Крутизна

Непредвиденная остановка

Я устал, ничего не делая, измучил себя мыслями, так ничего и не придумав. И вот лежал на средней полке вагона, и поезд уносил меня ближе к родным местам.

Иногда кто-нибудь постукивал по моим ступням: «Эй, дядя, прибери-ка ноги!» — и я их подтягивал, автоматически и беззлобно, вскоре, впрочем, забываясь, и тогда вновь мои ноги в белых тещиных носках свешивались с полки.

«Да куда же я поеду?» — неожиданной тоской пронзила мысль.

— Ребята, вы из какого города? — спросил, свесившись с полки, весело поющую молодую группу.

— Из Кургана, а что? — донеслось из темноты.

— Электрификация железной дороги здесь закончилась?

— Не-ет, идет все: на Петропавловск участок пускать вот-вот будут.

— Город скоро?

— Да вот сейчас к нему начинаем спускаться.

Услышав такой ответ, я начал собираться: стащил шинель железнодорожную с верхней полки, чемоданчик, с которым ездил в поездки, сунул ноги в сапоги, дослуживающие сверхармейский срок носки, подсел к столику у боковых мест — жду.

Станция появилась неожиданно: сразу вокзал! Ребята к выходу, а я не решаюсь. Рычажная тормозная передача проскрипела по полом — автотормоза пробуют, — сижу. Вторично проскрежетала рычажка-отпуск, а мои мысли все еще в разбеге. Наконец, тихонько качнулся вагон, поплыл. Подхватываю чемоданчик — и к выходу…

Двери тамбура проводница с фонарем загородила, весь просвет, и в просветах вижу — перронные деревья назад убегают. Нажимаю ей на плечо: «Разрешите!»

Берусь правой рукой за поручень, левой выношу и держу на весу чемодан, пригибаюсь…

— Куда?! — кричит проводница.

— Туда-а! — отвечаю и прыгаю.

Пробежка вдоль вагона — помахал рукой проводнице и зашагал через рельсы к вокзалу.

Так себе вокзальчик, двухэтажный: внизу окна высоченные, сверху — маленькие, от основного здания еще два по бокам, неширокие и тоже двухэтажные, соединенные с основным воротами.

Захожу в вокзал.

Духота. И воздух какой-то желтый — то ли от плиточного пола, то ли от несильного накала лампочек… На массивных коричневых диванах с буквами поверху «Юж.-Ур. ж. д.» дремали сидя пассажиры. Свободных мест нет. В середине диванных рядов ребенок заплакал и тут же стих. От киоска «Союзпечать» милиционер выруливал в длинной синей шинели и, заложив руки за спину, неторопливо поплыл, нарушая сонливую тишину цоканьем подковок сапог.

Тоска… Выхожу на привокзальную площадь. Несколько чахлых деревьев, в обледенелых сучьях которых свистел ветер; на двух деревянных столбах покосившаяся будка трансформатора; прямо, за деревьями, кучи досок, кирпича, панели перекрытий; правее — деревянное одноэтажное здание с крыльцом, над которым красноватым светом одинокая лампочка освещает вывеску «Магазин».

Пошел бродить по накатанной дороге вокруг сквера и, не доходя до магазина, услышал:

— Сынок, дровец наломать не поможешь ли?

Приподнимаю голову — сторож. Закутанная в шаль, в полушубке, положив руки в варежках на палочку, стояла она рядом с ящиками и явно дожидалась меня.

— Можно, бабушка, где дрова-то?

— А вота… вота они! — постукала палочкой по ящику.

— Так они же вроде хорошие — ящики-то?

— Ну и што жа: заведуюшша говорит: «Жги, все равно база не примаят!»

— Жечь так жечь! — ставлю чемоданчик на землю, бросаю первый же ящик под ноги, и затрещали доски под солдатскими сапогами.

— Хватит, сынок, на седни, небось, устал в поездке-то?

— Нет, бабушка, не из поездки я — с поезда слез только что.

— Вона оно што, вона. А идти-то далековато?

