Крестный путь

...Стоячие напольные часы в ореховом влагалище, подарок покойного деверя, пробили полночь. Матерая вдова бояроня Федосья Прокопьевна Морозова подняла беспамятную голову; от подоконья по полу тянуло стылым сквозняком, теплые токи от ценинной, жарко натопленной печи обтекали верхом, над головою; шелковые завесы у резной кровати прогибались, словно бы за пологом блуждала гибельная рука, перебирая складки китайской камки. В окна луна светила, как камень-яспис. Бояроня привстала на колени, уже пробудившись вовсе, просунула голову в шатер, расписанный травами; пуховая, высоко взбитая перина не тронута, перьевое одеяло отогнуто углом, льняные простыни похожи на ледяную кулижку, полосатое бумажное сголовьице торчком, не вымято, не ослежено...

Почудится же немилосердное! Господи, помилуй... На полных руках остудная дрожь высыпала мелким пшеном. «Экая ты трусиха!» – укорила себя Федосья и, опомнясь, снова повалилась на пол, на жесткую рогозницу, накрылась холостяной ряднинкой, подсунула кулак под голову. Эх, кабы кто из челядинников прознал, как почивает их госпожа, царицына свойка, наезжая теремная бояроня. Смеху-то бы втай да прыску в кулак! Не вем чему слепо улыбнулась Федосья, представив, как уливаются сенные девки.

В пятом часу ночи опочнула, и вот оно, недремное око, опять запозывало, совестью его кличут: де, подымайся, матерая вдова, хватит бока пролеживать, откажись, милостивенькая, чертей тешить, ибо неспания ночные верстаются верному в число добрых дел.

Что-то же в бок толкнуло? Вроде бы худой сон наснился: собачья голова шершавая и в шерсти, и она, Федосья, ту звериную морду целует и обнимает. Тьфу, нечистый. Воистину много бесу помощи в женах; это сеть сотворенная.

Недолго тешилась утица за пазухой у селезня. Убралися, царствие им небесное, в очередь и деверь Борис Иванович Морозов, а после и благоверный Глеб Иванович. Закрылись в повапленную скудельницу и всю тщету земную, всю славу мира сего – и сладости и утехи обильные, яства и питье, рабичишек и холопишек, многие дворишки и портища алтабасные, золотишко и рухлядь неисчислимую – оставили за гробовой доскою; вот и тянись, супружница, пестуй гобину, копи приплоду, охичивай царствие свое, управляй животом и наделком, матерая вдова, – и все лишь за-ради сына одинакого Ивана Глебовича. Кабы не сын, дорогой мизинчик, нынче бы затворилась в монастырь: много ли нажилась в миру, – жадно ли опилась его прелестями, но как бы через край хватила из той братины хмельного меду. И что дальше-то смыслу толочь череду дней? разве сыщутся те земные украсы, что встанут вровень с горним Сионом, жилищем обетованным и превечным, где триста лет покажутся за один день? Так Господь постановил: жить тебе, Федосья, плотскими прелестями тридцать лет, а как испытала заповеданное гобзование, то и замири утробу, иссуши плодильницу, чтобы душу свою спасти.

Завесы над ложем всколыхнулись вновь, и сквозь редкий цветной шелк на стене, выбеленной луною, вдруг проступила угловатая тень, острое лицо наметилось, с высокими залысинами на висках, и батько Аввакумище провещал хрипло сквозь тыщи поприщ неведомой сибирской стужи: «Еду, дочи моя духовная. Потерпи ишо, еду. Вижу, как баламутят черти мутовкою душу твою. Да и ты, матушка, заленилась на молитву ночную. Аль забыла? Дни наши не радость, но плачи суть. Вспомяни: когда ты родилась, не взыграла смехом, но заплакала, от утробы исшед материи...»

Свет лунный кротко проливался в окно, в черную проталинку стекла, кудряво обнизанную куржаком; проклятый Каин вечно бродил с помазом по ночному светилу и красил дегтем его лик. Камень-яспис застыл на тверди, не желая спускаться с небосвода, как коруна горнего Иерусалима. Боже, да есть ли что прекраснее того Дома? Федосья умилилась, подождала, не провещает ли что еще отец духовный, неукротимый страдалец. И успокоилась. Послал батько вестку, обещался скоро сам быть. Федосья прислушалась, и сквозь пол, потолок и стены к ней, умирившейся, хлынуло множество всяких велегласных слов и молитв слезоточивых, жалобных стенаний и сладких воздыханий к Спасу, что исторгаются в ночах в келейном одиночестве из иноческой души. Да и то, не боярские сытые гульливые хоромы у Федосьи Морозовой, а тайный женский монастырь, скрытня для верных, кто твердо стоит в старой вере, не изменяет досюльным обычаям. Молитва – как стена граду, и той чистой песнею, обращенной к Спасителю, и стоят хоромы матерой вдовы.

...В сенях зашлепали босиком: эти шаги Федосья узнала бы и средь тысяч других. Ивашка, сынок, в заход побежал по нуждишке: ишь ли, стыдится в посудинку-то, мужичок. Сейчас с лестницы вниз припрыжкой, в нижнее жило, в дальний край. Ой ты, баженой-роженой, опять брусеничной водою опился... Да нет, не сговорила лестница, но вкрадчиво скрипнула дверь в домовую церковь. Ой, сыне-сыне, тебе-то что за маета? что за гнетея томит тебя, сживает со свету? Скорей бы вырос, что ли, не заблудился; одна мне свеча в аспидной ночи под семи ветрами, долго ли задуть ее завидущему? Намедни мать родную сторожил, де, худо крест кладешь, ленишься, де, пропадает в тебе внутренний человек. Молвил, будто схимонах, все искусы прошедший. Запамятовал, дитешонок, как мать четками стегала сызмала, учила поклоны класть...

Федосья помедлила, не решаясь тревожить сына. Христос навещает в такие минуты молитвенного человека. Но долго не смогла терпеть, накинула летник смирного цвета, натянула на ноги сафьянные ичетыги и, словно бы не хозяйка дому, осторожно вытаилась из покоев: так к любовнику утекает любострастница воровски.

Отрок стоял на коленях пред иконою Сошествия во ад, изогнувшись рыбкой, хребтинка проступила узелочками сквозь тонкую полотняную сорочку, как у стерлядки. Худенький, узкоплечий, большеголовый, из-под рубахи выглядывают узкие, лаковой желтизны плюсины. Господи, давно ли лобызала их, тетешкая младенца, всякую перевязочку на ножонках неистово обцеловывала, радуясь богоданному сыночку.

«Боженька, милый Боженька, – сейчас горячо молил отрок Иван Глебович, не отрывая от пола пылающего лба. – Шибко не огрубляй батяню, не тяни на муки, не сживай в темницах аидовых. Миленькой, дай ему слабины и отдоху, допусти ко взгляду своему, и ты увидишь, какой он хороший и добрый. А я-то уж так тебя, грешный, люблю, так люблю, заступленник, Отец Небесный. Все богатства земные положу у ног твоих, только не дозволь, чтоб раскатывали отеченку на лавке огненной и секли немилосердно дубьем да батожьем. Коли и есть какой грех на нем, так я переимываю его на себя, и мне то страдание будет в сладость... И еще: дозволь в день Страшного суда стояти подле отеченки...»

Испугалась Федосья сыновьих слов, окатило, обожгло ее счастливым ужасом; вот будто бы сына ее позвали на Голгофу вслед за Христом на страдательный путь, и она двоими руками подтолкнула его. Федосья опустилась на коврик, но молитва не шла на ум, и бояроня твердила одно, постоянное, текущее из груди, как из родниковой отворенной скрыни: «Господи, помилуй, Господи, помилуй...» Сын затихал, стоя на коленях и протягивая обе ладони к Спасу Грозное Око в серебряном кивоте, но еще бормотал что-то уже невнятное, вроде бы утробою, ибо губы не шевелились; тонкое лицо было голубым, с сиреневыми густыми тенями в обочьях, над губой уже пробивался черный ус. Два года вдовеет молодая бояроня, не ей ли бы уливаться горючими слезми по благоверному, но вот таких отчаянных слов не скопилось в ее сердце; знать, больнее ударила сына отцова смерть, до конца лет не распаять, наверное, два золотых колечка. Мать ревниво, с внезапной обидой и отчужденностью взглянула на сына... «Еще не возрос, а уж отрезанный ломоть, – подумала горько. – Да нет-нет», – восстало все в ней, и слезный ком подкатил к горлу, – велел бы кто, де, отдай жизнь, Федосья, за-ради сына, и тут же бы не колеблясь вступила на плаху.

– Сын, Иванушко! Очнися. Это я, твоя мати! Не рви сердце, голубеюшко. Смерть свое возьмет, – позвала жалобно, позабывшись, что в молельной. – Не захворал ли, часом, сердешный? Иль что дурное наснилось? На тебе лица нет.

Сын прятал глаза, полные слез, тяжелые вороные волосы, как бархатный запон, укрывали лицо.

– Иль кто худое слово про отеченьку молвил? Скажися, – настаивала мать. – А лучше шел бы ты, миленькой, в спаленку да побратался с подушкою... Подушка – лучшая подружка.

Отрок поднялся, ростом уже с матерь, тонкий, как лоза. Буркнул не глядя, голос по-петушиному сломался:

– Не боишься? все на свете проспишь. Он придет, а тебя нету.

– Да кто он-то? – притворилась Федосья беспамятливой и, приобняв сына за плечи, повлекла к двери. Ах, как бы привить к себе сердешный росток, чтобы вовек не разлучаться. Чтоб как рука стал иль нога. Иль только в тамошней жизни неразлучны?

– Ты что-о, мати! Ты что? Шутишь иль взаболь забыла? Се гряду скоро и возмездие Мое о Мною, чтобы воздать каждому по делам его...

– А после-то как? Дожилась, память отшибло...

– Я есть альфа и омега, начало и конец...

– Ну-ну, учи, яйко, курю. Не зря почасту секла тебя четками. Все татушку забыть не можешь? Наснился? – Она с грустью погладила сына по голове. – Не тоскуй, дитя, от тоски черви на сердце лягут... Боярин Глеб Иванович в райских кущах ныне наливные яблочки кушает, меня ждет. От бати твоего греха не знавала. – Федосья вздохнула, по-старушьи собрала губы в гузку.

– Мне тятенька заснился. Вот как ты. Поцеловал, бородой уколол, – вдруг признался отрок – Потом медовую жамку протянул. Спотчуй, говорит, сынок. Некому тебя нынче баловать. С карася, поди, жамка-то. Едва в ладонь взял. На земле таких нету. Я лизнул, а то уксус. Меня и перекосило. На, говорит, от ангела гостинец. От ангела Рафаила, говорит, гостинец... Матушка, он что, в обиде на меня? Он что, со злом на меня ушел?

– Да что ты, сынушка. Господь с тобой. Какое на тебя зло? Это остерег, чтоб не шалил, чтоб Бога нашего почитал. Ты теперь большой хозяин, ты на всю Русь виден... Что много думать? И яблочное вино станет уксусом, и плоть прахом, и вода льдом, и слезы песком, и камень-дресва трухою. И от всякой радости прежде смех, а после – слезы... Пустотный сон-то, поверь мамке. Тебе и Федот Стефанов, расслабленный, про то рассудит. Спокойной ночи, сынок.

И бояроня поцеловала отрока в лоб.

Заря встала по-над Москвою пожаром, выкрасив заиндевелые стены Кремля и Китай-города, разлилась багровой рекою, слегка попритушенная мглистой дымкой, словно бы сердечная бесшабашность, владевшая во все дни престольной от Рождества до Крещения, сейчас наконец-то покидала измаянный город, чтобы источиться в морозном воздухе, поиссякнуть в небесной тверди. За Неглинной вставали лохматые дымы над Пушечным двором, рядом скрипели бадьи черпального колодца, накачивали воду в городские мыльни; и стар и млад, мужики и жонки, всякого звания люд, зажав под мышкою веник и узелок с бельишком, и скляницу с жидким мылом, да лагунишко с квасом, с самого ранья спешили в бани, чтобы выпарить праздничный недуг, чтобы после душа звенела, как новый двугривенный, и вновь жаждала встречи с Господом. Желтый зыбкий облак раскачивался над баенкой – то скапливались, покинув намытое тело, душевные нечистоты, проказа и хворь, чтоб после отплыть и осесть в подмосковных уремах и распадках у бесовских скрытен, где лешачихи будут ткать из грешной ряднины себе чертовы портища.

...И только над усадьбою Федосьи Морозовой царевал во все веселое время постный воздух; и нынче спозаранку из ворот поварни, из деревянных дымниц и пятников работных изб вместе с печной горчинкою выпархивал сладкий дух свежих караваев и папошников, саек и калачей да деревянного, конопляного и постного масла, гретой капусты и тяпаных груздочков; он смешивался с парным, застоявшимся в зиму воздухом распахнутых конюшен и уконопаченных скотиньих дворов, где домашние девки, подоткнув подол, раздаивали растелившихся коров под присмотром большух, а молоко сцеживали в огромные лубяные бочки и берестяное туесье, и дубовые кади, чтобы после, наквасив, набить круги масла и наварить головы сыру на будущий долгий обиход.

Большое хозяйство у матерой вдовы и много всего требует; и как в государевом Дворце, но в меньшем заводе, по всякому домовому делу, без чего не стоит боярская гобина и не плодится зажиток, – на погреба масляный, сметанный, сырный и ветчинный, на ледники с рыбным и грибным соленым запасом, на поварни и хлебные палатки, на мучные и крупяные амбары, на каретные сараи и на конные стада, на борти и плодовый сад, на вонные амбары с меховой рухлядью, платьем и посудою, на сушила и кладовые с окороками и вялеными коровьими стегнами, на куретный дворишко с битой птицею и на хранилища с земляницей, – так вот на всякую работу был приставлен для присмотру свой клюшник и приказчик, стряпчий повар и животинник. Но все они кланялись дворецкому Андрею Самойлову. Были еще комнатные слуги, истопники, сторожа, сенные девки, подавальщицы, виночерпии, хлебники и чашники, стряпчие и боярские дети, церковный причт, – та самая дворня, что стоит при дверях, при кормовом и питейном поставце, что таскает подносы с едою, мовницы и рукодельницы, что шьют по серебру и золоту, что прядут шерсть и ткут нитки и кроят одежды, чеботинники и шапочники, – и те все кланялись казначее Ксении Ивановне. Да еще хоронились в клетях и подклетях черницы-инокини, да вставшие на постой молитвенники, да убогие и клосные странники, бредущие по святым местам, да всякие чернцы иных монастырей, убоявшиеся новых законов, – и те кланялись старице Мелании. Да был еще при хоромах расслабленный Федот Стефанов, и за ним блюла верная келейница Анна Амосова. Да вне престольной по московским деревням труждались на бояроню Морозову восемь тыщ крепостных холопей. Да сколько вотчин и наделков отошло к матерой вдове после смерти деверя Бориса Ивановича, не имевшего потомства, того и не счесть: те, правда, пока умом и радением дворецких стоят, живут своей волею, дожидаются, когда вырастет молодой хозяин Иван Глебович.

Лишь развиднелось на воле, только двери многие всхлопали и ожила усадьба, а отрок уже на ногах. Отстоял часы, потрапезовал и, надернув овчинный кожушок, поспешил к людской. Дядько комнатный Важен опять не поспел за Иваном; поди угонись за ним. Стряпчие конюхи уже раздернули затворы в денках, выгонили из конюшни табунок, сторожа открыли ворота из усадьбы. Лошади были черкасских и понизовских степных кровей, но одной масти, золотисто-рыжие. И лишь один жеребчик был снего-белый, настоящий горностай, но глаза, грива и хвост с рыжиной. Это конь отрочий. Иван накинул потничок и лихо, с прискока насел на конь, обжал коленками и, зычно гаркнув, наметом погнал Горностая из усадьбы. Он не видел, как конюший приказчик укоризненно покачал головою.

Иван перекрестился на Кремль с любовию, обнимая взглядом радостную картину беспечальной, какой-то иной и недоступной жизни, которую рассмотрел вроде бы сквозь цветное запотевшее стекло шкатулки, с подскоком взлез на Горностая и охлупью, подбивая сполошно пятками в бока, погнал на усадьбу наметом. На полном скаку, испытывая всякий раз внезапно нахлынувшее торжество и упоение, отрок ворвался во двор. И как обычно, кто-то из воротных приказчиков вскричал испуганно вослед: «Ах ты, дитеныш! Убьешься же, лешак! Ну чисто дело, убьешься!» Иван смахнул с лошади, скаля сверкающую зернь зубов, темный чуб, выбившийся из-под мурмолки, был хвачен крутой изморозью. Глаза у парня были шалые, какие-то застывшие, в бешенине.

