Вторник — день тяжелый

Ревнивая наша работа, просто мстительная: не прощает долгого к себе невнимательства. А комсомольско-молодежная колонна мне очень нравилась. Командир — Герой Труда. И ребята собрались все чуть ли не одногодки.

Далеко от депо жил, едва ли не за семь километров, а спешишь на субботник ли какой, на колонное ли собрание — интересно и весело время проходит. Технические занятия не любил — сидишь и спать хочется. А за пропуски их не очень-то меня ругали: историей же депо занимаюсь.

И мне было приятно, когда меня слушают. В колонне разные люди: одни анекдоты хорошо рассказывают, другие схемы отлично знают, а я — старину.

Мне казалось, я переполнен знаниями, и даже в областной газете не раз выступал на исторические темы. Авторитет — куда там, даже сам себе нравиться начал: на работе порядок, квартиру получил, дочка в детсаде, жена работает — и вдруг явиться на оперативный разбор! Не люблю эти оперативные: сотни людей в зале, а ты стоишь перед ними дурак дураком!

По вторникам разборы устраиваются. Каждую неделю. Четыре года в депо работал и слушал только, как другие за грехи отчитываются. На других-то смотреть тошнехонько, будто ждешь очереди в зубной кабинет.

А новый начальник не то что прежний — из бывших машинистов новый-то: ему очки не вправишь! Сижу, бьются в голове оправдательные доводы, но ведь сорок восемь минут! Как объяснить, почему ты стоял столько времени при неисправности со схемой! Снова перебираю в зрительной памяти случившееся. Помощник доложил о дыме в высоковольтной камере. Оставив его в кабине, сам побежал смотреть. Дымит защитный аппарат вспомогательных цепей — надо отключить его и дать на вспомогательные цепи питание помимо этого аппарата.

Остановился. В своей «шарманке» ищу нужный провод, но нет такого, ставлю низковольтный. Не успел токоприемник коснуться контактного провода, как в камере раздался будто ружейный выстрел. Опускаю токоприемник, бегу в высоковольтную камеру и вижу в разных местах горящие огоньки: слабой оказалась изоляция проводника и ее пробило высоким напряжением — теперь разметанные куски проводника горели в разных углах. Надо их потушить и собрать, а то устроят пожар.

В высоковольтной — дымина-а!..

Я задыхался. Кашель сотрясал тело, заливали глаза слезы, внутри дрожало, и руки било мелкой дрожью.

— Воздух уходит! — крикнул помощник.

— Да перекрой кран-то! — ответил ему.

Вместо разметанного проводника поставил обрубок провода переносной лампы в надежной резиновой изоляции.

Поднимаю токоприемник — по вольтметру напряжение показывает, а компрессоры не работают.

В чем дело? Напряжение есть, воздуха мало, а компрессоры не работают!

Рядом с электровозом — голова к голове — останавливается поезд. Машинист его, Николай Сапогов, врывается в кабину:

— В чем дело?!

— Контактор вспомогательных цепей сгорел, обвел его, а компрессоры не качают!

— Блокировку-то закоротил на КВЦ?

— Ах, мать честная!..

Опускаю токоприемник — бегу в высоковольтную. Поднимаю вновь, но токоприемник не поднимается: воздуха мало.

— Коля, будь другом, посмотри, что там сделать можно?

Скоро стрелка на вольтметре метнулась, и сразу же забухали компрессоры.

— Воздух, есть воздух! — заликовал я.

Перед оперативным разбором один машинист советовал:

— Надо так рассказать, таких наговорить страхов, чтобы начальство подумало: вот молодец какой!

А каких наговоришь тут страхов, когда одни сплошные глупости!

Фамилию свою услышал как через стенку. Полыхнул жар по щекам, ноги стали непослушными, будто не сам, а кто-то невидимый переставлял их вдоль зала.

Злясь на себя, рассказал все так, как было. После меня вызвали моего помощника, затем машиниста-инструктора.

Защищая меня, Борис Петрович сказал:

— Мы видим, что плоховато схемы машинист знает, но он занят у нас большой и важной общественной работой.

— В депо нужны хорошие машинисты, а не общественные деятели! — оборвал его начальник. — Машинист стоит на перегоне и задерживает чуть ли не на час движение на важнейшей магистрали страны, а мы все задержанные им поезда будем списывать на общественную деятельность? Работать над собой надо, повышать знания технические, а то мы с такой общественной деятельностью сделаем Южно-Уральскую дорогу непроезжей.

— А вы… вы-то чем заняты в своем кабинете?! — закипел я от обиды.

