Крестная мать

Много лет назад. Страна в Западной Европе

В провонявшем пивном баре в эмигрантском квартале на Морген-штрассе, упирающемся ступеньками в подвал обшарпанного трехэтажного дома, было людно, публика разношерстная, какая здесь собиралась только по выходным. Здесь расслаблялись и залетные любители злачных местечек. В углу, спрятанном за решетчатой оградой из бамбука, сидели два завсегдатая — и еще один, которого никто здесь ранее не видел. Все трое были русскими. Первые промышляли мелкими кражами, они жили в захолустном квартале Либенштайн, где ютились в основном эмигранты — славяне и албанцы. Их знала здесь каждая собака, по их виду — это были стопроцентные уголовники, которым даже не обязательно прибегать к услугам гримера для участия в гангстерском боевике. В голове этих ребят гулял ветер, поэтому они перебивались время от времени всякой мелочовкой и довольствовались своим грозным видом да парой монет, которых едва хватало на рюмочку рейн-вестфальского да кружку баварского. Добрую треть своего распорядка эти двое проводили в баре "Даракута", периодически махая кулаками и потихоньку спиваясь. Одного звали Кабан, другой жил под кличкой Седой. Так они представлялись при знакомстве. Седой был тощим, со впалыми щеками, говоря что-либо, он все время покашливал, как туберкулезник. Другой, как по контрасту, был мясистым и ширококостным, с незакрывающимся ртом… Все трое пили водку и закусывали ее хотдогами, хотя закусывать, видимо, больше предпочитали солеными огурцами.

Новичка звали Борис. С первых дней новенький поставил себя в этой компании лидером, в голове этого малого осели изворотливый ум и изобретательность. Эти двое надеялись, что с помощью Бори им перепадет что-нибудь на жизнь. С фантазией у них было всегда туговато, а в голове новенького роился целый улей афер и махинаций. Боря занимал их своими несбыточными перспективами. Общаться с Борисом им нравилось. Они представляли себя богачами, когда он закидывал их всевозможными проектами быстрого обогащения и описывал мельчайшие детали своих грандиозных планов. Он делал это с такой верой в глазах, что Кабан и Седой временами считали их наполовину осуществленными. В устах Бориса преграды на пути реализации афер были ничтожны, своим новым компаньонам он оставлял право верить ему на слово. В этот день, как обычно, они сидели в "Даракуте", Боря задумчиво изучал посетителей, Седой и Кабан донимали его расспросами.

— Борь, а что ты там говорил насчет церковных побрякушек? Кстати, ты что, специально устроился садовником в церкви, чтоб заняться этим делом? Как тебе удалось туда устроиться? — раскинул сеть вопросов Седой.

— Разве имеет значение, как я очутился в этой церкви, важно, ребята, что нам вместе предстоит поработать немного. Что, Седой, не надоело шнырять по универмагам и сшибать мелочь у сопляков? Пора призадуматься о будущем, а то пупок раньше времени развяжется, — Борис не смотрел в сторону Седого, его внимание привлекли двое других посетителей бара, усевшихся за столиком прямо перед стойкой. Он сверлил глазами двух симпатичных молодок в коротеньких юбочках, которые крутились возле этих парней.

— Не, ну все-таки это классно, что ты в этой церквушке садовником. Идея с этими иконами и разной всякой утварью мне кажется самой реальной, — не отставал Седой.

— Отскочили, — Борису надоело его слушать. — Ты зациклился… Самой реальной… Это я говорю реальные вещи, а ты витаешь в облаках. Деньги — это такая штука Они всегда рядом. Надо только разобраться — где именно. Ты думаешь, в этом зачуханном баре нет шанса набить карманы?

— Боря, ты что? Шварцкопф — наш старый приятель. Он частенько наливает за так, — встрял в разговор Кабан, — да и у него здесь пара ребят. Нам их не одолеть.

— При чем здесь Шварцкопф? Никто не собирается бомбить его забегаловку. Здесь найдется другой вариант подзаработать, Седой. Кто вон те двое возле стойки, и что это за девочки рядом с ними?

Седой недоверчиво повернул голову, посмотрел полминуты, затем произнес:

— Это девки вышибал Шварцкопфа. А эти… Какие-то залетные, не эмигранты. В здешних местах в таких пиджачках мало кто появляется. Случайные ребята. А что? Предлагаешь гоп-стоп? Ребятишки крепкие… Не стоит…

— Ну, ты откашлялся, — перебил его Боря. — У вас на уме один разбой, иногда надо пошевелить мозгами, разумеется, при наличии таковых. Ситуация типичная. Что мешает мне заставить этих парней подумать, что я сутенер двух этих девочек, смотри, как они жрут красоток глазами. Как только парни расплатятся, уносите ноги и ждите меня на углу Морген-штрассе… Пособие для начинающих. Демонстрирую.

Кабан и Седой выпучили глаза, чтобы ничего не упустить. Борис направился к парням, подсел к ним и сразу приступил к делу. Как хотелось его приятелям слышать, что он там им объяснял, но стойка была на приличном расстоянии.

Борис пока изъяснялся на немецком с трудом, потому был немногословен:

— Ребята, вижу, вы в восторге от моих цыпок. Без проблем. Выкладывайте по сто шиллингов за каждую и пользуйтесь на здоровье. Чтобы у австрийцев не возникло сомнений, Боря подмигнул девочкам, выставив большой палец кверху, те, к радости Бориса, в ответ улыбнулись. Парни резко закивали. Сутенер возник как раз вовремя, они и сами уже собирались предложить девицам деньги, только гадали, как удобнее к ним подойти. Иметь дело с сутенерами — совсем другое. Неловкость улетучилась, да и цена их устраивала, девочки стоили того.

У Кабана чуть глаза на лоб не полезли, когда он увидел, что один из парней сует Боре деньги…

— Гляди… Башляют… во дает Борька, золотая башка!.. — восхищался он шепотом, ожидая такой же реакции от Седого.

— Вижу, не слепой. Он сказал, как только возьмет бабки, чтоб мы слиняли, — Седой стащил Кабана со стула. — Чувствую, будет жарко, стоит пиджакам приблизиться к девицам на метр, ими займутся вышибалы. Валим, Кабан, как бы ребятки не оказались на улице раньше нас.

На углу Морген-штрассе Боря отвалил приятелям по тридцатке. Седой и Кабан хохотали, приговаривая:

— Ну обставил дельце!

— Ну дает! А те расплатились! — икал от смеха Кабан.

Минут через десять из "Даракуты" выбросили двух полумертвых господ в изодранных твидовых пиджаках, обляпанных кровью. Даже издалека приятели смогли рассмотреть в них знакомых парней. Пора было по домам. Они распрощались. Боря во весь дух помчался к православному приходу, что был неподалеку от Гарден-парка, ему было на кого потратить Оставшиеся сто сорок шиллингов.

У настоятеля православного прихода московской патриархии в столице протоиерея Дмитрия Родионова была красивая восемнадцатилетняя дочь, они жили без матери. Мать Лены не смогла безоговорочно принять размеренность и аскетизм той жизни, что предстояла ей в качестве жены приходского священника. Она оставила мужа с маленькой дочуркой на руках, оправдав себя глупостью молодости. Разве могла она знать тогда, в России, что этот самый священник попадет настоятелем аж в Европу.

Возможно, гены не пустой звук. Ее дочь Лена была на все сто уверена в своей неотразимости, и только лишенный обоих глаз мог бы с ней об этом поспорить. Античный профиль был словно срисован с лика Афродиты. Ее рост немногим не дотягивал до ста восьмидесяти. Объемы соответствовали эталонам совершенства, наводнившим журналы мод. Тысячи мужчин, встречавших ее одиноко бродящую по старым мощеным улочкам, лишь тяжело вздыхали, провожая ее взглядом, ибо догадывались: девушка с такими ногами — орешек не для них. Ее смуглая кожа испаряла свежесть, очертания ее губ подходили к сравнению лишь с безукоризненной графикой художников-кубистов и сводили с ума самых рассудительных. А эти глаза, увенчанные плавной дугой черных бровей, эти карие глаза могли заставить согрешить и праведника из подпольной секты скопцов.

Нет, затворническая жизнь в церковном приходе надоела. Ее девичье тело жаждало любви. Напичканная фантазиями душа рвалась к безумному поступку. Ей хотелось романтики и приключений. Она мечтала, чтобы самые красивые мужчины; высокие и сильные, снимали сапоги с ее точеных ножек и целовали ей стопы. И она этого заслуживала уже только потому, что была так хороша.

Ох, уж эти неоновые вывески реклам, эти роскошные лимузины, дамочки в норковых шубах, кавалеры в черных смокингах, рестораны с экзотическими кушаниями… Почему вся эта жизнь для кого-то, а не для нее, чем хуже она этих расфуфыренных местных кукол? Неужто ей изо дня в день придется открывать свой разваливающийся шкафчик в крохотной комнатушке и перебирать омерзительные, совсем не модные платья, которым самое место в топке. Нет охоты жить в гнетущих стенах! Лену тянуло в свет, но она пока не знала, что придумать. Пока оставалось лишь предаться мечтам о лучшей доле. Она предчувствовала, что судьбою ей дарована иная дорога и долго она здесь, в мрачных застенках, не задержится. И не даст себя удержать даже любимому папе. Быть может, и вышла бы из нее богобоязненная послушница, если бы не была она так дьявольски красива.

Не так-то легко было пристроить шалопая с бандитским складом ума, хотя и довольно неглупого, садовником в зарубежном приходе. Для этого его отцу, рядовому дьякону подмосковной церквушки, пришлось идти на поклон к зазнавшемуся братцу. Но надо было выбирать между двух зол. Или Боря окончательно превратился бы в мелкого уркагана под влиянием своих дружков-гопников, или же отцу удалось бы вырвать его из лап улицы с помощью брата его, выбившегося всеми правдами и неправдами в личные секретари самого Патриарха Московского. Брат Аркадий был неожиданно приветлив и учтив, он даже пожурил дьякона, почему тот не обратился к нему раньше. Он посчитал, что ему самому выгодно на блатные вакансии сажать своих родственников, тем более племянник показался ему смышленым.

С подачи отца Аркадия все решилось в считанные недели, документы были оформлены, Борису на церковные деньги приобрели недорогой костюм, и после недолгого собеседования на Лубянке, которое больше походило на инструктаж, Борису оставалось помахать папе ручкой и отчалить за кордон. Ему повезло, что не числились за ним особые заметные проделки по части хулиганских выходок — хотя на такие мелочи КГБ смотрел сквозь пальцы, да и поручительство отца Аркадия, который был в органах на хорошем счету, сыграло свою роль. Бориса сочли благонадежным.

Дьякон Панкратий никак не надеялся, что его отпрыску предоставят работу за границей. Он считал свой отцовский долг выполненным и был теперь уверен, что под присмотром епархиального начальства и госбезопасности Борису не грозит вспомнить прошлое и вляпаться в какую-нибудь переделку. Но плохо знал он свое чадо. Ровно недели хватило Борису, чтобы разыскать новых дружков по интересам, для этого ему не пришлось изучать язык, Борис спутался с русскими эмигрантами. Он уже хотел убежать на все четыре стороны… Единственное, что держало его в приходе — амурное увлечение, ему нравилась дочка настоятеля. Он никак не мог определиться — всерьез это или так, мимоходом. Помаявшись недели две, он, наконец, определился — всерьез. То, что эта девушка была не такой, как все, он понял в первый день знакомства с ней, когда получил коленкой между ног за попытку прижать ее в углу. Никогда Боря ни за кем не ухаживал, а тут пришлось.

…Уже десять минут Борис ждал Лену на условленном месте. Она опаздывала, но ему было не привыкать, он знал, что отец Дмитрий не позволяет дочери выходить за территорию прихода в такое позднее время. Тем сладостнее было выбегать без оглядки за зеленые ворота церкви. Им так хотелось гулять по старым улицам древнего города, по набережной Дуная, глазеть на заставленные манекенами витрины. Сидеть в удобных креслах под розовым тентом в бистро возле ратуши и слушать бесконечную трель колоколов часовни на площади святого Варфаоломея. Лена никогда не спрашивала, откуда у Бориса деньги, а ведь, бывало, он тратил довольно значительные суммы, покупая на цветочных рынках шикарные букета роз, не скупился на чаевые в бистро.

Конечно, они не могли себе позволить многого, как, например, владельцы черных лимузинов, которых встречали юркие швейцары в зеленых ливреях у входа в отель "Зальцбург", но все-таки… Это было больше, чем ничего.

