Крутые горки XXI века: Постмодернизация и проблемы России

ЗА КОГО МИР ПРОГОЛОСУЕТ В XXI ВЕКЕ

Есть ли в современном мире что-либо более унылое, чем политическая борьба традиционных левых с традиционными правыми? От перемены мест слагаемых сумма почти никогда не меняется. Что при левых, что при правых общество живет примерно одинаково. «Начиная с 1980 г. не было ни одной развитой страны, система социального обеспечения которой не урезала бы выплаты и не грозилась бы урезать их еще больше; единственной разницей между консерваторами и социалистами, такими как Блэр и Жоспен, является то, что последний обещает провести это более безболезненно» [Кревельд 2006: 501].

А ведь какие баталии разворачивались на политическом фронте в XX веке! Тогда многие избиратели ожидали от левых сил построения нового прекрасного мира и с радостью голосовали за обновление. Другие же полагали, что левый радикализм затянет человечество в катастрофу, и шли к избирательным урнам отстаивать консервативные позиции правых. Теперь это все позади, и люди начинают присматриваться к новым политическим силам, способным осуществить прорыв новой эпохи. Элвин Тоффлер, например, сделал предположение, что в будущем избиратели расколются на четыре группы: «глобалисты», «националисты», «регионалисты» и «местные патриоты» [Тоффлер 2001: 294].

Политическая интрига XX века сошла на нет примерно к 1980— 1990-м годам, когда стало ясно, что может социализм, а что не может. И дело даже не в провале советского эксперимента, отличавшегося наибольшим радикализмом. Дело в том, что практически всем вменяемым политикам и экономистам стало ясно, насколько цивилизованное западное общество способно осуществить перераспределение доходов от богатых к бедным без подрыва экономического фундамента общества.

Допустим, в какой-то стране победили на выборах неумеренные социалисты, стремящиеся взять и поделить существенно большую долю ВВП, чем принято в других государствах. При глобализации, когда деньги свободно перемещаются через границы, любая страна находится в «золотой смирительной рубашке» (см. главу 1). В итоге из этой страны начинается бегство капиталов. Через некоторое время рост ВВП снижается, а то и вовсе прекращается. Избиратели начинают беднеть. Вряд ли при такой ситуации они в будущем продолжат поддерживать столь радикальных левых политиков.

Возможно, на их место придут радикальные правые, которые резко порвут с популизмом и будут использовать лишь умные рекомендации экономистов, советующих снизить налоги, стимулировать рост, а бедным давать в руки удочку вместо рыбы, которую (как принято у левых) для них должен ловить кто-то другой. ВВП при таком подходе, скорее всего, будет неплохо расти, однако отказ от привычных социальных программ ради снижения налогов настроит к следующим выборам большую часть рядовых избирателей против столь непривлекательного «дикого капитализма». И радикальные рыночники проиграют.

Благодаря «золотой смирительной рубашке» мир попадает сегодня в так называемую золотую вилку глобализации, из которой любым политикам трудно выбраться без роковых для их партии последствий. Забудешь об экономике ради достижения социальных целей — богатые уведут деньги из страны. Забудешь о социальных целях ради экономики — бедные уведут голоса в пользу популистских партий. Существование подобной вилки обрекает в XXI веке как правых, так и левых на небольшие косметические реформы вместо серьезных трансформаций, которые казались неизбежными в прошлом столетии.

Естественно, в разных странах масштабы использования либеральных или социалистических рецептов могут быть несколько различны в силу национальных традиций (США в среднем либеральнее, Европа в среднем больше склонна к равенству), в общем-то, правым с левыми в идеологическом плане спорить особо не о чем. В ходе предвыборных баталий они цепляют друг друга по мелочам и не сулят златых гор, как делали популисты прошлого.

Однако из этого вовсе не следует, что старая политика умирает. XXI век создает новые вызовы, и на них должны будут отвечать новые политические силы. Отдельные признаки перемен уже четко прослеживаются, причем, казалось бы, на совершенно разных политических флангах.

Во Франции поговаривают о том, что крайне правая Марин Ле Пен (нынешний лидер «Национального фронта») — это уже не экзотический политический фрукт (каким был ее отец в эпоху своего партийного лидерства), а очень серьезное политическое явление. Да и в других странах правые радикалы становятся в последнее время значительно активнее. При этом нельзя сказать, что именно правый радикализм будет доминировать в будущем. Ведь он все чаще выступает на фоне левацкого антиглобализма, охватывающего миллионы простых граждан, которым не нравится всесилие транснациональных корпораций (ТНК).

В современных условиях классическая европейская социал-демократия «передает свои старые права» движению антиглобалистов, поскольку именно они имеют фундаментальную идейную базу, обосновывающую необходимость борьбы за интересы простых трудящихся людей. И впрямь, у традиционных левых идейной базы нет, раз они по своей политике стали неотличимы от традиционных правых. На этом фоне антиглобалисты предлагают радикальный и ясный широким массам лозунг борьбы с капиталом.

В условиях XXI века эта борьба не может вестись, как раньше, а потому антиглобалисты совершают своеобразный поворот. Злом с их точки зрения ныне являются вовсе не частная собственность и эксплуатация человека человеком, как утверждал в XIX столетии марксизм. Частная собственность нынче радует подавляющее большинство обывателей, а потому бороться с ней — все равно что плевать против ветра. Злом для антиглобалистов является лишь преодоление капиталом государственных границ и откровенное пренебрежение интересами тружеников национального государства.

Давайте посмотрим, чем оборачивается глобализация. В последние три-четыре десятилетия капитал получил возможность выносить производства в те развивающиеся страны, где ниже зарплаты, нет мощного профсоюзного движения, можно не соблюдать экологические требования и где, таким образом, издержки производства становятся ниже, а прибыль выше. Чьи интересы это в первую очередь затрагивает? Трудящихся развитых стран, которые из-за подобного бегства капитала теряют рабочие места и вынуждены соглашаться на сравнительно низкие заработки. Более того, в убытке оказываются все налогоплательщики (а значит, те же самые трудящиеся), поскольку уход бизнеса за рубеж оборачивается во многих случаях уплатой налогов в других странах. Выходит, что из-за глобализации у государства оказывается меньше средств на разнообразные социальные программы.

Попытки строить любую антикапиталистическую политику на ортодоксальной марксистской базе сегодня обречены, поскольку «пролетарию» есть что терять, кроме своих цепей. Но строить ту же самую антикапиталистическую политику на базе антиглобализма вполне возможно [Бек 2001]. Это движение сравнительно умеренно и не требует утопичного планового ведения хозяйства. Оно лишь борется с ТНК, которые превращаются в трубу для перекачки ресурсов за рубеж. И в этой своей борьбе антиглобализм имеет некоторый шанс на успех.

Точно такие же процессы идут сегодня на правом краю капиталистического общества. Различные консервативные, республиканские и народные партии, как собственно и социал-демократы, перестают защищать интересы значительной части своих старых избирателей. Ведь правые в классическом смысле — это те, кто стоит на страже национальных интересов. Не классовых (как левые), а именно национальных. Они должны смотреть за тем, чтобы иностранцы не ущемляли интересов граждан. А как обстоит дело в действительности?

Приток гастарбайтеров плох (с точки зрения многих правых) не только тем, что отнимает рабочие места у граждан и, соответственно, наносит им серьезные убытки. Непрерывно осуществляющаяся миграция размывает традиционную национальную культуру. «В девятнадцатом столетии Европа колонизировала Африку, — пишет американский правоконсервативный политик Патрик Бьюкенен, — в двадцать первом веке Африка колонизирует Европу» [Бьюкенен 2003: 142].

В современном мультикультурном обществе, формирующемся из-за быстрого проникновения людей с востока или юга, многим американцам, европейцам и даже россиянам становится жить неуютно. «Аборигены» не чувствуют того старого доброго мира, которого требует их консервативное сознание. А если так, то почему эти люди должны поддерживать консерваторов, почти не отличающихся в реальной своей деятельности от социал-демократов?

Более того, проблема, как полагают некоторые пессимисты, состоит не только в культурном противостоянии, но и в классовом. Американский социолог Иммануэль Валлерстайн отмечает, что приток мигрантов в Европу и Северную Америку будет в XXI столетии столь массовым, что возникнет ситуация, в известной мере напоминающая классовое противостояние XIX века, вызывавшее страхи, что «так называемые опасные классы опрокинут здание» [Валлерстайн 2001:358].

Таким образом, на правом фланге формируется идейная база для поддержки новых правых, которых иногда принято называть крайне правыми или даже фашистами. Но это в основной массе совсем не те нацисты, что развернули геноцид в 1930-1940-е годы. У них нет былого утопического стремления к мировому господству одной расы. Их задачи проще и прагматичнее. Эти люди стремятся тем или иным образом закрыть дверь в свой милый национальный дом для мигрантов, которые здесь не родились. Или, точнее, они стремятся оставить в приоткрытой двери лишь щелочку, через которую можно дозированно пускать гастарбайтеров без риска ущемления интересов коренных масс населения.

И вот какая интересная получается ныне картина. Крайне правые в известной степени являются антиглобалистами, поскольку стремятся воспрепятствовать важнейшему процессу эпохи глобализации — свободной миграции людей. А антиглобалисты в известной степени являются правыми, поскольку, борясь с ТНК, они «предают интересы» пролетариев развивающихся стран, где ТНК создают рабочие места, и отстаивают лишь интересы своей нации.

Крайности сходятся. «В пестром антиглобалистском движении левые силы сосуществуют с правыми, а на каждого Ральфа Найдера (известный американский борец за права потребителей. — Д. Т.) есть свой Пэт Бьюкенен» [Бхагвати 2005: 35]. Новые правые и антиглобалисты — по сути, один фронт.

