Крутые перевалы

Альфред Джозеф Муней

Первое задание было такое: собрать точные данные о морском порте в одной сопредельной с нами капиталистической стране.

С заданием я справился, хотя на это и ушло несколько месяцев. За успешное его выполнение я был награжден ценным подарком и премирован путевкой в один из крымских санаториев. К этому времени осуществилась моя давнишняя мечта — я стал советским гражданином.

Крым во многом напоминал мне юг Испании. Такое же ласковое лазоревое море (мне непонятно было, почему оно называлось Черным), такие же пальмы, кипарисы, виноградники, горы...

Глядя на мерно накатывавшиеся на берег волны, я размышлял: «Неужели я смогу в самом деле стать разведчиком?» Я все еще не верил в свои способности. Но в Центре, по-видимому, так не считали.

Мои сомнения окончательно были рассеяны тем, что я получил задание выехать на постоянную работу за границу. Место назначения — царская Болгария.

Почему именно эта страна? Мне объяснили. Монархо-фашистские круги Болгарии, ее царь Борис ведут сейчас переговоры с гитлеровской Германией о предоставлении ей возможности базировать свой военный флот в портах Варна и Бургас. Понятно, какую опасность это будет представлять для Советского Союза в случае войны. Гитлер усиленно подбирается к нашим южным границам через причерноморские державы...

Для того чтобы попасть в Болгарию, необходима была въездная виза. Но получить ее оказалось не так-то просто. Расскажу, сколько пришлось преодолеть рогаток на этом пути.

Болгария имела свои консульства в ряде стран. Эти официальные представительства обычно и выдавали визы на право въезда в свое государство. Решил лететь в Голландию, где мне приходилось бывать, когда плавал матросом, чтобы получить там визу. Но оказалось, что болгарского консульства там нет. Выходит — зря летел. Какая досада! Мне посоветовали поехать в Бельгию, в Брюссель, где имеется консульство.

Я задумался: воспользоваться ли этим советом? Ведь моя персона давно на учете в бельгийской полиции. Сидел в Антверпене в тюрьме, был выслан за пределы страны. Опознают меня — и опять неприятности. Операция сорвется, задание не выполню.

Как быть? Решил все же рискнуть.

Прилетев в Брюссель, направился в гостиницу. Вид у меня был вполне солидный, как у богатого туриста. Прекрасный кожаный чемодан с наклейками нескольких стран. Его владелец одет по последней моде, но не крикливо. Документы в порядке.

Приведя себя в порядок после дороги, я не спеша направился в болгарское консульство.

В просторной комнате за желтым удобным секретером сидел пожилой чиновник. Небольшой настольный вентилятор слегка шумел, нагнетая прохладу, шевеля бумаги. Я подал паспорт и сказал по-английски, что мне нужна виза для въезда в его страну. Без всякого интереса чиновник посмотрел на меня, затем взглянул на паспорт, не спеша прочитал записи, повертел задумчиво в руках, встал и направился в соседнюю комнату. Вскоре он появился и сказал на французском языке:

— Приходите в другой раз. Завтра, что ли...

Меня охватила тревога. «Неужели я показался им чем-то подозрительным?» Ни одного лишнего часа, разумеется, не хотелось находиться в Брюсселе. Попадешься еще на глаза какому-нибудь старому полицейскому агенту и тогда не выпутаешься. Кто-кто, а это я уже хорошо знал.

Дождавшись следующего дня, вновь отправился в консульство. За столом сидел уже другой чиновник. Он взял паспорт, также внимательно прочитал все записи и, не закрывая его, спросил:

— У вас есть в Болгарии родственники или друзья?

— Нет.

— А когда-нибудь раньше вы бывали в Болгарии?

— Нет, не бывал.

— С какой же целью собираетесь ехать туда?

— Я турист. Хочу познакомиться с вашей страной, о которой слышал так много хорошего...

Чиновник больше не задавал вопросов, продолжая изучать паспорт. Вдруг он покачал головой. Это могло означать одно: ничего, мол, дорогой мистер, из твоего намерения на выйдет. Затем он поднялся и ушел с моим документом, как и вчерашний его коллега, в другую комнату.

Мозг опять сверлит тревожная мысль: «Неужели все сорвется? Совершить такой путь, пересечь несколько европейских стран и потерпеть провал у самого финиша? Это чудовищно!» Но тут же я взял себя в руки: «Спокойно, господин английский турист! Придержите нервы, камарадо испанец! Сразу же при первых трудностях раскиснуть! Не к лицу разведчику. Вы на работе»...

Мои опасения и страхи, к счастью, оказались напрасными. Через несколько минут чиновник вернулся и принес завизированный паспорт. Я с облегчением вздохнул.

Уже находясь в Болгарии, узнал, что покачивание из стороны в сторону головой, означающее у нас отрицание, — считается у них согласием, положительным жестом.

В гостинице прочел визу. Ее срок ограничивался лишь двумя месяцами. «И за это спасибо. Надеюсь, на месте удастся продлить», — подумал про себя.

Теперь мне нужно было получить транзитные визы для проезда через Германию и некоторые другие страны по пути в Болгарию. Но это уже было проще.

..За окном вагона пробегают поля, долины, негустые леса и мелкие перелески. Изредка промелькнет голубая лента реки, чаша озера. Поезд идет в Софию.

В купе я не один. Со мной еще один пассажир. Полный, розовощекий, с большой лысиной, бесцветными глазами. Познакомились. Он протянул влажную пухлую руку. Словоохотливый сосед, поминутно вытирая потное лицо, рассказал, что он болгарин. Фамилия — Марин Желю Маринов. Сейчас работает представителем немецкой фирмы «Адлер» по продаже и ремонту пишущих машинок, а также занимается обучением печатанью на них девушек. Сдав отчет фирме, возвращается домой....

Маринов попросил разрешения закурить. Вынул красивую коробочку сигарет, длинных и тонких, с золотистым мундштучком, и любезно протянул мне.

— Курите, пожалуйста, господин Муней.

Я поблагодарил, с удовольствием закурил. Ароматный синий дымок поплыл к потолку купе.

Желю Маринов поинтересовался, зачем я еду в Болгарию, откуда держу путь. Я ответил, что сам англичанин, но проживаю давно в США. Специальность — инженер. До последнего времени работал в Детройте, на заводе Форда. Сейчас еду из Бельгии. Турист. В плане моего путешествия и Болгария, куда теперь направляюсь. Об этой стране на Черном море, дескать, слышал много любопытного, в частности, о ее знаменитых золотых пляжах. Хочу лично в этом убедиться. С детства влюблен в море. Если появляется где-либо новое оригинальное полотно художника-мариниста, не могу спокойно пройти мимо...

Разговаривал я с ним на немецком языке. Затем перешел на английский. Он несколько удивился моему произношению отдельных английских слов и фраз. Я объяснил, что давно живу в Соединенных Штатах, и это, возможно, сказывается.

Представитель фирмы «Адлер», поближе познакомившись со мной, — мы уже вместе завтракали, пили кофе в купе — дорога ведь всегда сближает людей, — рассказал о своей семье.

Между прочим сообщил, что его сын изучает немецкий язык («может, тоже будет работать со временем в фирме «Адлера»), и он, отец, был бы весьма рад, если бы мистер Муней не отказал в просьбе — бывать у них в доме и беседовать по-немецки с его мальчиком «для практики»...

Конечно, я охотно согласился помочь папаше Маринову и его сынку. Мне ведь необходимо было завязать побольше знакомств с местным населением.

Он дал адрес своей квартиры и взял с меня слово, что сразу же по приезде в Софию навещу его.

— А мой сын, если захотите, мистер Муней, сможет быть вашим гидом, — добавил господин Маринов на прощание.

Визы не дают покоя

В Болгарию я приехал с визой на два месяца. Моя задача заключалась в том, чтобы продлить ее, а затем надолго осесть в этой небольшой, но весьма важной в стратегическом отношении стране.

Мне было известно, что со стороны Болгарии и соседней с ней Румынии угрозы нападения на Советский Союз не существовало, хотя правительства этих стран были враждебно настроены. Но я уже знал, что в случае войны порты Варна и Бургас на Черном море могут быть использованы (с согласия царской Болгарии и боярской Румынии) против нас другими державами. В первую очередь, конечно, имелась в виду фашистская Германия, которая лихорадочно вооружалась, а ее фюрер все громче и назойливее твердил о «жизненном пространстве», которого, мол, не хватает третьему рейху...

Вот почему я получил задание выяснить, что собой представляют эти порты и прежде всего Варна, где могли базироваться военные корабли и подводные лодки, уточнить мощность оборудования в порту, его пропускную способность и т. д., постараться завязать там знакомства.

Радушно встретили меня в семье господина Маринова. Познакомившись с его сыном — веселым и несколько развязным парнем, — я попросил юношу быть моим гидом, показать достопримечательности Софии. Он с готовностью согласился.

Почти три дня младший Маринов водил меня по старинным замкам, церквам, соборам, рассказывая их историю, называя имена архитекторов, даты сооружения, показывая многочисленные памятники, дворцы, музеи. Довольный тем, что хорошо справляется со своей ролью гида, он без умолку тараторил, мешая немецкую речь с болгарской, демонстрируя свои знания по истории. К слову сказать, он действительно был силен в ней, неплохо начитан.

Как-то он предложил подняться в горы, посмотреть памятник русским героям Шипки и Плевны («Вы знаете, там полегло их около двухсот тысяч в борьбе с турками»), а потом поехать к морю.

— Я слыхал, что ваш курорт Варна — настоящая жемчужина Болгарии. Мне очень хотелось бы посмотреть его.

Маринов пожал плечами, покачал из стороны в сторону головой и нараспев сказал:

— Битте! Хоть завтра! Я к вашим услугам. От Софии это будет километров сто.

Он сразу же начал расписывать целебные свойства курорта, сообщая, какой там прекрасный пляж, сколько бывает в году солнечных дней, какая среднегодовая температура, и в заключение сказал, что даже местный песок, по мнению врачей, имеет лечебное значение...

— Вы, мистер Муней, увидите эти знаменитые золотые пески. Таких нет ни на Британских островах, ни в вашей Америке. Недаром Варну с ее пляжами называют царицей Черного моря. Да, да, царица! Это не гипербола. Не улыбайтесь. Вот увидите сами!

Я купил билеты, и через два дня мы уехали с моим добровольным гидом с согласия его родителей. Все то, что мне он так вдохновенно рассказывал, подтвердилось.

