Крутизна

Мы — машинисты

Не мечтал быть машинистом в детстве. Поезда, особенно паровозы, страшили. Сидишь в кино на полу под самым экраном — с передней скамейки согнали парни. «Кыш отсюда!» — усядутся с девками да еще тебе на голову семечную шелуху сплевывают, — а любой киножурнал с паровоза начинался. Приближается, приближается он к краю экрана — прямо на тебя несется, — голова вжимается, вжимается в плечи… И когда грохочущая, несущаяся с дымом, паром машина заполнит весь экран да еще ка-а-ак свистнет… Закроешь глаза и ждешь страшной участи.

Боялся, пока живой паровоз не увидел. Сосед, дядя Петя, должен был вечером ехать на станцию сдавать сенопоставки, пригласил меня.

Сбегал к матери на ферму, отпросился. Тетя Мотя, жена дяди Пети, в узелок еды нам приготовила на двоих. Собрались у прогона подвод двенадцать.

Хорошо на возу ехать: колеса поскрипывают, в небе звезды покачиваются; мужики кто песни поет, кто лошадь материт. Дядя Петя потихоньку выводит неизвестную мне мелодию:

На станцию я приехал в мокрых штанах: с воза-то слезать надо, а к краю подползти — свалишься. Так и уснул. Сполз на станции в руки дяди Пети, а он смеется:

— Ну, брат, если в том месте, где лежал, пробу на влажность возьмут — домой с возом придется ехать. А так — лошади соленое лучше любят.

Я набычился и чуть не плакал.

— Ничего-о, высохнет, пока до весов дойдет очередь, а сейчас пойдем, я тебе паровоз покажу! — взял за руки и повел через рельсы.

На станции пахло гарью и шпалами. Паровоз прибыл с вагонами и пыхтел: «Пуу-фу, пуу-фу, пуу-фу…»

— Дядя Петя, а он с рельсов соскочить может? — спрашиваю.

— Счас мы узнаем, — и повел туда, где паровоз остановился, а чумазый человек спустился с него вниз и лил из масленки в железные ящички посредине колеса черную смазку.

— Скажи-ка, браток, — парень вот спрашивает: может ли паровоз соскочить с рельсов?

— Может, если рельсы лопнут, а так куда он денется: видите, гребни какие между рельсов входят. — Посмотрели, как колеса между рельсами помещаются, и даже я понял, что не соскочит…

А лет через шесть недалеко от этой же станции Гаврилов-Посад я в ужасе закричу среди ночи.

Поеду к брату. Он будет учиться в московском военном училище.

В какой стороне Москва, я знал: в войну в той стороне осенними ночами плясали красные шарики — Москва защищалась при налетах.

Увидел поезд, паровоз у которого к Москве стоит, прыгнул на ступеньки вагона — вагон закрыт, на ступеньках неудобно.

Хотел между вагонами — там брезентом загорожено. Полез на крышу. Положил сумочку, где для брата подарки были, посиживаю. И вдруг вагон падать начал.

Поползла моя сумочка — потянулся за ней и сам поехал. Ухватился за какую-то крышку: голова вниз, левой рукой в крышку уперся, а меня тянет, тянет… в темноту и страшный грохот колес.

— Ма-ма-а! — закричал от ужаса, и вагон начал выпрямляться.

Как мне тогда было знать, что наружный рельс над внутренним в кривых участках пути может возвышаться до 150 миллиметров?

Когда беспризорничал, тот случай учитывал. А по крышам от головы до хвоста поезда бегом бегал. От хвоста к голове состава бежать нельзя: ветер встречный, и вагон, на который прыгаешь, от тебя убегает. Прыгнешь — между вагонами угодишь. А зимой совсем плохо: на вагонах замерзнешь. Машинисты выручали. Придумаешь жалостливую историю про свою жизнь — и довезут, и накормят.