Подошел дядько Важен, стерегущий у конюшен, старый наездник, ноги кренделем. Защемив в пальцах седатый срыжа ус, сварливо остерег: «Ну, барин... видит Бог, не сносить тебе головы! Ведь хозяин, поберегся бы!» – «Эх, дядько! – вскричал юный боярин с внезапным вызовом, не переставая по-волчьи скалиться. – Будем живы, не помрем! Верно, старик?» Но тут же спохватился, попритух, сломал гордыню. Не загрызайся, – остерег себя отрок, – сломи выю, не переломишься. Иван поклонился дядьке миролюбиво в пояс, искательно попросил: «Прости, Важен Семенович, хвастуна. Гордец и от калышки коньей на ровном месте запнется до убойства». Повинился по-взрослому, обычным дядькиным присловьем. «Бог не выдаст, свинья не съест. Это верно молвишь. Но голова на что дадена? Лошадь-то добрую запорешь... Сам-то ладно... Кто с утра гоняет? – махнул рукой сердитый челядинник и осекся, оглянулся на господские окна: не дозорит ли Федосья Прокопьевна. Они понимающе рассмеялись. – Давай коня холь да оприходь. Делу время, потехе час. Люби коня, как душу, и будешь всегда в чести».

С привычных путних слов комнатного дядьки Бажена начинался новый день отрока Ивана Глебовича.

Мороз страшен ленивому, раздетому да болезному; здорового человека мороз пуще вина горячит, лишь дай сердцу азарта, и тогда пот скоро оросит чело и станет вдруг жарко, как в бане.

Отрок заткнул меховую рукавку за пояс, наотмашь перетянул скакуна плетью, с гиканьем разогнал по бродной кулижке, по размешенному копытами снегу, обжигаясь ветром и не чуя его; из-за спины выхватил из саадака лук и яблоневую стрелу, на скаку вправил ее в тетиву, вцепившись пальцами в костяную вырезку, развернулся в седле и послал стрелу почти из-за плеча в тряпошную чучалку, высоко вздетую на шест. Ах ты, размазня, промазал, угодил в белый свет, как в копейку! Стрела со свистом увязилась в еловой плахе ограды, трепеща кречатьим пером. Отрок развернул лошадь и снова пустил ее в намет, сердце зябко сжалось, потерялось в груди от восторга; в этот заезд он успел пустить две стрелы, но лишь одна прошила ржаной сноп, задержавшись в соломе костяным ушком. И тут дядько Важен остановил горячку. Ивану-то чудилось, будто он летит над снежной целиною, а за его плечами отросли два белых архангеловых крыла, выдирающие его из стремян, чтобы подъять в опаляющие воздуха, под самое солнце, сейчас ослепительно стекающее по голубому небесному отрогу. А на погляд дядьки он, оказывается, едва полз, и сидел растяписто, как квашня на лавке, и голову-то клонил, будто в молитве пред тяблом, и руки точно кузнечные клещи.

«Что ты торчишь, как баба на ухвате! – загорячился челядинник. – Дрын проглотил? Мужик ведь! Ты остервенись, чтоб закипело все внутри. А умом остынь! – кричал дядько, взлезши на стену снежной крепостцы. – Ты сам за стрелою-то поле-ти-и, сынок! Заразить надо! Иль ты, иль он. Распались! Вот ты гонишь басурмана, ага, нагнал, и... р-раз! С десяти сажней не попасть – это ведь курам на смех! – Горностай, почти слившись со снегом, рыл копытом, выгнув шею по-лебединому, грива цвета весенней ветоши прокалилась морозом и стала седой. Отрок мешковато огрузнул в седле, слушал дядьку, не пререкая. Но азарт отчего-то иссяк, а сердце ссохлось. Мороз палил пуще прежнего. Отрок забыл надеть меховую рукавку, и пясть онемела. Привратная сторожа глазела, лыбилась, слушая стариковскую воркотню. И то, что его честят при посторонних, особенно укалывало Ивана. – Заснул? Ехай, ехай! Выше подберись. Чтоб как сокол на пеньке! Крутися-крутися, чтоб все видать. А-а... вон за спиною вражина! Сейчас наколю... Ну-ка, дай я. Думаешь, дядько Важен труха? Не-е!» Челядинник стал неловко, по-стариковски спускаться с крепостцы по откосу зальдившейся стены, боясь окатиться. Но отрок, не дожидаясь наставника, с осердкою, грубовато повернул коня, хватил его плетью, пустил в галоп, окоченевшими непослушными пальцами едва натянул тетиву и послал стрелу в чучалку, обшитую бараньей кожей. В полпути лета отрок уже верно знал, что попал. К костяной вырезке под кречатьим пером был приторочен рубин, солнце упало на камень, и показалось отроку, что капля крови выточилась из цели. На полном скаку отрок вдруг осадил лошадь, вздыбил ее, беспричинно раздирая удилами нежные загубья; Горностай осел, хрипя, ища опоры в снежных зажорах, и повалился набок. Отрок едва успел освободиться от стремян и безнадежно, рыхлым кулем полетел с седла. Горностай тут же вскочил, безумно косясь на лежащего седока, и побежал встречь челядиннику. А отрок остался лежать.

В голове его вдруг просторно стало, ослепительно ярко, и за белой солнечной вспышкой, щемящей взор, прояснилась непонятная черновинка, потом прорисовался истомленный человек с кроткими проваленными глазами. Отрок понял, что это его отец. «Тятенька, Глеб Иванович, возьми меня к себе!» – взмолился отрок. «Рано тебе, сынок», – глуховато, с необыкновенной ласковостью ответил отец. И тут снова горнее пламя разверзлось столбом и потухло сразу, загасло, и в голове затмилось чернотою...

«... Ой, убился! – вскричала сенная девка, вбегая во двор. – Молодой хозяин убился!»

Бояроня вместе с клюшником и дворецким были на ветчинном погребе, где стряпущие брали на поварню мясо на дневной обиход и тут же рубили на колоде и вешали на безмене окорока и говяжьи полти, да языков вяленых снимали вязками с сушил, да свиных рулек нагребали из кади для рыбной саламаты; да в то время привезли из подмосковного Зюзина два воза говяды и свиных колбас, и приказчик весь расход и прибыток итожил в амбарной книге, разложившись с бумагами на перевернутой бочке-сельдянке, подсвечивая себе слюдяным узорочным фонарем. Да тут же и дворецкий Андрей Самойлов прибавлял свету медным шенданом, чтобы не стало ошибки в весе. Дюжие холопы мерили мясной привоз из дворцовых сел, и бояроня сама не сводила глаз со счета, стережась плутовства; она особенно следила за оброчными записями, чтобы, упаси Бог, не случилось проторей и убытку в ее обширном владении.

Тут-то, как бы над самым ухом, и вскричала оглашенно сенная девка Палага: «Матушка-государыня, молодой хозяин убился!» Появилась в распахнутых воротах, черная, как ворон, и взовопила по глупому бабьему умишку, как велели передать: «Ой, юный господине убился!»

Обмерла Федосья Прокопьевна сердцем. Умом пропала. Но сразу спохватилась, побежала на широких махах через сад, сбросив с плеч тяжелый опашень.

Дядько Важен стоял на коленях подле отрока. Завидев бояроню, вскочил, в лице – немой страх. В иссекновенном морщинами лице – мука и сама смерть. Иванушко, богоданный сыночек, безмолвною рыбкой лежал на снегу, скрестив на груди руки.

«Что стряслось-то? Что с ним сталося? – вскричала Федосья, едва переводя дух. Челядинник отвел виноватый взгляд. – Злодей! Ты же сына моего убил!..»

Бояроня выхватила из рук челядинника плеть и хлестнула наотмашь, высекла из тулупчика клок крашенины и заячиного меха.

«Казни, матушка, дурака. Век молить стану. Казни глупого», – старик повалился на колени, покорно подставил спину, и бояроня, лишившись разума, принялась полосовать по безмясым ребрам, не видя, куда угождает ременная витуха из лосиной кожи. Но рука скоро отвалилась, онемела в плече, и бояроня метнулась к сыну. У Ивана лицо было белее погребального савана, глаза плотно сомкнуты, и в обочьях разлилась темная синь. Смоляные брови уже посветлели, хваченные инеем, и снежная пыль, не тая, посыпала виски. Усы как-то враз отросли, загрубели в один миг; пред бояроней лежал уже не отрок, но матереющий вьюнош.

«Вот и сон в руку. Гос-по-ди!.. – беззвучно взмолилась Федосья Прокопьевна и прошептала, уливаясь слезами: – Сы-нушка, не помирай...»

...В провальной темени зажегся крохотный ладейный фонарик и, зыбко покачиваясь и подмаргивая, поплыл из глубины навстречу, разрастаясь и светом своим одушевляя померкший ум. И вдруг откуда-то извне, наверное с небес, донеслось призывное: «Сынушка, не помирай...» Отрок открыл беспамятные глаза, увидел над собою матушкино плачущее лицо и молвил, улыбаясь: «Мама! Как сладко помирать-то...»

Слуги раскатали овчинную полсть, собрались родименького нести на руках. Но отрок встал и, оттолкнувши дворню, сел в седло и поехал к дому верхом. Мать же шла возле, ухватившись за стремянной ремень.

Воистину: сегодня на пиру жизни хмелен и речист, а завтра во гробу повапленном нем и студен, как отколыш льда. Заградить бы сына такою бронею, чтобы всякая черная несыть споткнулась у входа и иссякла в прах. А что может быть крепче молитвы? Молитва – стена граду...

На самом дне сундука и отыскалась «Душа чистая». Икона была в тяжелом серебряном чеканном окладе со множеством драгих каменьев в гнездах, даренная царицею Марьей Ильинишной в день крещения младенца Ивана Глебовича Морозова, коему государыня стала восприемницей, крестной матушкой.

Бояроня расстелила власяницу на коленях, сверху пригрузила иконою. Она уже позабыла образ, да и толком не помнила его, сразу поместив дорогой подарок в скрыню, чтобы не пал на «Душу чистую» чей-то лукавый прельстительный взгляд, что невольно бы отразился и на сыне; может, потому и вырос Иванушко чистым, как родниковая криница, прозрачным, как голубиная слеза. Вот и пришел час обнаружить государынин гостинчик, объявить сыновьему глазу драгоценный посул, этот неиссякновенный Божественный родник, чтобы никогда отныне не снимал отрок своего взора со святого образа и ведал, какой участи уготована ему тропа. Бояроня облобызала ризы и стала считывать с иконы украсу, вдруг обнаруживая и для себя вещий смысл и будущий урок, к коему приуготовлялась, наверное, с малых лет, а короткое незавидное замужество стало лишь случайным отвилком, распутицей на крестном пути. Ах ты, Господи, прости грешницу и помилуй!

Икона имела надписание: «Душевная чистота яко невеста преукрашена всякими цветами, имея на главе венец царский и сияющ солнечными лучами...»

Федосья Прокопьевна положила икону на сундук и подошла к резному столику в вензелях, на курьих гнутых лапах, привезенному хозяином из польского походу, раздвинула стоящее на нем зеркало трисоставное с затворы, навроде складенька, опушенное темно-синим английским сукном, и, приложив власяницу к груди, с каким-то отчужденным пристрастием поглядела на себя. Но, увы! в зеркале отразились лишь блазнь и чары. Выколоть бы себе глазищи челноком, как святая Мастридия, чтобы не видеть эти игриво припечалованные темно-карие глаза, зазывно яркие на похудалом от долгой поствы лице, и этот похотливый черный пушок над припухлой губою, и предательские вдавлинки на щеках, что вот-вот зацветут брусникою, только тронь их румяном. Чем еще изнурить себя, какой такой подвиг наложить, чтобы вытравить проклятущее естество, выжечь воспоминания о былом, иссушить лядвии, вытравить всякую пагубную тщету о летах будущих. В монастырь бы затвориться, навсегда укрыться в келий, да вот сын держит...

От черной власяницы взгляд Федосьи загустел, зажглися в глубине рысьи искры, а бледность скуластого лица стала разврастительной.

И снова прикинула к себе власяницу, и впервые чин иноческий, о коем прежде думалось посторонне, с благоговением, вдруг стал неиссякновенным желанием и близким делом. Завтра бы и постричься! – таким нетерпением зажгло душу. Федосья Прокопьевна подхватила рубаху из коньей шерсти и пошла в мыленку, решив сейчас же без мешкоты облечься в монашью броню; тогда всякий кромешник отступит пред этой крепостью.

В сенях и самой мыленке горели изразчатые фонари, духовито пахло вереском. Федосья Прокопьевна споро разоблоклась в предмыленье, грудку белья прикрыла сверху власяницей. Мельком оглядела себя, каравашки приосевших великоватеньких грудей, еще не тронутых проточинами, с молочной белизны атласной кожею, и устыдилась своей несмиряемой тельности, сдобности; вишь вот, подумалось, похотливую ярость мясов не может выпить и самый суровый пост. Экая перепеча, на троих замешана, а одной досталась. Федосье стало мерзко от своей плоти и сразу расхотелось мыться, чтобы лишний раз не тешить ее, не потворствовать греху, разблажившемуся в утробе. Черт поманывает, ишь ли, в баньку потянуло негодницу, на лебяжьих перинах в парку понежиться. «Ах ты, мерзость сатанинская, падаль наисквернейшая!» – горячо укорила себя бояроня, торопливо переступила в мыленку, липовую шайку налила водицы из кади медным кунганом, но мыться все-таки раздумала, торопливо окатилась и вернулась в сенцы. Она вдруг решила, что измытому, распаренному телу не достоит облекаться в духовную кольчужку, с коей и в гроб; тело должно быть скорбно и неотзывчиво к лиху и маете, как дубовая провяленная плаха, и тогда монашья броня прильнет к каждой телесной во плоти и сохранит ее от порчи. Ведь кромешнику и малой щелки достанет, чтобы проникнуть в телеса и, расшатав их, изъесть и душу саму...

Но любопытство пересилило и, робея, обжигаясь власяницей, самим сердцем глубоко переживая особенный миг, Федосья Прокопьевна посунулась в рубаху и замерла на какое-то время, кожей слыша суровость и черствость тканины, связывающей плоть, не дающей растекаться в избыточной воле. Бояроня опустилась на лавицу, привыкая к себе новой.

И тут дверь в мовные сени властно распахнулась и на пороге встала жена деверя бояроня Анна Ильинишна, сестра государыни, ныне тоже вдова.

– Я тебя сыскать не могла. Обыскалась в дому. И девки сенные потеряли. Пропала хозяйка. – Голос у свойки пригрубый, гарчавый; так и дворню свою струнит, стекла в палатах звенят. Гостья подслеповато щурила горячие, наведенные сурьмою глаза, привыкая к мягким сумеркам, едва разбавленным цветным узорчатым фонарем. Шумная, зычная, она сразу заполнила собою сенцы, подозрительно озирая углы. Неспроста же затаилась? И тут взгляд упал на власяницу. Анна Ильинишна ущипнула за рубаху, не веря глазам своим.

– Чего дуруешь? Иль мне блазнит?

– Про что ты? – притворилась Федосья непонятливою.

– А то... Полвотчины отрезали и остальное отымут.

– Тебе-то что за болезнь? Иль и ты на мою гобину глаз положила? – отрубила Федосья Прокопьевна. Ей стало неуютно в страдательной рубахе под чужим доглядом. Показалось, что святая бронь, кою ковала в вечера, вдруг скукожилась, опеленала, готовая повязать и задушить хозяйку. Бесноватым такие же рубища вздевают, а после рукавами спутывают, чтобы сердешный сам себя не изгрыз. Она торопливо содрала сорочку, как чужую ненавистную кожу. Откуда взялась гостья? Как из воздуха выткалась, будто бесы наслали, чтобы глаз положить. Ведь как таилась, хотела новое рожденье себе положить в нынешний день, чтобы в страдный путь отправиться. А тут на тебе, прискакала жаба на вертеле. И вдруг от этой неожиданной мысли Федосья Прокопьевна успокоилась.

– На, прикинь. Я толста шибко, а ты тонка, как спица. Поди, в самую пору, – протянула власяницу с насмешкою. Любит гостья сладко поесть и с того расселась, раздалась на стороны, как пасхальный куличик.

– Дурка ты, дурка! – отрезала Анна Ильинична, отталкивая Федосью. – Все вы, Соковнины, дурковаты. И княгинюшка такожде.

– Ты сестру мою не замай. Мне твои басни негоже слушать...

– А вот и послушай. Все вы, как старицы-белевки. Пехаетесь в землю, будто кто вас гонит... Сына-то хоть пожалей! Ты ему пути режешь. Он Морозов! Ты-то худородная. Тебя Глеб Иванович прибрал, и кичишься, царю миленькому пререкуешь. А он терпит до поры...

– А ты... ты корова яловая. Вот. Квашня пустая. Иди, иди отсюдова, пока не наддала, – взбеленилась Федосья Прокопьевна. – Кто звал? Еще и учит, сплетница. Ты – отрезанный ломоть!