Я убедился, что там в самом деле изумительный для отдыха уголок. Убедился и в другом, более важном для меня: кроме первоклассного пляжа и чистейшего золотистого песка, неподалеку имеется еще крупный судоремонтный и судостроительный завод и что от моря к нему проложен довольно глубокий внутренний канал, которым можно спускать на воду корабли с большой осадкой...

В Софии у меня был хороший номер в отеле, но я все больше подумывал над тем, чтобы снять комнату в каком-нибудь семейном доме. Мне необходимо было завязывать связи с местными жителями, быстрее расширять круг знакомых. Частная квартира в этом отношении могла меня больше устроить, чем гостиница.

Во время одного из визитов к Мариновым я как-то высказал мысль, что не возражал бы поменять номер в отеле на удобную комнату в тихой хорошей семье.

— Ясно, вас тянет к домашнему уюту, к семейному очагу, — сразу же сказала мать молодого Маринова и многозначительно посмотрела на своего супруга. — Это хороший признак. Вы, кажется, холостяк, мистер Муней?

— Да, вы угадали, мадам.

— Знаете что, мистер Муней, — задумчиво произнесла госпожа Маринова, — кажется, я смогу вам помочь в этом деле. У нас есть хорошие знакомые — эмигранты из России. Мать и дочь. Они, кажется, сдавали комнату и хотели, насколько помню, только холостяка. Если не возражаете, могу порекомендовать вас...

Мне оставалось только горячо поблагодарить мадам Маринову за ее заботу.

Связи расширяются

Вскоре я поселился в семье эмигрантов на бульваре Дундукова.

Хозяйка квартиры, в прошлом актриса какого-то театра — не то в Ростове, не то в Екатеринодаре, в молодости была интересной женщиной. Тонкий с горбинкой нос, красивые, еще черные брови, длинные стрельчатые ресницы, маленький рот, мягкий овал лица. В то же время нездоровый желтый цвет кожи, заметные мешки под глазами, дряблая шея говорили о ее далеко не бальзаковском возрасте, а также о том, что она прожила бурную жизнь. Мало была похожа на свою мать девятнадцатилетняя дочь Васса — худощавая, с удлиненным лицом девушка.

Хозяева квартиры были весьма предупредительны, всячески старались во всем угождать мне. Проявляли постоянно такую заботу о своем жильце, что она временами становилась даже назойливой. Я понял, что это неспроста. На меня, видимо, смотрели как на подходящего жениха. Очевидно, госпожа Маринова отрекомендовала меня как солидного иностранца с состоянием и что я мог бы составить вполне подходящую партию для Вассы...

Дочь хозяйки хорошо говорила по-английски, несколько хуже по-французски и совсем неважно по-немецки. Она окончила какой-то местный колледж, училась затем на курсах машинописи у представителя фирмы «Адлер» и работала теперь в нотариальной конторе у господина Танеева.

Иногда вечерами мы гуляли. Несколько раз были в кинотеатре. Обычно я не задерживался с Вассой и, пожелав ей спокойной ночи, уходил к себе.

Как-то мать Вассы сказала, что они приглашены на званый обед к своим друзьям, тоже русским эмигрантам, и попросила, чтобы я с ними пошел. Для вида пришлось немного поломаться.

— Гранд мерси, но ведь это незнакомые мне люди. Неудобно. Пригласили вас, как своих приятелей, земляков, а я здесь при чем? У русских, кажется, есть на сей счет пословица о незваном госте. Напомните мне, пожалуйста! В английском переводе, очевидно, она не так звучит. Не хочу очутиться в его положении. Ей-богу, неудобно!..

Мать и дочь принялись меня так горячо уговаривать, что я не смог отказать и в конце концов уступил.

Радушно, с приветливыми улыбками нас встретили хозяева в своей просторной, со вкусом обставленной небольшой квартире. Меня представили. Дамам я поцеловал ручку.

Когда появилась еще одна пара — высокий и худой господин с полной дамой, всех пригласили к столу. Сервирован он был довольно богато: холодные закуски, горячие блюда, вина, французский коньяк и даже бутылка виски.

После нескольких рюмок завязался оживленный разговор. Больше на русском языке. Изредка переходили на английский, видимо, считая не совсем удобным в присутствии иностранца говорить все время на «непонятном» ему языке...

Не подозревая, что я знаю русский, хозяева и их гости откровенно высказывали свои мечты о возвращении на родину, откуда бежали с остатками деникинской армии. Теперь они возлагали надежды на нацистскую Германию и ее союзников.

К этому времени немецко-фашистские войска вторглись в Австрию, и был провозглашен «аншлюс» — присоединение к гитлеровской Германии. Без единого выстрела была оккупирована Чехословакия. Фашисты напали на Польшу. Нацистский удав глотал «кроликов» по одному, подбираясь к границам Советского Союза...

Хозяйка дома, рыхлая светловолосая блондинка, очень похожая на немку, мечтательно сказала, делая ударение на букве «а»:

— Гаспада, я пачему-то уверена, что все же Россия в скором времени освободится от власти подонков, и мы вернемся к себе. Цивилизованные страны никагда не примирятся с этой раковой опухолью на нашей грешной планете, потому что Россия им нужна, пожалуй, не меньше, чем нам... Впрочем, это не точно: нам она нужна больше.

Хозяйка дома замолчала, обвела торжествующим взглядом сидящих за столом, вероятно, чтобы убедиться, какое впечатление произвело сказанное ею, и добавила, небрежно помахивая лорнетом на тонкой золотой цепочке:

— Гаспада, мне вспоминаются слова Ивана Сергеевича Тургенева: Россия может обойтись без любого из нас, но ни один из нас не может обойтись без России. Я полагаю, что Тургенев имел здесь в виду не только отдельных личностей, индивидуумов, уехавших, в силу сложившихся обстоятельств, за границу, но и страны Запада. Без России, разумеется, не большевистской, им не обойтись. Поэтому они помогут вернуть ее в лоно цивилизованного мира... Да, да! Можете, гаспада, не сомневаться в этом...

Слушая болтовню хозяйки и делая вид, что ничего не понимаю, я не спеша рассказывал соседке Вассе о своей «родине» Англии, ее живописных уголках, замечательных архитектурных сооружениях, таких, как Вестминстерское аббатство, собор святого Павла, роскошных зданиях Уэст-Энда, где расположены богатейшие особняки, рестораны, магазины, театры, о климате на островах и знаменитых лондонских туманах.

Неожиданно до меня донесся голосе матери Вассы. Она раскраснелась от выпитого вина и, обмахиваясь веером, что-то быстро говорила полной даме, которая позже всех пришла на обед с худым и высоким, как вешалка, господином. Рассмеявшись, она довольно громко сказала:

— Да я бы его в два счета обкрутила! Можете быть уверены!.. А моя дочь не умеет. Он снимает у нас комнату, гуляет с ней, флиртует, водит в кино, и все. Дальше этого дело не идет. В общем, как говорили когда-то у нас в деревне: «не мычит и не телится...»

Речь, конечно, шла обо мне. Мать Вассы сетовала на то, что мистер, то есть я, занимает слишком нейтральную позицию по отношению к ее дочери, а та, «неприспособленное к жизни существо», не может прибрать к рукам богатого иностранца, пустить в ход женские чары, чтобы поймать в свои сети выгодного жениха...

Все это она говорила на русском языке, однако ни разу не назвав моего имени. Я же по-прежнему «хлопал» глазами и ушами, потому что ни слова «не понимал».

В разговор живо вмешалась хозяйка дома.

— Гаспада, я сейчас не помню, кто это говорил, кажется, Александр Александрович Блок, что только влюбленный имеет право на звание человека. Как сильно сказано! Только влюбленный и никто другой. Ваш квартирант, — она скосила в мою сторону глаза, прикрытые лорнетом, — вряд ли имеет право на такое звание. Готова биться об заклад, что этот англичанин холоден, как воды зимней Темзы на его островах, — сострила хозяйка, и все за столом угодливо заулыбались, закивали головами.

Противно было слушать ее болтовню, наблюдать «рафинированные» великосветские манеры бывшей знатной госпожи, не к месту щеголявшей знанием произведений русских писателей и поэтов. Но я, разумеется, не подавал виду и продолжал непринужденно беседовать со своей соседкой, которая «почему-то» краснела, невпопад отвечала на мои вопросы. Надо было продолжать играть роль. Не скажу, что это было легко...

Как важно для каждого человека иметь свое общество, чтобы он не чувствовал себя одиноким. «Единственная настоящая роскошь в мире — роскошь человеческого общения». Не помню, кому принадлежат эти слова, но сказано метко.

У меня же пока эта «роскошь» отсутствовала. Фактически я был предоставлен сам себе. Ибо то общество, в котором вращался в Болгарии, было мне чуждым.

Отправляясь на опасную работу за границу, я должен был надеть маску, чтобы подальше и надолго упрятать свое подлинное лицо, отгородиться ею от внешнего враждебного мира.

И я надел эту маску. Она обязывала меня быть на людях, в обществе, где приходилось по характеру работы вращаться, совершенно другим и по манере поведения, и по привычкам, и по склонностям. Своей достоверной игрой нужно было убедить окружающих, что маска и есть подлинное мое лицо...

Генерал Лукач, беседуя однажды с бойцами на фронте, под Теруэлем о мужестве волонтера, выразился так:

— Если солдат, идя в бой против врага, прежде всего начинает думать о последствиях этого боя для себя лично, о том, что его обязательно должна найти вражеская пуля, он не сможет быть храбрым, самоотверженно драться...

Став разведчиком, я не забывал эти слова.

Почти вся моя учеба на курсах после возвращения из Испании, по существу, была, как я уже говорил, теорией. Лишь теперь, очутившись в царской Болгарии, я проходил настоящую практику, где нужно было проявлять личные качества — способности, ум, творческую изобретательность, определенную прозорливость.

Как я уже говорил, главной задачей, поставленной передо мной Центром в этой стране, был сбор сведений, представлявших интерес для обеспечения безопасности нашей Родины. Разумеется, моя деятельность в Болгарии была направлена не против ее народа, его интересов, а против фашистской Германии — пока еще потенциального врага СССР, — которая рассматривала Болгарию как свой стратегически удобный плацдарм для нападения на нас. Нужно было выяснить, каковы планы гитлеровской Германии, что она замышляет, какое место она отводит в них Болгарии, какие «сюрпризы» готовит против нас на территории этой небольшой причерноморской державы...

