Крутые перевалы

В пути

Агент оказался аккуратным человеком. В Польше он вручил мне иммиграционный паспорт на право въезда в Канаду. Лишь позже я узнал, что за каждого завербованного, то есть за каждую пару рабочих рук, он получал определенное вознаграждение от фирмы или агентства. Отсюда и его аккуратность.

Путь в Канаду был далек. Для этого пришлось пересечь несколько европейских стран. Из Польши поезд доставил нас в Чехословакию — чистенькую, аккуратную страну. Затем я направился в Австрию. Следующий этап — Швейцария.

Очень понравилась мне эта небольшая горная страна, в которой, как мне потом рассказывали, провел немало лет жизни В. И. Ленин. Когда мы ее проезжали, я не мог оторвать глаз от окна вагона. В нем разворачивались живописные виды природы, незабываемые картины. Сквозь пробитые в высоких горах туннели мчались электропоезда. На головокружительной высоте протянулись еле видимые, тонкие, как нитки, канатные дороги с подвесными вагончиками. Глаз поражали уходящие в небо величественные Альпы, покрытые вечными снегами, излучавшими голубоватый свет.

Из Швейцарии поезд доставил нас во Францию. Вскоре мы высадились в шумном порту Шербур. Там мы пересели на катер, и он повез нас к стоящему невдалеке огромному пароходу «Авсония», слегка дымившему, трубами. На нем предстояло пересечь океан и бросить якорь в Квебеке — одном из крупных портовых городов Канады.

Вечером «Авсония» покинула Шербур. Осторожно лавируя, пароход выбрался из порта на чистую воду. Позади остались золотые россыпи мигающих огней. Они уменьшались, тускнели, будто покрывались пеплом. Потом стали похожи на тонкие пунктирные линии и, наконец, вовсе исчезли в иллюминаторах...

В каюте стало душно. В третьем классе было много народу. Разного и отовсюду. Рядом плакал чей-то ребенок, и мать никак не могла его успокоить, Кто-то уже заливисто храпел и бормотал во сне. Два человека громко разговаривали, будто оба были глухие, на непонятном языке...

Чувствуя, что заснуть не удастся, я поднялся на палубу.

Снизу, из темноты, доносился гул невидимого океана. Глухо и шумно ударялись волны о борта корабля. В ушах стоял непрерывный тягучий плеск воды. В ночном небе — зеленоватый серп луны. Ее свет какой-то блеклый, размытый. В лицо бьет порывами влажный соленый ветер. Он все больше крепчает... В снастях посвистывает сильнее.

Внезапно я почувствовал, что из-под ног уходит пол. Началась качка. Держась за перила, оглядываюсь кругом. Из кают выползает на палубу еще несколько пассажиров. Качаясь, застывают недалеко от меня. В мертвенном свете неяркой половинки луны колеблются тени от мачт. Чехлы, которыми покрыты сложенные одна на другую шлюпки, выглядят матово-серебряными...

Встав поутру после тяжелой, почти бессонной ночи, я с трудом поднялся на палубу. Килевая качка сменяется бортовой и наоборот. Вокруг расстилается бесконечно-бугристая водная равнина. Она пустынна, однообразна, но я не могу оторвать от нее глаз. Стихия подавляет своим могуществом, величием. Огромен океан, высоко бездонное небо. На этом фоне наш большой двухтрубный корабль выглядит утлой и жалкой ладьей.

Несмотря на однообразие океана, он мне кажется прекрасным. Чем, точно не могу объяснить. Вероятно, величием, безграничной силой, сказочной ширью. Когда к горизонту уходит солнце, океан вдруг становится из серо-зеленого бронзово-золотистым. По водной равнине текут, расплываются не то изумрудные, не то малахитовые переливы с слегка розоватым оттенком.

Никогда не думал, что природа может создавать такую палитру красок на воде, расцвечивать так, как ни один художник в мире. Невольно вспоминаю рассказы учителя Яловеги о морях и океанах, их таинственных глубинах и неисчерпаемых богатствах, таящихся на дне, недоступных пока человеку...

...Уже третий день не утихает шторм. Океан бурлит, качается, а нам еще плыть и плыть. Первый помощник капитана — человек с большой кудлатой головой и крупными чертами лица, всегда тщательно, до синевы, выбритый, «обнадежил»: «почти неделю еще предстоит вот так качаться»...

Лишь один день, после отплытия из Франции, был штиль. Все остальное время океан не спокоен.

Мне, выросшему на твердой земле, никогда не видевшему «живого» моря, а не то что океана, трудно привыкнуть к постоянно колеблющейся, танцующей под ногами почве. Каждый раз судно раскачивается толчками, широко, словно на гигантских качелях. Колоссальная слепая сила океана то медленно и легко поднимает пароход, то так же легко валит его попеременно на одну и другую стороны. Затем, будто раздумав дальше забавляться судном, океан выравнивает его и вдруг опускает носом в глубокую водную пропасть. Потом все начинается сначала. Мачты и снасти ревут, как живые существа от боли. Потом рев сменяется диким свистом. Скрипят переборки, привинченные к полу диваны, кресла. Шумно несется вдоль бортов вода. Все яростнее накатываются с боков волны, стучат в стены и с злобным шипением стекают вниз...

Кажется, что океан никогда не успокоится, что до конца рейса будет длиться это отвратительное состояние, называемое морской болезнью. Людьми овладевают апатия, тоска, уныние. Лица желты, помяты, болезненны. Забиваешься в каюту, но в ней еще хуже. Над головой металлический скрежет. Словно кто-то методически пилит железом по железу. Это рулевая цепь ползает по палубе взад и вперед. Она гремит то громче, то тише. Под этот неумолчный скрежет заснуть трудно. Поднимаешься с койки, но сразу же садишься назад — под ногами медленно оседает пол. Стол, будто живой, ползет куда-то в сторону. Косо кланяются стены, а дверь в коридор вдруг становится боком...

Я уже не думаю о том, как прекрасен океан, как чудесны его краски при заходе солнца. Я сейчас думаю о другом, находясь будто в полусне.

Какая, очевидно, нелепость, что я пустился в этот далекий путь! Чем он закончится и закончится ли он вообще когда-нибудь. Но тут же я вспоминал причины, побудившие меня покинуть родину, предстоявшую каторгу в королевской армии, запоротых, расстрелянных румынскими оккупантами односельчан и махал рукой: будь что будет! Если доплывем до Канады, авось не пропаду. Да и не я один еду искать лучшей доли...

С трудом все же выбираюсь наверх глотнуть свежего воздуха. Мне виден весь танцующий на волнах пароход от самого бушприта до юта, с высокими крепкими мачтами, огромными трубами, напоминающими черную пасть какого-то чудовища. Вокруг по-прежнему вода, вода, вода...

Мысленно поклялся себе никогда больше не иметь дела с морем, тем более с океаном. Но, видимо, клятвы у людей, испытавших морскую болезнь, составляют почти физиологическую необходимость. Через день они уже забывают о них. Я тогда, конечно, не предполагал, что стану моряком, и годы, проведенные на судне, будут самыми лучшими и памятными в моей жизни...

Почти десять суток плыли мы беспокойным Атлантическим океаном. Наконец, вдали показалась еле приметная узкая темная полоска. Это был берег Канады. В синей дымке скрывался Квебек. Когда корабль подошел ближе, казалось, что на город наброшен плотный полог и он с трудом пропорол его своими высокими зданиями, шпилями, башенками, чтобы не задохнуться.

Негостеприимная Канада

Первого мая 1927 года я ступил на канадскую землю. Ступил с надеждой и ожиданием, со смутной тревогой в душе. Утомительное и трудное путешествие закончилось. Впрочем, это не совсем так. Начиналось новое, но уже на твердой почве. Однако это тоже не точно сказано. Позже я убедился, что и твердая почва может колебаться под ногами, как пароход на океанской волне...

В порту нас встретил людской водоворот. Выяснилось, что здесь находятся агенты железнодорожных компаний, занимающиеся отправкой завербованной рабочей силы на запад страны, и представители различных фирм и организаций. Выяснилось и другое, что, кроме меня, из-за океана прибыло искать заработка, счастья в жизни немало людей из многих стран Европы.

На разных языках — венгерском, румынском, польском, чешском, французском, английском, итальянском, русском зазвучали выкрики представителей и доверенных лиц разных фирм, компаний.

— Эй, кто желает наняться на работу к фермерам? Требуются сельскохозяйственные рабочие в штаты... (идет перечисление адресов). Хороший стол, квартира, деньги!

— Кто хочет на лесоразработки? Подходи сюда!

— Нужны рабочие на угольные разработки! Условия отличные (!). Кто желает — подходи ко мне...

Толчея. Шум, гам.

Это напоминало что-то вроде рынка живого товара или ярмарки, где стоят зазывалы. Разница заключалась только в том, что они не продавали свой товар, а покупали. Вернее, хотели задешево купить рабочие руки и на этом заработать свои проценты.

В первую очередь брали тех, кто имел какую-то специальность. Поскольку у меня не было никакой определенной специальности, я протиснулся вперед и выкрикнул:

— Желаю поехать на работу к фермеру! Могу пахать, сеять, убирать, за лошадьми ходить...

