Крутые горки XXI века: Постмодернизация и проблемы России

КАКОВЫ УГРОЗЫ МИРУ В XXI ВЕКЕ

Интересное сложилось положение в современной научной литературе: когда мы говорим о текущих российских проблемах, то прежде всего ведем речь о политике, но если переходим к анализу мировых проблем, то беспокоит нас в основном экономика. Мы размышляем о росте ВВП в разных странах, о долговом кризисе, о сохранности зоны евро. И, самое главное, о том, как все это повлияет на Россию, на курс рубля, на наши сбережения и на рабочие места.

Зависимость России от мировой экономики очень велика. И она, как мы видели, усиливается по мере развития процесса глобализации в XXI веке. Однако если вспомнить про ключевые угрозы прошедших веков, то они определялись в первую очередь не экономическими, а внешнеполитическими проблемами. В XX столетии Россия пережила серьезные испытания в связи с двумя мировыми войнами. Их негативное влияние намного превосходило влияние Великой депрессии 1930-х годов или тем более влияние трансформации мировой валютной системы в 1940-1970-х годах. Так неужели же в XXI веке мир так изменился, что основные угрозы прошлого нас больше не волнуют?

У националистов и либералов ответ на данный вопрос обычно сильно различается. Националисты вроде бы смотрят на проблему внешних угроз трезвее либералов. Они их признают. Однако дать квалифицированный анализ проблемы не могут. Националисты, как правило, размышляют еще в категориях холодной войны. Они мысленно живут в XX веке, а не в XXI, и потому видят угрозы исключительно со стороны США, хотя на самом деле американцев давно уже беспокоит не российская, а арабская и китайская проблематика.

В либеральных кругах поднимать вопрос о внешних угрозах России в основном не принято. Это считается дурным тоном. Во-первых, потому, что либералы — мирные люди и хотят подходить к внешнеполитической проблематике по принципу «ребята, давайте жить дружно». А во-вторых, потому, что вопрос об угрозах прочно «оккупирован» националистами и всякий либерал, начинающий его анализировать, оказывается «чужим среди своих».

Увы, свойственное либералам желание дистанцироваться от неприятных вопросов не может превратить эти вопросы в несущественные. У нас нет оснований полагать, будто XXI век будет исключительно мягким и миролюбивым, а потому серьезные внешнеполитические угрозы прошлого перестанут теперь волновать человечество. Новая эпоха, скорее всего, породит новые вызовы, на которые так или иначе придется отвечать.

Крупнейшие войны недавнего прошлого не стоит интерпретировать как случайное помешательство человечества. У них есть объективная основа. Вопрос — какая? Представления о том, что вооруженные конфликты порождаются свойственной всем живым существам агрессивностью [Лоренц 1994] или же характерным для «поджигателей войны» нигилизмом [Глюксман 2006], в известной мере верны, но сильно упрощают картину. Разного рода региональные схватки или тем более бытовую «поножовщину», наверное, можно этим объяснить, однако столкновения «великих держав» имеют под собой определенную социальную логику. Перефразируя известное выражение немецкого военного теоретика Карла фон Клаузевица, можно сказать, что войны такого рода являются продолжением процесса внутреннего развития общества, но осуществляющегося совершенно иными (губительными) средствами.

Проблема войн, как ни покажется это странным, связана с модернизацией, хотя ее мы привыкли относить к разряду «хороших явлений», тогда как война, бесспорно, относится к числу чрезвычайно плохих. Дело здесь в том, что процесс модернизации, с одной стороны, делает мир более богатым материально и более развитым культурно, но с другой — создает проблемы, усиливающие человеческую агрессивность. Мировые войны во многом вышли из модернизации, став ее своеобразным «побочным эффектом».

Всякая модернизация сильно меняет общество в экономическом, политическом и социальном планах. Поначалу все выглядит благостно: строятся заводы, внедряются новые технологии, люди переселяются из деревни в крупные города. Однако в ходе быстро осуществляющихся перемен начинают нарастать противоречия, которые разрывают общество на части, не дают ему существовать традиционным образом. Рушатся старые режимы, возникают революции, а на их волне приходят новые правящие режимы.

Если смотреть на них с традиционных позиций, то эти режимы редко бывают легитимны. Они не связаны с монархическими династиями, веками пребывавшими на престоле «по праву крови». Чтобы утвердиться, новым режимам нужна легитимность нового типа. Они часто черпают ее в национализме. Чем он крепче, тем более возвышается значение одной нации за счет других. Подобная ситуация провоцирует войны между народами. В ряде случаев их удается сдержать, однако порой разумные ограничители агрессии оказываются бессильны, и страны скатываются к войне, даже не подозревая, насколько страшные последствия это будет иметь.

Примерно по такой схеме разворачивались еще наполеоновские войны. Модернизация во Франции обострила противоречия между сословиями, а также между обществом в целом и абсолютистским режимом. Монархия рухнула. Новая власть оказалась непрочной. Она пыталась какое-то время держаться на терроре, но в конечном счете уступила место авторитарному режиму Наполеона. Вокруг императора сплотилась вся нация. Наполеоновские войска распространили в соседних странах идеи свободы, равенства и братства. Народы, которые держались за старые режимы, стали считаться отсталыми в сравнении с французами. Их требовалось просветить на предмет тираноборчества и формирования образцового законодательства, способствующего экономическому развитию.

Словом, позитивные процессы в развитии общества принесли не только модернизацию, но и массу проблем. Люди в огромном числе гибли из-за революционных разборок, террора и многолетних войн.

Первая мировая война имела формально иной сценарий, однако главной ее причиной тоже была модернизация общества. В многонациональной Австро-Венгрии помимо всех прочих противоречий обострялись конфликты между этносами, которые начинали чувствовать себя нациями. Особенно острой была проблема конфликта монархии со славянами — поляками, чехами, хорватами, словенцами, русинами, которых там насчитывалось в общей сложности почти 50 % [Яси 2011: 351]. Как в этой ситуации было удержаться от войны с Сербией, желавшей вывести южных славян из-под власти кайзера?

Однако стоило лишь возникнуть войне огромной империи с маленьким, но гордым сербским государством, так сразу вмешались другие европейские страны, чтобы сохранить политическое равновесие. В итоге опять вышел кровопролитный конфликт, погубивший миллионы жизней.

По итогам Первой мировой рухнуло четыре империи (Австро-Венгрия, Россия, Германия и Османская держава), поскольку военные трудности обострили до предела противоречия, которые десятилетиями вызревали в ходе модернизации. А это во многом обусловило Вторую мировую войну, так как новые режимы использовали для своей легитимации национализм. В Третьем рейхе национал-социализм непосредственно взял на вооружение ксенофобию и агрессию, вторгся на соседние территории и тем самым спровоцировал ответ со стороны великих держав.

Таким образом, мы видим, что модернизация, экономическое развитие, падение старых режимов не являются чем-то противоположным национализму, ксенофобии и агрессии. Наоборот, они тесно связаны между собой. Переход от традиционного общества к современному очень труден, рискован и чреват опасными срывами, влекущими за собой формирование авторитарных режимов, готовых развязать войну для того, чтобы использовать национализм и ксенофобию ради своей легитимации.

Если смотреть на проблемы XXI века в подобном свете, то вряд ли можно надеяться, что модернизация быстро растущих сегодня стран обойдется без серьезных социально-политических срывов и столкновений с давно уже утвердившимися в мире великими державами. Ведь никуда не делись проблемы, которые модернизация порождала раньше [Травин 20106].

«Джихадизм — это побочный продукт модернизации и глобализации, а не традиционализма», — справедливо заметил Фукуяма [Фукуяма 2007: 103]. Собственно говоря, и события, которые мы называем арабской весной, есть не что иное, как следствие модернизации целого ряда государств. В ходе происходивших там преобразований обострялись разного рода противоречия и рушились слабые авторитарные режимы, которые так и не смогли добиться легитимации, несмотря на националистическую и социалистическую идеологии, использовавшиеся такими их лидерами, как Саддам Хусейн, Муаммар Каддафи, Гамаль Абдель Насер, Хафез Асад. Каждый из этих вождей сумел на время подморозить разложение своих стран, причем некоторым из них удалось даже передать власть преемникам. Однако ключевые проблемы сохранились и продолжали разрывать общество на части.

В отличие от старой Европы, где после ряда катаклизмов все же сформировались устойчивые национальные государства, сменившие авторитаризм на демократию, арабский мир, похоже, берет на вооружение реформированные религиозные воззрения. Исламский фундаментализм эффективнее работает там, чем национализм, поскольку дает арабам чувство исполнения великой миссии. В остальном же на Ближнем Востоке и в Магрибе все выглядит сегодня примерно так же, как в Европе XIX-XX столетий, где агрессивность нарастала по мере разложения старых режимов. Сейчас уже ясно, что устойчивой демократии в арабском мире не удастся добиться еще очень долго. И, скорее всего, столь же долго этот мир будет видеть в Европе и Америке своих непримиримых врагов.

Однако то, что происходит у арабов, — это, скорее всего, не главная проблема XXI века. Арабский мир расколот, а раскол существенно снижает шансы отдельных стран на осуществление совместных военных действий. Кроме того, непрерывность социально-политического кризиса подрывает экономические возможности исламистов и, следовательно, их военно-политические возможности.

Значительно большую проблему для XXI века может представлять ход модернизации в Китае и Индии. Ведь это не просто регионы с внутренними конфликтами, а огромные многонаселенные державы с быстро развивающейся экономикой и колоссальными возможностями милитаризации, осуществляемой на базе увеличивающегося большими темпами ВВП. Как справедливо отмечал Хантингтон, «динамизм ислама представляет собой постоянный источник многих относительно локальных войн по линиям разлома; а возвышение Китая — потенциальный источник крупной межцивилизационной войны между стержневыми державами» [Хантингтон 2003а: 327].