Лена любила отца, но сердилась на него и его затворничество; никогда не выходит из своего прихода, разве что в епархиальное управление, ни друзей, ни врагов. Как так можно? Она была искренне благодарна Борису, что он открыл для нее другой мир. И этот мир был красивым, разноцветным, не то что мрачный мирок аккуратного серого прихода. Девушка догадывалась, что приходский садовник тратит на нее такие деньги не просто так. Ясное дело, он в нее влюблен, да это легко прочесть в глазах Бори. Может быть, сегодня она разрешит своему ухажеру себя в губы поцеловать. А может, и нет. Нужно еще подумать, заслужил ли он этот поцелуй? Боря злился, когда она улыбалась в ответ на недвусмысленные взгляды местных пижонов, которые так и норовили раздеть ее глазами, он, конечно, не показывал вида, но разве можно провести женское сердце? С того самого дня, когда невзрачный русский паренек сменил в приходе ее отца ушедшего в мир иной садовника, она не уставала наблюдать, как Боря изощряется, чтобы обратить на себя внимание.

Спустя время Лена стала специально выбегать в коротком шелковом платье на только что подстриженные клумбы, чтобы ощутить на себе этот дикий взор, в котором читалось едва сдерживаемое желание. Ей это нравилось. Теперь они вместе гуляли, наперекор запретам. Но нравился ли ей Борис? Ай, разве обязательно надо это знать? Будет время подумать. А пока ей хорошо. Тем более одной гулять скучно, да и не всегда безопасно. Пусть довольствуется тем, что есть. Да и какая разница… Ей вовсе не доставляло удовольствие задавать бестактные вопросы, ей было приятно, забыв о церковной обители, прожигать время в компании с веселым приходским садовником.

В дешевой забегаловке "Даракута" Бориса ждали трое. Как не тужились двое из них походить на коренных жителей столицы, их выдавали бегающие глаза. Зато третий был "чистопородным", добротный шерстяной костюм, надменное лицо, испещренное морщинами, ровный крюкообразный нос и сверкающие голубые глаза.

Когда Борис вошел в знакомое заведение и увидел за столиком, где сидели его дружки, этого человека, он почуял нутром, что дело пахнет большими деньгами. В прошлой сделке он поручил все Кабану и Седому и доверил им товар, но теперь товар стоил того, чтобы его самого представили клиенту. Борис знал, что компаньоны не очень-то хотели знакомить его с покупателем, опасаясь, что Борис может отказаться от их участия в сделке, но клиент и сам настаивал на личной встрече. Модный цветастый галстук клиента никак не вписывался в тусклый интерьер закуренного бара. Он ерзал на неудобном громадном стуле и проклинал про себя вонючих эмигрантов, которые привели его в эту богадельню. Не так часто он бывал в забегаловках такого ранга, но принадлежность к высшему обществу не помешала пренебречь статусом. Он был истым коллекционером церковной утвари и антикварных безделушек, азарт взял верх над правилами хорошего тона. Вдруг повезет и вещь действительно стоящая. Самое главное — уже на очередном вечернем рауте в своем особняке продемонстрировать избранным новое приобретение…

Борис поздоровался, уселся за массивный стол и теперь думал лишь о том, как бы не продешевить. В подлинности иконы он не сомневался. Его компаньоны, люди низкого полета, мечтали выручить шиллингов хотя бы по сто, и на том сказали бы спасибо. Борис боялся, что эти болваны могут все испортить своими запросами, но убеждать их заранее вести себя достойнее не стал, так как сомневался, что им удастся разыскать покупателя на такую вещь.

Одно дело — мелочь; на это у них ума хватало. Борис щедро делился с посредниками, его мало заботило, насколько они "нагревались". Он называл цену и получал причитающиеся деньги. Работа в приходе уже дала свои плоды. Находились простофили, которые за сворованные им безделицы из церковной утвари платили неплохими купюрами. Хотя если б не ремонт, затеянный в Божьем храме, Борису вряд ли удалось бы уволочь то, что плохо лежало, не вызвав подозрений.

Все, что он транжирил на Леночку, он считал потраченным на себя. Он рассчитал, что новое дело должно быть последним. Икону Николая Угодника — покровителя мореходов, в узорной рамке из плетеной серебряной проволоки, он хотел сбыть сам, без посредников. О том, что есть товар — ляпнул старым приятелям так, без особого умысла. Но те превзошли самих себя. В считанные дни вышли на клиента. Сейчас эти двое дышали в полдиафрагмы, чтоб, не дай Бог, не спугнуть коллекционера, или чтоб, еще хуже, не рассердить Бориса; они соображали, что выгоднее — заискивать, поддакивать или вообще молчать.

— Товар у вас с собой? — засуетился клиент.

— Разумеется, все свое ношу с собой, — сострил Борис, коверкая немецкий, кстати, он хотя и не числился полиглотом, за четыре месяца в стране довольно сносно орудовал чужими словами.

— Хотите показать?

— Ни вам, так другому. Желающих хоть отбавляй. Ценителей красоты великое множество, я, конечно, покажу вам товар, только сначала пива мне и моим друзьям. — Борис набивал себе цену, компаньонам пришлось поволноваться, как бы клиент не послал всех к черту, но того уже донимал азарт.

— Официант, три пива, — щелкнул пальцами клиент. — Итак, я вижу, вам не терпится меня удивить.

— Вынужден сделать это тотчас, вижу, вы не привыкли ждать. Надеюсь, разобраться в подлинности товара у вас хватит опыта. Пожалуйста, смотрите, — Борис небрежно протянул сверток, который даже не счел нужным развернуть, предоставив это сделать коллекционеру.

Тот с брезгливостью откинул дырявую ветошь и уставился на икону. Он изучал ее минут пять, щупал холст, разглядывал мазки, затем, сверкнув глазами, произнес:

— Сколько вы рассчитываете получить за нее?

— Мне будет достаточно пяти тысяч… И по тысяче моим компаньонам за то, что они нашли именно вас.

— А если я не дам ничего?

— Тогда и уйдете ни с чем.

— Я дам вам деньги, надеюсь, если вам еще подвернется что-нибудь стоящее, вы обратитесь ко мне…

— Это будет стоить вам еще пятьсот шиллингов. Ровно столько мне надо, чтобы обдумать ваше предложение, а у меня как раз на подходе православные иконы староверов. — Борис почувствовал, что покупатель клюет на приманку. Видать, икона и впрямь была ценная. — Итого семь тысяч пятьсот шиллингов.

— Пожалуйста, — коллекционер отсчитал деньги новенькими банкнотами. Компаньоны, казалось, были на вершине блаженства. Борис, ощутив в своих ладонях заветную стопку хрустящих купюр, еле сдерживал рвущееся напоказ ликование. Он хотел подпрыгнуть от восторга. Теперь он купит то, о чем мечтает Леночка. Мечтает, но боится признаться»,

..Лот день крепко запал в память Борису. Им было так хорошо и весело тогда. Они катались на чертовом колосе в парке аттракционов, без конца ели мороженое и наслаждались пьянящим запахом цветущих тюльпанов. Они ходили по магазинам, примеряли все подряд и даже делили покупки, насколько позволяла наличность, а у Бори было триста шиллингов. Нагулявшись вдоволь, они возвращались домой. В метро ехать не хотелось, они решили добираться своим ходом. Уже стемнело, но в торговом квартале, через который лежал путь домой, броуновское движение толпы напоминало встревоженный муравейник; мигало электрическое солнце тысяч иллюминаций. У входа в Вильгельм-палац — самый дорогой универмаг в столице — было особенно людно.

На сооруженном в виде разводного моста подиуме, подвешанном над улицей, расхаживали манекенщицы. Они демонстрировали роскошные вечерние платья. Толпа ахала и визжала, перекрывая шумом музыку шоу-представления. Конферансье корчился на исторгающем огнями помосте, встроенном в один из выступов Вильгельм-палаца, и тараторил в микрофон, обращаясь к народу, скопившемуся внизу.

— Господа! Не проходите мимо. Только Вильгельм-палац предоставляет уникальную возможность обрести свое я. Только здесь вы сможете найти свой стиль и купить себе роскошное платье. И можете не сомневаться — вы не встретите соперницу, одетую в точно такой же наряд. Модели выполнены только в двух экземплярах: один для показа, другой для продажи. Это шедевры моды, созданные по эскизам знаменитого Герхарда Таллера, чьи платья достойны звезд первой величины. В них не стыдно показаться на вручении Оскара. Только сегодня! Шоу-распродажа продолжается!

Толпа уже завелась. Ловкий конферансье пожинал плоды своего профессионализма. Теперь можно было выкачивать деньги.

— Милые леди, заставьте своих кавалеров раскошелиться, устройте себе праздник! Итак! Вечернее платье "Сон Адама!" Утонченная цветовая гамма, воздушность и грация, коварство и искушение. Обладательница этого чуда обречена стать непобедимой завоевательницей мужских сердец. Фантастика, которая возбуждает. Неужели волшебство не стоит двух тысяч шиллингов? Итак, начальная цена — две тысячи. Спешите! Называйте свою цену!

— Две сто! — раздалось внизу. Толпа ликовала.

— Две двести!

— Две с половиной!

— Респектабельный джентльмен в синем костюме назвал свою цену. Три тысячи шиллингов! Я не вижу ваших рук! Господа, я не слышу ваших ставок, — надрывался конферансье. — Три тысячи шиллингов — раз…

— Три пятьсот!

Залп восторга и аплодисментов заглушил шоумена. Все внимание приковалось к одной парочке — высокой рыжей даме со скуластым подбородком и ее пузатому спутнику. Это он назвал последнюю цену и, судя по его надменному виду, не собирался уступать. Дама сияла, словно испытывала оргазм от обращенных на нее тысяч глаз. Борис и Леночка тоже смотрели на нее. Борис из праздного любопытства, Леночка смотрела иначе. Самодовольная фрау вызывала в ней интерес другого рода. Она оценивала ее: "Стройна, высока, длинная шея, фигура так себе — талия едва заметна, бедра ничего — нет, я лучше". Но смотрели все не на Лену, а на эту фрау, шикарное платье предназначалось ей. Оно стоило бешеных денег. Леночка окинула взором стоящих в ряд позади конферансье манекенщиц в роскошных нарядах. Они ждали своей очереди выйти на подвесной подиум и показать все достоинства и прелести своего платья. Леночка прикусила нижнюю губу. Неужели ей никогда не носить таких платьев? Это не для нее? Неужто она обречена быть чужой на этом празднике" жизни?

— Леди и джентльмены, — распалялся шоумен, — три тысячи пятьсот шиллингов! Три! Продано! — Толпа взревела. — Успокойтесь, друзья, распродажа продолжается! Прошу покупателя подняться ко мне по ступенькам и получить покупку. Вы можете сделать это прямо сейчас на глазах у всех, и это вдвойне приятно. Напомню, платья Герхарда Таллера выполнены в двух экземплярах… один навсегда остается в музее моды Вильгельм-палаца, второй — уносит покупатель! О… Вы уже поднялись?! Я бы остерегался оставлять вашу блистательную даму в одиночестве, хотя ради такой покупки стоит рискнуть, ведь теперь она будет любить вас еще крепче. Что?! Вы хотите именно это платье? Ну, Вильгельм-палац предоставляет вам такое право. Девочка, — конферансье взял манекенщицу, одетую в проданное платье, за руку, — Грета, покупатель расплатился и оставил тебя без платья, придется отдать ему твой наряд.

Манекенщица, мило улыбаясь, изящно расстегивала пуговички и спустя минуту распахнула платье, представ перед зрителями в бирюзовом нижнем белье. Платье упаковали в фирменный пакет и вручили толстяку. Манекенщица, пощеголяв чуть-чуть вокруг конферансье, исчезла за мигающей аркой.

— "Сон Адама" растворился в дымке за три с половиной тысячи шиллингов, а теперь новинка сезона "Снежная королева"! Спешите видеть! Это вечернее платье принесет удачу его обладательнице. Строгость тонов, изощренность покроя, ненавязчивое декольте. "Снежная королева" зовет и тут же отталкивает. Огонь страсти, замурованной льдом. Она выше животного чувства… В этом наряде даже белошвейка станет аристократкой. Номинальная стоимость смешна, всего полторы тысячи шиллингов. Вот, я вижу одну руку! Похоже, леди сама решила сделать себе подарок, коль перевелись настоящие мужчины. Итак, леди дает две тысячи шиллингов! Кто больше?! Ага.

Борис, глядя на Леночку, уже не находил это шоу занимательным. Ему не составило труда заметить, что Лена погрузилась в какие-то тягостные раздумья, ушла в себя. "Что с тобой, тебе нездоровится?" — вопрос остался без ответа. Борис на минуту засомневался, что его возлюбленная в сознании, но девушка приобрела безучастный ко всему вид и произнесла:

— Меня вся эта чепуха раздражает. Нам пора домой. Папулечка ждет не дождется. Давай скорее выбираться, здесь не протиснуться.

