас рисует? — спросила она.

Голос у нее был с хрипотцой. По-турецки она говорила с сильным акцентом.

Дан почтительно склонил голову. Зидана, вперив взгляд в мискито, осведомилась:

— Из какой ты страны?

— Из-за океана. Мой народ называется мискито.

Зидана нахмурилась.

— Почему у тебя темная кожа? Ты выглядишь, как южные люди из соседней пустыни.

— Все наши люди такого цвета. Говорят, что некоторые наши предки пришли из Ифрикии и смешались с местными, у которых кожа цвета меди. Вот наша кожа и стала чем-то средним между тем и этим.

— А ваши женщины защищают свою кожу от солнца? — вопрос был прямой.

— Нет.

Зидана повернулась к одной из служанок и сказала:

— Ты! Подойди сюда. Покажи ему свои руки.

Женщина сделала, как ей было велено, и Зидана спросила у Дана:

— Ты можешь нарисовать лучше?

Дан посмотрел на узоры, покрывавшие кожу служанки, и побормотал:

— Неплохая работа, только простовато, да и цвет не тот.

Зидана взмахом руки отослала служанку, а сама, переместив свое тело ближе к краю дивана, вытянула правую руку и закатала шелковый рукав. Рука у нее была невероятной толщины.

— Мне нужен цвет поярче. Ты сможешь?

— Думаю, да.

— Тогда давай.

— Сначала я должен предупредить вас, что то, что я нарисую, останется не навсегда. Краски продержатся всего несколько дней.

— Это неважно. Если мне понравится твоя работа, я снова позову тебя, когда краски поблекнут. Ты снова раскрасишь прежний узор или нарисуешь что-нибудь другое. И больше никого раскрашивать не будешь. — Было ясно, что Зидана привыкла повелевать.

Дан раскрыл полотняный мешочек, который дал нести Гектору, и достал оттуда несколько горшочков и кувшинчиков. Гектор знал, что его друг нашел материалы, необходимые для росписи по коже, на рынке Мекнеса, где продавались всевозможные ярко окрашенные пряности и порошки. Он смешал их с цветными минералами, которые использовал в своей работе Шон Аллен.

Осторожно лизнув кончик кисточки, Дан окунул ее в кувшинчик, потом приблизил ее к пухлой руке и старательно начал наносить рисунок. Зидана наблюдала за этим критически и вместе с тем зачарованно.

— Вот этот мой подмастерье, — заговорил Дан небрежным тоном, словно завел светский разговор, — полагает, что среди женщин императора находится его сестра. Он давно не видел ее и с вашего разрешения хотел бы поговорить с ней.

Он завершил рисунок цветка на толстой руке и теперь раскрашивал первый лепесток на нем.

— Как зовут сестру? — Зидана была настолько занята тем, как на коже у нее появляется картинка, что вряд ли осознала собственный вопрос.

— Его сестру зовут Элизабет, но здесь у нее может быть другое имя.

Зидана отвела свою толстую руку и подняла ее, поворачивая так и сяк, чтобы полюбоваться первыми нанесенными Даном рисунками. Они, еще влажные, ярко сверкали. Затем она грубо окликнула одного из евнухов и о чем-то переговорила с ним на языке, которого Гектор не понял, после чего евнух поманил Гектора, приглашая следовать за собой. Дан остался рисовать и раскрашивать, а Гектор последовал за провожатым через дверь, скрытую позади тяжелого бархатного занавеса, и дальше — по безлюдным коридорам, пока они не оказались в пустой комнате с голыми стенами. В комнате имелось два окна с лепными решетками, и то окно, перед которым стоял Гектор, было закрыто ставнями снаружи. Провожатый подошел к другому окну, через которое в комнату проникал солнечный свет, и закрыл ставни и на нем тоже.

— Стой здесь, — сказал он и вышел. Гектор остался почти в полной темноте.

Он ждал, забыв о времени. Сердце стучало в ушах. Плотный сумрак и почти полное отсутствие воздуха унесли его от реальности. Текли мгновения, и постепенно он начал сознавать, что ставень в окне перед ним открылся. Услышал тихие шаги у себя за спиной, и понял, что вернулся евнух. Еще мгновение, и он почувствовал руку на своем плече, рука подтолкнула его вперед, так, что лицом он почти прижался к решетке окна. Глаза уже привыкли к сумраку, но он все равно ничего не различал, кроме узора лепной решетки в нескольких дюймах перед собой. Он передвинулся в сторону, чтобы заглянуть в проем. Теперь он смог различить комнату за окном, совершенно такую же, как та, в которой стоял он сам. Комната была так же погружена во мрак, если не считать слабого проблеска света, проникавшего из-под двери сбоку. С трудом он смог разглядеть темную фигуру, стоявшую посреди комнаты.