И, не сдержавшись, пихнула свойку в спину, выставила за дверь, у гостьи алый сборник едва с головы не слетел. Фушкнула свойка, но ушла. Заплакала Федосья, запричитывала по-бабьи: «Насылай, насылай, злодеица; по мою душу воинскую спиру. Вьетесь вокруг, как вороны над падалью. А я вас не боюся. Я лишь суда Божьего боюся».

– Господи, прости меня, грешную, – шептала Федосья, заталкивая власяницу в печь; на загнетке еще багровели живые уголья, и скоро в мыленке запахло паленым, зашкворчало. – Вон бесов-то как томит да корчит, коли за пятки поджарить. И запах-то смрадный. Поделом вам, поделом. Не суйтеся в благочестивый дом...

Еще поплакала Федосья, но уже облегченно, и дважды погрузилась в кадь, смывая с себя оторопь и черный сглаз.

– Больно мати-то наподдавала? – участливо спросил отрок. Он был в червчатой шелковой ферезее, и свет от нее, стекая на чистое лицо, окрашивал малиною.

Рука дядьки Бажена, нависшая над шахматами, дрогнула. Он взглянул на господина уклончиво, но в глазах не было печали.

– Не переживай, сынок. От боя-то шкура ядренеет. И черви не заводятся. От битья-то кожа бархатная.

– И неуж?..

– Ей-Богу, – перекрестился дядько. – Иль не видал, как кожемяки лупят дубьем бараньи овчины? Только ошметья летят.

– Не слушай ты его, трепла, – вдруг откликнулась из запечья старица Меланья. Она сметывала холстины на рубаху, а отвлекаясь от рукоделья, читала юному хозяину из святых житий. – Он с молодых лет ботало.

– Молчи, старая мутовка. Каркаешь. Пропахла постом да елеем. С твоих запахов душу воротит. Чего торчишь? Шла бы к своим воронам, – невозмутимо отбрехивался дядько.

– Ох, непуть ты, непуть! Чего еще смелешь, старый? Это ты штями да козлищем! Вонькой табашник. Ну и ну... Никогда не внити тебе в царствие небесное...

– Закаркала... Да я в нитку вытянусь, но взлезу поперед тебя.

Дядько Важен поперхнулся и вскочил, отбив земной поклон вошедшей бояроне. Так и стоял, согбенный, не смел поднять головы; седой сжелта клок волос свалился на лоб, на маковице глянцевая репка, уже изморщиненная. Бояроня легко, словно бы винясь, коснулась стариковской головы, но молвила властно, неуступчиво:

– Ступай на погребец да проси себе чарку меду. Скажи, хозяйка велела. Ступай, изверг!

Федосья Прокопьевна укоризненно взглянула на игру. Ой-ой, снова завелись в потешки; совсем испроказят детинушку. На доске застыли с дьявольским умыслом шахматы, костяные человечки, взрезанные на государевом дворе; сколько лжи в них, коварства и прелюбодеяния. Какое сатанинское игрище.

– Спрячь подале, – приказала, срывая чертенят в скрыню. – Худо следишь, Меланья. Все балуешь!

– Да повоюй с има. Я к ним с Богом, а они боком...

Отрок сидел молчаливо, откинувшись к стене, на тонком лице играли зори. Бояроня снизила голос:

– Сынок, ты, случаем, не зашибся? Ты матушку эдак не пугай, слышь!

– Да нет... Скружило с седла. Как в перину пал. Снег ведь.

– Ну и ладно. Мало ли что наблазнит. Не падешь – не встанешь, – успокоилась Федосья Прокопьевна. – А я тебе дорогой божаткин гостинчик принесла. «Душу чистую». Поставишь образок в спаленке в изголовье, чтоб пас тебя. В сундуке дожидал заветного часа, да, знать, час тот и грянул... А мы с тобою, Меланьюшка, навестим-ка Федотушку расслабленного, пусть вразумит...

Клосный Федот Стефанов появился у Морозовых лет четырнадцать тому, когда лежунец Киприян, озлобясь на строптивость Федосьи, забрал свой гроб и убрел обратно в Москву; предсказав царице сына, он пристал к государеву Верху и был принят на житье в десятку нищих, что обитали в подклети Дворца. Для клосного купили на Самотеке сосновый срубец, перевезли и поставили на мху возле въездных ворот с правой стороны. В печуре вереи был написан образ Спасителя, постоянно горела неугасимая лампада, значит, в этом дому почитают Господа; а возле нищего приют – значит, и блаженных тут возлюбили. Не сыскать православному дому большей защиты от укромников, всякой нежити и сатанинских сил, что вековечно упорствуют сронить христовенького во грех, ежели на их пути неустанно нищий страдает.

Келеицу погребло снегами, но дорожка к двери чисто выметена, из дымницы парит теплом, продух обмуравлен куржаком, на слюдяном оконце тафтяная ширинка. Срубец еще не утратил восковой желтизны, не заскорбел, не затлел черной плесенью, но лаково светился, как старая моржовая кость. Обихожен Федотушко, оприючен, грех роптать; лежи-полеживай да молися за честной народ, чтоб крепко верил в Христа. На дверях кресты осьмиконечные начертаны дегтем. Сам клосный лежал на лавке, осторонь широкой печи, жарко натопленной, возле него хлопотала Божья дщерь Анна Амосова. Когда вошла бояроня, она как раз прибрала клосного, обиходила тому поясную бороду гребнем и брови кустистые причесала, из-под которых высверкивали два крохотных льдистых зеркальца. Лоб высокий, покатый, переходящий в блестящую плешь, но лицо странно плоское, с плоским же, широким, притяпушистым носом, как бы вросшее в темное сголовьице; и белье лежунца, и хламида – все скромного цвета, и оттого жиловатые набухшие кисти рук, сложенные на груди, и маслянисто-желтоватый лик проглядывали из постели, словно вставленные в черную раму. Сейчас Анна Амосова, крохотная черница с младенческим изнуренным лицом, готовила клосному трапезу. Федосья Прокопьевна поклонилась образам, потом поцеловала нищего в лосный лоб и скрещенные руки, сказала с придыханием: «Дай Бог здоровья, Федотушко». Клосный не шелохнулся; упорно глядя в низкий, припудренный сажею потолок, отозвался тускло: «Еще не растрясла себя-то, не растрясла. Берегись, баба, коты всполошились...»

«Все так и есть, – подумала бояроня. – Вот и свойка ненапрасно прискочила, оследилась, котовишна».

На полу под образами стоял высокий серебряный шендан. Мелания воткнула толстую, в руку, свешу и зажгла. В изобке стало куда светлее, лики на тяблах заиграли, улыбаясь, Богородица подмигнула бояроне. Черница Анна Амосова копошилась, ей хватало дела с расслабленным, она-то и нянчила его неотлучно день и ночь. Положила в мису гороху-зобанца да отдельно в тарель капусты гретой тяпаной, полила конопляным маслом, водрузила поперек груди лежунца что-то навроде скамеечки и поставила еду.

Федотушко взял капустный лист, прихлопнул его на лысину, а остальное брашно смешал и подал из горсти бояроне. Та, не дрогнув лицом, со смиренным взглядом приняла из ладони клосного неискусной постной ествы и поела с прежним умилением, чувствуя в груди горячее томление, словно бы причастилась крови и плоти Христовой. Отпустил Федотушко грехи Федосье Прокопьевне, а после и старицу Меланию покормил из пригоршни, как приблудную кочевую птицу, да и прислужницу не обделил. И стал есть сам, загребая из мисы пальцами неряшливо, рассыпая на одеяло и вытирая ладони о белье. Федосья дождалась, пока потрапезует ясновидящий старец, а после отослала из изобки черниц, сама обиходила рушником и лицо, и руки клосного, а помедлив чуть, спросила с дрожью в голосе: «Стефанушко, рассуди. Мука мучит меня ежедень. Вот будто выпал из гнезда, птенец жалконький. Так смутно. И думно, не податься ли мне в монастырь. Пора спасатися». – «Черная риза не спасет, а белую ризу ересь уводит. Будьте мудри, яко ехидни, и нетленен, яко кипариси, и певки, и кедри», – ответил лежунец, не сводя льдистого взгляда с матерой вдовы и считывая ее мысли, как с открытого листа. И решившись, спросила Федосья, ради чего и явилась нынче в келью: «Федотушко, счастлив ли будет сын мой?»

И прикусила язык. Ведь решилась саму судьбу выведать ранее положенного сроку. Но ничто не нарушилось в лице блаженного, лишь заросли бровей плотнее принакрыли жесткие глаза.

«Житие, а не роскошная масленица», – ответил Федотушко и отвернулся к стене.

Воистину женщина без мужа – что храм непокровен; ветр подует, и храм тот повалится. Федосья Прокопьевна, миленькая, ну кто тебя за язык-то тянул? Вот сейчас и стенай, живи с испугом до самой смерти.

Щетинку в кудри не завьешь, а сына опашнем не убережешь...

Прознавши, утром наранях прилетела княгинюшка Евдокия Урусова, сестра Федосьина; от порога, как прорвало, заплакала, запричитывала, уткнулась Аввакуму в пеструю поясную бороду лицом прозрачно-светлым, как отбеленная льняная холстинка; едва оторвал протопоп от себя, вгляделся в дщерь духовную; под белесыми струистыми бровками – сияющие мокрые глаза, как спелые черничины, окропленные моркотным дождем, а губы – что поздняя осенняя клюква, хваченная утренником; вроде бы из породы Соковниных, но всем жонка на отличку – и кротостью, и обличьем, и станом, и плодовитостью; словно невесомая пуховинка, хотя и трех девок скоро приспела.

Подумал Аввакум: «Куда тебе-то ратиться с антихристом, сердешная? Не в чем душе-то борониться. Но и то верно: воюют не брюхом, а духом. Мышку и стогом не задавит». И, любуясь Евдокией, с какой-то неожиданной умильной сладостью оглядел страдницу и подал крест для целования, что во все последние годы не сымал с груди и в день, и в ночь, и приспекшиеся от счастия губы Евдокии замлели на серебряном теле Христа, потускневшем от лихого житья протопопа. И прошептала княгинюшка: «Дождалися затулья. Пусть приступают нежить и невзглядь всем войском, пусть копит антихрист ватагу свою у ворот; и им придет свой черед, как костельникам-униатам, что толклися у стен святых Сергиевой Троицы, да ничто не приспели, окаянные. Отец ты наш истинный, заступничек. Теперь-то мы ничего не страшимся!» И Евдокия огладила широкие костистые рамена протопопа, туго опеленатые потертой ветхой рясою. И застеснялась своей порывистой ласки, и оглянулась в смущении, не насмехается ли кто. Аввакум же вздернул бородою, сгорстал ее в пятерню, струисто процедил сквозь пальцы, на миг показал завернутую бурую жиловатую шею, кою не перехватить и дубовым стягом.

И всхохотнул мягко, прибулькивая гортанью, поверив, что наконец дома; слава Богу, сломал дорогу, доволокся до места и семью свою дотянул в здравии. И сказал вдруг с нескрываемым самохвальством, проглатывая смех: «Пять лет в Сибирю за смертию волокся, вот так-то, бабы! Да три года опосля утекал от нее промеж орд иноземских. И всяк приставала ведьма: и с плетью, и дубьем, и тыном острожным, и пищалицей ратной, и стрелою басурманской. Да, видит Бог, отступилася, ваших молитв ради. Меня самому черту с рогами не перенять, не то ино. Ишо слабы в коленках!» И подмигнул. И все, кто сбежал в палатку, улыбчиво закивали, согласные с протопопом.

Тут народ стекся в трапезную, кто здесь постоянно кушивали, не по чину, но лишь по любви Федосьиной. Просили у батюшки благословения, падали в ноги, роняя радостные скорые слезы... Эко! Посреди-то престольной, под боком у государя устроила верховая бояроня затвор, скит на дому, ограду истинной вере. И царевы суровые приступы, все его недовольство – лишь в сплотку домашнему монастырьку, а все поносные речи, доставляемые для угрозы государевыми слугами, – лишь в усладу ревностному уху. Черницы сошлись в боярских хоромах, убегшие от лживой Никоновой веры, да монахини путевые, кто попадал в свою обитель, да паломницы по святым местам, да убогонькие и нищенки, на ком запечатлелся Христов свет: всем сыщется места и ествы в просторной трапезной с глубокими печурами в стенах, заставленными серебряной да золотой посудою, с глубоким небом, расписанным чудными рыкающими зверьми и алыми цветами, да зреющим виноградьем, на коем средь винных спелых ягод живут райские птицы с павлиньими хвостами; и широкие лавицы устланы червчатыми суконными полавошниками, и за просторный дубовый стол с резными витыми ногами и с кружевными подзорами влезет, не теснясь, не одна артель калик перехожих.

Да в Божьем-то углу красно от икон, там лампадки бессонно курятся, и свечи восковые в стоялых шенданах своим жарким пламенем перемогают утренние сумерки; да на вислых полках братины, и ковши, и штофы серебряные с финифтью, и достаканы, и кубки всякие заморские, скупленные на торгу, и чары с росписью, и часы с боем, и всякие тарели, и блюдца медные, начищенные бесперечь квасцами и хлебной гущею, в кои можно глядеться заместо зеркал; да в стене, напротив обеденного стола, есть особая голубая дверка, и если открыть ее, то из приглубых пахучих недр, из подклети, где уставлена плитами и широкой русской пещью огромная поварня, на особом подъемнике всползет на подносах всякая ества, что прилучится согласно буднему иль недельному светлому празднику, иль суровому затяжному посту. И приказчик в синем зипуне и в мягкой поярковой шляпе уже готовно застыл у той дверки, чтобы принять снизу брашно и отведать всякого кушанья на случай сглаза, проказы и скверны. Да трое слуг у стены дожидаются приказа таскать на стол утреннюю выть...

Наконец явилась и матерая вдова. За-ради гостя разоделась, словно бы к любовнику вымчала на передызье, вся собою как розовый куст: на плечах душегрея лисья, на ногах ковровые черевички, шитые жемчугами, на голове сборник из веницейской камки, и щеки цветут от алого шелка, словно бы усердно натертые румянами. Вот как бы посреди серенькой северной болотистой ворги с чахлым мелким сосенником вдруг выпростался волшебный куст цветущего кипрея с зазывистым султаном. И фиолетовые сумерки за обледенелыми оконницами расступились, сразу развиднелось, и сквозь стеклины просеялся утренний размытый свет.

Не в женитву ли собралась баба? небось присватал добрый молодец иль дородный вдовец из царского Верху, наверное, подумали старицы-черницы, готовно подымаясь с лавок, и всякая из монахинь и прошачек, что угодили к тороватому столу, покорно склонила голову. А и то, госпожа, великая бояроня-мироносица, жадобная заступленница вошла и принесла солнца. И вместе с радостью и зажалели Федосью Прокопьевну, когда повидели, как молода еще, ядрена баба, в самом соку, в самом росту. Две головни дак и в поле дымятся, а одна и в печи до времени тухнет...

А протопоп хоть и раздул сердито усищи, и вспушил бороду, но и сам невольно приободрился, воспрянул длинным костистым телом и цепко разогнал под широким лосиным поясом тесную ряску, приубрал ее назад. Только Федосья Прокопьевна ничего не заметила и, решительным взглядом обежав застолье, все эти уксусники, и хреноватики, и серебряные солоницы, и чары, и братины, тоскующие по медам, и полуведерные ковши с квасом и корчиками, навешанными по бокам, горящие тусклым заревом, отраженным от камчатной богатой скатерти, довольно хмыкнула, взмахнула кисейными просторными рукавами сорочки, как птица-лебедуха: «Дай Бог здоровья, гости сердешные!»

Помолились Христу, принялись за кушиво, почитай, человек с пятнадцать. Федосья сама – во главу стола; по праву руку – протопоп с протопопицей, ибо попу да киселю за столом первое место; по левую руку – княгинюшка, за ней – дворецкий Андрей Самойлов, цыганистый мужик с дремучей бородою кольцами. Спросила строго: «Спосылано за молодым хозяином?» – «Спосылано», – ответил дворецкий и перевел взгляд к дверям. У порога торчали два клюшника за посылками, люди не простого звания; их дело в сени указать дворовым, чтоб спешили по кличу с хозяйской заботою. Клюшники поклонились молча: де, уведомлено. Федосья замялась: ждать-нет сына? Взгляд замглился, потемнел, пожевала губами, взмахнула рукою: де, подавайте еству. Столовый приказчик распахнул дверцы, расписанные репьями, взялся за вороток, извлек из поварни брашно... Пируйте, гости дорогие! вас на двор к Морозовым сам Христос послал; всякому нищему у боголюбицы сыщется кус! Притащили слуги житней саламаты со шкварками в сковородах, да в росольниках паровой севрюги с Волги, да тыквенных оладушек на конопляном масле, а запивали квасом из астраханских дуль.