Но собрать нужную информацию — это еще не все. Необходимо ее оперативно передать, вовремя информировать Центр.

По прибытии в Софию я спустя некоторое время начал постепенно, соблюдая осторожность, приобретать детали для радиопередатчика. Покупал их в разных местах — у частных лиц, на барахолках, кое-что в магазинах, чтобы не вызвать подозрения. Но эту работу пришлось прервать.

Дни летели с непостижимой быстротой. Так мелькают в окне вагона телеграфные столбы, когда мчится поезд. Не успел оглянуться, как осталось совсем мало времена до окончания срока действия визы. Я напряженно думал над тем, как ее продлить, через кого действовать, чтобы задержаться в Болгарии. В голове рождались разные планы, подчас самые фантастические...

По-прежнему я был довольно частым гостем в семье господина Маринова. Кстати, из некоторых его высказываний на политические темы я понял, что это убежденный фашист. Он превозносил Гитлера и считал, что для Германии это будет «второй железный Бисмарк». А его «первые блистательные победы в Европе говорят, что мы имеем в немецкой военной науке еще одного Клаузевица, только современного»...

Как-то за вечерним кофе Маринов, тоном оракула, сказал:

— Я не сомневаюсь, господин Муней, что Адольф Гитлер скоро наведет полный порядок в Европе. Ядовитые семена, посеянные русским большевизмом, будут уничтожены в зародыше в европейских и азиатских странах. Самой же большевистской России придется, несомненно, потесниться до Урала и Сибири...

Но тут же хозяин заявлял, что он только коммерсант, а не политик, что политика ему противна и он всячески стремится стоять в стороне от нее, ибо «она таит для него и семьи только одни несчастья». Притворно вздыхая, представитель немецкой фирмы «Адлер» произнес почти трагическим голосом, закатывая глаза:

— Везде и всюду эта политика! Надоело! Честное слово! Она сегодня преследует тебя на каждом шагу. От нее, поверьте, господин Муней, даже дышать тяжело стало. Из-за проклятой политики нет уже ни настоящего семейного очага, ни домашних интересов, ни самой жизни. Она не только в окно заглядывает, но и в душу. Вот мой мальчик... — но в это время показался юный Маринов, и отец прекратил разглагольствования.

— Я приду домой сегодня, вероятно, поздно, потому что приглашен на именины к Стойчевым, — сказал он и вышел, небрежно кивнув головой.

Хозяин продолжил свои сетования на политику, «которой теперь многие заболели».

— Сколько несчастий она уже принесла людям и сколько еще принесет, — вздохнул он. — Я хочу стоять в стороне от нее, Но, увы, еще Бисмарк говорил: не воображайте, что неучастие в политике убережет вас от ее последствий...

Мне надоело слушать лицемерную болтовню господина Маринова, которому все время поддакивала его жена. Я поднялся, поблагодарил за гостеприимство и ушел.

Мне очень хотелось прекратить свои посещения этого дома, но нужно было терпеть. В Англии есть пословица: «Тот, кто любит яйца, тот должен терпеть кудахтанье курицы»... Пословица имела некоторое отношение к моему теперешнему положению...

Круг моих знакомых, благодаря этой семье, заметно расширился. У представителя немецкой фирмы было много девушек, которых он обучал машинописи. С некоторыми из них я познакомился и изредка встречался.

Однажды в беседе за семейным столом у Мариновых я поделился своими впечатлениями о Софии. Сказал, что мне чрезвычайно понравилась болгарская столица, но особенно ее приветливые, милые люди. Что я не возражал бы, откровенно говоря, встретиться с какой-нибудь хорошей девушкой и, чем черт не шутит, даже жениться.

Тяжело вздохнув, я сказал, что совсем одинок. Отец и мать давно умерли. Никак, мол, не могу устроить личную жизнь, хотя пора уже было бы по возрасту и положению. Между прочим упомянул, что располагаю значительными сбережениями — с собой у меня было тогда полторы тысячи долларов, — которые можно вложить в какое-нибудь выгодное дело.

— О, дорогой мистер Муней, мы вас тут запросто женим. Здесь столько прекрасных девушек, — улыбаясь, сказал сын Маринова. Его дружно поддержали родители.

Как-то мы зашли с молодым Мариновым в ресторан поужинать. Он встретил там нескольких своих друзей, среди которых был сын священника, студент Пенчо из Русе. Маринов представил меня ребятам. Мы перезнакомились. Я, как обычно, восторгался их страной, гостеприимным и симпатичным народом, природой, историческими и культурными памятниками.

— Господа, я предлагаю выпить на брудершафт с мистером Адольфом Муней, — вдруг заявил захмелевший Маринов и вскочил с места.

— Только не с Адольфом, а Альфредом, — улыбнувшись, поправил я его и тоже встал.

— Извините, дорогой! Довольно крепкий ром, — обнял он меня за плечо. — Итак, на брудершафт! Нет возражений? Ол райт!

Все зааплодировали. Стало шумно. Маринов согнул мою правую руку и просунул свою с бокалом, Затем поочередно со мною выпили его друзья. Развеселившийся Маринов опять вскочил с места и, слегка покачиваясь, неожиданно выпалил:

— Я, я открою один секрет. Наш новый приятель холостяк. Он, он хочет жениться ня болгарской девушке. Ему очень, очень они нравятся. Это не дочери туманного Альбиона... Давайте поможем ему в этом благородном деле. Но условимся, что Адольф, пардон, Альфред, пригласит всех нас на свадьбу...

Ко мне живо повернулся студент Пенчо и подмигнул пьяными глазками:

— У меня есть подходящая для вас, для тебя, не-не-невеста, — запинаясь, вскричал он. — Скажу, antre nous[17], откровенно: мне даже жалко ее уступать. Прелестная скромная девушка. Я на нее имел ви-ви-виды... Но для друга? — Он развел руками, что должно было означать, мне, дескать, ничего не жалко.

— Друг — это великое дело, — продолжал он болтать заплетающимся языком. — Знаешь, как говорят в Болгарии! Дружба — это кра-кра-красивый цветок, который растет вы-вы-высоко в горах. Счастлив тот, кто его найдет. А еще более счастлив тот, кто, кто его сорвет. Понял? Кто его сор-вет. — Он многозначительно поднял указательный палец вверх и помахал перед моим носом.

Этой пьяной болтовне в ресторане я, конечно, не придал значения, но ошибся.

Внучка священника

Через несколько дней Пенчо действительно познакомил меня с девушкой Славкой. Она жила тоже в Русе, где и мой новый приятель. Приехала в Софию к родственникам.

Мы подолгу гуляли с ней вечерами. Она взялась обучать меня болгарскому языку, а я ее — английскому.

Оказалось, что она внучка очень влиятельного в стране священника Тодора Панджарова. Выяснилось еще одно весьма важное обстоятельство: в его доме иногда бывает кое-кто из царской фамилии.

Вскоре я сделал Славке предложение. Она его приняла.

Началась подготовка к свадьбе. Но, увы, срок визы истекал. Надо было что-то срочно опять предпринимать. Говорю «опять» потому, что мне удалось уже один раз продлить визу на два месяца через болгарское посольство в Югославии, куда пришлось выезжать.

Мне вызвался помочь на сей раз дед Славки Тодор Панджаров, очень любивший свою внучку. У него имелся старый друг — Страшемир Георгиев, который был очень ему обязан. В молодости Панджаров помог Георгиеву окончить в Петербурге духовную семинарию и получить сан священника.

Оба святых отца встретились и стали думать, как быть со мной, чем помочь, чтобы продлить визу. Решили, что мне нужно для этого проехаться в соседнюю Турцию.

В Стамбуле жил митрополит (фамилию забыл), их близкий и очень влиятельный приятель, а также друг царя Бориса. Панджаров и Георгиев написали ему письмо. В нем говорилось, что «податель сего — жених внучки Тодора» и что, мол, скоро должна состояться свадьба, Они просили митрополита помочь мне через болгарское консульство в Турции оформить визу. «Наш долг — сделать детей счастливыми, а всемогущий бог воздаст нам за добро...»

С этим письмом я выехал в Турцию. Митрополит, прочитав послание друзей, отнесся ко мне весьма благосклонно, назвал меня сыном и обещал уладить вопрос через консульство.

Виза была продлена. Митрополит пожелал нам счастья и благоденствия, затем просил кланяться Страшемиру Георгиеву и Тодору Панджарову...

С моих плеч словно свалилась гора. Теперь я почувствовал твердую почву под ногами. В хорошем настроении я вернулся в Софию.

Но, оказывается, в те времена жениться в Болгарии было не так-то просто. На пути встали новые, совершенно неожиданные препятствия. Славка была православной веры, а я, по документам, — протестантской. По местным законам людям двух противоположных вероисповеданий не разрешалось вступать в брак. Что делать? Какой найти выход из этого нового тупика?

Опять был созван «консилиум» священников. Они долго советовались, думали, спорили и, наконец, порекомендовали мне перейти в другую веру — православную. Славке же не разрешалось принять мою «протестантскую», к которой, говоря кстати, никогда не принадлежал и сам «мистер Муней». Ведь я тоже был православный, однако по понятным причинам не мог открыть этой тайны, да и документы говорили об ином.

Но одного желания принять веру невесты было совершенно недостаточно. Требовалось, кроме того, хорошо знать все православные законы и обряды, отлично выучить божьи заповеди, молитвы и прочее. К сожалению, каких-либо «курсов» для прохождения этого необходимого «минимума» не существовало. И вот оба священника взялись за мое «образование».

По их мнению, «раб божий Альфред» оказался способным учеником. Прошел какой-то месяц, и я уже неплохо разбирался в православных законах, церковных праздниках, всяких постах, ритуалах и обрядах, знал наизусть заповеди и порядок их расположения.

Для подготовки к переходу в новую веру потребовалась еще одна формальность: мне нужно было доказать, что я не иудейского происхождения...

Почему возник этот вопрос?

Дело в том, что страна, которой правил царь Борис, считавший себя другом Гитлера, к тому времени находилась уже под довольно сильным влиянием немецкого фашизма, проповедовавшего «идею» «чистоты арийской расы».

Несмотря на согласие священников оформить наш брак как двух православных граждан, введенный местной властью закон еще требовал представить документы, что я «правильного происхождения» (то есть не иудейского). Пришлось идти в больницу к врачу, состоявшему на государственной службе, пройти медосвидетельствование и получить свидетельство о том, какая кровь течет в моих жилах...