Некоторые пессимистично настроенные эксперты полагают, что Китай уже сейчас ведет осознанную экономическую войну против США, стремясь подорвать доллар и предельно ослабить своего потенциального военного противника [Брюне, Гишар 2012]. Это, по всей видимости, некоторое преувеличение. Однако в перспективе возможно возникновение серьезных проблем. Главная ошибка оптимистично настроенных аналитиков состоит в том, что они просто экстраполируют ныне проявившиеся тенденции на будущее. То есть полагают, будто Китай и Индия через 30-50 лет будут примерно такими же в социально-политическом плане, как сейчас, но только более богатыми. Однако думается, что о проблемах, с которыми мир может столкнуться в перспективе, гораздо больше говорит опыт европейских стран прошлого, чем сегодняшнее положение гигантов Востока.

По мере развития экономики напряженность внутренних противоречий этих стран будет усиливаться. Нет никакой гарантии, что нынешние рационально мыслящие и относительно предсказуемые режимы в Китае и Индии смогут сохраниться надолго. Китайский авторитарный режим в наибольшей степени подвергается угрозам, поскольку требования демократизации обязательно будут сопровождать модернизацию страны. Особенно в связи с быстрой урбанизацией и накоплением комплекса противоречий в крупных городах Поднебесной [Наварро 2007]. Как справедливо заметил известный американский политолог и журналист Фарид Закария, «основная проблема, с которой сталкивается Китай в своем поступательном движении, заключается вовсе не в том, что его форма правления непоправимо вредна, а в том, что такая форма правления неминуемо утратит способность удерживать ситуацию» [Закария 2009: 118].

Индийский демократический режим, на первый взгляд, кажется более стабильным, чем китайский авторитарный. Ведь он предполагает сменяемость политических элит, а значит, периодическое выпускание пара из-под крышки котла. Однако не следует забывать про другую проблему Индии — высокую степень регионализации общества. Нарастание внутренней напряженности может привести к усилению сепаратистских тенденций, а это чревато существенной трансформацией политического режима.

Какими окажутся будущие режимы в Китае и Индии, мы знать сегодня не можем. Но вероятность формирования стабильной демократии там невелика. Особенно в Китае, где демократического опыта фактически нет. Скорее всего, там рано или поздно сформируется новый авторитаризм и появится «харизматичный лидер, который, пользуясь беспорядками, сметет нынешнее правительство Китая и установит правление, невообразимое для Запада» [Тоффлер Э., Тоффлер X. 2008:471].

Сегодняшний режим держится в Китае на высоком экономическом росте, на удовлетворенности недавних голодных крестьян возможностями городской жизни и на адаптированном к современным требованиям маоизме. Однако рост не вечен, рано или поздно Китай войдет в серьезный экономический кризис. Возможно, это будет кризис, вызванный падением спроса в мире на китайские товары (см. подробнее главу 1). А возможно, как предполагает, например, американский социолог Иммануэль Валлерстайн, сократятся капиталовложения, идущие с «мирового Севера» на «мировой Юг» [Валлерстайн 2004: 67]. В любом случае жизнь в Китае станет тяжелее, и новые поколения горожан предъявят новые социальные требования властям. Тогда замшелый маоизм полностью перестанет работать как эффективная идеология.

Для легитимации нового китайского режима понадобится новая идеология. Не исключено, что это будет агрессивный национализм, желающий привести политическое значение державы в соответствие с его экономическим значением [Леонард 2009: 133-181]. Во всяком случае, трудно представить такую будущую китайскую власть, которая в условиях нарастания экономических проблем смогла бы избежать опоры на национализм. Уже сейчас нередки всплески проявления нетерпимости в отношении Запада [Киндж 2008: 348-351]. В подцензурных государству китайских СМИ появляются высказывания о возможности в будущем оспорить мировое лидерство Америки [Бжезинский 2015: 36]. По всей видимости, это может случиться в 2040-х годах, когда, по некоторым оценкам, Китай догонит США в области стратегических вооружений [Уткин 2002: 235].

Человечество все это уже проходило в другие времена и в других регионах. «Подобно сегодняшнему Китаю, — пишет Закария, — на рубеже XIX-XX веков Германия, Австро-Венгрия и другие отстававшие в деле модернизации страны оказались в своего рода ловушке, имея, с одной стороны, недостаточно либерализованные политические режимы, а с другой — мощные массовые движения ультранационалистического, фашистского и коммунистического (то есть, в конечном счете, антилиберального) толка» [Закария 2004: 83].

Для России подобная трансформация южного соседа представляет непосредственную угрозу. Во-первых, потому, что у Китая есть серьезные территориальные претензии к нашей стране, о чем говорил еще Дэн Сяопин [Шеварднадзе 2009: 115]. Во-вторых, потому, что население Сибири и Дальнего Востока немногочисленно и ему будет проще мигрировать на Запад, чем жить под дамокловым мечом. В-третьих, потому, что Китаю нужны ресурсы Сибири. В-четвертых, потому, что Москва ныне дистанцируется от Вашингтона и, значит, у нас не будет сильного союзника в случае возникновения конфликтов.

Правда, Америке при любых отношениях с Россией не удастся остаться в стороне от возможного конфликта. И это означает, что конфликт современного мира с Китаем будет, скорее, иметь мировой, а не региональный характер.

КОНЕЦ ОДНОПОЛЯРНОГО МИРА

В результате распада СССР и краха советской экономики, ориентировавшейся на поддержание высоких военных расходов, мир на какое-то время перестал быть биполярным. Явное доминирование США позволило американцам (особенно при президенте Джордже Буше-младшем) осуществлять внешнюю политику так, как будто бы им не может противостоять никакая серьезная сила. Америка воевала в Афганистане, стремясь нейтрализовать своего самого главного противника — лидера «Аль-Каиды» Усаму бен Ладена. Америка вторгалась в Ирак, стремясь ликвидировать режим Саддама Хусейна, хотя справедлив вопрос: был ли он действительно одним из главных противников Вашингтона?

Сама по себе такая стратегия была, очевидно, ошибочной. Она подорвала силы Соединенных Штатов, обострила многие экономические проблемы (в частности, долговые), а самое главное — усилила общественное неприятие Pax Americana в различных уголках мира. Все больше людей на планете воспринимают США как опасную, агрессивную державу, а вовсе не как доброго, надежного друга, активно способствующего распространению демократии. Администрация Буша явно не смогла добиться поставленных целей [Бьюкенен 2006: 122-124; Бжезинский 2015: 51; Сорос 2010: 124— 136]. Тигр оказался бумажным, хотя кое-кого действительно сумел покусать в период своей экспансии.

Некоторые арабские авторитарные режимы пали (Ирак, Египет, Ливия), однако на их место пришли совершенно непредсказуемые и сильно идеологизированные режимы, которые вряд ли в ближайшее время будут эволюционировать в условно демократическом «турецком направлении» (то есть в направлении создания эффективного государства, ориентирующегося на принятие ряда важнейших европейских ценностей).

Некоторые настроенные против Запада режимы (Северная Корея, Иран) пришли к выводу о необходимости обладания собственным ядерным оружием (а подобное вооружение вряд ли сделает мир безопаснее), поскольку лишь в этом случае резко снижается вероятность навязывания демократии извне.

Наконец, определенные политические силы, которым, казалось бы, на роду написано было пасть под мощным американским давлением (режим Александра Лукашенко в Беларуси, режим Уго Чавеса и его преемника Николаса Мадуро в Венесуэле, движение «Талибан» в Афганистане), сумели неплохо сохраниться и тем явно продемонстрировали слабость силовой политики США.

Мир так и не стал по-настоящему однополярным, поскольку он слишком сложен, противоречив, изменчив для того, чтобы загнать его в определенные рамки — пусть даже столь цивилизованные, как американские. Впрочем, есть и другие причины того, почему XXI век не будет эпохой однополярности. Важнейшая среди них — неравномерность экономического развития.

Различные страны характеризуются разными темпами экономического роста. Одни под воздействием определенных причин вдруг ускоряют свое движение. Другие впадают в состояние стагнации и начинают отставать от более удачливых соперников. Трудно ожидать, что государства, постепенно выходящие на лидерские позиции в экономике, станут равнодушно взирать на политическое доминирование тех, чьи темпы роста ВВП уже не столь сильно впечатляют, как раньше. Тем более что экономическое развитие часто зависит непосредственно от того, насколько влиятельным политическим игроком является та или иная страна на мировой арене.

Мир в XXI веке постепенно вновь становится биполярным. Пока это еще не очевидно широким слоям населения. Однако тенденция наметилась достаточно четко, и трудно представить себе что-то такое, что может ее изменить. Крупнейшей силой, противостоящей Америке, становится Китай, являющийся уже много лет мировым лидером по темпам экономического роста, догоняющий США по объему валового продукта и использующий свой быстро увеличивающийся ВВП для усиленной милитаризации [Киндж 2008; Шапиро 2009: 204-278].

Соединенные Штаты давно уже имеют организационно оформленную систему союзников под названием НАТО. Китай, скорее всего, станет выстраивать свой военно-политический блок в обозримой перспективе.

Совсем не обязательно противостояние блоков в XXI веке будет оформлено так же, как это было в XX столетии. И, следовательно, не обязательно нам нужно ожидать, что на манер нашего почившего в бозе Варшавского договора Китай сформирует какой-нибудь свой альянс (скажем, Пхеньянский).

Конкретные формы развития военно-политического сотрудничества будущего предсказывать бессмысленно, поскольку они будут зависеть от многих новых факторов, не действовавших в XX веке. Однако попытаться осмыслить общие контуры биполярной картины мира сегодня можно. Естественно, с поправкой на то, что каждое десятилетие и каждый новый поворот в развитии человечества будут вносить в нее существенные коррективы.

Думается, в первую очередь следует обратить внимание на два весьма популярных заблуждения, характерных для интеллектуальных кругов, пропитанных духом антиамериканизма. Некоторые интеллектуалы подобного толка резко преувеличивают степень антиамериканизма, существующую в Европе, и полагают, будто при определенных обстоятельствах можно расколоть НАТО, купив, скажем, симпатии французов за «чечевичную похлебку». Другие связывают неоправданные ожидания с группой стран, объединенных аббревиатурой БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай), полагая, что эта конструкция, существующая не столько на деле, сколько в умах аналитиков, может трансформироваться в нечто военнополитическое.