Формально этим людям трудно сойтись вместе, поскольку исходно они вышли из совершенно разных лагерей. Однако задача у них общая: укрепить старые государственные границы, сделать их непроходимыми как для капитала, так и для рабочей силы. Скорее всего, в будущем эти политические направления будут постепенно сближаться. Или, во всяком случае, вступать во временные альянсы, поддерживая друг друга против всех, кто хотел бы сделать мир единым, а не поделенным на части.

Соответственно, на противоположном политическом фланге неизбежно будут концентрироваться те силы, которые хотели бы интернационализации и глобализации как в интересах повышения благосостояния трудящихся (левые), так и в интересах роста экономической эффективности (правые). Ведь если не рассматривать вслед за марксистской экономической мыслью систему производства как игру с нулевой суммой (все, что приобрел капиталист, является потерей для рабочего, и наоборот), то в росте экономической эффективности оказывается заинтересовано общество в целом: от трудящихся до собственников.

В культурном плане сторонники данного подхода считают, что любой мигрант потенциально может получить возможность стать полноправным членом того общества, где он трудится. Иная национальность не является сама по себе основанием для отказа [Бенхабиб 2003: 203-205].

Сегодня еще силы, стоящие на такой позиции, четко не вычленяются из старой системы. Радикал, идентифицируя себя, может представиться антиглобалистом, но вряд ли его противник скажет, что он — глобалист. Скорее, последовательный сторонник глобализации традиционно определит себя как христианского демократа или консерватора. Связано это с тем, что система глобализации для стран с развитой рыночной экономикой фактически является мейнстримом. То есть традиционные силы (как левые, так и правые) в основном ее поддерживают и на ней основывают свое существование. Однако по мере укрепления антиглобалистских и крайне правых сил вероятность кризиса традиционных партий повышается. В конечном итоге такое развитие событий может привести к радикальной перестройке всей старой политической системы.

Что же касается России, то многократные попытки создания в нашей стране традиционных для прошлого столетия партий не случайно терпели провал. Одна из важнейших причин провала — неактуальность самих задач, которые они ставят. Кремль без всякой политической борьбы интуитивно стремится вписаться в «золотую вилку глобализации». При этом у него явно выходит перекос влево.

На протяжении всей эпохи так называемого «путинского процветания» у нас стабильно росли реальные доходы населения, причем не только благодаря развитию экономики, но и за счет перераспределения ВВП через бюджет. Государственное давление на бизнес в сочетании с давлением бандитов и силовиков ухудшало инвестиционный климат и стимулировало отток денег за рубеж. Но при этом стабильный приток нефтедолларов компенсировал бегство капиталов, и это до поры до времени позволяло удерживать российскую экономику от резкого падения вниз. Левая перераспределительная политика государства сочеталась с экономическим ростом, и благодаря этому общество в целом было удовлетворено создавшимся положением. Оно поддерживало Путина, выступавшего в качестве общенационального лидера, и не видело особой потребности в партиях, которые бы провозглашали типичные лозунги XX века.

При этом явления XXI века Россию, естественно, не минуют. Приток мигрантов для нашей страны — ничуть не менее значимое явление, чем для Франции или других крупных европейских государств. Поэтому национализм, провозглашаемый новыми правыми (например, известным политиком Алексеем Навальным), все чаще находит поддержку в России. Именно он, скорее всего, станет главным вызовом для сложившейся у нас за последнее время политической системы, поскольку проблемы, связанные с межэтническими конфликтами, никак не может разрешить даже значительный приток нефтедолларов. Наоборот, чем больше в нашей стране оказывается этих «шальных» денег, тем больше гастарбайтеров приезжает в Россию, стремясь их заработать, и, следовательно, тем более напряженной становится атмосфера в крупных российских городах.

Характерно, что в число новых правых стремятся попасть как политики черносотенного типа, так и те, кто выступает за цивилизованные формы контроля над миграцией. Ведь именно на этой ниве произрастает поддержка тех россиян, которые дистанцируются от власти. Соответственно, неизбежно возникает гонка лидеров, стремящихся привлечь этих людей под свои знамена.

Из всего вышесказанного не следует вывод о возможности быстрого возникновения в нашей стране крупной политической партии крайне правого толка. Сегодня Кремль Россию подмораживает, и в этой ситуации вообще ничего произрастать не может. Но как только наступит политическая оттепель, земля оттает, и новые правые полезут из нее весьма энергично. В ответ на этот вызов неизбежно появится и противоположная сила. Таким образом, принципиально новая политическая система, характерная именно для реалий XXI столетия, может сложиться у нас, минуя так и не сложившуюся толком систему XX века.

МОЖНО ЛИ ОТМЕНИТЬ ДЕМОКРАТИЮ?

Демократия в целом представляет собой неплохое политическое устройство общества. Однако для развития экономики она создает ряд серьезных проблем. Начало нынешнего столетия четко продемонстрировало, с какими вызовами придется сталкиваться человечеству на протяжении всего XXI века.

Кризис евро, спровоцированный греческим кризисом, на некоторое время затих, однако бодрые реляции еврооптимистов мало кого успокоили. Многих волновал вопрос о том, что будет, когда греки устанут затягивать пояса в соответствии с нормами, установленными им Евросоюзом, МВФ и Европейским Центробанком? В конечном счете опасения пессимистов сбылись. На очередных выборах в Греции победила радикально левая партия СИРИЗА, которая исповедует популизм и не хочет следовать политике разумной экономии.

Греческий пример показывает, как демократические механизмы могут противоречить рациональному подходу, разработанному правящими элитами. Скорее всего, популизм Грецию не погубит, хотя выход из кризиса станет значительно тяжелее для населения. Но главная трудность состоит в другом. Что будет, если к массовым протестам присоединятся жители других стран южной Европы, где сохраняется множество проблем?

Тревожно всем: левым и правым, государственникам и либералам. Но при общности пессимистических ожиданий конкретные оценки сути происходящего кризиса сильно различаются в зависимости от идейных взглядов того или иного комментатора. Многим кажется, будто кризис стал следствием неолиберальной волны, поднявшейся в 1980-е годы. Мол, если выход из положения приходится искать с помощью государственного вмешательства, то, значит, раньше этого вмешательства недоставало. Однако на самом деле, скорее, сегодня можно говорить о том, что государства пытаются прибрать за собой после вечеринки, на которой изрядно порезвились, прокутив целые состояния и побив немало посуды.

При ближайшем рассмотрении выясняется, что слухи о былых победах либерализма оказались сильно преувеличены. Нынешние долговые мытарства Европы никак не могут быть связаны с этими победами, поскольку в государственных финансах по-прежнему царит этатизм. Чиновники удерживают контроль над ресурсами. Да и среди экономистов либерал сегодня — крайне редкий зверь (см. статью Павла Усанова в приложении к книге).

Даже в странах, традиционно считающихся рыночными, правительства не желают ограничивать свое участие в экономической деятельности. Одни расходы сократят, зато другие — увеличат. Правительства вмешиваются в решение самых разных вопросов, явно превышают свои возможности, надрываются, теряют способность сводить концы с концами и затем перед лицом надвигающегося банкротства начинают взывать к еще большему госрегулированию, создавая у обывателя представление, будто раньше на рынке царила сплошная анархия.

Для понимания сути этих процессов нам надо разобраться в том, что происходило с мировой экономикой во второй половине XX века и была ли в 1980-е годы на самом деле какая-то неолиберальная революция.

На волне сформировавшегося к середине XX века всеобщего увлечения социализмом правительства западных стран стали повышать возлагаемое на экономику фискальное бремя, перераспределять ВВП через госбюджет и тратить все больше денег налогоплательщика на образование, здравоохранение, помощь малоимущим. Борьба за избирателей приводила к тому, что расширять эту систему стремились все политики, тогда как сворачивать не решался никто.

Однако в 1970-х годах явно стала ощущаться проблема снижения эффективности государственного регулирования. Нельзя ведь повышать налоги и пошлины до бесконечности, поскольку бизнесу становится невыгодно работать. Особенно если растут еще и издержки производства. Именно в середине 1970-х они стали быстро расти, поскольку страны ОПЕК вздули цены на нефть.

Разочарование в этатизме обернулось ростом популярности порядком подзабытых либеральных идей [Джонсон 1995, т. 2: 309-408]. Противникам этатизма удалось остановить увеличение налогового бремени. Более того, на волне критики госрегулирования в некоторых странах (Великобритания, Франция, Австрия) была осуществлена приватизация. Причем все это проходило на фоне либерализации внешней торговли и международного движения капиталов. Словом, в ряде моментов неолиберализм и впрямь достиг значительных успехов.

Однако слов об этих успехах было намного больше, чем дела. Политики по-прежнему нуждались в больших госрасходах для того, чтобы приобретать себе голоса за счет денег налогоплательщика. Обыватель всегда любит слышать о том, как президент или правительство изыскивают средства на решение очередной проблемы, но не задумывается, насколько его собственный карман страдает от такой безудержной щедрости руководителей страны.

В итоге на фоне победных реляций неолиберализма стал разворачиваться очередной виток этатизма и популизма. Правительства бросились искать, где взять деньги. Теоретически можно было бы прибегнуть к ускоренной денежной эмиссии, однако как раз в это время целый ряд латиноамериканских государств, энергично налегая на «печатный станок», умудрились влезть в столь высокую инфляцию, что сей печальный пример показал чрезвычайную опасность денежной эмиссии. Оставалось одно — одалживать. Благо в мире скопилось так много свободных денежных средств, что бизнес с удовольствием готов был предоставлять их государствам за солидное вознаграждение.

Государственные займы — вещь чрезвычайно удобная для политиков. Тратишь деньги сейчас, а отдавать придется правительствам будущего. Причем, по всей видимости, отдаленного будущего, поскольку современные правительства освоили выстраивание пирамид государственного долга, при которых старые займы возвращают за счет новых, еще более крупных (подробнее см. главу 1).

