Крутые перевалы - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Семен Яковлевич Побережник (ДОМА) #8

ДОМА

„Кто он?“

И вот не спеша иду по родному селу. Как оно переменилось! С трудом узнаю старые места. На улицах, что к Решетне ведут, где мы жили, так разрослись деревья, что аллеи сплошные образуют. Далеко раскинулось теперь село на своих семи холмах. Вероятно, оно сейчас самое большое во всей Черновицкой области. А холмы такие же, как и раньше. Время их не тронуло. Только много новых хат появилось на них. Да все с садиками...

Встречаю людей. Спешат, торопятся куда-то по своим делам. Детишки с портфельчиками вприпрыжку из школы бегут. Возле почты, у сельмага люди. Всматриваюсь — ни одного знакомого лица. Никто и меня не узнает. Идет седой, уставший, хотя и не сгорбившийся человек. Поди узнай в нем Семку Побережника! Ученика земскоприходской школы! Озорного мальчишку, который, собирая «трофеи» на поле боя, притащил однажды домой один немецкий сапог с застрявшей в нем оторванной ногой солдата... Когда это было? Давно.

Стремительно и неудержимо, ветрами грозовыми прошумели годы. Сколько промелькнуло их с тех пор, как покинул Клишковцы в поисках лучшей доли? Много. Свыше трех десятков лет. Почти полжизни.

Дома не застал в живых ни отца — Якова Степановича, ни жены своей Евдокии, которую совсем молодой оставил. Впрочем, об этом уже знал раньше из редких писем, что получал иногда за границей.

Дочь Анна стала уже совсем взрослой женщиной. Ни на кого не похожа — ни на покойную мать, ни на отца. Всматриваясь в мое незнакомое лицо, скупо рассказала, как жили эти годы, что пережили.

— Навидались, батько, всего. Сколько народу загубили в селе ни за что ни про что!

Анна называла знакомые имена односельчан, которые не захотели признавать власть оккупантов. Это были большей частью те люди, что уцелели в Хотинском восстании, но погибли в годы немецкой оккупации...

Обо мне родные сказали, что я бродяжничаю где-то за кордоном. «Кто его знает, где теперь твой батько», — обычно отвечали моей дочери на ее вопросы.

После моей работы в Болгарии прошло более двенадцати лет. После войны, когда довелось работать в Караганде, новая семья появилась у меня — жена Люба, сын Саша. С ними и приехал в родные Клишковцы. Не очень дружелюбно встретили нас односельчане, даже родственники — мать, брат младший Василий, племянник. Северным ветерком повеяло. Зябко на душе стало...

Смотрели на меня с каким-то недоверием. В каждом слове — лед, ни капли тепла. Обидно, конечно, очень.

Тяжело на сердце, вроде пудовая гиря навалилась. На лицах все время читаю молчаливые вопросы: откуда, мол, взялся? Чего явился? Никто тебя не звал сюда...

Лишь много позже узнал, что по селу обо мне слух был грязный пущен. Будто какие-то нечистые дела совершал и за них в тюрьмах за границей отсиживал сроки...

Лживые сплетни паутиной обволакивали меня, жену. Народная мудрость гласит: ложь не имеет ног, но обладает скандальными крыльями. Тяжело нам было жить в такой атмосфере. Но не пойду же я рассказывать каждому, какую работу довелось мне выполнять за границей для Родины, что чист перед ней, перед народом...

Шел как-то вечером домой. Темно уже. Впереди две женщины и мужчина. Не торопясь идут, громко разговаривают, руками размахивают. Понял — навеселе. Может, со свадьбы, а может, с крестин возвращаются. Вдруг имя свое услышал. Невольно замедлил шаг, начал прислушиваться. Про меня разговор.

— Слыхали? Заявился Семка Побережник. Да Якова сын старший. Кан снег на голову. Где он, барбос, столько годов околачивался? У кого служил, кому помогал? Это все выяснить надобно. Нехай власть разберется. Затаился где-то в щели, как жучок. Пересидел времячко тяжелое, лихолетье, а теперь объявился на селе.

Горько было слушать эти слова. Они, как заноза острая, в душу впивались.

Пошел я в сельсовет, Председатель Тимофей Геджеван сразу не принял. Сказал обождать. Занят, мол, сейчас делами срочными, погулять надо...

Часа через два лишь попал на прием.

Председатель с озабоченным лицом все бумаги перекладывает на столе да солидно откашливается. Выслушал холодно, равнодушно. Взял паспорта — мой и жены Любы. Вертит документы в руках так и этак, вроде они колючие, читает-перечитывает да все поглядывает искоса на меня. Задает те же вопросы: где был все эти годы, чем занимался, какими дорогами-стежками топал...

Рассказал, в каких странах побывал, где работал в поисках заработка.

— Ладно! Загляни, Побережник, завтра, — сухо сказал председатель и встал, давая понять, что разговор окончен.

На следующий день утром пришел опять. Заполнил бланки на прописку, отдал их с паспортами секретарю сельсовета. Через несколько дней узнаю: жену прописали, а мне отказано...

— Не знаю, по какой причине, — пожал плечами председатель. — Иди в Хотин, Побережник, выясняй. Я тут ни при чем. Им там виднее...

Пришлось идти двадцать километров «своим ходом» в район. Направили в милицию.

По-человечески отнесся ко мне оперуполномоченный Амосов. Выслушав мою историю, успокоил, сказал, что все будет в порядке. Волноваться, мол, не нужно. И действительно, все было потом так, как заверил Амосов. Меня прописали. С тех пор всегда с благодарностью вспоминаю этого чуткого человека. В трудные минуты не раз он меня морально поддерживал. Недаром народная пословица говорит, что «самый верный друг — это друг в нужде». Одни слепы глазами, другие — сердцем. Этого о нем не скажешь. Припоминаю такой случай.

Как-то рано утром шел я на работу. Назначили меня в садоводческую бригаду колхоза. Взял с собой хлеба да пару луковиц. Это был мой завтрак, обед и ужин...

Возвращаюсь вечером домой и несу в узелке обратно харчи. На душе тяжело, кусок в горло не лезет, словно он из одних остей.

Вдруг кто-то окликает:

— Побережник?

— Я.