Расколоть Америку и Европу довольно сложно уже по причине общности духовных ценностей западного мира. Американцы и европейцы весьма комфортно чувствуют себя в обществе друг друга, а потому трудно представить политика, который смог бы пробиться к власти, провоцируя конфликт между различными частями Запада. Когда-то такого рода конфликты порождались «великими идеями» — социальными, религиозными, национальными. Однако сегодня эпоха великих идей на Западе уже является достоянием истории. В обществе потребления ни социальные, ни религиозные, ни национальные различия уже не работают так, как они работали в обществе модернизировавшемся, то есть превращавшемся из традиционного в современное.

Но самое главное даже не это. Раскол Америки и Европы трудно представить себе и с позиций realpolitik. Теоретически, конечно, можно допустить, что при всей общности духовных ценностей Запад расколется на противоборствующие части, поскольку Китай соблазнит, скажем, Францию какими-то практическими выгодами, которых ей не дает союз с Америкой. Но в действительности представить себе подобные выгоды пока никому не удавалось. И, скорее всего, не удастся. Поэтому объединенная Европа останется на том полюсе биполярного мира, который мы условно назовем американским.

А что же БРИК? С позиций realpolitik превращение этой интеллектуальной конструкции в нечто, связанное реальными интересами, вообще немыслимо. Две крупнейшие страны БРИК — Китай и Индия — имеют между собой старые противоречия, а самое главное, основания опасаться друг друга в обозримой перспективе. В первую очередь подобные основания есть у Индии, поскольку Китай был более агрессивен в прошлом, является заметно более милитаризированной страной в настоящем и, скорее всего, окажется особо непредсказуемым в будущем.

Таким образом, Китай с Индией никак не могут составить основу военно-политического антиамериканского блока. Напротив, чем в большей степени Китай станет играть роль серьезного политического игрока, противостоящего Соединенным Штатам на мировой арене, тем больше будет у Индии стимулов к тому, чтобы налаживать с Америкой серьезное сотрудничество. Особенно потому, что в Индии многие годы сохраняется демократическое (или, вернее было бы сказать, квазидемократическое) устройство и это способствует поддержанию нормальных отношений с демократическим миром в целом.

Скорее всего, ни при каких обстоятельствах не встанут на китайскую сторону биполярного мира и другие страны, имеющие с Пекином определенные противоречия. А тем более территориальные споры. С Японией у Китая оказываются все более напряженными отношения из-за островов Сенкаку. С Филиппинами — из-за островов Спратли (Наньша). С Вьетнамом — из-за Парасельских островов. Логика realpolitik требует того, чтобы все эти страны (даже Вьетнам, имеющий далеко не лучшие воспоминания о взаимоотношениях с США в прошлом) дистанцировались от Китая и искали поддержки на Западе по мере того, как Пекин будет наращивать военные мускулы.

А где же тогда Китай может искать себе поддержки? По сути, он уже сейчас подбирает все, что «плохо лежит», в различных регионах мира. Например, явно усиливается китайское влияние в бывшей советской Средней Азии. Ни Россия, ни США не предлагают там своим потенциальным сторонникам достаточно соблазнительной перспективы, а потому шансы Китая укрепиться в регионе достаточно велики. Для американцев Средняя Азия явно не является приоритетом, да к тому же их примитивная политика в Ираке и Афганистане не может не настораживать любого азиатского диктатора. Россия же формально втягивает партнеров в свою интеграционную группировку (Евразийский экономический союз, который раньше назывался просто Таможенным), однако вряд ли может рассматриваться этими партнерами в качестве перспективного патрона из-за своей экономической слабости.

Если цены на нефть рухнут надолго, наша страна потеряет все признаки преуспевающего государства. А кроме того, уже сейчас видны серьезные противоречия между Россией, с одной стороны, и Беларусью с Казахстаном — с другой. Нашим партнерам невыгодно втягиваться в геополитическую конфронтацию с Западом, но зато выгодно использовать эту конфронтацию для получения доходов (например, от контрабандного провоза на российскую территорию различных товаров, находящихся под санкциями).

Впрочем, наша бывшая довольно «средненькая» Азия — это еще не главная проблема. Намного серьезнее может быть проблема возможного альянса Китая с той бунтующей и сильно идеологизированной Азией, которая берет на вооружение радикальные исламские ценности. Скорее всего, подобного рода альянс (если он будет иметь место в действительности) никогда не оформится в виде такого блока, какой создавался в XX веке. Нынешнее столетие найдет иные формы организации. Не столь прямые, но достаточно эффективные.

Понятно, что альянс этот не может возникнуть при сохранении нынешнего китайского режима, сторонящегося разного рода экстремизма. Однако в разделе «Каковы угрозы миру в XXI веке» настоящей главы уже отмечалось, что режимы обязательно меняются под воздействием процесса модернизации. Новые режимы для своей легитимации прибегают к использованию различных идеологий, причем иногда в агрессивной форме. В этом смысле будущее Китая отнюдь не безоблачно. На основе анализа исторического опыта мы можем предположить, что формирование биполярного мира простимулирует будущий Китай к поиску таких агрессивных союзников, с помощью которых Пекин смог бы «догнать и перегнать Америку».

Одним из потенциальных союзников Китая в XXI веке может стать Россия. Наша страна, плотно сидящая на нефтяной игле, нуждается в стабильно растущем рынке сбыта энергоносителей. Причем этот рынок предпочтительнее иметь на востоке, поскольку старые скважины постепенно оскудевают, а новые крупные месторождения «сдвигаются» в сторону восходящего солнца. Кроме того, зависимость Запада от российских энергоносителей ослабевает по причине активной разработки в США сланцевого газа.

Что же касается Китая, то сейчас он еще не готов приобретать по-настоящему большие объемы российских энергоносителей, однако по мере роста экономики потребность импорта будет становиться все более существенной. Кроме того, если политическая напряженность между Китаем и США станет нарастать, Пекин в стратегических целях захочет максимально диверсифицировать свое снабжение энергоносителями, и Россия станет рассматриваться в качестве все более важного источника подобного рода.

Таким образом, перед нашей страной в XXI веке встает чрезвычайно сложная проблема политического выбора. Мир в любом случае не будет российским. Его биполярная структура предполагает столь сильных лидеров, как США и Китай, а всем остальным придется определяться в отношении того, «с кем дружить».

Уход в китайском направлении для нас чрезвычайно опасен, поскольку в отношениях с авторитарным восточным государством мы можем быть лишь младшим, абсолютно зависимым партнером. Кроме того, при подобном подходе у нас останется мало шансов поддерживать в нормальном состоянии малонаселенные сибирские регионы страны, из которых жители побегут на запад. Не мытьем, так катаньем Китай в XXI веке решит проблему установления своего непосредственного контроля над столь необходимыми ему северо-восточными природными ресурсами.

Ориентация на западных союзников была бы для России как европейской страны выгоднее в смысле realpolitik и естественнее в плане следования нашей традиционной культуре. Однако быстро нарастающая в последние годы жесткая конфронтация российского руководства с американским создает неблагоприятный фон для разумного геополитического выбора. Существует опасность того, что восточный крен сегодня в нашей политике возобладает, а к тому времени, когда выявится его бесперспективность, выправлять ситуацию окажется уже поздно. Россия попадет в альянс с Китаем, напоминающий альянс всадника и лошади. Причем всадником, погоняющим своего коня, будет явно не наша страна.

В КАКИЕ ВОЙНЫ МЫ ВВЯЖЕМСЯ В БУДУЩЕМ

Если мы начинаем рассуждать о возможности больших войн в XXI веке, то часто с порога отметаем даже саму мысль о них, поскольку в головах со времен как минимум Карибского кризиса утвердилась мысль, будто такая война — это конец человеческого существования. Никто из политиков, полагаем мы, сознательно не решится развязать мировую войну в подобной ситуации, поскольку никто не является самоубийцей. Однако на самом деле наши стандартные представления о мировой войне XXI века ошибочны. Картина будущих противостояний определяется парадоксальным выводом израильского политолога Мартина ван Кревельда о том, что «уже сегодня самые мощные вооруженные силы по большей части не годятся для современной войны» [Кревельд 2008: 63]. И впрямь в Израиле хорошо знают, как протекают вооруженные конфликты XXI века, поскольку там давно уже занимаются войной на практике.

Естественно, прогнозировать будущие сражения конкретно (с указанием времени, места и основных участников) — дело безнадежное. Мир слишком сложно устроен для того, чтобы знать заранее такие вещи. Однако, исходя из сложившихся за последние десятилетия тенденций, мы способны представить себе общую картину грядущих событий.

В наших взглядах на возможность будущих вооруженных конфликтов часто царят эмоции. Скажем, пару десятилетий после окончания Второй мировой войны человечество откровенно опасалось ядерного апокалипсиса. И к этому, казалось бы, были серьезные основания. Во-первых, ориентировались на тот сравнительно короткий срок (двадцать лет), который разделял прошедшие мировые войны. Во-вторых, полагали, что противоречия СССР и США, доведшие нас до Карибского кризиса, совершенно неразрешимы. В-третьих, помнили, что ядерное оружие было применено в Хиросиме и Нагасаки без особых моральных страданий со стороны американских политиков и генералов. Словом, новую мировую войну было очень легко себе представить, а значит, она виделась вполне реалистичной.

В этот период богатые американцы строили у себя на приусадебных участках частные бомбоубежища, а тех, кто победнее, учили спускаться в подвал или хотя бы залезать под стол, обхватывая руками голову. Тем, у кого не было поблизости даже стола, предлагалось носить широкополые шляпы и темные очки. Массовое ожидание катастрофы вступало в резкое противоречие с реальной возможностью от нее защититься. В итоге оказалось, что защищаться, собственно говоря, и не надо, поскольку наличие ядерного оружия вовсе не означает его применения.

