Крестная мать

Москва. СССР

Начальник отдела ЦК партии по делам религии Кулич, склонившись над своим рабочим столом, уже третий раз перечитывал два машинописных листа и разглядывал приклеенную к ним вырезку из иностранной газеты. Он снова добрался до ее перевода и еще раз пробежал его глазами. Нахмурив брови, он дотянулся пальцем до кнопки вызова, а когда вошла секретарша, произнес:

— Соедините меня с Юрием Вадимовичем.

Полковник Антипин, начальник отдела КГБ, посчитал нужным явиться в ЦК лично, дело было деликатным.

— Прошу прощения, Михаил Иванович.

— Да заходи, Юра. Что думаешь по поводу донесения агента Пилипенко из Европы? Да ты присаживайся. — Мнение Антипина для Кулича значило многое, он полагался на холодную рассудительность полковника. Именно такие люди нужны в разведке — безотказные и бесстрастные, как отлаженный механизм. "Не то, что я, — подумал Кулич, — этот робот и меня сдаст, сделай я что-то не так. В таких делах ответственность надо делить, вот и разделим ее на двоих".

Антипин протер очки и как по-читанному изложил свои мысли:

— Ситуация щепетильная. У меня создается впечатление, что буржуазные бумагомаратели не врут. На агента Пилипенко и раньше поступали подобные сигналы, возможно, мы ошиблись, когда сделали ставку на эту лошадку.

— Да, Юрий Вадимович, эта лошадка опорожнилась не с той стороны, где мы поставили горшок. Предлагаешь Пилипенко отозвать сейчас же и разобраться здесь? Или подождем, как пойдут события?

— Если в ЦК требуются наши рекомендации, то я готов немедленно изложить наши соображения. Нам видится, что активность грозит обернуться побочным эффектом. В случае, если мы отзовем из Европы Пилипенко, будет явствовать, что мы признаем факт. Их пресса подхватит жареное и раздует шумиху вокруг "поразившего церковь Советов распутства". Наверняка они будут трубить именно так.

Другой вариант. Полная пассивность. Это если мы закроем глаза, будто ничего на самом деле не произошло. То есть что мы плевать хотели на комариные укусы враждебной пропаганды. Все оставить на своих местах. Не думаю, что в этом случае писаки отвяжутся. Вполне вероятно, набросятся с еще большим интересом и остервенением. Оставлять Пилипенко за границей не в наших интересах. Его там заклюют.

Есть третий вариант. Мне он кажется наиболее удачным. Действовать, но от обратного. Отозвать Пилипенко из Европы в СССР не в качестве осквернившего рясу, а вернуть его в страну как потерпевшего, подвергнутого нападкам бесчинствующих "ювеналистов", которые не чураются даже таких грязных методов, изощряясь в своих попытках дискредитировать служителей церкви в Советском Союзе.

Бесспорно, в своем донесении Пилипенко себя выгораживает, но нельзя не отдать ему должное: для сохранения собственной шкуры он выбрал единственно верный ход. Такие кадры нам нужны, Михаил Иванович. Кстати, есть хорошая вакансия в Киеве. В политической благонадежности равных Пилипенко нет. А теперь, зная, что мы его помиловали, незаслуженно обласкали, он превратится в цепного пса и будет отрабатывать. В любую минуту мы спустим пса на идеологического противника. На Украине их хватает: западенцев обрабатывают греко-католики, надо было придавить их до конца, центр кишит подпольем автокефалов, которых подкармливают из Канады, полно "катакомбников". Настолько ли важен моральный облик нашего агента? Это мы всегда сумеем замазать, главное — это его профессиональные качества.

— Пора потребовать от этих попов присылать нам шифрограммы. Вы обучите, Юрий Вадимович, а то строчат эти витиеватые донесения. Мало ли. Ведь бумажки имеют привычки теряться по дороге. — Кулич уже более- менее знал, каким будет решение по Пилипенко, поэтому позволил себе безобидное отступление. Но он все же смутно представлял, как именно будет выглядеть решение. А посему задал вопрос: — Предлагаешь перевести Пилипенко с повышением?

— Да, — не задумываясь, ответил Антипин. — Таким образом мы должны реагировать на выпады буржуазной пропаганды и продажной прессы. Налицо борьба двух идеологий. Пилипенко нам здесь пригодится. К тому же в нашем послужном списке появится очередное разоблачение американского шпиона протоиерея Родионова. Нужно держать в страхе церковных клерков.

— Хорошо. — Кулич ударил ладошками о стол. — Вызывайте Пилипенко, Юрий Вадимович, и подготовьте рапорт с обоснованием.

— Займусь этим сегодня же.

Все сроки вышли. Лена вот-вот должна была родить. Боря в эти дни чувствовал себя скверно. Как только Лена родит, она будет еще дальше от него. Не давала покоя тревога: "Теперь между нами будет этот ребенок… Отпрыск Симеона".

Ждать пришлось недолго. Это была шутка природы! На свет появилась двойня! Два симпатичных карапуза — мальчик и девочка… Курьез случился, когда Борис отправился забирать Леку с грудными детьми из роддома. Перед этим Борис долго думал, стоит ли ему идти, так как наверняка знал, что настоящий отец встречать Леночку не будет, махнул рукой на предрассудки и захватил с собою огромный букет гладиолусов. В роддоме этот шикарный букет оказался в руках у Леночки, Борису всучили двух малышей, укутанных в пеленки. Он держал в руках два маленьких свертка, из которых торчали крохотные розовые головки, слепые и сморщенные.

До рождение ребенка Борис возненавидел его разумом; так вышло, что родились двойнята и ненависть Бориса могла бы удвоиться. Но взяла верх жизнь, а не арифметика. Он бережно нес к такси двух беззащитных человечков, кожица которых была тонка, словно пленочка на дольках мандарина. В них не текла его кровь, но струилась кровь его любимой. Разум испытывал горечь, но сердце искренне радовалось, душа смеялась, а ненависти не было вовсе.

Малыши были такие славные и смешные. Когда медсестра, приняв его за отца, произнесла принятое в подобных случаях: "Вылитый папа!", Боря усомнился, как это она умудрилась это разглядеть. Он попросил уточнить, какой именно. Медсестра, не задумываясь: "Оба!" Борис невольно улыбнулся. Глядя на него, улыбнулась и Леночка. Было видно, она ослабла и похудела во время родов, но от этого не стала менее красива. Боря любил смотреть, когда она была в хорошем настроении. Он хотел обнять ее, но руки были заняты. Он думал, быть может, еще не все потеряно. Подумаешь, двое детей, разве это меняет дело…

В суете пронесся день. Наступил следующий. Боря притащил люльки, приобретенные по дешевке. Лена собралась кормить малышей. Ока попросила Бориса выйти или хотя бы отвернуться. Какие вопросы, конечно. Он подошел к окну и машинально окинул взором еще не обработанные секатором ряды кустарников в саду. Взгляд не обошел стороной две подвижные точки, передвигающиеся с приличной скоростью по газонам в направлении кирпичной пристройки. Борис не поверил своим глазам…

"С чем пожаловали эти диверсанты?" — Он не упустил возможности лишний раз ухмыльнуться про себя. Эти двое, что приближались перебежками от дерева к дереву, были его давними знакомыми. Это были Седой и Кабан. Однако Борис тут же одернул себя. В пал ати промелькнула недавняя с ними встреча возле собора, их странное поведение там и несуразная чушь, которую наплел ему епископ.

"О чем они могли беседовать с Симеоном? Что им здесь надо? Раньше не наблюдал за ними такого бешеного энтузиазма. Прыгают, как кузнечики. Будемнадеяться, хоть сегодня все прояснится. — Борис задумался. — Надо подготовиться к встрече старых дружков. Угадать, чем она закончится, я не берусь". Он обернулся к Лене. Она переполошилась:.

— Ну, Боря, я же просила не смотреть.

— Лена, срочно бери детей, — нахмурив брови, произнес Борис. — Придется тебе вылазить отсюда через окно. Прошу тебя, не задавай никаких вопросов. Я тебе все потом объясню. Закроешься в застекленной веранде и никаких звуков. Не открывай никому, кроме меня. Все, скорей. Я говорю, скорей. Нет времени объяснять.

Лена не могла понять, что случилось… И Борис не потрудился сказать. Но потому, как Боря то и дело выглядывал в окно из-за шторки, о??а поняла, что им грозит какая-то опасность. Она, крепко прижав малышей, бросилась к окну в дальней комнате. Борис закрыл за ней дверь. Спустя секунду в дом постучались.

Борис, не спеша поставив кресло напротив входной двери, сел в него и задиристо гаркнул:

— Дерните за веревочку, дверца и откроется!

В комнату ворвался Седой, за ним вошел Кабан, как всегда с отвисшей челюстью.

— Ба, знакомые все лица! — шутливо съязвил Борис. — Какая неожиданная встреча!.. Седой, а почему у тебя такие большие зубы? Ты ищешь Красную Шапочку и ее бабулю, не так ли? С великим прискорбием извещаю тебя, советское правительство отправило их на урановые рудники за измену Родине. Так что ничем помочь не могу. Если же тебе понадобился лесоруб, то я к твоим услугам.

— Ты в своем репертуаре, — у Седого задергался левый глаз. — Сказочник, где девочка и ее сиськогрыз?

— Ах, вот каким ветром тебя занесло. Я-то думал, пришел навестить старого приятеля, а ты, оказывается, весь в делах. То-то, я смотрю, в люди вы стали выбиваться, я вам теперь, конечно, не ровня. Мне теперь и нагрубить можно.