Но чтобы самому поехать машинистом когда-то — не думалось: рычажков, краников, трубочек, манометров столько на паровозе — не запомнить. Гудит огонь в топке, а уголь валится, валится… Это видно, когда помощник чугунную двустворчатую дверцу откроет. То ли водой, то ли воздухом уголь по топке разбрасывает. Иногда помощник лопату берет — в уголки уголь кидает. Ничего-то в будке не слышно.

Семафор когда открыт, помощник или машинист руку поднимает. Вот и все познания о работе паровозных бригад были.

…Подходят к концу занятия в школе машинистов. По восемь часов в день — схемы, неисправности, схемы, неисправности…

Все заявления написали, кто в каком депо хотел работать, сфотографировались на общую фотокарточку всей группой. Художественная самодеятельность дает прощальный концерт.

Теперь, перебирая семейные фотокарточки, жена чуть ли не каждый раз говорит дочери:

— А этот альбом, Леночка, папе подарили за мастерство исполнения «Амурских волн»!

И дочь просит:

— Пап, ну спой хоть раз свои «Амурские волны»!

— Нельзя их теперь так исполнить, — смеюсь в ответ. — Для этого надо собрать 60 человек, выпить на троих по бутылке вина и выставить всех на сцену душного зала…

— Ой, Леночка, слышала бы ты, как они пели: наверное, гималайские медведи так бы не ревели, как они — здоровенные, красные, потные, глаза мутные, стараются переорать один другого!

— Да брось ты: сама же потом хлопала!

— Конечно, хлопала… ведущему концерта, а не вам — за вас от стыда сгореть было можно. Ведущий и говорит: «Сейчас вы были свидетелями мужества молодых машинистов: не получается, но все же довели до конца песню. И будем надеяться, что бы ни случилось в их будущей работе, они так же, как песню, доведут поезда до станции назначения!» Хохоту было в зале… И «бис» кричали, и «браво»…

А я всегда не упускаю момента посмотреть на общую фотокарточку, на друзей: Мишу Сухарева, Васю Шешукова, Леню Кириенко, Леню Ковалевича, Толю Бойцова…

— Но ведь «Серебристые-то рельсы» хорошо спели?

— Хорошо, пока не развезло вас!

— А ведь мы еще после прохождения медкомиссии в поселке Первомайском пели!..

Незабываемое время!..

Все годны к поездной работе, все здоровые, и все 46 человек дожидаемся последнего. Сидим на лавочках во дворе поликлиники, а из репродуктора гремит песня:

И мы подхватываем эту жизнерадостную бодрую песню не только потому, что она всем нравится, а чтобы услышала глазной врач Пухначева.

Самого автора песни никто из нас не видел, но нам кто-то сказал, что врач-окулист Пухначева — жена поэта, автора песни.

Очень симпатичная женщина глазной врач: среднего роста, стройная, голубоглазая… Мне даже казалось, что она вместе с мужем видела эту картину: и бор, и чаек, и парней с Волго-Дона…

Как грохнули разом:

Приникли к окнам врачи, медсестры, больные, и, казалось, гремят и радуются все окрестности, и «коммунизма зорьки» начинаются именно с нас.

Кончилась в репродукторе песня, но мы уже разошлись. Кто-то запел:

Красив поселок Первомайский: дома стоят между сосен, парк культуры и отдыха — сосновый бор, невдалеке река Иня протекает — пошли все на берег речки. Вина взяли, закуски… Мы все были дети войны: сыновья погибших отцов, братья не вернувшихся братьев, но уже отслужившие в армии люди — поем песни времен войны, любимые песни родов войск…

Эх, как бы мир да молодость продолжать вечно!

Всему учат в школах, только не тому, как среди людей жить. Да и должностные обязанности иногда понимаются как требования частного лица. Если у тебя в кармане удостоверение на право управления локомотивом — не значит, что ты машинистом поедешь и локомотив поведешь сразу же: нет, хоть несколько месяцев, но поездишь помощником машиниста.