Всю эту унизительную процедуру я проделал, получил официальные документы и заверил их у нотариуса. На основании всех представленных документов церковь теперь имела право «перекрестить» меня в православную веру...

Эта процедура происходила в торжественной обстановке в лучшей столичной церкви — святой седьмочисленницы. Священник Страшемир Георгиев, сопровождаемый дьяками и певчими, свидетелями кумовьями с крестными, заняли свои места. Свидетелями у меня были студент Пенчо Иосифов и депутат народной палаты Тодор Гайтанджиев, с которым я познакомился через его племянницу, а крестным — Злате Иван Златев.

Наконец 10 мая 1940 года ритуал был совершен. Меня окрестили и дали новое имя. Отныне «англичанину Альфред Джозеф Муней стал называться короче — Александром Муней. Теперь я имел право добиваться болгарского гражданства, оформить законный брак со Славкой Петровой...

Новые препятствия

Тем временем международная обстановка все больше накалялась. Пламя войны угрожающе расширялось. Огненные языки пожара лизали территории мирных государств, соседствующих с Германией. Искры летели во все стороны...

Оккупанты топтали уже улицы городов не только Австрии, Чехословакии, Польши, но и Югославии. А аппетиты захватчиков все росли и росли. Гитлер выполнял намеченный план захвата европейских стран, порабощения народов...

Нужно было торопиться со сбором информации и передачи ее в Центр. Я нервничал из-за того, что слишком много времени ушло, как мне казалось, на «акклиматизацию».

Все необходимые для радиопередатчика детали я достал и приступил к конструированию его по схеме, которую держал в голове. Вскоре небольшой портативный аппарат был готов. Учеба на курсах по радиоделу пригодилась! После этого я обзавелся малогабаритным хорошим приемником. Казалось, теперь уже можно наконец приступить к работе, наладить двустороннюю связь с Центром. Однако не тут-то было. Вновь возникает очередное «но». Опять кончается срок визы. Время ведь не стоит на месте! Проклятая виза продолжает преследовать меня, сковывает действия.

О том, что сроки визы истекают, я, конечно, не забывал и кое-что предпринимал. Так, сразу же после обручения мною были поданы в министерство внутренних дел документы на получение подданства. Но по Болгарской конституции право на получение подданства имели только граждане, прожившие в стране не менее десяти лет. Что же касается тех, кто вступил в законный брак с болгаркой, но являются иностранцами для данной страны, то им срок установлен в пять лет. А я ведь прожил в Болгарии, будучи уже обрученным, лишь несколько месяцев.

Единственный, наиболее реальный путь, как мне советовали — действовать через царский двор. Этим немедленно и занялись родственники Славки, а также мой «крестный» Злате Иван Златев, который был близок ко двору.

Вскоре мое ходатайство было удовлетворено. Златеву удалось выяснить, что указ о моем подданстве подготавливается и скоро будет подписан. Но время шло, срок визы кончался. Уже оставались считанные дни. И вновь передо мной возник тот же вопрос: как быть, что предпринять сейчас? Власти очень строго следили за соблюдением правил проживания иностранцами, сроками их виз в паспортах.

Выход был один — опять поехать в какую-нибудь соседнюю страну, где имеется болгарское консульство, и добиться там продления визы. Однако куда теперь ехать? Ряд стран Западной Европы теперь уже оккупирован немецкими войсками. Остается только Турция. Но туда я уже как-то ездил с письмом к митрополиту. Снова к нему обратиться? Ничего другого, вероятно, не остается.

Вместе с родственниками жены пришлось пойти на квартиру к турецкому послу в Софии, поведать ему о сложившейся «трагедийной» ситуации и просить вторично дать визу на проезд в его страну. Он пошел нам навстречу...

Я сел в первый попавшийся поезд, направлявшийся к турецкой границе. Дома условился: как только будет обнародован указ о моем подданстве, мне тотчас же посылается телеграмма.

Утром прибыл на пограничную станцию и тут — о радость — меня ждала депеша: «Указ обнародован, возвращайся. Славка».

«Ну, теперь уж, несомненно, все точки над «i» поставлены», — думал я, сидя в вагоне поезда, который вез меня домой.

Наивный человек! Это оказалось не совсем так. Выяснилось, что с момента опубликования царского указа должен пройти еще какой-то определенный срок, и лишь по истечении его можно считать себя полноправным гражданином страны. А пока что нужно каждые полтора месяца ходить в полицию и отмечаться. Это обстоятельство несколько осложняло мою работу, затрудняло выезды из болгарской столицы.

Передача—прием налажены

Несмотря на возникавшие различные препятствия, мне все же удалось, наконец, наладить с Центром устойчивую связь, найти людей, через которых я мог добывать сведения, представлявшие интерес для советского командования.

Особенно полезным в этом деле человеком оказался мой «крестный» Злате Иван Златев. Он был подрядчиком большой строительной фирмы в Болгарии, занимавшейся сооружением жилых и промышленных зданий.

Златев был невысокого роста, худощавый и подвижной человек. Почти всегда у него было озабоченное лицо. Он много разъезжал по стране. Часто посещал порты Бургас, Варну, а также Старую Загору, где велись какие-то строительные работы. Бывал он и за границей, наиболее часто — в Германии, которая снабжала фирму железом, арматурой, электрооборудованием.

Благодаря моему «крестному» я знал точно, где что строится, сам характер стройки... Я не тянул его за язык, но он сам считал необходимым делиться со мной, как со своим сыном... К слову должен заметить, что в Болгарии между крестным отцом и настоящим отцом большой разницы нет. И тот и другой считают крестника своим сыном.

Златев подробно рассказывал о своих поездках, ходе строительства, важности того или иного объекта, который сооружает фирма, иногда жаловался на трудности с материалами.

Частенько я бывал у него дома. Когда он возвращался из очередной поездки, то всегда просил зайти, спешил поделиться. Иногда приходил к нам, на улицу Кавала, 35, где мы снимали маленькую квартиру. Это был одноэтажный дом, принадлежавший Анне Сарафовой. Ее муж погиб в первую мировую войну. Она считалась по местным законам «почетной вдовой». Хозяйка приходилась дальней родственницей Славке.

Анна Сарафова раньше служила в полиции в Софии. Сейчас здесь же работали ее сын Христо и невестка Райна, часто бравировавшие передо мной тем, что являются «верноподданными» царя Бориса. Они всегда знали много новостей. Считая меня уже своим человеком, часто сообщали ценные сведения, интересовавшие меня. Например, когда министр внутренних дел Болгарии по поручению правительства подписал договор, по которому немецкие власти могли ввести «в случае чрезвычайной необходимости» свои войска на территорию страны, эту важную новость я узнал от Христо в тот же день и немедленно сообщил в Центр.

Подписание этого документа держалось от народа в тайне, но я уже знал о его содержании. Лишь когда на улицах застучали первые солдатские сапоги немецко-фашистских войск, только тогда болгарская печать преподнесла эту «новость» своим читателям, сообщила о заключенном договоре...

Однако вернусь к своему «крестному».

Как-то он возвратился из Германии в плохом настроении, взвинченный, злой. Попросил меня зайти.

— Так работать дальше, черт возьми, невозможно! — пожаловался Златев. — Чем я буду теперь строить? Святым духом, что ли? Ты посмотри, что они делают!..

— Кто? — недоумевая, спросил я. В таком состоянии я еще его не видел. На чем свет ругал мой «крестный» немцев, хотя был сторонником фашизма, одобрял «новые порядки» в гитлеровской Германии...

— Да немцы, черт бы их побрал! Железа на этот раз не дали. Арматуры — тоже. Больше того, дошли до такой наглости, что даже начали забирать наш цемент. Да, да, наш цемент. Мне они заявили, что, мол, сейчас все переключается по указанию фюрера на оборонные нужды... Ты понимаешь, как может выполнять теперь фирма свои договорные обязательства! Мы построили в Софии частную клинику. На площадке осталось немного цемента, так они и его забирают...

Из этой важной информации Златева, как и ряда других, было ясно, что немцы сейчас усиленно готовятся к войне. Против кого — не трудно было догадаться. Ввод войск в Болгарию, военное строительство в важнейших ее портах говорило о многом. Немедленно об этом пошла очередная шифровка в Центр...

С помощью Ивана Златева я познакомился с жителем Софии Иваном Чавдаровым. Жил он на окраине столицы. Имел большую семью. Очень нуждался. Работал конюхом у кулака и еле сводил концы с концами. Мы с ним разговорились. Чавдаров мечтал приобрести лошадь, повозку и заняться извозным промыслом.

— Эх, если бы занять где-нибудь денег, — вздыхал он. — Сразу бы стал на ноги. Сейчас на строительстве очень нужен гужевой транспорт. Машин не хватает...

Я сказал, что могу одолжить ему денег, но с условием, что буду совладельцем его предприятия. Он с радостью согласился.

Чавдаров купил лошадь, повозку. Обслуживал он главным образом стройки — возил известь, кирпич, арматуру, землю. Поскольку я продолжал быть с ним «в доле», совладельцем транспорта, то получал от него подробную информацию. Она дополняла сведения, которые сообщал мне «крестный» Златев.

Но спустя некоторое время я отказался от услуг Чавдарова, поскольку сведения, которые он сообщал мне, уже не представляли ценности. Я хорошо знал, где и что строится.

Появился у меня еще один источник информации.

В городе Русе жили дядя и тетя Славки. Мы поддерживали с ними самую тесную связь. Дядя Славки — Иван Беличев окончил в свое время морское училище в Варне. По профессии судовой механик. Но плавать ему не пришлось. Как он выразился, «на всех не хватило флота»: страна была бедна морским и речным транспортом. К тому же в первую очередь, по словам механика, на работу принимались дети высокопоставленных, знатных родителей.

Рассказывая мне об этом сё горечью в голосе, Беличев выразился так:

— Видишь, мордой я не вышел. Не такая лощеная, как у ихних сынков. Я ведь сын простых родителей, значит, ходу мне нельзя давать. Пусть лучше землю копает, а не на судне плавает...

Некоторые из его товарищей по училищу работали на флоте и поддерживали с ним контакты. Поэтому Иван Беличев почти всегда хорошо знал, где что делается, какие новости в портах Варне, Бургасе, в речном порту Русе на Дунае. А через него и я узнавал то, что меня интересовало.