Таким образом, успех неолиберализма был относительным. С одной стороны, удалось остановить нарастание налогового бремени, но с другой — не получилось сделать правительство сравнительно дешевым. Наоборот, именно в годы этого псевдолиберализма государство оказалось в чудовищной зависимости от огромных долговых обязательств. Самый яркий пример — США, где со времен президента Рональда Рейгана (иногда по недоразумению считающегося неолибералом) стал катастрофически нарастать государственный долг.

Сегодняшний кризис возник не в тех сферах экономики, где была достигнута либерализация, а в тех, где государство нашло лазейку для усиления своего влияния. Политики прошлого, выстроившие пирамиду госдолга ради того, чтобы бюджетные расходы могли превышать доходы, заложили бомбу, которая сегодня может взорваться и в Греции, и в Италии, и в США.

Что делать с этой проблемой? Рецепт ясен — сокращать расходы, уменьшать государственное вмешательство в экономику, сворачивать целые направления бесплатных услуг, оказываемых населению. Несмотря на то что проблема государственного долга по своей сути экономическая, в ней нет серьезных загадок экономического свойства. Важные вопросы, на которые пока нет ответа, относятся, скорее, к области политического анализа.

Если политики объективно заинтересованы в увеличении расходов или хотя бы в их поддержании на достигнутом уровне, то смогут ли найтись механизмы, обеспечивающие реальную экономию бюджетных средств и сворачивание хотя бы части социальных программ? Если даже политики найдут в себе силы пойти на непопулярные меры, готово ли будет общество принять их действия или оно в условиях демократии на следующем электоральном цикле вновь отдаст голоса популистам? Сможет ли вообще демократия выдержать необходимость осуществления жестких мер: ведь до сих пор она развивалась в основном в щадящих условиях, когда можно было найти ресурсы, с помощью которых политики ублажали среднего избирателя?

Тесная связь массовой демократии с популизмом породила в сегодняшней России своеобразный демократический скептицизм. Все большая часть наших интеллектуалов говорит о том, что общество стимулирует правителей принимать безответственные решения, поскольку оно вознаграждает политиков своими голосами лишь за те блага, которые можно получить здесь и сейчас. Будущее развитие страны мало интересует рядового избирателя, а значит, по-настоящему оно мало интересует и власть.

Соответственно, интеллектуалы приходят к выводу о том, что вместо всеобщего равного голосования нам следовало бы вернуть цензовое избирательное право, которое господствовало во многих европейских странах на ранних этапах развития демократии [Соболев (б. г.)]. Во всяком случае, как полагают некоторые радикально настроенные аналитики, истинный прогресс Европы был связан в XIX веке именно с такой урезанной формой демократии, которая ограничивала популизм [Латынина 2014]. Право голоса при цензовой системе может получать отнюдь не каждый гражданин, а лишь тот, кто обладает значительной собственностью или уплачивает государству большую сумму налогов. Разновидностью цензовой системы можно также считать образовательный ценз, который позволяет участвовать в голосовании лишь хорошо подготовленным к ответственному выбору гражданам с дипломом высшей школы на руках.

Скорее всего, цензовая демократия и впрямь могла бы способствовать преодолению популизма и повышению качества управления страной. Причем дело здесь совсем не в том, что собственники или выпускники университетов умнее всех прочих. Дело в том, что для людей, обладающих собственностью, будущее страны, как правило, представляет реальный интерес. Вряд ли, конечно, они ночами не спят, думают о судьбах своей страны, но вопрос об ответственном выборе при голосовании для них входит в десятку вопросов, над которыми следует хоть изредка поразмышлять.

При этом многие другие люди вообще не считают подобные проблемы хоть сколько-нибудь интересными. И это, кстати, нормально. В любом, даже самом цивилизованном, обществе есть масса граждан, которым интересны спорт и культура, секс и мода, семья и домашнее хозяйство. Не стоит думать, что отсутствие гражданских интересов — это российская аномалия.

Однако все эти аполитичные граждане имеют право голосовать. Многие из них, правда, на выборы не ходят, однако умелые политики часто создают из предвыборной гонки настоящее увлекательное шоу. И заинтригованный избиратель идет голосовать примерно с той же мотивацией, с какой болеет за любимую футбольную команду. Теоретически считается, что всякий человек, бросивший избирательный бюллетень в урну, думает об оптимизации системы власти в стране, но на самом деле таких избирателей, может быть, существует десять-двадцать процентов. Тогда как все остальные просто поддерживают «своего», или того, «кто посимпатичнее», или того, кто был лучше подан по телевизору мастерами, работающими на пропагандистскую машину.

Один мой знакомый политтехнолог назвал это брошенными голосами. «Твой голос я не смогу отобрать в пользу партии, на которую работаю, — сказал он мне, поясняя свою мысль. — Поэтому на тебя и силы тратить не стану. А вот с тем, кому, по большому счету, все равно, за что голосовать, я работаю очень плотно».

В общем, смысл цензовой избирательной системы состоит не в том, чтобы кого-то ущемить в правах, а в том, чтобы отсечь от урн «брошенные голоса». То есть лишить политтехнологов возможности собирать их в пользу той политический силы, которая щедро платит за подобные услуги, или той, которая контролирует телепропагандистский зомбоящик.

Впрочем, размышления о том, как хорошо цензовая система работала на заре демократии, сегодня представляют собой не более чем своеобразную умственную гимнастику для интеллектуалов. Вернуться в это «прекрасное прошлое» — все равно что запихивать обратно в тюбик излишне выдавленную зубную пасту. Что прошло — то прошло. Обратно в XIX век войти невозможно.

Цензовая система в свое время рухнула потому, что люди, лишенные права голоса, в массовом порядке стали бороться за него под руководством энергичных лидеров, своевременно сообразивших, что, возглавив униженных и оскорбленных, можно войти в политический бомонд страны. Если сегодня какая-то политическая сила выступит с инициативой лишить часть избирателей права голоса, то их противники тут же погреют на этом руки. Они развернут пропагандистскую кампанию, поднимая на борьбу обладателей «брошенных голосов», и в конечном счете сумеют дискредитировать соперника. Поэтому никто из серьезных политиков не пойдет на реализацию подобных самоубийственных инициатив. Это бы заведомо был путь к поражению, а потому предлагать возврат к цензовой демократии могут лишь бескорыстные интеллектуалы, сами в выборах не участвующие. Политики же разных направлений неплохо приспособились к собиранию брошенных голосов и к популистским инициативам, для этого необходимым.

Таким образом, популизм — это бремя, которое современным демократиям, скорее всего, придется нести и дальше. Оно характерно для постмодернизации, органически встроено в саму систему власти и никак не может быть из нее устранено. Соответственно, трудно надеяться на то, что порожденные популизмом и этатизмом проблемы вдруг смогут каким-то образом исчезнуть.

Государства в XXI веке будут жить под бременем долгов, занимая, перезанимая и временами объявляя дефолт. Хуже того, экономика будет развиваться медленно под воздействием так называемого эффекта вытеснения инвестиций [Фишер, Дорнбуш, Шмалензи 1993: 555-556]. Ведь если инвестор может кредитовать государство со сравнительно малым риском, то станет ли он стремиться вкладывать деньги в науку и производство? Там риска намного больше.

Некоторые экономисты уже подводят научную базу под популистскую политику. Они, например, утверждают, что прирост ВВП оборачивается для человечества слишком малым приростом счастья, тогда как, скажем, рост безработицы ведет к резкому увеличению числа несчастных [Лэйард 2012: 371]. Выходит, если подняться с узко экономического на философский уровень, то мир станет лучше именно от перераспределения благ в пользу бедных.

Словом, XXI век будет, скорее всего, отличаться весьма скромными темпами экономического роста — во всяком случае, в развитых странах. Про динамизм XX столетия придется забыть и довольствоваться примерно тем уровнем благосостояния, которого человечество достигло к настоящему времени. А нам придется учиться извлекать пользу из позитивных моментов демократии, мужественно смиряясь с негативными.

КАК ПОБЕЖДАЮТ КОРРУПЦИЮ

Демократия способствует популизму и тормозит экономический рост. Чтобы сохранять поддержку населения и выигрывать выборы, демократические политики вынуждены облагать страну высокими налогами, а затем перераспределять собранные деньги через госбюджет. За счет этих средств формируется огромная государственная бюрократия, щедро поддерживаются государственные системы науки, культуры, образования и здравоохранения, а также финансируется мощная государственная машина социального страхования. Налоговое бремя снижает заинтересованность бизнеса в инвестициях, способствует оттоку капитала за рубеж и снижению деловой активности. В связи с этим среди экономистов пользуется порой успехом мысль о плюсах авторитарного правления, способного положить предел популизму.

История знает немало примеров успешных авторитарных режимов, способствовавших формированию быстро модернизирующейся экономики [Травин, Маргания 2004]. Однако значительно больше случаев режимов деструктивных, когда диктатор заботится лишь о продлении собственной власти любой ценой. Кроме того, следует принять во внимание, что возможный экономический успех авторитаризма практически неизбежно порождает коррупцию, становящуюся тормозом для модернизации. Иными словами, эффективный диктатор — это временное явление, тогда как неэффективных и коррумпированных правителей закономерно порождает сама система.

Успешно функционирующее рыночное хозяйство представляет непреодолимый соблазн для тех политических сил, которые управляют страной. У государственной бюрократии и доминирующих в авторитарной системе политиков появляется желание кормиться с бизнеса, который находится от них в самой непосредственной зависимости.