Упрек Бориса подействовал только на Кабана, Седой со злостью прошептал:

— Уйди с дороги, не мешай. Мы пришли за младенцем и без него не уйдем.

И тут голос подал Кабан:

— Седой, а ты говорил, что Боря все знает…

— Прихлопни варежку, дебил, — сорвался Седой.

Борису только того и надо было. Теперь он наверняка

знал, что привело их сюда. Обнаружилась и брешь в гоп- стоп конторе из двух человек. Наверное, как обычно, Седой не так, как надо, растолковал Кабану его задачу, обстоятельства дела и сопутствующие детали. Кабану нужно было не толковать, а разжевывать, а лучше внушать. Тут Седой дал промашку. И эту пробоину в отсеке Борису оставалось лишь расковырять.

— Нет, Кабан, братушка, я не в курсе ваших дел, — нарочито ласково обращаясь к Кабану, заговорил Борис, я могу лишь догадываться. Предполагаю, этот козел в колпаке с крестом хорошо вам башляет за то, чтобы используя вас, отнять у матери ее дитя, или, как выразился бы Седой, оттянуть сиськогрыза от кормушки?

— Тебе не к лицу телячьи нежности, — вставил Седой, но Боря продолжал, он взвешивал каждое слово:

— Итак, друзья мои. Что я имею вам сообщить? Сколько бы ни башлял вам колпак с крестом, он должен вам в два раза больше, ибо вам предстоит приволочь Симеону двойнят… Вижу удивление на ваших лицах, я не оговорился. Ваш заказчик, который печется о своей заляпанной репутации монаха, будет вдвойне благодарен вам, если вы притащите ему обе улики — малыша и малышку. Они одинаково ценны для него.

И, наконец, самое главное, что я собирался вам предложить. Есть возможность получить от Симеона тройную таксу… Это в случае, если вы вообще никого ему не притащите. Каждый из вас получит столько, сколько Симеон башляет обоим за свой заказ. Для этого необходимо все предоставить мне, я не обману ваших надежд… Я никогда вас не подводил, ведь так? Рассчитываюсь с вами в течение трех дней.

Глядя на все со стороны, можно было предположить, что Кабан, это создание с открытым ртом, переваривал все сказанное без малейшего проблеска мысли. Но тут он неожиданно быстро завершил мыслительный процесс и, хлопнув челюстью, буркнул:

— Дело говорит. Мы с попом не договаривались на двойнят, а?! Седой?

Седой по-своему понял, к чему клонит Борис. Он повел себя иначе — вытащил из кармана финку. Бряцнула кнопка… Седой пошел на Бориса лезвием вперед, выпучив глаза и приговаривая:

— Ты, падло, меня за фраера держишь. Думаешь, я как этот дебил поверю в твои сказки? Расскажи это прохожему, на себя похожему! Говори, где двойнята, говори, а то перо в пузо, сука! — Седой орал как сумасшедший.

Кульминация произошла до того, как Седой успел докричать. Кабан огрел его сзади своим пудовым кулаком. Когда Седой очнулся, а это произошло не совсем скоро, то не поверил, что это был всего лишь неоснащенный никаким тяжелым предметом кулак, но потом согласился, ведь это был кулак Кабана. А Боря был доволен. Сработало. Недаром он считал, что немножко разбирается в людях.

А ведь слово надо было сдержать. Сказать всегда легко. Три дня. Борис сам выбрал срок. Выпотрошить Симеона было делом чести. Епископу не удастся свалять дурака, и в этот раз он не сможет отмахнуться от неопровержимых фактов… Постращать его оглаской и надавать как следует по морде? Борису не спалось, он ходил по саду и смотрел на звездное небо. Он раздумывал над предстоящей операцией: "Если Симеон так дорожит своим местом, то выложит столько, сколько ему скажут. А вдруг нет?"

Чревоточило сомнение. Вдруг включит дурика и снова станет нести бред, с пеной у рта доказывать, как все вокруг пытаются его вербовать, а он верой и правдой… Да! Задача… Но это единственный выход достать деньги. По крайней мере, он идет к Симеону не с одними эмоциями, как в прошлый раз. Есть компромат на бородатого. Есть свидетели, которых епископ почти сделал соучастниками преступления. Правда, от Седого с Кабаном толку мало. Они, как бывало, опять будут отсиживаться в роли сторонних наблюдателей. Все приходится делать самому. А может, это к лучшему! Нужно, чтобы Симеон не усомнился в том, что его бывшие компаньоны, которым он отвалил аванс, уполномочили его, Бориса, говорить от их имени. Прошлый визит к Симеону был продиктован соблазном начистить тому физиономию, теперь нужно было вести себя иначе, расчетливо и спокойно. "Ну, если эта гнида будет все отрицать, я не сдержусь, — думал Борис. — Ладно, утро вечера мудренее. Тянуть больше нельзя, завтра же отправлюсь в гости к Симеону".

Хотелось спать. Одолела зевота. Борис почти все обдумал, утром надо быть свежим и бодрым. А потому — отбой. Он пошел в свою лачугу, бормоча себе под нос возможные фрагменты завтрашней беседы с Симеоном. Этот разговор с самим собой перебил скрип калитки. Борис увидел вошедшего на территорию прихода человека в странном одеянии. Поверх церковной рясы была ветровка с капюшоном. Человек передвигался трусцой по аллейке. Разгребая ногами опавшие листья, Борис двинулся навстречу.

— Вы кого-то ищете? — крикнул он издалека. Заметив Бориса, человек направился к нему. Борис на всякий случай приготовился встретить незваного гостя хуком правой и уже сжал кулак, но когда человек приблизился, Борис разжал пальцы — перед ним стоял старый прислужник кафедрального собора, с которым Борису уже довелось познакомиться и который, по мнению садовника, был немножко не в своем уме. Прислужник трясся от нетерпения что-то сказать, но скорее всего не знал, с чего начать. Его отечное лицо, казалось, застыло в обреченном вопле, на усеянном темными пятнами лбу проступили капельки пота, он кряхтел и учащенно дышал, не в силах вымолвить что-либо связное; это состояние продлилось недолго, прислужник, рассмотрев лицо Бориса, мгновенно оживился и на одном вдохе выпалил:

— Слава Богу, хорошо, что я сразу вас нашел… Как же… Это… Как же это так? Как так могло случиться?

— В чем дело? — Борис был в недоумении.

— Как вы могли допустить, чтобы епископ Симеон получил такой пост? За какие подвиги его повысили? — вопил прислужник, словно его задели за нерв, он задыхался от негодования.

"Похоже, этот чудак до сих пор уверен, что я агент КГБ, — подумал Борис, — но то, что он говорит, очень любопытно".

— Объясните все толком, без паники, — потребовал Борис, решив до поры до времени играть ту роль, в которой его хотят видеть.

— Как? Вы не знаете? Этот вероотступник празднует с утра свое назначение. А вы не знаете… — сбиваясь, бормотал прислужник, — он пил шампанское, я своими глазами видел. Он плевать хотел на всех, восторжествовала великая несправедливость. Тлетворное чрево подступило к сердцу патриархии. Синод пригрел змею на своей груди. Патриарх не знает… Надо срочно сообщить Патриарху, кто скрывается за личиной благочестивца. — Прислужник, округлив глаза, произнес шепотом: — Прислужник ада. То, что писали про него здешние газеты, — все правда. Чистая правда. Но… — Он на секунду замолк, чтобы перевести дыхание. — Товарищ майор, вы должны, вы можете остановить чудовищное надругательство над верой. Мы должны ниспровергнуть лживого епископа, обокравшего веру. Сейчас вы увидите его без маски. Пойдемте, я покажу вам такое, от чего волосы встанут дыбом!

Борису пришлось изменить свои планы, обстоятельства сложились так, что разговор с Симеоном надо было перенести. То, что можно сделать сегодня, не стоит откладывать на завтра… Обстоятельства вынуждали четко следовать этой пословице.

По дороге в кафедральный собор Борис, отбросив покрывало излишних комментариев и эпитетов, которыми прислужник плотно укутал суть происшедшего, смог вычленить главное. Из Москвы пришло уведомление Патриарха о высочайшем назначении епископа Симеона с требованием прибыть немедленно в Киев для принятия должности. Прислужник брался показать Борису какую- то самую сокровенную тайну Симеона, в результате обнародования которой это назначение сорвется и епископа отлучат от церкви. Что именно имел в виду прислужник, Борис пока не знал, язык старика не поворачивался сказать об этом. Тем заманчивее была интрига. Что скрывает Симеон?

Спустя полчаса они подошли к собору. Боря не сразу сообразил, почему прислужник провел его мимо центрального входа. Когда они приблизились к невысокой часовне, что стояла с тыльной стороны собора, Боря заметил, как его проводник, который вызвался добровольцем в этом походе за секретом Симеона, начал пятиться назад и в итоге был уже за спиной Бориса.

— Ты хочешь сказать, что Симеон в этой часовне? — спросил Боря.

— На чердаке, только по ступенькам старайтесь идти без скрипа. А то спугнете… Он с малышком из церковного хора, — прислужник перекрестился. Затем, понурив голову, он стал читать губами молитву. Он весь дрожал. Сегодня он перешел свой рубикон, но не хватило духа на последние метры. Наверное, трусость. Ему не доведется посмотреть в глаза Симеону, уличенному в срамном грехе. Из-за трусости он так долго молчал. "Господи, спаси душу мою грешную", — молил он Бога.