Ради привального разнес виночерпий по кубку романеи, и монашены, вздыхая, пригубили сладенького. И всяк ел, не чинясь, как самый знатный московитин, ибо за Федосьиным столом нет ни худородных, ни кичливых, но все Христового звания. Сама же вдова отломила от папушника, отлила в корчик постного маслица, присолила и стала макать хлебом в задумчивости. Тихо за столом, слышно, как муха пролетит; только нищенка с дальнего краю все охала и вздыхала, озирая стол голодным взглядом, торопливо прибирая из рассольника щепотью куски севрюги, громко чавкала, перетирала замлелое рыбье звенышко беззубыми деснами. Туманилась Федосья; скор, переменчив ее характер, будто северный ветер-падера наскочит, как вихорь, на море, взморщит воду, нагонит частую сбойчивую волну, да тут же и схлынет обратно в береговые укромины под глинистые кручи...

И вдруг взглянула скоса на протопопа, на его просторный масляно лоснящийся лоб с широким пустынным заливом до самого затылка, где прежде непролазною чащею вставал русый волос. И удивилась этой перемене, зажалела Аввакума.

– Плехан ты у нас, батюшко, – мягко заметила Федосья, скоро отмякая.

– Годы-ти мучат, да и учат. Я не соколик, да и ты нынь не молодка. Уж сын женихается... Господь мне ума прибавляет. Да и без волос, Прокопьевна, куда легше: ни гребешка не надо, ни мыленки. Не по чужим сголовьицам растряс. То Спаситель увидел мои страдания и облегчил жизнь, – безлукавно ответил Аввакум, зачистил сковородку окрайком хлебины, а крошки ествяные со стола смахнул в горсть и кинул в рот. – Ну, потешила, бояроня, оскоромила, ввела в грех. Давно так не кушивал. Думал, и загнусь в горах студеных с пустым брюхом. Так-нет... Настасьюшка? – обратился протопоп к супруге, притулившейся возле.

– Брюхо да горшок добра не помнят, батюшко. Слава Богу, живы, с голоду не померли. Чего еще нать? – подала голос Настасья, мягкий, певучий, и вдруг улыбнулась, и все простенькое, круглое, рыжеватенькое в подскульях лицо, изрядно помученное горемычным сибирским походом, враз расцвело. Но баба тут же и потупилась, сронила кустышки темного повойника в стол, но не из робости, а чтоб понапрасну не перечить мужу.

– А мы все тут за вас кажинный день молились...

– Эх, матушка моя. Давно ли спроваживала? Укатали сивку крутые горки. Было время – коня на плечах нашивал. А ныне и барана не вскинуть. И вот уже смерть не за горами, а за плечами. Царь призвал из Сибирей, тихую жизнь сулит. Приезжай, говорит, Аввакум Петров, враг твой первейший, кобель Никон, отлучен. Будешь мне за советчика. Собрался я и поехал... А какой советчик, коли одной ногой в колоде...

– Чего молвишь, батюшко? – подала голос княгинюшка. – Иль не чуешь, заступленник? Изгоня тело перетирает, а душу в светлые ризы рядит. Гляжу на тебя, протопоп, и дивлюся. Ино свет небесный над твоей главою...

С этими словами все застолье повернулось к Аввакуму, и увидели старицы и милостынщицы над головою протопопа солнечное кружило. Но не успели монашены возликовать и пропеть осанну страдальцу, как вдруг вкатились в трапезную юрод Феодор Мезенец, обвитый по чреслам звончатыми цепями, и молодой хозяин. И не чудо ли? про юрода-то из головы у всех выпало: вот так и Христа, явившегося на землю, не признают. Аввакумов детка, прихваченный из Устюга за попутьем, принес с собою и отголоски поморской славы; докатывалась молва и до престольной, де, бродит по Двине блаженный, всяческую нужду претерпевая, и силой своею он, пожалуй, станет покрепче московского Киприана. Угрюмо, недвижно стоял Феодор у порога, темно обозревая трапезу, и лишь внешний вид его заставлял всякого невольно вздрогнуть и поклониться страстотерпцу. На воле стужа, мороз садит, как из осадной пищалицы, а тут человек в одном истерзанном, изъеденном псами кабате, и в прорехи глядятся синие костомахи; тонкий сальный волос густо запорошен инеем, а измозглые черные ступни – как коровьи копыта.

– Прошка на меня заедаться стал. Пришлось отбою дать. – Уже схватился Иван с гостем, с Аввакумовым сыном. У отрока нежное лицо нащелкано морозом, брусничный румянец заревом во всю щеку; в червчатой ферезее молодой хозяин весь трепетно порывистый, как ярая свеча. Скрывая сердечное стеснение, подошел к матери, уселся возле на свое место, жадно оглядел стол, и в этом чистом пламени вся гоститва окротела и обмирщилась, потеряла на миг монастырский чин. Ой, как приглядиста Федосьина кровинка, каким любовным колонковым волоском выписан мягкий лик с окружьями тонких смоляных бровей и медовыми жаркими глазами. Воистину царской крови вьюнош, вымоленный родителями у Господа, и всяк из любых земель властелин мог бы возгордиться таким отпрыском.

– Ой, как есть хочу. Быка бы съел.

– К чему пустотные разговоры? Иль ничему не учен? – сухо оборвала мать. – Иль не зван? Ступай и дальше бейся с Прошкою.

– Ну, мама?..

– Хоть бы и сам царь явился не ко времени, то и ушел бы не евши. Помнишь, говорила? Раз царь припоздал ужинать в обитель. А время было летнее, светлое. Царь спросил у келаря стерлядей. Тот наотрез отказался дать. Говорит, де, тебя, государь, я боюся, но Бога еще более боюся... Ты-то вот смелой шибко; знать, никого не страшишься, коли так вольно себя ведешь. А я боюся Бога, сынок. Поди давай к себе да садись за урок.

– Прости, мама.

Отрок покорно, не переча более, встал, поклонился матери, и в трапезной все как-то облегченно, понятливо вздохнули, словно бы каждая из стариц изведала глубокое материнское чувство; но ведь и душа-то монахини, верной дочери Христовой, провидческая и ведает всякого мирского человека одной лишь любовию до самого потаенного дна. Отрок у порога поцеловал юроду крест и вышел. Федосья Прокопьевна понурилась, раскаяние обожгло ее. На какое-то время застольное согласие пресеклось. И вдруг Феодор Мезенец подсел к матерой вдове на свободное место и пристально, с какой-то жесточью воззрился на бояроню; в выцветших голубых глазах его порхала серебристая пыль. Болявые, в лихорадке, губы едва шевельнулись, и только Аввакум с княгинюшкой, пожалуй, и расслышали упрек юрода:

– Шуба-то лисья, а душа бисья. Лучше шуба овечья, а душа человечья.

Эх, больно уцепил юрод бояроню: она-то денно и нощно пеклась о душе, не попуская себя ни в чем, утробу томила неустанно, призывая себя к иноческому подвигу, а тут вот явился блаженный с дальних краев и цепко закогтил сердце до самой кровищи. Федосья Прокопьевна вспыхнула на такую неправду, ибо кромешники в человеке так глубоко таятся, что не враз и расчуешь их. Она с неприязнью оглядела истомленное, давно не мытое лицо юрода со впалыми щеками, приобметанными светлым, почти неживым волосом, но тайный гнев притушила, постаралась не выдать его. Только червячок неприязни к побродяжке против воли угнездился в груди. Да разве скроешь от блаженного даже далекий умысел? По глазам, по суровому просверку, по извиву губ все умысленное высмотрит христолюбец.

– Ты не пыщись! – снова уколол юрод. – Надулась, яко кокошка на шести. Вижу, как ломает тебя и гнетет. А ты смирись... Душу не опечатывай спесью. Трясешь мошною, так не дорогу ли в рай мостишь, дурка?

Не дожидаясь ответа, Феодор подобрал у локтя княгинюшки Евдокии отломок пшеничного калача, зачерпнул в ее россольнике севрюжьего мяса и стал равнодушно есть, позабывши о бояроне. Стол же онемел, не зная, как себя повести; в словах юрода повиделся всем тот праведный смысл, от коего не скрыться в себя, не затаиться, как раку-каркуну в илистую нору. Ишь ли ты, сколь прозорлив странник! ведь хозяйка на Москве известная милостивица и христорадница, скольких прошаков обогрела, от голодной смертушки спасла, скольких обиходила по темницам и богадельням, но вот Божий человек сразу высмотрел в непрогляди затаенный грех, коего мы более всего стыдимся. Гордыню выудил, от коей всяко бежала бояроня, да вот не могла пока отвязаться...

И лишь Аввакум улыбался довольно, пушил усы, порою мимоходом облокачивался ладонью на круглое плотное плечо супруги, словно бы сквозь суконный летник проверял надежность его. Аль что, Сибирей не хватило, чтоб удостовериться в верности подруги? Да нет-нет, от близкой державы, от сытой благословенной трапезы, от доброго позабытого питья и духовитого печного тепла, от монашьего застолья вдруг как-то развезло протопопа, отпустило от долгого напряга душу, и сейчас, оглядывая гоститву, он беспричинно улыбался, навряд ли чего слыша. Всяк на земле исполняет свой долг: бояроне копить гобину и печься о нищей братии; юроду же дозирать за христовенькими, и не то что словом, но и ключкою, или шелопом по бокам упреждать близкий грех, давать всяческий отбой нечистой силе.

– Сын-то ангел... Иль не расчуяла? А ты погнала от стола, как махметку с паперти...

– Ну что ты взъелся на меня, Феодорушко? Ведь только что взвиделись. Что ты не залюбил меня? Иль я хуже последней пропадины? – с испугом, зажимая близкую слезу, посетовала Федосья. И от горького упрека юрод смутился, отвел взгляд, и мелкая скула, как-то по-юношески не огрубелая, вдруг зарделась. И что-то с этими словами вновь сломалось в воздухе трапезной, волной тревоги призавесило застольщиков. И, почуяв свою минуту, опомнился протопоп.

– Ну, будет, будет вам ратиться-то! И ты, детка, сыми гнев. Все бы тебе обухом да плетью...

– А как спастися-то, ежели без насилки? Христа снасилили – и он вознесся! – Юрод приоторвал от груди верижный медный крест и показал всему столу. – Его кровь-от пием...

– Кто крестом спасается, кто любовью, кто постом, а кто молитвою, – снова подала кроткий голос Евдокия. – Ты святой, отче, а мы мелкие, мы твари греховные, – рассудила княгинюшка. – Ты уж прости нас, ничтожных...

– Есть один верный путь, – оборвал княгиню Аввакум. – Всякий, кто призовет имя Господне, спасается. Господь без пригляда не оставит. Вот в Даурах было, скажу вам. Зимой по озеру бежал к детям на базлуках. Пить захотелось, спасу нет. А воды не знаю где взять. Лед саженный. Озеро верст с восемь, до людей далеко. Бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, взмолился: «Господи, ты напоил в пустыне детей Израилевых! Так и спаси от жажды меня, грешного!» И затрещал лед, яко гром, стало его на высоту кидать, и накидало с гору великую. А мне оставил Бог пролубку. И со слезами припал я к пролубке и напился воды досыта. Потом и пролубка-то сдвинулась, как и не было. И побежал я по льду куда мне надобно, кдетям...

В трапезной вдруг установилась тишина, и всякий из гоститвы, призамгнувши очи и погрузившись в себя, представил ту бескрайнюю замороженную Даурию и посреди нее несчастного протопопа, одинокого в ледяной пустыне, аки перст. И всяк восхитился Божьим соизволением и милосердием, и многие устрашились тут, примеривши брони Протопоповы на себя. Дрожащий солнечный луч проломился с воли сквозь цветную стеклину и осенил Аввакума рудо-желтыми пеленами. У княгинюшки от жалости к страдальцу повисла слеза на ресницах, как дорогой смарагд.

– Мне бы этого веком не перенесть. Это ж какие мучения, а? – шепотом вопросила Евдокия; ужасаясь видению, она перехватила грубую ладонь протопопа и порывисто прижалась к ней щекою.

– Э-э! Чего выпугались? Эко диво! Вам бы, богатенькие, все куличики да паски. Пузо чтоб тешить. Больно сладко, а? И ты, батько, хорош улеститель. Чисто алгимей. Навроде черта? – необъяснимо взвился Феодор.

– Эй, детка-а! Опомнись. Ты не сули мне, чего себе не хошь! – оборвал протопоп юрода, стемнел лицом, приподымаясь из-за стола. Но юрод уже не слышал Аввакума. Он стеганул себя четками по шее раз и другой и, брякая по полу зароговевшими пятками, выскочил из Столовой палаты.

– Всяк призывает Господа, да не всяк боится его, – упрекнула юрода Федосья Прокопьевна. – Ты ответь, батько, чего Феодор ополчился на нас? Иль мы такие отчаянные грешники?

– Правда груба, да Богу люба. Для него то видимо, что для нас за печатями. Ты его не трожь, Федосья Прокопьевна. Ты на него не заедайся...

– Это я заедаюсь?..

– Ты его прости, дай обыкнуть. Мы вот едим-пьем, чревоугодники, душу тешим, а он, милосердый, кажинный день по кругам ада нисходит, как в смерть. Он за сына твоего на дыбки поднялся, дочи...

– Я мати сыну своему. Мне его пасти. В моем дому мой и устав. – Федосья прикусила язык, чтобы не высказать лишнего. Но и Аввакум гнул на своем; упрямый, он не уступал худой молве, что могла разнестись по Москве.

– Так я ли против, ты что? Ты мати, ты. И двор твой, да сын-от Богов. Иль не расчуяла? Потихоньку и ольху согнешь, а в крути и вяз сломишь. Ты приноравливайся, слышь?

– На приноровке-то, отче, куда заехали, а? Почитай, к пропасти приспели. Потому и худо стало, что кругом потворство, домострой не чтут. С прямого завещанного пути на кривой сошли с умыслом. Ползем противу солнца, да и лыбимся, охальники. Эво, мол, как хорошо улестили Господа. Мы перечим ему, а он, де, молчит. А он все на свиток заносит. Вот и сам государь крутит. Это что, отец наш? водитель? Ежли бы сам государь не схотел погибели нашей, так разве бы позволил смущенье на Руси? Он только видом смирен да богомолен, а сердцем – ехидна. Следы его невидимы бысть, но скверною пахнут...

– Это Никон, бесенок, с пути сбивает. Это он, мордовский пакостник, влез в государеву душу, да и оследился. Сам-от сбежал, шиш антихристов, а язвы те у миленького свет-царя гноятся...

– Зря ты выгораживаешь. Ты мало издаля чего видел. Вот погоди, глаза-то протрешь, так и воскликнешь: «Господи, лучше бы мне в Сибирях пропадать!» Аввакумушко, это ж царь ворота в наши земли распахнул: де, скачите, черти, к нам.

Заиндевелый, с пурпуровыми отблесками на покатях стен; возвышался Кремль за рекою, завораживая взгляд золотыми шеломами. Аввакум вышел из усадьбы, опустился на колени посреди заколелой дороги, поцеловал наледь и, задравши бороду к солнцу, пропел: «Здравствуй, родимая! Здравствуй, престольная! – Глянул по обе стороны дороги и умильно добавил: – Спасайтеся, люди добрые, не унывайте, бодрствуйте! Се, грядет скоро!»

За плечами сопел Феодор, переминался, под чугунными пятками морозно похрустывал снег. Экого верного слугу на подступах к Москве подослал Господь Аввакуму: де, труждался ты много, протопоп, на чужбинах, всяко претерпевал нужу и стужу; но призвал тебя государь к медам сладким да пряникам печатным, и чтобы не остыл ты для подвига, вот тебе для ясной памяти блаженный сын мой, для постоянного напоминания: де, вот истинный путь мытаря к вратам Господевым.

Аввакум резво поднялся, оббил колени от снежной трухи, расправил плечи, присбил к затылку овчинную еломку, и в рысьих глазах пробилась холодная, насмешливая прозелень с рысьим просверком. Хлопнул юрода по плечу, ладонь зашиб, словно бы по вересовому кореню ударил. С особой приценкою оглядел Феодора, утонувшего в просторной хламиде, на коей живого места нет, на его бледное, почти прозрачное лицо с тонким, по-птичьи заострившимся носом. В чем жизнь только? Вот он, истинный Христов воин. Еще дорогою, когда попадали с Устюга, под Ростовом Великим сильно прижала Феодора черевная болезнь. Уже прощались с попутчиком, когда два аршина кишок скинул юрод и весь кровию истек. Соборовал протопоп, елеем мазал. Настасья Марковна поила из корчика святой водою, что всегда в жбанце возил с собою Аввакум, тайно от супруга спрыскивала через угольки. У юрода глаза – как две льдинки, и на дне их истончался, тихо меркнул голубой улыбчивый свет. Знать, лазоревые, вешней чистоты были прежде глаза у отрока. Какого несбыточного счастия дождался юрод, покидая бренную землю? Скажися, сынок, не уноси тайну с собою. Юрод велел достать иконку Пантелеймона-целителя; добыли из берестяной кошули, выпростали из всякого дорожного хлама, положили на грудь. Ночь читал Аввакум отходную; мир всевечный тебе, усыпающая великая душа. И заснул юрод, как умер. И вдруг под утро испаринка пробрызнула на впалых щеках. Открыл очи Феодор и слабым голосом пробудил задремавшего протопопа: «Ну, батько, кого ждем? Ехать пора». – «Да тебя хоронить собрались». – «Не, я сам по себе не помру».