— Элизабет? — быстро спросил он. — Это ты?

От волнения и предчувствия, а еще — от страха предстоящего разочарования во рту у него пересохло.

Ответа не было.

— Элизабет, это я, Гектор.

То, что ему показалось одной фигурой, на самом деле оказалось двумя, стоящими бок о бок. Одна из них отошла в сторону, а смутные очертания второй как будто немого приблизились.

— Элизабет, — повторил юноша. — Если это ты, прошу, скажи хоть слово.

Последовало долгое молчание. Он слышал только свистящее дыхание евнуха, стоящего у него за спиной. Фигура вновь чуть шевельнулась. Гектор ощутил слабый запах мускуса. Он не помнил, чтобы от его сестры так пахло.

Наконец женский голос, едва слышно произнес:

— С тобой все в порядке?

Гектор пытался преодолеть волнение и отчаянно старался вспомнить голос сестры. Он так давно не встречался с ней, что забыл, какой у нее голос.

— Это я, Гектор, — повторил он. — Это вправду ты, Элизабет?

Ответ был таким тихим, что ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:

— Да.

Гектор припал к решетке, прижался к ней лицом. Голова у него кружилась.

— Тебя хорошо содержат? — спросил он, стараясь, чтобы эти слова прозвучали как можно мягче, хотя в голове у него кружился вихрь.

— Я… — последовало молчание. — Я здорова.

Гектор с трудом сглотнул. Горло у него вдруг сжалось. Ему хотелось, чтобы голос его звучал обыденно, но почему-то казалось, что этим он разрушит чары и хрупкую связь с сестрой.

— Сколько времени ты пробыла здесь? — хрипло спросил он.

Но ответили ему вопросом.

— Что случилось с тобой? И с остальными?

— Нас продали в рабство в Алжире. Я не знаю, что сталось с остальными дальше, а я работал у одного турецкого капитана, не очень долго, а потом попал на французскую галеру. Теперь я здесь, в Мекнесе.

— Ты по-прежнему раб?

— Нет. Я не раб. Я здесь с друзьями, и, может быть, нас когда-нибудь отпустят. И тогда я заберу тебя с собой, увезу отсюда.

Воцарилась тишина. Темная фигура хранила молчание. Потом голос Элизабет произнес:

— Это невозможно.

— Нет, возможно, — с пылом возразил Гектор. Теперь он чувствовал себя лучше и был больше уверен в себе. — Император обещал отпустить тебя, если я и мои друзья хорошо ему послужим.

Казалось, Элизабет не поняла всей важности его слов. Не обратив на них внимания, она спросила:

— У тебя не было вестей о маме?

— Я не получал никаких вестей из дому и вообще никаких вестей с тех пор, как нас захватили. Надеюсь, она вернулась в Испанию и живет со своими. Как только тебя освободят, мы отправимся ее искать.

Снова долгое молчание, за которым последовал чуть слышный шепот:

— Я же сказала, Гектор. Это невозможно.

— Выслушай меня, Элизабет, — умоляюще проговорил Гектор. — Я уверен, что смогу добиться твоего освобождения. Мне помогут друзья. Мы сможем заставить Мулая пойти на это. Ты не должна отчаиваться.

— Ты не понял. Все не так, как ты думаешь. Прошу тебя, больше не говори об этом.

— Но матушка? Ты ведь хочешь снова ее увидеть?

— Конечно.

Гектор понял, что сестра вот-вот расплачется. Он услышал дрожь в ее голосе. Но понимал, что должен настаивать.

— Пожалуйста, Элизабет, прошу тебя. Ты не должна отчаиваться. Ты не останешься здесь навсегда.

Он услышал сдавленное всхлипывание, а потом голос Элизабет проговорил:

— Здесь не так уж плохо. Мы заботимся друг о друге. Я научилась говорить на разных языках, и мы стараемся находить себе занятия. А служанки ухаживают за нами, так что никакой тяжелой работы мы не делаем. Только сплетничаем и развлекаемся.

— Элизабет, я давно, когда еще был рабом в Алжире, дал себе клятву. Я поклялся себе, что найду тебя и верну домой.

Когда Элизабет снова заговорила, голос ее был тверд, а ответ обрушился на юношу, как удар.

— Гектор, прошу тебя, уходи.

Гектору показалось, что сердце у него остановилось. На мгновение он не поверил своим ушам. Этот решительный отказ его ошеломил.