А Борис медленно поднимался по винтовой лестнице, пробираясь на цыпочках на чердак. Раза два он чуть не упал, в этой кромешной тьме ориентироваться приходилось вслепую. Перила сохранились лишь на половине пути…

Несмотря ни на что, Борис миновал лестницу почти без скрипа. Сквозь щель в проржавевшем люке пробивался свет. Борис резко отодвинул люк и просунул голову в верхнее помещение. Переполох не заставил себя ждать. На чердаке сразу все загремело и забегало. Под аккомпанемент шума и грохота Борис влез на чердак. От увиденного его стошнило.

…Очумелый от ужаса епископ издал трубный звук. Совершенно голый он спрыгнул с кушетки в угол и, свернувшись калачиком, завопил:

— Не убивайте! Не убивайте!

Борис брезгливо посмотрел на этот уродливый животный комок, который и сам-то себя в эту минуту не считал человеком.

На кушетке стоял в ночной рубахе маленький мальчик, лет десяти, с взъерошенным рыжим чубом. Его голубые глазки заволокло мутью, ротик вспух и расплылся кляксо-образным красным пятном по всему лицу. Он пребывал в беспамятстве, разбитый и расклеенный, руки и ноги словно болтались на растянутых резинках, как у куклы. Мальчик громко рыдал; глаза и носик выпрыскивали реки слез и слизи.

— Прекрати сопеть, сказал! А ну, марш отсюда! Бегом! — повелителько произнес Борис. Мальчик, опасаясь, что дядя может передумать, рысью бросился к люку. Но возле люка он стал копошиться. Мальчик не решался спускаться, не веря, что его не тронут. — А ну, быстро отсюда! — подогнал Борис. — А с этим "Апполоном" мне надо разобраться. — Мальчик перестал плакать. Дядя подтвердил, что отпускает его, значит, он не погонится. Пацан шмыгнул в люк и был таков.

Симеон еще крепче поджал колени. Он хныкал как младенец. Сегодняшний день так прекрасно начинался. Такая весть пришла из Москвы. Он даже выпить себе позволил. И вот за долгие недели воздержания и ущемления себя во всем, за все эти переживания и мытарства он чуточку расслабился, осмелился последний раз "немножко согрешить". Когда еще доведется в Киеве, на новом месте. Мысленно он уже был там. Неужели все насмарку? Этот человек преследует его, чтобы убить. Борис заговорил. Симеон превратился в одно большое ухо.

— Ай да Симеон, ай да универсальная машина, ай да гнида! Что молчишь, язык в зубах застрял? Поздравить тебя пришел, как теперь тебя величать, Ваше блаженство.

— Не убивай… все отдам! Все, что хочешь, сделаю! Все деньги свои отдам, не убивай. — Вылупив глаза, Симеон снова принял свою излюбленную, как полагал Борис, позу. Он встал на четвереньки.

— Ты находишь возможным в такой ситуации со мной торговаться, мразь? — сказал Борис, но призадумался. А что, этот компромат куда выигрышнее всех остальных. Тут есть над чем поработать. — Дело пахнет скандалом, — прибавил он. — Интересно, какие песни будет исполнять церковный хор мальчиков-сирот из России в редакции газеты "Экспресс" под натиском репортеров. Уверен, их не раз попросят на "бис".

— Умоляю, не губи, я сделаю все, — бормотал сквозь слезы епископ.

— Но ведь ты ничего не умеешь делать, да и я не работодатель. — Стараясь разговаривать с Симеоном спокойно, Борис не был уверен, что его рука сама, наперекор усилиям воли, не приложится к физиономии епископа. — В качестве сексуального маньяка ты можешь пригодиться разве что как пособие для студентов мединститута.

— Не убивай! — что было мочи заорал Симеон.

— Что, заклинило? — цыкнул Борис, скривив губы в омерзении. — Сука, выполнишь все мои условия, если не хочешь быть подвешенным за яйца.

— Все, все выполню, все сделаю, любые условия… Что, что надо сделать? — с облегчением затараторил епископ, будто только что заново родился. А оказывается, не все потеряно, раз этому человеку что-то от него нужно. Значит, его не убьют прямо сейчас. Симеон застыл в нетерпении услышать требования шантажиста.

— Завтра все узнаешь, — фыркнул сквозь зубы Борис, — а сейчас я иду проблеватьея.

Борис уже собирался задвинуть за собой люк, но вдруг у него возникло ощущение, будто он что-то забыл. Борис отодвинул люк, подошел к Симеону и от всей души, не жалея косточек, врезал ему в лоб. Симеон потерял сознание. Боря сказал "до завтра" и отправился на выход. Его действительно тошнило.

Деньги сами плыли в руки. Но просто денег Борису было уже мало. Упустить такой шанс нельзя. Он дается один раз в жизни. Симеон, естественно, вывернет все карманы и отчалит в СССР, а там его не достать. Да и здесь грех медлить. Эта шельма раскопает малейшую возможность увернуться от возмездия. К тому же он наверняка уже сидит на чемоданах. Возьмет и уедет. Ищи ветра в поле. Борису не давала покоя одна идея. "Ограничиться деньгами? А не маловато ли для этого извращенца? А что если… Это неимоверный риск, — по коже пробежали мурашки. — Что, слабо — устроить свою собственную жизнь, жизнь Лены и ее детишек". Раздумывать было некогда. Он пошел к епископу требовать выполнения условий, ввергших Симеона в такой ужас, который по мощи можно было сравнить лишь с тем состоянием, что постигло епископа во время ночного визита Бориса в часовню. Однако Симеон выполнил все, как и обещал…

Что касается денег. Сумма, запрошенная Борисом, превышала плату Седому и Кабану, которая причиталась этим жуликам за похищение новорожденного, не в три, как было условлено с ними, а в четыре раза. Она равнялась сорока тысячам шиллингов. У епископа не оказалось столько денег, поэтому часть из них, а не хватило пятнадцати тысяч, он выплатил иконами, списанными задним числом. Это доставило Борису особое удовольствие. Ведь роли теперь переменились.

Перед глазами стояла та злополучная икона, с которой все началось. Теперь Симеон был самым что ни на есть вором. Стоимость икон взялся определять сам Борис на глаз, и, рыская в загашниках кафедрального собора, Борис самолично выбирал иконы, которые, на его взгляд, подходили для расчета.

Борис отобрал семь икон, сказав взопревшему Симеону, присутствовавшему на процедуре отбора: "Этого будет достаточно, чтобы покрыть недостачу в пятнадцать тысяч". Когда покончили с деньгами, Борис изложил очередные требования. Он сказал:

— Не тешь себя иллюзиями, что общаешься со мной в последний раз. Я намерен ехать в Киев вместе с тобой. Ты возьмешь с собой Елену Родионову и своих родных детишек.

Услышав это, Симеон забыл, как дышать, и поперхнулся собственной слюной. Ему вдруг подумалось, что спасательной соломинкой может стать здравый смысл его шантажиста. Глотая слова, он произнес:

— Вы же прекрасно понимаете, что я не могу иметь детей и не могу взять их с собой. Это то, что никак не утаить. Это сразу бросится в глаза. Где они будут жить? И вы… Кем я вас представлю в Киеве…

— Буду жить с тобой, папаша, — перебил Борис. — И я буду рядом. Меня устроит какой-нибудь пост в управлении экзархата.

— Что?! — Растерянность сменилась безысходностью. Симеон понадеялся на другой довод. — Как я могу все это устроить, минуя КГБ? Вы же даже не кончали Духовной семинарии. Я уже не говорю об академии. Да вы просто не справитесь. Абсурд.

— С тобой же справился, — Борис был непреклонен. — Препятствия, которые видишь ты, — твои проблемы. Детишки и Лека тебя тоже стеснять не будут. Никто и не подумает считать ее твоей сожительницей. Даже наоборот, стоит тебе объявить, что ты приютил, взял на воспитание двух сирот из детского дома и разделил свой кров с глубоко верующей женщиной, пожелавшей стать крестной матерью бедным детишкам, и Ваше блаженство предстанет эталоном христианского милосердия. Лена на глазах у честного народа примет у тебя своих же собственных детишек, после того как ты окунешь их в купель, и будет считаться крестной. Лучше ничего не придумать, лучше омовение у всех на виду. Вряд ли кто сообразит, что вся эта церемония с крещением для отвода глаз. Ведь ты же артист, батюшка. Все сделаешь, как подобает.

— Вам не добиться этого! — испугавшись собственной смелости, воскликнул епископ.

— Тогда тебе не ехать в Киев, — жестко пресек его Борис. — Слушай внимательно. Тебе самому выгодно, чтобы я был рядом. Я ж с тебя пылинки буду смахивать. А если буду шалтай-болтаем неприкаянным, мало ли что мне в голову взбредет в отношении тебя, ты должен сделать так, чтобы не только ты, но и я был заинтересован в незапятнанной репутации. Усек? Так Что шевели мозгами. Ты же умный. Свяжи из всех своих извилин клубок, брось его перед собой, он тебе нужную дорожку укажет…

Избавиться от напросившихся попутчиков Симеон не смог, хотя очень хотел. Он ломал голову в поисках выхода, вплоть до самого отъезда. Но мозговые потуги не помогли ему псресечь границу налегке. Судьбу не обманешь. Нагрузка в четыре человека следовала в восточном направлении вместе с ним в одном вагоне. Симеона уложили на верхнюю полку. Боря устроился под ним, а Лена с детьми ехала в соседнем купе. Она не знала, что выйдет из этой страшной затеи Бориса, но все же решилась сыграть еще разок в кости с собственной жизнью. Борис снова раздул огонь ее затухающих грез… Да и сама Лена не в силах была подавить свое я. Даже Борис не ожидал, что Лена, которая осудила его за содеянное, так легко согласится оставить Европу. Он не уговаривал, здесь на нее давил даже воздух. Лена покидала древний город без капли жалости. Впереди был Киев.