На первый взгляд незначительный случай обнажил кровоточащую дешевую рану, Борис все понял. Вернее, почувствовал с того самого дня, что Леночка изменила с во ему правилу непременно гулять по вечерам. Медики называли бы это депрессией или неврозом. Леночка устала завидовать, она устала себя жалеть. Теперь она предпочитала побыть одна, что не было свойственно ее живому характеру. Но все же добровольное затворничество не так ранило душу, не задевало за живое. Девушка словно пребывала в невесомости, она отгораживалась от реальности, воздвигая хрупкие стены отвлеченных мыслей и только витала в облаках мечты. Мечтала, как в один прекрасный день она сможет себе позволить купить такое дорогое платье. Да что там платье, у нее будут сотни таких платьев, красивая машина и, конечно, будет богатый и красивый молодой человек, который будет любить ее больше жизни. "Все это будет, — убеждала себя Леночка, — надо только чуточку подождать". Она совсем не думала в эти дни о Борисе.

…Садовник, напротив, думал только о ней. Быть рядом с Леночкой. Борису хотелось только этого, и ради этого он готов был даже на самый бесшабашный риск. Чувство к Леночке было каким-то особенным, но не привыкший к романтическим терминологиям Борис никогда бы не признался самому себе, что это и есть то самое, что романтики называют любовью. И вот теперь, когда Борис пересчитывал свою наличность, он был в большом возбуждении, предвкушая приятные минуты, представляя, как он будет сорить деньгами в торговом квартале Халле, покупая своей возлюбленной всякую всячину. Он был уверен, что денег ему хватит с лихвой, чтобы купить Леночке все, что она пожелает, и вывести ее из транса. У Бориса было ни много ни мало — пять тысяч восемьсот пятьдесят шесть шиллингов… Неплохо, черт возьми! Борис щелкнул стопкой банкнот по ладони и помчался к Леночке. В том, что он уговорит ее пойти погулять, Боря не сомневался, ох, и удивит же он ее сегодня! Главное — не говорить ей ничего о деньгах, пусть все обернется неожиданным сюрпризом.

Он застал Леночку, распластавшуюся в пикантной позе на облинявшем диване, за чтением книги. Борис закатил глаза, она была так хороша в этом видавшем виды невзрачном сером халатике.

— Гм… гм… — кашлянул садовник, и Лена одернула халатик, закрыв обнаженные коленки. — Ленчик, хватит глаза портить, не замечал за тобой раньше особой любви к чтению. Отложи умные талмуды и посмотри в окно. Как правильно заметил великий Гете, "суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет пышно".

— Пышно зеленеет, — поправила Леночка, улыбнувшись.

— Надеюсь, моя неточность не будет истолкована превратно. Я лишь хотел в художественной форме приковать твое внимание к щекочущему ветерку за окном, который в сравнении с душными церковными казематами несколько выигрывает. Травка зеленеет, солнышко блестит. А как тебе еще одна цитата: "Смотри ни в даль, ни в прошлое, не надо. Лишь в настоящем счастье и отрада"… Что скажешь? И не пора ли нам развеяться, как в былые времена? А хочешь, я тебя крылатыми фразами забросаю, "Уменье жить придет само собою, лишь верь в себя, и жизнь возьмешь ты с бою".

— Вот это мне нравится… — несколько оживилась Леночка. — Ай да Боря, ты что, специально это выучил, чтоб меня удивить? Можешь не сомневаться — тебе это удалось.

— Это только цветочки, еще не вечер. Ты сегодня будешь удивляться неоднократно. Обещаю грандиозный сюрприз. Одевайся, пошли подышим свежим воздухом.

— Что ты еще придумал? Что за уловки? Вовсе не обязательно интриговать. Хочешь, чтоб я провела с тобой вечер? Я понимаю, но ничем помочь не могу… — Леночке, глядя в сверкающие глаза садовника, вдруг стало его жалко. — Боря, посмотри на небо. Быть дождю. Не успеем выйти, как придется возвращаться.

— Возьмем зонтик. Лен… Ну, пошли!

— Да разве ты отстанешь… Сейчас переоденусь.

Когда они вышли за ворота прихода, Борис был на седьмом небе. Леночке казалось, что Боря несет несуразную чушь. По дороге он рассказывал взахлеб новые анекдоты, она лишь делала вид, что слушает. Ей было интереснее разглядывать готические конусы городских кирх и смотреть на огромные афиши кинотеатров. Боре не терпелось свернуть на Зоммер-штрассе, чтобы незаметно для Леночки очутиться в торговом квартале Халле. Уж там-то он даст волю своей щедрости! Хорошо бы зайти в ювелирную лавку. "Пусть Леночка только скажет, что ей понравилось…" — погряз в фантазиях Борис. Он как ни в чем не бывало, скажет торговцу: "Милейший, выпишите чек на это ожерелье. Да, за наличные". Нет, не так. Он скажет: "Моей девушке понравился этот браслет. Будьте добры, оформите все побыстрее; время — деньги". Леночка будет в шоке… А вот и Халле.

Леночка, неожиданно для себя оказавшись здесь снова, испытала что-то вроде испуга вперемешку с удивлением. Снова эти люди с пресными лицами. Как не хотелось ей оказаться опять в этом квартале полчищ магазинов, которые не для нее.

— Боря, это и есть обещанный сюрприз? — зло проговорила Леночка. — Заговорил меня, чтобы привести сюда. А зачем? Что я здесь не видела?

— Т-с-с. Не надо так сердиться, — уверял Боря. — Все будет, как в лучших домах Лондона и Парижа. Сегодня твой кавалер при монете! И намерен потратить все на тебя. Смотри, возле Вильгельм-палаца и сегодня куча народу. Ты, кажется, мечтала о роскошном платье. Айда туда! Ты можешь себе это позволить. — Он крепко взял девушку за руку и повел к универмагу.

Скоро они слились с толпой, глазеющей на традиционную шоу-распродажу. Борю и Лену одновременно посетило такое чувство, как будто они никуда не уходили с того самого дня. Все было так же — тот же конферансье, те же манекенщицы, такое же количество людей скопилось под подвешенными мостами. Кучерявый шоумен орал во всю глотку:

— Сегодня или никогда! Здесь или нигде! Лунный отблеск Тадж-Махала, висящие сады Семирамиды — да, это чудеса света. Но они меркнут в сравнении с чудом, которое представляет Вильгельм-палац. Гвоздь сезона — вечернее платье "Клеопатра". Сказка, которая на теле превращается в быль. Вероломство, которому суждено остаться безнаказанным; шарм и изысканность, раскрепощенность и вызов… "Клеопатра" — это высокая мода. Художник-модельер Элизабет Гейхман наградила свою модель величием египетских пирамид, легкостью и чистотой силуэта. Укороченный рукав и широкий ворот… Обратите внимание на открытые плечи. Подчеркнутый бюст украшен причудливыми кружевами, венец творения — симметричные вставки из крокодильей кожи и усеянный серебристой чешуей ромб на животике. Лили! Поиграй телом, — окликнул конферансье манекенщицу. — Хочу заметить, Вильгельм-палац обладает эксклюзивным правом на продажу "Клеопатры" и патентом на модель. Лили! Надо, чтобы публика видела, как чешуйки переливаются на свету. Уважаемая публика! Из двух созданных Элизабет Гейхман платьев одно навсегда останется в музее моды Вильгельм-палаца, второе достанется самой счастливой женщине. "Клеопатра" дополнит ваше достоинство и заставит забыть о проблемах. Итак, "Клеопатра" оценивает себя в две тысячи шиллингов. Но она сроду была скромная. Она себя недооценила. Что скажете? Ну… ну, господа… Послушайте! Сквозь мягкую материю доносится мелодия "Венского вальса".

И действительно, откуда-то доносилась музыка Штрауса. И Борис, и Лена услышали фонограмму. Все происходило как во сне.

— Две двести! — крикнули из толпы.

— Две триста!

— Две пятьсот!

— Чувствую, будет жарко, — вставил шоумен.

— Две девятьсот! — обрубили его.

Борис был поглощен баталией аукциона. Он только ждал момента, чтобы вступить в схватку со всеми, кто посягает на то, что принадлежит ему, а вернее его Леночке. Он решил… Именно сейчас тот самый миг, когда он должен покорить ее сердце. Борис сунул руку в карман и крепко зажал скрученный шмоток денег в кулак. Пять тысяч восемьсот пятьдесят шесть шиллингов. Это то, чем он располагает. Лицо горело, душа рвалась наружу. Он весь напрягся, поднатужился и с силой выдавил:

— Три тысячи шиллингов!

Все уставились на Бориса и Леночку и принялись разом изучать их с ног до головы. Большинство из любопытствующих были крайне удивлены, что на шикарное платье претендуют люди заурядно одетые и, судя по всему, совсем не богатые. Нарядные фрау морщились, переглядываясь со своими кавалерами, выражая тем самым свое "фи" затрапезного вида парочке. От их глаз не скрылось, что девушка была хороша собой. Их успокаивало лишь то, что она была простушка. Однако все это не помешало ревнивым фрау визжать и аплодировать вместе со всеми человеку, не пожалевшему трех тысяч шиллингов для подарка своей даме.

Боря чувствовал себя так, будто только что испустил дух. Он никогда не швырялся такими деньгами и не думал, что это так легко. Подумать только — три тысячи. Он улыбался всем подряд и, казалось, вот-вот начнет раскланиваться, как артист во время аншлага.

— Молодой человек решил приодеть свою блистательную подругу. Красотка стоит того, — уловив настроение толпы, шутил конферансье. — И он не ошибся, попал в плен Вильгельм-палаца. Здесь он найдет то, что нужно! "Клеопатра" — шикмодерн, мода для избранных. Рядом с "Клеопатрой" приходится быть расточительным. Что деньги — пшик! Итак, три тысячи шиллингов — раз!..

Лена не сразу сообразила, что происходит. Ее первой реакцией на выходку Бориса был шок. От Бори она могла ожидать всего, но это было чересчур. Она испугалась и, крепко вцепившись в руку Бори, произнесла:

— Что ты делаешь?! Опомнись! — Она силилась как можно больнее ущипнуть Бориса. — Это не шуточки. Хочешь сделать меня посмешищем?!

— Ленусик! Будь спок! Это и есть мой сюрприз. Ты, кажется, хотела платье? Оно у тебя будет. Я тебе его подарю, — залпом выпалил Боря.

У него объявился конкурент — тучный господин с обвислыми щеками и глубоко утопленными в кожу глазами. Он лениво сделал жест шоумену, показав, что желает играть на аукционе, затем невнятно буркнул:

— Три триста…

Толпа хлопала не переставая. Борис пришел в себя. Он с ненавистью взглянул на щекастого господина. Боре он напоминал большого породистого бульдога. Но Боря сразу догадался: виною тому, что унылый господин с заплывшими глазами вступил в борьбу против него, была девочка-подросток, которая теребила "бульдога" за пиджак, скорее всего это была его дочка. Боря, не задумываясь, назвал новую цену:

— Три пятьсот!

— О! Какие ставки! Я же говорил: будет горячо! — конферансье переставлял худыми ногами, выделывая немыслимые движения. Он бегал по своей площадке из края в край, стараясь охватить как можно больше народу. — Вы только посмотрите, молодой человек в шерстяном свитере не сдается! Он выкладывает три с половиной тысячи, "Клеопатра" дорожает, она откинула ложную скромность и показала, наконец, свое истинное лицо. Лили! Не уходи с подиума. Народ желает видеть это чудо-платье. "Клеопатра" — модель, которую правление Вильгельм-палаца увековечит в коллекции музея моды!

Никто не ввязывался в затянувшуюся дуэль между щекастым господином и неказистым пареньком. Борис, кипя от злости, уничтожающе поглядывал на избалованную девчонку, которая не отставала от "бульдога", требуя, чтобы тот поднимал цену. Ей было весело и интересно. А каково было Борису? Цена уже взлетела до четырех с половиной тысяч шиллингов, а щекастый не собирался уступать. Боре казалось, что окажись эта капризная козявка поближе, он удушил бы ее собственными руками. Он не чувствовал своего тела, сознание витало где-то поблизости. Сквозь нагромождение шума и множества звуков смутно доносился тихий плач. Борис, всецело увлеченный аукционом, не в силах был понять, что это плачет Леночка. Им овладело странное чувство. Это был не азарт, это скорее был страх. Он не мог проиграть… Люди вокруг теперь замерли в ожидании развязки.

— Пять тысяч, — проворчал щекастый.

— Пять двести! — во все горло прокричал Борис.