— Откуда бредешь?

— С работы. В колхозе вот тружусь.

— А что несешь?

Я замялся.

— Обед свой. Аппетита что-то нет... Не хочется есть...

Посмотрел строго на меня Амосов, покачал головой:

— Так, друг, нельзя! Возьми себя в руки. У тебя семья. Все перемелется, уладится. Не надо унывать. Не будешь есть и отдыхать, совсем свалишься.

Он посмотрел на часы и пошел меня проводить. Моросил мелкий дождик. Небо хмурое, скучное, как осенью. Стаями кружились вороны. Казалось, сквозь тучи никогда не пробьется солнце, но до холодов еще далеко.

Поделился я с ним своими горестями и печалями. Рассказал о людской черствости, об отношении прохладном ко мне руководителей колхоза.

Хоть и прописали меня в селе, признали, что я вроде «благонадежный элемент», но правленцы не спешат дать подходящую работу.

— Сколько раз просил председателя дать мне работу шофера грузовой машины. Она больше по плечу моему, знаю машину хорошо. Но он все тянет, обещает, а за глаза людям говорит:

— Завод еще не выпустил той машины, на которой Побережник будет работать. Не дам ему, босяку, баранку крутить. Накрутил он, видать, уже где-то на стороне делов всяких...

Амосов слушает, молчит.

— Ущемляет как только может. Потому что случайным элементом в колхозе считает. Не желает, чтобы я больше заработал. Направил в садовую бригаду на разные работы — обкапывать деревья, обрезку делать, стволы известкой белить, химикатами опрыскивать, мусор убирать... Любую работу могу и готов выполнять, но надо же как-то и о человеке подумать.

Оперуполномоченный терпеливо слушал мой излияния, все то, что наболело на душе, сочувственно покачивая головой.

— А партийная организация колхоза знает об этом?

— Знает. Обратился к секретарю Евтихову. Таким же холодом веет. Раздраженно процедил сквозь зубы: «Надо кому-то и в садовой бригаде работать. А то норовят все сразу в дамки. Нужно и пешкой побыть!»

Жена вконец измучилась, умоляет:

— Сема, уедем отсюда! Нет сил больше терпеть. Мы здесь вроде всем глаза мозолим. Своего угла нет. Уедем. Добра все равно не будет. Разве свет клином сошелся?

— Нет, Люба, — говорю ей, — отсюда никуда не двинемся. Я тут на свет появился, вырос. Здесь отец в земле лежит, дед и бабушка. Но сознаю, что Люба права. Вот такая веселая жизнь у меня, товарищ оперуполномоченный...

Поделился с ним мыслями, что надо бы свою хату ставить. Но как приступить, где средства взять, — ума не приложу. Обратился опять в сельсовет, к председателю за помощью, а он такой разговор повел:

— Негде жить, говоришь? Помощи просишь? Оно, конечно, подсобить тебе надо. Но знаешь, Побережник, как с материалом нынче трудно. Все строятся. Да и с транспортом плохо. Пойди к председателю колхоза. У них машина на ходу...

Однако не торопились ни в сельсовете, ни в колхозе с помощью. Правда, разрешили в карьерах за селом бутовый камень брать под фундамент. Но на плечах много не унесешь. А перевезти нечем — транспорта не дают.

Было тяжело. Недоверие ко мне, как цепкий бурьян, пустивший глубоко корни в землю, упорно держалось...

Вьюги зимние отшумели, весна пришла. Потом лето наступило, а за ним и осень заявила о себе слякотью. Однако обещанной председателем колхоза машины все нет и нет, хоть и на ходу она. Только через год дал.

Однажды пришла ко мне незнакомая худощавая женщина и предложила мне взаймы деньги.

— Оце вот корову продала, та думаю — позычу, одояжу чоловику. И вам польза, значит, будет, хату построите, и мне. Бо сохранятся у вас. А у меня они швидко, серденько, розлетятся. Як тая полова... Возьмите!

Конечно, сразу же отказался, потому что не знал, когда смогу вернуть долг.

— Не возьму, не возьму! Бо не так скоро отдам.

— Ничего, Семен, когда будуть, тогда и отдадите. Берите, берите! Не обижайте! Нам сейчас не нужны эти гро́ши...

Феодосия Соколюк, из соседнего села Чепоносы, чуть ли не насильно всучила мне вырученные от продажи коровы деньги. Без всякой расписки...

С тех пор мы крепко подружились с этой семьей.

Давно я отдал долг, но всегда помню, как в трудную минуту протянула нам руку помощи простая бескорыстная женщина, знавшая о нас только понаслышке.

Когда я после этого свидания с Феодосией Соколюк вернулся в хату, у меня, вероятно, было такое необычное выражение лица, что жена поразилась.

— Сема, что-то случилось? — прошептала она на ухо.

— Ничего особенного. Не перевелись еще на свете настоящие люди. Они, оказывается, могут быть ближе, чем самые близкие родственники. Не надо никогда падать духом!..

Я ей рассказал все. Молча сидела она потрясенная, прижимая Сашку. Слезы капали ей на грудь...

В хате Гордаша звучит испанская мова

В селе как-то была свадьба. Выходила замуж племянница Максима Гордаша — Мария. Позвали и меня с женой. В первый раз за все время, что мы жили после приезда, пригласили нас на чужое семейное свято. Хоть немного на сердце отлегло. Значит, лед недоверия начал таять вокруг нас.

— Пойдем, Люба, к Гордашам? — спрашиваю жену. Она тяжело вздохнула в ответ, задумалась. Вижу слезы на глазах.

Тепло нас встретили в семье Гордаша. Пригласили к столу. Максим подле себя усадил меня. Угощают, просят не стесняться, брать все, что душе угодно.

Выпили за молодых, пожелали счастья, согласия в жизни. Пошли тосты один за другим. Я поднялся и тоже тост произнес. Закончил, не знаю почему, — может, уже лишку хватил — словами: «Салуд, амигос! Жить-поживать вам да добра наживать!»

Все зашумели, зааплодировали, кричат молодым «горько»...

Вижу, как-то странно смотрит на меня Максим. Когда немного тише стало за столом, наклонился ко мне, удивленно спрашивает:

— Семен, откуда к тебе испанская мова?