Киев стал для Бориса воплощением его мечты о беззаботной в целом жизни. Он считал свое нынешнее житье- бытье таковым, потому что было достаточно способов не остаться нищим, не думать здесь о деньгах. Борис спрашивал себя, чего еще может желать человек, видя, что Лене мало этой обеспеченности. В первое время он объяснял пасмурность на ее лице адаптацией к новым условиям, но затем с удивлением для себя отметил, что Лена проявляет неподдельный интерес к изучению структуры экзархата, к финансовой деятельности и кадровой политике церкви, стал замечать, как она преображается, когда вникает в какой-нибудь интересующий ее вопрос, который касался то ли распределения денежных средств по епархиям, то ли интриг двух несносных архиереев, сцепившихся в драке за какую-нибудь должность, то ли претензий запрещенных конфессий на право иметь собственные приходы, или еще чего-нибудь заковыристого.

Борис не догадывался вначале, зачем ей все это надо, если это не было интересно даже ему, а ведь он досконально должен разбираться в таких вещах, хотя бы потому, что он занял-таки не последний пост в управлении экзархата. Да, Симеону удалось сделать невозможное. Фальшивые документы об окончании Духовной академии Борисом Сумцовым вовсе не были фальшивыми в смысле изготовления. Диплом, росписи, печать и аттестат — все было настоящим — комар носу не подточит.

Назначение его было воспринято в экзархате без закулисного шушуканья, которое часто оказывается громче пространных ораторий у всех на виду. Симеона по этому случаю охватила телячья радость. Владыко действительно уверовал в то, что ему самому выгодно держать Бориса на таком посту, ибо теперь Борис становится зависимым от его благополучия. Симеон был убежден, что теперь-то его шантажист не станет использовать свое оружие против него, так как от этого пострадает сам. Назначение Бориса сочли обычной сменой кабинета.

Расплодившиеся за годы тотальной шпиономании стукачи и не подумали доложить куда следует о новом человеке в управлении, зная, что Симеон не делает ничего без согласования с КГБ. В Синоде посчитали также и не стали утруждать себя проверкой.

Врут те, кто полагает, что не было проколов в КГБ. Начальник Киевского управления, зная о том, что Симеона повысили по указанию Лубянки, не придал значения замене клерков внутри экзархата, персона Сумцова его не волновала. Словом, никто не усомнился в том, что новый высокий сановник протащил своего человека с высочайшего ведома. С чьего конкретно, никого конкретно не интересовало. Спустя два месяца Симеон с облегчением вздохнул, он понял, что никто больше не заинтересуется. Борис же не переживал особо с самого начала. Его изворотливость с момента переселения в Киев пошла на убыль.

Главной причиной тому была депрессия. Лена, кроме чувства глубокой признательности, не испытывала к Борису ничего. Он не существовал для нее как мужчина. Но Борис еще верил в свое счастье, которое не видел для себя в отрыве от единственной женщины, которую он любил.

В 70-е годы, когда свобода совести была больше декларативной, нежели истинной, высокопоставленные бонзы по понятным причинам гнушались прямого общения с духовенством. Однако Председатель ЦК Компартии Украины на одном из официальных приемов, куда был приглашен экзарх УПВ, увидел в свите митрополита молодую женщину небывалой красоты. Он бросил своему председателю:

— Эту даму я хочу видеть на банкетах.

Блистательная Елена вышла в свет, обскакав Бориса, она была весела и легка в общении, заводила нужные знакомства. Борис никогда не видел в ней такой кипучей энергии, такой жажды жизни. Она окунулась с головой во все подряд. Он предполагал наличие в ней задатков организатора с авантюрными наклонностями, но он был ошеломлен, когда узнал, что Лена, не советуясь с ним, стала пользоваться известными только ей и Борису фактами, проливающими свет на двойную жизнь бисексуала Симеона. Она начала давить на епископа самостоятельно. Лена взялась за кадры. Ни одно новое назначение не обходилось без нее. Лене до всего было дело.

Влияние Лены на Симеона быстро усилилось и наконец стало безоговорочным. Нетрудно было спрогнозировать, что Симеон будет подчиняться ей более охотно, чем Борису, во-первых, потому, что все-таки чувствовал перед ней вину, во-вторых, Бориса он до сих пор боялся. Ну, а Борис был поражен. То, что раньше Лена считала большим грехом, в Киеве стало для нее способом самовыражения. Он пытался заговорить с ней об этом.

— Ты же полагала, что это грех — поступать так с Симеоном, — в его словах звучал упрек.

Она ответила:

— При жизни все привилегии у того, кто после смерти попадет в ад.

Но и после этих слов Борис еще не знал, чего ей надо.

Вскоре к Лене стали напрямую обращаться иные служители культа, выклянчивая себе более престижные места. Это произошло не сразу, а по истечении нескольких лет. Все знали, что Симеон ничего не решает, епископ Симеон превратился в живой труп. Все решала Елена Александровна, Матушка. Так с почтительностью называли ее архиереи. Ее завалили презентами и подношениями. Она принимала не от всех, брала, будто оказывала услугу, удостаивала чести. Тот, кто нес, боялся, что она не возьмет, для них это означало бы то, что Елена Александровна утратила к ним свою благосклонность и уважение. А она давала понять, чтобы несли лучше иконы да антикварные изделия, чем всякую белиберду, а лучше деньги.

— Ты не боишься? — спросил однажды Борис.

— Ты не боялся? — огрызнулась она.

Тогда он сказал:

— То, что я сделал тогда, я делал для тебя. Я хотел изменить твою жизнь, нашу жизнь. Я хотел, чтобы ты воспряла духом, чтобы жизнь на новом месте окрылила тебя. Ты же стала зарываться, зачем тебе это? Чем выше взлетишь, тем больнее падать, что ты о себе возомнила?

— Ты говоришь — новая жизнь окрылит меня? Крылья… Боря, я тебя очень уважаю, — снисходительно улыбнулась Лена. — Я благодарна тебе за то, что мы здесь. Ты дал мне крылья, но ты не пытался научить меня летать. К чему, скажи, мне крылья, сложенные за спиной. Со стороны они смотрятся как горб. Это уродство. Красота в расправленных крыльях, в свободном полете, в гордом парении высоко над всеми… Выше всех. Ради этого стоит рискнуть.

— Люди меняются, — покачал головой Борис.

И все равно до конца он не мог себе представить масштабов всех ее замыслов, глобальности ее амбиций, которые он считал лишь больным воображением женщины, заплатившей слишком большую цену за свои невостребованные мечты.

Главным для нее стало дело. Дело она трактовала по- своему. Были еще дети. Она очень любила своих Андрюшу и Милочку и отдавала им целиком материнское сердце. Сердце, но не время. Большую часть своего времени она посвятила делу. Ну, а с детьми она была тепла и приветлива. Сначала она морщилась, но затем привыкла к этому обращению — "крестная". Симеон по научению Бориса действительно учинил показной обряд. Детей крестили в Киево-Печерской Лавре при большом скоплении народа. Крещение мало походило на заурядный обряд, оно отличалось помпезностью и церемониальным лоском. Было объявлено, что епископ усыновляет сирот. Инсценировка удалась на славу. У многих очевидцев наворачивались слезы, и не было в этих слезах лукавства. Они искренне преклонялись перед гражданским мужеством Симеона, являвшего на примере любовь к ближнему своему. Неожиданно для себя Борис очень подружился с детьми, особенно с девочкой. И Мила души не чаяла в дяде Боре.

Все бы было гладко, если бы впоследствии не стала такой заметной та власть, какую Елена имела над епископом. Зацепка для злых языков была налицо. Остальное нанизали, как на шампур. Молва поползла по свободным ушам: "Да какая она крестная мать, она сожительница Симеона, а дети незаконнорожденные". Слухи о подобном сраме докатились и до Синода. Там развели руками, но поделать ничего не смогли, нет, не с Симеоном, а со слухами, дабы раз и навсегда оградить Владыку Симеона от непристойной крамолы, выгодной недоброжелателям православия. И все-таки сплетни резали слух, Симеон чах на глазах, он ходил опущенный. Борис успокаивал и подбадривал его. Настали времена, когда Борис не считал для себя зазорным похлопывать свою бывшую жертву по плечу. Теперь они стали вроде как сообщниками.

— Чего полы носом скребешь? — говорил ему Борис, — ничего тебе не грозит. Эти слухи — пустой звон без письменного подтверждения знающих людей вроде меня и Лены. Взять меня, так я ничего подтверждать не собираюсь, как, впрочем, и опровергать. Пусть себе треплются. Собака лает — караван идет. Так же, я уверен, считает Лена.