Езжу помощником и ругаюсь с машинистами.

Только на производственной практике с первым машинистом-учителем своим не ругался: был он скромен и внимателен, опрятен и культурен, не пил, не крыл матом, да и вообще за восемь месяцев не отчитал меня ни разу, хоть и было за что. Когда идем вместе и встретится кто-нибудь из его знакомых — всегда меня представит, назвав не только своим помощником, но и по имени-отчеству. Таким был Анатолий Максимович Мельников — один из лучших машинистов депо станции Инская.

Вторым моим машинистом был бездумный матерщинник, который не называл и по имени, крестил как ему вздумается. И я, признаться, тоже разговаривал с ним на его же наречии.

Третий лихачил — всегда надо было ему на три-пять километров да больше установленной скорости ехать. Скажешь ему, а он:

— Зачем ты на транспорт пошел — ты же трус!

Лет через семь, прочитав в железнодорожной газете «Гудок» сообщение о крушении на Одесско-Кишиневской дороге, где упоминалась фамилия погибшего машиниста В. Бульбенко, подумал:

— Не ты ли это, Васенька, долихачился так?

Четвертый машинист — и тоже Василий — был трус: из-за трусости чуть не заморозил девушку, студентку пединститута, ехавшую домой на Октябрьскую на тормозной площадке: согласился подвезти ее до одной маленькой станции, а поднялась пурга, подул северный ветер.

— Останавливайся, — говорю, — девчонку в ее ботинках заморозим!

— Да как мы остановимся: запоздаем — на «ковер» вызовут!

— А я не хочу, чтобы меня вместе с тобой вызвал следователь, если мы труп или полутруп с площадки снимем!

Когда остановились и я привел девчонку в кабину, пришлось снимать с нее капроновые чулки и растирать ноги шарфом и снегом.

Но хуже всего оказалось с иным начальством ругаться: прямой мести нет, но запоминают и при случае могут отыграться. Залезают однажды в кабину трое: начальник депо, начальник цеха и машинист-инструктор. Мой Вася и дар речи потерял — суетится возле контроллера.

— Поехали, поехали, — подсказывает один из начальников, — сигнал-то открытый.

Начальник депо сел на инструкторское сидение, начальник цеха — у вертикальных печей, за спиной машиниста устроился, инструктор подпирает заднюю стенку кабины.

Я выкрикиваю показания сигналов.

Вылетаем на красный. Машинист сбрасывает главную рукоятку на нулевую позицию.

— Тормозить же надо — красный! — подсказывает начальник цеха.

Машинист тормозит, хотя в этом месте подъем и поезд без торможения затянуться может.

— А почему у вас такая большая утечка из уравнительного резервуара? — спрашивает начальник цеха.

Машинист не знает, что ответить: и рукоятку тормозного крана потрогает, и на манометр заглянет — даже пот выступил от волнения и на носу повисла каплюшка.

— Прошу не отвлекать машиниста от ведения поезда: на красный сигнал едем! — нашелся я.

Начальник депо, покосив на меня глазами, взглянул с усмешкой на начальника цеха и совсем развернулся к машинисту-инструктору. То ли одобрил мои действия, то ли с насмешкой к ним вроде бы: «Ничего себе, воспитали помощничка!»

А мне что, детей, что ли, с ним крестить?

— Желтый! — кричу я. Пока скорость набирали: — Зеленый!

Начальство ехало молча. На первой же большой станции начальник депо попросил остановить поезд и, забрав наши формуляры, все вышли.

— Что же ты с начальством так разговариваешь? Теперь напишут в формулярах не знаю чего!

— А как надо? Пусть экзамены в депо устраивают, а не тогда, когда едем на красный!

— Да гляди же, гляди за ними, куда пойдут!..

Открываю окно — наблюдаю.