— Оттуда, Максим, — отвечаю шутливо.

— Ты что, в Испании был?

— Занесла судьба.

— В какие времена-то?

— Когда мятеж фашистский начался. В интернациональной бригаде служил в 1936 и 1937. Добровольцем. Помогали республиканской армии свободу отвоевывать. Сначала бойцом, потом шофером был...

Максим слушает, все больше удивляется.

— А ты откуда, Максим, испанский знаешь? — спрашиваю его.

— Да я ведь в Аргентине жил. Тоже искал счастья за океанами-морями, как ты. Заховалось от меня так глубоко, что и я не нашел... С пустыми руками вот вернулся.

После этого разговора Максим вдруг поднимается из-за стола и, показывая гостям на меня, громко говорит:

— Граждане хорошие, попрошу немножко внимания. Послушайте сюда, что я хочу сказать вам сейчас. Вот этот человек, наш односельчанин старый, то есть Семен Побережник...

Я смутился, дергаю Максима за пиджак, шепчу:

— Да перестань ты рекламу делать мне! Замолчи, к чему это? Мало ли кто воевал в Испании... Прошу тебя. Замолчи! Кому это интересно теперь?..

— Нет, Семен, пусть люди знают, кто у нас сегодня за столом сидит. Не затуляй мне рота, дай сказать... Об этом же никто на селе не знает, а ты молчал.

Максим обнял меня за плечи и сказал:

— Узнаю Побережников. Всегда они вот такие скромняки были... И батько его покойный Яков такой же скромный был. Никогда о себе не любил говорить. А он в Киеве в саперном полку, что восстал против царя, служил. Землю с клишковецкими бедняками монастырскую первый делил и запахивал, в тюрьме сидел за это. В Хотинском восстании участвовал...

Гости притихли, перестали пить и есть, слушали Максима. А он опять на меня посмотрел, пальцем показал, будто им непонятно было, о ком речь ведет, и еще громче сказал:

— Так, значит, граждане, вот этот человек, Семен Побережник то есть, в Испании воевал. Добровольно. Голову под фашистские пули подставлял, чтоб свободу тому народу удержать, ихнюю, значит, республику защитить. Он и язык испанский знает. Молодец, Семен!

Все смотрели на меня, как на человека, действительно совершившего какой-то подвиг. А жених Максимовой племянницы, держа за руку свою невесту, сказал:

— Пусть дядько Семен Яковлевич расскажет, как он в Испании воевал, фашистов бил. Это для нас, молодых, интересно...

— Да что там рассказывать, товарищи, — поднялся я со своего места, — там воевали тысячи таких, как я, волонтеров свободы, добровольцев то есть. Со всех концов света...

Но все же кое-что я рассказал гостям. О бойцах интернациональных бригад, о братской солидарности и прочем. Когда мы уже расходились, Максим задержал меня на минуту:

— Постой, амиго Семен, у меня где-то одна книжечка сбереглась... Может, тебе интересно будет почитать ее. В ней про некоторых канадских украинцев рассказывается, которые тоже в Испании воевали...

Я попросил эту книгу. Вечерами, после работы, несмотря на усталость, глотал страницу за страницей и, каждый раз, читая про всякие боевые эпизоды, чувствовал, как учащенно стучит сердце. Ведь в ней было много знакомых имен, боевых операций, к которым респонсабль Чебан тоже имел кое-какое отношение тогда...

Когда окончил читать, занес книгу Максиму. Рассказал ему, что возил на своей машине одного русского командира, который был военным советником Двенадцатой интернациональной бригады у генерала Лукача.

— А как его фамилия, этого твоего командира? — спросил Максим.

— Имя Пабло, фамилия Фриц. Отчества не знаю. Такой хороший человек, такой душевный, что редко и встретишь.

— А чего у него такое имя нерусское, больше на немецкое похоже — Пабло Фриц? — спрашивает Максим.

— Да кто его знает? Может, из латышей. У них тоже есть такие имена. А по-русски говорит правильно, вот как мы все. А может, это кличка. Там было порядочно русских, а фамилии не наши.

— Живой он остался, этот твой Пабло или нет? Ты, часом, не пробовал, Семен, поискать его? Через адресный стол или как? Находят же родители своих детей, а дети родителей, войной раскиданных, через нее потерянных. Попробуй и ты.

Внезапно вспомнил, как военный советник, когда я отвозил его к французской границе после выздоровления, повторил свое приглашение:

— Смотри же, Семен, если вернешься с целой головой домой, приезжай в Москву. Будешь моим первым гостем...

Рассказал об этом приглашении Максиму.

— Ну вот, видишь! Человек не иголка в сене, найти завсегда можно. А тем более такого. Ты не упирайся, Семен. Поймал не поймал, а погнаться, то есть пошукать, нужно.

Письмо в „Правду“

Дома рассказал Любе, что мне присоветовал Максим. Спрашиваю, как она думает. Стоит ли разыскивать своего бывшего пассажира, советника военного в бригаде. Если живой, может, и в самом деле не забыл Чебана, откликнется.

— Решай, Сема, сам. Но столько времени прошло с тех пор, больше двух десятков лет. Такую войну пережили люди. Где там запомнить одного человека, да еще простого шофера! Как дым, давно ты из его памяти выветрился, если только остался живой твой Фриц.

— Все же попробую, Люба. А вдруг! Чем черт не шутит!

Думал, думал, гадал, гадал, куда обратиться, и решил написать в центральный орган нашей партии — в «Правду». «Там, — рассуждаю про себя, — все должны знать». Газета своего представителя там постоянного имела, Михаила Кольцова, которого мне довелось не раз возить на машине с Паблом Фрицем и Лукачем на фронте.

И вот какое послал я письмо в «Правду», копия которого у меня сохранилась.

«Я, Побережник Семен Яковлевич, житель села Клишковцы Хотинского района Черновицкой области, участвовал в Испании в гражданской войне (1936— 1939 гг.) на стороне республиканцев. Кличку имел Семен Чебан. Работал при штабе Двенадцатой интернациональной бригады и возил одного русского товарища по имени Пабло Фриц. Если редакция что-либо знает о нем, то прошу сообщить мне его адрес или же мой — ему».