Елена Александровна вообще никак не считала, она была далека от этих мелочей. Ей исполнилось тридцать лет. В свои тридцать она ничуть не подурнела, даже расцвела. И тут произошло событие, которое послужило отправной точкой превращения Елены Родионовой в одну из самых богатых женщин Киева и всей Украины, за исключением, конечно, коррупционеров из верхних эшелонов партийной власти. К слову, с ними Родионова не собиралась конкурировать. Ей больше нравилось с ними дружить. В этот год к ней через посредников обратился человек, известный в преступном мире Киева, как король контрабанды Ростислав Строка. Как человек дальновидный и проницательный, он без особого труда разглядел в Родионовой ценного партнера. Глаз Ростислава Строки был наметан. В руках Родионовой он увидел ключ от сокровищницы, которая, по его расчетам, должна была приумножить его капитал.

Его бизнес схематично состоял из замкнутой цепочки. Из СССР Строка вывозил ворованные цветные металлы, реализовывал свой товар перекупщикам в Румынии и Польше. Те толкали товар дальше в Германию. На вырученную валюту, а платили Строке за каждый килограмм половину от его реальной мировой стоимости, он приобретал газовое и огнестрельное оружие и вез обратно, в СССР, где диктовал свою цену как монополист. К своему "экспорту" Строка хотел добавить еще одну статью… Партнеры за границей уже давно интересовались станковой культовой живописью, ранней иконописью русского православия, предлагали большие деньги за темпера на дереве с ликами святых.

Перед тем как обратиться к Родионовой, он узнал о ней очень много.

— Я пришел к вам по делу, — улыбнулся Строка, когда вошел в ее кабинет. Он не ошибся. Родионовой было по душе его предложение. Наконец ей подвернулось живое дело. Родионова формировала партии товара. Строка расплачивался наличными. Уже после первой ходки он не мыслил свой бизнес без Родионовой. Она наладила бесперебойный приток икон. Строка забросил контрабанду металлами и переключился на искусство. Клапан из СССР на Запад был открыт. Ценности стали уплывать рекой. Строка сам сопровождал груз. Он не признавал козьих троп, так как умел договориться с таможней. Так продолжалось четыре года. До тех пор, пока в приграничных юродах не появился рэкет.

Это случилось в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году.

Рэкетиры встретили грузовики на дороге. Строка погорячился, когда полез на рожон. Эти молокососы жили по своим понятиям. Щелкнув затворами, они предупредили, что не будут шманать колонну, если им заплатят, но если не заплатят, то они подожгут машины. Строка заплатил, пообещав вернуться. Рэкетиры в ответ улыбнулись.

— Когда будешь возвращаться, захвати портмоне. Шоб скорей тебя увидеть, придержим один грузовичок здесь.

По приезде в Киев Строка оставил ящики со своим импортом на хранение у Родионовой, а сам сколотил дружину из тринадцати человек, вооружил их до зубов и отправился на разборы в Чоп. Ему не суждено было вернуться. Стычка с рэкетирами была кровавой. В Киев вернулись восемь молодчиков Строки. И сразу же явились к Родионовой рассказать о случившемся; к тому моменту она уже знала, что в ящиках было оружие. Она не раздумывала над тем, кому оно теперь принадлежит. Коль Строка оставил нереализованный товар ей, то, следовательно, тут и думать не надо. Уголовникам Строки она сказала, что оставляет их у себя на содержании. Но охотники присвоить товар нашлись в лице клиента Строки — скупщика оружия. Подстрекаемый дружками, он хотел взять товар бесплатно, в случае отказа угрожал расправой.

Стоящая на довольствии у Матушки бригада уголовников понадобилась как нельзя кстати. После одной маленькой дырочки во лбу торговца оружия на товар больше никто не претендовал. Это было первое убийство, на которое Родионова дала санкцию, с этого дня ее жизнь стала подчиняться иным законам, далеким от гуманизма и христианских заповедей. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда она впервые произнесла:

— Этого человека надо устранить.

Борис ужаснулся, когда услышал эти слова от нее. Он не стал говорить с ней при чужих людях, но сказал ей наедине:

— Ты что, спятила?! Ты же превратилась в убийцу. Это уже не игрушки, с тобой творится что-то неладное. С кем ты повелась? С урками…

— Пустота… — сказала она, — жизнь такая, будто это не моя жизнь, а я лишь созерцаю чью-то чужую жизнь со стороны, я не знаю, чем заполнить эту нишу.

— Твои жизненные искания отнюдь не мешают тебе влезать в грязь.

— Человек хоть раз в жизни должен провернуть крутую аферу, чтобы почувствовать себя хозяином положения. Я ни от кого не завишу. Я освобождаю сама себя от всякой зависимости. Пусть провал, но я успею насладиться мгновением, увижу, на что я способна. А тебе не интересно, сможешь ли ты растревожить стоячее болото?

— Не будешь зависеть?! Ты всегда будешь зависеть от обстоятельств.

— Ты просто смирился с этими самыми обстоятельствами, а я не хочу. Этим отличается обыватель от творца. Я призналась сама себе, что в моей голове есть такие мысли и что я их не боюсь, а ты можешь признаться?

В голове Бориса не было таких мыслей, но и деваться ему было некуда. Чтобы быть рядом и по возможности оградить Лену от беды, Борис принял ее предложение стать советником.

Спустя некоторое время Матушка зашла слишком далеко, она увязла, а вместе с ней увяз Борис. На их жизненном пуги стали появляться личности, подобные Роланду Кутателадзе. Этот монстр был порождением времени.

Роланд Кутателадзе мог заставить сделать что угодно, кого угодно, мог выполнить любое поручение Хозяйки, если бы даже оно было сопряжено с десятками препятствий в виде человеческих жизней. Он не любил, когда ему мешают. Хозяйка держала его на привязи, как цепного пса, готового разорвать любого, кто осмелится встать на ее пути.

Роланд, уроженец Тбилиси, был из тех людей, о которых говорят, что они своей смертью не умрут. Он был прирожденным воином, для него единственной реальной властью была власть кулака, и убедить Роланда в чем-либо можно было лишь еще большей силой, чем обладал он сам. Это был человек недюжинных физических возможностей. И так как ничего больше делать не умел, а если быть точнее, и не хотел, то добывал себе на пропитание именно кулаками.

Еще в двенадцатилетнем возрасте отец отвел его в секцию дзюдо, это и определило его судьбу…

До того как Роланд стал работать на Матушку, он был спортсменом-кикбоксером. Со временем он понял, что на ринге добывать себе средства на пропитание и другие нужды мужчине в полном расцвете сил тяжело и чревато последствиями для его крупного кавказского носа. Настали времена перестройки. Роланд подрядился работать вышибалой в только что открывшемся казино на Крещатике. Правда, на этой должности он продержался недолго. Ему платили гроши. Он повздорил с хозяином казино и уволился. Оставшись без средств к существованию, Роланду не оставалось ничего, как вернуться в кикбоксинг. Но теперь он стал посещать секцию, которую организовал его старый друг Олег Никанкин, бывший чемпион СССР по боксу, в несколько иных целях. Днем здесь тренировались мускулистые ребята, которые под руководством одного из известных авторитетов по прозвищу Шмайсер собирали дань с лоточников, трусили бары и забегаловки Киева, под их контролем находился центральный рынок, частные автостоянки, все внебанковские валютные операции. Ну, а вечером Олег Никанкин тренировал таких же крепких парней. Только это была команда, защищавшая владельцев баров и забегаловок от первых. Олег создал кулак, который в городе знали воротилы всех мастей и пользовались услугами за сносную плату. Это было что-то вроде охранного бюро, хотя, бывало, Олег договаривался со Шмайсером и они действовали сообща. Людям Шмайсера в таких случаях даже не приходилось идти на дело. Содержателя заведения просто и вежливо предупреждали о дороговизне спокойной жизни, а он, трепеща от страха, естественно, бежал за помощью не в органы, а к Олегу Никанкину. Тот уверял попавшегося на удочку дельца, чтоб не переживал, гарантировал свою опеку и сразу же получал хрустящие купюры, сумму, гораздо меньшую, чем требовали рэкетиры. В то время, как Никанкин делился со Шмайсером, По Киеву расползались слухи о крутом Никанкине, грозе рэкетиров. Бизнес Никанкина процветал, пополняясь клиентами, правда, кроме Шмайсера, в городе были другие группировки вымогателей. Поэтому ребятам Олега частенько приходилось оборонять клиентов не понарошку, а по-настоящему.

Роланд Кутателадзе стал подручным Олега и, поварившись в этой каше, понял, что создан для такой жизни, но больше ему приглянулось выколачивать деньги с бизнесменов, нежели защищать этих капиталистов. Слово "капиталист" он произносил с презрением и сознательно зачислил его в разряд ругательных. На первых порах он ненавидел любого, кто ездил на иномарке, и морально был готов "замочить" каждого, кто "жил за счет обманутого народа". Роланд, приехавший из Грузии в Киев поступать в физкультурный институт восемь лет назад, до сих пор прозябал в своей опостылевшей комнатушке в общежитии, которая находилась прямо возле общего туалета. Он возненавидел свое жилище, от которого веяло смрадом, и заодно невзлюбил всех обладателей иномарок, роскошных дач, всех бывших боссов партийной номенклатуры и в новые времена оставшихся на плаву, как непотопляемый авианосец, лишь поменяв свои служебные "волги" на комфортабельные иномарки. Особо Роланд ненавидел их сынков — мажоров, которым было предначертано стать большими людьми уже с пеленок. Родители Роланда были бедны, ему не от кого было ждать поддержки, приходилось самому себе пробивать дорогу. И так как у него ничего из этого не выходило, он ожесточился.