Однажды он мне рассказал, что в Русе с помощью немецких инженеров и военной строительной организации сооружается крупное нефтехранилище. Навестив дядю и тетю Славки, я побывал вблизи этого объекта, убедился, что работы ведутся здесь широким фронтом... В тот же день Центр был информирован об этом.

Начальником Дунайского речного порта в Русе работал приятель Беличева еще со школьной скамьи. Они продолжали дружить, ходили друг к другу в гости. Начальник порта рассказывал, как пополняется флот, сколько списано старых барж, судов. Он также знал, сколько базируется военных кораблей в портах, какой их тоннаж, какие появились новые и прочее. Все эти сведения становились известными мне и затем незамедлительно попадали по нужному адресу.

Иван Беличев устроился инженером городского автотранспорта. Он регулярно навещал свою племянницу в Софии, встречался со мной, делился новостями. Часто выражал свое возмущение политикой правительства, царя Бориса, которые «оптом и в розницу продают нас немцам, Гитлеру».

— Если бы ты, Александр, побывал на Дунае, то своими глазами увидел бы, что там сейчас делается. Колбасники со свастикой используют нас, где только можно...

Однако что там делается, я уже знал. Посетив несколько раз Золотые Пески в Варне, я установил, что Дунай используется для переброски фашистских подводных лодок с помощью понтонов и что местом их постоянного базирования, как и предполагала наша разведка, становятся порты Варна и Бургас.

Вернувшись однажды с работы, сын хозяйки Христо таинственно подмигнул мне:

— Слыхал новость? Впрочем, о ней пока еще никто не знает. Тебе только скажу. Но ты никому ни слова...

Я равнодушно пожал плечами, безразличным тоном сказал:

— Что-то слишком много новостей в нашей жизни за последнее время... Уже всем приелись, Христо...

— Чудак, эта новость особенная! Царь Борис в ближайшее время встретится с Гитлером в связи с присоединением Болгарии к тройственному пакту. Понял? Только ты никому ни слова... Выезжает на следующей неделе...

Без малейшей задержки передал я и эти сведения в Центр...

В один прекрасный день по радио было объявлено населению, что по приглашению правительства и лично премьер-министра в страну прибывают в качестве гостей «верные друзья нашего народа, доблестные войска великого фюрера».

Болгарская печать сразу же развернула на своих страницах широкую пропаганду этого решения правительства. Во всех статьях, многочисленных интервью проводилась одна главная мысль: Болгария, мол, страна маленькая, слабо вооружена, ее легко может раздавить любой враг, поэтому приглашение немцев является правильным и мудрым шагом...

Некоторые газеты настойчиво напоминали, что Болгария, дескать, старый союзник Германии. Еще в первой мировой войне Болгария выступала на ее стороне, и этот союз двух государств был якобы всегда плодотворным...

Монархо-фашистское правительство таким образом хотело оправдаться перед народом за принятое решение, обосновать причины, побудившие втянуть страну в союз с гитлеровской Германией. Однако народные массы не были согласны с этим шагом, выражали свое недовольство. Лишь буржуазия и фашиствующие элементы в стране одобряли этот союз и приглашение немцев. Обо всем этом я информировал Центр...

...Свой радиоприемник «Браун» я, разумеется, нигде не регистрировал, несмотря на неоднократные и строгие распоряжения властей. Работал он безотказно. Шкала приема у него была от двенадцати до ста метров. Меня это вполне устраивало. Радиоприемник четко принимал позывные сигналы Центра. Затем я переходил на передатчик.

Признаюсь, что каждый раз, когда я принимал передачи из своей страны, у меня от волнения сжималось сердце. Иной раз охватывала такая тоска по Родине, что места не находил. Но мысль о том, что я все же чем-то помогаю ей, находясь в тылу врага, — ведь фашисты уже хозяйничали в Болгарии, будто она была их вотчиной, — что я приношу Родине какую-то пользу — немного успокаивала...

Тем временем события бурно нарастали. Утром 22 июня 1941 года болгарское радио передало о нападении фашистской Германии на Советский Союз, затем повторило визгливо-лающую демагогическую речь фюрера. Гитлер заявил, что он отныне вверяет «судьбу своего фатерлянда в руки доблестной и непобедимой немецкой армии, которая защитит честь и счастье нации»...

Хотя я был подготовлен к тому, что рано или поздно фашистская Германия нападет на СССР, все же эта страшная новость ошеломила меня, ударила как обухом по голове... С трудом сдерживал свой переживания, старался быть внешне спокойным.

В тот же день к нам примчался запыхавшийся Иван Беличев. Еще с порога он, возбужденно размахивая руками, закричал:

— Ну что, слыхали новость? О, теперь он наверняка сломает себе шею. Это ему не Австрия и не Чехословакия...

— Тише, дядя, что ты раскричался? — испуганно сказала Славка. — Ведь кругом теперь немцы...

— Я никого не боюсь, — упрямо замотал головой Беличев. — Теперь этому самому фюреру не поздоровится. Попомнишь мое слово! Мальбрук в поход собрался...

Я сперва сохранял молчание, но затем тоже посоветовал судовому механику держать язык за зубами... Зачем, мол, подвергать себя опасности.

Итак, война против моей страны началась.

Болгария пока что занимала внешне нейтральную позицию. Но я знал, что немецкие подводные лодки с разрешения властей уже спущены на воду в портах Варна и Бургас, что нефтехранилище в Русе уже закончено и судостроительный завод в Варне готов обслуживать немецкий флот...

Центральный Комитет Болгарской компартии обратился к народу с воззванием: всеми силами и средствами поддерживать Красную Армию, срывать фашистские планы втянуть страну в братоубийственную войну против СССР. Это обращение было распространено среди населения. Один экземпляр его наша хозяйка принесла домой. Где она взяла, мы не расспрашивали.

Помню, в обращении были такие строки: «Будет проклят и примет на себя огромную ответственность, историческую и личную, каждый, кто хочет заставить болгарский народ поднять руку на своих советских братьев!»

Дав нам прочитать, хозяйка забрала листовку, набросила шарф, сказала:

— Пойду к детям, узнаю, что у них. — Ее сын Христо с женой жили теперь на другой квартире.

По всему было видно, что Анна очень удручена новостью. Потеряв на фронте мужа, она ненавидела войну, боялась самого этого слова. Ведь в случае войны могли забрать на фронт ее единственного сына. И она усердно молилась, просила бога, чтобы буря прошла стороной, не зацепила Болгарию...

Прочитав листовку, я продолжал думать о ее содержании. Неужели болгарский народ будет воевать на стороне фашистской Германии? Неужели он забыл о бесчисленных могилах на своей земле, где покоятся русские воины, освобождавшие страну от турецкого ига?

Слова предупреждения в обращении Болгарской компартии к народу звучали сейчас более чем своевременно, ибо, как мне рассказал по секрету Иван Златев, царь Борис дал письменное заверение Гитлеру, что в случае необходимости он предоставит армию в его распоряжение. Пользуясь этим векселем, фашистское командование в виде аванса потребовало от болгарского правительства направить пока что на Восточный фронт три дивизии...

Узнав об этом от того же Златева, я сразу же сообщил в Центр. Вскоре передал и другую, более утешительную, шифровку: в стране развернулось такое могучее народное движение против этой посылки дивизий, что монархо-фашистское правительство решило отменить свое распоряжение и что царь Борис срочно вызван к фюреру для объяснений...

Как-то утром мы вышли со Славкой из дому. Было ветрено. Раскачивались верхушки тополей. До нас донеслись позывные сигналы радио. Мы поспешили на одну из близлежащих центральных улиц, где был установлен репродуктор. Торжественно-радостно зазвучал голос диктора. Он передал сообщение о том, что 17 октября 1941 года «героическими войсками фюрера» взята Одесса. Вслед за этим сразу же зазвучал бравурный немецкий марш...

— Это очень большой город у русских? — спросила Славка.

— Не скажу, дорогая. Но, вероятно, не малый. Сами немцы ведь сообщают в сводке, что взят один из крупнейших городов юга Советской России. Вероятно, это так. Мы должны верить сводкам...

К моменту нападения гитлеровской Германии на Советский Союз я пользовался надежной двусторонней связью. Регулярно передавал данные о передвижении вражеских войск, прибытии и дислокации новых подразделений, их вооружении, строительстве оборонных укреплений. Особенно подробно я сообщал о действиях врага на Дунае и Черном море, информировал, что происходит в портах Русе, Варне, Бургасе, через которые потом направлялись подкрепления на восточный фронт.

Иван Беличев, заглянув как-то вечером к нам, торжествующим тоном сказал:

— Ну, кто был прав? Продали нас с потрохами Гитлеру! Теперь держись! Будут наводить свои порядки, что запищим...

Затем он сообщил со слов своего друга — начальника порта в Русе — новость: фашисты решили прибегнуть к одной хитрой уловке, чтобы прорываться без потерь через наши минные поля во внутренние воды Черного моря. Свои подводные лодки они начали пристраивать в кильватер советским эсминцам и сторожевым катерам и на «хвосте» у них преодолевать минные заграждения...

Эти сведения были, конечно, незамедлительно переданы командованию.

На связь обычно я выходил в полночь — в двадцать четыре часа по Гринвичу. Пришлось удвоить бдительность, соблюдать чрезвычайную осторожность, поскольку в Софии появилось много гестаповцев, переодетых агентов немецкой военной разведки «абвер», тайных сотрудников «СД». Ухо следовало держать теперь особенно остро. Опытные гитлеровские ищейки могли напасть на след.

Чтобы не бросаться в глаза своей бездеятельностью в дневное время — ширма туриста уже давно не годилась в той обстановке, — я решил устроиться на работу, даже временную. Имея несколько профессий, осуществить этот план не представляло трудностей.

Для начала предложил свои услуги одному часовщику-армянину. Я немного знал часовые механизмы. Помню, на судне «Ван» однажды починил карманные часы старпому... Часовщик согласился взять меня в помощники. Более того, он разрешил мне брать к себе на квартиру ручные, карманные и настенные часы и там ремонтировать. Это была неплохая ширма для посторонних глаз...

Не менее хорошей маскировкой была и другая моя работа — электромонтера, на которую я перешел позже. Вооружившись шлямбуром, молотком, отвертками, бермановскими трубками, шнуром и розетками, я постоянно был занят в дневные часы. Но настоящая работа начиналась ночью, когда город погружался в сон...