Вместо ядерной войны на деле вышла разрядка международной напряженности, и уже в 1970-1980-х годах ни советский, ни американский обыватель об апокалипсисе не думал. Конечно, с формальной точки зрения опасность обмена ракетными ударами сохранялась, но поколения, выросшие в эти десятилетия, уже не относились всерьез к умению быстро найти бомбоубежище. В СССР война даже стала предметом циничных анекдотов. (Вопрос школьного военрука: «Как следует держать автомат при “едреном взрыве”?» Правильный ответ: «Так, чтобы металл с расплавленного ствола не капал на казенные сапоги».)

Смена общественных ожиданий изменила и представления военных. Генералы в 1970-1980-х годах стали следовать «стратегии гибкого реагирования» и готовиться к будущей войне так, будто ядерного оружия вообще не существует.

Распад Советского Союза на время создал иллюзию однополярности мира, и этого хватило для того, чтобы вообще забыть о «страшилках прошлого». Ведь если мир однополярный, то вроде бы вообще некому устраивать мировую войну. У ныне живущих поколений вооруженные конфликты стали устойчиво ассоциироваться лишь с событиями, происходящими в слаборазвитых странах, к числу которых, как выяснилось, правда, относятся и постсоветские государства.

На самом деле мир вовсе не стал однополярным, что в обозримой перспективе будет ясно каждому, кто не сочтет за труд внимательно проанализировать темпы экономического и военного развития Китая. Однако преувеличенные страхи 1950-х годов сменились сегодня преувеличенным благодушием, которое точно так же основано не на трезвой оценке ситуации, а исключительно на эмоциях. Нам трудно представить себе этот милый уютный мир (где мы на каком-нибудь международном курорте встречаемся с обаятельными представителями самых разных народов) вовлеченным в кровопролитную войну, требующую серьезных жертв от каждого человека. А раз войну трудно представить, значит, ее не будет.

На самом деле, чтобы представить себе, какой может быть новая крупная война, следует перестать увязывать ее непременно с атомной бомбой. Обладание ядерным оружием делает войну традиционного типа маловероятной, хотя из этого совсем не следует, что сами по себе мировые войны остались в прошлом. Столкновение между собой великих держав — это не военная, а политическая проблема. Если причины для конфликтов по-прежнему сохраняются, то ведущие государства мира в определенный момент могут продолжить реализацию своей конфронтационной политики иными (военными) средствами. Однако генералы при этом вынуждены будут разбираться друг с другом таким образом, чтобы не разрушить планету. «Ядерную дубинку» они запрут в шкаф, где уже со времен Первой мировой войны хранятся газы и отравляющие вещества, а затем начнут бить противника подручными средствами.

Правда, относительно подручных средств тоже существуют иллюзии. Скажем, Э. Тоффлер, фанатично влюбленный в науку, предположил в начале 1990-х, что фанатиков-экстремистов можно выводить из строя инфразвуковым генератором, от которого их пробирают рвота и понос, а с терроризмом следует бороться снотворными и успокаивающими средствами [Тоффлер Э., Тоффлер X. 2005: 195-199]. Жизнь показала, что все намного сложнее. В ситуации, когда не знаешь, кто конкретно является врагом и как вычленить его из толпы мирных жителей, массовый понос — столь же неэффективное средство воздействия на противника, как и ядерная радиация. Технологические проблемы, как ни странно, вообще отходят сегодня в сторону. Современная война трансформирует традиционные представления о врагах и главным делает вопрос не как их уничтожить, а как их вычленить.

События, происходящие на юго-востоке Украины, не приведут человечество к мировой войне, однако на этом примере мы можем вполне рассмотреть вопрос о том, как будут складываться крупные вооруженные конфликты XXI века.

Казалось бы, для России как ядерной державы самым простым и наиболее эффективным вариантом решения задач, которые ставят кремлевские политики в отношении Украины, было бы нанесение ядерного удара по центру или западу этой страны (благо Киев от атомного оружия еще в 1990-х годах отказался). Однако подобный безумный ход никем, естественно, даже не рассматривался.

Вторым вариантом осуществления военных действий могло бы стать открытое введение российских войск в Донецк и Луганск. Как показал опыт присоединения Крыма к России, теоретически подобный подход был возможен и на юго-востоке. Но он давал Кремлю минимум выгод, одновременно порождая массу негативных последствий. Скорее всего, введение очень жестких западных санкций и падение рубля привели бы Россию к экономическому краху, отягощенному еще и необходимостью подтягивать Донецк с Луганском к нашему уровню жизни.

В итоге на практике реализовался третий, «сравнительно мягкий вариант» осуществления российской «внешней политики иными средствами». По форме украинские события представляют собой типичную гражданскую войну. Россия официально не рассматривает себя в качестве одной из сторон конфликта. Однако на деле мало кто сомневается в том, что Кремль оказывает Донецку и Луганску довольно серьезную поддержку деньгами, живой силой и техникой.

Если в отношении большого числа российских боевиков на юго-востоке Украины, в принципе, можно сделать допущение, что они, мол, там сами каким-то образом очутились и никак не связаны с Кремлем, то в отношении вооружений, которыми эти люди располагают, подобные допущения совершенно абсурдны. Москва даже не слишком стремится маскировать свою военную поддержку, хотя официально этот факт всегда опровергает.

В чем состоит смысл подобного подхода?

С одной стороны, наше формальное дистанцирование от украинской гражданской войны снимает для России всякую угрозу получения прямого удара от войск НАТО. Поскольку, как стало ясно еще перед Второй мировой войной, никто в демократических странах по доброй воле ввязываться в большое кровопролитие не хочет, Запад тоже предпочитает косвенные методы вмешательства. Вроде бы и упрекает Кремль в агрессии, но лобового отпора «агрессору» не дает.

С другой стороны, в такого рода конфликтах поддержка боевиков некой «внешней силой» углубляет и продлевает на неопределенный срок хаос, возникший из-за войны. А в подобном хаосе можно надеяться на получение важных для этой «внешней силы» выгод. В идеале можно даже добиться победы боевиков, которых ты поддерживаешь, и образовать в кризисном регионе марионеточный режим. Если же для такого рода победы сил не хватает, можно вступить в переговоры, целью которых является, скажем, федерализация государства, погруженного в гражданскую войну. Ведь федерализация, установившаяся подобным образом, не укрепляет, а ослабляет государство. Сильный сосед в этой «мутной воде» может и дальше пытаться ловить свою рыбку.

Украинский пример не уникален. Подобная практика неоднократно использовалась самыми разными государствами еще на протяжении второй половины XX века. США, например, поддерживали талибов в связи с прямым вторжением Советского Союза в Афганистан. Различные исламские государства поддерживают группировки, воюющие с Израилем. Кубинские боевики во главе с легендарным Эрнесто Че Геварой сражались в Африке и Латинской Америке, притом что официально Куба в этих конфликтах не участвовала.

Примерно по такому же сценарию может в будущем сложиться и настоящая крупная война, сопоставимая с мировыми войнами XX века.

«В будущем, — предполагает М. ван Кревельд, — войны будут вести не армии, а группы, членов которых мы сегодня называем террористами, партизанами, бандитами и грабителями, но которые несомненно придумают для себя более приемлемые официальные титулы <...> Разница между линией фронта и тылом постепенно исчезнет. В этих обстоятельствах война будет намного сильнее затрагивать большинство гражданского населения вплоть до того, что это понятие вообще исчезнет или потеряет смысл <...> Сражения уступят место стычкам, терактам и массовым убийствам <...> Исчезнут войны в открытом поле хотя бы потому, что во многих уголках земного шара больше не будет открытых мест. Обычным местом ведения войн станет сложная среда, созданная природой, или еще более сложная среда, созданная человеком. Это будет война подслушивающих устройств, заминированных автомобилей, мужчин, схватившихся врукопашную, и женщин, использующих свои сумочки для переноски взрывчатых веществ и наркотиков для их оплаты. Война будет затяжной, кровавой и ужасной» [Кревельд 2008: 294,303,309].

М. ван Кревельд, разработавший теорию, отрывки из которой процитированы выше, во многом прав, хотя, мне кажется, ошибается в одном. Он предполагает исчезновение государства как субъекта войны и переход реальной военной власти к разнообразным организациям, вдохновляющимся фанатичной идеологией. Однако, скорее, может возникнуть взаимовыгодный симбиоз богатых государств, стремящихся к реализации глобальных целей, с организациями, непосредственно ведущими боевые действия, но нуждающимися в финансовой и материальной поддержке. Один субъект этого симбиоза производит товары, зарабатывает деньги, но не стремится воевать открыто, чтобы не подставлять себя под удар и не провоцировать ядерный конфликт. Другой субъект непосредственно воюет, не имея собственной территории, экономики и даже населения, исчезая в случае поражения, но возрождаясь в другой части мира для продолжения все той же глобальной войны, поддерживаемой все тем же государством.

Что из всего этого следует для России? Выводы неутешительны. Реальная мировая война может оказаться намного дороже, чем ядерная, и потребует таких ресурсов, которых у России просто не имеется.

Возможность обмена ядерными ударами зависит лишь от прошлых затрат: шарахнули друг по другу и превратили мир в одно большое кладбище. Реальная мировая война XXI века, наоборот, зависит, скорее, от будущих затрат, от возможности долгое время финансировать ведение боевых действий в разных регионах мира с помощью новейших неядерных вооружений.

Соответственно, преимущества в такой воине получает не та держава, которая, как СССР в сталинские годы, разок напряглась, пояса затянула и создала ядерный щит, а та, которая обладает высокоразвитой экономикой, способной производить вооружения, продовольствие и основные товары широкого потребления для длительного противостояния. Причем так, чтобы народ не ощутил на себе особых тягот и не устроил революцию на манер февраля 1917 года.