Роланд с радостью принял предложение Шмайсера вступить в его банду и обзавелся пистолетом. Скоро Шмайсер убедился, что Роланд один стоит всех его людей. Он стал использовать его в самых опасных мероприятиях. Роланду, конечно, нужны были деньги, но богатство для него было не самоцелью. Он хотел взять реванш за свою гнусную жизнь в общаге, заставить всех негодяев, катающих на "вольво" шикарных блондинок, трепетать при одном упоминании о Кутателадзе. Никто больше не осмелится с ним не считаться… Он мстил.

По истечении года в банде Шмайсера его стали бояться, а значит уважать больше, чем главаря. Роланд был более сильным и жестоким. Он расправлялся нещадно с любым, кто смел вякать. Шмайсер быстро учуял опасность смещения на вторые роли. И так как вовсе этого не желал, то решил подставить Роланда.

Шмайсер знал всех серьезных людей в Киеве, людей, которых не стоило тревожить, у которых была надежная крыша. На этих людях невозможно было ничего заработать, на них можно было только облажаться. Одним из таких людей был владелец ресторана "Метро" и нескольких автокемпингов Денис Величко, именно к нему попросил сходить Роланда Шмайсер, "напомнить про долг и в случае чего взять на пушку, пригрозить разборками". Шмайсер был уверен, что Роланда с его манерой себя вести, пришьют на месте. Шмайсер хотя и опасался, что Денис наверняка знает, на кого работает Роланд, надеялся сыграть на "дурика", мол, ни сном ни духом не ведал, разборы — инициатива Роланда, что, мол, Роланд отбился от стаи и работает теперь сам, как-нибудь отвертеться, в крайнем случае извиниться. Репутация безусловно подмочится, но это лучше, чем лишаться лидерства среди своих.

Роланд спокойно отправился в ресторан. Он уселся за свободный мраморный столик, правда, с трудом уместился в кресле, налил себе яблочного соку и, опустошив стакан, подозвал официанта. Халдей при виде человека столь внушительных размеров поспешил подойти сразу. Роланд заставил его подождать, пока не опорожнил очередной стакан дармового соку, а затем со своим акцентом произнес:

— Что-то хозяин у тебя не гостеприимный. Гостей не встречает. Будь ласков, пойди и передай Дэйнису, что базар к нему есть. Срочное дело, скажи.

— Как прикажете доложить?

— Роланд Кутателадзе.

Официант засеменил по лестнице на второй этаж выполнять поручение свирепого на вид гостя. Роланд тем временем принялся внимательно, насколько ему позволяли способности, разглядывать всех посетителей престижного ресторана. За столиками сидели человек шесть крепких парней; парни лишь самую малость недотягивали до его параметров. Они были в костюмах от Кардена. Роланд подумал, что не мешало бы быть осторожнее. Тихий ударник джаз-оркестра стал отзываться эхом в его пульсе…

В этот день в ресторане "Метро" проходила встреча "в верхах", Денис Величко, пытающийся установить свою монополию на скупку-продажу антиквариата и икон, принимал не желавшую с этим считаться богатейшую, да, может быть, и красивейшую женщину в Киеве Елену Родионову. Преступные круги привыкли называть ее Матушкой. Поговаривали, что Родионова водит за нос Дениса, что Денис по уши в нее влюблен и потому нерешителен в спорах с ней. Ходили слухи, что свой первый капитал она сделала на продаже подлинных икон Киево-Печерской Лавры, заменив их подделками, что она присвоила счета нескольких благотворительных фондов церкви, и это наверняка было правдой. Высшее духовенство епархии так явно заискивало перед ней, что ни у кого не оставалось сомнений — Родионова большая фигура. Однако компаньоны Дениса не желали мириться ни с какими конкурентами. И юбка не могла служить индульгенцией, когда дело касалось миллионных барышей. Матушка приобрела непримиримых врагов в лице своры Дениса Величко, который сам по себе, в принципе, мог согласиться с соблазнительной соседкой по ремеслу, мог немного потесниться, отрезать ломтик от своего лакомого пирога, но в том-то и была загвоздка. Матушка хотела пирог целиком. Мало того, Денис, этот бесстрашный Денис Величко, собственноручно отправивший на тот свет с добрую дюжину людей, боялся этой женщины сам. Он, как звереныш, не мог долго выдержать холодного взора ее огромных светло-карих очей; глядя в них, Денису казалось, что он растворяется в бездне ее всепожирающего взгляда.

Лишь единожды Денис Величко и Елена Родионова смогли договориться — они сообща сбыли коллекционную партию статуэток из нефрита, с подачи Матушки объявленных не представляющими художественной ценности. Денис и его дружки тогда пронюхали все о готовящейся сделке и путем дипломатических маневров, по сути дела обыкновенного шантажа, напросились в компаньоны. Пришлось делиться, а аппетит у этой братии, как следовало ожидать, оказался чрезмерным. Величко чувствовал за собой силу. В арсенале Матушки не было тогда оружия, которое она могла бы противопоставить сплоченной банде, держащей в страхе пол-Киева и имеющей союзников, готовых в случае войны прийти на помощь. Родионова была одинокой Багирой в окружении бесчисленных волков. Хотя никто в Киеве не сбрасывал со счетов организованную Матушкой церковную службу безопасности — два десятка отборных боевиков, верой и правдой служивших Елене Александровне и только ей, ее влияние в экзархате было безгранично, знали также о ее друзьях в правительстве.

Нет, разделаться с ней пока не время. Так считали Денис Величко и правление его "фирмы", и потому предложили переговоры о дальнейшей работе в интересующей обе стороны сфере. Роланд был легок на помине, явился как раз в тот момент, когда Денис разговаривал с Родионовой.

Роланд не мог, конечно, догадываться, что эти симпатичные денди, расположившиеся за столиками, телохранители Родионовой. Роланда томило ожидание развязки сюжета. Сам сюжет ему уже не нравился, и поэтому он решил поторопить события. Он заслал к Денису второго официанта.

— Прошу прощения, Денис Гаврилыч, — виновато пробубнил басом громила, стоявший у двери кабинета, где шли переговоры. — Там какой-то Роланд Кутателадзе пришел, просил передать, что по важному делу прибыл, с вами хочет встретиться.

— У меня нет дел важнее, чем дела, которые я обсуждаю с моей гостьей, — Денис лукаво улыбнулся. Его черные усы, загнутые книзу, казалось, выпрямились. — Милая Еленушка, вам не стоит так сердиться, ведь мы же друзья.

Громила поспешил выйти.

— Денис, давайте рассуждать как деловые люди. — Создалось впечатление, что лицо Елены Родионовой статично в пространстве, лишь чувственные губы едва колебались, исторгая металлический звук. — С какой стати я должна отдавать вам пятьдесят процентов прибыли фактически только за то, чтобы вы мне не мешали, ведь это так. Вы говорите о какой-то охране. Я в вашей так называемой охране не нуждаюсь, у меня достаточно своих людей.

— Знаю, знаю, голубушка, но не пристало деловым людям поверхностно смотреть на положение дел. Да, я беру чуть завышенные комиссионные, но вы же прекрасно понимаете, что пока вы рядом с Денисом Величко, ни один любопытный не сунется с вопросом, а если, упаси Господь, сунется, то мы его враз определим в царствие небесное. — Денис раскатисто хохотнул над удачной на его взгляд шуткой.

Дальнейшее общение с этим юмористом не прельщало Матушку, она не знала, каким образом унять возросшие аппетиты Дениса, как-то разведавшего и о ее новой многообещающей сделке. Она мысленно порадовалась, что жлобы Дениса не смогут влезть в ее дела с дотациями патриархии фиктивным церковным организациям и распространением неучтенного тиража религиозной литературы, что составляло пока львиную долю ее доходов. Сегодня ей придется уйти отсюда побежденной. Она вытянула из пачки сигарету, и услужливый лакей поднес зажигалку. Нарушил тишину громкий стук в дверь. В апартаменты ворвалось гигантское существо, которое могло нагнать страху на самого черта. Елена Родионова не обернулась, она разглядела ворвавшегося сумасброда во вкрапленном в стену овальном зеркале.

— Здравствуйте, Денис, — сказал этот человек, — я же не мальчик, столько ждать, мне передали, что ты занят. У меня тоже время не казенное, у меня дела тоже безотлагательные, если не хочешь осложений, давай поговорим о долге.

— Если я не ошибаюсь, ты гонец Шмайсера. Так вот, ступай обратно и передай своему патрону, что я ценю его чувство юмора, так и быть, устрою его клоуном в цирке, проводи к выходу.

В кабинете было еще пятеро: советник Матушки Борис Сумцов, один из компаньонов Величко в смокинге и при бабочке, но с внешностью беглого каторжника, и трое телохранителей Величко. Один дернулся к Роланду, тогда Кутателадзе высунул из-под мышки свой аргумент — пистолет-автомат Стечкина. Он ценил только русское оружие — просто и надежно.

— Всем руки на стол, дебилы, к стене!

— Похоже, у вас наклевываются неприятности, — улыбнулась Елена Александровна, глядя в забегавшие глазки Величко.

— Удачное время для таких вопросов, — протарабанил напуганный всерьез Величко. Больше всего он боялся непредсказуемых людей.

— Заткнись! — отрезал грузин. — Все к стене. Руки на стену.

Вдруг входная дверь распахнулась, и в кабинет вбежал, по-видимому, только что очухавшийся после недавней "беседы" с Роландом громила с увесистым "бульдогом". Роланд уложил его в упор, и все сразу поняли, что дело приняло серьезный оборот. Денис терялся в догадках, кто послал этого человека. Дешевка Шмайсер не осмелился бы, что нужно этой горилле?