— До пока возле вокзала хожу: первый раз в городе, а в вокзале не присесть…

— Дак заходь в будку-то, заходь! Чайничек разогреем — почайничаем, раз идти некуда. Из железнодорожников будете?

— Да, машинист… В депо определиться думаю…

— Ну и хорошо. Машинисты у нас вон и квартиры… целые дома получают. Поселок цельный из домов-то настроили… И заработки не те…

Раздергиваю я дощечки, а бабушка стоит и рассказывает о небезразличных для меня вещах, самое же главное — о квартирах: везде с ними трудно, а здесь, оказывается, свободно.

Маленькая будочка: прямо — топчан, слева — печка, под окошечком — стол, на котором желтеет квадрат света от привокзальных фонарей. Сторожиха подбросила дощечек в печку, и в трубе сразу же загудело.

— Прорва, а не печка: дома бы таку — давно бы выбросить, а здеся то уши жгет, то хоть морозь тараканов, а кому како дело: дрова казенные.

Скоро плита сделалась алой и запрыгала крышка чайника.

— Вот и чаек готов! Сухариков, если хошь, сахарочку: нынче не в войну — хорошо с сахаром!

Ополоснула две кружки, ополоски за дверь вылив.

— Присаживайся, присаживайся к столику — грейся.

Пьем чай.

— Мать-то жива у тебя? — спрашивает.

— Нет. Схоронили недавно.

— Оно так: вырастут детки, выучатся, а жить-то и некогда! А я вот в войну своих потеряла… Плохо одной ночами, а здесь, за делом, незаметно как-то… Днем половички делаю — наберу в депо тряпочек и вяжу и вяжу: квартиры нынче дают многим, а половичков в магазинах нету. Ты вот попьешь чайку-то да и ложись на топчан-то, утром разбужу — тут до депо рядом…

Зайдешь иногда теперь в кафе «Локомотив», возьмешь кружечку-другую пива — сидишь и вспоминаешь ту первую ночь: кафе стоит на том месте, где когда-то была сторожка, кирпичи превратились в дом пятиэтажный, на месте трансформаторной будки стоит памятник основателю города Тимофею Невежину, а там, где был пустырь, построены Дом культуры железнодорожников, автовокзал. Недалеко от автовокзала, в пятиэтажном доме, моя квартира. Хорошая квартира: двухкомнатная, одно окно на восток, два — на запад. Но все же вспоминается лучше здесь: будто мать родная тогда душу мою обогрела, но не знаю ни фамилии, ни имени той старушки.

Утром начальник отдела кадров сказал:

— Подавайте заявление, машинисты нам нужны.

Правда, испортилось немного настроение, когда начальник предложил:

— А вот тут подпишите: в жилплощади не нуждаюсь. Знаете, у нас так трудно с квартирным вопросом, что даже в приеме на работу людям из-за этого отказывали… Вот тут, вот тут подпишите, — заметив мое смятение, ткнул длинным костлявым пальцем внизу заявления…

Под вечер я перебежал через железнодорожный путь на северную сторону и у первой же встречной женщины спросил:

— Вы не знаете, кто бы здесь мог пустить на квартиру?

— На квартиру? — женщина чуть подумала и… радостно: — А вот тут, за углом, будет пустырь, так вы — в глубь пустыря: одинокая бабушка Дарья живет там! Она пустит!

Пустырь был огорожен дощечками, жердочками а ход через низенькую кривую калиточку.

В глубине двора чернела крыша, и будто из-под сугроба, теплело желтоватым светом оконце. Крыша оказалась на уровне моей головы, дверь — на уровне груди. Не заперта. На морозный ее скрип где-то внизу залилась лаем собачка. И тут же грубый женский голос:

— Жулька, шалава, перестань тявкать!

Узкая полоска света выхватила несколько земляных, покрытых дощечками ступеней:

— Кто тута?

— Гости к вам, бабушка Дарья!

— Гости?.. Давай, давай — гостей мы любим!