...Ишь вот, два аршина кишок скинул, ополовинил черева, но словно бы ковш живой воды опростал и поднялся из смерти к жизни, да и плачущих ободрять стал. Вот и сейчас юрод встряхнулся, как гусак, взыграл багровыми ладонями: «Ну, батько, кого ждем?» – «Жду гласа от Спаса. Авось пособит». – «Жди, жди, – надсмеялся юрод, – как бы не околеть на жданках».

Аввакум же лишь крякнул от подобной дерзости, но смолчал, не стал котораться с блаженным и споро двинулся через Неглинную, мимо житенных дворов окрайком, блистающей снежной целиною, слепящей глаза, как сохатый, продираясь сквозь кусты замрелого, в розвесях сосулек, ивняка. Меховые вареги протопоп заткнул за кушак, и со спины в своем длиннополом зипуне, тесном в плечах, походил Аввакум на сибирского крутого зверовщика иль на ордынского гуртовщика. Нет бы чудному сразу на Пожар, к Фроловским воротам, знакомой дорогою заторопиться за посулами, коими поманил Алексей Михайлович из Даур, так этот отчаянный попишко, прежде чем пред государевы очи встать, как лазутчик, решил крюка дать, заново прицениться к полузабытой столице; да и то верно, двенадцать лет отсутствовал, уже новая поросль поднялась, много воды протекло и чужого духу исподволь просочилось через ослабевшие заставы. Еще вчерась, попадая обозом через Москву, застал Аввакум худую драку: блистая доспехами, бился чужанин со стрельцами, и русские солдаты из его полка ратились со своими же мужиками, не щадя жизни, орошая снег кровию. Не чудо ли? словно бы смута вернулась на Русь из недавних лет, и гордые полячишки вновь укладывали престольную на похоронные дроги. «Кто это?» – спросил Аввакум, указывая на дерзкого со страусиным пером на шляпе. «Да наймованный немец, полковник Гордон», – ответили протопопу. «Ой, бесстрашный, ой, охальник, пред окнами государевыми из капризу лишь, из малой малости воюет с царевым войском, не слыша своей дерзости, через свою гордыню попирает градские законы. Вот и запусти чуженина на порог...»

Аввакум перевел дух и только вытер скуфейкой сопревший от волнения лоб, как прямь его оказался сам Афанасий Пашков. Вот и наслал Господь, вот и насулил встречу, о коей долгой сибирской дорогою из Даур так мечталось. Это ж он, зверь даурский, всяко распопу беднова умышлял погубите, и до смерти бил батожьем, и огнем неоднова жег, бесчинник, и в Братской студеной тюрьме морил голодом. И вот она, Божья милость: положил Христос погубителя прямо в руки: де, сын мой, верши суд правый.

Оба воззрились друг на друга, топтались в растерянности: охапиться ли по-русски иль разойтись неузнанну, будто чужие; а ведь сколько верст вместях сломано по Тунгуске-реке, по Хилке и Байкалу, вместях и на порогах загибались, и от орд нечестивых боронились один шпагою да мушкетом, а другой – крестом да молитвою. Там-то при силе лютой был воевода, казнил служивых за промашки, не ведая Божьего суда. Вспомнить лишь, как лес гнали городовой и хоромной по Ингоде-реке, и есть стало нечего, люди замерли от голоду и водяной бродни. Река песчаная, засыпная, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишь станут бить, а он и умер: и без битья человек насилу дышит. С весны по мешку солоду дали на десять человек на все лето, вот и работай, но на промысел никуда не ходи. И коли вербы, бедный, в кашу ущипать сбродит в лес – и за то его палкой по лбу: «Не ходи, мужик, умри на работе». Шесть сот человек было, всех так-то перестроил и ум свой исступил...

Ох, дни последние! Что нынче с тобою содеялось, мучитель? Поседател, сбелел круглой бородою, аки псец, лицо потрескалось, как няша в отлив, глаза серенькие в свинцовой мороке, и нос, обмороженный еще на Иргене, нынче словно смуглая астраханская слива, весь разбух и вымечен сизой кровяной паутиною. Вот он, Пашков, лютейший враг, мечен неизгладимой печатью; знать, по греху его, ибо сильно бес-то мучил.

Но вспомни, Аввакумушко, не гнетя злобою душу, ведь и от него, неистового гонителя твоего, хлебушко-то перепадал не по разу, да и Фекла Симеоновна, супружница воеводы, когда колобок пошлет, иногда мясца иль курочку тож, а то и мучицы пудик наскребет. Тем и спаслися. Да и его ли воля, Пашкова, что так досаждал протопопу? Это Никон, шиш антихристов, спослал на муки, поди ослушайся приказа. А ты сам-то, протопопишко, шепнул из-за плеча голос, и неуж сахар? и не в тебе ли червь гордыни изъедает поедом?.. Я мучил его, он мучил меня, и мучили мы друг друга... И в гневе лютом, когда, лежучи на клоке сенца в остроге, сулил ты немилостивцу всякой кары, так и тогда ты знал Пашкову большую цену; ибо в исступлении своем, заплывая по Иргени и Тунгуске, он и к себе-то относился безо всякой милости, помня лишь один государев наказ. Верный царев служивый, он не только своего живота не щадил, но и сына Еремея, и сношицу, и боголюбицу супружницу вздергивал на крест долгими путевыми страстями. Охти мне, прости меня, Господи, и помилуй! И о сем скребло на сердце, когда жалился ты государю, но память и иное подсказывали, и душа иного молила: де, ей, государь, не помнит Афанасий Пашков Бога; или поп, или брат, или инок – всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет. Токмо, государь, за мою досаду не вели ему мстити. Аще и стропотное, но мое оно чадо, Афанасий Пашков, брат мне по благодати; едина купель всех нас породила, едина мати всем нам церковь, един покров – небо, едино светило – солнце...

Значит, не только врага встретил невзначай, но и брата по благодати?

...Как на него не озлиться было, коли вымаливал у Господа погибели всему отряду, смутно думал Афанасий Пашков, скрывая взгляд. Боялся ненависть прочесть во взоре протопопа. Неистов батько, да и долгонько отходит. – Ишь ли, не занравилось ему, что я с шаманом совет вел, и озлился. Избередил он мне тогда душу, попил кровушки, поперечник, переимывая казаков на свою сторону. В гиблом месте средь язычников – да такой разброд... Десять лет он меня мучил, или я его? – не знаю, Бог един разберет. Да и то взять: един Бог без греха и без изврата, а человеки-то немощны; падают, яко глина, и восстают, яко ангелы.

И наконец решился Пашков, вымученно улыбаясь, поднял глаза на протопопа. Э... да и по тебе, однако, телега с каменьем прокатилась. Забурел батько, лицом потрескался, совсем плешан стал, да и борода инеем взялась. Тут что-то стронулось в каменном лице Аввакума, волна тепла прошлась по щекам, словно бы из гиблого переката на светлую курью выплыл. Аввакум порывисто прихватил Пашкова за рукав, потянул из толпы на площадь. Хотелось уединения. Что Москва с ее затеями, коли пред Господом два немирных человека встренулись. В такой толчее коли не могли разминуться, значит, судьба? Пашков шел тяжело, приволакивая правую ногу.

– Дак ты не храмлешь ли? – удивился Аввакум, слыша на сердце сладкое торжество. Сбылось суленное, сбылось.

– Что-то нога сохнет, – глухо отозвался Пашков.

– Как сын-от... Еремей? Я ведь порато любил его. Мой сын духовный.

– Да слава Богу...

– Ну-ну.

– Как здравствует супруга Фекла Симеоновна? Слава ли Богу сношица любезная, бояроня Евдокия Кирилловна?

– Постриглась. В монастырь жена ушла. Посестрией стала, – вдруг горько воскликнул Афанасий Пашков и как подрубленный повалился протопопу в ноги, восплакал: – Простил бы ты меня, батюшко, Бога ради. Дуровал я. Знать, бесу волю давал. Тяжко мне на миру. Душа тоскнет.

– С чего взял? Опомнись, миленький. Не держу я на тебя сердца. – Обнял Аввакум бывшего даурского воеводу, поставил на ноги. Легкий стал, как перо. И Афанасий, расслабясь, готовно охапил протопопа, а левая-то рука вроде бы неживая, иссохла. Тут и Аввакум заревел: – Пропасть мне на этом месте, Афанасьюшко. Не оставлю тебя более без призора.

Афанасий Пашков, не дослушав протопопа, вдруг мягко отпихнул его от себя и, жалостно сутулясь, побрел к реке; длинные рукава опашня, вяло обвисшие вдоль замрелого тулова, походили на крылья смертельно раненной птицы. Эх, укатали сивку крутые горки. А какой же молодец был на ратях!

– Я еще в Даурах, бывало, говаривал казакам. Озноблюсь ино душою, озлоблюсь и воскликну: де, Пашкова-то постричь надобно! И вот по-моему вышло, а? Ан сам, сердешный, запросился в монастырь. Горит душа-то, зачуяв погибель свою! Ей-то вечной жизни хочется, райских яблочек откушать! – захвалился Аввакум. Тут заскрипел снег под босыми плюснами юрода, и только от этого визгливого крехтенья под беззащитной ступнею что-то вдруг зябко опустилось у Аввакума в подвздошье. И недавний подвиг в Сибирях стал невзрачным. Протопоп стремительно обернулся, ужасаясь и восхищаясь примеру юрода. И совсем близко увидел благостное, в венчике голубоватого сияния над припорошенной головою, омертвело-белое лицо Феодора; черная ямка рта в седом вехотьке бороды как-то беззвучно, по-рыбьи распахивалась и западала в неряшливый волос. И наконец из этой могилки выпростались непонятные поначалу слова:

– Ты не возгоржайся шибко-то, поп! Тебе-то что за радость такая? Крутоватенек Афанасий, неповадлив, но честен и Богу угоден, – нараспев, кротко протянул юрод, и в глазах, окруженных страдальческой темью, вспыхнул ослепительный свет. – Из-за Господа нашего и ратились вы! Из-за чего боле! Всяк правды ищет, да не всяк сыщет. Все в первых хотите...

– А тебе-то откуль знать? Иль прочитал где, иль нашептано? Это я пас, я его с кривой дороги сбил. Ему бы уж давно в аду гореть!

– Да я с малых лет, почитай, знакомец. Он на Пинеге был воеводою, а я с сыном евонным Еремейкой игрался, как на Мезень придет. Было запомирал в мальцах. Так Пашков вымолил у святого отрока Артемия Веркольского жизни ему, на коленях выплакал. После и церкву поставил святому тому... И не чудо ли? Смотрю и глазам не верю. На, знакомец. Сколько оттопал, подочвы стоптал, а и тут он. Иду вот по Руси – одни знакомцы кругом. А ты не горюй, батько. Ты пасешь, я пасу, нас пасут. Ибо всякая овча в своем стаде, и всяк пастырь – овча, окромя Спасителя нашего, что вечно дозорит над нами, чтобы мы не окривели. И вот бредем от пустыни к пустыни, не вем, где головы пришатить, откусывая от крох, что даровал нам Господь... Не признал он меня, чую, не признал болярин; не признал слезинку, что по нем, горюну, выпала из отеческих вежд. Гляди, Аввакум, на следы горюна, что ведут в сады виноградные. Голубь, он ранее тебя туда угодит! Голубь! еще в миру, а уж посхимлен, яко птаха небесная.

– Ты что, ополоумел, юрод?! – забывшись, вскричал Аввакум, в бешенине заузил глаза, и они навострели, сошлися к носу, как рыбацкая острога. – Охти мне, норовист поп, испеплить готов взглядом. Он меня смертным боем бил! Мне смерть казалась праздником.

– Чего орешь-то? Чай, не глухой. Он душу твою спасал... На что бы гож-то без души?

С этими словами из пустынного неба взялась погода, редкий пух посыпал, по Болоту потянуло с реки сквозняком, закуревило вдруг и близ Аввакумовых остойчивых ног, подбивая пятки валяных пимов, потекли шипучие снежные змеи. Насылает бес с настуженных равнин своих шишей. И бурые, с сизыми проточинами и скверными язвами ступни юрода враз погребло под колючей поползухой; и верижные цепи жалобно проскулили, словно бы подгуживали патриаршьему колоколу, сзывавшему на обедню...

И тут их разыскал подьячий Андрей Грамотин: де, государь велел поставить прощеного протопопа к руке. Государь был в Успенской церкви. И он ждал Аввакума? Значит, никакие хулы и ябеды не ожесточили сердчишко свет-царя и в нем по-прежнему сыскалось место и для неуступчивого протопопа. Двенадцать лет пропадал Аввакум в Сибирях, уж и Москва-то, почитай, выкинула его из своей памяти; но во всяком месте, по градам и весям, погостам и выселкам – везде он проповедовал истинную веру, обличал никонианскую ересь. И царю доносили о том наводчики и наветчики, подпазушные псы, и он вот миловал изгнанника, захотел видеть пред свои очи; значит, и царь опамятовался, склонился назад и отступил от греха...

Алексей Михайлович стоял возле государевой сени, окруженный боярами. Шла обедня, но неотложные дела требовали спешки, и сам мерный медоточивый чин службы, густой запах елея, благовонные дымки, выпархивающие из кадильниц, не затмевали серьезного разговора, но лишь создавали каждому государеву слову особый окрас и весомость. Государь показался Аввакуму обрюзгшим и сильно усталым; в обычно теплых, влажноватых глазах остоялась горючая тоска, и приотекшие веки как бы прищипнули, обрезали глаза, они уже не согревали широкого, одутловатого лица. Как батюшка-покойник видом-то; и тот, бывалоче, рано стал уставать и слег в постельку, сердешный, ноги налились, будто колоды, и дурная вода утомила черева. Господи, дай свет-Михайловичу доброго здравия! Аввакум, искренне любя государя, сронил крохотную слезу и, чтобы царь не заметил, порывисто склонился к протянутой руке, поцеловал ее, мягкую, влажную, пахнущую французскими водками.

«Здорово ли ты, протопоп, живешь? – весело поинтересовался государь. – Не чаял и свидеться. Эко загулял, молитвенник. Уехал, видишь ли, от меня. Да вот еще Бог дозволил свидеться».

«Молитвами святых отец наших пока жив, грешник. Дай, Господи, и тебе, царь-государь, здоровья на многа лета».

Царь вздохнул, по-стариковски пожевал губами, добавил суховато, раздумчиво, глядя куда-то поверх боярских голов: «С миром ли пришел? Много ведаешь и старый чин почитаешь. Так помоги мне, доведи церковный чин до правды и истины. Потрудися с толком. Да не мути и не мудрствуй больше. Слышь меня? Где врагов-то сыскал? Нету врагов-то, нету. И не придумывать чтоб, заполошник. Иль я тебе враг?»

Алексей Михайлович побагровел скулами, у края бороды щеки остались мучнисто-белыми. Бояре сомкнулись и собольими опашнями, как толстым непроницаемым запоном, отгородили Аввакума от государя. Но протопоп и без того был счастлив. Он осторонился и стал усердно молиться переполненной душою. И вдруг больно ужалило протопопа в самое сердце, всполошился он, заозирался, в колыбающемся свете собора отыскивая ответа. И тут укорили со стороны неведомым гласом: «Аль по толиких бедах и напастях соединяешься с врази своими? Да пусть топором растешут, но блюдися, стой на своем».

Аввакум опомнился, расталкивая плечом богомольников, ринулся прочь из собора. В притворе настиг боярин Салтыков, протянул кошель с деньгами: «Прими, Христовый страдалец, да молися за меня, грешного». Боярин прослезился, смута раздирала его душу наполы, но он не решился покинуть службы, навлечь на себя государева гнева и, потоптавшись у двери, вернулся к царской сени. Мир суетный, в грехах погрязший, пересилил пока страсти по Господе, когда не страшно за истину и на плаху возлечь.

Феодор Мезенец стоял у паперти по колена в снегах и плевался. Завидев протопопа, он погрозил ключкой и поспешил прочь. До самой усадьбы боярони Морозовой страдальцы за веру шли молчком.