Несколько упрощая дело, можно сказать, что возможности для ведения мировой войны будущего находятся в прямой зависимости от ВВП государства. В этом смысле страны НАТО к такой мировой войне хорошо подготовлены. Китай подготовлен хуже, однако он быстро наверстывает отставание, имея значительно более высокие темпы роста ВВП, чем США и Евросоюз. Кроме того, Китай, который в отличие от России еще не стал обществом массового потребления, легче может маневрировать своими ресурсами, направляя при необходимости большую долю средств на военные цели. Россия же по ВВП на душу населения сильно отстает от Запада, но при этом рост имеет примерно такой же скромный, как страны ЕС, и значительно меньший, чем рост китайский.

В общем, если наша страна вдруг втягивается в глобальное противостояние, пытаясь представить себя одним из полюсов современного мира, она довольно быстро надорвется и станет просто младшим партнером по-настоящему великой державы XXI века. Ведь большая война с серьезным противником требует в сотни раз больше ресурсов, чем «битва за Донбасс». Таковы печальные для России реалии, которые, правда, мало кто хочет признавать. Современные пропагандисты вместо серьезного анализа реалий просто предпочитают рассуждать о возможности превращения наших противников в радиоактивную пыль.

КТО БУДЕТ ВОЕВАТЬ В XXI ВЕКЕ

Новый характер современной войны формирует в XXI веке принципиально новый подход к построению вооруженных сил. Массовые призывные армии прошлого станут невыгодны. Более того, победа над врагом в значительной степени вообще оказывается ныне не столько следствием действий генералов, сколько результатом общего функционирования экономической и политической машин.

В разные эпохи европейской истории армии организовывались различными способами. Причем зависели происходившие изменения не от сложных планов генштабовских стратегов и не от того, что придет в голову очередному государю, а от ресурсов, которыми обладали государство и общество [Мак-Нил 2008].

Феодальное войско Средних веков возникло потому, что единственным ресурсом, находившимся в распоряжении монархов, была земля. Короли не имели достаточного объема денег для того, чтобы платить солдатам за службу. Не имели они и бюрократического аппарата, чтобы, скажем, осуществлять всеобщий учет «призывников» и массовую мобилизацию. Но они обладали землей, которую передавали своим вассалам, требуя от них являться в нужный момент со своим войском и поддерживать королевскую дружину против общего врага. А если не явился вассал «конно, людно и оружно» по монаршьему повелению, у него отнимали землю и передавали ее другому — более верному и исполнительному.

В эпоху Ренессанса, когда сформировались богатые города и европейские государи получили возможность брать крупные займы у банкиров, стал доминировать иной подход к построению армии. Солдат нанимали за деньги. Тем самым монархи приобретали возможность самостоятельно распоряжаться всем своим войском и не ждать с дрожью в коленках, явится вассал на службу или предаст своего сеньора, под держав вдруг его противника.

Если вассал сначала получал землю, а затем «отрабатывал» службой, то наемник сначала воевал и лишь затем получал свою плату. В этой ситуации предавать нанимателя не имело особого смысла. Разве что солдат твердо знал, что тот обанкротился и обещанных выплат ждать не следует.

Новый важный ресурс — организационный — появился в XVII-XVIII веках. К этому времени ведущие европейские армии стали формироваться на постоянной основе, а не лепиться кое-как из набранных по кабакам солдат удачи, принадлежащих к различным нациям и социальным слоям. Короли обзавелись бюрократическим аппаратом. Этот аппарат стал собирать налоги. Регулярное поступление денег в казну позволило регулярно платить военнослужащим и не распускать армию по домам в связи с окончанием очередной войны. А поскольку армия сохранялась и в мирное время, появилась возможность ее стабильно обучать, тренировать, натаскивать.

Возникла продуманная тактика, с помощью которой сравнительно небольшое число хорошо подготовленных и вооруженных солдат, привыкших подчиняться командирам, могло одержать победу над большой толпой противников, каждый из которых действует сам по себе. Появились выдающиеся полководцы — принц Морис Оранский, шведский король Густав II Адольф, принц Евгений Савойский, отличавшиеся именно своей способностью со сравнительно небольшими силами демонстрировать чудеса воинского искусства.

Однако это искусство перестало творить чудеса, когда на рубеже XVIII-XIX столетий появилась рожденная Французской революцией народная армия, превратившаяся вскоре в армию наполеоновскую. Национализм и патриотические чувства позволили поставить под ружье огромные массы населения, способные сломить даже профессионально подготовленного противника. В середине XIX столетия к национализму прибавился еще один важный ресурс — технический: железные дороги позволили быстро перевозить огромные воинские массы на большие расстояния, а растущая промышленность стала обеспечивать миллионы солдат современным вооружением.

Более того, начальное школьное образование превратило туповатых крестьянских парней в сравнительно дисциплинированных юношей, которых можно призвать на военную службу и обучить меткой стрельбе и тактике за короткий срок. В итоге профессиональные армии уступили место армиям призывным. Новая система при необходимости могла поставить под ружье практически всю страну. Впервые в истории возникла организационно-техническая база для мировых войн, не позволяющих практически никому отсидеться в сторонке. И как только подобная база возникла, мировые войны тут же разразились.

К началу XXI века мир опять коренным образом изменился. Поэтому старая массовая призывная армия уже не может гарантировать успеха. Характер будущих войн станет определяться тем, какие ресурсы находятся в распоряжении военных. Утрата старых ресурсов заставит реформировать армии, а появление новых — позволит обрести новые возможности доминирования над противником.

На возможности современного государства втянуться в серьезную войну влияют два основных фактора — глобализация и демократизация. Причем влияют разнонаправленно. Демократический характер западных обществ ограничивает для государства возможности осуществления такой внешней политики, при которой происходит массовая гибель граждан. Но в то же время глобализация формирует базу для ведения войны чужими руками.

Современное государство с большими экономическими ресурсами может понаделать массу разнообразных видов оружия, завалить склады танками, самолетами и орудиями, но в тот момент, когда правительство захочет вволю повоевать, применить весь этот арсенал окажется довольно сложно. Понадобится в первую очередь объяснить народу, зачем отправлять на убой наших парней.

Конечно, если кто-нибудь непосредственно нападет на такую страну, как Франция или Германия, мотивация ведения оборонительной войны будет очевидна. Однако вероятность возникновения серьезной угрозы где-то на европейских границах сегодня крайне мала. Значительно более реалистичный вариант войны — это боевые действия в третьем мире. А для такого рода действий запустить военный механизм демократическим путем довольно сложно. Если правительство начнет действовать против воли значительной части общества, оно с большой степенью вероятности просто проиграет следующие выборы.

Яркий пример — война в Ираке, которую из европейских стран поддержала только Англия. Остальные справедливо рассудили, что у них нет таких жизненных интересов в районе Персидского залива, которые вынуждали бы отправлять на убой своих сыновей. Что же касается США как инициатора вторжения в Ирак, то американцы поддержали эту войну по двум причинам. Во-первых, теракты 11 сентября были восприняты в качестве непосредственной угрозы Америке, а во-вторых, боевые действия не затрагивали лично патриотически настроенную общественность — ни ее жизнь, ни ее кошелек.

Налоги поднимать не стали, предпочли финансировать боевые действия за счет государственных займов [Бжезинский 2015: 105]. А самое главное — войну вели профессиональные воинские части, и Джордж Буш не беспокоил народ призывом в армию, как было во времена Вьетнама. Конфликты 1990-х годов («война в Заливе», Гаити, Косово) обошлись для США малой кровью, и многие полагали, что так будет теперь всегда [Фукуяма 2007: 56-57].

После иракского провала даже США не слишком стремятся принимать непосредственное участие в войне, что, впрочем, не снимает проблему напряженности в горячих точках, поскольку там хватает внутренних причин для конфликтов. И крупные державы могут в той или иной мере проводить свои интересы без непосредственного участия в боестолкновениях. Глобализация XXI века предоставляет для этого такие широкие возможности, каких никогда не было в минувших столетиях.

Во-первых, быстрое распространение информации о том, что происходит в мире, и о том, как живут те или иные народы, позволяет крупным державам приобретать союзников, готовых непосредственно сражаться ради собственного будущего, косвенным образом отстаивая при этом интересы своего могущественного покровителя. Бьюкенен справедливо отмечает, что самый серьезный противник современного ислама, противник, крадущий мусульманских детей, — это «MTV, светская вера Америки в свободу, индивидуализм, потребление и гедонизм» [Бьюкенен 2006: 125].

В странах третьего мира, страдающих от нищеты, коррупции и плохого управления экономикой, в той или иной мере формируется образ будущего, на который многие люди стремятся ориентироваться. Там, где люди хотят рыночного хозяйства и экономического роста, США и Европа могут приобретать твердых союзников — модернизаторов, готовых сражаться за свое процветание.

При этом глобализация точно так же распространяет по миру совершенно иные идеи и иные образы будущего. Скажем, фундаменталистские. Проникнувшись этими идеями, другие люди в той же самой стране встают под ружье и идут сражаться с модернизаторами. Причем организации вроде «Аль-Каиды» в принципе не могут предложить иного способа ведения войны, кроме мобилизации масс на местах, а потому фундаменталистские лидеры всегда выступают не в роли главнокомандующих, а лишь в роли главноподстрекающих [Най 2014: 78].

В итоге возникает вооруженный конфликт, хотя американские морские пехотинцы нигде не десантировались, а американские бомбардировщики нигде не сбрасывали свой смертоносный груз. В подобных войнах, спровоцированных глобализацией и связанным с ней быстрым распространением информации, крупные страны могут выступать, скорее, поставщиками вооружений и военных инструкторов, чем непосредственными участниками. Более того, если вдруг они начнут грубо вмешиваться сами, как СССР в Афганистане или США в Ираке, велика вероятность того, что народ сплотится против агрессора, забыв на время хотя бы часть своих внутренних распрей. Иными словами, грубая колонизаторская сила не поддерживает светлый образ будущего, а затуманивает его.