Но на меня никто не обратил внимания. Стою и жду. Других языков, кроме украинского, русского и немного румынского, не знаю. Видимо, меня не понимают. Как же объяснить, что хочу работать в сельском хозяйстве... Опять кричу, предлагаю услуги. Неожиданно ко мне подошел пожилой человек в коричневой мятой шляпе и ломаным языком по-русски сказал:

— В провинции Альберта нужен сельский арбайтер — рабочий. Это немножко надо ехат. Если твой желает, может ехат на поезд. Станций Вегревель. Поняль? Станция Вегревель.

Я обрадовался.

— А сколько туда билет стоит?

— Немножко...

Желающих ехать туда оказалось трое. Кроме меня, еще поляк и чех. Взяли билеты. Мы полагали, что это совсем недалеко, «немножко ехат», как выразилась коричневая шляпа, но потом выяснилось, что дорога дальняя.

Ехали ночь и еще почти целый день. Большей частью добирались «зайцами».

Очутились вблизи самого Ванкувера, там пересели в грязный рабочий состав, идущий до станции Вегревель. Нас встретили здесь холода, заморозки, а мы одеты легко. Озябли дьявольски. В желудках — пусто. Деньги у нас кончились. Купить поесть не на что.

Населенный пункт только строится. Идет корчевка пней. Роются котлованы под дома. Кое-где уже заложены фундаменты. Земли — целина — лишь осваиваются. Решили заночевать на вокзале. Где же наниматели? Дежурный нас успокоил:

— Завтра приедут фермеры и возьмут вас. Им люди вот как нужны, — он провел ребром ладони по острому кадыку.

Действительно, на следующий день появились какие-то мрачные типы в теплых куртках, заячьих шапках. Один из них подошел к нам. Бесцеремонно, оценивающим взглядом оглядел каждого с ног до головы. Тоном хозяина сказал:

— Возьмем! За харчи. До начала полевых работ будем кормить.

— А плата за работу?

— Это пока и есть плата...

Мы оказались в ловушке. Чтобы вернуться обратно в Квебек, нужно иметь несколько десятков долларов. У нас же ни цента. Взрослые люди, а попались, как младенцы. Лишь тогда раскусили хитрую механику. Агенту важно было только отправить завербованную рабочую силу по указанному адресу, а дальнейшее его не интересовало. Расчет строился на том, что у завербованных не будет средств на обратный проезд и волей-неволей они согласятся работать на самых невыгодных условиях.

— Пся крев! — злобно выругался поляк Стась. — Идти працьовать к этим зажерам?[4] Да они душу вытряхнут с кожного. По мордам бачу! Нех шукають соби дурнев!

Он вынул последнюю сигарету, закурил. Обращаясь ко мне и к чеху, сказал:

— Для чего мувить с ними длуго? Пошли до дому!

— До якого дому? Где он тут у тебя, Стась?

Но поляк ничего не ответил на мое ироническое замечание. Он повернулся к хмурым фермерам, раздраженно бросил:

— Никто з нас не згодны только за харчи. Працьовать, працьовать и не одержаты едного злота? Не-е‑е, панове! Довидзени!

Мы с чехом дружно поддержали Стася. Решили возвращаться обратно. Любыми средствами — пешком, «зайцами» в товарных, пассажирских, рабочих поездах, на чем угодно, только подальше от этих мрачных, прижимистых хозяев, от этих мест, где человека норовят купить, как скот, лишь за харчи. И мы пустились в нелегкий путь назад. Здесь произошел со мной случай, который чуть не стоил жизни.

Страшные минуты

Уставшие, голодные добрались мы под вечер к одному полустанку. Сели ждать поезда. По расписанию тут должен был пройти через час пассажирский. Вскоре состав подкатил. Мы забежали с неосвещенной стороны и начали искать, где примоститься. Ступенек не видно.

Я устроился кое-как возле ребристой рессоры. Поезд тронулся, начал набирать скорость. Я верчу головой, ищу глазами Стася. Но его нигде не видно. «Может, на какой-нибудь буфер забрался», — подумал я.

От одного сознания, что я уже не бреду из последних сил пешком, а еду, стало немного легче на душе. Радуюсь, что нашел удобное местечко, хотя и довольно опасное для длительного путешествия. «Так, — думаю, — можно пристроиться на любом пассажирском составе и бесплатно добраться до любого пункта, куда мне нужно».

Поезд замедлил ход. Он шел на подъем. Скоро подъем окончился и своей многотонной громадой он взлетел на гулкий мост. Быстро проскочил его и начал спускаться вниз, в ущелье. Внезапно поезд круто повернул влево, вырвался из глубокой выемки, по которой шел, и понесся по открытой местности. На меня вдруг обрушился сильный порыв ветра, хлестнул по лицу тугой волной. Еще миг и он сдует меня с тормоза, как пушинку. Я судорожно вцепился левой рукой в какой-то выступ, но чувствовал — долго так не продержусь. Рука начала затекать, неметь. А тут новая беда: в лицо полетела мелкая, острая щебенка. Поднятая с полотна завихрением в результате бешеной скорости поезда, она секла кожу, причиняла невыносимую боль. Ветер тем временем не утихал, пытался сорвать меня с места...

С ужасом я понял, что сейчас конец. Если состав не остановится — смерть. В мозгу пронеслась мысль: пересечь океан, уехать за тысячи километров от дома, чтобы погибнуть под колесами поезда в какой-то пустыне Канады — это было чудовищно, нелепо... Руки начали слабеть, голова кружиться. Конец...

В моей дальнейшей жизни было немало опаснейших ситуаций. Не раз ходил я по лезвию бритвы, находился на самом краю пропасти, но этот страшный миг, когда смерть уже изготовилась к прыжку, немигающими, холодными глазами смотрела мне в лицо, я не забуду до конца своих дней...

Но судьба, видимо, решила, что умирать мне еще рано. Произошло чудо. Другого слова подобрать не могу. В самый последний критический момент неожиданно над моей головой открылась дверца вагона. С треском поднялась маленькая железная площадка, под которой были ступеньки, и ко мне начал спускаться проводник. Знаком он показал, чтобы я поднялся и перебрался в тамбур, затем подал руку. Она была в тот момент спасательным кругом утопающему...

По моему лицу проводник понял, что я только что пережил страшные минуты. Он укоризненно покачал головой, произнес длинную непонятную фразу, погрозил пальцем.

В коридоре вагона, куда проводник завел меня, я неожиданно столкнулся носом к носу в поляком Стасем. Обрадовался ему, как брату. Ошеломленный встречей, он сделал большие глаза, с опаской смотрел на мое бледное, в пятнах пыли лицо...

— А где же Цисарж? Чех где?

На мой вопрос он недоуменно пожал плечами, мол, не знаю, видимо, не рискнул ехать «зайцем». Тем временем проводник, спасший меня, повернул аварийный стоп-кран и остановил поезд.

Через минуту нас вышвырнули из вагона как ненужный хлам...

Двинулись в путь опять пешим ходом, но уже вдвоем.

Я рассказал моему спутнику о только что пережитом — смертельном «вояже» на тормозе. Стась в ужасе цокал языком, покачивая головой, непрестанно восклицая: «матка бозка!», «матка бозка!».

Вдали показались какие-то редкие строения, домики, крытые тесом, Голод мучил все сильнее, Денег — ни копейки. Предлагаем поселенцам свои услуги, показываем, что можем пилить, рубить дрова, но в нас не нуждаются. Мы стали тогда попрошайничать, хоть и было стыдно. Но голод не тетка. Так ведь и ноги можно протянуть.

— Давай пойдзем на копальни. Там, кажется, нужны працивничи руки, — сказал поляк.

Я безнадежно махнул рукой, мол, мне все равно, хоть к черту на рога. Но до угольных разработок мы не дошли. По дороге, пересекая провинцию Роджайну, нашли работу у одного хозяина.

Глядя на наши изможденные, несчастные лица, он понял, что мы готовы выполнять любую, самую черную работу, лишь бы что-нибудь заработать.

Для начала хозяин поручил нам соорудить под домом вместительный погреб. Мы с жаром взялись за дело. Трудились из последних сил, как каторжники. Землю выносили ведрами, потом вывозили тачками, обливаясь потом.

Работали с утра до вечера несколько дней. Хозяин честно кормил нас. Когда мы закончили постройку погреба, он поблагодарил за труд и рассчитался деньгами. Теперь можно было двигаться дальше в поисках работы уже поездом. «Заячий» способ передвижения был решительно отброшен.

Скоро наши капиталы исчерпались. Надо было срочно устраиваться на работу, ибо желудки не хотели ждать.

В провинции Роджайна повезло — мы устройлись мойщиками автомобилей. Работа была временная, и в один прекрасный день нас рассчитали. Опять мы очутились на улице.

К счастью, это длилось недолго. Нас взяли на стройку. Меня поставили на подноску кирпича. Таскал за плечами тяжеленную козу по шатким подмосткам. От этого проклятого «стройматериала» всегда была мокрая рубашка. Но пришел конец и этой работе. Что делать? Нанялись носить по улицам рекламные щиты из фанеры. Ноша эта была, конечно, куда легче кирпича, но заработки совсем мизерные. Недолго, однако, мы рекламировали изделия какой-то фирмы. Кончилась и эта работа...