Прошло около недели. Из «Правды» приходит ответ.

«Уважаемый товарищ Побережник! Отвечаем на Ваш вопрос.

Тов. Батова Павла Ивановича Вы сможете найти по адресу: г. Рига, штаб Прибалтийского военного округа. Советуем непосредственно обратиться к нему с письмом.

Военный отдел «Правды». Н. Денисов, 27 августа 1958 г.».

«Жив, жив! Так вот кто скрывался под тем именем! Дорогой мой пассажир, так это я тебя возил по испанским фронтовым дорогам?»...

Еще и еще раз перечитывал ответ. От волнения даже вспотел. Мысли в голове вертелись вокруг одного: жив мой Фриц, уцелел после такой коловерти, как Отечественная война...

Я готов был лететь сейчас к Максиму Гордашу поделиться радостью, мчаться к Любе на работу. Сердце колотилось, как пойманный в сети перепел.

В тот же вечер, все еще колеблясь, неуверенной рукой написал в Ригу письмо бывшему военному советнику бригады, старому испанскому другу. Коротко напомнил о себе, о том, какую я носил фамилию, в двух словах рассказал, где пришлось после Испании очутиться, сообщил свой адрес. Просил, если не затруднит, ответить.

Должен признаться, что мало у меня было надежды на то, что он откликнется.

Прошла неделя, другая, третья. Ответа нет.

Чтобы не так было больно, убеждал себя, что это вполне логично. Ведь с тех пор прошло около четверти века! Он мог безусловно забыть меня. Тем более что столько произошло за это время важных событий, оставивших глубокую борозду в жизни каждого человека, а у военачальника Батова, вероятно, в особенности. Столько промелькнуло перед его глазами людей за годы Отечественной войны! Разве может все сохранить, удержать в себе память? Тем более у людей пожилого возраста, много переживших на своем веку! Да к тому же не командиром я был, а рядовым бойцом...

На всякий случай я решил написать еще одно письмецо, совсем краткое. Больше уже для очистки совести. И поставить на этом точку.

Отнес письмо на почту, спустил в ящик и побрел домой. Иду и думаю, ругаю себя последними словами: «Прожил жизнь, а остался дурак дураком. Нужен ты Батову, вероятно, уже генералу, как прошлогодний снег»... Ответа не было и на второе письмо.

Salud, amigo!

Дьявольски уставший, в плохом настроении возвращаюсь однажды домой. А там ждет уведомление о денежном переводе...

Удивился я до крайности, пожимаю плечами: от кого бы это? Вроде манна небесная свалилась с высоты. Начал перебирать в уме родственников, друзей, думать, соображать, кто мог бы прислать такой «привет».

Конечно же, это ошибка! На селе с добрый десяток моих однофамильцев. Безусловно, здесь почта напутала. Еще раз внимательно читаю уведомление о переводе и иду в отделение связи.

— Все правильно. Никакой ошибки. Семену Яковлевичу Побережнику. Дайте ваш паспорт. — говорит работник почты. — А от кого ждете перевод?

— Ни от кого.

— Странно. Может, забыли от кого?

— Нет, будто никто не должен мне денег, — нерешительно отвечаю на вопросы почтовика. — Сам вот многим задолжал...

— Ладно! Тут ясно написаны ваше имя, отчество, фамилия. Заполняйте перевод и расписывайтесь. Здесь и здесь…

Работник почты с любопытством поглядывал на мое смущенное и растерянное лицо. Нерешительно взял я протянутую солидную пачку ассигнаций и отрезок для письма-перевода. На обороте читаю несколько мелких строчек:

«Семен! Извини, что без твоего разрешения шлю тебе скромный перевод. Жди подробное письмо. Батов».

Эти бисерные три строчки, разумеется, были мне в тысячу, в миллион раз дороже, чем сама сумма перевода. Боже мой, какая радость!

Домой я шел, как лунатик. Нет, конечно же, не деньги меня ошеломили. Хотя в них очень тогда нуждался и они были более чем кстати. Но ведь правильно говорится: «Не в деньгах счастье».

Значит, сохранился я в памяти у Павла Ивановича. Выходит, он не только не забыл своего испанского амигоса, а, напротив, отлично помнит его!

С большим нетерпением ждал подробного письма. Оно прибыло через три дня, вслед за переводом. Думаю, что автор его не будет в обиде, если приведу здесь выдержки, хотя письмо и личное.

«Дорогой друг Семен!

Благодарю тебя за письмо. Я получил его сегодня, чему был очень рад. На первое письмо не ответил, так как срочно выехал в войска. Не сердись, что без твоего согласия послал перевод. Рассматривай это как мою признательность за все хорошее, сделанное тобой в далеких краях для меня, и особенно, когда я был болен в связи с ранением...

Напиши, в чем нуждаешься, и я буду помогать тебе и впредь. Когда приедешь в Ригу, то буду очень рад тебе все дать и еще раз отблагодарить...

За эти двадцать с лишним лет и у меня большие изменения. Работаю на ответственной должности... За прошедшие годы немало перенес. Жизнь штука сложная, не всегда катится она по ровной дороге. После той войны, в которой мы с тобой участвовали, довелось побывать еще в трех. Партия и правительство весьма щедро меня наградили, воспитали из меня военачальника. Служу верой и правдой своей партии и народу. Стремлюсь оправдать оказанное большое доверие.

Буду ждать твоего приезда. Карточку твою сохранил. Пиши чаще. Привет семье. Salud, amigo!

Твой боевой друг П. Батов».

Когда прочитал письмо, так тепло, так радостно стало на душе, будто в зимний пасмурный день выглянуло из облаков солнце и всего тебя обогрело. В этот миг забыл все свои переживания, лишения, удары судьбы...

Вот уж поистине: солдатская дружба и братство — дороже всякого богатства. На востоке говорят: друг бывает дороже брата. Вероятно, потому, что мы их сами себе выбираем...

Не помню уже, кто написал эти строки, но я хочу их здесь привести, потому что они очень верны:

На земле всего дороже,

Коль имеешь про запас,

То окно, куда ты можешь

Постучаться в некий час.

Такое оконце, куда я мог постучаться «в некий час» — в лихую годину, было у меня про запас и в Бельгии, и во Франции, и в Испании, и в Болгарии... И я стучался. И мне открывали, а точнее — укрывали, помогали, выручали, когда нависала опасность...