Вместо налогов, идущих в бюджет при демократической системе правления, авторитаризм облагает экономику рентой, идущей в карманы чиновников, выдающих разрешения на ведение бизнеса, а также в карманы силовиков, имеющих возможность отнять чужую фирму, в карманы таможенников, берущих мзду за право провоза товара через границу, а также в карманы тех многочисленных государственных деятелей, которые распределяют выгодные правительственные заказы и определяют размер их финансирования. Получается, что, отказываясь от демократии ради надежды на успех авторитарного правления, мы меняем шило на мыло. Бизнес все равно вынужден щедро делиться своими доходами. Но только уже не с бедными и нетрудоспособными, а с властными и богатыми людьми.

В реальной действительности альтернативой демократии является не свободный рынок с низкими налогами и гарантией права собственности, а коррупционный авторитарный режим, не дающий предпринимателям никаких гарантий сохранности их бизнеса. Любые наши размышления о плюсах и минусах демократии должны принимать это во внимание.

Именно такой режим сложился сегодня в России. Неудивительно, что бесконечные ритуальные фразы о борьбе с коррупцией и даже конкретные действия, направленные против коррупционеров, не приводят к серьезному успеху. Масштабы коррупции по-прежнему высоки, а на смену посаженным в тюрьму преступникам приходят десятки новых представителей бюрократии, желающих в той или иной форме получать ренту со своей должности (тем более что за назначение на значимый пост, позволяющий брать взятки, порой приходится платить немалые деньги вышестоящему чиновнику).

Впрочем, коррупция не является чисто российским феноменом. Во многих развитых странах мира такого рода злоупотребления были широко распространены на протяжении многих лет. Скажем, вся история авторитарной модернизации во Франции XVII-XIX веков — это фактически история эволюции коррупции от одной формы к другой.

При так называемом старом режиме административные должности покупались обеспеченными людьми в значительной степени для того, чтобы затем можно было получать с них коррупционный доход. Выгодно было всем: королевской казне, бравшей деньги за назначение; коррупционеру, бравшему деньги за свои услуги; а также человеку, который платил чиновнику и решал тем самым свои проблемы. Проигрывали лишь те, кому нечем было платить.

Революция отнюдь не улучшила положения дел. Скорее, наоборот. При режиме директории «казнокрадов было так много, что у историка иногда является искушение выделить их в особую “прослойку” буржуазии» — иронично заметил в свое время академик Е. Тарле [Тарле 1957: 97]. И неудивительно: развал государства, порожденный революцией, лишал чиновника нормального законного заработка, а потому коррупция становилась не только злоупотреблением, но и формой элементарного выживания лиц, находящихся на госслужбе.

При Июльской монархии короля Луи-Филиппа коррупция вновь стала системным явлением. Правительство сознательно коррумпировало депутатский корпус, чтобы получать от него необходимые решения. Причем о всеобщей коррумпированности парламентариев знала вся страна. Показательна в этом отношении карикатура конца 1840-х годов: на ней изображены депутаты, вооруженные толстыми шлангами, по которым перекачиваются деньги.

Впрочем, со временем коррумпированность в ведущих западных странах стала снижаться. Как выяснилось, коррупция — отнюдь не национальная болезнь, а явление, связанное с определенным этапом развития общества. Проходит данный этап — снижается коррупция. Вопрос — почему?

Первой причиной снижения масштабов коррупции являются изменения в характере бизнеса, которые возникают в эпоху постмодернизации.

Чтобы чиновник мог брать взятки или откаты, их кто-то должен ему давать. Если бизнес заинтересован в приоритетном доступе к госзаказам и в распиле бюджетных денег, он, понятно, готов заплатить тому высокопоставленному лицу, от которого зависит принятие решения. Интерес бизнеса в такой ситуации определяется стремлением максимизировать свою выгоду, а потому частный предприниматель (особенно не отягощенный грузом моральных норм) в целом ряде случаев идет на риск участия в коррупционной сделке. Причем именно на ранних этапах развития рыночной экономики такого рода сделки наиболее часты, поскольку первое поколение предпринимателей обычно формируется людьми жесткими, энергичными, близкими к криминалитету, склонными к риску и презирающими правила поведения, по которым живут «убогие обыватели».

Но в современном экономическом мире ситуация складывается по-другому. В развитых странах командные высоты захватываются сегодня крупными корпорациями, управляемыми наемным менеджментом. Когда-то в прошлом эти компании, возможно, создавались неким предпринимателем, склонным пробивать себе дорогу локтями и рвать противника зубами. Но нынче все по-другому. Менеджмент не стремится максимизировать прибыль ради аморфной массы акционеров, неспособных принимать непосредственное участие в управлении бизнесом. Руководители крупной корпорации нацелены на самовыживание, то есть на то, чтобы их бизнес существовал долго и успешно — без взлетов и падений. А самое главное, чтобы никакие взлеты и падения фондового рынка не привели к захвату контрольного пакета внешними силами и к замене лиц, управляющих корпорацией.

Подобное «растительное» существование в бизнесе устраняет стремление к риску. И в первую очередь к риску на грани закона. Зачем давать взятки и налаживать коррупционные связи с чиновничеством, если ты лишь менеджер, а не хозяин? Зачем рисковать свободой и положением в обществе, если на твоей зарплате приобретаемая выгода впрямую не отражается? «Предприниматель часто шел на этот риск: плащ кровожадного промышленного пирата не особо стесняет, если тебе достается добыча. Но ради жалования на это не пойдешь», — справедливо отмечал Джон Кэннет Гэлбрейт [Гэлбрейт 2004:429]. Ради жалования менеджмент старается под держивать стабильный рост корпорации и стабильный курс ее акций. Не более того.

И вот получается, что крупный бизнес, имеющий хорошие связи с высшим правительственным аппаратом, к коррупции теперь не склонен, а малый и средний — находящийся в руках частных предпринимателей — наоборот, хотел бы хорошенько подзаработать с помощью взяток, но не имеет выхода на самый верх. В итоге он ограничивается коррумпированием местных органов власти, а также всяких чиновников средней руки, от которых зависит получение разного рода разрешительных документов.

В России и в других развивающихся странах положение дел совершенно иное. У нас бизнесом правит еще первое поколение предпринимателей, прорвавшихся наверх с помощью коррупции и плохо понимающих, как можно жить по-другому. Бизнес без распила государственных средств для них не слишком привлекателен, поскольку, как они хорошо понимают, максимизировать прибыль можно не столько с помощью производства, сколько за счет перераспределения чужих денег в свою пользу. В этом смысле ельцинская эпоха у нас сильно походила на эпоху Луи-Филиппа во Франции, а путинская система — на систему Наполеона III.

Подобная коррупционная практика обычно отмирает со сменой поколений и вхождением национальной экономики в мировую. Скорее всего, это произойдет и у нас, если, конечно, крупные компании будут в перспективе управляться наемными менеджерами (в том числе зарубежными), а не окажутся добычей силовиков, склонных в короткие сроки выкачивать максимум ресурсов из захваченного имущества, используя свои личные связи в госаппарате.

Крупные компании — далеко не единственная сила, которая потенциально может коррумпировать чиновничество. Для борьбы со всевозможными другими соблазнами необходим постоянный контроль над действиями бюрократии. Причем это не может быть контроль, осуществляемый самим чиновничеством. При такого рода подходе к антикоррупционной деятельности отнюдь не исчезают злоупотребления. Просто деньги, полученные незаконным путем от взяткодателей, делятся на большее число лиц. Они распределяются между самими коррупционерами и контролирующими их инстанциями. Подобная практика может даже способствовать увеличению масштабов взяток и откатов, поскольку чиновники, их берущие, должны передавать часть денег в вышестоящие и контролирующие инстанции.

Демократизация общества является единственным выходом из сложившегося положения. Демократия — не просто популизм, не просто способ ублажить народ, желающий оказывать воздействие на власть, как иногда полагают наши российские сторонники авторитаризма. Это единственный известный человечеству механизм контроля госаппарата, не позволяющий безгранично перекачивать в частные карманы деньги бизнеса.

Политики из конкурирующих за власть партий не заинтересованы в том, чтобы покрывать коррупционеров, поскольку дискредитация политического противника в глазах избирателя представляет собой наиболее простой и удобный способ победы на выборах. Если чиновник или, тем более, политический назначенец (глава правительства, министр, префект) вдруг проворовался, то обнародование этого события и наказание виновного позволят оппозиции получить при очередном голосовании поддержку значительной части электората, из-за данной истории разочаровавшейся в тех, кто стоит у руля.

Таким образом, выходит, что политический контроль коррупции в отличие от бюрократического контроля более эффективен. Если бюрократический контролер заинтересован лишь в том, чтобы разоблаченный коррупционер поделился с ним неправедно нажитым добром, то политический контролер (скажем, член парламентской группы по расследованию скандальных злоупотреблений) заинтересован в доведении расследования до конца. Он не разменивается на такие «мелочи», как взятка. Он играет в большую игру, то есть стремится к власти. Политическая конкуренция в деле борьбы с коррупцией имеет такое же значение, как экономическая конкуренция в деле обеспечения населения товарами. Соперничая между собой, конкуренты в конечном счете действуют в интересах общества.

Подобная система может быть эффективна лишь в том случае, если демократия не ограничивается одним только верхним уровнем. Необходимость борьбы с коррупцией на местах предполагает выборность губернаторов и мэров, а также региональных законодательных собраний и муниципальных органов власти.

Но самое главное в этой системе — независимость прессы, включая, естественно, и телевидение. Журналистские расследования коррупции лежат в основе всего механизма, поскольку именно пресса заинтересована в сенсациях, в скандальных разоблачениях чиновничества. Причем опять-таки не из одной лишь любви к справедливости, а потому, что интересные материалы повышают престиж изданий, способствуют росту тиража, а значит, притоку рекламных доходов и увеличению заработков журналистов. Пресса является одним из институтов власти не потому, что любит скандалить, а потому, что затеваемые ею скандалы, как ни странно, стабилизируют политическую систему, делают ее менее коррумпированной и более эффективной.