— Пять с половиной! — ответил щекастый, и его девочка-подросток с презрением посмотрела на бедно одетого сумасброда, посмевшего тягаться с ее папочкой, для которого такая мелочь была сущим пустяком.

— Пять шестьсот! — не замедлил Борис. Он повернулся к "бульдогу" и его козявке и сколько было мочи заорал по-русски:

— Убью сволочь!

Понять значение непонятных слрв щекастый смог бы даже по выражению лица соперника, но "бульдог" был неробкого десятка. Он отреагировал на угрозу новой ценой:

— Пять восемьсот!

Конферансье уже перестал комментировать разыгравшуюся схватку. Он, как и все, превратился в обыкновенного наблюдателя и боялся, как бы чего не вышло, поглядывая на всякий случай на полицейских. Репутация его популярного шоу могла подмочиться; случись во время аукциона поножовщина, дирекция сразу наложит запрет на шоу, и тогда прощай весомый придаток к основному заработку. Он не мог допустить даже заурядной потасовки и потому вздохнул с облегчением, когда заметил, что начался дождик. Это был хороший повод для прекращения аукциона.

— Э… господа… Прошу внимания. В связи с дождем… — только было заговорил конферансье, но оглушительный смех толпы не дал ему продолжить.

Борис назвал новую цену, которая выражалась в странной цифре пять тысяч восемьсот пятьдесят шесть шиллингов. Эта цифра повергла толпу в безудержный хохот.

Мало кто догадался, что эта сумма означала все, чем располагал невысокий паренек. Большинство восприняло это как удачную шутку.

Щекастый был задет этим смехом, он свернул тонкие губы в трубочку и отозвался на хохот толпы хриплым басом. Он сказал:

— Пять тысяч девятьсот шиллингов.

Затем он повернулся лицом к Борису и растянул губы в улыбке. Глаза Бори не видели ничего, кроме этой противной тонкой ниточки губ, посаженной в мясистые щеки. Все вокруг превратились для него в эту ехидную улыбку, вдавленную в жирные щеки "бульдога". Он поднял глаза на пасмурное небо и крикнул вверх, надрывая голос.

— Шесть тысяч! — А про себя сказал: "Я не могу проиграть!" Толпа ахнула. Это была мистика. Небо отозвалось громом, хлынул сильный дождь. Люди спешно расходились, бежали под навесы магазинов, чтобы укрыться от ливня. Исчез и "бульдог" со своей девочкой-подростком. Конферансье засуетился на своей площадке, приказывая манекенщицам прятаться от дождя, чтобы не намочить платья. Он не успел объявить, что аукцион по независящим от Вильгельм-палаца причинам сегодня сворачивается и что как обычно он состоится в следующую субботу. Уже некому было объявлять, и он, укрывшись под тентом, принялся спешно укладывать в чехол свой микрофон. Когда он поднял глаза, то увидел перед собой того самого парня, который участвовал в аукционе. Конферансье испугался его устрашающего вида, но, поборов смятение, спросил:

— Что вам угодно?

— Давай платье, я выиграл, — грубо сказал парень.

Конферансье заметил, что парень держал в руке стопку купюр. Значит, он не собирается просто взять "Клеопатру", не уплатив за нее необходимой суммы. И все же шоумен сомневался, а потому решил, что лучше будет не связываться с этим сумасшедшим в дешевом свитере. Он жалел, что рядом нет полицейских, а то бы он устроил этому голодранцу спектакль. Однако рассчитывать можно было только на свою изворотливость, надеяться на безмозглых манекенщиц, прижавшихся друг к другу под тентом, он не мог. У них вряд ли хватит ума спуститься в универмаг и вызвать "фараонов"…

— Вы понимаете, все платья сложены в стопки. Сейчас очень трудно будет найти именно которое вам нужно. Сами видите. Приходите в следующую субботу. Думаю, я смогу чем-нибудь помочь…

— Давай "Клеопатру", сука! — остановил его Борис.

Шоумен понял, что спорить бесполезно.

— Да, но… Последняя цена… кажется, вы назвали шесть тысяч шиллингов, — замялся он. — По правилам…

— На деньги! — Борис протянул стопку купюр. Конферансье взял деньги.

— Ну хорошо, если вы так настаиваете… Лили, принеси "Клеопатру". — Он принялся считать деньги.

Манекенщица принесла платье, отдала пакет. Борис прижал его к груди. Он не стал дожидаться, пока конферансье закончит считать деньги, и помчался вниз по ступенькам к своей Леночке. Борис был счастлив, что выиграл…

— Да, но здесь пять тысяч восемьсот пятьдесят шесть шиллингов! — крикнул вслед шоумен.

— Остальные в следующий раз, — не оглянувшись, ответил Борис. Ему не терпелось побыстрее вручить Леночке свой подарок.

Леночка стояла одна посреди площади перед универмагом. Она ни о чем не думала. Она слушала. Ливень разговаривал с ней. Вода смыла слезы, дождь гладил ее лицо и руки. Промокла с головы до ног, было холодно и легко, брызги капали в унисон биению сердца. Борис, сломя голову бежал к ней. Он уже стоял рядом с каким-то пакетом. Он прошептал: "Вот платье". Но ей было все равно.

Епископ Симеон вот уже целый час "разделывал на кусочки" отца Дмитрия. Устроенная владыкой инспекция в приходе больше походила на заурядную инвентаризацию. Блаженнейший проверял всю утварь по списку. Отец Дмитрий не мог сообразить, чего это владыке взбрело в голову самолично копошиться во всех помещениях и приходских кладовых. Но его дело было исполнять, а не перечить.

— Кто дал вам повод думать, что ремонт в приходе может служить оправданием беспорядка?! — отчитывал Симеон настоятеля, которому впору было поставить руки по швам. Симеон не желал слушать никаких ответов. — Только не надо меня уверять, что служение проходит без сбоев, я знаю вас. Совсем обленились. Не дорожите местом своим, а ведь желающих вас заменить хоть отбавляй.

— Ваше святейшество, — жалобно мурлыкал отец Дмитрий. — Богослужения идут регулярно. Спросите у пономарей… Алтарь в надлежащем виде содержится. Несмотря на ремонт…

— Вы мне на ремонт не кивайте. Как что — епархиальное управление виновато. Повсюду царят попустительство и разврат. Ждете, когда придет хороший дядя и все за вас сделает. А что, совсем негоже самим рукава закатить?! Деньги вам выделяй? Так, хватит… Что у нас дальше… Иконы — тут Сергия Радонежского. Так, есть Святой Девы Марии, показывайте, отец Дмитрий. И заодно скажите, почему не потрудились опечатать помещение, или вам на это особое разрешение потребно?.. Так, Святого Иоанна Златоуста. Побыстрее нельзя?.. Бардак. В таком хламе иконы хранить! Это ли не святотатство?

Отец Дмитрий был наслышан о манере епископа проводить внезапные ревизии, но он не мог предположить, что его приход станет так скоро объектом проверки. Даже реставрационные работы и ремонт не дали закончить, но сейчас отец Дмитрий не сетовал на епископа, он просто не мог сердиться и дрожать одновременно. Сейчас он дрожал и метался, как новобранец под всевидящим оком ротного старшины. Святейший Симеон был как всегда скрупулезен, ничто не должно скрыться от глаз владыки, ведь эту ревизию он устроил не из праздности. Неспроста он пришел в приход отца Дмитрия. Приближенные сановники еще в Союзе прожужжали ему все уши о небывалой красоте дочери отца Дмитрия, — любопытство и сексуальные фантазии не замедлили сказаться, и вот он был здесь, был, чтобы выпотрошить все подряд и заниматься "шмоном" до тех пор, пока не увидит эту девушку, от которой все в восторге. Он должен лично убедиться, что сплетни не пустой треп.

— Это есть, — перебирал иконы владыка. — Все в пыли, помещения не ухожены… Позор! Безответственность! Где иконы Святой Троицы, Николая Чудотворца, Господу нашему Иисусу Христу? Давайте, давайте, шевелитесь!

— Вот, — сердце отца Дмитрия ушло в пятки, он никак не мог найти самую ценную икону, писанную кистью неизвестного художника девятнадцатого века, икону Николая Угодника. Она была гордостью его прихода, и это все знали, Но ее нигде не было, он перерыл все сверху донизу, но ее нигде не отыскал. Все… Конец. Неужто пропала? Он не знал, как сказать владыке.

— Это есть. А где Николая Чудотворца? Кажется, старинная работа? Ну что вы на меня уставились? Несите икону. Отец мой, что, оглохли?

— Ее нигде нет, — промямлил отец Дмитрий.

— Как это нет? Что значит нет? Симеон выпустил весь свой гнев. — Да я вас в порошок сотру! Я вас из рясы вытряхну! Запрещаю вам служение! Церковь закрыть до повторной ревизии! Вышвырну вас отсюда за двадцать четыре часа! Надо выяснить, куда вы подевали иконы?! Продал, Иуда?!

— Что случилось, папа? — В дверях стояла испуганная Леночка. Симеон увидел девушку. Она была ослепительна. Чуть приоткрытые губы вновь проговорили: — Что здесь происходит?

Симеон, глядя на эти растрепанные вьющиеся пряди, ниспадающие на плечи, на тонкие извилистые брови, оттеняющие огромные карие глаза, почти забыл, зачем он оказался здесь. Пропажа иконы его не волновала. Такая ерунда никогда не всплывет, если этого он не захочет сам. Господи, а трясется этот идиот так, будто грянул армагеддон. Как хороша его дочь!

— Это ваша дочь, отец мой? — епископ переменил тон, встал напротив девушки и, скрестив на груди руки, посмотрел ей в глаза. Девушка не потупила взор. Она смотрела прямо в глаза Симеону. Епископ отвернулся, никто в епархиальном управлении не осмелился бы так на него смотреть. Наверняка она все слышала, тем лучше. Пусть знает, что ее папочка на крючке, его и ее будущее зависит от него. — У вас, милая девочка, отец Дмитрий, — слова Симеона в этой ситуации мало походили на комплимент. — Жаль, дочь моя, — обратился он к Леночке, — но вынужден сообщить вам, обстоятельства диктуют мне обратиться в Москву с ходатайством об отзыве отца Дмитрия из епархии. В приходе будет назначена доскональная проверка с целью выявления исчезнувшей церковной собственности. Вижу, вы расстроены. Поверьте, мне искренне жаль, нет ни малейшего желания травмировать вас. Вы так молоды и так красивы… — На лице епископа нарисовалось что-то, смутно напоминающее улыбку. Леночка почувствовала нечто змеиное в его сверкнувших глазах. На нее часто заглядывались мужчины — она была знакома с этим животным блеском, но в глазах Симеона она прочла чудовищный приказ. Негодяй недвусмысленно дал понять, что ему нужно. Но она не могла поверить, перед ней был глава епархии, она знала, что Симеон монах.

— Объясните, наконец, в чем дело? В чем виноват мой отец? Что вы хотите от него? — спросила Леночка.

— Прошу прощения, дочь моя, время… мне пора в епархиальное управление, нужно готовить послание в Москву. Батюшка все вам расскажет. Отец Дмитрий, подготовьте объяснительную и занесите в управление. Я ведь чувствовал, что здесь творятся темные дела. Ну все, я покидаю это вместилище греха. Только покаяние вразумит вас, отец Дмитрий, молитесь… А вы, девочка моя, можете вечером прийти на исповедь в кафедральный собор. Я сам причащу вас. Не откладывайте. Не стыдитесь покаяния. До свидания. Надеюсь, оно не заставит долго ждать, — уходя, владыка снова улыбнулся.

Леночка подошла к отцу, на глазах которого были слезы. Она обняла его и тоже заплакала.

В одно из жарких лет в семье протоиерея Аганофена родился сын. Назвали новорожденного Игорем. С годами мальчик впитывал как губка устоявшиеся каноны церковного обихода, и, к радости Аганофена, внимал с трепетом отеческие наставления, проявляя послушание Господу. Будучи подростком, Игорь не без совета Аганофена твердо решил посвятить свою жизнь церковному ремеслу. Юношей он поступил в семинарию и поражал во время обучения своих наставников прилежанием и к естественным наукам, и к богословию.

В юношеские годы семинарист-отличник был полон надежд и иллюзий, которые переполняли его бурлящую душу. Он рано помял, что только взвешенность действий и обдуманность поступков может принести успех в жизни. Закрывая глаза в жесткой постели, которая, как и десятки других таких же в полуказарменном помещении спальни воспитанников, каждый день напоминала о серой убогости неприхотливого существования семинаристов, Игорь неизменно представлял себя облаченным в патриарший куколь и засыпал в картинках приятных сновидений. Вокруг только и сплетничали все о патриархах, митрополитах и крупных сановниках духовенства, он тоже хотел, чтоб о нем говорили, мечтал о славе и власти. Когда в семинарию приехал с инспекцией патриарх Всея Руси, он втихомолку восторгался его манерой держаться, сопровождавшей его свитой и настоятелем семинарии; каждым жестом, каждым произносимым словом патриарх подчеркивал свою исключительность и недосягаемость. Это было в глазах Игоря высшим показателем неограниченной власти, и после отъезда патриарха он знал, что приложит все силы, чтобы у него была такая же власть, и для этого он сделает все возможное.