В жизни мне встречались и садовники, и дровосеки. Первых было, разумеется, больше. В своем отношении ко мне, буковинскому хлопцу, они показывали себя настоящими заботливыми садовниками.

Когда пламя войны полыхает, съедает созданное трудом, слово «садовник» звучит, вероятно, как-то неуместно. Однако именно такими были для меня Пабло Фриц и генерал Лукач в Испании. А еще раньше, на корабле «Ван», на котором я плавал после высылки из США, — венгр Ян Элен и бывший матрос броненосца «Потемкин» Федор Галаган, бельгийские и французские товарищи. Все они помогали моему становлению как человека и бойца за лучшее будущее...

Спустя двадцать лет

Так мне захотелось повидаться с Павлом Ивановичем, что прямо места не нахожу.

— Люба, — сказал как-то я жене, — решил поехать к нему в гости.

— К кому?

— Да к Павлу Ивановичу, к кому же еще.

Сразу же после нового года купил в Черновцах билет на поезд. Во Львове пересадка. Первый раз был в этом городе в 1927, когда уезжал по вербовке в Канаду. Сколько воды с тех пор утекло в Пруте и Днестре за эти тридцать два года! Сколько крови людской пролилось!

Я не сообщил Павлу Ивановичу о дне выезда, поэтому меня никто не встретил на вокзале в Риге. Расспросил людей, как добраться до нужной улицы. Оказалось, что от центра это довольно далеко. Сначала нужно ехать трамваем, затем порядочно пройти пешком.

С мрачной Даугавы, через которую пролегли широкие мосты, дул пронизывающий ветер, ерошил хвосты голубиным стаям, бродившим по привокзальной площади. По улицам мчались машины. На стыках грохотали трамвайные вагоны. Снег растаял. Тротуары были мокрые. Слева тянулся длинный сквер с каналом посередине.

Через час я вышел из вагона возле какого-то большого парка с голыми мокрыми деревьями. На этом фоне бросаются в глаза в зеленой одежде сосны. Нипочем им любая погода!..

Нашел нужную улицу. И вот передо мной дом под номером девять. Слегка нажал на кнопку на калитке. Звякнул запор, и вышел солдат с автоматом. Удивленно посмотрел на пожилого дядьку.

— Вам кого, гражданин?

— Здесь живет товарищ Батов?

Ответил не сразу. На лице недоумение. Настороженно скользнул взглядом по моему поношенному полушубку, старой ушанке, чунях, заляпанных грязью, полагая, что я, вероятно, по незнанию пришел наниматься дворником, и коротко бросил:

— Его нет, — и хотел захлопнуть калитку.

— А супруга Батова дома?

— А что вы, гражданин, собственно, хотите?

— Доложите, что приехал Побережник.

Пожав опять удивленно плечами, солдат проворно закрыл железную калитку и исчез. Через минуту за оградой послышался топот сапог. Опять зазвякал засов.

— Заходите, пожалуйста!

От калитки надо было пройти метров двадцать пять до дома. На крыльце заметил без пальто женщину. Она закричала еще издали, приветливо замахала рукой.

— Заходите, заходите, Семен Яковлевич! Я всё о вас знаю. Заходите, дорогой! Только что звонила Павлу Ивановичу на работу. Он скоро приедет.

Действительно, не успел я снять полушубок и вытереть с мокрых валенок грязь, как в дверях появился в полной генеральской форме военный. Смушковая папаха с красным донышком, погоны с четырьмя золотыми звездами, серая шинель с красными кантами. С трудом я узнал испанского Пабло.

Прямо в передней, где уже порядком наследил, молча мы кинулись друг другу в объятия. Троекратно расцеловались. И тут к горлу что-то подступило, сдавило, как клещами — ни откашляться, ни проглотить.

— Ну что ты, Семен! Успокойся, друг, не нужно!

По моему лицу текли слезы. Я никак не мог взять себя в руки, успокоиться. Внутри вроде прорвалась какая-то запруда...

Павел Иванович помог раздеться, обнял за плечи, и мы прошли в гостиную. Он усадил меня на диван, продолжая держать за плечи. Еще и еще раз посмотрел в мое лицо, взглянул на седину, покачал головой...

Когда мы были в Испании, я против Батова выглядел юнцом. Мне тогда было тридцать, а ему около сорока. Выглядел он значительно старше меня. А теперь, хотя я и моложе его, но по сравнению с ним почти старик: глубокие морщины, голова — вся белая.

— Ну, рассказывай, Семен, о своей жизни, о семье, где работал после Испании, на каких фронтах воевал? Когда вернулся домой? Как здоровье, словом, обо всем...

Конечно, за один раз трудно было все рассказать. Мы сидели на диване долго. Павел Иванович, не перебивая, слушал меня. Столько накопилось событий, историй, эпизодов в моей жизни за двадцать с лишним лет с тех пор, как мы расстались. Подробно расспрашивал о моей работе в колхозе, о заработках, о семье. Недоумевал, почему работаю в садовой бригаде, а не водителем машины или трактористом.

— Ведь ты же первоклассный шофер! Больше пользы можешь принести как механизатор.

— Правлению колхоза виднее. Видимо, есть какие-то соображения, что не дают мне пока никакой техники, — ответил я.

На следующий день он как депутат Верховного Совета СССР должен был уезжать на сессию в Москву. Попросил, чтобы я остался в Риге до его возвращения.

Месяц гостил я у Батова. Он обещал при первой возможности навестить меня.

Узнав, что живу в старой, еще отцовской тесной хате с родственниками, не имею собственного угла, покачал головой, сказал:

— Свою, Семен, крышу пора иметь!

— Да, неплохо было бы. Но пока это только мечта...

В слякотный февральский день вернулся домой. Долго слушали Люба и Саша мой рассказ о пребывании в гостях у старого испанского друга коронеля Пабло...

Котлован под хату

Посоветовались с женой и решили уйти от родственников. Куда? Где-нибудь пока устроимся с жильем. Угол, может, снимем и будем понемногу строить свою хату. Бутовый камень на фундамент давно заготовлен, ждет своей очереди... Может, и колхоз теперь подсобит больше.