Газетчик разоблачает коррупционера. Само по себе это, возможно, данного чиновника не слишком волнует из-за малых тиражей газет. Но разгорающийся скандал обязательно подхватит телевидение, поскольку оно тоже заинтересовано в интересных новостях. Такой скандал уже не замять обычными средствами. Если же коррупционер попытается привлечь для сохранения своих позиций высокопоставленных однопартийцев, автоматически вмешаются конкуренты из других партий, также заинтересованные в скандале. И вот выходит, что частная история превращается в общенациональную, серьезно влияя на результат выборов. В таких условиях любая власть первой будет заинтересована пресекать коррупцию в своих рядах, а не поддерживать ее по принципу «рука руку моет», как это неоднократно случалось в России.

ПОЧЕМУ НАМИ АКТИВНО МАНИПУЛИРУЮТ

Распространенное сегодня манипулирование сознанием людей мы связываем обычно с отсутствием демократии. В демократическом обществе, мол, граждане обладают различными источниками информации, а потому могут довольно точно определить, что есть что в политике или в экономике. Но на самом деле манипулирование возникает не по причине отсутствия демократии. Проблема гораздо серьезнее. Право граждан прислушиваться к мнению оппозиции и к альтернативным массмедиа в значительной степени помогает бороться с манипулированием, однако не устраняет его полностью.

Допустим, есть два избирателя — Знайкин и Незнайкин. Первый голосует, руководствуясь только тем, что он точно знает, тогда как второй, прежде чем опустить в урну бюллетень, стремится составить общую картину жизни в стране и в мире, руководствуясь любыми доступными ему источниками.

Если Знайкин вчера потерял работу, то завтра он проголосует за оппозицию. Если Знайкин вдруг обнаружил, что цены в магазинах растут быстрее его доходов, он пошлет к черту ту власть, при которой подобное творится. Если Знайкин не может войти в дом, поскольку трубу прорвало и все окрестности залило горячей водой, он обвинит в этом президента, правительство и губернатора, а также парламентское большинство, сформированное победителями прошлых выборов.

Что же касается Незнайкина, то он перед выборами будет серьезно размышлять. Незнайкин включит телевизор, засядет в интернет и обложится со всех сторон газетами. Он порадуется присоединению Крыма, а также обнаружит, что снижение уровня жизни связано с не зависящими от властей причинами — допустим, с падением цен на нефть. Более того, он проанализирует предвыборную программу оппозиции на предмет ее реалистичности и, возможно, придет к выводу, что та не заслуживает поддержки. В итоге Незнайкин может проголосовать за нынешнюю власть, даже несмотря на снижение уровня жизни и царящий вокруг бардак.

Можно ли манипулировать избирателем Знайкиным? Вряд ли. Разве что оппозиция специально прорвет трубу перед его домом накануне выборов.

Можно ли манипулировать избирателем Незнайкиным? Запросто. Поскольку он руководствуется на выборах тем, чего не знает из личного опыта, и тем, что не имеет непосредственного отношения к его личной жизни. Незнайкина можно порадовать успехами отечественной космонавтики в освоении Луны, на которой он никогда сам не побывает и которая никак не влияет на размер его зарплаты. Незнайкина можно возмутить, продемонстрировав по TV аморальный облик оппозиционного кандидата, хотя проверить информацию наш герой никогда не сможет из-за того, что лично с этим политиком не знаком.

В общем, избиратель Знайкин — гроза недобросовестных политиков, тогда как избиратель Незнайкин — спасение для жуликов и воров, прорвавшихся во власть. И нам кажется, что будущее страны за такими, как ответственный гражданин Знайкин, а всяких зомбированных Незнайкиных должно становиться все меньше.

Увы, в реальной жизни не так все просто. На самом деле Незнайкин — наше будущее, а Знайкин — далекое прошлое. И к этому придется приспосабливаться.

Человек, принимающий решения, основываясь лишь на том, что можно увидеть глазами и пощупать своими руками, — это крестьянин традиционного общества, где жизнь зависит почти полностью от того, какой соберешь урожай. Собрал — выжил, не собрал — помер. Все прочее — от лукавого. Ни интриги при королевском дворе, ни результаты походов крестоносцев, ни даже торговая политика соседнего города не влияют на способность крестьянина растить хлеб. А если и влияют (когда интриги приводят к разорительной войне), наш герой все равно печальных последствий предотвратить не может. Он выбирает разве что сельского старосту, а это можно делать, полностью основываясь на «стратегии Знайкина», поскольку каждый человек в сельской общине — как на ладони.

В более сложном, модернизирующемся обществе на жизнь простого человека постоянно влияет то, о чем он узнает лишь через прессу. Жизнь самого простого заводского рабочего больше зависит от конъюнктуры рынка, чем от его личных усилий и даже от усилий капиталиста. Нет спроса на производимый им товар — самый лучший труженик останется без работы. И если такой труженик живет в условиях демократии, он должен голосовать, учитывая явления, которые нельзя «пощупать руками» и о которых можно узнать лишь из СМИ.

Дальше — больше. Когда общество становится сложнее, наша жизнь оказывается в зависимости от государственной политики (скажем, от протекционизма). При дальнейшем усложнении мы начинаем учитывать борьбу групп влияния (к примеру, аграрное лобби может вытянуть из бюджета средства, лишив финансирования работников культуры). А в современном мире простому человеку приходится думать и о внешней политике, поскольку переворот в нефтедобывающей стране влияет на цены и потрясает мировую экономику.

Тот избиратель, который не принимает все это во внимание, запросто может сделать выбор, противоречащий своим интересам. Скажем, наш «искушенный» Знайкин всегда проголосует против реформаторов, поскольку реформы на первых порах, как правило, усложняют жизнь. Но зато он поддержит любую клептократию, разворовывающую ресурсы страны, если только жулики и воры делятся с народом долей богатств, растущих по объективным причинам (например, потому, что растут цены на нефть, которой богата страна, где живет Знайкин).

Трагедия этого «реалиста» в том, что он делает глупости, хотя власть имущие им даже не манипулируют. Ошибка «встроена» в его поведение, поскольку оно соответствует реалиям далекого прошлого, а не современной жизни.

Незнайкин же — это настоящий, ответственный гражданин, неравнодушный к своему демократическому выбору. Он понимает, насколько сложен мир XXI века, и всеми силами пытается быть наравне с эпохой. Он хочет оценить все события, влияющие на его жизнь, а не только те, которые можно «пощупать». И в этом — трагедия нашего героя, поскольку между ним и событием встает информационная система, с которой трудно совладать. Вместо того чтобы просто «взять реальность», расположенную за окном, Незнайкин будет долго и методично конструировать реальность в своем сознании из тех «кирпичиков», какие даст ему информационная система [Бергер, Лукман 1995]. А затем он станет оценивать политиков и голосовать на выборах, исходя из сконструированной реальности, а не из того, что происходит в действительности.

Первое, с чем столкнется наш ответственный Незнайкин, — объективно существующее искажение информации. Причем в супер-сложном мире XXI века, где мы стремимся собрать как можно больше фактов, вероятность искажения намного выше, чем в прошлых столетиях.

Скажем, лет двести назад нетрудно было узнать из газет, кто начал очередную войну, поскольку ее тогда официально объявляли противнику. Но уже с началом Второй мировой не все было так просто: Адольф Гитлер инсценировал агрессивные антигерманские действия поляков, чтобы получить безоговорочную поддержку своих Незнайкиных [Фест 1993, т. 3: 174]. А ныне, если вдруг серьезный международный конфликт возникает вследствие теракта, то поди разберись, совершили ли его террористы или, скажем, спецслужбы специально устроили провокацию, чтобы создать повод для вторжения войск своей страны в чужую страну, якобы укрывающую террористов.

В экономике подобных примеров объективного искажения информации — пруд пруди. Нам кажется, будто цены на нефть растут под воздействием роста спроса со стороны предприятий, нуждающихся в топливе, и населения, которому требуется бензин, но на самом деле, возможно, причина — в спекуляциях, спровоцированных нестабильностью на Ближнем Востоке. Ошибочно оценивший ситуацию Незнайкин полагает, что конца нефтяному изобилию не будет. Он голосует за увеличение социальных расходов и за вложение средств стабфонда в строительство дорог. А когда цены падают и в госбюджете образуется дыра, бюджетник Незнайкин остается без зарплаты. Хотел как лучше, а вышло...

От искажения информации демократия не помогает. Здесь что Россия, что Америка, что Буркина-Фасо страдают одинаково. В какой-то мере может помочь экономико-политическая грамотность населения (поэтому важна гуманитаризация любого образования!), но и это не панацея.

Второе, с чем столкнется наш честный Незнайкин, желающий познать мир, — осознанное стремление массмедиа представить упрощенную картину этого мира.

Пресса дает читателю в основном то, что он хочет читать. А уж TV точно не станет тратить деньги на сюжет, который посмотрят единицы. Поэтому, например, много сил журналисты посвящают скандалам и очень мало — информированию о новых технологиях, трансформирующих экономику. И вот мы вдруг обнаруживаем, что пока весь мир обсуждал длину ног юной фотомодели и цену ударной ноги популярного футболиста, бизнес занимался таким скучным делом, как инвестирование в добычу сланцевых нефти и газа. Успехи добытчиков проспал даже «Газпром», озабоченный последние годы в основном добычей легионерских ног для клуба «Зенит». Что уж тут говорить о простом Незнайкине, потребляющем лишь ту информацию, которая есть в массовых изданиях и телепрограммах.

С этой проблемой тоже демократия не справится. Даже самые демократические СМИ нуждаются в рекламе, а значит, в тиражах и зрителях. Пока сам Незнайкин предъявляет спрос на сплетни, а не на знания, он сплетни и будет получать. Стать квалифицированным избирателем — немалый труд. На него не всякий способен.