Из купленных справочников и бесед с жителями мы уже лучше знали, что собой представляет страна, куда нас занесла судьба. Мы, например, узнали, что в восточной части расположены такие крупные промышленные и культурные центры, как Виндзор, Оттава, Монреаль, портовый город Монтреал и т. д.

На западе страны много лесов. Здесь заготовляется древесина, которая вывозится во многие страны мира, живица, канифоль и другие продукты.

Мы стремились попасть на восток Канады, где теплее и будто легче найти работу. С западной частью страны нам уже удалось немного познакомиться.

Направились на вокзал. За время путешествий, а точнее, мытарств изучили несколько десятков английских слов и могли теперь уже кое-как объясняться с местными жителями, но читали, конечно, плохо.

На вокзале висела карта железных дорог Канады. Подошли к ней, начали смотреть, куда нам направиться, до какой станции надо ехать. Затем купили билеты. Подошел поезд, сели в вагон и поехали. Настроение, конечно, уже другое. Теперь мы равноправные пассажиры, к тому же и деньжата есть в кармане, в руках сверток с продуктами.

Постукивает на стыках поезд. Мимо проносятся голые поля, рощи, перелески. Промелькнул небольшой поселок. Мы поглядывали в окна. Едем уже минут двадцать. Вдруг поляк хватает меня за руку:

— Глянь-ко! Цо такего? Знайоме място!

В самом деле, удивительно знакомые места. Стоп, да ведь мы здесь, кажется, недавно брели пешком. Что за чепуха? Вошел контролер, попросил предъявить билеты. Мы подали. Он посмотрел, пожал плечами и отрицательно помахал головой. О ужас! Оказывается, мы сели не в тот поезд. Проклятье!

Меня взяла такая досада, я так рассвирепел (не знаю на кого), что решил на ходу спрыгнуть с поезда. Не помня себя, схватился с места, побежал в тамбур. Хочу открыть дверцу, но Стась не пускает. Я отталкиваю его, рывком распахиваю дверцу, лезу на самую нижнюю ступеньку, держась за поручни, бросаю сверток, а за ним прыгаю вниз под откос. Несколько раз перевернулся, встал, отряхнулся от пыли. Кости вроде целы, легко только ушибся. Побрел назад вдоль полотна. Нашел сверток и зашагал дальше. Когда приплелся на станцию, где мы купили билеты, уже стемнело. На скамейке сидит и скучает человек. Подхожу ближе — Стась. Что за наважденье! Он обрадовался, увидев меня невредимым. Оказывается, поляк на ближайшем полустанке пересел на встречный поезд и вернулся назад.

Так закончилась наша первая попытка двинуться на восток. Но мы все же не оставили мысли туда добраться. Однако нужно было экономить и без того скудные средства, поэтому решили пока дойти пешком до ближайшей провинции Саскачеван и попытаться устроиться там на временную работу.

Фермер Галек. Ночлежка

В поселке Мельвиль этой провинции жил фермер Василь Галек. Это был медлительный в движениях, коренастый человек с короткой апоплексической шеей, со сросшимися на переносице бровями. Галек имел довольно обширное хозяйство. Мы и нанялись к нему батраками. Он оказался почти земляком. Разговорившись, узнали, что Галек выходец из Галиции, живет здесь уже более двадцати пяти лет. Имел семью. Сейчас остался один. Мы не стали расспрашивать почему. Раз сам не говорит, значит, не нужно.

Через месяц фермер рассчитал Стася, поскольку тот, по его мнению, не справлялся с делом. Все мои просьбы не увольнять поляка ничего не дали. Меня хозяин оставил до уборки урожая.

Я усердно работал на сенокосилке, на жнейке, потом на осенней вспашке. Галек был доволен мною и платил двадцать пять долларов в месяц. На еду ежедневно уходило центов семьдесят пять, так что мне оставалось совсем немного.

Когда полевые работы были закончены, Галек предложил остаться у него в хозяйстве.

— Если хочешь, оставайся. За еду, жилье и некоторую плату. Будешь пасти скот, доить коров, кормить птицу, убирать навоз...

У фермера было восемнадцать лошадей, двенадцать коров, свиньи, птица. Он выплачивал кредит за машины, проценты. Но какое мне дело до всего этого?

Не хотелось дальше батрачить у прижимистого земляка, который так низко ценил мой труд. Но что делать? Опять искать, ловить журавля в небесах? Бродяжничать в поисках куска хлеба? «У Галека, — размышлял я, — это хоть какая-нибудь «синица». По крайней мере буду сыт и крыша над головой». Я остался у него до зимы...

Списался с домом.

Уцелело одно из моих писем, отправленных в Клишковцы из Канады. В нем есть такие строки: «Здесь так же, как и в нашей Бессарабии, тяжело жить простому человеку. Доллар здесь хозяин. А добыть его рабочему человеку не так-то легко...»

Из дому получил в ответ довольно невеселое письмо. Тяжело совсем стало жить. Проценты на те деньги, что отец одолжил у соседей мне на дорогу, растут, рассчитаться пока нечем. Проходит день, а там, смотри, долг еще прибавился. Растет, правда, понемногу, но растет каждые сутки. Плохо!

В письме мне на всякий случай еще раз напомнили адреса односельчан и родственников, проживавших в Канаде и США, в городах Виндзоре и Детройте, советовали разыскать их, они, мол, помогут лучше устроиться, «и ты, Семка, не будешь так бедовать», — писал отец. Я задумался. «А что, если в самом деле двинуться хотя бы в Виндзор? Что, собственно, меня ждет у фермера с его коровами и свиньями? Убирать дальше навоз и пасти скот?»

Твердо решил добираться туда. Приобрел что-то вроде пальто, подбитое «рыбьим мехом». Купил дешевые брюки, шапку, спецовку. Заработанных денег почти не осталось. Но это меня уже не останавливало. Еще немного поработал и пустился в путь.

Не буду подробно описывать, как я добирался. Пришлось опять ехать «зайцем». Идут, например, составы, груженные канадским лесом, я незаметно забираюсь между досок и бревен и еду. Отмахал таким образом не одну сотню километров. Но случилась новая беда: простудился. Все тело покрылось чирьями, поднялась температура.

На одной большой станции я с трудом вылез из вагона и свалился. Меня подобрали, поместили в ночлежку. Сюда обычно поселяли разных бродяг, нищих, снятых с поездов, заболевших иммигрантов. Попал в эту разношерстную компанию и я.

Хозяйка ночлежки оказалась украинка. Сердобольная, чуткая к чужому несчастью женщина. Вот уж поистине свет не без добрых людей! Она ухаживала за мной, кормила — а я ведь не имел ни гроша за душой, — заботилась, как мать. Бесконечно благодарил я мою спасительницу. Клялся, что как только устроюсь, верну ей долг.

Немного окрепнув, написал письмо в Виндзор земляку Константину Яковлевичу Тимко. Сообщил ему, что я приехал из Клишковцев, фамилия моя такая-то, нахожусь в ночлежке из-за болезни, без всяких средств.

Вскоре на мое имя пришел пакет. С волнением вскрываю его, а там письмо и билет на поезд до Виндзора. Видимо, я так ослаб, что не мог сдержать слез.

Хозяйка радовалась за меня так, будто я ее сын, а не посторонний, чужой человек. Ласково, как ребенка, начала молча гладить по голове, вытирала набегавшие на ее глаза слезы...

Мне не терпелось отправиться в дорогу. И вот я опять в поезде. На этот раз уже еду легально, имея к тому же определенный маршрут. «Неужели скоро кончатся мои мытарства?»

Среди земляков

Дружелюбно встретил своего молодого земляка незнакомый мне Тимко, почти однофамилец моего деда. Он был низенького роста, кругленький, как бильярдный шар. Доходы ему приносила небольшая, но хорошо оборудованная парикмахерская с опытными мастерами, бильярдная, а также собственная квартира, которую он часто сдавал в наем под свадьбы...

Конечно, это не были золотые прииски Клондайка, но доллары все же тонкой струйкой текли в его карман. Он умел их ценить, проявлял во всем бережливость, которая порой граничила со скупостью. «Кто скуп, тот не глуп», — часто повторял он эту поговорку, видимо, понравившуюся ему, поучая меня, как надо жить.

У Тимко были свой взгляды на жизнь. Иногда он любил пофилософствовать. Он считал, например, что без частной собственности мир существовать не может. Расспросив, из чего состоит наша собственность в Клишковцах, и узнав, как однажды бедняки односельчане решили поделить между собой монастырские и помещичьи земли, он покачал укоризненно головой, сказал:

— Грех! Большой грех сделали они. Собственность, Семен, была, есть и будет священной во веки веков. Бог строго наказывает тех, кто на нее зарится...

После этих слов он возвел глаза к потолку, будто собирался молиться, и негромко произнес, обращаясь ко мне, словно я покушался сейчас на чью-то собственность.

— А божью заповедь помнишь, Семен? Забыл, наверное? В школе учили-то закон божий? Напомню тебе: «Не пожелай дома ближнего твоего, ни жены его, ни раба его, ни осла его, ни всякого достояния его...» Он повторил: «достояния его».