В небольшой, без окон, прихожей стояла невысокая широколицая женщина лет под семьдесят.

— Проходите, проходите сюда! — показывала она на другую дверь.

Переступил я порожек и тут же остановился: у моих ног, припадая к полу, захлебывалась в лае черная, с острой мордочкой собачка.

— Цыц, марш под койку! — притопнула на нее бабушка, появившись из-за моей спины. И добавила, как бы оправдывая негостеприимство своей воспитанницы: — Злая, как собака.

— На то она, бабушка, и собака, чтобы встречать по-собачьи, — пошутил я. — Но собака хорошая.

— Хоро-ошая!.. Добрых людей пужать…

— Откуда же ей знать, что я добрый?

— А плохие-то ко мне и не ходют: им, плохим-то, у меня делать нечего. Хорошие да несчастные идут. Ишь замерз-то как.

— Замерз — правильно, долго по морозу бегал. Да вот подсказали, что вы на квартиру пустить можете.

— Кто подсказал-то?

— Женщина какая-то. Видно, хорошо знает вас, если говорит уверенно, что пустите.

— Ну, тута меня все знают: я ить с тридцать второго года в Кургане-то… Дорогу ишшо на Шадринск строила. Приехала сюда с мужем, а домик этот одна сляпала… Да вы раздевайтесь, раздевайтесь! Вон умойтесь под рукомойником, а шинельку-то на гвоздик. Из железнодорожников будете?

— Да, школу машинистов закончил. Думаю здесь, в Кургане, машинистом устроиться. В депо сказали: прописывайся, а квартиры пока не нашел! — кричу, снимая шинель. Понял, что бабка глуховата, если говорит так громко.

— Эх, дитенок, не простое это дело. Строют, строют, а все мало. Народу-то!.. В город едут и едут… Ну об этом опосля, а пока давай-ка к столу: картошечка тут у меня, капустка, чаек с баранками…

— Не откажусь, бабушка.

— Ну, а что отказываться-то? Все мы люди-человеки, пить-есть хотим… Присаживайся, присаживайся к столу-то: редко ко мне люди заходят. Вот разговариваю все больше с Василием Иванычем…

Над столом висела большая картина, на которой был изображен Чапаев на тачанке.

— А почему же с ним именно вам говорить хочется?

— Ну, а как же? Вон и икона висит. Но вот, святой-то, кто знает, жил или не жил, а Василий Иваныч жил. Колчака бил! Я их, колчаков-то энтих, запомнила, хорошо запомнила!

И бабка Дарья поведала, по-видимому, не впервой рассказываемую ею историю.

— Подоила я тогда корову да на улку и выпустила. Чтобы не бегать потом за ей — к колышку привязала. Привязала да сенца бросила. А солнышко све-е-етит! Осень, а солнышко-то летом будто. Они и едут, колчаки. Четверо было. Слезли с телеги, подошли к коровке… Увели бы, ладно, а они шашкой полоснули ей по брюху. Всю жизнь ее буду помнить, христовенькую! Ревмя ревет, бедненькая, носится вокруг колышка, а нутря-то ей под ноги и валятся, валятся… Когда упала, ей и голову — тоже шашкой… Кишки-то обрезали да и взвалили мою кормилицу на телегу…

Бабушка замолчала и села под репродуктором образца еще довоенных лет: большой, черный, будто из толя, круг, посредине — металлическая планка с винтиком.

Сердито и медленно хрустела капустой, картошку с вилки брала на ладонь, откусывала маленькими кусочками. Поужинав, свернула толстую самокрутку, глубоко затянулась.

— Кури, если хошь! — подвинула мне жестяную коробочку с махоркой.

Я закурил тоже.