Наконец, третий фактор, влияющий на восприятие информации, — манипулирование сознанием избирателя, в котором заинтересована любая власть. Манипулирование существует и в России, и в Америке. И, наверное, даже в Буркина-Фасо оно есть, хотя не факт, что там есть сознание.

Суть манипулирования в том, что нам выдают за факт некую липу, фактом не являющуюся. А ты — пойди проверь! Ведь в чрезвычайно сложном мире XXI века бедняга Незнайкин не то что сам никогда не доберется до каждой горячей точки, про которую ему вещают, но, даже обзвонив всех друзей и знакомых, не приблизится к истине, поскольку те тоже получают информацию лишь через СМИ.

Вот с этой проблемой демократия в большей или меньшей степени позволяет справиться. Россия в XXI веке отличается от демократических стран не тем, что у них власть состоит сплошь из ангелов, готовых уступить свои посты достойным представителям оппозиции. Власть имущие по своим замашкам всюду примерно одинаковы: и при авторитаризме, и при демократии. Но при демократии трудно так монополизировать доступ большей части избирателей к информации, как это сделано у нас благодаря государственному контролю над телеканалами.

Американское TV манипулировало зрителем в связи с войной в Ираке [Кругман 2004: 344-346], однако настроение избирателей все равно со временем переменилось, и развязавшие войну республиканцы потеряли власть. Российские телеканалы манипулировали во время войны в Чечне, войны в Грузии и войны на Украине, причем это манипулирование помогло укрепить политическую систему.

Наш отечественный Незнайкин ничуть не хуже американского или французского. Не глупее и не ленивее. Но чтобы познать мир, он должен в среднем проделывать гораздо более сложную работу, прочесывая интернет, тогда как в демократических странах различная информация и различные оценки фактов излагаются, как правило, в ведущих СМИ, ориентированных на массового читателя и зрителя. Зарубежному Незнайкину, чтобы уйти от манипулирования, достаточно переключить канал, тогда как нашему надо сначала понять в принципе, что его нахально дурят, а потом уйти от зомбоящика к каким-нибудь альтернативным источникам информации. В итоге у нас процент тех, кто подвергается манипулированию, значительно выше, а следовательно, мы из любого кризиса будем демократическим путем выходить значительно дольше.

С проблемами г-на Незнайкина мы вроде бы разобрались, но при этом совсем забыли о г-не Знайкине. Он тем временем не дремал, а, как умел, пытался вписаться в модернизированное общество. Реальный Знайкин в XXI веке смотрит, конечно, не только на то, как изменяется толщина его кошелька при различных властях. Он волей-неволей вынужден принимать во внимание некоторые события, происходящие за пределами собственного узкого мирка. Но поскольку Знайкин полагает, что хорошо знает жизнь, то вообще не стремится искать объяснения сложных проблем. У него существуют определенные житейские установки, и он участвует в выборах, как правило, вообще не собирая никакой новой информации, а заранее зная, кто прав, кто не прав.

Знайкин XXI века примет решение не потому, что ему промыл мозги зомбоящик, а потому, что он и без зомбоящика считает, например, необходимым поддерживать в экономике как можно более низкие цены на товары. Раз дешевый продукт хорош для его кошелька, значит, поддерживать следует те политические силы, которые предлагают государственное регулирование цен, а лучше — жесткую их фиксацию на максимально низком уровне. Если же олигархи с этим не согласны, то, по мнению Знайкина, следует национализировать предприятия и поставить директоров, которые цены будут держать низкими, а зарплаты высокими.

Иными словами, Знайкин — предубежденный избиратель. «Зомбоящик» может с таким справиться лишь в том случае, если упадет ему на голову. Но это уже не вопрос манипулирования сознанием, а проблема отделения сознания от бытия вплоть до летального исхода.

Интересно, что на проблему предубежденности голосующего обывателя обратил внимание американский ученый Брайан Каплан в книге «Миф о рациональном избирателе» (с подзаголовком «Почему демократии выбирают плохую политику»). Уже из подзаголовка следует, что данная проблема и в авторитарной России, и в демократической Америке стоит одинаково. В США, как и у нас, многие люди выступают за госрегулирование цен и протекционизм, хотя для экономики такая политика губительна [Каплан 2012: 80-81].

В общем, демократия в состоянии прочистить далеко не все мозги, запутавшиеся в сложном современном мире. Однако даже то противостояние манипулированию, которое она способна осуществить, может сделать общество здоровее.

СМОЖЕМ ЛИ МЫ УБЕЖАТЬ ОТ НАШЕЙ СВОБОДЫ?

Когда-то давно русским интеллектуалам казалось, что наше будущее должно стать царством свободы, и они старались многое делать для этого. Однако потом выяснилось, что для чеховских Фирсов из «Вишневого сада» воля была страшным несчастьем. Миллионы крестьян не знали, что им с ней делать.

За минувшее с отмены крепостного права время мы привыкли жить без барина. Но не привыкли к воле в широком смысле слова. XXI век бросает нас в такое царство свободы, из которого многим людям хочется бежать без оглядки. Вопрос в том, удастся ли им это сделать.

Как быстро сейчас прирастает пространство свободы, начинаешь понимать, лишь бросив взгляд в прошлое. Мы часто формируем наше представление о нем на основе исторических кинофильмов, где современные люди с современными лицами, мыслями и поступками переодеты в старые костюмы. Однако на самом деле далекие предки отличались от нас в первую очередь не одеждой, а жесткой детерминированностью условий жизни. Проще говоря, отсутствием выбора по всем принципиальным вопросам.

Так, человек не выбирал, сколько жить на свете. Обычно он умирал по причинам, практически не зависящим от того, какими были его образ жизни, питание и жилище. Бедняга мог запросто окочуриться из-за плохой питьевой воды, распространения эпидемий и примитивности медицины, одинаково бессильной в отношении богатых и бедных [Фоссье 2010: 28-35; Монтанари 2009: 52-57]. Тот, кто всерьез заботился о себе, отправлялся на тот свет в сравнительно комфортабельной обстановке, а в остальном не сильно отличался от нищего и бродяги.

Если человек не умирал в расцвете лет от естественных причин, то, скорее всего, в какой-то печальный момент умирал от неестественных. Его настигали война, разбой или пожар, долгое время бывшие элементом нормального образа жизни, а вовсе не исключением из правил, как в наше время.

Впрочем, допустим, вдруг находился счастливец, которого миновали всевозможные напасти. Ему удавалось прожить достаточно долго, чтобы совершить за свою жизнь какие-то значимые поступки. Насколько они зависели от избранного человеком пути?

Оказывается, в очень малой степени. Как правило, все великие дела совершались в той жизненной сфере, к которой человек относился с момента своего рождения. Подавляющее большинство не выбирало ни подданство, ни вероисповедание, ни образование, ни место обитания, ни социальную среду, ни род занятий, ни образ жизни, ни распорядок дня. Жену себе человек выбирал в жестких рамках, заданных вероисповеданием, средой, местом обитания и волей родителей. А при выходе замуж не имелось обычно даже минимальной свободы.

В известном смысле выбор осуществлялся, если человек вдруг уходил в монастырь. Однако, постригшись, он вновь попадал в среду с жестко заданными условиями существования, причем, как правило, у него не оставалось даже того узкого пространства независимости, которое имелось в светской жизни.

Даже свобода художника была весьма относительной. Гениальный творец мог написать шедевр, тогда как обычный мазила изображал что-то невразумительное, но как тот, так и другой крутились в рамках сюжетов, заданных религией и традицией. Заказчик давал деньги и стенку под фреску, а также указывал, какое конкретное деяние Господа должно там появиться. Мастер же самовыражался в пределах дозволенного, и если, как Микеланджело, вдруг решался изобразить своих героев без штанов, то мог нарваться на проблемы.

То, что в современной науке принято называть модернизацией, по сути, означает распад вышеописанной системы и появление пространства свободы, то есть многочисленных возможностей для осуществления осознанного выбора пути. Технологическая модернизация со всякими наукоградами и тому подобными хитрыми штучками, о которых у нас недавно еще было модно говорить, является одним из следствий мобильности, характеризующей современного человека. Лишь тот, кто выстраивает жизнь, разрывая сдерживающие ее рамки, в конечном счете может изобрести что-нибудь необычное и полезное для общества.

Процесс модернизации шел довольно долго, постепенно высвобождая человека из разных пут, и, наконец, к XXI веку сформировал ситуацию, когда мы только и делаем, что выбираем, планируя свое будущее от начала до конца. Поэт Юрий Левитанский, очевидно, сам того не подозревая, блестяще уложил сложную теорию модернизации в простые строки: «Каждый выбирает по себе // Женщину, религию, дорогу. // Дьяволу служить или пророку — // Каждый выбирает по себе».

Современный человек может родиться в одном месте, а жить, работать и умереть совершенно в другом. Особенно это характерно для выходцев из деревни и малых провинциальных городков, откуда большинство жителей хочет выбраться в места, где существует высокий спрос на труд.

Переехав из глуши в мегаполис, человек выбирает будущую специальность и соответственно этому приобретает образование. В дальнейшем его семья никогда уже не будет связана с той работой, которой веками занимались предки.

Если наш герой успешно делает свой выбор, то попадает в такую социальную среду, в какой никогда не жили его родители, деды и прадеды. В результате рушатся традиционные классовые барьеры. Понятно, американская сказка о том, как нищий становится миллионером, реализуется лишь в исключительных случаях, но приобретение более высокого социального статуса, чем тот, который был при рождении, — дело абсолютно нормальное.