Елена Родионова с интересом наблюдала за происходящим и с удовольствием отметила для себя очевидное — значит, в городе есть люди, плевавшие на авторитет Дениса. Она украдкой любовалась, глядя на разительные перемены в лице радушного хозяина, превратившегося из уверенного в себе мафиозного босса в загнанную лошадку неопределенной масти. Матушке даже понравилось, что она оказалась свидетельницей этой разборки, правда, действия грузина она тоже не могла объяснить, зачем он здесь? Кто за ним стоит? Это еще предстояло выяснить. Но то, что ей удастся выйти из этой заварушки целой и невредимой, для нее не вызывало сомнения. Она здесь не при делах. Хотя в то же время Матушка не могла взять в толк, почему грузин мешкает, логичнее ему было бы уйти после мокрого дела. Выстрел могли услышать внизу ее люди… Хотя раз их так долго нет, значит, Денис замуровал себя непробиваемой изоляцией?

Роланд, пустив здесь первую кровь, понемногу пришел в себя. И наконец обрел уверенность в том, что ввязался в неблагодарное дело по милости своего дружка Шмайсера. Этот прохиндей утверждал, что все будет по наезженной схеме, надо только напомнить клиенту про долг. Только поэтому Роланд осмелился идти один, без напарника. Если б он знал, что придется трусить такого "перца", взял бы с собой как минимум человек десять, а то и всю бригаду. Денис — крупная дичь, и Шмайсер знал это! Падло! А может… Роланд отогнал от себя тревожные мысли, нужно было что-то предпринять, но Роланда несло по течению…

— Денис, — процедил грузин сквозь зубы, — я, кажется, ясно выражаюсь, лучше не шевелись, а той мой приятель поцелует твой лобешник.

— Скажи, что тебе надо? — с некоторой дрожью в голосе вякнул Величко.

— Заткнись, быдло, вопросы здесь задаю я. Говори, почему торчишь до сих пор, должок не возвращаешь. Людей сердишь!!!

— Не знаю, кто, но кто-то сыграл над тобой злую шутку, — долгие минуты заставили Величко немного адаптироваться в новых условиях. Его голос окреп. — Денис Величко никому не должен, и если Шмайсер не в состоянии учиться на ошибках, то он за это ответит вместе с тобой.

— Свой понт береги для своей дамочки, упырь лысый, мое дело предупредить. Если до завтра не рассчитаешься, я лично выпишу тебе ордерок в почетном квартале. Я все сказал, ариведерче, пупсик. — С этими словами Горилла выпорхнула за дверь.

— За ним! — завопил Денис. — Догнать! Выпустить кишки!

Двое телохранителей кинулись в погоню. Они выбежали на улицу, оглядевшись по сторонам, пошныряли пару минут из угла в угол и с чувством исполненного долга поспешили вернуться к боссу, доложить, что грузин ушел. Тогда Величко приказал отыскать Шмайсера и Кутателадзе и оприходовать обоих.

Роланд Кутателадзе спустя полчаса после инцидента в ресторане "Метро" был в спортзале Олега Никанкина, где верные дружки в красках поведали, как Шмайсер кричит на всех переулках, что Роланд отбился от стаи. Догадка подтвердилась. По всей видимости, Шмайсер уже приготовился его отпевать. Кутателадзе, не помня себя от злости, выбежал из зала. Он знал, где искать своего шефа, пока еще шефа. И тот факт, что Шмайсер угодит в свитую собственными руками паутину, был делом считанных часов.

Роланд скоро разыскал Шмайсера, которому суждено было умереть именно в том месте, где он получал больше всего удовольствий — в заведении Мамаши Рейхель. Пять меблированных комнат сплетались в узел в просторном коридоре, выполняющем все функции подряд: бар, гостиная, приемная, администраторская. Здесь преждевременно состарившаяся Рейхель встречала постоянных клиентов и провожала их в "нумера". Здесь Шмайсер был всегда желанным гостем. Мамаша Рейхель знала, что у этого худощавого шатена водятся деньжата, а пропуском в ее заведение были не столько рекомендации завсегдатаев, сколько толщина кошелька. Никаких облав Мамаша не боялась. Те времена, когда она опасалась таких пустяков, безвозвратно ушли. В плане наличия крупных банкнот Шмайсер прослыл идеальным клиентом и даже, бывало, заказывал себе восьмерых, стоящих на штате у Мамаши, девушек сразу. Правда, была здесь и своя королева Марго, киска с амбициями, работавшая исключительно в одиночку. Количество клиентов для нее не имело значения.

Как раз в объятиях этой курочки застал Шмайсера Роланд. Когда Шмайсер сквозь вьющиеся пряди волос сидящей на нем девочки разглядел вошедшего в комнату Роланда, которого уже считал покойником, он издал непонятный звук, похожий на мычание. Роланд посчитал, что этот мерзкий звук будет последним, произнесенным из уст его бывшего патрона на этом свете. Отбросив девочку в сторону, он методично всадил в Шмайсера три пули. В гостиной он подошел к Мамаше и вручил ей тысячу долларов, четверть того, что сумел скопить небережливый Роланд за целый год работы на Шмайсера. За такие деньги она взялась бы захоронить всех погибших в годы второй мировой войны. А тут предстояла самая малость. К тому же не хотелось мамаше дурных сплетен вокруг ее заведения, только в последние полгода набравшего обороты. И в это благодатное время растерять всех клиентов?! Ну уж нет! Одного уже потеряла. Хотя, кто его знает, может, другого приобрела?..

Опустошенный Роланд стоял на бетонных ступеньках парадного входа и смотрел в пустоту. Он устал. Темно-красный "форд" плавно подкатил к подъезду и остановился прямо напротив Роланда. Дверца распахнулась, рука Роланда машинально скользнула под плащ…

— Только без глупостей. — В лицо Роланда смотрел короткий ствол "узи". — Садись в машину и не дергайся.

Он залез в "форд", и крепкие ребята зажали его с обоих сторон, в две секунды обманали и забрали пистолет. Спустя минут пятнадцать машина остановилась возле белого особняка на Пушкинской. Его повели по длинным коридорам в просторный кабинет, обшитый красным деревом. Здесь Роланд увидел немолодую, но поразительно красивую и сохранившую свежесть женщину. Он узнал ее. Именно эту женщину он видел у Дениса Величко.

…Загадочная женщина притягивала Роланда как магнит. Было в ней что-то от дьявола, она внушала страх. Для Роланда это чувство было равнозначно уважению. С первых минут разговора Кутателадзе понял, что эта женщина ему не враг, она хочет, чтобы он на нее работал. Ни один мужчина не смог бы командовать Роландом, его независимая натура не признавала авторитетов, но ведь это была женщина, и какая! Чувство неприкаянности, давящее на него, сменилось гордостью за себя. Значит, он нужен этой красавице. Ее голос показался Роланду голосом проведения. И он с покорным смирением сей же час принял бы смерть от руки богини. То ли гипноз, то ли обаяние Матушки ошеломили Роланда, но одно было бесспорно — никто никогда не говорил с ним так. Он готов был повиноваться…

Скоро Матушка обрела в лице Роланда Кутателадзе то, чего ей не хватало — грозное оружие в борьбе за главенствующее влияние в Киеве. Новый козырь в ее колоде бил несокрушимых доселе тузов. И первым в числе сраженных был Денис Величко. Роланд прикончил его на ипподроме, на глазах молодой жены и очумевших зрителей.

Союзники Дениса не приняли вызов. Война не входила в их планы. Смерть Величко полностью развязала руки Матушке. Она целиком окунулась в водоворот суливших прибыль дел, прибрав попутно к рукам зону компетенции покойного Шмайсера.

Очевидцы быстро признали Матушку более расторопной и квалифицированной в большом рэкете, чем ее предшественники. Дело было поставлено масштабно, а главное официально, под видом частной страховой компании "Забота". Матушка была мастерица на подобные штучки. Роланд стал слепым исполнителем ее власти. Большего счастья ему не требовалось, кстати, под началом Матушки он стал зарабатывать бешеные по его меркам деньги: тысячу долларов в месяц. Роланд вначале противился. Откровенно полагал, что не заслужил такого пособия, но Матушка его убедила. Ей он доверял. Не раз докажет он Елене Александровне свою преданность. Верность своей хозяйке превратилась у Роланда в самоцель. Родионова знала это и поэтому держалась с Роландом на расстоянии. Она осознавала, что как только перестанет быть богиней для него, то потеряет верного раба. Но самой себе Елена Родионова все же призналась, что боится этого фанатика не меньше других.

Началась перестройка. Сотни тысяч людей в СССР бросились в коммерцию. Для большинства это означало ехать в Польшу, Турцию, Китай за баулами, напичканными ширпотребом. Люди ринулись за "бугор", взяв в охапку сувениры и электротовары. Туризм стал работой.