Я улыбнулся. Конечно, ничьей жены я не желал, равно как и всего прочего из «хозяйства» ближнего — ни осла, ни раба. Но что касается собственности, нажитой чужим потом, такой, скажем, как у фермера Василия Галека, у которого я и другие батраки работали от зари до зари, тс я считал, что такая собственность — это кража. Ничего священного в ней я не видел. И божья заповедь, которую торжественным тоном произнес Тимко, совсем неправильная, лживая.

Однако я не хотел с ним спорить, доказывать обратное. Ведь он сам был собственник и за свое добро, вероятно, мог бы перегрызть глотку любому, кто посмел бы поднять на нее руку.

Правда, по отношению ко мне Тимко оказался человеком отзывчивым, возможно, впрочем, что и здесь он руководствовался какой-то божьей заповедью. Кроме того, что он выслал мне проездной билет, купленный за свои деньги, он не раз помогал мне впоследствии, когда я уже работал юнгой на пароходе и нуждался на первых порах.

Когда односельчане, жившие в Виндзоре — их оказалось несколько семей, — узнали, что я недавно из их родного села, они все собрались на квартире у Константина Яковлевича — познакомиться с сыном Побережника, услышать от него последние новости. Всех очень интересовало, как живут теперь люди в Клишковцах.

— Ты скажи, когда будет война? — неожиданно задал вопрос седобородый человек с больными глазами, поминутно вытиравший носовым платком набегавшие слезы.

— Какая война? Бог с вами! Не будет ее. Кому она нужна? Ведь, кроме несчастья, ничего народу она не дает. Смотрите, сколько людей забрала мировая война, сколько калек осталось! Нет, никто из трудового люда больше воевать не будет! Он уже попробовал ее вкус...

Неожиданно для себя я заговорил языком тех агитаторов, которых слышал на солдатских митингах в нашем и соседнем селе в 1917 году, когда свершилась Февральская революция...

Ко мне подошел односельчанин Параскевин, высокий и худой, как жердь, человек, чем-то напоминавший отца. Он взял меня за плечо и, вздохнув, снисходительно сказал, как бы прощая мою наивность:

— Эх, Семка, Семка, молод ты еще! Мало соображаешь! Будет война! Обязательно! Попомнишь мое слово! Смотри, хлопче, сюда. Америка так нажилась на мировой войне, столько золота накопила, что все страны перед ней бедняками считаются. Богач превеликий теперь она. Здорово зажирела. Смотри сюда. Сейчас вышла закупорка в промышленности, застой то есть. Товаров — склады ломятся, гниют, а спроса нет. Покупать некому. У рабочих нет этого, купила, значит. Двенадцать миллионов безработных. А в войну в Америке почти не было безработных. Все были при деле. Бо на изничтожение человека, на смертоубийство все работали. Вот! Значит, войны не избежать. Это нужно им, капиталистам, монополистам, как хлеб. Им надо опять золотое вливание в банки сделать. Через войну. Вот!..

Оказывается, не только я мог говорить языком агитатора. Впоследствии, когда мне довелось очутиться в Испании и воевать в рядах республиканской армии против фашистских мятежников, я не раз вспоминал старого клишковецкого земляка из Канады...

Почти три недели пробыл я у Тимко. Отдохнул душой среди своих. Они рассказали, как трудно живут люди, особенно эмигранты из России, Польши, других стран. Они бедствуют, мытарствуют в поисках заработка. Но для многих работа недосягаема, недоступна, как далекая звезда в небе.

— За любое дело готовы взяться люди, но его, — говорил Тимко, днем с огнем не сыщешь. Слишком много появилось теперь свободных рук, их не к чему приложить.

В разговор вмешался тот же худой Параскевин:

— Вот приглашают торговые фирмы помогать им рекламу лучше делать, щиты носить, зазывать покупателей, бо известно, реклама — двигатель торговли. Но зачем зазывать покупателя, когда у него в кармане пусто? Поносят, поносят нанятые люди щиты и обратно их принесут, потому что нет расчета за копейки последние черевики стаптывать.

В сторожа пойти, добро чужое охранять, — тоже не получается. Много слишком теперь сторожей этих развелось. Да и стараются хозяева брать только своих, местных. Эмигрантам мало доверяют. Зимой ограбили жулики один магазин, а на эмигрантов свернули, мол, это дело их рук... Теперь с подозрением к каждому относятся. Вот и иди устраивайся...

Параскевин сокрушенно покачал головой, замолчал. Вставил свое слово и седобородый старик с красными больными глазами.

— В лесорубы наниматься предлагают. На север, значит, ехать, в леса. Да не по нашим зубам это. Тяжелый там хлеб. И на завод, на фабрику все молодых норовят брать. У кого сила в руках есть да плечи здоровые. Вот таких, как ты, Семка! Но нынче и молодым здесь ходу нет. А куда же нам таким, как я, деваться? Вот и бьемся как рыба об лед. Не живем, а лямку тянем. Бога молим, чтоб скорей баланс подводил нам. Уехали с дому за океан сдуру когда-то, теперь небо чужое тут коптим...

Услыхав все это, увидев собственными глазами, как мучаются эмигрировавшие односельчане и другие приезжие люди, я понял, что в Канаде мне делать нечего. Нужно с ней поскорее распрощаться. Оставаться здесь не было никакого смысла.

Решил попытать счастья в США. «Хоть и там безработица, но все-таки в Америке самая развитая промышленность в мире», — рассуждал я. Со мной согласился и Константин Яковлевич Тимко, брат которого, Николай, как выяснилось, работал в Детройте на одном из больших предприятий.

На заводе Форда

Пересечь границу между Канадой и Соединенными Штатами Америки не составляло особых трудностей (почти как в Новоселице). Собственно, граница была здесь больше условной, символической, чем настоящей. От канадского города Виндзора до ближайшего американского города Детройта, где находился автомобильный завод Форда, рукой было подать.

Вскоре я уже шагал по одной из улиц Детройта с чахлой болезненной зеленью и тяжелым воздухом от густого дыма разных цветов — пепельного, желтого, черного, который извергали днем и ночью многочисленные заводские трубы, возвышавшиеся словно обрубленный лес над городом-муравейником.

У меня был адрес дяди Емельяна Непийводы. Он уже давно жил в этом городе и работал, как мне писали из дому, «у самого миллионера, автомобильного короля Форда».

На заводе дядя слыл хорошим специалистом. Его ценили, как квалифицированного мастера. Я направился прямо к нему, надеясь, что он поможет своему племяннику устроиться.

Емельян Непийвода обрадовался мне, узнав, что я старший сын Якова Побережника и что сравнительно недавно приехал из родных Клишковцев. Он живо интересовался односельчанами — меня поразило, что многих помнил по именам, — их жизнью, бытом. Осведомлялся, кто здравствует и кто умер. Особенно допытывался, как обстоит дело с «земельной проблемой», которая также и его погнала в свое время за океан. Какие у людей наделы теперь, хватает ли хлеба до нового урожая...

Его интересовало и другое: «Долго ли еще будет Бессарабия под пятой боярской Румынии?» Задав этот вопрос, дядя наморщил лоб и вдруг спросил, как будто я все знал и досконально разбирался в политике:

— Скажи, Сема, не собираются ли, часом, Советы помочь братьям украинцам освободиться от боярского хомута? А? Не слыхал ничего об этом? Ведь Бессарабия раньше Российской империи завсегда принадлежала!

Я молчал. Мне, конечно, трудно было ответить на его вопрос, хотя в то же время хотелось показать свою осведомленность. Например, я знал, что после подавления восстания крестьян в Хотинском уезде, в частности, в Клишковцах и других соседних селах немало наших перешло через границу на советскую территорию и что их приняли там как братьев. Знал и то, что трудящиеся Бессарабии постоянно с надеждой взирают на новую Россию, ожидая от своего великого соседа помощи. Но как скоро она придет, я не знал.

Не дождавшись ответа, дядя побарабанил пальцами но столу, задумчиво глядя мне в лицо.

— Так, значит, хочешь к нам на завод? — переспросил он, и мне показалось странным, что он употребил выражение «к нам». Ведь дядя там лишь один из бесчисленных винтиков, которые хорошо закручивает Форд, подумал я, но сказал совсем другое, умоляющим тоном:

— Помогите, дядя Омелько! Всю Канаду прошел, и нигде зацепиться не мог. Измучился уже...

— А что ты можешь делать?

— Да на любую работу готов! Даже двор подметать!

— Это не специальность, Сема. Если б слесарем-наладчиком, токарем или, скажем, кузнецом — другое дело... Попробую, одним словом, поговорить в конторе.

В противоположность Константину Тимко, который так тепло принимал меня в Виндзоре, родной дядя оказался другим человеком, черствым и скупым.

Жил он зажиточно, имел легковую машину «Форд», но никогда не интересовался, сыт ли я, не нуждаюсь ли в деньгах. Зато щедр был на советы и все время хвалил администрацию, утверждал, что она хорошо относится к рабочим и что люди «чувствуют себя здесь, как в свободной республике»...

Спустя неделю после прибытия в Детройт я с робостью входил в огромный литейный цех, куда дядя устроил меня чернорабочим. Кстати, расскажу, какой существовал у Форда порядок приема на работу.

Обычно на заводских воротах вывешивалось объявление, сколько требуется сегодня рабочих и каких специальностей. Скажем, нужно пятнадцать человек, а предлагают свои услуги около пятидесяти, а то и больше. Безработица и здесь душила людей!