— Кто хочет знать, чем начальник депо в своем кабинете занят, может приходить и сидеть хоть целый день!..

Меня перевели в помощники машиниста сроком на месяц, а восстановить в прежней должности обещали только после сдачи испытаний.

Много знающих машинистов в нашем депо, но лучше всех — Наумов.

Машинист Пирогов с какой-то усмешкой объясняет, Олег Булатов — как лекцию читает, и не успеваешь подумать, уяснить себе, хотя он и говорит медленно. В колонне нашей Николай Выдрин занятие проводит — хорошо объясняет, но боюсь, что он машинисту-инструктору скажет о моей отсталой дремучести: только на технических занятиях я понял, насколько все позабыл.

Яков же Николаевич Наумов не только хорошо объясняет — с перерывами для вопросов, уточнений.

Когда он ведет технические занятия — кабинет просто набит.

Я о нем услышал случайно. Из депо шли двое. Навстречу им, прыгая через рельсы, бежал третий.

— Осторожно, рельсы не свороти! — шутя предупредили его. В ответ тот лишь рукой махнул:

— На занятия опаздываю, а сегодня Яша Наумов ведет…

Слышал я, как в душевой оборотного депо станции Петропавловск молодой машинист спрашивал его:

— Слышь, Яша, объясни-ка: еду я, и вдруг в кабине вспыхнул яркий свет — аж синий, а потом все потухло.

— Ну-ка, иди-ка сюда!

Вышли они из-за перегородок, и на запотевшем окне Яков Николаевич нарисовал пальцем схему регулятора напряжения.

Засмеялся даже: стоят голые люди и неисправности схемы разбирают, как будто им места другого не найдется.

За Наумовым теперь я охочусь, Можно и самому со схемами заняться, но хочется ли, когда Яша все объяснить и без схем может. Иду утром в депо и вижу его в кабине нового, только с завода, электровоза. Залезаю в кабину, а он дрелью просверлил дырочки и по дырочкам в приборном щитке окошечки выпиливает.

— Ты чего же, Яков Николаевич, новый электровоз похабишь?

— Ничего, сделаем как надо. На, попили вот!

— А начальник депо за эту пилку по шапке не надает?

— Не надает, не надает: он сам мне помогал в чертежах и расчетах.

— А чего тут будет?

— Чего? А вот вставим в отверстия маленькие коробочки с кнопками: случилась у тебя неисправность в одном кузове — нажал кнопку и поехал исправным, а неисправный отключится.

— Так это же отлично!

— Ну, а раз одобряешь — помогай!

С утра и до глубокой ночи мы с ним — на электровозе. За это время переговорили и о схемах, и о начальстве, и о жизни.

— Я ведь тоже не сразу соображать начал в схемах. Да и не поездником был из училища выпущен, а слесарем по ремонту оборудования. Попал в депо, и на паровоз захотелось. Чуть старшие увлекались работой или на перекур садились — бегу паровозы рассматривать. Надоело им меня по депо разыскивать: «Если хочешь на паровоз — иди, узнаешь почем фунт лиха».

Сначала кочегаром поездил, через полгода — помощником, а потом и на машиниста учиться послали, Сейчас совсем другая работа. На паровозе парит, свистит, гремит — бросаешься с кувалдой, зубилом или ключом. На электровозе с зубилом да кувалдой делать нечего. Видел спортсменов? Как это у них все получается хорошо! У нас тоже работа такая: не будешь тренировать себя — будешь битым. Надо тренироваться так, чтобы пальцы знали, что голова думает.

А теперь Яков Николаевич думал уже над тем, как одной кнопочкой отключить сразу десятки аппаратов и сотни проводов!

Новейший электровоз, виднейшие ученые, конструкторы рассчитывали и учитывали все до мелочей, а они с начальником вдруг додумались: нажал кнопку и — нет неисправности!

Решил ждать до конца, что получится. Помогаю Якову Николаевичу провода разные просовывать, а он распорол кондуит, где масса проводочков закручена, и кондуит тот на бревно обгорелое походит.

По крыше стучит дождик, давно стемнело, а Яков Николаевич рассуждает:

— Если мы тебя разрежем, то ты что делать будешь? А-а, ничего ты делать не будешь. Мы тебя подвесим?.. Но куда же мы тебя подвесим? Вот сюда-а мы тебя подвесим, а соединим вот с э-э-этим проводочком… Смотри, — показывает через некоторое время на контактор мостикового типа, — я его для ввода и вывода сопротивление поставил. Если без него, то машина на первых же позициях прыгнет. Мне надо, чтобы контактор работал, как клавиши. Понятно?