Во-вторых, если все же непосредственное вторжение на территорию противника осуществляется, удерживать завоеванное пространство без серьезной поддержки местных сил практически невозможно. Получается, что хотя бы на втором этапе войны крупные державы должны переносить акцент с укрепления собственной армии на формирование, обучение и вооружение армий тех своих союзников, которые не воспринимаются народом в качестве оккупантов. Боевики могут хуже воевать с профессиональной точки зрения, чем спецназовцы или морпехи, но они лучше вписываются в местные условия и лучше представляют себе, зачем надо сражаться. А самое главное, они собираются в данной стране жить, тогда как профессионалы свалят из нее, как только закончится срок действия контракта.

В-третьих, глобализация часто предоставляет сильным державам возможность добиваться приобретения союзников в странах третьего мира чисто экономическими методами, то есть даже без организации военных действий. Экспорт капитала, создание предприятий, предоставление рабочих мест и многое другое формирует местные элиты, ориентированные на модернизацию.

Если крупной стране удалось привязать малое государство к своей экономике, то местным элитам вряд ли захочется терять достигнутое. В такой ситуации они постараются сохранить рынок, экономический рост и союзнические обязательства по отношению к крупной державе с помощью политических методов воздействия на население, то есть не доводя ситуацию до серьезного кризиса, чреватого формированием противостоящих группировок.

В последнее время все чаще говорят о том, что XXI век — это эпоха, в которой доминирование определяется не столько армией, сколько так называемой мягкой силой. Или, вернее, умной силой, представляющей собой сочетание твердой силы (ограниченных военных действий) с мягкой силой (формированием такого образа будущего, который рождает нам союзников) [Там же: 18].

Совершенно устаревшим выглядит знаменитое выражение императора Александра III о том, что у России есть только два союзника — армия и флот. Подобный тезис не отвечал реалиям даже в XIX веке, а уж сейчас ориентация на армию и флот без использования мягкой силы — это заведомый путь к поражению. Крупная держава не может распространить влияние за пределы собственных границ, если лишь примитивно расширяет численность своей армии, не думая о том, как укреплять позиции чужими руками.

Весьма характерны проблемы, которые возникают у России по причине слабости нашей мягкой силы. Львиная доля российских военных расходов (на призывную армию, на ракетные крейсера, на ядерное оружие) не дает никакого результата в нынешних войнах. Мы тратим деньги по стандартам XX столетия (отрывая их от экономики и «социалки»), а воюем по стандартам XXI века.

Формально Россия не объявляет себя стороной украинского конфликта (по крайней мере, в тот момент, когда пишется данный текст), однако недвусмысленно поддерживает тех жителей Донбасса, которые считают себя русскими и намереваются бороться за право присоединить свой регион к России. При этом наша страна явно теряет имидж в мировом общественном мнении, снижая тем самым вероятность обретения верных союзников в иных, более значимых конфликтах. Кремлю не удалось представить наше дело правым где-либо на территориях, не охваченных российским телевидением. Россия в общественном мнении, к сожалению, выглядит агрессивной страной со слабой экономикой, полностью зависящей от цен на нефть. Она не может предложить потенциальным союзникам свою модель процветания, поскольку все понимают, что без нефти и газа подобный образец процветания недостижим.

Таким образом, Россия, во-первых, теряет шанс на поддержку со стороны стран Запада в возможных конфликтах будущего. Во-вторых, растрачивает большие ресурсы на то, чтобы кормить армию и ВПК, которые даже нельзя толком задействовать в реальных сегодняшних войнах. В-третьих, ради мифических целей призываются под ружье молодые ребята, способные работать в экономике, создавая нашу мягкую силу. В-четвертых, Китай, используя свои огромные экономические возможности, все больше привязывает к себе государства Средней Азии, проникая в так называемое «подбрюшье» России.

И как же Кремль при таком раскладе собирается выигрывать битвы XXI века?

В ЧЕМ ТАЙНА АМЕРИКАНСКОЙ СТРАТЕГИИ

В конце 2014 года Владимир Путин стал прямо говорить, что американцы желают нас ослабить, расчленить и чуть ли даже не захватить. Президент России проводил прямые параллели между современными западными политиками и Гитлером [Путин 2014]. Можно ли разобраться в том, где здесь правда, а где пропаганда?

Внешнеполитическая игра — это, по образному выражению известного американского политолога Збигнева Бжезинского, своеобразная шахматная партия. А мир — великая шахматная доска [Бжезинский 2002]. Соответственно, во внешней политике многое зависит от того, как начнут игру белые.

В XIX веке белыми сыграла Франция. Столетие началось с наполеоновских войн, и хотя Бонапарт свое отыграл уже к 1815 году, дальнейшая европейская политика во многом являлась реакцией на вызов, брошенный миру великим полководцем и императором. Пожалуй, лишь к 1870-м годам, когда Пруссия разгромила режим Луи Бонапарта, эта история могла считаться оконченной.

В XX веке белыми сыграла Германия, которая так резко вошла в глобальную политику, что неизбежными стали две мировые войны. Гитлер свое отыграл к 1945 году, однако дальнейшее развитие Европы во многом определялось стремлением интегрировать Германию в международные организации с тем, чтобы предотвратить новые конфликты.

В XXI веке белыми играют США. Это, как демонстрирует исторический опыт, отнюдь не гарантирует Соединенным Штатам успеха, однако пока что остальные игроки строят свою стратегию лишь как ответ на американский вызов. Одни пытаются урегулировать споры за столом переговоров, другие хотят дать врагу конем по голове, третьи перехватывают инициативу в экономике, стремясь победить Америку ее же оружием. Эти стратегии черных могут быть успешны или нет, однако в любом случае мир в ближайшие десятилетия во многом будет зависеть от того, какую стратегию для своей партии изберет Америка.

Можем ли мы понять реальный смысл американского курса, который одни считают дьявольским заговором против всего мира, другие — последовательным движением к лучшему будущему, а третьи — метаниями сумасшедшей кошки, которая сама не знает, чего хочет?

Опытнейший политик Генри Киссинджер писал, что так называемая борьба Америки за господство «часто представляет собой реакцию на давление внутренних сил, которые способны повлиять на решение ключевых вопросов, обещая поддержку или угрожая карой во время избирательной кампании» [Киссинджер 2002:12-13]. Проще говоря, власть откликается на давление лоббистов, чтобы сохранить их поддержку на выборах.

Это, бесспорно, так. Но надо понимать, что сказанное Киссинджером — все же лишь часть правды. Соединенные Штаты, конечно, хотели бы сохранить свое доминирование. Это не вызывает сомнений, поскольку так поступила бы на их месте любая держава. Но для доминирования нужны альянсы. В одиночку никто мир покорить не способен, даже если он представляется однополярным.

У Америки есть два способа сохранения своего доминирования в мире. Один состоит в том, чтобы не ждать милостей от природы и самостоятельно создавать себе верных союзников. Другой — в том, чтобы учитывать сложившиеся реалии и умело использовать обстоятельства. Каждый из этих способов имеет как несомненные преимущества, так и существенные недостатки. Картина мира в XXI веке может различаться в зависимости от того, какой конкретно подход к делу будет доминировать в американской внешней политике.

Казалось бы, наиболее естественным подходом к решению проблемы широкого распространения влияния США является опора на государства, имеющие с Америкой сходные социально-политические убеждения и общие стратегические ценности [Бжезинский 2005: 120]. Демократии западного типа являются последовательными союзниками Вашингтона вне зависимости от того, сколько им перечислили долларов в виде дружеской поддержки и какова политическая ориентация их сегодняшних правителей.

Мы порой к стратегиям, выстроенным на основе ценностей, относимся весьма скептически. Путин даже говорит, будто бы европейцы утратили свой суверенитет, то есть фактически стали сателлитами США [Путин 2014]. Однако история знает ряд важных примеров формирования международных коалиций по такому принципу. Им могли руководствоваться, в частности, столь ушлые политические игроки, как Меттерних и Сталин.

После разгрома наполеоновских войск победители сформировали Священный Союз, задачей которого стало недопущение новых революций в Европе. «Союзники» могли иметь между собой различные противоречия, однако стремились их как-то сгладить, поскольку все монархические режимы были принципиально заинтересованы в том, чтобы не менялась система правления государствами и новые наполеоны не ломали устоявшиеся границы под предлогом установления свободы, равенства и братства. Монархи назвали себя братьями и обязались действовать на основе христианских принципов, оказывая друг другу помощь против возможных узурпаторов [Мале 1938: 70].

Другой пример — формирование Коминтерна, с помощью которого Советская Россия стремилась способствовать мировой революции. Большевики полагали, что наша страна должна служить опорой для прогрессивных преобразований за рубежом, а потому способствовали во всех странах формированию просоветских партий, готовых устраивать революции, как только для этого появятся соответствующие возможности. Коминтерновцам надо было подкидывать денег из Москвы, однако в целом они все же были убежденными борцами, сражавшимися не за «бабки» и не за конъюнктурные цели, а за великую коммунистическую идею [Пристланд 2011: 197-198, 210— 221,301-302].

Сегодняшняя Америка видит, что ее наиболее последовательными союзниками стали европейские государства, а также отдельные демократические страны, существующие в иных частях света (Австралия, Япония, Израиль и т. д.). По частным моментам все они могут между собой спорить (и порой даже очень жестко, как в случае с необходимостью проведения войны в Ираке Джорджем Бушем-младшим), но по принципиальным вопросам демократические государства оказываются в одном лагере, причем отнюдь не из-за давления со стороны Вашингтона, а благодаря пониманию своей общности.

В свете подобного подхода вполне естественным для Америки становится стремление понаделать во всех частях света как можно больше разнообразных демократических государств. Ведь расширение зоны демократии оказывается одновременно и расширением зоны влияния США. Можно, конечно, опираться и на диктаторов-марионеток по старому доброму принципу «он, конечно, сукин сын, но зато наш сукин сын». Однако при смене диктатора, которая рано или поздно неизбежно произойдет, существует опасность, что новый «сукин сын» найдет себе нового хозяина.