— Знашь что, — неожиданно сказала бабушка, — ты живи у меня, сколько надо, пока не найдешь квартеру: нет прописи-то у меня. Я эту хоромину без планов разных строила. Выкопала яму, где поглыбже, обложила бревнышками, обмазала глиной. Ну и люди кой-где помогли. Бойкушша я была! Бригадиром всегда работала, где трудно, на подхвате… Вот и нахваталась! Мужик-то меня и бросил, когда опущение у меня по женской части вышло. Все переносили вместе: и колчаков, и кулацкие банды, и работу с винтовкой за плечами… Счас вон вижу — кранами агромадными рельсы ложут, а тогда мы все лопатой до ломами, ломами да лопатами дорогу строили. Лежу вот, когда поезда проходят, а земелька с потолка сыплется, сыплется… Будешь ездить, помни бабушку Дарью — моя дорога…

Я не забыл ни той первой ночи, ни бабушкиных слов, ни тревожного всплеска сердца, когда услышал, засыпая:

— У-у, негодник, молчишь все, молчишь!

Думал, ко мне это относится, а бабушка залезла с ногами на диван, покрутила винтик репродуктора. Потом сняла с гвоздика, пошлепала ладошкой по корпусу, и он захрипел… Шла передача последних известий.

— Эх, Василий Иваныч, что делается, что делается?.. То энтим американцам чегой-то в Свердловске надо было, то вон теперя на Кубу нападать хочут! Мало им, мало все людской кровушки, стервецам! — заворчала бабушка, вешая репродуктор на гвоздик, и принялась мыть посуду.

Вскоре под ней заскрипели пружины дивана. Поворочавшись, повздыхав, она уснула. А мой сон исчез… Лежал с открытыми глазами и думал, думал о чужой для меня жизни… Да, впрочем, чужой ли?..

Прошел поезд. Земляной гул дошел до ножек койки, с потолка на одеяло, на лицо посыпалась пыль. Под койкой временами ворчала Жулька. В трубе завывал ветер, что-то постукивало на крыше, по стеклам оконца били снежинки. А мне было уютно, тепло под ватным одеялом на бабушкиной койке…

У бабушки Дарьи я прожил полтора месяца, когда уходил, не взяла ни копейки, сказала:

— Не за деньги пущала я тебя. Живи, работай да не забывай в своих радостях: больше, чем деньги, людям тепло нужно да забота. А мне, когда проезжать будешь, посвисти, да громким свистком, а то не услышу…

Несколько лет я подсвистывал. А теперь, проезжая по Шадринскому ходу, говорю молодым помощникам:

— Вот здесь когда-то жила бабушка Дарья!

И кто придумал такие порядки: не прописался — не поступишь на работу, а не найдешь лишних девять метров жилплощади — не пропишешься. Вторую неделю хожу по частным домам и ищу эти лишние девять метров жилья: на столбах, заборах читаю подряд все объявления — работы много, жилья нет.

Наконец, догадываюсь спрашивать о прежних квартирах у жильцов только что заселенных новых домов. Но и тут срывы: не успевает семья съехать, как уже место другому обещано.

С этой же целью пришел на заселение пятиэтажного панельного дома.

Крещенский мороз иголочками коленки покалывает, немеет подбородок, в сапогах пальцы ног не чувствуются, хотя на простые, хлопчатобумажные, еще и шерстяные носки натянуты.

Но кому очень нужно в такой суматохе задерживаться? Груженые машины возле подъездов одна другую подталкивают, и домашнее добро люди просто на снег сваливают. Крики, смех, добродушное переругивание мужей с женами… Вижу, мальчик лет пяти берет две подушки за углы и волочит к подъезду по снегу.

— Давай-ка помогу, — предлагаю, — тащить-то куда?

— Мы нынче на самом первом этаже жить будем! — хвалится он, запрокинув голову и покачивая ею в такт словам, а сам, упираясь ладонями в колени, начинает подниматься по ступенькам лестницы.

— Куда же ты: первый-то этаж здесь!

— Не-е, наверху… та-а-ам! — и поднял руку в красной варежке.

— Там, так там — веди!

И он вновь заупирался руками в колени, через силу переставляя со ступеньки на ступеньки новые, но великоватого размера черные валенки.

— Вот наша дверь, видишь! — показал в открытую дверь на пятом этаже, куда и вошел первым.