Семинарию Игорь закончил с отличием, блестяще сдал экзамены в Духовной академик, где тоже старался учиться не за страх, а за совесть. Перед ним была цель, и он шел к ней, перемалывая на своем тернистом пути бесчисленные скопища преград. А главное препятствие на пути к вершине церковной иерархии таилось для Игоря в нем самом… в его необузданной страсти к удовлетворению плотских желаний.

Еще будучи воспитанником семинарии, он с ужасом для себя обнаружил, что с одинаковым чувством воспринимает и девушек, и юношей… В семинарии не было условий дать волю своим сексуальным фантазиям, а вот Духовная академия была благодатной почвой грехопадения молодого Игоря. Здесь он, строжайше соблюдая конспирацию, впервые вкусил запретный плод, наслаждаясь тайной сексуальной близостью со своим одноклассником. "Друг" впоследствии свел его с преподавателем, который, к удивлению Игоря, оказался гомосексуалистом. Преподаватель не привлекал его как сексуальный партнер, но в потворстве старческим утехам Игорь видел выгоду для себя.

Тогда он понял, что не стоит ставить крест на своей мечте пробиться в высшие сановники духовной власти, раз гомосексуалист сумел стать преподавателем в церковном заведении. Конечно, надо уметь скрывать свои пороки, а как же без этого? У каждого свои проблемы. Что с того, что Господь наградил его такой сексуальной ориентацией, он не собирался отступать от своих грез и потому без колебаний определился со своей дальнейшей жизнью.

В ту пору, как и перед всяким молодым человеком, связавшим свою судьбу с церковью и Богом, перед отроком Игорем открывались две дороги. Первая предполагала женитьбу, службу в приходе или в каких-нибудь церковных организациях. Высшим достижением в таких случаях мог стать чин протоиерея, а наибольшей наградой — митра на умную голову. Вторая дорога окрашена была в черный цвет монашества и при наличии определенных дарований, коими Игорь обделен не был, вела к епископству, к митрополичьей митре, а даст Бог, и к патриаршему куколю. Игорь, конечно, не обдумывал долго, он стремился к осуществлению своей мечты. В отличие от своих сверстников-послушников, Игорь избрал лицемерие и обман своим орудием. Безудержное стремление к хорошей карьере заставило его в двадцать один год, когда юношеская щетина на его подбородке наконец обрела подобие бороды, сделать свой окончательный выбор — стать монахом. Игорь превратился в Симеона и перед Спасителем, Богоматерью и Всеми небесными Силами дал без тени стыда обеты постничества, девства, целомудрия и благоговения, обещал притерпеть всякую скорбь ради Царствия Небесного, был особенно спрошен:

— В сих обетах пребывати обещаемися ли даже до конца живота, благодатию Христовой?

И отвечал, с твердостью устремив свой взор маленьких зеленых глазок на икону Богоматери:

— Ей Богу содействующу, честный отче.

И в этот же знаменательный день помчался сломя голову к своему любимому "другу", дабы усладить свою страсть, а заодно посмеяться над вымолвленными в добром рассудке обетами.

Дальнейшая жизнь отца Симеона сложилась на редкость успешно. Последовательно повышались посты, которые доверяла ему церковь: инспектор духовной семинарии, управляющий делами экзархата, епископ. Мечта становилась явью, он обрел власть сравнительно еще молодым, в тридцать три года был рукоположен в сан епископа и при посвящении проникновенно сказал, что новое свое служение воспринимает как "подвиг и постоянное распятие себя ради пасомых". Благо, косноязычностью отец Симеон не страдал и речи его Блаженства могли служить образцом благопристойности.

И все же все эти годы его неотступно преследовал страх быть разоблаченным, несмотря на поистине шпионскую конспирацию и массу ухищрений, к которым прибегал Симеон в целях сокрытия плотских развлечений. Ему нельзя было ни в коем случае дать Священному Синоду хотя бы повод усомниться в соблюдении им данных Господу обетов, в глазах паствы владыка Симеон представлялся служителем церкви с незапятнанной репутацией. Симеону прочили большое будущее. Ну, а пока ему предстояло исполнять службу не где-нибудь, а в Европе.

За две недели до отъезда в Европу Симеона пригласили в КГБ, и он с радостью дал себя завербовать, заверив "гебешников", что считает своим гражданским долгом перед Родиной сотрудничать с органами. Причем своего бывшего патрона митрополита, здравствующего архипастыря Украинского экзархата, Симеон успел "заложить" еще до отбытия. Он осведомил "чекистов" о том, что ему доподлинно известно о переписке митрополита с опальным архиепископом Мстиславом, лидером Украинских автокефалистов, ратующих за независимую церковь соборной Украины. Симеон, вступив на очередную ступень церковной иерархии, таким образом расчищал себе дальнейший путь, прямиком ведущий к ложе в Священном Синоде.

Прибытие в древнюю столицу мира нового епископа священнослужители Русской православной церкви встретили с осторожностью, ибо с первых дней своего правления в приходах поняли, что настали не самые лучшие времена. Он насаждал казарменную дисциплину, поощрял доносчиков и явно решил сделать свои владения образцово-показательными. За малейшую провинность, пререкания или, упаси Бог, непослушание владыка без разговоров запрещал служение, а бывало, своею властью закрывал приходы и избавлялся от неугодных, лишая их сана. Он позволял себе орать на священников. Наказывал протоиереев и архимандритов нещадно, зато сам разъезжал по церковным симпозиумам и вещал перед уважаемой аудиторией, что в СССР право верующих никто не попирает, свобода вероисповедания — один из основных принципов, на котором держится социалистическое общество. Когда ему на этих заседаниях журналисты правозащитных газет напоминали о фактической репатриации греко-католиков из Советской Украины, владыка, улыбаясь в ответ, щуря при этом свои маленькие глазки, величаво произносил: "Народ сам определился, он отверг чужое, униатская церковь умерла естественной смертью".

Став епископом, владыка получил реальную власть, фактически неподконтрольную. В своем владении он был сам себе хозяином. Наведывавшиеся изредка высокие гости из Москвы находили нововведения Симеона и ужесточение им дисциплины вполне правомерными и оправданными. И никто не осмелился сказать Его блаженству, что он явно перегибает палку.

С каждым месяцем Симеон все больше наглел. И лишь слухи, распространяющиеся с присущей им достоверностью, тревожили Симеона. О том, что владыка осквернил монашью рясу греховодным блудом, сплетничали даже пастыри соседствующих лютеранских кирх.

Идея епископа о создании в русской церкви за рубежом церковного хора мальчиков-сирот из России была воспринята с пониманием, без сомнения, хор придал бы богослужениям ощутимое восприятие великого таинства общения с Богом. Кроме того, берущий задушу звон непорочных детских голосов содействует покаянию… Симеон с каждым днем чувствовал все большую безнаказанность, в конце концов он притупил присущую ему бдительность… Главной причиной того, что он выступил с инициативой создания хора мальчиков, была давняя мечта попробовать детскую плоть.

Теперь все будет по-другому. Не может все остаться по- старому. Борис точно знал. Сегодня он прямо скажет Леночке о своих чувствах. Она и так все понимает, но это будет что-то вроде обязательного ритуала, его необходимо соблюсти. Борис изучал себя в зеркале: "А что, нос с горбинкой, брови стрелками, губы, правда, тонковаты — но в этом свой шарм. Кто сказал, что урод? Да нет. Вполне импозантная внешность. Парниша в порядке. Разве главное для мужчин — смазливая физиономия? Она, конечно, прекрасно знает, что нет. На черта нужен Ален Делон с вихрем в голове? А все-таки жаль, что ростом не вышел, но не карлик же, черт возьми. Она меня всего сантиметров на пять выше. К тому же я сегодня неплохо выгляжу".

Не прошло и получаса, как Борис сверкал своим свежевыбритым лицом, обильно орошенным одеколоном "Торо", в комнате у Леночки. Его удивил скользящий взгляд ее уставших глаз, но более удивило то, что она уже была одета и, судя по всему, собиралась уходить.

— Лена, ты куда торопишься? Если не секрет, куда? — спросил Боря.

— Я же не спрашиваю у тебя, за какие деньги ты купил мне платье, почему я должна отчитываться? — Она не хотела грубить Борису, но слащавый запах дешевого одеколона ударил в голову и подстегнул зарытую внутри обиду. — Зачем был нужен вчерашний концерт? Хотя, конечно, я сама дала повод…

— Никакого повода ты не давала, — с нежностью проговорил Боря. — Я просто хотел сделать тебе подарок.

— Я не заслуживаю такого подарка.

— Ты стоишь большего, — Борис осторожно приложил свою ладонь к ее волосам, пряди скользнули между пальцев. Затаив дыхание, он стал с трепетом гладить ее голову, другой рукой прикоснулся к ее открытому плечу. Он сам испугался своей смелости, с какой потрогал Лену.

— Может быть, но ты оценил меня, в шесть тысяч. Ты прав, каждая вещь имеет свою цену, — тихо произнесла Лена.

Боря убрал руки.

— Мой подарок ни к чему тебя не обязывает. Я сделал его от чистого сердца, потому что люблю тебя.

— Боря, мне больно это говорить, но если ты рассчитываешь на взаимность, то у нас вряд ли что из этого выйдет.

— Не по аршину мерка?

— Перестань молоть чушь… И все-таки я дала тебе повод… Ты и я, мы обречены судьбой. Это я вынуждала тебя прыгнуть выше головы. Мне не довелось переступить грань между реальностью и мечтой. Реальность проглотила мечту, со временем ее переварит.

— О чем ты говоришь, не понимаю?

— Я говорю о своем, — вздохнула Леночка. — Бывает, надо жертвовать одним ради спасения другого, я жертвую мечтой… Какая дура! Даже теперь разыгрываю из себя героиню.

— Ты будто сама с собой разговариваешь, объясни толком, что произошло?! — взорвался Борис.

— Извини, Борис, мне надо идти.

— Куда, я тебя провожу.

— Мне надо идти одной, — она вышла из комнаты, оставив Бориса наедине со своими мыслями. Борис, постояв с полминуты в состоянии легкой прострации, наконец очнулся и побежал за Леной. Однако она уже скрылась из виду.

Лена вошла в собор. Людей было человек десять.

Прислужник подошел к девушке, остановившейся у аналоя напротив изображения ангелов-хранителей, и шепотом спросил:

— Вы хотите поставить свечку?

Лена задумалась и потому не услышала вопроса. "Отец… Он ведь все понял. Понял, чего добивается Симеон. И ни слова. Он не остановил меня. Он предал. Ну и пусть. Пусть так и будет".

— А, что? — очнулась Лена. — Проводите меня к отцу Симеону, — произнесла девушка.

— Вы пришли к батюшке, сейчас я сообщу ему, как вас представить?

— Проводите к нему, он ждет.

Прислужник не стал спорить и сказал девушке:

— Следуйте за мной.

Мрачный коридор с высоким потолком привел к массивной двери, сработанной из забитых по диагонали широких досок. Прислужник робко постучался. За дверью послышалось:

— Войдите, не заперто.

Прислужник приоткрыл дверь, просунув голову, несмело доложил:

— Ваше святейшество, здесь девушка. Она сказала, что вы ее ждете.

— Девушка… Да, пусть войдет. Принеси епитрахиль и кагор. Ей надо исповедаться.

— Слушаюсь.

Лена вошла в келью. Отец Симеон, сидящий на табуретке, в свои тридцать три года являл собой образ святого старца. Девушка окинула взглядом келью, которая как бы в подтверждение вполне могла сойти за благочестивое обиталище аскета. Черная ряса епископа сливалась с темно-серыми тонами убогого убранства. И только лицо, кисти рук и крест, свисший между ног, светились в отражении мерцающего огонька лампады.

Лене представился театр марионеток, где действом кукол управляют актеры, облаченные в черные костюмы. Костюмы вливаются в антураж полного мрака, и куклы двигаются в пространстве как бы сами, без постороннего участия. Лене показалось, что лицо и руки Симеона существуют в этом давящем полумраке сами по себе, как бы отдельно от туловища, подобно марионеткам. Крест в ее глазах был таким же живым, как руки и глаза, он был таким же весомым придатком в здешней обстановке, наравне е уставленными книгами полками, крошечным сводчатым окошком с мозаичным обликом Христа.