Передачу и прием производил со своей квартиры. В эфир уходили бесчисленные точки и тире морзянки. Она давно уже стала, так сказать, моей второй азбукой.

У меня была хорошая зрительная память, и она мне крепко помогала в работе.

За успешное выполнение заданий, передачу ценных сведений, помогавших командованию наших Вооруженных Сил в борьбе с фашистскими захватчиками, я получил благодарность. А однажды принял такую радиограмму: «За образцовое выполнение заданий вы представлены к правительственной награде»...

Как-то я встретил недалеко от нашей улицы Кавала своего старого знакомого — представителя немецкой фирмы «Адлер» Маринова. Это было вскоре после разгрома фашистских армий на Курской дуге. Он медленно шел по улице, держа в одной руке портфель, а в другой зонтик. Накануне прошел дождь, и Маринов осторожно ступал по тротуару, выбирая сухие места. Увидев меня, он округлил глаза, затем приветливо поздоровался, приподняв шляпу:

— А, господин Муней? Очень, очень рад видеть вас...

Он изобразил на лице радостную улыбку.

— Целую вечность мы уже вас не видели. Нехорошо, нехорошо забывать старых друзей. Впрочем, понимаю. Жена, теща, родственники, одним словом... Как же поживаете, чем промышляете?

Хотя Маринов всегда говорил, что он будто не любит касаться вопросов политики, но все же не преминул мне сказать:

— Все труднее становится жить нашему брату обывателю. Слишком много туч в небе... Посмотришь — не по себе от них. Ах, эта война, эти бомбежки! Железные нервы надо иметь...

Он закурил, грустно покачал головой.

— Вероятно, вы уже слышали, что нашим союзникам пришлось немного отойти, чтобы выровнять фронт под каким-то русским городом Курском...

Маринов так и сказал «нашим союзникам», имея, конечно, в виду прежде всего фашистскую Германию. Не такой уж мажорный тон, как раньше, звучал в его голосе. Больше минорных ноток было. Да и вид у Маринова был какой-то блеклый. Сказав о Курске, он тут же упомянул о Сталинграде.

— Красным удалось вернуть этот город. Но они получили одни развалины, пустыню. Жаль только, что армия фюрера понесла там потери...

— На то и война, господин Маринов, — ответил я, вроде успокаивая его. — Как на всякой войне бывают удачи и неудачи. Может, под Курском это сделано с определенным расчетом. Чтобы собрать, например, крепкий кулак и ударить на другом участке фронта по красным...

— Возможно, вы правы, господин Муней. Еще Клаузевиц говорил, что везде быть сильным нельзя...

Он расспросил о жене, о здоровье, просил заходить не забывать старых друзей, и мы распрощались.

Я решил зайти к Ивану Златеву, который недавно вернулся из поездки на какую-то стройку. За последние дни я передал в Центр несколько шифровок о возведении оборонных сооружений в районе Каварна и других мест. Может, он сообщит еще что-нибудь новое.

Провокатор

Но однажды стряслась беда. Когда я шел утром по своим делам, меня остановили на улице каких-то два человека в штатском и предложили следовать за ними в полицию. Я возмутился, потребовал объяснений — на каком основании меня задерживают. Предъявил паспорт. Но они даже не захотели посмотреть его и повторили свое требование. Пришлось подчиниться...

Это было совершенно неожиданно, ибо никаких причин к моему аресту, как мне тогда казалось, не имелось. Работая, я не замечал, чтобы за мной следили. Никаких подозрительных «хвостов» за собой не видел. Возле нашего дома филеров как будто не встречал.

Что бы это могло значить? Я напряженно думал, вспоминал, какие у меня были на первых порах по приезде в Болгарию случаи, которые могли бы послужить теперь поводом для ареста. Кажется, никаких не было. И вдруг вспомнил об одном эпизоде.

Как-то я гулял со знакомыми молодыми людьми — друзьями Маринова. Это было вскоре после выпивки в ресторане на брудершафт. На улице к нам подошли два их приятеля вместе с сыном Маринова. Поздоровались, поговорили о том о сем. Заметив на этой улице какое-то старинное здание с мемориальной доской, я извинился и пошел прочесть надпись. Они о чем-то продолжали оживленно говорить, шутить, смеяться. До моего уха донеслись слова Маринова, торжественно произнесенные им по-латыни: „Requiem alternam dona eis Domine, et lux perpetua buceat eis”[18]. Начала фразы я не слышал.

Затем один из тех, с кем подошел к нам Маринов, вдруг сказал:

— Насчет вечного покоя и света это верно, но ты мне скажи, кто этот остроносый дядя? — кивнул он в мою сторону головой.

— Это? Турист. Англичанин, но живет теперь в США. Приехал познакомиться с нашей страной. Говорит, что влюбился в нее с первого раза, — ответил знакомый мне студент Георг Стоянов.

— Какой турист? Asinus[19] ты! Разве не видишь, какая у него выправка? Это же переодетый офицер. Английский разведчик. Разве мало их сюда пробирается?..

Сердито поблескивая глазами, он сказал:

— Давай сейчас заведем его в казарму! Там сразу выяснят, кто этот турист. Выведут на чистую воду!..

— Петру, что ты выдумываешь? Вечно всех подозреваешь. Мания какая-то у тебя, — возмутился Стоянов. — Уже сколько времени вместе гуляем, к девушкам ходим, хорошо проводим время. У него есть деньги, он угощает. Кроме достопримечательностей Софии и девочек, его, пожалуй, больше ничего не интересует...

Не знаю, насколько удалось тогда убедить Георгу Петру. Тот ушел со своим приятелем, погрозив ему пальцем, мол, смотри, влопаешься в историю.

«Неужели между тем разговором и сегодняшним арестом есть какая-то связь?» — терялся я в догадках, идя в полицию. Ведь, кажется, я не давал никому никакого повода в чем-то подозревать меня. Однако неожиданный диалог возле церкви, который я услышал, заставил меня быть настороже.

Ненависть делает человека неосторожным, толкает иной раз на необдуманные поступки. Я глубоко ненавидел фашистов. Везде. Там, в Испании, где довелось с ними драться, и здесь, в этой стране с монархо-фашистским правительством, куда теперь закинула меня жизнь. Они являлись вратами и испанского, и болгарского народов, и народа моей страны.

Но какой бы жгучей не была эта ненависть к фашизму, она, однако, меня не ослепляла. По мере своих сил и способностей я старался соблюдать осторожность, проявлять постоянную бдительность. Часто опасался лишь одного: не проговориться во сне, когда человек лишен самоконтроля, не волен собой управлять и случайно произнесенным словом или фразой может разоблачить себя.

Я конечно, всегда должен был быть готов к любым случайностям и неожиданностям. Однако сколько бы ни готовил себя к ним внутренне, психологически, все же арест, провал являются в какой-то мере всегда неожиданными.

Сколько иной раз возникает совершенно непредвиденных обстоятельств, неожиданных поворотов в жизни, которые невозможно предугадать заранее, предусмотреть. Обыкновенному смертному человеку трудно быть ясновидцем. Но когда с тобой рядом находятся друзья, верные товарищи по общему делу, как-то легче, спокойнее на сердце. Это понятно. Есть с кем посоветоваться в случае крайней нужды. Но я предоставлен сам себе.

Я шел в сопровождении агентов полиции и продолжал лихорадочно думать, где мог «споткнуться», в каком месте допустил оплошность. Дима?..

Этот человек, с которым меня свели, начал недавно встречаться со мной в условленном месте и передавать некоторые интересные сведения. С Димой, о котором уже знали в Центре, было несколько свиданий с соблюдением строгой конспирации. Первое свидание состоялось на углу тихой, малолюдной улицы. Меня предупредили, что у него в руках будет газета, и сообщили пароль. Я должен был спросить: «Не скажете ли, который час?» Ответ гласил: «Мои часы в ремонте»...

В одну из встреч он передал мне сто тысяч левов для дальнейшего развертывания разведывательной работы. Встречался я с ним только в тех случаях, когда получал на это разрешение.

«А были ли встречи без разрешения?» — начал вспоминать я. Да, были. Раза два он, случайно (?) заметив меня на улице, сам подходил и предлагал важные, по его мнению, материалы для передачи. Не имея указаний, я отказывался их брать и быстро уходил. При очередном выходе на связь сообщал Центру о непонятной «самодеятельности» Димы. Мне отвечали: «Правильно поступили. Ничего не брать без нашей санкции»...

Вскоре из Центра пришла шифровка, касающаяся Димы. Мне сообщали, что я должен встретиться в такой-то день и час на такой-то улице с двумя товарищами...

Очень обрадовался. «Значит, кроме меня, — подумал я, — в тылу врага, в Болгарии, которую Гитлер вовлек в свой союз, работают еще наши разведчики»...

Котда мы встретились, они прежде всего поинтересовались, как ведет себя Дима. Я рассказал о его странном поведении, о том, что при одном свидании он однажды потребовал снабдить его фотоаппаратом, хотя на это я не имел никакой санкции...

— Вот что, — сказал один из неизвестных мне собеседников, — встречи с Димой пока продолжайте, но держите себя очень осторожно. Никаких сведений у него не берите. На его расспросы не давайте правильных ответов.

Мы разошлись в разные стороны. Больше этих людей я не встречал...

«Неужели все-таки он провокатор?» Эта мысль мучила меня, не давала покоя, пока я шел в полицию в сопровождении своих неожиданных «телохранителей». Сколько раз уже приходилось вот так шествовать в Бельгии, Люксембурге, а до этого в Соединенных Штатах Америки под конвоем!

Меня ввели в кабинет какого-то полицейского чина. За столом сидел средних лет мужчина, очевидно, следователь. Лицо бесстрастное, ничего не выражающее. Косматые брови, карнизами нависшие над веками. Аккуратно подстриженные под Гитлера усики. Он скользнул по мне взглядом и отпустил агентов.

— Ну, рассказывайте, кто вы такой и каким туризмом занимаетесь в нашей стране? — нахмурившись, спросил следователь и в упор посмотрел мне в глаза.

Я пожал плечами.

— Разве вам неизвестно, кто я? По происхождению англичанин. Принял болгарское подданство в связи с семейными обстоятельствами — женитьбой. Фамилия Муней. Александр Муней. Живу теперь в Софии. На улице Кавала. Вот мои документы, пожалуйста...