Заметили верные царевы подговорщики, как бежал Аввакум из церкви, и тут же донесли Алексею Михайловичу. И стал государь поманивать Аввакума, улещать подачами, с Симеонова дни велел на Печатный двор посадить на справку книг. Да через окольничего Родиона Стрешнева прислал милостыни от себя десять рублев и от царицы десять. И тут потешил Аввакум дворцовый чин; де, царь от Бога учинен... И тогда от Лукьяна, царева духовника, получил десять же рублев. И старый друг Федор Михайлович Ртищев, с коим раньше почасту ратился о вере, но был близок по чувствам, дал шестьдесят рублев.

Да Родион Стрешнев и Прокопий Елизаров благодетельствовали десятью же рублями. Все глядят, все добры, всякий боярин к себе в гости зазывает. Такожде и власти пестрые и черные корм везут да тащат, полную клеть наволокли протопопу. И размягченная душа Аввакума вдруг возжелала прелестей, увидела благодеяния как справедливую плату за прошлые страсти, и жизнь показалась воистину праведной и тихомирной. Ах, кабы только в церкву никонианову не тащило духовенство за браду и волосы, чтоб осенился отступник, прощенный государем, новым крестом. Но как богомерзкий притвор переступить, от коего за тыщу поприщ несет блудом? и как себя-то переменить? это что, с себя живого содрать кожу и развесить на сушила, а из платяного чулана напялить новую? Ведь как вспомянешь минувшее, с чем на свет очи раскрыл, чему поклонялся до середних лет, так сразу и затошнит от новин до изжоги, и невольно воскликнешь: Господи, иль я с ума сошел, иль бес помраченья овладел православными, взлез на покорливый загорбок и давай погонять прямо в ад! Разве можно чураться собственной матери, из чрева которой на свет Божий выломился? Нет-нет, – воскликнете вы. Но разве можно пыщиться на Божию церкву, что нам небесная мати, и желать новой?

Обманка, одна обманка; вроде бы и напевает государь в ухо, лукавствуя: де, всяк чтите свои писания, к чему совесть лежит, но по всей земле, однако, не прежнее величат, не к старому склоняются, но истиха, упорствуя, как онагры, волокут воз перемен от Руси да прямиком на Запад, в гнилой закут, в подражанье ормлянам да латинам. И просвирка-то поганая, будто тараканами изъедена и опечатана латинским крыжом, от нее душу куксит, как от жмени клюквы, и аллилуйю четвертят, и щепотью крестятся, как синклит повелел, и церкви по новым образцам ставят, и одежды нынче у священниц – как бабье платье, и супротив солнышка бредут в крестном ходу; все наперетыку, все в перемену дедовских правил, все навред и наотличку в смущенье духа и с тем злорадным умыслом, чтоб и праведники русские, молитвенники и заступленники перевернулись во гробу, безмолвно вопия на царящее непотребство, что возобладало на Руси. Для того ли убивался ты, Аввакум, горюн и страстотерпец, на всяком углу, где застигала тебя дорога, где стеною вставал за истинную веру, чтобы новый еретик, прокравшись в родные домы, все перекраивал на свой дух? Экие лихие портняжки понаехали с чужебесными ножницами и давай взрезывать самое сердце славянской земли, завидуя ее незамутненной красоте.

И тут подумалось Аввакуму, что недаром змий проклятый поманивает его, сбивает с панталыку, потрафляет всяко, подсылая соблазны; ой, неладно колесница бежит, не в ту сторону погоняет возничий, прямо к бесу под пазуху, и ужаснулся протопоп тоей поганой чести, что облаком вонявого, гнусного духа окружила, чтобы не зазреть святыми очми солнушка небесного, чтобы черное помстилось за белое, а горькое за сладкое, а злое за доброе, нечестивое за праведное; и, отгородясь в келеице от Настасьи Марковны и многих дитешонок духовных, и от челяди боярской, и от самой Федосьи Прокопьевны, видя ее неуемное рачение о гобине, выплакал, не сдержавшись, царю челобитье: «Государь наш свет! Что возглаголю тебе, яко от гроба восстав, из дальнего заключения. Свое ли смертоносное житье возвещу тебе – свету, или о церковном раздоре реку тебе – свету? Я чаял, живучи на Востоке в смертех многих, тишину здесь в Москве быти; а нынче увидел церковь паче прежнего смущенну. Воистину, государь, смущена церковь. Моровое поветрие. Немало нам знамения было от Никоновых затеек. И огорянский меч стоит десять лет беспрестанно, разодрал он церковь. Государь-свет, православный царь! Не сладко и нам, егда ребра наши ломают и, развязав нас, кнутьем мучат и томят на морозе гладом. А душа моя прияти ево, Никоновых, законов беззаконных не хощет. И в откровении мне от Бога бысть, яко мерзок он пред Богом, Никон. Хоть и льстит тебе, государю-свету, яко Арий древнему Константину, но погубил в Руси все твои государевы люди душою и телом, и хотящие ево новые законы прияти на Страшном суде будут слыть никонияне, яко древние ариане.

Ох, души моей горе! Говорить много не смею, тебя бы света не опечалить; а время отложить служебники новые и все Никоновы затейки дурные. Воистину, государь, заблудил во всем, яко Фармос древний. Потщися, государь, исторгнути зло его и пагубное учение, дондеже конечная пагуба на нас не прииде и огнь с небес или мор древний и прочая злая нас не постигла. А когда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая, и кроткое и тихое царство твое будет. Бодрствуй, государь, а не дремли, понеже супостат дьявол хощет царство твое проглотить...»

Протопоп скрутил грамотку в свиток, опечатал воском и, окунув палец в чернила, поставил печатку. Наконец-то пошел государь миленькой на поправку, блазнь и Никоновы запуки слетели, как весенняя шелуха с елинки; в родителевом-то лоне как сладко спать-почивать, всяк из усопшей родницы ради истинной православной веры пойдет тебе в заступу даже из гробовой доски. Христос посветил тебе фонарем правды, и ты, взалкав прежней чистоты, поспешил навстречу, прогнав от себя льстецов и погубителей.

Так решил протопоп за царя, упрятывая челобитье в подголовашку и задвигая в крышке секретный пенечек, чтобы кто из предерзостных ранее времени не покусился на сугубую тайну.

А ведь горчичного зерна веры достанет, чтобы горы сдвигать.

Царь велел Аввакуму жить в Чудове возле книжной справы в чулане, но боярыня, узнав про то, резко отговорила протопопа: де, близ государя не пасись, волк, он и есть волк, там не только соблазна вдосталь, что и сильного человека подточит, но и шпыни дворцовые у всякой щели, шагу не ступи без досмотру; вроде бы и при своей воле, да по рукам-ногам окован незримыми опутенками. Да и Феодор пристал с укоризною: де, напрасно высоко мостишься, крылья опалишь да и грянешь оземь; де, сам не ангел и не сокол, но пеши ходишь – дальше видишь; де, напрасно Божьего наместника норовишь пересилить, в духовные батьки ему метишь. Аввакум намеки проглотил: ибо куда проповеднику без юрода? Юрод – Божья труба вопленная, через него прямая тропа к Богу; юрода лишь словом случайным оскорби, а тут и ворота настежь для бесов... Туда-сюда побегал Аввакум по московским церквам, куда еще не проникли новины, пометал золотых словес и вновь почуял за плечами папарты, те духоподъемные крыла, что спасут мятежное сердце от любой пагубы, а прежде всего от тоски и печали. Челобитная покоилась пока под секретом в подголовашке, но Аввакум уже вновь решил ратиться с еретиками и со всем царевым синклитом разом, что сталкивали Русь из жадности и любострастия черевного ради прямо к бесу в охапку. И на вторую просьбу государя поселиться в Чудовом монастыре протопоп ответил отговоркою и спосыланному ответствовал: де, погожу Светлого Воскресенья, а там как Бог даст... И сладко было протопопу, что царь-свет уговаривает, но и опаско: увязнешь коготком, всей птичке пропасть.

Настасье Марковне с дитешонками (ведь дети малы досадливы и донимали покой боярыни) освободили челядинную избу, а сам протопоп пошел в примаки к юроду в ту самую изобку, где прежде живывала старица Мелания. Старице досталось места и под боком у Федосьи Прокопьевны, рядом с опочивальнею в повалуше. Боярыня во всякое время нуждалась в матери духовной, чтобы среди житейского сорому крепче стоять в вере.

Но протопоп недолго зажился с Феодором. У Аввакума спина болела еще в Даурском походе на Илимских порогах, когда стаскивали с камней дощаник, сорвал поясницу, и с той поры нет-нет да и опрокидывало священника в постель. Лишь однажды он протопил в изобке печь, а юрод как вышел в зимний сад, так до третьих петухов и не появился. Утром объявил батьке, уставясь льдистыми прозрачными глазами: «Ты печки-то более не топи. Тебе со мною не стязатися, но и меня не губи».

Еще ночь промаялся Аввакум в одной хижине с юродом. Тот часа два дремал ли, а уж середка ночи поднялся с земляного пола и, приобрав повыше посконное вретище, в коем еще с Мезени убрел, встал измозглыми коленками в приметное место под тяблом, где уже были выбиты в земле ямки от долгих ночных метаний, и принялся молиться. Какой уж тут сон Аввакуму; хоть того пуще блажи, чуя каждый болезный мосолик, хоть воем вой от колик иль притворись вовсе беспамятным, но куда сердце-то денешь? Оно томится, его совесть поедом ест; странник возле страдает за всех грешных на Руси, а ты, словно колода лиственничная, глух и нем. Надо разламывать поясницу, придется вставать на ночное бдение. Еще не кряхтонул протопоп от боли, еще не выдал своего бодрствования (темень кромешная, ни зги света, хоть бы елейницу запалил), а Феодор уже приступил, заплакал, заскулил, нашаривая пальцами глаза протопопа, словно бы выдавить их решил. Будто речные семендыры проструили по щекам Аввакума, оставляя влажный след; иль то слеза выпала из бессонных глаз блаженного?

...Под шепот, вздохи и молитвенные слезные причеты блаженного вдруг забылся Аввакум накоротко. Он увидел себя на колокольне, незнакомой вовсе, средь медного петья, еще отроком; ступня просунута в ременную петлю постромков, и от легкого усилья ноги рявкает басовито матерый колокол, и что-то веселое вторят, подгуживают малые колокольцы, радые подать батюшке свой детский голосишко. А небо, как лазоревый цветущий луг, и бродят по нему горностаевые кони, будто слепленные из жемчужных облак. И не чудо ли? Но не успел удивиться Аввакумко и выпростать ногу из петли, как его заподымало на невидимых крылах, аж дух перехватило...

И тут он проснулся.

За стеной заливисто смеялся барич, с той отзывчивостью и искренностью, что отличает детей простодушных, безлукавных, кто живет не мыслию, но сердцем. Тонко, с подвизгом вторил ему Феодор Мезенец; протопоп впервые подслушал, как странно, по-щенячьи смеется юрод. Чем таким развеселил Феодор, смешинку в рот подкинул, Аввакум не разобрал, но по булькающему голосу монаха, довольному и проникновенному, уведомился, что отрок сразу и любезно прильнул к душе блаженного.

«И ты взаболь сказал, что из Китежа послан?» – с придыханием спросил Иван Глебович.

«Вот те крест. На месте провалиться, ежели солгу. Из Китежа-града старцы послали. Де, поди, Феодор, и сыщи на Москве ангела небесного, зовомого Иваном Глебовичем. Я поспрошал здешних – и прямь к тебе. Нигде не задержался».

«А из воды-то как? И в граде том все взаправду, как на земле?»

«Как на земле, только чуднее и краше. Все церквы растворены, и день и ночь поют детки ангельскими голосами. Там люди ликом ясны, характером чинны, никто не балуется; там нет ни подьячих-сутяг, ни воров, ни душегубцев, ни замотаев, ни заплутаев, ни приказчиков злых, ни бояр немилостивых. Все живут, как братья и сестры, с одним лишь Богом в душе. Вот как в небо всякий любовный человек подымается, если крепко того захочет, так и из Китеж-града посылаются добрые люди с вестью, что близ каждого то сокровенное место, всякому неизвратному поклоннику туда по прямой тропе».

«А как же мне, грешному, угодить в святой дом, батюшка?» – ясно, с крепкой верою в молву спросил Иван Глебович.

«А я тебе скажу... Аще кто нераздвоенным умом и несумненною верою обещается и пойдет к невидимому граду тому, не поведав ни отцу с матерью, ни братьям с сестрами, ни всему своему роду-племени, таковому человеку и откроет Господь и град Китеж, и святых, в нем пребывающих... Аще же кто пойдет да мыслить начнет семо и овамо или, пойдя, славить начнет о желании своем, таковому Господь закрывает невидимый град, покажет его лесом или пустым местом. И будет ему соблазн и понос, и укор, и от Бога казнь примет здесь и в будущем веке... Мотай на ус, барин, какими хлебами ествяными я тебя потчую. Мало положил в торбу, да всего и за жизнь не разжуешь. Да ты не отчаивайся. Я тебя не спокину, сынок, – вдруг спохватился юрод, увидев, как посмурнел отрок, затуманился лицом. – Ты принеси-ка мне меду стоялого из двух кадей, вешного да осеннего, да смешай в одной посуде, тогда и рассудим вместях. Молод да умен – два угодья в нем... Не занапрасну к тебе попадал, а?»

Иван недолго бегал, скоро из глубины замороженного сада послышался бойкий топоток, полы червчатой епанчи струились по снежным суметам, мурмолка сидела на темно-каштановых кудрях, как петушиный гребень. Бойкий боярский отпрыск на погляд, и никакого в нем ангельского чину. Ежли бы не эта сполошистость, готовность исполнить любую просьбу блаженного, коему в спину было столько кидано каменьев и конских калых. Иван Глебович притащил меду в серебряной братине. Из погреба ли винного иль из поставца домашнего помимо дворецкого втай добыл – кому то знать? Отрок поднял притягливый взор, глаза его, разгоревшиеся от бега, были словно бы налиты гречишным медом, но за сладкою плевой, слегка маслянистою, жил не укор, нет, но неясная тревожная просьба.

«Ты не пугайся меня, – мягко, но с повелительностью вещего многознатца велел юрод; он оглянулся на низкое паюсное оконце в снежном забое и понизил голос: – Я не еродит, чтоб клювом промзить до смерти, и не изубр, чтобы забодать малого, да и не глупый онагр, чтобы укусить. Прислонись, я в тебя дух вдуну, и тебя в град Китеж примут, как родную кровинку».

Отрок приблизился без боязни. Юрод набрал в рот стоялого меду; детские брусничные уста встретились с омертвелыми белесыми губами, подернутыми исседа-русыми усами, и питье пролилось изо рта в рот.

«Вот и покрестосывались духом. Ты мне за сына нынче, – сказал юрод и протянул Ивану Глебовичу верижный крест с титлами. Отрок безропотно приложился ко кресту, а после поцеловал и железные цепи, опоясавшие истомленные чресла блаженного. Феодор Мезенец отступил по колена в крупитчатый хрусткий снег и как-то неловко, нелепо застыл, запрокинув лицо в белесое небо, где едва проступало мутно-желтое мрелое солнце. И призатенив глаза густыми ресницами, молвил юрод словно бы внутрь себя: – И будешь ты отныне за мною, как нитка за иголкой».

Юрод слепо протянул ладонь и нашарил послушно подставленную простоволосую голову юного боярина.

Федосья Прокопьевна после вечерницы коротала время в рукодельной палате, сучила нитку на прялице из коньего волоса, чтобы новое вретище себе соткать... Ах, кабы сына скорее оженить, да и в монастырь, – наверное, в сотый уже раз подумала боярыня. А вслух-то открылась протопопу:

– Муж умер, а я его чувствую. Такое ощущение, что Глебушко тут, рядом...

Их трое в комнате. У аналойки, на которой лежат Минеи, стоит наставница Мелания; она ждет, когда попросит хозяйка из Житий честь. Аввакум – напротив, на лавке; зипун по-простецки раздернут, алая рубашка с раструбистым подолом по колена, в руке монашьи кожаные вервицы. Скобка волос по-над ушами блестит от деревянного масла и ладно обихожена гребнем. Взгляд быстрый, блескучий, словно бы в чем тайно обличает протопоп Федосью: де, признайся в содеянном, не тяни беса за вервие. Хотя и не пристало бы ему, священце, сидеть вот так, по-хозяйски, в чужих хоромах возле верховой боярони, свойки государыне, но Аввакум с собою ничего поделать не может; льстит протопопу, что сама Морозова с ним простецки. А кто он пред нею? нищий, непородный, неразумный, беззаступный человек; одеяния, и злата, и серебра не имеет, лишь скорбей да печалей преисполнен. Но ведь в нем, Аввакуме, сыскала Федосья Прокопьевна укрепу душе своей; значит, и он на белом свете не вехотек под порогом, чтобы каждый ноги об него вытер. Эх, гордец, опять распушил перье? Да ведь самый святой на миру, кто под порогом распростерся ниц, кого каждый может походя ступнями попрать...