В конторе, куда удавалось попасть счастливчикам, начинался придирчивый отбор. Прежде всего кандидат в рабочие должен был иметь определенный рост и вес. Затем вступала в дело медицинская комиссия. Она осматривала человека с ног до головы, исследовала, здоров ли он, не является ли бациллоносителем. Если кандидат подходил по весу, росту, то есть по внешним данным, по специальности, однако не все ясно со здоровьем (хрипы в легких, краснота в горле, учащенный пульс, глаза слезятся и т. д.), его помещали в заводское общежитие и врач продолжал наблюдать его. Форд хотел иметь на своем заводе только здоровую рабочую силу, которая приносила бы ему побольше барышей.

Устроившись на завод, я был удивлен тем, что Форд давал своим работникам в кредит легковые автомашины. Он даже настаивал на том, чтобы каждый рабочий и инженер имел собственную машину. Но мне объяснили потом, что делает он это не потому, что такой добренький, сердобольный. Ему просто нужно было, чтобы люди быстрее добирались на завод, чтобы в дороге они поменьше уставали, ибо в противном случае это отразится на производительности труда, на выработке, а значит, и на его барышах.

Но допустим, что рабочий или инженер не захотел по какой-либо причине стать владельцем машины марки «форд». Ему, скажем, больше нравится продукция другой фирмы — «крейслера», «бьюика» или «шевроле», и он приобрел автомобиль одной из этих марок. За это администрация, найдя какой-нибудь предлог, избавляется от него. Почему? Потому, что он считается уже неблагонадежным, не патриотом своего завода... Дескать, заработать дает чужой, конкурирующей с Фордом фирме, а зарплату небось получает у него...

Такие существовали железные законы и «порядки» на этом огромном предприятии, с конвейера которого тогда сходил каждые несколько минут легковой автомобиль.

Мне бросилась в глаза невероятная теснота, скученность на производстве. Администрация стремилась использовать буквально каждый сантиметр заводской площади. Когда идешь по двору, то она напоминает собой глубокое горное ущелье: везде высятся штабеля ящиков с запаспыми частями, деталями, узлами, полуфабрикатами. Даже нет дорожек для прогулки рабочих во время перерыва. Впрочем, о каких прогулках может идти речь, если на перерыв отведено всего лишь четверть часа. Все остальное время должно быть подчинено только одному: производству машин.

Поразил меня конвейер, на котором рождается автомобиль, Чем-то он напоминал мне паука, который высасывает из своей жертвы, попавшей в его паутину, все соки. Один рабочий должен одновременно обслужить несколько станков, которые вытачивают детали. Если он не успевает за темпами, отстает от ритма, специальная счетная машина это зафиксирует. Потом, после окончания смены, эти сведения поступят в контору, и через день рабочего выгоняют, поскольку он не поспевает за заводским конвейером, а это тормоз в производстве.

Однако вернемся в литейный цех, куда я был принят на работу благодаря протекции дяди.

Я истосковался по работе, к тому же был без средств, поэтому с первых же дней трудился как одержимый. Оплата была от выработки. Прошло немного времени, и я начал зарабатывать за смену доллар и двадцать пять центов. Другие, конечно, зарабатывали куда больше, но ведь я был еще чернорабочим.

Переживал, что приходилось работать в своем единственном, изрядно уже поношенном костюме. Спецодежды не выдавали. Даже на этом экономил Форд, чтобы положить на свой банковский счет лишнюю тысячу долларов. Приходи в цех хоть одетый, хоть голый — это администрации не касалось. Лишь бы обеспечить работу...

В цехе меня поразило удивительное безразличие, с которым относятся друг к другу люди. Казалось, их никто и ничто не интересует, кроме работы да зеленой бумажки «всемогущего» доллара. Хотя бы один человек полюбопытствовал, что за новичок появился, откуда он и прочее. Все были заняты своим делом, и лишь изредка кто-нибудь бросал безразличный взгляд в мою сторону...

Было обидно, что на меня смотрят с таким же холодным равнодушием, как, например, на подъемный кран, тележку или опоку с формовочной землей. «Да, — подумал я, — здесь никто за тебя не заступится, не протянет руку, если потребуется помощь, поддержка в трудную минуту. Каждый сам по себе. Рассчитывай лишь на свои силы».

Однако я ошибался. Это показали дальнейшие события, которые вскоре произошли на предприятии.

Свобода в наручниках

Промышленность США все сильнее лихорадили забастовки. Рабочие многих предприятий, в том числе и заводов Форда, требовали повышения заработков, выступали против снижения расценок, боролись против увольнения товарищей — активных участников забастовок. Обычно их увольняли под предлогом сокращения штатов.

По каким-то неуловимым признакам дыхание этой борьбы чувствовалось и в нашем литейном цехе. Присматриваясь внимательнее к людям, я уже не видел на лицах рабочих прежнего безразличия.

Однажды, во время перерыва, когда я сел во дворе завода на какой-то продолговатый с черными клеймами ящик, чтобы перекусить, ко мне подошел пожилой рабочий. Медленно, словно нехотя, он жевал сухой бутерброд. Взглянув на меня из-под густых бровей, он неожиданно спросил:

— Ты есть рашен? С Украина?

Я удивленно пожал плечами, кивнул утвердительно головой.

— Я с Бессарабии. Украинец. Верно. А ты откуда знаешь русский язык?

Американец не спешил отвечать. Молча разглядывал меня, продолжая жевать. Затем вынул сигарету, предложил мне. Головой показал, где можно курить. Лишь потом объяснил, что был когда-то в России. Жил там несколько лет. Еще с несколькими земляками. Работал на Украине. В Житомирской области. В одном кооперативе, который имел разные промыслы, например, делал томаты. Хозяйство называлось «Крошня ческа». Адамс разливал готовый томат в бутылки, укупоривал их, заливал сургучом... Потом уехал на родину.

Так случайно выяснилось, что в литейном цехе есть рабочий, живший на Украине, знавший русский язык.

Я с ним подружился, сблизился. Рассказал, как очутился за океаном. Он познакомил меня с другими рабочими. Литейщики уже не смотрели на меня, как на случайного человека, чужака.

Как-то ко мне подошел высокий жилистый рабочий и комбинезоне и шепнул, чтобы я зашел в кладовую за инструментом. Но вместо инструмента мне там сунули в руки пачку листовок с тем, чтобы я незаметно распространил их в литейке и соседних цехах.

В листовках коротко излагались требования к администрации: установить восьмичасовой рабочий день; не снижать расценок; не увольнять рабочих и не принимать за более низкую оплату других. Четвертый пункт листовки гласил, что рабочие должны быть между собой солидарны и ни при каких обстоятельствах не выступать штрейкбрехерами...

Я успешно выполнил первое общественное поручение. Почти все листовки быстро распространил. Но это было мое первое и последнее задание. Меня поймали в тот момент, когда я уже заканчивал расклейку в уборной цеха оставшихся экземпляров.

Внутризаводская охрана привела меня в контору. За письменным столом сидел какой-то господин в роговых очках и читал бумаги. Он поднял голову, отрывисто спросил что-то у стражей, мельком взглянул на мои руки, испачканные клейстером, взял листовки. Нахмурившись, пробежал одну из них и спрятал в папку. Охранники удалились. Записав мою фамилию, цех, где я работаю, господин кому-то позвонил по телефону.

Вскоре явились два человека, по виду служащие какого-то оффиса. Аккуратно, почти одинаково одетые. У одного рубец на правой брови, видимо, когда-то рассеченной. О том, что это детективы — агенты полиции, я догадался лишь тогда, когда они бесцеремонно выпростали мои руки и защелкнули наручники. Через несколько минут машина с зарешеченными окнами помчалась мимо заводских корпусов по улице, пугая прохожих оглушительным ревом сирены...

До тюрьмы было довольно далеко. Мы ехали около получаса. А может, и больше. Машина затормозила, и мы, очевидно, въехали в тюремный двор, потому что заскрипели ворота.

Меня посадили в общую камеру без дверей. Вместо них — железные решетки гармошкой, автоматически, с легким звоном закрывающиеся и состоящие из двух половинок.

Когда за мной сомкнулись решетки, я вдруг вспомнил о Емельяне Непийводе. «Называется, отблагодарил дядю за его участие в судьбе племянничка», — подумал я, и мне стало не по себе.

Мои первые шаги в стране, именуемой Новым Светом, но с такими же старыми порядками, как в оккупированной Бессарабии, с огромной статуей Свободы в нью-йоркском порту, которую я видел на открытке у дяди, начались прискорбно.

Не проработать даже трех месяцев на заводе и угодить в тюрьму, для этого нужно, очевидно, иметь «особое везение». Однако, вспомнив желтые, нездоровые лица товарищей по литейке, вечно угрюмых и насупленных от тяжелой изнурительной работы и несладкой жизни, борющихся за свои права, я решил: если выпустят из каталажки, все равно буду помогать стачечному комитету, забастовщикам...

Но меня не собирались выпускать.

На следующий после ареста день зазвякали металлические решетки, послышался шум, топот ног. Это заключенным привезли обед. Служители затолкали в просторный, тоже зарешеченный, зал двухэтажную вагонетку на резиновых колесиках, уставленную бачками, и начали раздавать еду по камерам через старост. Как я ни был голоден, но с трудом проглотил тюремную баланду...