При таком подходе Америка абсолютно не заинтересована в расчленении авторитарной России на маленькие авторитарные государства, как иногда у нас полагают даже весьма высокопоставленные «мыслители». Никакой выгоды от наличия на постсоветском пространстве множества «злобных карликов» Америка не получит. Ее истинный интерес состоит в том, чтобы оттеснить Кремль от влияния на страны, способные стать демократиями. Америке наплевать на отношения России с Узбекистаном и даже Казахстаном, где правят восточные автократы, но Грузию или Украину США хотят наставить на «путь истинный».

Американский подход, предполагающий опору на близкие по ценностям государства, хорош во многих смыслах. Но у него есть проблема: демократия не создается по заказу. Несмотря на примитивные конспирологические теории о том, что всякие цветные революции делаются по заказу Вашингтона, в мире гораздо больше примеров неудачного построения демократии, чем удачного.

После Второй мировой войны американцам блестяще удалась реализация плана Маршалла, который помог Западной Европе стать демократической. Но в наши дни лишь страны Центральной и Восточной Европы уверенно приняли западные ценности, тогда как в Азии, Африке и ряде стран Латинской Америки демократизация привела лишь к смене одних авторитарных режимов на другие. И некоторые из этих режимов (особенно в исламских странах) стали для Америки гораздо более проблематичными, чем режимы старых добрых «сукиных сынов», свержению которых Вашингтон так или иначе способствовал.

Не случайно сегодня многие критикуют столь обожаемый Соединенными Штатами ценностный подход к проведению внешней политики и напоминают, что есть еще курс на realpolitik, ставший в свое время особенно популярным благодаря деятельности железного канцлера Отто фон Бисмарка [Людвиг 1999].

Бисмарк исходил из конкретных сиюминутных интересов отдельных стран, а вовсе не из принципиальных ценностей, которые должны были, по идее, их объединять или разъединять. И это позволило Пруссии разбить по очереди своих принципиальных противников, создав в центре Европы огромную Германскую империю, которую вроде бы никто из соседей не желал видеть рядом.

Отдал дань realpolitik и товарищ Сталин, убедившийся после прихода Гитлера к власти, что опоры лишь на коммунистические партии недостаточно. СССР поддержал народный фронт во время гражданской войны в Испании, хотя он создан был совместно разнообразными левыми силами, не исключая даже либералов. А во Второй мировой Сталин пошел на прямой альянс с буржуазными странами, что в конечном счете позволило победить Гитлера и расширить зону влияния Советского Союза в том регионе, где, казалось бы, объективных условий для коммунистической революции (высокоразвитой промышленности, сильного пролетариата, эффективных компартий) было не так уж много.

Что значит realpolitik для сегодняшней Америки? Пожалуй, наиболее интересную трактовку данной проблемы дал крупный политолог Самуэль Хантингтон в своей нашумевшей книге «Столкновение цивилизаций». Обычно комментаторы теории Хантингтона обращают внимание на тезис о разнообразии цивилизаций и невозможности их сведения к одной западной модели. Но кроме этого теоретического вывода в трудах ученого есть еще и важный практический.

Чтобы избежать столкновения со всеми вытекающими для цивилизаций печальными последствиями, Америке необходимо принимать во внимание реальную силу отдельных стран. Внутри каждой цивилизации, по Хантингтону, есть стержневая держава, способная влиять на соседей (своих «культурных родственников») и решать тем или иным образом проблему сосуществования [Хантингтон 2003а: 238-278]. Она может быть совсем не демократической, однако с ней надо поддерживать разумные отношения, поскольку без ее помощи Америка не сможет установить нормальный мировой порядок.

Главный вывод Хантингтона состоит в том, что для предотвращения войн «стержневые страны должны воздерживаться от вмешательства в конфликты, происходящие в других цивилизациях», а также в том, что «стержневым странам необходимо договариваться между собой с целью сдерживания или прекращения войн по линиям разлома между государствами или группами государств, относящимися к их цивилизациям» [Там же: 523]. Естественно, этот вывод относится и к Америке, а значит, ей не следует демократизировать тех, кто живет в иной цивилизации (во всяком случае, без санкции стержневой державы, «управляющей» данным регионом).

Относительно нашей страны Хантингтон рекомендует Соединенным Штатам и Евросоюзу «признать Россию как стержневую державу православной цивилизации и крупную региональную державу, имеющую законные интересы в области обеспечения безопасности своих южных рубежей» [Там же: 514].

Следование подобному совету означало бы, что Кремлю дается карт-бланш на решение ключевых проблем большей части постсоветского пространства. И уж точно карт-бланш в отношении Украины и Беларуси. Демократизация постсоветского пространства смогла бы осуществиться не раньше того момента, когда демократизируется Кремль, зато хаоса в этом регионе удалось бы избежать.

Ситуация, сложившаяся на Украине в 2014 году, является яркой иллюстрацией проблемы хаоса, возникшей в большом регионе, соответствующем понятию «цивилизация» по Хантингтону.

Давайте откинем на минутку этический подход к данному вопросу по принципу «Россия — зло, Украина — добро, или наоборот» и постараемся проанализировать ситуацию с позиций реальной политики. Допустим, Америка и Евросоюз хотят построить рыночную, демократическую Украину, которая рано или поздно станет частью единой Европы. Есть ли у них возможность решить эту задачу?

В случае с Чехией, Польшей или Эстонией подобная задача решалась достаточно легко, поскольку граждане этих стран в подавляющем большинстве видели себя европейцами и готовы были играть по предложенным Западом правилам. В случае с Украиной всё совсем не так. Здесь ситуация на порядок сложнее. Разные регионы видят будущее совершенно по-разному, да к тому же такие представления еще и быстро меняются под воздействием текущих обстоятельств. Для кого-то авторитетом является Европа, для кого-то — Россия, а кто-то ориентируется просто на более толстый карман соседа.

Россия не смогла втянуть Украину в Таможенный союз, однако и Запад не смог урегулировать проблемы этой страны, игнорируя мнение России. Обвинить друг друга во всех смертных грехах блестяще удалось и Москве, и Вашингтону, а вот решить проблему — нет. Украина не стала таким твердым, надежным элементом западного мира, как Чехия, Польша, Эстония. Вместо этого она превратилась в источник головной боли для тех, кто хотел бы ясности, стабильности и эффективности в отношениях с этой прекрасной страной, переживающей трудный этап своего развития. Запад должен четко понимать, как течет газ по украинским трубам, как летают самолеты в украинском небе, как работают украинские атомные электростанции. И если там что-то не так функционирует, западным политикам трудно отделаться от проблем ответом, что Путин во всем виноват.

Таким образом, Америка может в XXI веке продолжать курс на демократизацию мира, ориентируясь на некоторые успехи, которые были у нее в прошлом. Но может поступить иначе: принять во внимание проблемы многолетнего хаоса, сложившегося в исламском мире, и нарастающего хаоса на постсоветском пространстве. Если США трансформируют свой курс в духе realpolitik, картина будущего мира может оказаться существенно иной. Вестернизированные элиты в разных частях мира останутся без поддержки, тогда как авторитарные лидеры стержневых держав найдут в Америке понимающего партнера.

КАК РОССИЯ СТАНЕТ ОБЪЕКТОМ БОРЬБЫ США И КИТАЯ

Место России в XXI веке определяется не только тем, насколько эффективна наша экономика, и не только тем, насколько жизнеспособен наш политический режим. Россия зажата между Западом и Востоком. По большому счету — между Америкой и Китаем. Между двумя полюсами XXI века. И если мы дистанцируемся от одного полюса, нас неизбежно начинает притягивать другой, поскольку собственный экономический и политический вес России сегодня недостаточно велик для самостоятельного, внеблокового существования.

В настоящее время быстро обостряющийся конфликт с Западом объективно сдвигает нас на Восток. И самое главное в этом движении — отнюдь не декларации высокопоставленных российских политиков. Декларации можно быстро переменить. Захочет, например, Запад отдать нам с потрохами всю Украину, и тотчас же Кремль заговорит об уважении к европейским ценностям, о величии американской демократии, о совместном давлении на Сирию, Иран и прочие режимы, нелюбимые Вашингтоном.

Но что уже вскоре будет не переменить, так это жесткую экономическую привязку России к восточному полюсу. Сейчас, кажется, мало кто из здравомыслящих людей верит в то, что российская экономика сильна чем-то еще, кроме продажи энергоносителей. Наше благосостояние полностью зависит от направления наших трубопроводов. Если мы качаем ресурсы на Запад, мы играем по западным правилам, если на Восток — по восточным.

По мере истощения западносибирских месторождений Россия начинает ориентироваться на ресурсы Восточной Сибири. Сегодня заключено соглашение с Китаем о строительстве газопровода «Сила Сибири» и о том, что по нему пойдет в Поднебесную газ с Чаяндинского и Ковыктинского месторождений. По всей видимости, в обозримой перспективе мы договоримся с Китаем о строительстве еще одного трубопровода, который даст возможность перекидывать туда газ из Западной Сибири. Россия стремится к реализации такого рода проектов, поскольку Европа в обозримой перспективе будет диверсифицировать систему снабжения энергоносителями, увеличивать долю сжиженного газа и по возможности минимизировать роль российских поставок. Западносибирские ресурсы потеряют традиционного покупателя и, следовательно, отправятся в Китай, если Пекин готов будет хоть что-то за них заплатить.

В отношениях с Китаем у нас возникнет сравнительно редко встречающаяся в экономике ситуация монопсонии — монополии не производителя, а потребителя. Китай при необходимости сможет отказаться от поставок энергоносителей из России, заменив наш газ на тот, который предоставит ему иной поставщик, но наша страна не сможет перекинуть свой продукт в другом направлении, поскольку будет жестко привязана газопроводами только к одному потребителю.