– Разосплюсь ино, а Глебушко-то в яви, будто не умирал. И наговоримся-то всласть во всю ночь. Бывалоче-то, немтыря, лишнего слова не кинет. А тут – как колоколец.

– Охолонь, Федосья Прокопьевна. Он-то, поди, давно у врат адовых. Все стерпел, сердешный, и нового Суда ждет. Это все беси изгаляются над тобою, матушка. Ты уж крепись! – по-отечески пожурил протопоп.

– Учи, батько. Учи малу да неразумну. Кидай из кипятка да в пролубь...

– Э-э, мне ли, холопишке, учить матеру вдову? Под тобой-то тысячи народу мостятся да сотни дворовых из твоей горсти каши едят. Я же, пень трухлявый, боршу по привычке больше. Знать, стареть стал. Не в бороде года, а в костях.

Замглился протопоп, и та сумеречность, что завесила острое лицо его, разом перекинулась и на собеседников, и всяк в комнате почувствовал неотчетливую тревогу, что пока остоялась на передызье, но уже просится и в саму хоромину. Гнетея от царевых палат и от патриаршьего крыльца раскинула уловистые свои сети куда как далеко, залучая малодушных, и бесхитростников, и падких на похвальные речи и дареные сукна. Сколько было спосылано слуг от государя и в хоромы Морозовой, чтобы не отлучалась бояроня от Верха; де, Марья Ильинишна, царица, приболела, сильно тоскует по подружии, велит быть к себе; де, боярам-то наипервейшим опасливо от тех затеек и непутних речей, что ведет Федосья Прокопьевна со всех крестцов, брезгуя даже взойти на паперть главной российской церкви. Приди, матушка, и Алексей Михайлович, шибко любя тебя, простит и все позабудет; лишь осенися однажды трехперстным крестом, и всяк православный возревнует и восхитится тобою. Ныне простил тебя государь и, поверив супруге, вернул обратно половину имений, было отобранных в наказание, а завтра и новых деревень отпишет неоскудно из дворцовой казны. Для верных холопов самодержцу ничего не жаль.

– Не вем, кто и правит ныне нами? – задумчиво сказала Федосья Прокопьевна. – Одни меховую да денежную казну грабят, тащат, быдто крысы из кладовой, да все мимо Руси через заставы. И удержу им нет. То распустиха и растащиха воцарились, а? Не по то ли средь бела дня фрыга Гордон теремных слуг бесстрашно батогами колотит и саблей рубит, изгоном гонит по Китай-городу прямь под царевы окна. Это что? иль немцы уже ссадили царя-батюшку со стулки, а нам и не слыхать? А при Дворе сколько наводчиков иноземных жируют да праветчиков, толмачей да лекарей. Уж скоро русского слова вчисте в Верху не услышишь. Как туда ходить? От чужого духа вытошнит... Что, батько, молчишь? Иль стыдно слушать? Ты ведь царю в духовники метишь. И не с того ли выгораживаешь изверга, лайно из-под него выгребаешь, что власти и сласти посулил тебе.

– Напрасно, бояроня, лаешь свет-царя. Это Никон-собака смутил всю Русь. Шиш антихристов сбил царя с панталыки. Да ничего, скоро вернется зрение в ясны очи и все извратники предстанут пред государем, как в чистом зеркальце. Уже погнал шелудивую собаку со двора, скоро и других изженут.

– Тебя скорее погонят в тмутаракан, мирволец. Подавился ты Никоном, как пес птичьей костью. Он что, царь-от наш, дите неразумное? Он что, титьку мамкину чукает, неразмысленный? Знать, у него своего ума нет, что всякий правит им да погоняет; кто похитрее, тот и при каше. Не-е, у нашего дитяти драконовы зубы, Аввакум. От царя весь срам и бесстудие на земле. Протри глаза-то! Чем залепил? Тщися вожата?ем быть, а сам слепец, право слово...

Аввакум лишь мотал несогласно головою, перебирая лестовицу, но в спор не вступал: смех, да и только, яйца курей учат. Не быть курице петелом, не стать бабе филозопом. Начиталась гронографу да униатских лексиконов, а все одно – баба. Как ни мостися, на небо не взлезешь; как ни лай на государя, его место не займешь, его умом не заменишься.

– Чего головой-то мотаешь? – не отступала Федосья; уже завелась бояроня, словно бы на больную мозоль наступили; вот она, матерая вдова, не любит поперечки, ей дороги не заступай. Ишь, вот и отца-то духовного не чтит, не сломит гордыни. В монастырь пехается, а батьку своего оспаривает. Как ей там со старицами-то туго придется, ой туго...

– Погодил бы на рожон-то? Ведь едва бродишь, – невольно пожалела Федосья Прокопьевна, опамятовавшись: страстотерпец, он без подвигу и жизни не мыслит. – Не спеши в темничку-то пехаться.

– Нет... не могу боле терпеть – и баста!

Как записался Любим по государеву указу в стремянные конюхи да получил годового жалованья пятьдесят Рублев за смекалку и бесстрашие, то сразу сам себе пан; и как-то негоже, суетно стало мыкаться в людских избах в гурте, когда до пересменки, до отпуска в гулящую день и ночь толкутся, как тараканы, десятки служивых. Они-то в свой урочный час, выправив бумаги, съедут на полгода на отдых в свое хозяйство и семью. А Любиму Ванюкову, стремянному конюху, куда деваться? Долгую дорогу на Мезень в Окладникову слободу осилишь разве только при особой нужде да при хороших кормах. Но трудна попажа в родные домы. А лишь угодил домой, расцеловался с матерью, кой-как перемог дух – и тут же пеки, мати, подорожники в обрат на Москву.

Есть у Любима ныне и свое поместье, деревенька Люблино в шесть дымов по Рязанке, что отписали молодому стремянному, как вымороченную, из приказа Большого Дворца по смерти сокольника Парфентия Табалина. И сто двадцать четвертей земли нарезали. Вот говорят: де, не расти яблочку на елине. Налилось же и свалилось прямо в горсть – только не срони. Эх, в своей-то хате – как воевода в полку. Но не даром досталась изобка, со своих ногтей выпестовал. От Самотечной, от лубяного торга, наняв по осени ломовых извозчиков, вывез на долгих роспусках готовый срубец; сам и грузил, гнул выю, после же, не чинясь, сам и поставил домок и гладко выбрил теслом, чтоб светился, как пасхальное яичко, да сам же долотцем и топором навел карнизы и изузорил окончины. Пелась работа-то, когда житье обряжал; а после и ордынку-невольницу привел в домы в работницы, как то обязывал чин.

Хозяйку бы только в передний угол привесть, посадить на лавину под образа: бери, княгинюшка, житье в свои руки. Без жены жить – как хлеб без соли есть. Да ведь зазноба-похитительница сердечная далеко на северах. Как залучить Олисаву, на каких волшебных крыльях перенесть в новые стены? Отец-то покойничек верно баял: любовь – она сильнее медведя.

Отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим? Ой, однако, неурядно. От сироты, бобыля ни доходу в дому, ни уходу, ни приплоду.

Сиверик вот опять запотягивал, завыл, умащиваясь в трубе, загнусил; грустно как-то одинокому! Любим подправил фитиль елейницы под образами, потушил свечу. На службу пора. Сегодня государев выезд к Пречистой. На воле уже развиднелось. Крикнул Ордынке в повалушу, чтобы заперлась. А от Конюшенной слободы через Стремянную стрелецкую слободу да Охотные ряды рукой подать до Кремля. В государевой казне в свой черед получил Любим Ванюков объяриненную ферезею, да шапку мурмонку с лисьим околом, да высеребренный топорок и тут же в сенях переоболокся, носильный затрапезный сряд, в чем явился из дому, оставил клюшнику, чтобы после государева похода, прикончив дело, переодеться в свое платье.

Подьячий же занес выданный праздничный наряд в роспись, как бы не случилось утраты дорогим носильным вещам. Любим заломил мурмонку слегка назад, густой русый чуб вздыбил наискось крутого лба, приосанился, приопнул о порог кривые носы зеленых юфтевых сапожонок, шитых травами, – и сам собою невольно загордился. Знал царь, кого выхватить взглядом из многочисленных поддатней, что ежегодь услуживали ему в птичьих потехах. На лице брусеничное зарево во всю тугую щеку, в медвежьих глазках улыбчивая простота, в плечах – косая сажень; в доброй квашне затворен молодец, в жаркой русской печи вынянчен. Быть Любиму Ванюкову по его статьям и ухваткам в первых государевых стремянных.

...Есть на миру люди, что с самого рождения уже отмечены славою и почестью, хоть ты и чурайся ее, убегая прочь в простоте и безлукавстве, но она, эта доброчесть, переймет тебя в самую неожиданную минуту. Только не пугайся, прими ее сердцем, как Божий дар.

Государев выход нынче по Пречистенке в Новодевичий монастырь. И как бы втихую ни собирался поезд, вся Москва особым слухом и вестью скоро вызнавала о намерении и сбивалась с затемна в Кремль, вынизывая собою и крыши соборов, и обмерзшие деревья, и сугробы, и галдареи ближних приказных служб, и печуры в стене, рискуя свалиться и сломать голову. Царь шел саньми, в нарядной от сусального золота и красок каптане, обитой персидскими коврами. Небо было замлелое, низкое, снег падал редкими, тяжелыми лепехами, испятнывая пеструю избушку с цветным веницейским оконцем, сейчас распахнутым для просушки; легкий ветер втягивал кисейную запону внутрь, словно бы там шевелилась слабая болезная рука, не в силах убрать завесу. Царь появился внезапно на Благовещенской паперти, в длинной, до пят, объяринной шубе на соболях и в горлатной лисьей шапке. Любим сутулился верхи на горячем ногайском скакуне, и царь показался ему цветной копешкою, что вели под руки князь Никита Одоевский и боярин Михайло Михайлович Салтыков, два немирных меж собою человека; они глядели в разные стороны, воротя нос, и словно бы раздирали ту копешку на две охапки. Любим прыснул в горсть, и старший стремянный Иван Одауров укоризненно качнул головою, торопливо сдернул шапку.

Увидев государя, весь заждавшийся мир – посадские и ремественники, торговые черных сотен и слобожане, чернцы и калики перехожие, клосные и милостынщики, дружно охнув, вдруг повалились в снег, пали ниц, не смея поднять взора, и только самые-то сполошливые, и дерзкие, и ребячливые – то ли молодайка в заячином размахае иль неслух отрок в собачьем треухе – вдруг искоса задирали голову, чтобы посмотреть на свет-батюшку; и тех поперечников стольники и стремянные конюхи, окружившие государев возок с его цугом темно-красных выхолощенных лошадей, пристально дозирали, чтоб не учудил что оглашенный. Алексей Михайлович спускался с Благовещенской лестницы долго и мерно, не качнув плечми, будто нес кувшин со святой водой и боялся ее расплескать; ему было неловко подпираться единороговым посохом из карельского дерева, и он волочил ключку за собою, как болезный; одутловатое лицо с отечными мешками под глазами каменно, запасно и пусто; говорили, де, жене Марьюшке Ильинишне нынче опять нездоровилось, на сносях, благоверная, и вот он, государь, дожидаясь вести из царицыного Терема, много недоспал.

В который раз Любим Ванюков доправляет царев поход, и снова его навещает мысль, что все случившееся лишь нагаданный обавный сон, когда каких только прелестей не привидится очарованному христовенькому; ведь попадал в престольную из Помезенья с живою птицею, как чужедальный ревностный работник, а угодил во хмельное застолье, и вот мед стоялый до сей поры стекает по усам, изрядно услаждая и гортань, и чрева.

Стряпчие поднесли к саням приступку, обтянутую красным сукном, отпахнули дверь, приняли из рук государя ключку и, поддерживая его под локти, помогли войти в каптану, затворили дверцу; в окне избушки показалось равнодушное лицо Алексея Михайловича без обычного зоревого румянца во всю щеку; царь устало, как-то горестно скользнул взглядом по миру, упавшему пред ним на колена, и Любиму показалось, что царь именно на нем остановил глаза и особым малым кивком отметил средь прочих челядинников, окруживших поезд. Да чего только не почудится молодцу, влюбленному в государя, когда за один лишь намек на расположение он готов сложить голову. Три ближних молодых стольника, важничая от великой чести, встали на запятки и в переднем щите. Богдан Матвеевич Хитров, дворецкий с этой зимы, и князь Василий Голицын взошли на наклестки возле избушки с обеих сторон, так что верх горлатной шапки Богдашки Хитрова оказался как бы под локтем государя, выпростанным из окна. Басовито рявкнул Реут-колокол, и по его раскатистому, густому голосу, перекатывающемуся по тесно застроенному Кремлю, верховой стольник-возница тронул коренную лошадь поезда. И вся цветная многоглавая река от головы ее, где шли стряпчие с царским местом и со стряпнёю, и до хвоста шевельнулась слитно; и богомольный люд, до того распластанный на снегу, внимающий самому малому шевелению на площади, готовно вскочил с колен и поднялся вперед, чтобы окружить каптану и вознесть ее на руках... Царь-государь, миленькой! Дозволь коснуться святой десницы! дозволь вместе с саньми загрузить тебя на рамена и увлечь до самого Новодевичьего монастыря!..

«Осади... осади! Сдай! Назад, мартышкины дети! Охолонь, озорник!» – завопили стрельцы, нещадно работая батогами по спинам мирян. И тут под гвалт и сполох подскочил к каптане юродивый в одной драной сермяге; он отпихнул боярина Хитрова с наклестка и попытался просунуть государю свиток, перевязанный тесьмою; на простоволосой голове, как заметил Любим, плотной сероватой скуфейкой сидел снег.

Но юродивый ульнул верижными цепями за обвод саней и никак не мог дотянуться до государевой растопыренной пясти, готовно протянутой из окна избушки; Любим даже заметил зачарованно, как побагровело от усилия, опростело и ожило царское лицо. Но дюжие руки молодого стольника, соскочившего с ухаба, подхватили юрода и откинули назад, в гущу подоспевших стрельцов. Но ни один батог не опустился на голову несчастного, все взгляды служивых оследились на государевой кибитке. Да и грешно, непростимо бить блаженного, Господь не простит подобного усердия. «Под Красное крыльцо его. Пока», – тихо бросил Алексей Михайлович, но даже и беззвучного шевеления губ, призадернутых усами, хватило бы служивым. Юрода словно бы подбросили в небо – с такой легкостью он покатился по рукам; тут же отперли приказчики решетку Красного крыльца и втолкнули охальника в застенку.

В какой-то миг Любим очнулся, встретился с выцветшими, обведенными коричневой страдальческой темью глазами юрода и признал вдруг брата середнего, коего, почитай, не видал уж лет восемь... Господи, и неуж?! Братец ведь, Минеюшко! Святый отче! – едва не вскрикнул стремянный, но осекся и лишь охнул беззвучно и растерянно, бестолково оглянулся, будто схожесть обличий мог признать каждый, толпящийся на площади.

«Тюлень!.. Варака каменная! Раздевулье чертово! Уснул, что ли?» – заорал на стремянного Иван Одауров. Любим лишь злобно оскалился, но смолчал, козанки побелели на топорище высеребренного топорка.

...Это стародавний русский обычай передавать челобитья и слезные прошеньица государю, когда тот, покидая теремной Дворец, идет помолиться в ближний монастырь иль церкву; и тогда великий князь, не брезгуя самым ничтожным прошеньицем от холопишки иль последнего рабичишки, обязан ту весть непременно залучить к себе и воспринять как вопль сердечный, неутешный; ибо и сам Христос, тайно шествуя по стогнам и весям Руси в самом чудном обличье, приходит вдруг к страждущему в его убогое житьишко и перенимает на себя его горе и слезы и дарует долгожданную милостыньку. Попробуй отпихнись от жалобы в скрюченной руке клосного, едва прикрытого лохмотьем; а вдруг этот жалконький, с гноящимися глазами и есть сам Спаситель, что испытует тебя на добродетели твои?..

Сказался Аввакум болезным и сына духовного Феодора юродивого спровадил на переезд. Попросил в руки передать челобитье; сказал, де, к слугам царевым не прислоняйся, не доверяй, предавшим однажды, кто пристал к чужой вере; оне твою посылку изорвут пред глазами государя и истопчут в снег, сказавшись на неловкость. И Феодор, памятуя о наказе Аввакума, подступил к каптане дерзко; он вроде бы не видел челядинных рук, что перенимали его челобитье, но тянулся лишь к скрюченной царской пухлой пясти, унизанной перстнями, чтобы прикосновением замрелой ладони навсегда запечатлеться на коже великого Господина; ежли это сам антихрист, то обожжет его ладонь невидимым пламенем и проступит на ней тайная каинова печать. И тут увидел Феодор в горсти государя явно выпечатанный разбойничий крест, обвитый змеею, и содрогнулся. Вишь вот, злокозненное от одного чистого взгляда проступает на свет Божий и бежит прочь...