— Нет, не понятно: пересоединения-то разные запрещены министерством на электровозах.

— Министерством запрещены, а начальником разрешены. Так кого будем слушать?

Наконец все закончено. Закрываем высоковольтную камеру, и он обучает меня пользованию кнопками. Я сажусь за контроллер, а он уходит в коридор высоковольтной камеры.

— Рос-один! — кричит.

Я нажимаю кнопку. Зажатый тормозами, электровоз вздрогнул, когда я поставил рукоятку на первую позицию.

— Рос-два! — сбрасываю главную рукоятку, нажимаю на кнопку возврата быстродействующего выключателя, затем на вторую кнопку — электровоз вновь дернулся, лишь только поставил рукоятку на первую позицию.

— Проверь нормальную схему!

Сбрасываю, нажимаю на одну из кнопок и ставлю главную рукоятку на первую позицию: амперметр показывает небольшой ток, все двигатели подключились в нормальной последовательности.

— Ура-а! — закричал я. — Схемы работают!

Теперь он сел сам за контроллер, а я кричу из коридора:

— Рос-один!.. Рос-два!

Было двенадцать часов ночи, когда он сказал:

— Все, прибор к работе готов! — И тихо добавил: — Остались проверка временем и слово за машинистами.

Машинисты оценили новинку. Прошла она и проверку временем: так и ходил этот электровоз с прибором Якова Николаевича Наумова до заводского ремонта.

А теперь пришли в депо новые электровозы — ВЛ-11. Когда я познакомился с одним, то увидел, что на электровозе есть кнопки отключения не только секций, но и парных двигателей!

— Яков Николаевич, — спросил я при первой же встрече, — завод что, присвоил себе твой аппарат?

— Почему же? Просто мы попросили учесть эти удобства и отдали нашу схему на завод: у нас же в депо средств нет все электровозы так оборудовать, да и ломают они наши схемы, когда на завод машина для ремонта приходит. Теперь не сломают, — усмехнулся он.

Недавно я ездил на таком электровозе. Три секции в нем, и я командую своему помощнику:

— Ну-ка, Витя, начинай с первой секции!

Любота! На одной секции доедешь куда угодно: реле отключения секций получили законную прописку и в новейших машинах!

Восстановился же я тогда в правах машиниста через три месяца, но еще не раз мне будет вторник самым тяжелым днем: что изрядно забыл — попробуй-ка, успей за месяц-то!

Спать хочется-а… Хочу спать, а он звенит. В хорошую-то ночь проедешь чуть ли не триста километров с поездом, дашь последние три свисточка — и руки делаются бессильными, а ну-ка, целую ночь да во вьюгу-у!

И только уснул, а он звенит!

Ко всем чертям с лешими хочется послать начальника отделения с его заботами: это он приказал на квартирах машинистов телефоны ставить!

Ну зачем мне телефон-то? По нему дочка с подругами задачки решает, жена по полчаса передает и принимает последние новости, а мне спа-аать…

Звенит, будто трамвай на тебя несется. Жду, когда кто-нибудь из домашних к нему подойдет. Никого!

Поднимаю голову с подушки, обвожу квартиру взглядом — только утюг на столе вижу. Ушли: жена на работу, дочка в школу. Надо вставать! Зашлепал с неохотой к телефону.

— Да-а! — кричу хрипло.

— Срочно в деповский музей! — отвечает нарядчица.

Ох, уж эта жизнь машиниста: каждый начальник до твоего свободного времени — начальник. Вот нарядчица — кто она? Вчерашняя десятиклассница, а даже не объяснит, почему, зачем должен идти? День рождения у дочки сегодня, выходной день дали, теперь идти куда-то!.. А почему все же в музей вызывают: нет в музее-то никого!

Жалко заведующую музеем… Приходишь, а она навстречу тебе улыбается. По правой стороне — цветы, по левой стороне — знаменный ряд, а ее столик посреди цветов. А за стулом, над головой ее, — сноп пшеничный. Совхоз подшефный подарил этот сноп. Я даже шутил не однажды: «И сидите вы под снопом этим, Ирина Константиновна, как королева на троне!» Не знаю, почему заведующая сноп этот за своей спиной поставила, но догадывался: в годы войны попала она под Сталинградом в переделку — самолет фашистский на нее пикировать начал. Думала — свой. Сняла косыночку и давай ему намахивать. А он с ревом да на нее! Развернулся чуть ли не над головой — тут и увидела кресты на крыльях.

— Цоб, цобэ! — кричит волам, а какое там «цобэ», когда быки совсем стали, а самолет вновь заходит.