"Вряд ли он читал при таком свете. Зачем тогда эта книга с крестом в руках", — постучалась шальная мысль. Лене было страшно. Эта узкая кровать с коричневым покрывалом — неужели на этом ложе она расстанется со своей девственностью, неужели здесь ей уготовано отдаться? Отдаться этому мерзкому человеку… Выходит, так. Иначе он не отстанет от отца. Ее отец слабый, безвольный человек. Кроме нее его некому защитить.

Все здесь было притворным. Подчеркнутая аккуратность играла при слабом огоньке мертвыми бликами. И даже Богоматерь смотрела с иконы пустыми глазами. В келье отца иконы казались Лене живыми, она обращалась к Господу и читала в глазах Богоматери понимание. В келье Симеона царила иллюзия, которую епископ постоянно содержал в надлежащем виде. Ухоженность во всем — каждая вещь была на своем месте. Когда Лена очутилась в этих казематах, ей стало не по себе, но она выбирала из двух зол. Девушка выбрала меньшее и восприняла его сердцем, как заслуженное наказание себе самой.

Симеон приподнялся с табурета, подошел к Лене и, зажав ее ладонь в своих руках, монотонно произнес:

— Дочь моя, я вижу в твоих глазах уныние, ты чем-то встревожена. Заповедь Господня гласит, что уныние один из семи смертных грехов. Уныние порождает отчаяние, отчаяние ведет к безрассудству. Жизнь следует понимать такой, какой даровал ее Господь. — Епископ не знал, что сказать этой девушке. Он знал одно: у него не хватит сил отпустить эту красотку, не насладившись ее юным телом. Он не находил ничего другого, как плести обо всем, что взбредет в голову, заодно поглаживая девушке руку…

— Человек часто не в силах противиться природе. Естество затмевает рассудок и ведет к грехопадению. Потому и нужна целебная сила покаяния. Человек грешен, Христос принял мученическую смерть за грехи наши. И мы не должны забывать это. Лишь вера откроет ворота в вечную жизнь. — Симеон терял самообладание, ему казалось, она насмехается над ним. — Дочь моя, ты сама прелесть. Устоять, совладать с искушением — разум не в силах побороть желание…

— Ну вот, и договорился, наконец, до сути, — перебила его Лена. На лице Симеона появилась знакомая улыбка. Он набрался смелости и начал шарить руками по телу Леночки, пытаясь ее раздеть. — Ты оставишь в покое моего отца? — остановила его Лена.

— Конечно, конечно. И пальцем не трону… — засеменил словами епископ. Он судорожно затрясся, когда Лена сама сняла платье и освободила ноги от туфель. Она присела на кушетку и стала стягивать чулки. Симеон на цыпочках, опасаясь сделать что-нибудь не так, подошел к двери и задвинул заделку. Когда он повернулся, Лена, обнаженная, уже была на кровати. Симеон на ходу расстался с рясой и в животном порыве принялся целовать ее тело.

— Только, пожалуйста, сделай все быстро и, прошу тебя, не целуй меня в губы, — с омерзением прошептала она, увернувшись от поцелуя.

В дверь постучались в тот миг, когда батюшка забился, упиваясь блаженством. Сквозь собственные всхлипывания он расслышал доносившиеся за дверью слова прислужника: "Батюшка, я принес кагор и епитрахиль".

— Пошел вон! — в припадке ярости, сдобренной негой, закричал епископ.

Все было позади. Лена вышла за калитку забора и вдохнула свежий воздух городского парка. Мозг не думал, только что ее честь втоптали в грязь, а ей до этого не было никакого дела, будто и не с ней это произошло, не она лежала на узкой кровати под телом грешного монаха. Ее встряхнул вопрос из темноты:

— Где ты была? Я видел, как ты зашла в собор, но там тебя не нашел. Куда ты пропала? — Это был Борис.

— Ты что, следил? — набросилась на него Лена. — Гад. Ненавижу! Оставь меня в покое! — Она побежала по аллее вглубь парка. Боря остался у калитки, но не посмел бежать за ней, его глаза смотрели на сводчатые купола кафедрального собора, таинственную загадку которого ему предстояло отгадать.

Столица государства кишела обилием костелов, кирх и церквей, принадлежащих разным конфессиям. Горожанина не удивляли молельные дома евангелистов и свидетелей Иеговы, синагоги, мечети и даже храм Будды. Ничего не поделаешь. В большом городе добропорядочных католиков встречаются евреи, они ходят к раввину, турки предпочитают муллу, русские, их в столице только не хватало, слушаются своих попов. Попы у русских разные. Одни почитают митрополита Ювеналия — архипастыря Свободной русской православной церкви, штаб-квартира которой находится в Нью-Йорке, другими правит из Москвы Московский патриарх. Патриарх и Ювеналий друг друга не признают, соответственно, не признают друг друга попы, казалось бы, одной веры, обмениваясь время от времени разоблачениями.

Лишь пять месяцев спустя после встречи Лены с Симеоном появилась заметка в популярной бульварной газете, выходящей под титулом "Скандал". Могла и не появиться, но случилось так, как случилось.

"Мы не собираемся никому подыгрывать в этой бесконечной перебранке русских попов, — писалось в ней, — но информация, которую предоставили редакции заслуживающие доверия источники, вполне достойна быть опубликованной в "Скандале". Главный русский поп в нашем городе епископ Симеон, возможно, скоро станет папой. Мамой готовится стать дочь другого русского попа — протоиерея Родионова, настоятеля небольшого прихода Московской церкви. Этот служитель культа скоро станет дедушкой. Факты указывают на то, что его красавица дочь Елена беременна не без энергичного участия епископа Симеона. Неизвестно, будут ли вышеперечисленные лица так себя называть, но что касается новорожденного, если ему суждено появиться на свет, то ему будет еще сложнее решить, кого как величать, ведь его папа в свое время принял обет безбрачия и является по сей день монахом.

Искушенные в деликатных вопросах эксперты "Скандала" предположили, что скорее всего согрешивший монах получит хорошую взбучку в Москве. Человеческие слабости по обыкновению влияют на карьеру. Но попа нам не жалко, жалко еще не родившегося малыша, который никогда не сможет сказать родителю слово "папа" и лишь потому, что монахи не бывают папами.

Однако "Скандал" пока не берется наверняка прогнозировать, что все же произойдет на самом деле, Дождемся, когда вылупится птенчик. Остается надеяться, что скорлупу не разобьют раньше срока, хотя из тех же источников нам стало известно, что это сделать уже поздно.

Мы даже не уверены, накажут ли московские иерархи своего епископа, в Московии ведь привыкли открещиваться от собственных пороков, кивая на других".

Больше всех выходу этой публикации радовался прислужник кафедрального собора. Именно от него репортеры и узнали о монахе-распутнике. Прислужник знал о епископе много чего, в том числе то, чем занимался Симеон в соборной часовне с мальчиками церковного хора. Но эту информацию прислужник решил придержать, иначе бы Симеон понял, что это за источник, который бульварная газетенка назвала заслуживающим доверия.

К счастью Симеона, обо всех его наклонностях в "Скандале" не сообщалось. Но и того, что было опубликовано, хватило, чтобы у Симеона случился удар. Правда, слег он ненадолго, всего на два дня. Его подняло с кровати чувство страха, нужно было что-то предпринимать. Одолевшая паника мешала собраться с мыслями. Для него это была катастрофа. В КГБ и Синоде, конечно, узнают о случившемся, ему не миновать опалы! Отлучения! Кто же подсунул такую собаку? Скорее всего, отец Дмитрий, эта девка наверняка все рассказала любимому папочке, может, они сговорились, чтоб ему отомстить. Симеон перебирал версии: "Что теперь будет? Так, без паники, надо успокоиться. Что здесь можно сделать? Бульварная газетенка… желтая пресса… Может, до Москвы не дойдет. Да нет, на это надеяться нельзя. Может, там уже знают. Если бы эта гадость была опубликована в центральных газетах — пиши пропало. А что, если перепечатают? Тихо-тихо, не паникуй. Думай. Стоп. Они там намекнули о перебранке русских попов… Катакомбники… Белогвардейское отребье митрополита Ювеналия… Это же подсказка. Можно все списать на эмигрантскую церковь. Может, так оно и есть? Может, они и постарались? Конечно… Дмитрий, сволочь, рассказал именно им. Ах, сволочь!

Так, уже легче. Итак, все отрицать. "Ювеналисты" постоянно льют грязь на московское духовенство. Спокойно… Сейчас же сяду настрочу донесения в КГБ, другое в отдел по делам религии при ЦК КПСС и третье конечно, в Синод, значит так, ювеналисты состряпали фальсификацию в отместку за мои выступления на симпозиумах, за мою непоколебимую веру в справедливость нашего строя… Дмитрия обвинить в связях с нью-йоркской штаб-квартирой СПЦ… Личный агент Ювеналия. Все вяжется. Лучшая защита — нападение. Кагебешникам как раз нужны такие дела для отчетности.

…Этот ублюдок Дмитрий будет отпираться. Ему никто не поверит. И этой бульварной газетенке. Надо же, беременна… Почему это она беременна от меня? Почему потаскуха не могла залететь от кого-нибудь другого? Нет, меня голыми руками не возьмешь… Единственное доказательство — еще не родившийся ребенок. Блудница! Почему аборт не сделала? Похоже, как только он родится — предстоит большой скандал, шумиха вокруг моего имени, экспертизы, ехидные заметульки этих писак. Так… Что можно сделать здесь? Ребенок — их козырная карта. Этот козырь надо вытащить из колоды до начала игры. Но как? Доверять никому нельзя. Продадут. Избавиться от ребенка — выкрасть и отдать в приют. А пока — упор на происки американских марионеток — прислужников Ювеналия…"

Ветки с листьями разлетелись во все стороны. Боря кромсал кусты секатором, и это занятие его с горем пополам успокаивало. Он неистово щелкал ножницами и откусывал бы ветки еще долго, если б не замер от неожиданности. Голос Лены окликнул его сзади:

— Боря, ты явно переусердствовал с кустами. Или ты решил сравнять их с землей?

— Пожалуй, тогда будет идеальный газончик, — оглянулся Боря. — Значит, ты спала с этим монахом? Интуиция меня не подвела. Еще тогда, у собора я понял, что ты спала с ним. Ты беременна от него? Значит, этот бородатый козел в мешке для тебя лучше, чем я?

— Боже, что ты говоришь… — Она подумала, что лучше раз и навсегда объясниться с Борисом, чем возвращаться' к этому бессмысленному разговору еще когда-нибудь. — По-твоему, выходит, я легла в постель из большой любви?

— Значит, спала… — сжал кулаки, задыхаясь от ненависти, Борис. — Все правда! На что же ты купилась, милая! Он тебе заплатил? Или ты хочешь сказать, что он тебя изнасиловал?

— Закрой рот! Мне пришлось сделать это. Заладил: спала… А все по твоей милости. Другого от неотесанного садовника ждать не приходится… Хотя я не думала, что ты настолько глуп.

— Ну, этот святоша, конечно, он умный. Ты купилась на его интеллект. И вы, конечно, общались на расстоянии.

— Боря, неужто ревность парализует твои мозги? Тогда куда ни шло. Но если они всегда работают с такими напрягами, то я в тебе ошиблась. Не ты ли к иконе приделал ножки?

Боря съежился.

— Ты удивлен? Ну надо же! А ты ведь хотел, чтобы я расплатилась за "Клеопатру"? Расплатилась своим телом. Не повезло тебе. Я расплатилась за твой подарок с другим. Когда обнаружилась пропажа, епископ Симеон припугнул стереть в порошок моего отца и дал понять, что только я могу повлиять на ход событий. Как видишь, он держит слово. С иконой все замяли.

Борис стоял как вкопанный, вытаращив глаза.

— Что, доволен? Да, я с ним спала. И я беременна… Это будет мой ребенок, так распорядилась судьба.

— Я убью его, — вырвалось из уст Бориса.

— Делай что хочешь — у тебя своя голова на плечах, — сказала Лена, — я не стану биться в истерике и кричать навзрыд "Не смен!" Делай как знаешь… Но будь уверен, мне безразлично, что произойдет с этим монахом. Чему быть, того не миновать, но лучше бы этому не быть, честно говоря. Мы с тобой, Боря, и так сделали столько ошибок! Одна сплошная ошибка. Я не хочу, чтобы ты снова влез из-за меня в какую-нибудь авантюру.

— Все из-за меня… — опустил голову Боря. — Лена, почему ты не сказала тогда? Я бы не допустил этого. Я виноват перед тобой, как искупить?..