— Мама-а, мы подушки принесли!

— Ой ты, помощничек мой! Ну где, где подушки-то?

— Вон! — показал на меня варежкой.

— Ой, спасибо вам! — протянула женщина руки к подушкам. — Вы тоже вселяетесь, да? — спросила меня радостно.

— Да нет: наблюдаю, а он, вижу, волочит подушки по снегу…

— А, махнула рукой женщина, — уж намучились с ним по частным углам… Господи-и-и, да не верится, что теперь эта квартира нашей будет!

— А раньше-то где жили?.. Я, знаете ли, никак не могу найти квартиру для прописки.

— Подскажу, подскажу — сама мучилась, знаю… На той улице, где мы жили, девушка умерла по соседству. Дом пятистенный, на две половины, и в доме этом лишь двое остались — тетка с племянником. Вот дом несчастливый: двое уже умерли от туберкулеза!

Утром я был по указанному адресу.

— Ох и не знаю, как быть-то, — говорит невысокая плотная женщина лет сорока пяти, — дом-то, конечно, для нас, двоих великоват, но ведь у вас семья — с женой бы пустила, а ребенок, знаете ли, беспокойно…

— Мне бы не жить, мне бы только прописаться, чтобы поступить на работу…

— Ну, это-то можно, наверно. Только как бы милиция не оштрафовала: прописан у меня, а живет где — не знаю…

— Где живу — я вам адрес оставлю, а работать машинистом в депо буду…

— Ну, раз машинистом — пустить можно, но как только с платой-то: место-то занимать в домовой книжке будешь, а я тут с похоронами в долги влезла…

— За платой дело не станет, вот! — И я выложил примерную стоимость за месяц для одиночки…

Весь день провел в паспортном столе. Прописался лишь к вечеру. По дороге из милиции забежал в отдел кадров.

— Наконец-то нашел квартиру! — радостно положил на стол начальнику паспорт и военный билет.

— А вы не могли дольше тянуть с пропиской? — сказал он, засовывая в ящик стола бумаги и даже не взглянув на мои документы. — Теперь нам люди не нужны.

— Как не нужны?!

— А вот так и не нужны: ситуация изменилась!

Услышав такое, я даже глаза закрыл — до того ненавистным показалось лицо кадровика, что хоть бей в старческий острый подбородок! Глаза открыл я медленно, так ни на что и не решившись. А начальник кадров уже выжидательно стоял за столом.

— Ну-с, молодой человек, рабочий день кончился…

— А как же я?

— Вы?.. Разве мало в городе других предприятий?

— Но ведь я машинист?!

— Не знаю, не знаю — машинисты нам не нужны…

И дорогой я ничего не придумал: последние деньги отдал за прописку, работать не приняли, а жене сообщил, что принимают сразу машинистом…

У хозяйки был гость — мужчина лет сорока в военном кителе без погон. Стол уставлен закусками. Одна бутылка пустая, другую мужчина начал вертеть в руках, срывая сургуч.

— А это мой квартирант! — сказала пьяновато хозяйка.

— Догадываюсь, если домовая книга у него твоя… — И ко мне: — Плеснуть, может?

— Спасибо, не пью.

— Вот как? А я-то думал, что у машинистов губа не дура: если не пить, то зачем на такой работе денежной?

— Я их, денег-то этих, еще не видел.

— Ну, а увидишь — не поднесешь, что ли, мерзавчика, а?

— У бабушки собака не любит с запахом — всю ночь ворчать будет! — стараюсь освободиться от приглашения и быстрей уйти.

— Видал? — вмешалась хозяйка. — А я у тебя верней любой собаки: ну когда бы я на тебя ворчала? — И мощная грудь ее заколыхалась в смехе.

«Сучка ты старая!» — рвались с языка слова «благодарности»: противно, все было противно — и жизнь, и люди…

Шел к бабушке, и настроение-такое, что хоть во всех больших домах бей кирпичами по желтушным окнам!