Забавлялся летчик тем, как она возле арбы с пшеничными снопами бегала и не знала, куда скрыться. И в поле — никого, и в небе наших — ни самолетика. Три раза пикировал он на нее, да так и улетел.

Потом, когда она будет с комсомольцами и молодежью поселка Ахтуба строить железную дорогу к Сталинграду, от этих самолетов с крестами натерпится не такого страху: прилетят, отбомбятся, прошьют лежащих строителей пулеметными очередями. Кто не будет убит, тот встанет, а кто не встанет, того похоронят в воронках от бомб. Так и не узнает Ирина Константиновна, что за рельсы она клала. А ведь это рельсы с БАМа привезены были. Сняли с участка БАМ — Тында и под Сталинград привезли: БАМ-то, оказывается, еще до войны строился!

В войну рельсы этой магистрали Сталинград спасали.

За военного стрелка-радиста она выйдет замуж. После войны в Курган жить приедут. И будут у нее два сына, и оба офицерами станут: один морским, другой артиллеристом. Она же, на старости лет, музейными поисками увлечется. Не спасем мы Ирину Константиновну: десятки доноров будут, группа за группой, уезжать в больницу, а болезнь победит…

Из самых знающих историю депо остался я. Надо идти: кто-то, видимо, в музей припожаловал. Срывается снег с крыш домов, свистит, воет пурга, а идти надо.

В маленьком коридорчике топнул нонами, ударил по колену шапкой — вхожу. А в музее-то вся колонна наша!

Даже Борис Петрович — со Звездой Героя.

— Борис Петрович, почему в выходной день людей тревожат?

— Потревожили!.. Ты хоть объявления-то читаешь?

Грешен, не люблю читать объявления: когда их не читаешь, как-то на душе спокойнее — занимаешься своими делами. Если успеть побывать там, куда зовут разные объявления, не только что книжку — газету просмотреть некогда будет.

— А что там, в объявлении-то, было написано?

— Что там?.. Так ты и не знал, что наша колонна фотографируется сегодня на Всесоюзную выставку?

— В Москву, да?

— Нет — в Америку!.. Как будто, кроме Москвы, выставка где есть! Тащи стул! — осерчал Борис Петрович.

Стула мне не досталось — много ли их, стульев-то, в музее! — втискиваюсь сбоку.

Первыми ветераны колонны расселись: профорг, парторг, командир народной дружины, председатель общественного совета колонны…

— Ну что, все в сборе, а то, может, еще кто не проснулся? — осматривает колонну Борис Петрович.

Фотограф выдвигает свою треногу на середину зала.

— Погляди там, через свои окуляры, чтобы в Москве все заметными были! — предупреждает его машинист-инструктор и садится в первый ряд. Сбоку, с вытянутой шеей — таким и получился на фотокарточке — я: уж очень хотелось, чтобы заметным в Москве был.

В душе торжествовал даже: «Вот, выгоняли меня из Москвы, подписочки требовали, а теперь моя карточка к вам едет!» Вспомнились милиционеры на Ленинградском и Курском вокзалах: только вышел из поезда, когда из Архангельска ехал, — пальчиком поманил и — «Кто?», «Почему?». Только из метро на Курском вокзале вышел — опять пальчиком подзывают. На Ленинградском подписал бумажку, что в течение суток столицу покину, на Курском — немедленно.

Из деповского музея выходил я последним: впереди широкая спина Евсея Лешенка, председателя общественного совета колонны, дверь загораживала. А за дверью шум, смех, крики…

Остановился Лешенок на крыльце и заворчал:

— Пацанва, чистая пацанва, а их еще на выставку!..

Возле деповского музея шел снежный бой. Вьюги как и не было. Снег блестел такой белизной, что глазам делалось больно.

— Суматошные, что вы делаете? — раздался женский крик. К музею, попав в самое пекло боя, бежала Наташа Романова, уборщица; на ее красном пальто были видны снежные отметины.

— А ну прекратить! — крикнул Евсей.

Бой стих, но ребята бросились друг на друга врукопашную, особенно молодые помощники. Парторг Павел Кукарин стоял, улыбался, а над его воротником в это время профорг Емельянов Алексей занес снежный шарик. Сбоку за действиями Емельянова, полураскрыв рот и согнувшись, наблюдал Борис Петрович.

Спущен шарик — изогнулся парторг, а машинист-инструктор затрясся в частом беззвучном смехе.

Ребята еще дурачились, когда я пошел вдоль деповских стен: хотелось тишины и одиночества, слезились глаза, с крыши падала частая капель и выбивала в снегу голубую дорожку.

Загрузка...