...После садовой бригады перебросили меня на ферму. Скотником работал, потом на откорме бычков. Случалось, исполнял и обязанности кочегара. Потом, узнав, что я неплохо разбираюсь в слесарном деле, поручили ремонтировать автопоилки, локомобиль, всякую другую артельную технику.

Только к автомашине не допускали. За шофера не признавали. Впрочем, может, в этом и моя вина. Не хотел рассказывать черствому председателю, что ни одной аварии не было у меня в Испании, когда возил военного советника Пабло Фрица и других командиров интербригады. Машина постоянно была на ходу. Берег, как свой глаз, и она не подводила. Много раз благодарило меня командование Двенадцатой интербригады, что держу машину в порядке, что всегда на ходу она.

Но не счел я нужным обо всем этом говорить председателю. Чего доброго, еще подумает, что хвастаюсь, цену себе набиваю... Буду пока трудиться там, где поставили...

После долгих хлопот и хождений получил я, наконец, участок под хату. На улице Клища. Неподалеку от старой церковноприходской школы, где проучился в детстве без году неделю...

Взялся приводить участок в порядок — он был немного скособочен — выравнивать его, котлован рыть. Большие земляные работы требовались. Люба помогала, Максим Гордаш, другие односельчане. Только в сельсовете и колхозе занимали нейтральную позицию. Не предлагали помощи. По-прежнему ко мне было прохладное отношение руководства. Вероятно, как и раньше, считали нас инородным телом в селе, хотя после свадьбы у Гордаша люди немного уже знали о моей жизни за границей, об участии в гражданской войне в Испании.

Однажды рано утром шел я на работу в колхоз. По дороге поднималось несколько тяжелогруженых машин с солдатами. Они везли стройматериалы.

— Эй, гражданин, будь добр, — остановил меня старшина, высовываясь из кабины, — скажи, где тут двор Берегового?

— Берегового? Что-то не слыхал я такого.

— Погоди, сейчас скажу точно его фамилию. У меня тут в накладной записано. Ага, вот: двор Семена Яковлевича Побережника, село Клишковцы...

Я удивленно посмотрел на старшину, ничего не понимая:

— Как раз это я сам и есть. А в чем дело? Зачем он вам, ребята?

— Здорово! Как говорится, на ловца и зверь бежит, — усмехнулся старшина.

— Вы в аккурат нам и нужны! Показывайте, гражданин Побережник, куда завозить материалы. Вам все это предназначено — лес вот, кирпич, черепица, известь. По накладной. На строительство хаты. Мы из Черновицкого гарнизона посланы. Помочь...

В первый момент я так оторопел, что даже забыл, где находится мой участок, куда надо ехать. «При чем здесь Черновицкий гарнизон? Кто послал эти материалы?» Лишь придя немного в себя, начал догадываться, в чем дело. Я вспомнил фразу Павла Ивановича, когда уезжал из Риги: «Не унывай, Семен, с крышей что-нибудь придумаем»...

После возвращения из Латвии домой меня вскоре вызвали в обком партии. Поинтересовались, как я живу, каковы жилищные условия, в чем нуждаюсь. Обещали помочь. «Очевидно, — думал я, — этот обоз со стройматериалами из гарнизона и есть та помощь, которую обещали в обкоме...»

На участке закипела работа. Колхоз прислал на подмогу людей. Неудержимо росли, поднимались вверх стены. В оконные и дверные проемы вставлялись готовые рамы. На земле лежали уже законченные стропила. Дом вырастал на глазах...

Наведались однажды на строительство председатель сельсовета со своим заместителем. Пришел и секретарь партийной организации. Походили, посмотрели, порадовались, что скоро будет у меня своя крыша...

Лед недоверия ко мне окончательно растаял. Председатель сельсовета мне потом говорил:

— Что ж ты, Семен, молчал, не сказал, что воевал в Испании, в Болгарии работал для Родины? Впрочем, насчет последнего, понимаю. Не мог ты ничего нам сообщить...

Частенько наведывались на строительство и родственники. Смотрели, удивлялись, как быстро двигается работа. «Вроде ударная стройка у тебя, Семен, — пытался острить брат Василий. — Пригласишь нас на новоселье?»

— А как же! Гостями будете!

Мне пишут

Кто хоть раз побывает в нашем селе, особенно весной или летом, тот влюбляется в него. Надолго. Навсегда. Потому что трудно оставаться равнодушным к его красотам, к той живописной местности, где оно расположено.

Село утопает в зелени. Возле каждого домика — сад, цветы. Вдоль дорог — ореховые аллеи. А какие хорошие соседи у Клишковцев! Да все с «фруктовыми» именами! Черешенька, Малинцы, Яблоница, Грушевцы, Садгора... Любят буковинцы сады, потому что они как бы осветляют души людей. Делают их чище, сердечнее, теплее...

За невысокой оградой с зелеными воротами и такой же калиткой аккуратный домик. Небольшой двор. Справа вьются по шпалерам виноградные лозы. Они уже плодоносят. Свисают вниз тяжелые к осени литые гроздья. Лопочут под ветерком широкие, в две ладони, листья.

В молодом саду — яблони, груши, слива, абрикосы. Разных сортов. Есть поздние и ранние... Деревца еще подростки, тщедушны. Только набирают силу. Корень у них не пошел еще глубоко. Пошатываются от ветра, но стоят все же крепенько. Весной хороший был цвет. Завязь подходящая...

В этом домике теперь живу я с семьей. Немало помогли мне в его стройке обком партии, местные власти. И хоть значится домик под номером тринадцать на нашей улице Иосифа Клища, однако эта «чертова дюжина» не смущает. В нем тепло, уютно, хорошо живется. Здесь прочно поселилось счастье, которое я когда-то напрасно искал за тридевять земель.

Саша заканчивает школу. Как не похожа она на ту, в которой когда-то я учился! День и ночь! Но своих первых учителей — Анну Федоровну и Василия Яловегу навсегда запомнил. Часто о них рассказываю сыну.

...Скрипит зеленая калитка. К крыльцу приближается незнакомый человек с фотоаппаратом на плече.

— Здесь живет Семен Яковлевич Побережник?

— Здесь.