— И твоя любовь ко мне — тоже ошибка. — Лена, казалось, говорила в пустоту. — В чем, интересно, ты виноват передо мной? В том, что потворствовал моим капризам, выжимая себя до капельки, в том, что позволял взбалмошной девчонке играть собой? Боря, пойми, ничего бы у нас с тобой не вышло. Я всегда смотрела на тебя стеклянными глазами. Ты твердил мне, что я красива… У красоты стеклянные глаза? Я говорю тебе правду и прошу усвоить ее раз и навсегда. Не страдай моими страданиями, не бросай уголь в топку моих иллюзий. Пусть догорит последний уголек, и я заживу, наконец, так, как предопределилось… Спокойно и без лишней суеты, уповая на Господа. — Она положила руки на живот. — Видимо здесь мое предназначение, я буду воспитывать маленькою. В этом смысла больше, чем в тысяче неосуществленных мечтаний.

— Ты рождена для другой жизни! Ты королева! Твою красоту рано или поздно судьба заточит в золотую оправу. Так будет, я люблю тебя! — воскликнул Борис.

— Опять ты за свое, — вздохнула Лена. — Все в этом мире уже расписано и расчерчено. Каждому свое. И я не стану тянуться за звездами в небе, мне их не достать. Я больше не желаю. Каждый станет тем, кем уготовано стать. А ты увлекся игрой на моем самолюбии. Я себя уже не люблю, я себя презираю. И мне тяжело с тобой общаться. Давай мы больше не будем этого делать. Прости меня за все… — Лена медленно удалялась от застывшего с потупленным взором Бориса.

Борис поднял глаза. Лена отвергла его любовь. Ее красивые ноги неумолимо отсчитывали метры, отдаляя ее навсегда. За ней было последнее слово. "Я сдался, я проиграл. — По телу промчался озноб. — Не может быть". Он выпалил с горечью. И слова догнали Лену:

— Ты будешь королевой! Я сделаю тебя королевой!

Симеон, изрядно покружив по городу на общественном транспорте, добрался до желанной окраины. Но как только он вышел из автобуса, на остановке его сковала нерешительность. В автобусе он мало-мальски знал, куда ехать, но теперь он абсолютно не ведал, куда идти. В квартале Либенштайн было темно и страшно. И настолько ли желанна эта окраина, чтобы сейчас не взять и бросить все к чертям? Может, действительно, вернуться, чем искать приключений в этом бандитском квартале, в этих неудобных джинсах и свитере не по размеру? И все же Симеон зашагал навстречу опасности в паре со своим страхом, полагая, что у него нет выхода, что все равно никто за него не решит его проблем, а перепоручать такое дело — рыть самому себе могилу. Да и не доверил бы он свою тайну никому.

В слабом освещении единственного уцелевшего от рогаток детворы фонаря Симеон разобрал надпись на табличке, небрежно прибитой к углу дома —"Морген-штрассе". Улица была пустынной и захламленной мусором. Симеон застыл на перепутье. Вряд ли кого он отыщет в этом закоулке. Симеон вздохнул. Выходит, он заблуждался, посчитав, что в квартале эмигрантов без труда сможет встретить отчаянных парней, готовых за приличное вознаграждение осуществить его план. Симеон насторожился… Две тени шмыгнули из закоулка. Он прижался к стене. "Какой я тупица, — раскаивался в собственной опрометчивости Симеон. — Интересно, как я себе это представлял. Да они скорее меня самого прикончат, чем станут выслушивать байки о каком-то вознаграждении".

Тени остановились на тротуаре с противоположной стороны улицы и стали о чем-то переговариваться. "Заметили!" — сжался Симеон, и в данную секунду никто не убедил бы епископа, что тот оказался на этих задворках именно для того, чтобы встретиться с готовыми на все ребятами.

— Эй, ты чего там стену подпираешь! — вопрос застрял в ушах епископа. Он не ответил, теням это не понравилось. — Чего, воды в рот набрал?

— Да нет, ребята… Я… просто заблудился, — задребезжал голос Симеона.

Тени подошли. Опасения Симеона были не напрасными. Перед ним стояли настоящие головорезы. Как раз такими он представлял уголовников. "Сейчас они воткнут* в меня нож", — посетила епископа тревога, он еле сдержался, чтобы не закричать "караул!"

— Чудило! Ты не заблудился, — сказал один из уголовников. — Ты запутался в своей козлиной бороде. Ты что, хиппи? А ты знаешь, что я с моим братаном поклялись до конца дней своих истреблять хиппанов. А?

От удовольствия, связанного с тем, что жертва легко поддается запугиванию, уголовник вошел в раж, Он сгорбился и вытянул шею, принял еще более угрожающий вид. Тон его голоса становился более угрожающим:

— Ты, дядя, никак, в штаны наложил? Ты чего, хочешь, чтоб я в твоих газах задохнулся? Заткни свою задницу, или ты ею дышишь?!

— Ребята, ребята… Господи, помилуй… Я не хиппи. Что вы?! Я священнослужитель. Прошу вас, я тоже русский. Как мне повезло, что встретил в этой кромешной тьме соплеменников! Я как раз хотел встретить таких ребят, как вы…

— Надеюсь, что это тебя не растрогало, святоша. Если ты хотел встретить таких, как мы, то почему до сих пор не вывернул карманы? А ты, Кабан, спрашивал, за какие шиши будем гудеть сегодня, — улыбнулся Седой, посмотрев на своего приятеля. — На ловца и зверь бежит. Ну, — цыкнул он бородатому незнакомцу, — поторапливайся, или тебе помочь? С нуждающимися надо делиться.

— Ребята… ради Бога… Я отдам все, что у меня есть. Вот, пожалуйста, это мой кошелек. Я дам вам больше, если вы меня выслушаете. Пусть это будет авансом. Я хочу просить вас об одной услуге.

Седой и Кабан переглянулись. Кошелек забрал Седой и, вынув содержимое, не забыл незаметно для Кабана всунуть половину денег себе в карман.

— Не густо, — фыркнул он. — Святоша, моему приятелю не терпится выщипать волосины из твоей бородки. Ты был недостаточно щедр, чтобы лишить его наслаждения. Придется тебе потерпеть. Правда, могу уговорить его сдержать себя, если в твоих джинсах найдется еще пара сотен.

— Клянусь, у меня больше ничего нет. Я прошу вас… во имя Господа! Будьте милосердны, — глотая слова, умолял Симеон, — я дам вам больше. Гораздо больше. Только выслушайте меня… У меня к вам деловое предложение…

— Кажется, святоша с приветом, — тихо шепнул на ухо Кабан Седому, — от него толку не будет. Чего еще надо? Бабки вытрусили, пора валить.

— Угу, — кивнул Седой, напоследок рявкнув Симеону: — Ну, козлиная твоя борода, тебе повезло, моему приятелю срочно понадобилось выжать пенис в ватерклозете. Он очень спешит, мы тебя покидаем. Оставляем твою бороду в целости и сохранности на память о нашей встрече. — Грабители развернулись и пошли прочь.

— Я дам вам десять тысяч! — крикнул им в спину Симеон и они остановились.

— Придется взять его с собой в "Даракуту", — тихо произнес Седой и, обернувшись к Симеону, поманил его рукой: — Пойдешь с нами в бар, там и потолкуем. Только запомни — я никогда никого не пою на халяву. Сегодня ты пьешь пиво за мой счет, святоша, а я занимаю только с процентами. Ну что, идешь, или ты пошутил про десять штук?

— Конечно, нет, ребята, вы получите эти деньги, как только исполните одно дельце, — лепетал по дороге Симеон, когда они спустились в бар "Даракута" и уселись за столиком.

Седой буркнул:

— Выкладывай! Что там у тебя?

Боря стоял перед калиткой, ведущей в собор. Где-то совсем близко эта подлая мразь, прикинувшаяся божьим человеком. Боря никогда не видел Симеона, но тот образ, что он представлял, был мало приятен. "Заставить этого гада выложить кругленькую сумму перед тем, как подпортить ему физиономию? Мне терять нечего, — думал он. — Хотя… не убивать же его, в самом деле. Или взаправду прибить эту суку? Нет, пусть сперва заплатит за нанесенное лично мне моральное оскорбление, это ему я обязан тем, что единственный человек, которою я люблю, даже не хочет со мной разговаривать. Этот ублюдок сорвал сладкую пенку с моих трудов. Настала пора рассчитываться… Я ему нос откушу… Лена, конечно, не одобрит подобные действия с моей стороны, но не сидеть же мне после всего этого в своей каморке! Чего мне ждать? Сейчас я ему устрою фейерверк. Пусть это глупо. Но я таков. Будь что будет!"

Боря дернулся к калитке, но, не успев ее открыть, был слегка ошарашен. В арке собора показались две знакомые фигуры. Он сразу узнал своих дружков — Седого и Кабана. Любопытно было узнать, какими судьбами их занесло в церковь? На них это не похоже. Подобного рода заведения в их понятиях не могли соперничать с баром "Даракута". Седой с Кабаном, заприметив приближающегося Бориса, тоже были удивлены, приятели зашагали друг к другу и, обменявшись рукопожатиями, обнялись.

— Давненько мы тебя не видели, — расплывшись в улыбке, сказал Седой.

Борису бросилось в глаза, что выражение лица его приятеля несколько изменилось после их последней встречи. Дерганный в манерах, Седой напустил на себя важность и держался с непохожим на него достоинством. Борис отметил про себя, что его приятели сменили и одежду, в таких костюмчиках не стыдно было пощеголять в центре, на Люммер-плаце, взяв под ручку элегантную фрау.

— Вижу, ваши дела от этого не пострадали, а мои советы пошли впрок. — Борис ждал, когда они сами развяжут языки, боясь спугнуть откровенность прямым вопросом. — Выглядите на миллион, а такой вид, конечно, обязывает посещать церковь. Грехи замаливаете…

Кабан засмеялся бы от шутки Бориса взахлеб, если бы Седой не метнул в него искрами своих прищуренных глаз. В отличие от Седого, Кабана так и распирало повыставляться перед Борей, похвастать о новом прибыльном дельце. Бдительное око Седого его остановило, но Боря знал Кабана, был уверен, что это не надолго. Кабан еле сдерживал себя, он тужился, будто изнутри давили десятки атмосфер, в данный момент для него самой большой мукой было молчать о том, чем он больше всего хотел поделиться.

Борис хотел сказать Кабану: "Чего ты себя насилуешь? Рассказывай", но произнес:

— Ну, признайтесь, братаны, не забыли же свое излюбленное местечко "Даракуту"? Или нашли себе более пристойное заведение?

— Как раз в "Даракуту" и направляемся. Может, пойдем вместе? — это было не совсем то, что хотел сказать Кабан, но произнесенных слов ему хватило, чтобы почувствовать некоторое облегчение, выбросив мертвый груз с теряющего высоту воздушного шара. Седой думал об одном — как бы не вызвать никаких подозрений у Бориса. Его глаза наполнились гневом, но Кабан не умел читать по глазам, тем более по глазам Седого. К тому же, Кабан не видел причин держать в секрете от Бориса сделку, заключенную с епископом.

Седой напрягся, проникнутый тревогой, что Кабан вот- вот проболтается и тогда плакали его денежки: "Безмозглый тупица, когда он заткнется?" — Седого переполняла ненависть. Он скрипел зубами. — Идиот, допрыгаешься, что Боря сядет на хвост". Седой на миг представил, что деньга, полученные у Симеона, придется делить на троих, и ужаснулся от этой мысли. Во внутреннем кармане пиджака лежал аванс. Симеон выложил четыре куска наличными и даст еще шесть только за то, чтобы притащили ему карапуза, который скоро вылупится на свет. Всего и делов-то. Какого лешего нужен этот шустрый Боря? Кабан никак не может забыть, что Боря всунул ему пару кусков на халяву… За все время. Добил. Тут такие бабки… За раз! Не выйдет! Лучше б этого идиота не было, сам бы справился, а вдруг Боря и вправду согласится идти с ними?! Кабан выложит все!

— Кабан, ты забыл, нам надо еще заглянуть в одно место, — нашелся Седой. Надо было скорее уводить Кабана, пока он не ляпнул еще чего-нибудь. — Боря, ты прости. Приходи ближе к вечеру в "Даракуту", есть что рассказать. — А про себя подумал: "Как бы не так, держи карман шире". — Сколько уже не виделись. Забывать друзей стал. Прости, нам с Кабаном срочно надо в одно место. Кабан, пошли, опаздываем…

— Куда? — уставился на Седого Кабан.

— На кудыкину гору, дурья башка! — не выдержал Седой, потащил его за руку. — Совсем память отшибло. — Седой толкал Кабана к калитке и косил взглядом на Бориса, силясь улыбаться. — Ты, Борь, не обижайся, увидимся вечерком в "Даракуте". Ну, бывай. Пока. — Наконец он вытолкнул тушу Кабана за пределы собора. Боря смотрел на своих удаляющихся приятелей, недоумевая. Ему показалось их поведение странным.