Оказавшись в иной социальной среде, человек, чтобы поддерживать деловые и дружеские контакты, должен воспринять ее обычаи и стандарты поведения. Возможно, для этого ему придется резко отойти от привычной культуры, в которой он сформировался. И дело не только в том, чтобы регулярно мыть руки перед едой или сморкаться лишь в носовой платок, а не в уголок застеленной на обеденном столе скатерти. Возможно, человеку, попавшему в иную среду, придется маскировать свои верования. А иногда наоборот, чтобы не попасть под репрессии, он должен будет стать ярым приверженцем какого-нибудь нового культа (например, коммунистического или национал-социалистического), серьезно отличающегося от культа, пришедшего из глубины веков.

Выбор спутника жизни, числа детей и форм их воспитания в такой ситуации автоматически становится осознанным выбором, порывающим с традицией. Родители, оставшиеся в деревне, уже никак не могут навязать сыну в супруги дочь соседа, а затем потребовать, чтобы жена рожала детей ежегодно до окончания фертильного возраста.

И вот у нас появляется человек, который в 17 лет сбежал из деревни в соседний городок. Через три года отправился на учебу в мегаполис. В 25 лет он стал рассылать резюме по различным фирмам и, наконец, вновь поменял место жительства, чтобы принять оптимальный вариант трудоустройства. Еще через два года он обзавелся на новом месте друзьями, выбрав тот круг общения, который ему оказался ближе. В 30 лет подобрал себе жену из этого круга. Затем пошли дети. Потом — выбор школы для детей. Выбор района для проживания, который соответствует новому статусу и жизненному плану...

Скорее всего, до достижения пенсионного возраста наш герой раза три поменяет работу и раз-другой, возможно, принципиально (со сменой места жительства и социальной среды). Не исключено, что он поменяет еще и жену (чего в родной деревне точно не допустили бы), а также традиционное отношение к связям на стороне. О перемене политических и гастрономических убеждений, о привязанности к определенному типу одежды и футбольному клубу я и не говорю. На фоне того, что вся жизнь человека проходит под знаком выбора по принципиальным вопросам, это уже представляется мелочью.

Человек традиционного общества страдал от отсутствия свободы. Современный герой, скорее, страдает от ее избытка. Переходный период от несвободы к свободе (XIX-XX столетия) мог сочетать модернизацию в одних вопросах (например, смена места жительства и профессии) со следованием традиции в других (упорная приверженность семье). Иными словами, человек в чем-то зависел от своего выбора, а в чем-то полагался на привычную модель поведения. Но к XXI веку (в эпоху постмодернизации) пространство выбора расширилось до предела. Все вышеописанное происходит в глобальном масштабе, когда образование, работа, жена и дети могут вообще быть обретены где-то далеко-далеко — на другом конце света.

Выбирать всегда сложно. А если жизнь состоит из сплошного выбора, да еще касающегося принципиальных вопросов дальнейшего существования, тут недалеко и до серьезного стресса. «Каждый выбирает по себе // Щит и латы, посох и заплаты, // Меру окончательной расплаты // Каждый выбирает по себе».

Выбираешь, выбираешь, выбираешь... И все время думаешь о том, что, может быть, сам своими руками загубил жизнь из-за неправильного выбора. Сравнивая положение человека в традиционном обществе и в современном, немецкий социолог Ульрих Бек справедливо отмечал: «Если случавшееся с ним раньше было, скорее, “ударом судьбы”, посланным Богом или природой — например, войной, стихийными бедствиями, смертью супруга, — словом, событием, за которое сам он ответственности не нес, то теперь это прежде всего события, расцениваемые как “личный сбой” — от провала на экзаменах до безработицы или развода» [Бек 2000: 200].

В общем, получается картина, которую можно охарактеризовать выражением «и хочется, и колется». Хочется иметь свободу, чтобы достичь успеха. Но в то же время свобода страшит, поскольку ты принимаешь на себя ответственность за все происходящее с тобой во враждебном и агрессивном мире. Наряду со стремлением вырваться из среды, в которой ты не имеешь шансов, возникает стремление к патернализму. Если все хорошо, ты хочешь свободы от чужой опеки; если все плохо, ты хочешь защиты от государства.

На то, что человек может стремиться к бегству от свободы, впервые всерьез обратил внимание немецкий психолог Эрих Фромм в годы Второй мировой войны [Фромм 1990], хотя прозрения на этот счет были еще у Федора Достоевского в его знаменитой «Легенде о великом инквизиторе» из «Братьев Карамазовых».

Естественно, на всякий спрос мигом возникает предложение. По мере модернизации общества и расширения пространства свободы стали возникать авторитарные режимы, которые эту свободу стремились уничтожить, обещая патерналистскую заботу о растерявшемся, несчастном человеке.

В тех странах, которые раньше других стали модернизироваться, быстрее появился и авторитаризм. К началу XXI века он более-менее рассосался, хотя при возникновении таких угроз, как терроризм, бегство от свободы проявляется вновь и вновь [Кампфнер 2013:319— 361]. Что же касается стран (в том числе России), которые двигались по пути догоняющей модернизации, туда авторитаризм пришел позже и основательно задержался вплоть до нашего времени. При переходе к рынку свобода на многих обрушилась столь внезапно и так сильно, что мольба о патерналистской защите стала поистине массовой. Тут-то и появился Владимир Путин, который оказался вполне адекватен массам. Или, точнее, не массам, а тому этапу развития российского общества, на котором оно к началу XXI века находилось.

В общем, сбежать от свободы можно, и мы ныне весьма успешно это делаем. Но вот беда. Как выяснилось, свобода — не подарок высокоразвитого общества, который можно принять, а можно отвергнуть. Сложная цепочка непрерывного выбора, осуществляемого современным человеком, является обязательным условием формирования этого самого высокоразвитого общества. Сперва мы мучительно проходим через свободу, определяя, кто на что способен, а затем уже благодаря реализации выявленных способностей получаем блага общества потребления.

Отказ от выбора постепенно разворачивает модернизацию обратно. Как в старой песне Владимира Высоцкого: «Не надо думать — с нами тот, кто все за нас решит. // Веселые — не хмурые — вернемся по домам. // Невесты белокурые наградой будут нам». Невесты по разнарядке, возможно, будут, но больше ничего не будет, поскольку решает отец нации и самому думать уже не надо. Словом, если нет системы личного выбора, власть при всем желании не может направлять человека туда, где его способности максимально раскрываются.

В общем, нас ждет нелегкая перспектива. Приятное и психологически комфортное бегство от свободы, столь распространенное сегодня в России, ведет к застою. А значит, неизбежно появляются общества, не желающие застоя и сохраняющие свободу. Их продвижение вперед рано или поздно заставляет остальных тащиться следом, кляня сквозь зубы эту страшную свободу, от которой человечеству столько беспокойств. По сути, мы опять говорим о «золотой вилке глобализации», только уже не в экономическом, а в философском смысле.

Как правящие элиты, так и широкие народные массы стремятся даже в наиболее демократическом обществе трансформировать свободу и придать ей максимально удобный для самих себя вид. Элиты, как говорилось выше, используют систему манипулирования сознанием избирателя для того, чтобы получить на выборах необходимый им результат. А в это время сам избиратель осуществляет такое «странное» волеизъявление, после которого правители вынуждены проводить популистскую экономическую политику, чтобы не лишиться симпатий широких масс. Можно сказать, что манипулирование и популизм встроены в современную демократическую систему. Однако до тех пор, пока эта система основана на свободе как таковой, на свободном выборе образа жизни и формы самореализации, развитие общества не остановится.

ПОЧЕМУ РАСПОЛЗАЕТСЯ НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО

Однажды в Баварии, на самом юге Германии, я обратил внимание на любопытную особенность. Там ряд лесных дорог ведет в Австрию. Границ никаких давно уже нет, и путешественник может свободно ходить из страны в страну, следуя указателям, расставленным повсеместно. Однако на стрелках не пишут, что данная тропа выведет вас в Австрию. Про соседнее государство немцы вообще не упоминают. Вместо этого отмечают, что путь ведет в Тироль, то есть указывают конкретный регион, а не страну.

Австрийцы на условной границе сохраняют надписи, информирующие о том, что ты ныне находишься в республике «Osterreich», а баварцы про свою Германию «забывают». Когда идешь в нее через лес со стороны Австрии, можешь вообще не заметить момента пересечения границы.

В сувенирных лавках — символика Баварии и Тироля. Национальной немецкой символики я там обнаружить не мог. Хотя должен признать, что в других регионах Германии (особенно в восточных землях, которые долго были оторваны от ФРГ) государственному флагу уделяется большее внимание. Тем не менее можно констатировать, что значение такого территориального образования, как регион, не только в политической, но и в обыденной жизни Европы резко повышается.

В Германии сегодня нет сепаратизма. Наверное, потому, что она представляет собой настоящее федеративное государство с высокой степенью самостоятельности отдельных земель. Что же касается других европейских государств, то во многих из них отдельные регионы стремятся превратиться в независимые страны. Шотландия пытается покинуть Великобританию, Каталония — Испанию, Фландрия — Бельгию. Северная Италия в различных формах ставит вопрос о том, что ей не место в одном государстве с южанами. Чехословакия и Югославия уже распались, причем последняя — сразу на семь государств. Турция с трудом удерживает Курдистан. А если перенестись за океан, то там подобные проблемы можно обнаружить в Канаде. Франкоязычный Квебек давно уже ищет возможность стать независимым [Коленеко 2006: 192-247]. Сепаратистские настроения существуют у некоторой части жителей Техаса, да и в других штатах появляются подобные инициативы [Коцюбинский 2013: 35-36].

Региональная идентичность часто ощущается в большей степени, чем национальная. Однако из этого вовсе не следует, что Европа просто распадается на мелкие кусочки. Одновременно осуществляется прямо противоположный процесс — европейская интеграция. Отдельные государства объединяются в наднациональное сообщество, срывают пограничные столбы, обзаводятся единой валютой. И все труднее становится сказать, чего же все-таки хотят европейцы: объединения или размежевания.