Встал перед косой бабушкиной калиткой, и глаза слезами затуманились: одно, только одно окошечко приветливо и тепло звало к себе из-за сугроба!

Бабушка Дарья на топливный склад пойти посоветовала: вагон разгрузишь — через день деньги; частнику машину с дровами подогнал — за услугу в карман живую копейку кладешь. Одно плохо — пьяницы там работают: утром опохмеляются, вечером сызнова пьют.

Это, наверное, единственное место в городе, где нормальные трезвые люди идут на поклон к пьянчужкам. И работал-то я там всего один день — утром приветливо вроде бы встретили, а вечером колья взяли.

Морозное утро было. Скрипит снег под сапогами. Ни ветерка. Из труб дым прямыми белесыми столбами в небо уходит. На топливном складе слышны пересвистывания, пыхтение паровозов, раздаются глухие удары ковша подъемного крана. А ровными штабелями запаса каменного угля склад больше всего похож на подготовленную к зимовке колхозную ферму. Но так железнодорожный склад выглядит. На городском же нет ни кранов подъемных, ни штабелей, а просто метров двести рельсов, площадка сбоку для разгрузки вагонов и деревенского типа домик в сторонке.

Штат же работников такой: завскладом, кассир, сторож. А грузчики — кому выпить позарез надо или — опять же позарез — необходимы деньги. И самая выгодная работа — обслуживать частников. На этот вид работы я, кстати, и настроился. Бабушка даже посоветовала, к кому обратиться — к завскладом или к Климу.

Внутри домик совсем маленький, две двери прямо: над одной написано — «Завскладом», над другой — «Кассир». А у забранного толстыми железными прутьями окна и весь остальной штат увидел: угрюмые люди разливали водку. Все в фуфайках, трое с небритой щетиной. Четвертому пока еще брить нечего, брови разве только: срослись на переносье.

— Привет, братцы! — поздоровался со всеми весело. — В помощники людей принимаем?

— Слышь, Клим, — хмыкнул молодой, обращаясь к разливающему, — в помощники человек просится!

— Не страдай, не страдай: пить не буду, а пришел помогать работать! — осадил я молодого. — Заведующий скоро будет?

— Дрыхнет еще! — ответил Клим.

— Ну тогда разговор с вами будет: за отсутствием начальства бабушка Дарья советовала обратиться мне к Климу.

— Бабушка Дарья?.. Ты что, живешь у нее? — подав стакан через молодого третьему, спросил он.

— Да, и посоветовала сюда пойти поработать.

— Ладно, щас вот разделаемся до начальства и потолкуем. А может, опрокинешь немного?

— Нет, спасибо: предпочитаю с начальством разговаривать трезвым.

— А-а, — махнул пренебрежительно в ответ Клим. — Вон на путях стоят четыре вагона. Разгрузь — и он с радостью наряд выпишет. Трезвый ли, пьяный ли — ему все равно.

Климу на вид лет тридцать пять. Роста чуть выше среднего. Лицо спокойное, худощавый. Я рассматриваю Клима с интересом потому, что бабушка Дарья говорила о нем как о человеке пропащем, которого даже Жулька терпеть не может. А бабушка-то знает — водилась с дочкой Клима, пока ее в детский садик не определили. Но ничего в этом человеке пропащего не заметил: если бы был побрит, то не только бы молодо, но и привлекательно выглядел.

Сел на скамейку у противоположной стены, дожидаюсь, когда закончат угощаться.

Выпили они всего лишь одну бутылку водки. Закусывали хлебом, килькой, луком, запивали водой из чайника. Закончив опохмелку, Клим подсел ко мне:

— Ну как там бабка-то?

— А как бабка: сейчас, наверное, печку растопила, а утром накалила два кирпича на плите и ноги грела.

— Дрова-то есть у нее? А то бы пришла к нам…

— Не знаю, дрова, видимо, есть, так как разжигала хорошими полешками, но только дым почему-то а избу валит.

— В такую стужу повалит: сначала бы берестой протопила, а то труба-то у ее печки узкая.