Седой тянул Кабана за руку, когда они шли по улице, словно несмышленого дитя-акселерата, ничуть не сомневаясь, что с умственными способностями Кабана дела обстоят именно так. Скоро Кабану это надоело, и он дернул руку.

— Что за кипиш мимо темы? Чего ты подорвался как угорелый? — сердито прошипел Кабана.

— Я тебе удивляюсь, — нервно завопил Седой. — Кто тебя за язык тянет? Или у тебя язык сам по себе такой, что им в пору брови расчесывать?! Боря — садовник той самой церкви, где нам предстоит поработать… — Сказав это, Седой восхитился собственной смекалке, ведь он сам только что вспомнил это.

— Точно, — щелкнул челюстью Кабан, вытаращив глаза. Немного постояв с отвисшей челюстью, он выпалил: — Так это же, наоборот, как нельзя лучше! С его помощью все будет гораздо проще.

— Ах, вон оно как… — Седой был вне себя от ярости. Он бы ударил Кабана со всего размаху, если бы на секунду забыл, что его удар Кабану — все равно что нежный поцелуй. — Да, ты, никак, просто хочешь поделиться выручкой? А ты не подумал, что твой Боря, узнав обо всем, поставит крест на предприятии. Держи язык за зубами, если не хочешь загубить дело. Ты ручаешься за него? Этот тип опасен. Стоит нам проболтаться — он подберет все дельце под себя и заграбастает наши десять кусков. А ты брынчишь, как балалайка. Святоша с Борей вкупе работает. Этот шустрец свое не упустит. А нас на надежность проверяли. Дурачина ты, Кабан, такими деньгами за здрасьте не сорят. Кретин.

— Ну чего, Седой, я все понял, — извинялся Кабан. Теперь он был больше чем убежден, что Борис с Симеоном заодно и что их проверяли на болтливость. Теперь он был благодарен Седому, что тот не позволил ему наговорить лишнего. — Седой, братишка, ну все ж нормально, пошли, пропустим по соточке водки, — примирительно предложил Кабан, — за мой счет.

— Черт с тобой, — обрадовался Седой. Доля Кабана все еще была у него, а, значит, покупать водку и закуску будет он. Когда Кабан спросит, сколько он заплатил, можно будет накинуть сотню-другую. Седой уже давно привык обманывать своего дружка.

Тем временем Боря уже вошел в собор и не увидел там ни одного верующего, лишь согнутый временем прислужник крутился возле иконостаса. Боря подошел к прислужнику и без всяких приветствий угрожающим тоном спросил:

— Отец, эти двое, которые только что вышли отсюда, что они здесь делали? — Борис был в большом возбуждении, предвкушая встречу с Симеоном. У него чесались руки, и сейчас он, в порядке вещей, мог зашибить попутно и этого кривого прислужника, посмей тот ему не ответить.

Старик, на удивление, тотчас ответил елейным голосом:

— Они приходили к батюшке…

Борис уловил сверкнувшие огни во взгляде сгорбленного прислужника.

— Отец, не знаешь, зачем они к нему приходили? — смягчив голос, спросил Борис.

— Нет, не знаю.

Борис проткнул его своим взглядом. Глазки старика забегали, немного помедлив, он добавил:

— Они беседовали за закрытыми дверями в келье батюшки. А, собственно, кто вы такой?

— Ну надо же, — присвистнул Борис, — беседовали за закрытыми дверями! Где келья этой гниды?! Я щас с ним тоже беседовать буду!

Прислужник вздрогнул.

— Не хочешь показывать?! Думаешь, я не найду сам… Бор не бегло огляделся и сразу наткнулся на дверной проем, занавешенный шторой с золотистой бахромой. Он посмотрел на прислужника. — Там?

— Кто вы такой? Что вам здесь нужно? — растерялся прислужник. От страха он согнулся в коленях. Боря подумал, что вытянуть из него еще что-нибудь будет весьма проблематично.

Боря решил действовать сам. Он нырнул в проем и зашагал вглубь темного коридора, ни на йоту не сомневаясь в том, что Симеон где-то поблизости. Сзади колыхалась шторка. Прислужник замялся в нерешительности — следовать или нет за незваным визитером. Помедлив немного, он все же отодвинул шторку. Прислужник боялся, но влекомый чувством долга, все же пошел по-над стеночкой, бочком, очень медленно, но пошел следом за Борисом, который уже стоял перед массивной деревянной дверью. Не церемонясь, Борис ткнул ее ногой и дверь со скрипом отворилась.

Епископ был на месте. Уткнувшись в крохотное зеркальце, прибитое над умывальником, Симеон любовался результатом собственных стараний. Никому не доверял епископ подстригать свои твердые, торчащие невпопад усики и густую черную бородку с чуть заметными белыми островками. Симеон щелкал ножничками самолично и каждый раз оставался довольным произведением своих рук. Вот и сейчас он с удовольствием рассматривал себя в зеркальце, делая последние штрихи маникюрными ножничками. Он подрезал пару ускользнувших от стрижки длинных волосиков, а когда решил, что полностью навел марафет, положил ножнички на полку рядом с мылом и зубной щеткой.

Симеон не услышал, как скрипнула дверь, он обычно целиком отрешался от окружающего, поглощенный своим любимым занятием. И вот теперь, когда он закончил, выдалась секунда обратить внимание на вошедшего незнакомца. Эта самая секунда ввергла Симеона в шок, он испугался, однако незнакомец не преследовал цели напугать батюшку только своим видом, он вольготно расхаживал по келье, не очень задумываясь, о чем толковать с монахом, уж он-то знал, что это за монах.

— А ты, я гляжу, мне коллега, — задорно начал Борис, — хорошо ножничками орудуешь. Прямо как цирюльник настоящий. Чего бы тебе, батюшка, в парикмахеры не переквалифицироваться? Профессия достойная. Или, к примеру, в садовники, будешь газончики подстригать да кустики облагораживать, а?! Ведь в священнослужителях тебе быть нельзя…

Симеон ничего не понял. Если в этих словах был заложен какой-то потаенный смысл, то Симеону он был недоступен уже только по одной причине… В последнее время он имел дело с уголовниками, а когда общался с ними, то следил только за собственной речью, ибо они цеплялись за каждое неосторожно пророненное слово. Симеон теперь почти не вникал в суть произнесенного собеседником.

Незнакомец по виду был из той самой породы, что и только что вышедшие от него двое русских эмигрантов, кто он был на самом деле? Симеон рылся в своем уме: "А не резидент ли это? В Москве, конечно, уже получили мое донесение. Да нет. Нет… Это вымогатели затеяли свою игру. Они не собираются исполнять мой заказ. Эти авантюристы решили обобрать меня с помощью шантажа и подослали своего дружка… Поделом мне. Остолоп. Доверился уголовникам. Настала расплата за глупость". Симеон отчетливо увидел перед глазами набранный жирными буквами заголовок в вечерней газете: "Русский епископ крадет собственного ребенка". Эти газетчики обязательно придумают что-то в этом роде. Интересно, сколько затребуют эти сволочи? Симеон осунулся, он сам себе казался жалким, а Борис продолжал в том же духе:

— Ну, что скажешь, Симеончик, замарал ведь рясу, али бес попутал? Какого хрена, змей ты ядовитый, рясу на себя накинул да колпак на голову водрузил? Какой талант в себе погубил!.. Ты же прирожденный парикмахер. Надо же, не каждый отважится сам себя кромсать, а?! Я знаю планы твои юродивые. Ты, небось, хочешь на соборе вывеску прибить красными буквами "парикмахерская", — Боря измывался, как мог.

Симеон молчал, втянув шею в плечи. Слова незнакомца обозначали для него ни что иное, как раскатистый гром, за которым неотвратимо последуют молнии. Вот в этой молнии главная опасность, и Симеон напрягся в ожидании, когда она сверкнет. "Это черная полоса в жизни", — промелькнула мысль. Он даже вспомнил, как пару часов назад в саду перебежала дорогу черная кошка. Это был знак. Нечистая сила. Именно так Подумал епископ, а ведь сам любил говорить: "Как только начинается суеверие, заканчивается истинная вера в Бога". Но когда Симеон говорил эту фразу, он не был загнан в угол. А теперь, похоже, его осталось только утрамбовать в этом углу. Как только епископ стал прикидывать, хватит ли ему наличных, чтобы расплатиться с вымогателем, Боря неожиданно спросил:

— Батюшка, ответь мне любопытному, какую проблему ты только что решал с двумя ребятами с улицы Либенштайн? Что тебя с ними связывает?

Вопрос удивил Симеона. Он полагал, что незваный визитер владел информацией и как раз потому явился к нему, чтобы требовать выкуп за молчание. Странно… Незнакомец мог бы уже назвать сумму, епископ рассчитывал поторговаться. Однако чего уж юлить? Пожалуй, стоит прощупать. Чем черт не шутит, может, и есть это…

— А то вы не знаете? — осторожно проговорил Симеон.

Боря не знал и потому врезал со всего размаху Симеону под левый глаз. Тот плюхнулся на пол и застонал от боли. Но Боря хотел знать, он спросил еще раз:

— Ты мне не ответил. Что тебя связывает с этими ребятами? — любопытство пересилило. Подумаешь, деньги… Этот урод заплатит так или иначе за все, но что здесь делали Седой с Кабаном?

Удар в глаз, подобно детонатору, подействовал на Симеона. В голову разрывной пулей стукнула очередная комбинация логических ходов. Симеона перемкнуло, он теперь почти не сомневался, что незнакомец был… резидентом. Будь он сообщником этих двух уголовников, Симеон заметил бы в вопросе притворство. Незнакомец же спрашивал с неподдельным любопытством и бил со всей силы. Нет, это не вымогатель, это гебешник. Симеон определился с линией поведения и, вставая с карачек, затараторил пространное алиби, которое всегда держал наготове.

— Эти двое… Это прихвостни Ювеналия. Они приходили вербовать. Я уже докладывал в вышестоящие… меня шантажируют. Они пытаются наложить лапу на наши приходы, хотят облить грязью нашу конфессию. Настоящая травля. — Симеон захлебывался в рыданиях. — Они… Клевета… Шантаж! Хотят приклеить мне ярлык развратника и греховодника. Эти люди не остановятся ни перед чем, запустили утку о том, что дочь подчиненного мне протоиерея беременна от меня, и теперь шантажируют, надеясь завербовать. Протоиерей Родионов — агент Ювеналия, он помогает этим негодяям меня травить и шантажировать. Это все за то, что я верой и правдой, товарищ майор, всюду измена, а я верой и правдой…

Напрасно надеялся Симеон, что, сидя на четвереньках, обезопасит себя от тумаков. Второй удар последовал, как незамедлительная реакция на столь экстравагантное обращение "товарищ майор", правда, пришелся он по скуле. Нельзя сказать, что Боря обиделся, удар больше был самообороной, чего доброго, подползающий все ближе и ближе Симеон мог его, как минимум, укусить. Такой вывод Борис сделал неспроста, а после того, как выслушал всю эту чушь, он посчитал, что епископ свихнулся. Во всяком случае, пена у рта присутствовала, и продолжать беседу с ним теперь было бессмысленно, тем более что Симеон не собирался подняться с пола. Борис сплюнул и поспешил выйти. Он хлопнул дверью так сильно, что посыпалась штукатурка. Симеон недоумевал: неужто он ошибся и в этот раз? Он снова принял визитера не за того? Но кто же был этот человек? Его сейчас заботил этот вопрос, но чуть меньше, чем боль под глазом и в скуле.

Подслушавший под дверью разговор прислужник перестал напрягать свою память. Он таки вспомнил, где видел Бориса. Ну, конечно же, этот парень работает садовником в приходе отца Дмитрия. Зрительная память не подвела прислужника, на слух он тоже никогда не жаловался. Значит, это не простой садовник… Выдался шанс уничтожить слугу дьявола, к тому же, теперь он знает, к кому обратиться. Борис опешил, когда в темном коридоре кто-то вцепился в его рукав. Он разглядел в полумраке физиономию сгорбленного прислужника. Тот проникновенным шепотом, озираясь по сторонам, доверительно произнес:

— У меня для вас очень важная информация об этом вероотступнике. Вы должны убедиться воочию… Вы должны это увидеть.

Это зрелище было не из приятных. "И этот туда же, наверное, тоже считает меня "товарищем майором", — подумал Борис. — Быстрее отсюда на свежий воздух!"

— Отлепись. — Борис с силой дернул руку и оттолкнул прислужника, он шел по коридору быстрыми шагами, вскоре задвинул за собой бархатную шторку и помчался к выходу.