Раза два ко мне приходил на свидание дядя Емельян. Он был неразговорчив, угрюм. Лицо выражало озабоченность. Я просил, чтобы он взял меня на поруки до суда. Но требовалось внести залог. Кажется, около тысячи долларов. Дядя отказался. Ведь он дрожал над каждым центом!

Прошла неделя. Трижды возили меня и других арестованных на суд в закрытом фургоне и стальных наручниках. Чтобы даже мысли не возникло ни у кого о побеге, нас сковывали по нескольку человек вместе. Моя правая рука прикреплялась к левой руке соседа, его правая — к левой другого заключенного и т. д. Видимо, эта тюремная «технология» была хорошо разработана у властей.

Однажды, едучи на очередной допрос в суд скованным за руку с каким-то худощавым скуластым человеком с редкой бородкой и пепельным цветом лица, я вспомнил о невольничьих рынках с закованными в цепи рабами, описанных в книге Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Эту вещь я прочитал вскоре после окончания школы по совету учителя Яловеги. Произведение американской писательницы произвело на меля ошеломляющее впечатление. «А что, если бы сейчас меня увидел Василий Яловега?» — подумал я...

На суде меня опять долго и настойчиво допрашивали. Судья и заседатели интересовались, где я взял листовки, кто мне их дал, знал ли я, что в них написано, сколько распространил, кто помогал мне в этом деле, откуда я появился на заводе, где жил раньше и прочее. Не добившись вразумительных ответов и решив, что я был только слепым орудием кого-то, исполнителем, суд все же приговорил меня к девяти месяцам тюрьмы.

Не буду описывать, как отбывал это длительное наказание. С проклятиями на голову администрации я ложился спать на жесткую койку, вделанную в стене, и с ними вставал. Мысли не давали покоя. Вертелись они вокруг одного вопроса: спину гнут миллионы, а благами пользуется маленькая кучка, единицы. Как глупо, несправедливо устроен мир. Неужели это навсегда?

Теперь я уже понимал, за что отдали свою жизнь в тот далекий морозный январский день 1919 года Константин Чебан, Софрон Вирста, Копдрат Ткач и другие их товарищи, за что боролся с оккупантами клишковецкий бедняк Дмитро Каленчук, пробившийся потом с группой повстанцев через вражеские заставы и ушедший к котовцам за Днестр, чтобы продолжать борьбу за справедливую жизнь для всех тружеников, против угнетения и рабства в мире.

Сидя в американской тюрьме, я не переставал думать об односельчанах, погибших на моих глазах, размышлял об истоках их мужества, высокой гражданственности. И мне хотелось хоть немножко быть похожим на них...

Когда окончился срок моего заключения, власти дали мне подписать обязательство. В нем говорилось, что отныне я не имею больше права проживать в «демократических» Соединенных Штатах, а также не должен никогда возвращаться сюда. Я подписал обязательство и подумал при этом: «Выходит, меня, простого буковинского хлопца, уже боятся»...

Итак, мне предлагалось покинуть американский «рай», о котором я наслышался еще на пароходе, когда плыл из Франции в Канаду. Мой сравнительно небогатый лексикон из английских слов теперь пополнился такими понятиями, как «наручники», «тюрьма», «камера», «решетка», «надзиратель», «допрос», «суду, «приговор»...

«Стоило ли за этим пересекать океан?» — с горькой иронией подумал я.

Вынужденный пассажир „Вана“

Но после подписанного обязательства на свободу меня еще не выпустили. Под охраной, правда, уже без наручников я был доставлен в порт Балтимору.

Вдоль причала стояло много судов под разными флагами. Мутную, в маслянистых пятнах воду резали юркие голосистые, как сельские петухи, катера. Порт жил лихорадочной жизнью. То и дело кланялись портальные краны, будто прощаясь с судами, уходящими в плаванье. В воздухе плыли на тросах грузы, выгружаемые с трюмов прибывших кораблей.

В Балтиморе меня насильно посадили на старый бельгийский пароход «Ван», отправлявшийся в Южную Америку — в Чили за грузом селитры для Египта. Пароход был зафрахтован какой-то фирмой и должен был доставить селитру в Александрию.

Власти решили поскорее избавиться от моего присутствия и поэтому препроводили на борт первого попавшегося корабля, рассматривая его, как своего рода «плавучую ссылку» для отбывшего тюремное заключение бродяги. Видимо, с капитанами иностранных кораблей, заходящих в воды США, существовала какая-то договоренность на сей счет.

По дороге в Южную Америку судно заходило в порты набирать уголь. Во время бункеровки в пределах США полиция каждый раз снимала меня с корабля и заключала в местную тюрьму. Эта мера являлась «профилактикой», чтобы высланный не сбежал и не вздумал возвратиться обратно в Соединенные Штаты, куда ему вход отныне строго воспрещен.

Полиция передавала меня из одного портового города в другой, как эстафету. Длилось это до тех пор, пока, наконец, «Ван» не покинул воды Северной Америки.

Я с облегчением вздохнул. Как это замечательно, если не следят за каждым твоим шагом и ты можешь сам собою распоряжаться!

Однако меня начала тревожить мысль: что я буду делать, если капитан судна вздумает высадить по дороге в каком-нибудь порту. Ведь я представляю для него балласт, да еще с клеймом недавнего арестанта, совершившего какое-то преступление...

Эта тревожная мысль, чем я больше думал, крепла во мне, неотвязчиво преследовала, особенно по ночам, когда сон не шел. Неужели придется опять искать кусок хлеба? Опять побираться, бродяжничать, задаваться вопросом, что принесет мне завтрашний день?

Чем мог, я помогал команде, стремился принести ей хоть какую-нибудь пользу, с готовностью выполнял любое поручение: помогал мыть и драить палубу, леера, спускался в камбуз и предлагал коку свои услуги — чистить картошку и т. д. За это ко мне относились дружелюбно, участливо, давали есть, а главное, ни боцман, ни старший помощник, ни капитан ничем не намекали, что собираются меня высадить на берег. Я старался, как мог, из кожи лез, чтобы заслужить их расположение...

Я становлюсь юнгой

Почти полтора месяца длилось плаванье на бельгийском судне. Мне этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы я влюбился в море. Крепко. Навсегда. Если бы меня спросили тогда, почему влюбился, то, вероятно, не смог бы точно объяснить. Знаю лишь одно: оно успокаивало, убаюкивало, приносило какое-то умиротворение моей молодой, но уже порядком издерганной душе.

Мне совершенно не надоедало созерцать бесконечную, синюю, как форменка военного моряка, чистую гладь воды, иногда слегка вспененную. Я любовался морскими побережьями с длинной и широкой кромкой золотисто-лимонного песка, серой галькой, отшлифованной до матового блеска волнами...

Когда я плыл в Канаду, океан часто мрачный, неприветливый, как осенний день, угнетал, вселял своим видом тревогу. Вероятно, потому, что я чувствовал с какой-то особой остротой свое одиночество, свою беспомощность, неясность будущего, не знал, как сложится моя дальнейшая судьба. Но теперь, став юнгой, будучи занятый делом, став, как я полагал, нужным на судне человеком, вдруг ощутил всю прелесть мореплавания, радость новой работы, какую-то особую свободу, которую приносит море...

Словно сказочная дорога, полная чудес, лежало передо мной море. Оно было то синее, то голубое, то бирюзовое от солнечных лучей. Часто стоял такой штиль, что, казалось, оно застыло, как желе. Изредка из воды, нарушая ее пустынный вид, внезапно выскакивали маленькие летучие рыбки. Наше судно идет вперед, рассекая форштевнем светло-синюю воду, а летучие рыбки, будто резвящийся выводок молодых воробышков, стаями поднимаются вверх, несутся над поверхностью моря, а затем разом, как по команде, бросаются в воду, поднимая тучи алмазных брызг...

Когда я забирался на ночь в кубрик, ложился на узкую койку и засыпал, мне снилось море. Я видел загадочные архипелаги таинственных островов, встречавшихся нам по дороге. Манили к себе светлые песчаные дюны, заросшие низенькими карликовыми деревьями, странными желтыми и фиолетовыми цветами на тонких высоких ножках. Я видел сверкающие серебром лагуны, густые заросли, в которых гнездятся птицы. Явственно слышал, как хлопали длинными клювами розовые фламинго...

В школьные годы мне довелось прочитать одну книжку, которая надолго запомнилась. В ней рассказывалось о кораблекрушениях на морях, о жестоких штормовых бурях, водяных смерчах. Недобрая слава, например, ходила среди моряков о мысе Гвардафуй, что в Восточной Африке при входе в Баб-эль-Мандебский пролив. В летописях кораблекрушений он особенно часто упоминался.

И мне однажды приснилось, что наш «Ван» попал в сильнейший шторм, как раз возле того мыса Гвардафуй. Получил пробоину и погружается в морскую пучину. На судне отчаянно забили склянки, послышались тревожные гудки, мол, спасите наши души... Теперь конец, пронеслось в голове, и тут же проснулся. Сердце колотилось, как пойманный в сети перепел. Я был весь в поту. Склянки же в самом деле били: бам-бам-бам. Они созывали команду на уборку корабля...