Уже сегодня Китай получает газ из Туркменистана. Огромными запасами голубого топлива обладает Иран, а значит, рано или поздно его ресурсы тоже окажутся в Поднебесной. Месторождения газа обнаружены в районе Парасельских островов, которые Китай фактически отторгает у Вьетнама. Наконец, велики потенциальные возможности получения Китаем сжиженного газа через морские порты. В общем, через несколько десятилетий, когда мы окончательно рассоримся с Западом, Пекин, напротив, будет иметь высокодиверсифицированную систему поставок топлива.

Если Россия станет получать основную долю своей валютной выручки от Китая без возможности направлять энергоносители в каком-либо ином направлении, для нашей страны возникнет опасность утраты возможности осуществлять самостоятельную политику. Мы окажемся в своеобразной мышеловке, которую фактически сами себе сейчас и устраиваем. В руках у Пекина будут инструменты для оказания давления на Москву сразу по нескольким основным позициям.

Во-первых, Китай способен будет диктовать цену, по которой он покупает у нас газ. Естественно, как всякая монопольная цена, она не сможет изменяться абсолютно произвольно. Китай вынужден будет платить России как минимум столько денег, сколько необходимо, чтобы система добычи и транспортировки газа нормально функционировала. Люди должны получать зарплату, иначе они перестанут работать и сбегут из Сибири куда-нибудь в иные места России на иные предприятия. Однако Москве чрезвычайно трудно будет добиться того, чтобы цена за газ кроме покрытия необходимых издержек давала еще хорошую прибыль «Газпрому» и такие налоговые поступления в бюджет, которые позволяли бы поддерживать дотационные регионы.

Кремлю дотационные регионы нужны, поскольку в них живут избиратели, отдающие свои голоса правящему режиму в обмен на финансовую поддержку или в ответ на промывание мозгов через TV. А вот Пекину эти регионы совершенно не требуются. Вряд ли он захочет платить за газ такую цену, которая позволяла бы российскому бюджету направлять дотации в Чечню или даже в Тамбов.

Во-вторых, Китай в определенный момент может прийти к выводу о необходимости оказывать на Россию серьезное политическое давление. Сегодня мы даже можем предположить, каких целей станет добиваться Пекин. Как ни парадоксально, материал для таких предположений дают нам события, происходившие в 2014 году на Украине.

Что в первую очередь требовала Москва от Киева? Казалось бы, совершенно безобидной вещи — федерализации. Москва не стремилась присоединить к России Донецк и Луганск, но настаивала, чтобы Киев обеспечил этим регионам весьма высокую степень самостоятельности. Фактически можно сказать даже не самостоятельности, а независимости при юридическом пребывании в составе Украины. При такой федерализации Кремль, скорее всего, получил бы возможность большего влияния на руководство так называемой Новороссии, чем то, которое сохранялось бы за киевскими властями.

Думается, примерно тех же целей и теми же средствами будет стремиться в перспективе достигнуть Пекин относительно богатых ресурсами регионов Сибири и Дальнего Востока. Популярный сегодня тезис о прямой китайской угрозе на востоке не вполне верен. Маловероятно, что Пекин непосредственно применит силу и постарается отторгнуть какие-то российские территории военными средствами. Скорее, он будет оказывать на Москву давление в целях поддержки регионов, желающих оставлять себе львиную долю выручки от продажи ресурсов за рубеж. Проще говоря, выгоду от продажи ресурсов будут делить между собой получающий их Китай и российские регионы-добытчики, тогда как федеральный бюджет останется с носом. А если Москва попытается на регионы давить, как давила Украина на Донбасс, Китай сможет взять на вооружение те же средства, которыми Москва в 2014 году помогала Донбассу в борьбе с Киевом.

В-третьих, политическое давление на Россию может касаться не только региональных проблем, но и устройства всего нашего политического режима.

Понятно, что нынешнее руководство России, сделав ставку на противостояние с Западом, не сможет и, скорее всего, не захочет проявлять строптивость на Востоке при возможном обострении отношений с Китаем. Москва фактически уже сейчас превращает себя в младшего партнера Пекина и будет оставаться им в дальнейшем. Поэтому на практике она вынужденно пойдет как на продажу Китаю природных ресурсов по монопольно низким ценам, так и на формирование особой системы отношений Пекина с восточными российскими регионами.

Покупать лояльность дотационных регионов Кремлю будет в такой ситуации не на что, но это ведь не означает автоматически развала политического режима. У него еще есть серьезный силовой ресурс для сохранения статус-кво: недаром в бюджетах последнего времени наметился перекос в пользу армии и полиции при очевидном недофинансировании здравоохранения, образования и культуры.

Конечно, подобный сценарий превращения России в сырьевой придаток Китая понравится у нас далеко не всем. В той или иной мере, скорее всего, появятся интеллектуальные и даже политические движения против «порабощения» России. По крайней мере, в элитах противостояние восточному курсу рано или поздно наверняка наметится. С определенной долей условности эту перспективу можно сравнить с тем, как в странах советского блока время от времени (вплоть до бархатных революций 1989 года) возникало стремление выйти из-под контроля «большого брата». И позиция Китая в отношении Москвы будет, очевидно, напоминать былые действия нашего «большого брата» в отношении Варшавы, Праги или Будапешта.

До сих пор мы в этом тексте рассматривали возможное развитие событий так, как если бы страны Запада вообще перестали интересоваться судьбой России, полностью «сдав» нашу страну Китаю. Однако на самом деле так, конечно, не будет. Англо-американские союзники после Второй мировой войны «сдали» Восточную Европу Сталину, но не перестали ею интересоваться. Не прекратили оказывать влияние на польские, венгерские, чехословацкие и прочие элиты. Если СССР фактически впрямую контролировал Восточную Европу и даже два раза (в 1956 и 1968 годах) вводил свои войска в «братские страны» (Венгрию и Чехословакию, соответственно), то Запад в основном стремился сформировать привлекательный образ рынка и демократии, а следовательно, заинтересовать элиты в осуществлении внутренних реформ, которые резко снизили бы зависимость Варшавы, Праги или Будапешта от Москвы.

Серьезное воздействие на элиты, как мы помним, Западу оказать действительно удалось. К моменту падения Восточного блока среди политиков и интеллектуалов, проживавших в государствах Восточной Европы, почти не оставалось прямых сторонников ориентации на Москву. Но надо заметить, что все же до тех пор, пока Михаил Горбачев не устранился от силового контроля над поведением «младших братьев», бархатные революции были неосуществимы.

С Китаем нынче складывается похожая история. С одной стороны, он будет иметь возможность давить на зависимое от него московское руководство и требовать проведения соответствующего курса. С другой — оппозиционные представители нашей элиты станут ориентироваться на новое сближение с Западом по мере того, как все более очевидно начнет проявляться наше превращение в сырьевой придаток. При этом как Америка, так и Евросоюз будут оказывать поддержку прозападным российским элитам. Однако надо понимать, что до тех пор, пока московский режим сможет сохранять прочность, эта поддержка может быть, скорее, моральной, чем силовой или финансовой.

Заметим попутно, что никаких цветных революций невозможно устроить извне до тех пор, пока режим пользуется достаточной поддержкой изнутри. Разного рода конспирологические теории, существующие на этот счет, разрушаются хотя бы примером Беларуси, где более двух десятилетий уже правит Александр Лукашенко. Казалось бы, именно Беларусь Америка хотела бы в первую очередь «демократизировать», поскольку правитель этой страны занимал значительно более антиамериканские позиции, чем когда-либо занимали правители Украины, Грузии или Молдовы. Однако до тех пор, пока позиции Лукашенко внутри своей страны достаточно крепки, никакие «мировые закулисы» не способны как-то демократизировать Беларусь. Точно так же смешно говорить о какой бы то ни было демократизации России извне до тех пор, пока внутри нашей страны не созреют необходимые для демократизации предпосылки.

Если на каком-то этапе развития путинского режима в России случится реальная попытка демократизации (как в Венгрии 1956-го или Чехословакии 1968 годов), Запад постарается серьезно помочь оппозиционным силам, однако у Пекина будет достаточно возможностей поддержать прокитайскую власть. Вряд ли с помощью прямого вторжения, как делал СССР в Восточной Европе, а скорее, с помощью предоставления дополнительных финансовых ресурсов Кремлю.

Иными словами, Пекин будет требовать жесткого курса, силового подавления всякого сопротивления режиму (как это делалось на площади Тяньаньмэнь) и при необходимости подкинет денег тем людям в Москве, которые решатся взять на себя ответственность за наведение внутреннего порядка и сохранение России в сфере влияния Китая. Таким образом, шансы на демократизацию нашей страны в будущем могут быть значительно уменьшены из-за внешнего воздействия.

Правда, нашего нового «большого брата» не стоит воспринимать как нечто неизменное. Сам Китай тоже неизбежно будет подвержен трансформации. Нынешний прагматичный авторитарный режим под воздействием комплекса внутренних противоречий может в какой-то момент рухнуть. Собственно говоря, все авторитарные режимы рано или поздно ожидает демократизация, а потому Пекин она неизбежно затронет. Это, конечно, будет отнюдь не демократизация европейского типа. Скорее, она может сопровождаться кровопролитными внутренними конфликтами и в конечном счете установлением нового жесткого режима — возможно, националистического и экспансионистского.

Однако если дела в Китае пойдут по такому сценарию, эта страна на какое-то время ослабнет. И именно в момент слабости «большого брата» у России появится шанс выскочить из-под его железной пяты, как выскочила в 1989 году Восточная Европа из-под пяты Советского Союза.

Правда, следует понимать, что уйти в никуда у России не получится. Внеблоковое существование — это миф. А кроме того, наша страна слишком ослабила свою экономику, чтобы надеяться на свободное балансирование между Западом и Востоком, между Америкой и Китаем.

Если в тот момент, когда перед нами откроется пространство для маневра, мы будем готовы вновь стать Европой, появится определенный шанс на демократизацию. Если же нынешний антиамериканский и антиевропейский настрой сохранится, нам никуда не уйти будет от участи «младшего брата» Китая.