— Ты боишься Зиданы? — прошипел он уже свирепо. Упрямство сестры вывело его из себя, и он с трудом справился со своим голосом, заставив тот звучать ровно. — Прошу тебя, не бойся этой старой ведьмы. Ее можно обмануть. Я могу устроить так, что Мулай вспомнит, кто ты, и будет обращаться с тобой не так, как с другими.

И вдруг в поспешном ответе Элизабет прозвучала нотка тревоги.

— Нет, не делай этого, Гектор, умоляю тебя. Не делай ничего такого, что обратит на меня внимание Зиданы. Она опасна. Она ревнует ко всему, что может стать угрозой ее собственному положению или положению ее сына как любимца императора. Зидана погубит любого, кто может стать соперником Ахмаду. Говорю же тебе, женщины и матери в гареме — все сплетничают и шепчутся. Они строят тайные планы и плетут интриги. Так они проводят время. Никто здесь не в безопасности.

— Но тебе ни к чему быть замешанной… — начал Гектор, и тут смысл ее слов дошел до него. — Элизабет, — медленно проговорил он, — ты хочешь сказать, что у тебя есть ребенок?

Ее молчание стало ответом. Он чувствовал себя униженным, но ему необходимо было знать.

— Это мальчик? И отец — Мулай?

— Я нарекла его Микаэлем. Это имя звучит почти одинаково и здесь, и у нас на родине. У него глаза нашей матери.

— Но ты сможешь забрать Микаэля с собой, — в отчаянье взмолился Гектор.

— Ты сам знаешь, что это не так. Мулай не позволит. И что за жизнь будет у этого мальчика, сына наложницы из Берберии?

— Тогда пусть Микаэль растет здесь. Он ведь, между прочим, еще и сын императора и сможет сам себе проложить дорогу.

— Я не могу его бросить. Я знаю, что бывает с отпрысками Мулая. Им приходится, если только они не из числа его любимцев, самим заботиться о себе. У них нет никого, кто помогал бы им, кроме их матерей. Я здесь не одна, здесь еще англичанка, у которой сын от Мулая, и несколько испанок. Мы обещали помогать друг другу и нашим детям чем только можем.

— Что я скажу матушке? — спросил Гектор.

Голос его звучал хриплым шепотом.

— Не говори ничего. Не говори даже о том, что ты меня нашел. Скажи, что я пропала.

Гектор прижался головой к решетке, ее лепные завитки впилась ему в лоб, причиняя боль. Он чувствовал себя совершенно опустошенным, в отчаянии пытался найти слова, которые могли бы заставить сестру передумать. И знал, что все бесполезно. Она давно уже все решила, и ничто не может изменить ее решения. Юноша тихо застонал.

— Гектор, прошу тебя, постарайся понять, — молила сестра. Она подошла ближе к решетке, так что ее слова были слышны очень отчетливо. — Я люблю своего Микаэля. Теперь он — моя жизнь. Я буду смотреть за ним и постараюсь воспитывать его как можно лучше. Мулай больше не прикоснется ко мне. Он редко возвращается к своим женщинам. Я могу забыть отца, но свое дитя я забыть не могу. С Микаэлем буду счастлива.

Гектор ощутил полную опустошенность. Он потерял дар речи, не знал, что делать.

Элизабет, должно быть, почувствовала его отчаяние, потому что ласково проговорила:

— Гектор, я не хотела причинить тебе боль. Я никогда не ожидала, что вновь увижу тебя, и я благодарна тебе за то, что ты отыскал меня. Это воистину благородно с твоей стороны, и мне страшно жаль, что из этого ничего не получится. Понимаю, что прошу о невозможном, но будет лучше, если ты перестанешь думать обо мне, а будешь вспоминать только о нашем детстве. Теперь я женщина. Я — мать. Жизнь повела меня по одной дороге, а твоя судьба — совсем иная. Уверена, когда у тебя будет время обдумать все, ты примиришься с тем, что наши жизни идут врозь.

Глаза Гектора наполнились слезами. Великая печаль разрывала его сердце. Он подался вперед почти в полной темноте, крепко зажмурился, чтобы удержать слезы, и вцепился в решетку, чтобы не сползти вниз, потому что ноги у него ослабели. Пальцы крепко, до боли, сжимали решетку, острые края врезались в них. Его закружило черное отчаяние. И вот, пребывая в этой бездне отчаянья, он вдруг ощутил — или, быть может, ему показалось — легкое прикосновение к пальцам правой руки, там, где они стискивали решетку. Как будто кто-то с той стороны ласково их погладил. Но когда он поднял голову и открыл глаза, залитые слезами, то увидел, что в комнате по ту сторону окна никого нет.