Постепенно я освоился с вольной, как мне казалось, моряцкой жизнью, с ее размеренным ритмом. Правда, команде выпадали нелегкие вахты. С матросов часто градом катился пот. Они трудились, как каторжники. Порой валились от усталости с ног, напоминая загнанных, в мыле, лошадей. И несмотря на все это, работа на судне мне все же очень нравилась.

Хоть над командой и было начальство, однако матрос чувствовал себя вроде бы вольным человеком. Он мог собой распоряжаться в свободные от вахты часы, делать, что хотел, — книжку почитать занятную или письмо домой написать, побеседовать с товарищами на всякие темы, поделиться воспоминаниями о покинутой родине...

На рассвете тихого, безветренного, но уже жаркого дня мы вошли в Панамский канал. О нем я кое-что слышал от членов команды. Особенно интересно рассказывал моряк-скандинав, знавший уйму всяких любопытных историй. Он, например, знал подробности гибели самого большого пассажирского корабля «Титаник», и его со вниманием все слушали.

Пильстрем рассказал, как сооружался Панамский канал. Он помнил много интересных деталей. Знал, во что обошлось строительство этого грандиозного сооружения, протяженностью почти восемьдесят два километра. Сколько погибло людей во время его строительства, какие выгоды от канала имеет США. Затем моряк рассказал о том невероятном мошенничестве, которое потом раскрылось и вошло в историю под названием «панамы», стало нарицательным именем.

Мне было стыдно признаться, что я о нем ничего не слыхал. Теперь Панамский канал уже представлял для меня особый интерес. «Так вот что кроется, — думал я, — за этим сооружением, созданным руками все тех же простых людей, которые и автомобили делают Форду, корабли строят на верфях, и в тюрьмах сидят за то, что хотят лучше жить»...

«Ван» между тем медленно продвигался по каналу. Судно напоминало кита, случайно заплывшего в реку. Злое солнце уже неистовствовало. Небо чистое, прозрачное, словно стеклянное. Без единого облачка. Чайки, точно обезумев от жары, кричат страдальчески-заунывно, еле машут крыльями. Но все же не устают целый день бросаться в воду за добычей.

По бугристым берегам канала виднеются густые кустарники, деревья. Зеленые листья на них такие яркие, словно чья-то рука недавно покрыла их светлым лаком. Во все глаза глядел я на банановые рощи с тяжелыми гроздьями зеленовато-желтых плодов, напоминающих собой огромные стручки нашего украинского гороха. Под легким бризом чуть-чуть раскачивались тонкие, немного изогнутые пальмы. На верхушках — густые шапки из пористых листьев. Ровными рядами уходили вдаль невысокие деревца апельсиновых и лимонных рощ. Темнели на горизонте тропические леса.

Судно шло вдоль берега, каждый раз уступая дорогу встречным кораблям. Я стоял на палубе и с жадным любопытством смотрел на пестрые краски, незнакомый мне мир растений и животных, который видел в детстве на раскрашенных картинках учебника географии. По деревьям ловко сновали, раскачивались, прыгая с ветки на ветку, обезьяны. Виднелись яркого оперения попугаи — одни величиной с воробья, другие — побольше, с нашу ворону. На песчаных отмелях изредка попадались крокодилы, нежившиеся на солнце. Казалось, они с трудом несут на своих коротких лапах тяжелые туловища, закованные в пуленепробиваемую броню кожи, через силу волокут хвосты...

Почти одиннадцать часов мы плыли Панамским каналом. Затем опять вышли в открытый океан. Миновали живописные острова Сан-Фелис и Сан-Амбросио и вскоре бросили якорь в большом порту Антофагаста. Здесь судно должно было принять на борт несколько тысяч тонн селитры, которой так богата эта страна.

В порту стояло много пароходов. Вокруг одного из них копошились, как муравьи, худощавые, полуголые коричневые грузчики. С широкодонных барок, глубоко сидевших в воде, они набирали уголь в ведра и подавали в трюмы. Потные тела были покрыты графитово-металлической пылью. На грязных лицах людей блестели только влажные белые зубы. Солнце слепило глаза...

Наша команда, истосковавшаяся по работе (все-таки вахты надоедают), трудилась дружно, слаженно, заполняя трюмы грузом. В воздухе то и дело звучало уже привычное мне «вира», «майна».

Кончив погрузку селитры, «Ван» лег на обратный курс. Мы должны были доставить ее в крупнейший на Средиземном море порт Александрия.

По-прежнему нестерпимо палило солнце. От него можно было спасаться в кубрике, но духота не давала долго задерживаться и там. Особенно немилосердно жгло светило, когда мы подходили к Алжиру. Изредка хлестали тропические ливни. Они бывали настолько густыми, что, казалось, море и небо заштрихованы сплошными серыми линиями и составляют одно целое. Но особенно донимали москиты — маленькие, еле видимые простым глазом, отчаянно злые мошки. Они ели нас поедом, от них не было спасения. Нести в таких условиях вахту было совсем не просто.

Однако, несмотря на все эти трудности, я готов был работать матросом. Только бы капитан согласился взять.

Ночи приносили незначительную прохладу. От моря как бы исходило теплое дыхание. Когда не спалось, я выходил на палубу. На темном небе светила большая, круглая, как колесо, луна. В ее зените виднелись неясные пятна, похожие на легкие облачка. На воде лежала длинная лунная дорога, уходившая далеко к горизонту. Кругом безмолвие. Только слышно, как натруженно работает во чреве судна машина. Такие ночи я любил и не раз покидал душный кубрик, где храпели матросы, отстоявшие вахту. Иногда дул легкий, мало освежающий бриз, чуть пахнущий водорослями и рыбой. В темной вышине мерцал звездный узор. Ясно был виден Млечный Путь. Ярко светила зеленовато-белая Венера.

Команда на судне была довольно разношерстная: греки, болгары, венгры, немцы, чехи, русские, скандинавы. Чуть ли не полный интернационал.

Состав команды не являлся стабильным, он каждый раз обновлялся. Мне объяснили: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.

Когда «Ван» прибыл из Бельгии в США и пришвартовался в Балтиморе, многие из команды сошли на берег и больше назад не возвратились. У них кончился контракт, и они решили подыскать более выгодную, лучше оплачиваемую работу. На торговых кораблях текучесть в командах была довольно обычным явлением.

Капитан «Вана» бельгиец Верстратен был заинтересован в том, чтобы пополнить команду судна. Ведь нужно было отправляться в далекий рейс — Южную Америку, а оттуда с грузом идти в Африку. Судно ушло из Балтиморы с неполным составом. Когда же и в Чили его борт покинуло еще два члена команды, капитан пригласил меня в свою каюту и предложил остаться на корабле.

— Назначу тебе пока жалованье триста пятьдесят бельгийских франков, а станешь настоящим матросом, овладеешь моряцким делом, получишь полный оклад — семьсот франков. Согласен?

Не задумываясь, я сразу же согласился. Мне ведь нечего было выбирать.

Поближе познакомился с командой. Среди них оказались интересные люди, которые сыграли важную роль в моей дальнейшей жизни. О немногословном, всегда с трубкой во рту скандинаве я уже упоминал. Расскажу теперь о некоторых других.

Просветители и наставники

Как-то ко мне подошел свободный от вахты широкоплечий матрос. Карие глаза. Выгоревшие на солнце широкие брови. Две глубокие складки возле рта. Чуть-чуть прихрамывает. На правой руке синяя татуировка — якорек, перевитый канатиком. Я его приметил еще в Балтиморе, когда полицейские препроводили меня на корабль. Матрос внимательно и, как мне тогда показалось, сочувственно смотрел на меня.

Но он ни разу ко мне не подходил за время плаванья, ничего не спрашивал. Только когда мы грузили в чилийском порту Антофагасте селитру, он, заметив, с каким усердием я тружусь, неожиданно сказал по-русски:

— С умом работай, юнга! Не надрывайся. Побереги силы. Пригодятся еще...

Я благодарно улыбнулся ему, вытирая рукой пот со лба. Теперь, на обратном пути, мы разговорились.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?

— Как же не знать свой родной язык? Я ведь из матушки-Расеи, сибиряк. Ты, вижу, тоже из наших. На этом ноевом ковчеге кого хочешь встретишь!

Он замолчал, задумался. Видимо, мысли его были сейчас далеко.

Воспоминания о родных местах, где ты родился и вырос, никогда не тускнеют. Они всегда удивительно свежи, сохраняются до мельчайших подробностей. Но люди, как я убедился, по-разному хранят память о них. У каждого своя примета, свой взгляд, свое отношение к местам, где ты появился на свет, провел детство, юношеские годы.

Иногда бывает достаточно нескольких слов в беседе с земляком, пусть даже не близким, чтобы вдруг у тебя заблестели глаза, чтобы трудно стало дышать от волнения, на миг разгладились угрюмые складки на переносице и исчезло подавленное настроение.

Так было и у меня, когда я ближе познакомился с земляком-матросом. Сидя на кнехте, он рассказывал мне о родных местах, о красотах деревни, где родился, о своей службе в молодости на военном корабле.

Спросил, откуда я. Мой ответ заставил теперь его удивиться. Оказывается, он много слышал о Хотинском восстании, о смелых делах буковинских крестьян, мужественно защищавших несколько дней в Клишковцах «сельскую республику» от румыно-боярских оккупантов...