На самом деле одно отнюдь не противоречит другому. В основе всех важных процессов, которые характерны для XXI века, лежит некое принципиальное явление — трансформация национального государства. Какие-то его функции уходят наверх, какие-то — вниз. Причем все эти проблемы касаются также России, а потому данный вопрос настолько у нас политизирован и идеологизирован, что даже само упоминание подобных явлений может вызвать упрек в антипатриотической направленности ума. Однако в действительности дело здесь не в патриотизме и не в идеологии. К началу XXI века изменилось многое из того, что в свое время вызвало необходимость формирования национального государства, и, соответственно, оно не может уже сохраниться в старом виде.

Национальное государство возникло несколько столетий назад потому, что только оно могло выполнить некоторые важные экономические функции.

Например, осуществление бюджетных расходов. Вплоть до XX века правители собирали деньги с народа фактически для осуществления одной важнейшей цели — ведения войны. Для содержания войска, закупки вооружений, строительства крепостей, замков, оборонительных линий и т. д. При этом расходы на культуру, образование, здравоохранение и социальную помощь ложились на церковь, местные власти, частных благотворителей, но только не на государство. Да и величина таких расходов была ничтожна.

Военная направленность госбюджетов определяла необходимость существования большого национального государства. «Малышам» просто трудно было уцелеть среди гигантов. Иногда они теряли свою самостоятельность, иногда — входили в состав больших государств посредством унии.

Но во второй половине XX века все изменилось. С одной стороны, в цивилизованном мире соседи уже не воюют между собой. С другой — бюджеты все чаще ориентированы на социальные нужды. В итоге больше нет потребности тянуть все собранные в виде налогов деньги в столицы национальных государств. Их проще распределять на местах. Да так получается и справедливее.

Тот регион, который больше заработал и смог создать лучшие условия для привлечения инвестиций, имеет право получить больше денег на социальные нужды. Если военные расходы должны были сосредотачиваться в центре для формирования одной мощной национальной армии, то социальные расходы, напротив, не могут сосредотачиваться в центре, если мы хотим иметь по-настоящему сильное государство.

Экономисты в последнее время заговорили о «принципе невидимой ноги» (по аналогии с «принципом невидимой руки» Адама Смита). Люди, не чувствующие справедливости в распределении ресурсов между регионами, просто «голосуют ногами», перебираясь в те страны, где национальный центр перестает быть хищником. И та страна, из которой бегут лучшие работники, лучшие умы, со временем становится слабой из-за развала своей экономики.

Таким образом, когда некоторые европейцы говорят, что им совсем не нужно национальное государство в старом формате (в виде своеобразного «просвещенного вертикализма»), они демонстрируют не что иное, как настоящий патриотизм. Только патриотизм не квасной, а прагматичный. Тот, который делает сильнее регионы и, значит, страну в целом.

Второй пример — формирование национальных рынков. Создание крупных государств было в свое время необходимо для того, чтобы бизнес мог свободно осуществлять торговлю без уплаты бесконечного числа таможенных пошлин. Феодальная раздробленность представляла собой прекрасную кормушку для местных «авторитетов», которые в лучшем случае брали с бизнеса плату за право везти товары по своей земле. А в худшем — откровенно грабили купцов, причем те не имели возможности апеллировать к какой-то вышестоящей власти.

Крупные национальные государства, бесспорно, способствовали на первых порах развитию экономики. Однако к концу XIX века среди экономистов и политиков возобладали идеи протекционистской замкнутости, поддержки отечественного производителя. В XX столетии, в межвоенный период, эти идеи весьма негативно сказались на хозяйственном развитии. В итоге экономисты пришли к выводу, что крупный рынок без протекционизма, рынок, на котором могут конкурировать самые разные фирмы, — это оптимальный вариант развития. Евросоюз представляет такой «общий рынок», где товары, капиталы, рабочая сила и технологии могут свободно перемещаться через границы в интересах общего роста благосостояния. В известной мере и наш Евразийский экономический союз тоже представляет собой подобное интеграционное межгосударственное образование.

Таким образом, национальное государство теряет в XXI веке еще одну свою важную функцию — охрану национального рынка. Если социальные расходы выгоднее осуществлять на региональном уровне, то «общий рынок» надо поддерживать на межгосударственном. И «безродный космополитизм» наших западных соседей, предпочитающих жить в Европе без границ, оказывается лучшим способом сделать сильнее каждое из входящих в ЕС государств.

В итоге получается, что былое национальное государство расползается на несколько уровней. Причем не из-за каких-либо врагов, коварно стремящихся его подорвать, а по совершенно объективным причинам. Потому, что экономика XXI века принципиально отличается от экономики XVII или даже XIX столетия.

В Европе эти несколько уровней оформились уже довольно четко: Евросоюз — национальные государства — регионы. Причем, как показывает пример евроскептически настроенной Великобритании, ликвидировать средний уровень полностью в XXI веке не удастся. Для простых людей, в том числе не являющихся квасными патриотами, национальная общность по-прежнему многое значит. В экономическом смысле они европейцы, в социальном — валлонцы, баварцы, ломбардцы или каталонцы, а в культурном и политическом— по-прежнему британцы, французы, поляки, шведы.

В Северной Америке — похожая, но не столь ярко выраженная картина. НАФТА — ассоциация, включающая США, Канаду и Мексику, — североамериканский «общий рынок», хотя далеко еще не союз. На уровне штатов в США традиционно существует высочайшая степень самостоятельности.

У нас же сегодня сложилась несколько иная ситуация. Евразийский экономический союз отличается от Евросоюза своей структурой. Явное доминирование России (по территории, ВВП и политической мощи) снижает значение интеграции. Евразийский экономический союз получается чем-то вроде довеска к нашей стране. Он, бесспорно, имеет большое значение для белорусских предприятий, пользующихся свободным и очень выгодным доступом к огромному межнациональному рынку, но для России приращение экономического пространства не может дать тех плюсов, которыми обладает благодаря интеграции любая страна Евросоюза.

Более того, как показало развитие международной торговли после введения системы санкций, Евразийскому экономическому союзу трудно существовать, поскольку между властями разных стран отсутствуют политическое единство и общность взглядов на отношения со странами Запада. В результате наш «общий рынок» стал использоваться не только для нормальной торговли, но и для контрабандной поставки продукции в Россию через соседние государства, не вводившие санкций против Евросоюза.

На нижнем (региональном) уровне у нас тоже имеются серьезные проблемы. Россия сильно зависима от нефти и газа, а эти ресурсы крайне неравномерно распределяются по стране. Кто-то богат, кто-то беден. В итоге выходит, что подавляющее большинство регионов полностью зависит от финансовой поддержки центра, где сосредотачиваются доходы от продажи энергоносителей.

Если пойти по пути, характерному для XXI века, и предоставить регионам реальную самостоятельность в финансовой сфере, Россия будет состоять из небольшого числа сказочно богатых областей наряду с массой абсолютно нищих. Понятно, что потенциально эти нищие заинтересованы в том, чтобы сохранить сильный экономический центр в Москве, способный брать деньги у одних и отдавать их другим. В этом смысле наше правительство представляет собой своеобразный Комбед — комитет бедноты типа тех, что создавались в российских деревнях после революции ради поддержки неимущих и экспроприации кулаков. Нищая глубинка будет цепко держать за шею нефтедобывающие регионы, дабы они не позволили себе какой-нибудь самостоятельности.

Но вот проблема: некоторые из этих регионов практически ничем не привязаны к Москве кроме символических связей. Возьмем, например, Якутию. Эта республика и так достаточно богата благодаря своим алмазам, а сейчас ее богатства потенциально должны вырасти благодаря разработкам газа на Чаяндинском месторождении. Причем продавать этот газ мы намереваемся в Китай. Когда будет построен трубопровод «Сила Сибири», Якутия окажется в тесной экономической кооперации с Китаем. Оттуда она станет получать львиную долю доходов, причем, скорее всего, оттуда же в обмен на «газодоллары» будет получать продукты, необходимые для жизнеобеспечения. Ведь везти их из России слишком далеко и дорого. Цены в якутских магазинах способны привести в шок любого россиянина из европейской части страны. Возможно, транспортировка товаров обходилась бы дешевле, если бы построили давно обещанный мост через Лену, но вместо него сейчас строят мост через Керченский пролив в Крыму.

В общем, с экономической точки зрения Якутия, бесспорно, нужна Китаю, и Кремль сейчас сам связывает ее с Поднебесной трубопроводно-газовыми узами. Китай тоже очень нужен Якутии, как, впрочем, и Япония с Кореей, откуда гораздо дешевле поставлять автомобили, чем с ВАЗа. А Москва в этой истории выступает в качестве сборщика налогов и неэффективного менеджера, который никак не может достроить очень нужный якутам мост.

При этом в Якутии быстро меняется этническая структура. Коренное население отличается значительно более высокой рождаемостью, чем русское. А кроме того, из некоторых регионов этой республики русские активно перебираются на «большую землю» просто потому, что для них нет той работы, которая имелась в советском прошлом. Во время командировки в Якутск я много бродил по улицам города и видел на десять-пятнадцать якутских лиц максимум одно русское.

На самом деле разрыв не столь значителен, но дело, видимо, в том, что якуты в среднем существенно моложе. Среди русских немало стариков, которые сидят дома. В общем, через пару десятилетий Якутия станет в полной мере якутской.

Думается, что только развитие России по пути настоящего федерализма с максимально предоставляемыми регионам административными полномочиями и с максимально предоставляемыми регионам финансовыми ресурсами способно разрешить назревающую проблему. Если же все останется как есть, Москва должна быть очень сильной и авторитетной для того, чтобы давить на регионы, не позволяя им никаких вольностей. Такой способ правления вряд ли по-настоящему перспективен, если смотреть на опыт зарубежных государств. Однако на какое-то время этого своеобразного «силового федерализма» нам, наверное, хватит.