Начальник депо с машинистом-инструктором закурили, начальник цеха на предложенную папиросину отрицательно покачал головой — пошли по направлению к дежурному по станции.

— Начальство исчезает — можем ехать! — кричу, обернувшись в кабину.

— Тормоза-а перезарядили! — вдруг взвыл Вася.

Вскакиваю с сидения и к нему — манометры тормозной магистрали и главных резервуаров показывают одно и то же давление.

— Беги отдаивай! — приказывает машинист.

Выскакиваю из кабины и подбегаю к первому вагону, чтобы тянуть за спусковой клапан воздухораспределителя.

— Что случилось? — кричит машинист-инструктор.

— Тормоза перезарядили!

— Беги в хвост — в голове я проверю! — приказывает инструктор.

Бежать трудно: снежные заносы, тяжелая одежда…

В голове поезда ныряет под вагоны и начальник цеха. Только начальник депо стоит, заложив руки в карманы темного овчинного полушубка, и наблюдает за беготней нашей. Простоял поезд на станции больше двадцати минут, на перегоне вновь пробовать автотормоза надо, и Вася перезаряжает их вторично.

Тронулись со станции, разогнались, но машинист, видимо, не довел главную рукоятку до ходовой позиции, и я почувствовал запах гари. Пошел проверить, где что греется в высоковольтной камере. Осмотрел щитки ящиков сопротивлений — обнаружил один нагретый, — возвращаюсь в кабину, а машинист стоит при открытой двери и меня дожидается.

— Ну что там? — спрашивает.

— Да ничего: сопротивление одно нагрелось!

Возвращается он к контроллеру, и только вышел я в дверь кабины, как услышал:

— Опять перезарядили-и!

В мое отсутствие он решил сбросить на «нуль», одновременно и тормоза попробовать.

Подошел я к манометрам, посмотрел — та же картина. А рукоятка крана машиниста не доведена до второго, поездного, положения.

— Ну, Васенька, — говорю, — теперь ты свою резвость показывай: что за машинист, когда за дорогу второй раз тормоза перезаряжает! Беги сам — я и с места не сдвинусь!

Сел и посиживаю на своем сиденье. А он побежал. От пота мокрый примчался, волосы ко лбу прилипли… Хватая воздух ртом, тут же взялся за рукоятку контроллера, но первая же станция нас остановила — дежурный красный фонарь выбросил. Оказалось, вагон в хвостовой части по рельсам полз — не отпустил тормоз. Ползуны такие, что вагон пришлось отцеплять на станции. За это нас — на «ковер».

Спрашивают меня:

— Почему машинист, а не вы, помощник, по поезду бегал?

— Я ему что, собачка — вдоль поезда носиться? Он будет перезаряжаться раз за разом, а я бегай! — ответил с вызовом.

Что тут началось!..

Машинисты старые кричат: «Гнать таких с транспорта!..»

Успокоили их со сцены, где начальство за красным столом сидит, и инструктор взял слово:

— Этот помощник машиниста — случайный человек на транспорте, хотя и права управления имеет. Освобождаться от таких людей надо, и чем быстрее, тем лучше!..

— Да не гони — сам уйду: я вам не Вася, дрожать перед вами не буду! — сказал и пошел с оперативного совещания.

Кончилось совещание, а я уже дожидаюсь начальника депо с заявлением. Прочитал он.

— Быстер на решения! Но ведь вы больны другой болезнью — отсутствием этики.

— Ничего подобного! Совершенно здоров: медкомиссию проходил недавно!

— Ну! Ну! — усмехнулся начальник и написал: «Уволить согласно заявлению».

Другой специальности я не хотел. Переезжал от депо к депо за сотни километров и всюду слышал: «Нет, своих девать куда, не знаем!»

Электрификация Сибирской магистрали шла хотя и быстро, но кадры были лишними — на электровоз ведь на одного человека меньше надо, чем на паровоз, — переучивали своих паровозников.