— Может, это вы сами и есть?

— Вы не ошиблись.

— Я из Львова, из газеты...

— Очень приятно. Проходите, пожалуйста!..

Узнав, что я один из тех украинских волонтеров, которые сражались на далеком Пиренейском полуострове за свободу Испанской республики, зачастили в нашу хату люди, особенно молодежь. Они хотят больше узнать о легендарном генерале Лукаче — писателе Матэ Залка, о других командирах и бойцах из интернациональных бригад, боровшихся по велению сердца на опаленной огнем испанской земле, чтобы не прошел фашизм...

Ящик для корреспонденции, приколоченный возле калитки, редко бывает сейчас пустым. Письма, письма, письма. Из колхозов, школ, институтов, техникумов. И у всех одна и та же просьба — встретиться с коллективом, выступить, рассказать «о времени и о себе».

В этой связи любопытным является письмо одного студента из Сибири:

«Уважаемый Семен Яковлевич! С большим волнением прочитал я статью, рассказывающую о Вашей сложной и героической судьбе. Я восхищен Вашим мужеством, проявленным в Испании, Болгарии и других странах...

Я учусь в Томском государственном университете на пятом курсе исторического факультета. Через год буду защищать дипломную работу на тему: «Международное движение солидарности с борющимся народом Испании в 1936—1939 гг.».

Семен Яковлевич! У меня к Вам большая просьба. Поскольку Вы были непосредственным участником этих событий, я прошу Вас поделиться со мной воспоминаниями об испанском периоде Вашей жизни, о создании и деятельности Двенадцатой интернациональной бригады, о движении солидарности во Франции и т. д.

С глубоким уважением Валерий Колдин.

Мой адрес: Томск, 22, улица Строителей, дом № 15, кв. 45».

Просьбу его, конечно, я выполнил. Когда В. Колдин будет читать эти строки, он, вероятно, уже будет дипломированным специалистом.

В «Известиях» как-то появился очерк «Листья арагонского лавра». В нем говорилось, что более тридцати лет тому назад судьба свела на испанской каменистой земле «полковника Красной Армии Павла Батова и сына буковинского крестьянина Семена Побережника». Рассказывалось немного о моей нелегкой жизни.

После этого очерка еще более возрос поток писем. В них много хороших слов в мой адрес. А мне все же невдомек: чем вызвал такое внимание к себе. Ведь в Испании, кроме меня, под республиканскими знаменами сражалось еще свыше трехсот русских волонтеров свободы. Немало из них здравствует и поныне. Что касается моей жизни за рубежом — в Канаде, США, Франции, Бельгии, так разве я один терпел лишения, мытарствовал в поисках лучшей доли? Сколько там встречал своих земляков! Многие из них вернулись домой. Потому что давно известно в народе: чужая хата хуже ката...

Чужбина всегда остается чужбиной. Насколько знаю, еще ни одному бедняку эмигранту не была она матерью. Родину не могут заменить даже самые сказочные края, в которых будто текут молочные реки среди кисельных берегов. К слову сказать, таких рек и берегов я не встречал нигде за океаном. Можете уж мне поверить. Зато реки горя, безысходной нужды простых людей видел предостаточно. Насмотрелся, в каких развалюхах-хижинах прозябают те, кто по праву должен жить в хоромах и дворцах...

Дорогие гости

За то время, что я поселился в своем доме, немало перебывало у нас гостей, разных и отовсюду.

Однажды заявился один седой человек. Переступил порог, глянул с улыбкой на меня, протянул руку.

— Ну, здравствуйте, камарадо Чебан!

— Доброго здоровья!

— Не узнаете?

— Нет, извините...

Присматриваюсь к нему больше. Что-то знакомое. Где же я видел этого человека? Где встречал? Эти умные серые глаза...

— Эх, ты, француз! А палатку помнишь под Парижем?

После этих слов сразу все вспомнил. Обнял Мишеля Левинсона, которому когда-то помогал в лаборатории Сорбонны и с которым отдыхали летом в палатке, слушали кукушку в лесу, что годы нам считала...

— Хоть и седой ты теперь, Мишель, но глаза такие же молодые, как и тогда во Франции.

— Да и у тебя, Семен, тоже. Руки, как и прежде, крепкие, железные. Почувствовал, когда мне пожал... Нужно, друг, стараться всегда молодым себя чувствовать, бороться со старостью, гнать ее в шею с нашего порога...

Левинсон задумался, добавил:

— Я считаю, что счастлив тот человек, который никогда не расстается с юностью — ни в своих мечтах, ни в делах, ни в поступках...

Мишель прожил у меня несколько дней. Мы с ним как бы вернулись в свою далекую молодость, в те юные беспокойные годы, которые провели вместе во Франции...

Немало еще побывало у меня старых друзей. За исключением одного, самого дорогого мне гостя, Павла Ивановича Батова, которого никак не мог дождаться. Сколько раз приставали ко мне родные, особенно сын Саша, с одним вопросом: «Когда же он приедет? Почему он не едет?» — а я только пожимал плечами.

Почти в каждом письме я просил его навестить нас, выкроить несколько дней и заглянуть в Клишковцы.

«Приезжайте. Вас ждут не только мои родные, но и все село», — обычно заканчивал так я свои письма.

На эти настойчивые приглашения Павел Иванович отвечал коротко:

— Благодарю. Как только позволят время и обстоятельства — приеду.

Время шло. Батов не приезжал. Все меньше мы верили в то, что он выполнит свое обещание. Я понимал, что слишком много дел и обязанностей у ветерана Отечественной войны, видного военачальника. Они-то и держат его в плену, не выпускают из Москвы.

...Январь выдался вьюжный, метельный. В полях, на дорогах за Клишковцами кружила белая карусель. Ветки деревьев прогнулись под снежными шапками. В садах появилось много заячьих следов. Косые искали корм... В один из таких зимних дней пришла долгожданная телеграмма: «Встречай. Поезд номер... вагон номер... Батов».

В доме закружила почти такая же метельная карусель, как и на дворе. Еще и еще раз читал телеграмму мой сын.