Это было просто поразительно. Плыть на бельгийском корабле где-то в Средиземном море, находиться за тысячи километров вдали от родины и встретить здесь человека, который знает такие подробности из жизни твоих родных мест!

Сразу же этот человек стал мне как-то ближе и дороже.

— А можно знать ваше имя? — спросил я с волнением в голосе.

— Зовут меня Федором. Фамилия — Галаган.

Услыхав мой грустный рассказ о том, сколько я уже успел хлебнуть горя только за последний год в, Канаде и Америке, Галаган спросил о моих дальнейших планах. Когда я сказал, что не знаю, к какому берегу пристать, он присвистнул, печально покачал головой.

— Словом, не знаешь, где бросить якорь? Да-а‑а. Мотает нашего брата жизнь, как волна щепку. Не каждый выплывает. Но ты не дрейфь!

Галаган опять задумался. Неожиданно начал тихонько напевать на мотив старой солдатской песни «Было дело под Полтавой». Я запомнил только четыре строчки:

Эти слова будто имели меня в виду, относились к моей судьбе.

Долго проговорили мы с ним в тот вечер, пока он не заступил на вахту. Это был интересный человек. Многое он повидал за свои сорок пять лет, узнал вкус жизни, которая далеко не всегда была сладка.

Оказывается, он плавал матросом на броненосце «Потемкин», команда которого восстала в 1905 году и присоединилась к революционным рабочим. Галаган был политически грамотным человеком, разбирался во многих сложных вопросах. Он много рассказывал о своих боевых товарищах — Григории Вакуленчуке и Афанасии Матюшенко, руководивших восстанием на броненосце.

Хотя с момента восстания прошло много лет, Галаган помнил абсолютно все, что произошло на корабле.

— Такое, братишка, вовек не забудется до самой смерти, — говорил он. — А знаешь с чего все началось? Вот послушай живого потемкинца. Потом своим деткам, может, расскажешь.

Закончив рассказ о судьбе броненосца и своей, он широко улыбнулся, подмигнув мне, затем добавил:

— Послужит малость еще медный котелок, — и постучал пальцем по голове. — Вот из дому пишут, чтоб возвращался в родное гнездо, когда контракт кончится. Братья зовут, в письме сообщают: «Жизнь другая сейчас настала. Советы хороши. Государственная забота о народе настоящая имеется. Только богатеев, кулаков не милуют и контру всякую»...

Узнав, что я просидел в США за решеткой девять месяцев и выслан за распространение листовок на автомобильном заводе Форда, он дружески похлопал меня по плечу, сказал:

— Выходит, мы с тобой одного поля ягода. Ты, Сема, духом не падай. Про Ленина слыхал? Будет порядок! Вот! Пока же овладевай нашим моряцким делом. Вижу, из тебя толк будет. Ты настырный, злой на работу парень. А море таких любит.

В небе над самым «Ваном» зажглась первая звезда. Быстро спускались сиреневые сумерки. За кормой уже не так резко различался пенистый след. Серо-жемчужной становилась морская равнина. В смуглой мути терялся горизонт. На носу судна вспыхнул электрический фонарь...

Галаган терпеливо учил меня, как он выражался, моряцкому делу. Объяснял названия различных деталей и приборов на корабле, их назначение.

О ветрах и штормах на море Галаган целую лекцию прочел. Принес он однажды из своего кубрика потрепанную книгу с промасленными, захватанными и кое-где оборванными страницами. Это была старинная лоция. Он раскрыл ее на какой-то странице с закладкой и громко прочитал мне так, будто его слушала вся команда: «Ветры от норд-веста и веста всегда сопровождаются мрачной погодой и дождем».

— Понял? Что такое вест, знаешь?

— Нет, — признался я.

— Сейчас растолкую.

Он перечислял названия ветров, объяснял, в каких морях какие чаще всего дуют, каких следует больше всего опасаться. Затем рассказал, сколько пришлось ему пережить на своем веку всяких штормов, в каких переплетах стихии довелось побывать.

Из его слов можно было заключить, что морские смерчи, ураганы, штормы — самые лучшие учебники каждому начинающему моряку и что море не любит трусов, тех, «у кого тонка кишка», кто на корабль попал случайно, а не «по душевному зову»...

— А ведь я тоже попал на «Ван» случайно. Не по своему желанию. Выходит, и меня море не примет, захочет избавиться? — робко спросил я у Галагана.

Он махнул рукой, серьезно сказал:

— Ты — другое дело. У тебя душа наша, морская... Знаешь, как говорят на Украине? «Сразу видно пана по халяве». Из тебя будет хороший матрос. Ручаюсь...

На этом же судне я встретил еще одного интересного человека — Яна Элена, венгра. У него было смуглое лицо и агатовые глаза. Во время первой мировой войны попал в плен к русским. После победы Октябрьской революции в России вернулся на родину. Стал коммунистом. Участвовал в борьбе за установление в Венгрии Советской власти, в строительстве новой жизни.

Ян Элен был хорошо подготовлен теоретически, знаком с трудами Маркса, Энгельса, Ленина.

Для меня он стал настоящим учителем в политических вопросах.

Он мне рассказал, что такое класс пролетариат и в чем его сила. Объяснил, почему буржуазия боится его объединения, организованности. Что нужно для победы над буржуазным строем. Почему только коммунисты могут быть авангардом рабочего класса и какова их программа. Он процитировал по памяти из Манифеста Коммунистической партии строки, которые поразили меня своей силой, убежденностью, уверенностью. «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Услышав эти огненные, призывные, как клич, слова, я вновь вспомнил автомобильный завод Форда, литейный цех, рабочих, листовки, которые я распространял и которые звали их к забастовке, звали требовать от администрации повышения заработков.

Ян Элен разъяснял многие непонятные мне вопросы, социальные явления жизни. Очень интересно он говорил, например, о свободе человека. Об этом же я, будучи уже в Испании, слышал и от его земляка — командира нашей интернациональной бригады генерала Лукача. Вот что говорил мне Элен.

— Невозможно творить, создавать значительное, не будучи свободным человеком. Пойми, если раб даже и создавал что-либо в условиях рабовладельческого строя, то он в эти минуты забывал действительность, чувствовал себя свободным человеком. А если люди будут без цепей, полностью свободны, то есть и в своем сознании и в бытье? Если общество будет само всячески поощрять их творчество, скажем, как сейчас в Советской России, то ты представляешь, как далеко мы уйдем по пути прогресса науки и техники, какая настанет жизнь?

Вот за эту свободу стоит побороться. Не жалко за нее и кровь пролить. И мы, коммунисты, боремся, где только можно... За нее боролась восставшая команда броненосца «Потемкин», поднявшая алый флаг революции. За нее боролся наш матрос и твой земляк Федор Галаган...

Элен словно прикладывал к моим глазам какой-то бинокль, который делал меня зрячим, давал возможность лучше и дальше видеть предметы, явления жизни, постигать их смысл...

Узнав мою биографию, причины бегства за океан, выслушав историю моих мытарств в Канаде, а затем постигшую неудачу в Детройте — арест, приговор суда, заключение в тюрьму с последующей высылкой за пределы Соединенных Штатов Америки, он сочувственно покачивал головой. Изредка он посматривал на меня, не перебивая, молчал, будто что-то раздумывая. Я тоже молчал. Но мне очень хотелось задать ему несколько вопросов. Например, мне хотелось узнать, что нужно для вступления в партию коммунистов и кого туда принимают. Неясно было и другое: только ли в России имеется эта партия, где власть теперь в руках рабочих и крестьян, или она также есть и в других странах, скажем, в Бельгии, где прописано наше судно. Но больше всего волновал такой вопрос: приняли бы меня в партию, если бы я, допустим, обратился к ней с просьбой...

Однако я не осмеливался задать их, хотя они вертелись на языке, считая эти вопросы наивными и сейчас неуместными...

Бам-бам, бам-бам, бам-бам... Наше молчание нарушил звон склянок. Они напомнили, что мне скоро заступать на вахту.

«Ван» медленно двигался, держа курс на Египет. Никак нельзя было назвать наше старое судно экспрессом. Оно еле плелось. Галаган однажды в сердцах сказал, что эту «стоптанную галошу» давно уже пора бы сдать на лом, но хозяин не спешит. «Ему нужно выжать из нее еще несколько лишних тысяч франков. Все они, эти судовладельцы, одинаковы. Жадные, как акулы. Что им? Пойдет на дно посудина с командой — страховку получат»...

Когда на море спустилась черная южная ночь, вдали показалась неровная цепочка огней. Мы подходили к Александрии, где предстояло выгрузить из трюмов чилийскую селитру.

Тот же, все знающий Пильстрем успел уже сообщить мне кое-что о Египте — этой древнейшей стране. Мои более чем скромные познания по географии и истории, полученные когда-то в клишковецкой школе, благодаря таким людям, как Пильстрем, венгр Ян Элен, Федор Галаган и другие, значительно пополнялись. В душе я завидовал этим матросам нашей команды, которые так много знали и умели увлекательно рассказывать. И не только завидовал, но и был бесконечно благодарен судьбе, что она свела меня с этими людьми — моими первыми наставниками и просветителями в жизни.