— Хорошо, Клим, подскажу… Теперь о главном: нельзя ли, Клим, сделать, чтобы машины мне погрузить: денег — ни копья!

— Хорошо, сделаем — как машины начнут подходить. И на пару с кем-нибудь грузить будешь, а чтобы ребята не обижались — поставишь им вечером. Ну, а пока вагоны вместе с нами разгружать. Добро?

— Согласен.

— Вот и лады. Чем раньше начнем, тем раньше кончим…

Хорошо в охотку-то: торпедами через борт летят двухметровки. Мы разгружаем втроем: Клим, молодой и я. Афоней Клим зовет молодого — то ли прозвище, то ли такое устаревшее имя.

Начали подходить автомашины, и Клим на глазок определяет, сколько грузчиков послать: если сам хозяин приехал — одного, женщина — двоих.

С этого времени я больше загружаю, чем разгружаю. К концу дня потайной карман шинели стал тугим от бумажек, а потому угощал я. Афоня сбегал за водкой.

Я выпил всего один стакан, а от второго стошнило. Клим ушел раньше — за дочкой в детсад. Я сидел до конца, и выходили все вместе. Перед тем, как разойтись. Афоня похлопал меня по плечу и сказал:

— А щас, дорога, чеши отсюда и больше носа к нам не показывай!

— Я вам не нравлюсь? — спросил с горькой ухмылкой.

— Да, не нравишься: ты — куркуль!

— Да что ты разговариваешь с ним, Афоня. Колышком его, колышком!.. — донесся совет сзади.

Я оглянулся. Второй грузчик и действительно старался выдернуть березовый кол из кучи бревен. Афоня последовал совету.

С двух сторон ко мне подходили с кольями, и ничего не оставалось делать, как бежать. Но и бежать стыдно.

Я был совершенно трезв и затеял игру в догонялки на бревнах: они за мной, а я перепрыгивал по кучам и дразнил их. Множество раз они падали. Поднимались и, матерясь, вновь пытались достать меня кольями.

Наконец бросили это занятие и, покрывая меня матом, обнявшись, пошли. Скоро донеслась их пьяная песня:

Эту песню я знал. И даже любил петь ее: казалось, она для меня, по моей судьбе и написана.

Теперь, сидя на бревнах, вслушивался в слова и желал певцам того, чем кончалась песня:

А у бабушки ждала меня телеграмма: «Встречай. Выезжаем Леночкой».

…Утром по дороге в депо я зашел на топливный склад. Отчаянная тоска какая-то: едет жена с дочкой, а я еще не работаю и встретить их вынужден не хорошей квартирой, а бабушкиной землянкой.

Грузчики сидели на бревне — головы книзу, и только Клим спокойно покуривал.

Я заранее взял кол:

— Ну, Клим, поднимай свою кодлу. Вчера я сбежал — счас не убегу и их метелить буду!

— Давай начинай вон с того сопляка, крайнего!

Всмотрелся я в Афоню и рассмеялся: у него действительно под носом были сопли, а на нижней губе висел присохший окурок.

— Слышь, будь другом, принеси бутылку: ну как я с ними начну работать?

— Хорошо, Клим, для тебя лишь сделаю! — и пошел в магазинчик, что на топливном складе.

Отдав бутылку, пошел в отдел кадров и, даже не поздоровавшись, положил телеграмму на стол начальника.

— Что это? — спросил он.

— Как что: жена моя приезжает с дочкой!

— А я к этому имею какое отношение?

— Как — какое? А кто сказал, чтобы я прописывался? Кто сказал, чтобы я писал заявление, так как машинисты вам нужны? И кто отказал мне, когда я прописался? Так вот: я иду дальше.

Голос начальника остановил меня в дверях:

— Обождите! Раз такое дело, мы примем вас. В порядке исключения. Но — помощником машиниста. Согласны?

Через четверть часа я уже имел в руках медицинскую карточку и направление на сдачу экзаменов. А к вечеру был зачислен в штат депо.