Гласность для простого "совка" тоже вряд ли означала возможность настрочить заметку в газету, люди спешили посмотреть американский боевик в видеосалоне, что открылся в заброшенном подвале. Как выяснилось, самый непреодолимый голод обнаружился на продукцию кинокомпании "Уорнер Бразерс", в цене были также "Эммануэль" и немецкое порно. Молодняк выстроился в длиннющие очереди перед видеосалоном и бил Друг Другу морду за места на первом ряду, поближе к телевизору. Предприимчивые обладатели видеомагнитофонов срывали жирный куш с многомиллионного рядового "совка", для которого "видик" был в диковинку. Этот самый обладатель не ограничивался своей законной точкой в городе, а мотался по близлежащим колхозам и показывал американские боевики тамошнему люду, что отличался еще большим слюновыделением. В отличие от городского деревенский люд обсуждал просмотренный фильм не день, а неделю, до того момента, как представится, возможность посмотреть новый фильм. Пенсионеры ворчали на рекламу. Впечатлительная бабушка падала в обморок, когда из телевизора ей объясняли значение слова "лесбиянка", а озабоченный пожилой мужчина конспиративно, втайне от не в меру ревнивой жены, включал телевизор и вылупливал глаза на задирающих ноги выше головы девочек в передаче "Аэробика". Поколение выбрало "пепси".

В городах, как грибы после обильного дождя, росли бары и варьете, комиссионные магазины и закусочные, кегельбаны и аттракционы, банки и биржи, страховые компании и охранные бюро, и даже эротические театры. Цеховики оформлялись в легальные коммерсанты, "форца" перестала быть преследуемой, курс доллара знали даже дети. Между делом простого "совка" обували на городской толкучке, заставив сыграть его в наперстки, предварительно убедив на примере других, что он обязательно выиграет.

Красиво жить не запретишь, поколение вплотную занялось повышением своего благосостояния. Разрешено все, что не запрещено законом. Лучше веселиться, чем работать. Привыкшие к ежовым рукавицам люди перестали дышать через раз и спешили надышаться ниспосланной сверху свободой. Когда писатели-сатирики гурьбой принялись высмеивать свою страну и своего президента, люди поняли, что надо хапать быстрее, хапать все, что под руку попадется, потом будет поздно. Такими темпами можно было идти только в никуда. Политика новых лидеров скорее была хаосом, возведенным в ранг закона. На первых порах люди с любопытством слушали тирады о демократии, но по истечении нескольких лет насторожились: ведь за болтовней политиков напрочь отсутствовало изменение жизни к лучшему. Народ обозлился и искренне пожелал дарованной свободе пропасть пропадом, не полностью, конечно, но ведь если бы ее выдавали по крупицам, кому сколько Надо, а масло и сахар взвешивали без продовольственных карточек, тогда, вероятно, было бы в самый раз. Предсказатели, которым тоже разрешили открывать рот, во весь голос заорали: "То ли еще будет!"

Единственно, что осталось неизменным, так это достаток торговых работников, у них и теперь было что воровать. Спокойными за свою судьбу остались и чиновники: им было от кого брать. У тех и у других были и "видики", и автомобили, им не надо было утруждать себя утомительными поездками в забитых людьми и чемоданами автобусах, им незачем было отбиваться от клопов в дешевых гостиницах, торговать на стамбульских базарах ножницами и утюгами, менять электродрель на кожаную куртку. Те же самые торгаши при новой власти распродавали горторговские склады, только теперь продавали не спекулянтам, а коммерсантам, те же самые бюрократы из номенклатуры ведали теперь приватизацией и разгосударствлением предприятий. Именно в их компетенции было выделить или нет помещение для частного кафе, разрешить или не разрешить торговать в нем спиртными напитками. В самом деле, не зашивать же собственные карманы, если туда так норовят всунуть конвертик — знак благодарности. Символом застоя был безобидный презент в виде армянского коньяка и коробки конфет. Нынче этого, пожалуй, было маловато.

А еще повзрослевшие раньше срока девочки-конфетки укоротили юбки, они хлопали дверью, убегая от маминых нотаций, и прыгали в автомобили. Девочка-конфетка не верила старорежимным разглагольствованиям о том, что все эти кооперативщики — временное явление, что их скоро прикроют, она верила своим глазам и, сидя в авто, всей грудью глотала ментоловый дым длинной сигареты "МО", а в престижном старом ресторане "Старый рояль" "тащились" от игры тапера, поглатывая ликер "Шери", ну, а если подруги узнают, что ее новый парень — кидала, катала, ломщик, разборщик, а что еще круче, — маклер, диллер, брокер или дистрибьютер, тогда они умрут от зависти. Для нее достижением было, когда она кушала через силу омаров, без малейшего желания закусывала "биф" и отказывалась от балыка. Глядя на расфуфыренных кукол, виляющих бедрами на Крещатике, Елена Родионова вспоминала, о чем она думала и как поступала в свои восемнадцать лет, и отворачивала глаза, потому что не давала восемнадцатилетней Лене Родионовой фору.

А страна и впрямь превратилась в место, где здравомыслящий инженер мечтал стать барменом. Его, горемыку, все время пилили дома, попрекая низкими заработками. Наступила эпоха великой неразберихи. Не случайно именно в годы перестройки зацвел кактус преступности.

В эти годы пошатнулись старые воровские устои. Теперь какая-нибудь сколоченная впопыхах банда вооруженных сопляков могла бесцеремонно посягнуть на жизнь признанного авторитета в блатном мире. Если раньше уличная пацанва зачарованно смотрела на "ботающего по фене кореша", у которого на руках была справка об освобождении, то теперь проведенные на лесоповале годы не вменялись в заслугу. Больше стало цениться умение откупиться. Общество американизировалось. Да, это была Америка, Америка времен сухого закона.

Государство трещало по швам. И в конце концов швы треснули. Все стремились к независимости… за что боролись, на то и напоролись.

На обломках империи возникли независимые республики. Россия, самая большая страна из образовавшихся новых государств, заявила о незыблемости границ и отсутствии с ее стороны территориальных претензий к возникшим государствам. Статус-кво гарантировал мир. Он остудил горячие головы. Но были люди, у этих людей была власть. Эта власть не ограничивалась влиянием на политику. Она таилась в реальной силе, доступе к рычагам, управляющим всем и вся. Республику разъела коррупция, по своим масштабам в сотни раз превосходящая продажность госчиновничества при тоталитарном режиме. Коррупция просочилась во все поры государственных структур. Люди, которые платили, могли заказать любую музыку, даже военный марш. В руках этих немногих сосредоточилась великая сила. Название этим людям уже давно придумали на Западе. В новых независимых государствах Восточной Европы это слово прижилось на благодатной почве, сдобренной семенами хаоса. Здесь все это было и раньше, не было только названия, а теперь оно появилось. Мафия…

Карьера Матушки была стремительным восхождением на поприще гангстеризма. Структуры Матушки представляли из себя бесподобный симбиоз несовместимого — улица, церковь, политика. Присутствие Матушки ощущалось везде. Ее дух витал повсюду, ее действия исходили из его Высочества Чистогана. Она же стала ее Величеством, потому что жила в своем государстве.

Парад суверенитетов, начало которому положило Беловежское соглашение, сделал из Матушки циника.

— Вот видишь, не только я стремлюсь к независимости, целые государства стремятся к тому же, — заявила она как-то Борису. — Вот и Украина стала самостийной.

Ее дела шли в гору. Государства на первом этапе своего существования всегда нуждаются в мафии, а, вернее, в деньгах мафии. Деньги мафии делали из политиков — президентов, из дилетантов — профессоров, из бездарностей — знаменитостей, и все для того, чтобы снова делать деньги.

Вначале девяностых у Родионовой были банки, страховые компании, рестораны, магазины, купленные чиновники и целые департаменты исполнительной власти. Старые связи с номенклатурой приблизили ее к госэлите. Первый президент независимой Украины считал ее хорошей знакомой, с правительством она имела деловые отношения частного характера. Родионова вытворяла все, что хотела. Мечтательная девочка превратилась в международную авантюристку. Она продавала за границу купленную для нужд государства нефть по ценам ниже закупочных, а тот, кто обеспечивал эти заведомо разорительные для государства договора, сидел очень высоко. Он же открывал для Родионовой беспошлинный вывоз всего и вся, добивался для нее уменьшения налогов запросто, потому что был премьер-министром. Она платила ему несоизмеримо больше, чем пыхтящее на ладан государство.

Не забыла она и о своих "истоках". Украинская церковь стала автокефальной, независимость прежде всего.

Ее последний проект был не для слабонервных. Борис находился в се кабинете, когда ее пресс-секретарь зачитывал справку:

— В Крыму девятьсот шестьдесят шесть учреждений отдыха, пять морских авиапортов, триста десять промышленных и триста двадцать пять сельхозпредприятий, шестнадцать строительных трестов, одна тысяча восемьсот двадцать пять тысяч гектаров сельхозугодий, сто девятнадцать источников целебных вод и тридцать источников целебных грязей, действует сто тридцать восемь гостиниц, шесть тысяч триста предприятий розничной торговли, две тысячи точек общепита, три тысячи предприятий бытового обслуживания — всего, без стоимости земли, природных ресурсов на сумму десять миллиардов долларов США…

— Как тебе островок? — подмигнула она Борису.

Ее патологическое желание быть абсолютно свободной определило ее дальнейшие планы. Крымский полуостров она хотела сделать островом своей мечты, где она будет единственной хозяйкой, неподотчетной даже Богу.

— Ты сумасшедшая! — не выдержав, воскликнул Борис.

— Нет, я просто хочу быть свободной, а свободной я буду только в собственной стране.

— Прямо как в сказке о золотой рыбке, там столбовая дворянка, Владычица Морская, в конце концов осталась у разбитого корыта.

— Ты пессимист, — ответила она и попросила оставить ее одну… Теперь Борису было страшно, но он все же продолжал оставаться ее советником.