Вызов прочитал государь в лице юрода, утеснение и укоризну, и счел его поступок предрассудительным; но уже днем, придя к обедне в Успенскую церковь, не позабыл блаженного, а велел поставить из темнички пред очи, принял письмо и приказал отпустить с миром. И снова не заговорил с юродом: слишком неистово было его лицо и, несмотря на безмятежность, странно притяглив болезненный взгляд с искрящимся мельтешением в его глубине. От блаженного до Господа короток мосточек, но этот, с соломинку, путик лишь для юрода, и не след примеряться к нему государю.

«Ну, свят ты, свят! но закоим злокозненно приступаешь к государю, словно бы собрался выколоть очи ему за еще несодеянное! дай времени покаяться, ведь Господь не отступил совсем, не отвратился за все мои прегрешения и не покинул у врат в преисподнюю».

Так хотелось воскликнуть Алексею Михайловичу, но он лишь зубы стиснул и закаменел, когда заметил, что юрод, недавно прибредший из Устюга, в великой престольной церкви и лба не перекрестил, и наплевал на нее; стоит истуканом да молчаливо сверлит взглядом, будто собрался переесть шею царю... Значит, и он из бунташников, что уперлись рогом на пути православной Руси, не дают ей выбраться из ямы на светлый путь. Вепри вы, вепри, поганые свиньи...

Так же молча, получив волю, пошел юрод вон из церкви, даже не поклонившись великим святым могилам вдоль стен. Феодор Мезенец вернулся во двор боярони Морозовой, кликнул там протопопа, велел поспешать: де, государь ждет. Аввакум собрался впопыхах, полетел, бедный, на крыльях, обрадев сердцем; втемяшилось свет-батюшке, опомнился, вошел в толк, отвернулся наконец от извергов, что плотною осадою взяли трон. Такой надеждой уверил себя Аввакум, пока бежал до церкви. А юрод, незваный, за ним увязался, приклякивал задышливо в спину: «Гореть ему! Гореть тамотки!»

«Ой, поп ты, поп, тараканий лоб! – вскричал вдруг Феодор, когда вступили на Фроловский мост, забитый лавками, прилавками и ларями. – На осердке царь-от! Чего понаписал? Оторвет он тебе ошиб, накрутит уши! Не жди ласки!»

«Отстань... гнусишь. Чел он писемко-то, нет?! – оставил протопоп без отговору пустые слова. – Небось чел, а ты и без внимания».

«Как же, чел, чел у черта под клешнями. Я в долонь-то его глянул – и... о, ужас! Там разбойничий крест. Разбойник он, жестокосердый человечишко, а в груди его ваалова пещь, и жарятся тамотки младенцы. На кого искусился, Аввакумишко! Бедный, бедный и слепой... Ну, беги, спеши к пытошной. Ждет тебя застенка и венец терновый».

«Зря сулишь... мы с ним старые друзьяки. Меж нами непроторженная», – весело бросил за спину Аввакум. И даже перед папертью в нечестивую церковь не замедлил шагу, не сбил ногу, но, позабыв Феодора, легко вбежал в притвор и средь золотого иконного и свещного жара, под летящими светоносными ангелами, под оком Саваофовым, так померещилось протопопу, увидал государя в златосияющих ризах, в облаце фимиама, как бы вознесенного над молельщиками благовонными воздушными токами. Аввакум помешкал чуток, пока развеялось то видение, потом протиснулся сквозь народ, а бояре сами расступились. И оказался Аввакум с государем с глазу на глаз. Алексей Михайлович был в темно-синей однорядке с большим крестом-мощевиком на груди. Аввакум поклонился земно, и царь ответно приклонил голову. Взгляд его был темен, полон укоризны. Аввакум ждал приветного слова, а государь же молча отвернулся, набычил голову навстречу митрополиту Ионе, взмахивающему кадильницей.

– Был царь-от Грозный, дядько тебе, сырой человечиной питался. Кровь пиял. И ты такожде? – раздался вдруг за спиной Аввакума скрипучий голос. Это неотступный юрод притулился сзади. – Аль скусна мертвечина, неключимый ты пастырь?

Алексей Михайлович вздрогнул, шея забурела, воротник однорядки показался тесным. Царь скосил взгляд – все тот же юрод, недавно прибредший на Москву, притеснял и неволил государя. Откуда взялся, точит и точит, как клещ коросту... Не стану я с тобой котораться. Много вас развелось нынче, чумных да проказных. Носите по Руси струпья да гной душевный, поливаете добрые всходы паршой да возгрями... Чьи вы будете, коли Божьему наместнику в учителя моститесь? Обавники и чародеи, пользуетесь теснотами и неустроем. Ну, погоди-тка, дайте срок. Вычиню и на вас управу, чтоб не клепали на православных, не сводили с ума...

Бояре всполошились. Экую напраслину возводит нищеброд, кому запонравится? Схватить бы за грудки да выкинуть из Божьего храма, но как-то государю втемяшится? Аввакум незаметно отпехивал Феодора кулаком, заведенным за спину, но на юрода уже стихия нашла. Тут все громы разразитесь над его головою. Божья гроза прокатись – да и та, пожалуй, не устрашит.

– Чего задумал? Русь на кобылу посадил задом наперед. Кто так ездит? Еретники за хозяев, а хозяева за порогом, как милостынщики. Государь, опомнись! Вот как помрешь, восплачут не от горя, но от радости!

Тут с амвона архидиакон Феодосий возгласил государю и всему его семейству многая лета. Алексей Михайлович суеверно вздрогнул и уже новым тайным взглядом, избочась, высмотрел блаженного: тонкие засаленные волосы колтунов, мрелый белесый взгляд с жидкой голубизною на дне, козлиная седая бородка, и ссохшиеся плоские щеки, и узкая воробьиная грудь, сдавленная несносимыми веригами... Но откуда же сила-то берется? мне бы хоть со щепотку ее, Господи! На дыбу его, што ли? да спытать, чей и откуда. Так ведь и сам чернец той дыбе рад. Эких спесивых и закоснелых в своей гордыне людей носит земля. Совсем испроказились. И Аввакум тому зачинщик... И шептунам-то весело, за спиной колоколят: де, вот явился на Русь новый Василий Блаженный, что царя немилостивого принародно струнит; а иные и осудят: де, заселил царь по Москве распустиху, а теперь и сладь с нею.

«Царь-государь, вели на встряску его!»

Это окольничий Родион Стрешнев испытует, как царь себя поведет. Отправь блаженного на встряску, какой ропот пойдет и пересуд по престольной: де, царь вовсе от веры досюльной отступил и святых нынче не милует.

«Он же тебя не чтит и людей дражнит. Чрез них, бродячих черноризцев, вся голка на Москве. Доколь мутить будут?»

Настаивает Стрешнев; он свояк царю, мать Алексея Михайловича из их рода, вот и полюбил в советчиках ходить. И Никона съел, отрубил правую руку государеву; где нынче верного слова сыскать, чтоб без подвоха и лести?

Но каменно, непроницаемо лицо государя, он весь в службе, он почасту и низко кланяется. Царь – наместник самого Бога на земле, он не казнит, но милует. Он для народа милостивец. Вот и рассуди по правде, чтоб всякого ублагостить; ежли огрубишься с юродом, то будешь каженик; ежли простишь, то станешь потворщиком... Взглянул в утиное лицо окольничьего, в его взморщенный лоб с низко надвинутым мыском плеши и шепнул в самое ухо, чтоб и ближние бояре не слыхали: «Сведи пока в Чудов, чтоб юродством не шаловал».

Феодор учуял приказ, хотел в исступленье войти, чтоб на всю церковь возвестить, как неправедно мучает царь христовеньких, но Аввакум упредил: «Не ерестись, отче. Не из всякой муки хлебы, не из всякой муки заветные меда».

Опомнился юрод и, припертый с боков двумя стольниками, послушно поплелся из церкви и даже верижные цепи, будто кошулю, подобрал в связку, чтобы понапрасну не звенели в храме, не тревожили прихожан.

Привели его в Чудов, с рук на руки переняли монастырские монахи и витой каменной лестницей спустили в темничку. И – о, чудо! угодил Феодор в ту самую застенку, где коротал пятнадцать лет тому, отбывал епитимью за блуждания в вере... Э... да не самое худое место в мире уготовал царь; наверху хлебенная, и в продухи столько сытного воздуху натекает, что, кажется, одним житенным духом напитан будешь. На стене клети над сголовьицем скамьи нашарил деревянную спичку, где прежде висела его иконка, и зацепил нательный крестик. Помолился успокоенно и не вем отчего легко заплакал, будто ребенок, давясь скоро просыхающими слезами. Да и не обидно ли, коли застужают неверы самое теплое слово и от тех крох, что перепали от Христа, как драгоценный подарок, отказываются слепо и брезгуют.

...Это что же? все святые заступники, на ком покоится православная церква, что перечили и усмиряли сильных мира сего, чтобы исправить их ветхую душу, – они что, шаловали, яко несмышленые дети? Это и святомученик Феопент шаловал, брошенный в раскаленную пещь? да и преподобный отец наш Феодор Трихина, постник и великий подвижник, тоже шаловал? Эх, дети, бедные дети, не можете отличить серебра и злата от мотыла...

Наверху в стряпущей бродил хлебник, месил тесто, пахло опарой густо, бражно, аж закружилась голова; само собой вспомнилось, что, почитай, с неделю сухой корочки не озобал; вот притащил подручный монашек беремя дровец, сбросил с плеч; каждый звук раздается через старинный потолок весело, с протягом. Затяпал хлебник, вывалив на столешню тесто, засучил кулачищами. А там и в печи запело пламя, дым заслоился по-над полом, попал по щелям и в тюремную келеицу, но Феодору и от дыма шипучего радостно; его запотягивало туда, к чернцам, милым братовьям во Христе. И неуж бросят на прокорм гнусу? Миленькие, отзовитесь!

...Эвон как утробушка-то неволит, невмолчно дает о себе знать; каждая жилка ноет да потягивает, де, ись хочу. О душе скорбел неусыпно, а вишь ли, испекся сам.

Потом и каравайным сладким духом обволокло камору. Стряпущий над головою о чем-то весело перекликался с подручным, видимо, тесто добро поспело и жар хороший улучил, и Господь изрядно расстарался. Вот сейчас, поди, на лопате выкидывает хлебы из устья печи на столешню и, обив ладонью подовую корку от золы и сбрызнув святой водицей на верхнюю крышку, покрывает чернец свои труды свежим рушником, отбеленным на солнечном отроге сахаристого сугроба...

Вдруг крюк упал на двери, как бы сам собою, стряпущий просунул конопатое, в лучиках морщин, плоское лицо и закричал: «Эй, где там? Жив-нет, страдалец? Поди-тко, голубчик, до нас. Разговеемся хлебцем!»

Все видит, за всем дозорит око Господне. Лишь стоскнулась душа и невмочно заныли черева, недавно скинувшие прочь два аршина кишок, а уж Спаситель у порога и протягивает неиссякновенную милостыньку. Де, не погнушайся, христовенький, откушай от доброты людской.

Эй! Остерегися! И демоны-искусители почасту надевают личину Господеву; а ты, юрод, зри, не купися на гибельную сладость мира сего.

Феодор поднялся в хлебню. От ествяного духа зашлася грудь. Белец складывал ковриги в двуручные корзины, покрывал холщовыми ширинками. Стряпущий отломил от хлеба, подал юроду.

«Не-е...» – испуганно отмахнулся Феодор от милостыньки и руки спрятал за спиною.

«Да не погнушайся земною ласкою, встретишь и небесную. Бери-бери. Ты вон замер совсем. Ты поглянь на себя. Как стень».

«Да не едим хлеба горячего или гораздо мягкого, да пусть переночует. Хворый я, братец. Зажмет меня с огняного-то. Иль ты по смерть мою пришел? Иль заслан кем за погибелью моею?» – Феодор подозрительно приценился к стряпущему. Жар от дневных забот уже схлынул с плоского лица, оно стало мучнисто-бледным, пористым, с алыми пятнами лихорадки от внутренней хвори иль долгой поствы. Стряпущий более не навязывался с почестями, корзину вскинул на загорбок и пошел прочь из хлебни. На двери загремел замок.

Феодор остался один, и столько соблазнов вдруг окружили его томящуюся плоть: ествяный запах забил гортань, в ларях у стены мука житенная, в квашнях опара для новых хлебов; лишь с одних стенок обрать, так теста хватит и богатырю насытиться. Но что-то тянуло юрода к присадистой битой печи в пол-избы. Он отставил кованый железный заслон. Птице небесной и крох хватит наклеватися. Где пекут, там и роняют.

Из печи обдало настоявшимся жаром, пол чисто заметен сосновым помелом, но в загнетке жили угли, мерцали в сумерках, как червчатые яхонты. Святомученик Ферапонт не в экую пещь был брошен мучителями, но не сгорел, Бог пособил ему.

Юрод, стукаясь коленками о шесток, пролез в печь. Рубище взялось паром. Горелую кроху подобрал с пода, кинул в рот; эко, слаще медового пряника. «Христос воскресе, смертию смерть поправ...» – воззвал Феодор.

Тут дверь в хлебню отпахнулась настежь, из житенного амбара прибрел мельник с братией, притащили мешки с мукою, ссыпали в порожнюю кадь. Подивился монах, заслышав из печи псалм. Перекрестившись, торопливо запалил свечу, посветил в чрево. Не демоны ли обратали обитель? Увидел Феодора Мезенца, коего нынче ссадил царь в монастырскую застенку. «Эй, юродушко, вылазь! – закричал в утробу печи. – Чего тамо забыл, сердешный? Не вчерашний же день. Иль решил камением напитатися?»

«Молчи, скверный! Не отворяй затхлую пасть свою. Морозы меня не одолели, дак и огонь не возьмет. Было трех отроков кинули неправедные в пещь огняную, в самое полымя. И Христос явился к страдальцам, чтобы за одно стояти... Уйдите, маловеры! За одне посулы продали Царствие Небесное. За единый сухарь продались, отступники! Видеть вас нету мочи...»

«Так вылазь, отечь! Спечешься ведь. Давай поговорим по правде, поучи нас. Ты средь нас изменщиков не ищи...»

«Да разве вас проймешь правдою? Душа-то зашерстнатела, ее и пулею-то не пронять».

Видит мельник, что затворника не выманить словом. Послали за игуменом, тот молил и клял всяко, и сладкими посулами улещивал. Заперся блаженный Феодор на своем и дурно позорил и государя с синклитом, и игумена с братией.

Отправили посла за царем: де, пусть иль сам идет, иль отправит нарочного с судом; государев приговорник, за его словом затворен в монастырь, ему и дело окончательно вырешить. Царя, конечно, и не ждали, но и блаженного-то жаль! Божий человек. Уже и паленым запахло. Долго ли вспыхнуть? Выгорит, вышает, как березовое поленце, останется лишь черное струпье, после и позора не оберешься по всей Москве. Эко, скажут ненавистники, недоглядели святого человека, самим Христом спосыланного на землю нам в покаяние, погубили из-за монастырского неустроя. И государь с игумена спросит ответа: де, спосылал к тебе живого человека, вот и верни к очам моим живого, как прежде...

Господи, и как только терпит, христовенький, такую туту?..

И вдруг государь появился с малой свитою; проник тайными переходами, так что и дворецкому, и ближним боярам невдомек.

«Что стряслося? Зачем зван?»

Алексея Михайловича подвели к печи, посветили свечою. Юрод стоял на карачках, с лица пот лил ручьем, но глаза светились, как две плошки.

«Поди ко мне на беседу, – весело воскликнул юрод, завидев царя, и оскалился. – Спытай, как придется тебе у врат ада. А после станет и жарче того. Полезай, места всем хватит. Я потеснюся...»

«С тобою рядом не усидишь. Больно бранчливый ты», – мягко укорил государь. Ему расхотелось дразнить юрода и понуждать его к повинной. Истинных юродов чтили в Терему. Да и Марьюшке Ильинишне станет тошно и тоскотно, коли он причинит блаженному и малого вреда. Царь снова попросил свету и с надеждою и страхом всмотрелся в раскаленную печь, словно бы надеялся увидеть там Христа.

Юрод же, звеня веригами, поворотился к царю тощей заденкой и призадрал бесстыдно рубище. Алексей Михайлович сплюнул, отвернулся к игумену:

«Отпусти его с миром, отец. Пусть гуляет. Да Бог уврачует его безумную немилосердную душу. Не ведает, что творит... Эй! Тихо живи! Слышь, ты?! Последний раз милую. Государыня мирволит. А не то б!..»

Царь погрозил пальцем в печь. Испросив у игумена благословения, отошел в Терем. Юрод еще долго парился в печи, смеялся и кричал в темную хлебню: «Глупый царишко! Ой, глупый какой царишко!»

Когда ушли монахи, Феодор вылез, наелся из дежи сырого теста и, забравшись в ларь, уснул покойно, как в перине.