— Не лгите! Кто вы такой? На кого работаете? Отвечайте прямо! Не изворачивайтесь! Мы все знаем!

Он встал и нервно прошелся по кабинету, не отрывая цепкого, буравящего взгляда от моего лица.

— Вот из-за таких, как вы, — злобно прошипел следователь, — гибнут тысячи и тысячи людей...

Что он имел в виду этой фразой, я не понял. С возмущением ответил ему:

— Если вы все знаете обо мне, то зачем спрашиваете?

Хозяин кабинета — позже я узнал, что это был сам начальник полиции государственной безопасности Софии, — сел в кресло, вращавшееся во все стороны, как стульчик фортепьяно, затем неожиданно порывисто встал. Злоба исказила его лицо, усики зашевелились. Он вдруг быстро перегнулся через край стола и ловким выпадом изо всей силы ударил меня костистым кулаком.

Задыхаясь от боли и гнева, я вскочил.

— Вы не смеете! Я буду жаловаться царю!

— Хоть самому богу! — прошипел следователь и еще раз ударил.

Но все это оказались, как я потом убедился, лишь «цветочки». «Ягодки» были впереди, при последующих допросах. Изуродованное лицо, выбитые зубы, два сломанных ребра, поврежденная ключица — такие это «ягодки»...

Центр знает об аресте

На одном из допросов начальник полиции спросил, знаю ли я господина Мянкова. Я сразу же ответил, что не знаю. Действительно, такую фамилию я не слыхал. Тогда он вынул из стола фотографию и показал мне. Это был Дима. Однако я отрицательно покачал головой и твердо сказал, что в жизни не видел человека, изображенного на снимке...

Кончилось это тем, что мне устроили с Димой очную ставку. Когда его ввели, начальник полиции спросил у Мянкова, показывая на меня:

— Это он?

Не задумываясь, тот ответил:

— Да, он самый.

— Вы свободны, — сказал ему начальник полиции.

Все теперь окончательно прояснилось. «Так вот кто оказался моим помощничком». Я решил категорически отрицать все, ни в чем не признаваться, утверждать, что не знаю Мянкова, что все он выдумывает...

В день моего ареста на квартире был произведен тщательный обыск. Об этом потом мне рассказала на свидании мать Славки — Петранка. Конечно, искали прежде всего вещественные доказательства — радиопередатчик. Перерыли все, тщательно обследовали пол и стены — нет ли тайника, однако не нашли. Я надежно спрятал небольшую коробочку под толстым слоем угля. Но после очной ставки с Димой на квартире произвели повторный, еще более тщательный обыск, и передатчик обнаружили. Я его увидел в кабинете начальника полиции на столе при очередном допросе.

— Вот видишь, мистер англичанин, как мы умеем работать, — торжествующе сказал хозяин кабинета. — Если ты еще хочешь немного пожить, то отныне будешь выполнять... наши задания. Будешь передавать в свой Центр то, что мы тебе прикажем...

Стоя в кабинете начальника полиции, лихорадочно думал, как сообщить в Центр, что Дима провокатор и что я арестован. Пришел к выводу, что наиболее реальный способ — согласиться сделать передачу «разведданных» под диктовку врага, использовав при этом условленный в шифровке знак. Он должен был все сказать.

И мне удалось это сделать...

Я сидел в одиночной камере и ждал своей участи. Впрочем, она была ясна. У меня не оставалось никаких иллюзий на благополучный исход. Только чудо могло меня спасти. Но в чудеса я не верил, хотя в моей жизни и было два случая, которые граничили с чудом: в Канаде, когда я ехал «зайцем» в поезде и близок был к гибели, и в Испании, когда задремал во дворе штаба за баранкой машины и не поехал по этой причине на повторную рекогносцировку с генералом Лукачем в район Уэски, благодаря чему случайно остался жив...

«По-видимому, все материалы на меня уже находятся в гестапо. Ведь болгарское правительство вступило в сговор с Гитлером и, вероятно, пользуется сейчас услугами его разведки», — размышлял я на досуге. Мое предположение, к сожалению, подтвердилось.

Дальнейшее проведение допросов взяло на себя гестапо. Около пятнадцати раз следователь допрашивал меня, пользуясь своей испытанной «методой» — избиением в камере перед допросом. Расчет был простой — после экзекуции у обессиленной, измученной пытками жертвы быстрее развяжется язык...

Однажды палач-тюремщик перед очередным допросом схватил меня за волосы, бросил на пол и начал топтать ногами. Я потерял сознание. Холодная вода привела в чувство...

Убедившись, что из меня ничего нельзя выдавить, следователь прекратил допросы. В любой момент теперь может распахнуться тюремная дверь, и мне предложат выйти без вещей... Что ж, нужно быть к этому готовым.

Прошло несколько дней. Как-то возле моей камеры затопали сапоги, зазвякали ключи. «Все, — пронеслось молнией в голове, — теперь конец. Прощай, белый свет!»

С противным знакомым визгом открылась кованая тяжелая дверь одиночки. Тюремщики приказали следовать за ними. Но странное дело, меня вели не во двор тюрьмы для «окончательного расчета», а вновь почему-то в кабинет начальника полиции. «Неужели опять для передачи еще одной, последней, шифровки в Центр?»

Удивило меня и другое обстоятельство. Почему мной занимается болгарская полиция, а не гестапо? Лишь впоследствии я знал, что это была заслуга родственников Славки. Им удалось вырвать мое дело из гестапо...

К слову должен сказать, что мать Славки — Петранка Петрова была душевная женщина, хорошо относилась ко мне. Она очень переживала мой арест, и ей первой удалось добиться свидания со мной. Во время свидания она рассказала, что ее и Славку тоже арестовали, подозревая в соучастии и содействии «государственному преступнику», то есть мне. Но вскоре их выпустили за отсутствием улик, установив, что они знают меня только как туриста, прибывшего из США, англичанина по национальности и не имеют никакого понятия, чем я занимался в прошлом. Знают только, что я умел чинить часы, могу работать электромонтером, что одно время был даже совладельцем мелкого транспортного предприятия, которое содержал местный житель Чавдаров...

— Садитесь, — спокойно произнес начальник полиции, когда я вошел. На сей раз он почему-то был необычайно вежлив.

— Мы хотим предложить вам перейти на частную квартиру и вести оттуда передачу по нашему указанию, то есть вы будете работать на нас. Этим сохраните себе жизнь.

Возможно, у них были какие-то соображения в связи с новыми успехами Красной Армии на фронтах. Так или иначе, но мне важно было пока выиграть время. Тем более, что в Центре знали и о моем аресте, и о том, что Дима Мянков провокатор.

Игра продолжается

Не сразу я согласился на предложение начальника полиции. Сделал вид, что меня раздирают мучительные раздумья, тянул, несколько дней не давал ответа. Затем начал «выторговывать» условия.

Игра продолжалась. Мне, конечно, не доверяли. И это было вполне естественно. Каждый мой шаг находился под неусыпным наблюдением. Каждая передача, составленная в полиции, тщательно выверялась. Но это уже не имело существенного значения, потому что условленный знак на шифровке все рассказал Центру.

Время шло. Огненный вал стремительно катился дорогами войны. Но теперь катился уже вспять. Туда, откуда фашистские дивизии под гром барабанов начинали свой «победный» поход на восток...

Участились налеты советской и союзной авиации на военные объекты противника в Болгарии, на фашистские войска, которых здесь скопилось уже немало. Царь Борис, иногда снисходивший до посещений деда Славки — священника Панджарова, вынужден был теперь каждый раз оставлять свой дворец и спускаться в приготовленные ему под землей «апартаменты» — бомбоубежище.

Однажды, когда прозвучал отбой очередной воздушной тревоги, я вышел из дому (помню, это было еще задолго до моего ареста) и обратил внимание, что люди кому-то кланяются. Смотрю — идет царь Борис со свитой...

Он осторожно вошел в соседний двор, где накануне упала бомба. Расспрашивает: нет ли разрушений, жертв. Услыхав, что почти никто не пострадал, только стекла повсюду вылетели, царь истово перекрестился: «Ну, слава богу!» Затем издалека посмотрел на воронку и в сопровождении охраны быстро пошел к машине, словно опасаясь, как бы эта воронка не преподнесла какой-нибудь сюрприз...

Трусость царя бросилась в глаза присутствовавшей публике. Я видел, как она насмешливо переглядывалась, подмигивала.

Еще до ареста мне было известно, что советские войска громят гитлеровские полчища, освобождают наши города и села от оккупантов, стремительно двигаются вперед. Уже стали историей и навсегда вошли в героическую летопись побед советского оружия битва под Сталинградом, сражение на Курской дуге. Уже реяли алые стяги над освобожденными Орлом, Курском, Харьковом, Киевом, Днепропетровском, десятками других крупных населенных пунктов страны. Наступал еще более победоносный, 1944‑й...

События в Болгарии менялись с калейдоскопической быстротой. В горах активизировались партизаны. Их действия становились все более дерзкими, а удары по врагу все более чувствительными. Однажды город потряс мощный взрыв. Земля зашаталась, как от горного обвала. Это взлетел на воздух немецкий склад со снарядами на окраине Софии. Вслед за этим загорелось в Русе нефтехранилище.

Власти чувствовали, что развязка приближается — война неотвратимо движется к границам Болгарии и соседних с нею стран. Многие высокопоставленные чины государственных учреждений, поразмыслив над сложившейся обстановкой, почуяв, что пахнет «паленым», меняли свое отношение к гитлеровцам, перед которыми еще вчера угодливо лебезили, прислуживали по-лакейски...

Находясь однажды в кабинете старшего следователя полиции Косты Георгиева после моего мнимого «согласия» работать с ними, я был невольным свидетелем такого любопытного диалога. К следователю явился полицейский агент, который дежурил у меня на квартире в качестве охранника. Он доложил, что гестаповцы опять требуют доставить меня к ним. Коста Георгиев рассердился и не побоялся выразить при мне вслух свое недовольство действиями немцев.

— Суют свой нос повсюду эти швабы, где нужно и где не нужно! Надоело! Как будто мы безрукие...

Я понял тогда, что между немцами и болгарами уже нет того общего языка, который был раньше.

В гестапо меня не отправили. Я продолжал числиться за болгарской тайной полицией. Думаю, что если бы я опять очутился в руках гестапо, моя биография закончилась бы сразу на кладбище...

Друзья впоследствии шутя мне говорили:

— Семен, сделай одолжение, покажи рубашку!

— Какую рубашку? О чем это вы?

— Да в которой ты родился!

Смех смехом, но судьба все же была ко мне милостива, хотя и не один раз находился я в «подвешенном состоянии», прощался с жизнью...

В ночь с 8 на 9 сентября 1944 года в Софии произошло восстание, подготовленное Народным фронтом с помощью Компартии, находившейся в подполье. Монархо-фашистский режим был свергнут. Полиция в болгарской столице разбежалась. Тонущий корабль всегда покидают первыми крысы...

По радио был передан призыв к партизанам: «Товарищи по оружию, боевые друзья! Немедленно спускайтесь с гор! Окажите помощь Народному фронту в установлении власти».

Двери тюрем с заключенными распахнулись...

Очутившись на свободе, я решил пока скрыться. Благополучно выбрался из города и явился к Василию Петкову — второму дяде Славки, который жил в селе Дервеница. Там я узнал радостную весть: советские войска под командованием маршала Толбухина перешли румыно-болгарскую границу и идут к нам.

Измучившийся под игом монархо-фашистской власти народ ликовал.

Свои

Когда в Софию вошли передовые части Красной Армии, я явился к командованию одного из подразделений и попросил, чтобы оно помогло мне связаться с моим начальством. Командование обещало это сделать. У меня была еще одна просьба: разрешить остаться пока при штабе, поскольку мне угрожала опасность со стороны притаившейся агентуры врага. Ко мне прикрепили бойца для охраны.

Около двух месяцев находился я в частях нашей армии. Какое это было счастье видеть своих воинов, родных советских людей, свободно дышать, ощущать, что на руках уже нет у тебя незримых пут, что за каждым твоим шагом нет слежки и что, наконец, кончилась отвратительная игра в передачу фальшивых шифровок под диктовку врага!

Меня хорошо может понять, очевидно, только тот, кто был в таком положении.

— За вами прибыли! — улыбаясь, сообщил мне однажды один из командиров части.

Вскоре я увидел трех моряков во главе с лейтенантом. Он подошел ко мне, крепко пожал руку, сказал:

— Ну вот, все в порядке. Поедем теперь на Родину...

Какие бы точные и красивые слова ни подобрать, все равно они не могли бы выразить ту радость, которая охватила все мое существо. Наконец-то я смогу после нескольких лет нелегкой жизни на чужбине, в обстановке постоянной опасности вернуться домой, явиться в Центр, отчитаться о проделанной работе, выполнении заданий. Смогу быть свободным, перевести дух, отдохнуть...

По дороге мы заехали в Софию и остановились возле бывшего полицейского управления. Там уже стояла наша охрана. Вскоре под конвоем оттуда вывели какого-то человека. Лицо его показалось знакомым. Я присмотрелся. Это был провокатор Мянков. Мне хотелось подойти к этому негодяю и плюнуть в его рожу с бегающими злыми глазками, как у попавшегося в капкан хорька. С трудом удержался. «Что это сейчас даст? — подумал я. — Свое каиново дело он сделал. Теперь ему будет воздано по заслугам».

Наша машина двинулась дальше. Я попросил завернуть к моей, уже бывшей квартире. Лейтенант согласился, приказал водителю. Вот и знакомая улица Кавала. Слева — пятый дом, где я прожил несколько беспокойных лет, приняв болгарское подданство и ставший в мае 1940 года Александром Муней. Те же невысокие липы с густой кроной, та же глубокая щербинка на одной из плит тротуара, о которую я когда-то споткнулся, гуляя со Славкой. Кажется, здесь ничего не изменилось...

Нет, я ошибался. Кое-какие изменения были. Рядом с нашим домом я увидел руины. Все, что осталось от соседнего здания. Ржавые листы крыши были свернуты циклопической силой взрыва в трубки. Половина старого тополя, росшего у крыльца, срезана как бритвой и валялась в маленьком дворике. Но наша квартира уцелела, только штукатурка кое-где обвалилась да слуховое окно выбито.

Я постучал. Дверь открыла Петранка и отступила назад. Удивленно-радостно взглянула на меня. Она знала, что я укрылся у Василия Петкова в Дервенице, но потом куда-то исчез, и следы мои затерялись.

— А где Славка?

— Ее дома нет. Она теперь в Русе, у дяди... Проходи, Александр, садись! Ты что, торопишься?

— Да. Я уезжаю. За границу. Внизу ждет машина. Хотел попрощаться. Не знаю, увидимся ли так скоро... — Мой голос звучал глухо и нерешительно.

Умная Петранка, видимо, догадывалась, что я уезжаю надолго, может, навсегда.

Мой внезапный арест, затем тюрьма, одиночка, обыски на квартире, обнаружение радиопередатчика и все дальнейшее говорило ей о многом, и прежде всего о том, что, вероятно, я не тот, за кого себя все время выдавал...

Она растерянно повторила:

— Славки дома нет. Она в Русе. Там сейчас спокойнее. Здесь все время были бомбежки. Мы прятались в убежищах. Опасно. Ты присядь все же, Александр...

Я отрицательно покачал головой. Но сразу же вспомнив, что этот жест здесь обычно понимается как согласие, твердо сказал:

— Нет, не могу. Ведь внизу ждут... Какая неудача, что я не застал Славки!

Мы продолжали стоять. Петранка внимательно оглядывала меня, будто впервые видела. Потом, отвернувшись, что-то забормотала, словно молилась. Я услышал фразу, которая меня поразила: «Все проходит с годами. Ничего не остается человеку... Как о воде протекшей будешь вспоминать — сказано в книге Иова. Мертвых с кладбища не носят. Их носят только туда...»

Я не понимал, к чему эти слова. К кому они относятся. Может, к ее мужу, погибшему в прошлую войну? Неожиданно Петранка приблизилась ко мне, перекрестила мой лоб, как мать, благословляющая сына...

Мы попрощались. Я поблагодарил эту сердечную женщину за все, что она сделала для меня, за ее доброту, бескорыстие во всем...

На улице нетерпеливо прохаживался лейтенант, ожидая меня. Он выразительным жестом показал на часы. Уже было поздно.

— Я попрошу заехать еще в Русе. Там сейчас жена. У родственников. Мне нужно...

Лейтенант не дал закончить фразу, сказал:

— А нам все равно ехать через Русе. Кстати, один маленький вопрос: там можно будет переночевать?

— Конечно, можно, — обрадовался я от мысли, что смогу еще сутки видеть Славку, побыть с ней.

Вскоре машина катила по улицам Русе. Мы проехали мимо сгоревшего немецкого нефтехранилища. Рядом я заметил две глубокие, еще не засыпанные воронки.

На стук в дверь вышла Славка. С тех пор как мы виделись последний раз, она осунулась, побледнела. Она широко раскрыла глаза.

— Боже, ты жив? Как тебе удалось спастись? Ведь мы считали, что тебя уже нет на свете! Тебе мама сказала, что я здесь? А кто эти люди с тобой?..

Я не успевал отвечать на вопросы. Все объяснил.

Из другой комнаты вышел Иван Беличев с Тодором Панджаровым. Он, оказывается, сейчас тоже здесь жил.

— Нам можно будет у вас переночевать? — спросил я у Беличева.

— Ради бога! Всем хватит места. Располагайтесь как дома, — широким жестом гостеприимного хозяина пригласил старый судовой механик и засуетился.

Вскоре стол был накрыт. Появились кувшины с вином. Сопровождавшие меня товарищи вынули из своих вещевых мешков солдатские припасы, и мы сели ужинать. Когда я заговорил с моряком по-русски, Иван Беличев заговорщически подмигнул Славке... Видимо, он ей что-то говорил недавно обо мне. А Тодор Панджаров похлопал меня по плечу, затем торжественно произнес, устремив глаза в потолок, как на молитве:

— Владыко мой праведный! Видишь и знаешь ты, как я всегда любил Россию, ее сыновей. Если бы не она, Россия, то до сих пор страдали бы мы, рабы твои, в турецком ярме. Полтыщи лет мучились под игом оттоманской империи. Спасибо вам, русские братья.

Дед Славки вдруг поднялся из-за стола, поклонился в пояс морякам и перекрестил каждого... Затем вернулся на свое место, печально покачал головой:

— Вот только мой единственный сын Христо не дожил. Славка, его дочь, не помнит отца. Девочкой маленькой была, когда погиб на румынском фронте в войну. Какой грешник выдумал эти войны? Пусть он будет проклят и варится в смоле на том свете в аду...

Лейтенант внимательно слушал все то, что говорил Тодор Панджаров, и коротко ему ответил:

— Спасибо и вам. Мы давно с болгарами братья. Советские люди борются за то, чтобы не было вот таких войн, как прошлая и как эта. Разве когда-нибудь людям была противна свобода?..

Славка сидела опечаленная, молчаливая, словно пришибленная. Она уже знала, что я покидаю Болгарию, ухожу с частями Красной Армии. Но заверил ее, обещал, что буду сообщать о себе, если уцелею в этой войне. Ведь гром ее еще катился по дорогам, оставляя по обочинам все новые и новые могилы...

Рано утром мы попрощались. Славка молча прижалась ко мне... И по тому, как мы прощались, она понимала, да это чувствовал в душе и я сам, что мы вряд ли еще когда-нибудь увидимся. И это предчувствие, как потом оказалось, меня не обмануло.

Здесь я вынужден еще раз нарушить последовательность воспоминаний и забежать несколько вперед.

Вернувшись после войны, после всех перипетий и превратностей судьбы на Родину, я изредка писал Славке. Когда выяснилось, что по ряду обстоятельств не смогу к ней вернуться, я написал ей, чтобы она больше не ждала меня, устраивала свою личную жизнь так, как находит нужным, что я никогда не буду ее ни в чем упрекать...

Спустя несколько лет я получил от Петранки письмо. В нем она сообщала, что ее дочь Славка жива и здорова, «законно оформила развод с тобой и вышла замуж за хорошего человека, болгарина коммуниста»...

...Та же машина доставила нас из Русе в румынский порт Констанцу. Здесь поджидал катер. На борту уже было несколько пассажиров — военных и гражданских.

Зафыркал, заурчал мотор. Берег стал быстро отдаляться. Судно легко скользило, преодолевая небольшую встречную волну. Давно уже я не плавал. Только сейчас, на воде, почувствовал, как соскучился по морю. Всей грудью вдыхал чистый, бодрящий воздух...