В колхозе для такого случая мне дали «Волгу». Председатель сказал:

— Бери, бери, Семен Яковлевич! Надо честь по чести встретить. Не так уж много генералов приезжает гостить в наши Клишковцы. Только вези осторожно. Впрочем, это, кажется, твой старый пассажир. Знаешь как везти...

Часа через полтора я был в Черновцах на вокзале. Домой добрались вечером. Снежинки плясали в свете фар. Село было залито электрическими огнями. Из черного раструба репродуктора, что возле почты, звучала знакомая музыка. Я затормозил. Передавали арию Эскамильо перед боем из оперы «Кармен» Бизе...

Мы, старые «испанцы», удивленно переглянулись, засмеялись. Словно специально кто-то подготовил передачу к приезду волонтеров — чоферо Чебана и камарадо русо Фрица...

Весть о приезде генерала мигом облетела все село. Вскоре явилось и местное начальство — председатель сельсовета Дмитрий Назарович Баблюк и председатель колхоза Илья Николаевич Остапчук. Познакомившись с гостем, они попросили меня устроить встречу генерала с лучшими представителями Клишковцев.

Павел Иванович не возражал против встречи.

Наутро к дому подкатил битком набитый колхозный автобус. Из него начали выходить члены правления колхоза, бригадиры, звеньевые, животноводы, механизаторы, учителя.

Приехали также первый секретарь Хотинского райкома партии Михаил Иванович Макаренко и корреспонденты газет. Явились и мои родственники — сыновья брата с женами. Собралось, одним словом, более сорока человек. Пришлось раскрыть двери во все комнаты и кухню.

Когда все кое-как разместились и в квартире стало тихо, я представил собравшимся московского гостя. После этого люди расступились, и к столу прошли, осторожно неся на рушнике пахучий каравай хлеба с солью, колхозные передовики Марфа Балан и Люба Гордаш.

Павел Иванович горячо поблагодарил за радушный прием, крепко обнял знатных колхозниц и сказал:

— Вот такие золотые руки, как ваши, помогали громить фашистов в годы Великой Отечественной войны. Спасибо вам, дорогие!

Когда аплодисменты утихли, Батов коротко рассказал о себе, затем, показывая на меня, сказал:

— Я приехал в гости к вашему односельчанину и своему другу Семену Яковлевичу Побережнику. Вместе с ним мы делили походы и опасности в далекой Испании, где нам, добровольцам, пришлось воевать в рядах Двенадцатой интербригады с фашистами, помогать испанскому народу защищать свою республику и свободу.

Семен не раз выручал меня в тяжелые минуты на фронтах. Вашему славному земляку я обязан своей жизнью. Вот только что ваши славные девушки преподнесли мне хлеб-соль. И вспомнил я, как говорят в народе: «Старая хлеб-соль не забывается». Никогда не забуду, что для меня сделал Семен Яковлевич. Поэтому и приехал к нему в гости, выбрался навестить боевого друга, посмотреть, как он живет...

Через несколько дней мы уехали в Киев. Нас пригласили выступить по телевидению перед многочисленными зрителями и слушателями «голубого огонька», поделиться воспоминаниями об испанских событиях и волонтерах свободы, дававших отпор фашизму в рядах интернациональных бригад, о нашей солдатской дружбе, зародившейся на горячей земле Испании.

После этого состоялась еще одна встреча — в Союзе писателей Украины.

На следующий день Павел Иванович уехал в Москву, взяв с меня слово, что я обязательно навещу его.

— Помни, Семен, двери моей квартиры в столице всегда открыты для тебя. Приезжай!

Мы тепло попрощались. Поезда развезли нас в разные стороны...

Заокеанский пропагандист

Вскоре Клишковцы посетило еще два гостя, однако совсем другого плана. Мне, кажется, об этом визите стоит хотя бы коротко рассказать, ибо то, что они увидели здесь, поразило их еще больше, чем Павла Ивановича Батова, которому очень понравилось село, его трудолюбивые люди, наша жизнь в Клишковцах.

По соседству с нами, на Решетне, когда-то жила семья Федора Бобика. С его сыном Федоской я дружил. С ним прошло почти все мое детство. В одинаковой мере терпели мы нужду, и эта, так сказать, социальная сторона очень сближала обе семьи. Пределом наших мечтаний было — съесть лишний кусок хлеба...

Когда Феодосий вырос, он уехал за океан попытать там счастья. Долго мытарствовал, пока устроился на железной дороге в Канаде. Сейчас он пенсионер. Живет где-то вблизи Торонто. На старости лет решил побывать на Родине, навестить брата в Клишковцах, посмотреть, как он живет.

Собрав на дорогу денег, приехал в родное село. В первый момент Феодосий Федорович подумал, что он не туда попал, настолько были разительны перемены, которые здесь произошли за время его отсутствия. Он ходил по Клишковцам и не переставал удивляться.

Все познается в сравнении. Вместо жалких хат, крытых почерневшей гнилой соломой, пыльных кривых улочек, обычно утопавших осенью и весной в непролазной грязи, какие оставил Бобик, перед ним сейчас были красивые светлые дома под шифером, благоустроенные улицы. Через все село протянулись покрытые асфальтом дороги, обсаженные деревьями.

Гость заметил на крышах домов лес телевизионных антенн, пытался даже считать, но вскоре сбился со счета и махнул рукой: «Без арифмометра тут не обойдешься»...

Когда же он окончательно убедился, что его односельчане живут теперь в полном достатке — у каждого сад, огород, скот, у людей свыше ста личных легковых автомобилей и несколько сот мотоциклов, у многих — холодильники, стиральные и швейные машины, — ему страстно захотелось вернуться на родину, к своим, а не доживать свой век бобылем где-то на чужбине.

— Эх, дорогие мои, на чужой сторонушке даже рад своей воронушке, — тяжело вздохнул Феодосий. Ему стало до того грустно, что он даже пустил слезу...

Сопоставляя прошлое и настоящее своего родного села, былую тяжелую и теперешнюю счастливую его жизнь, Феодосий Бобик задумчиво сказал:

— Когда-то в Клишковцах для поддержания «порядка», помню, было много жандармов. А сейчас, как я узнал, у вас только один участковый милиционер Павлик, да и то на четыре села. Этот факт мне говорит об очень многом. Например, о том, какой теперь здесь порядок и спокойствие, как настроены люди, как относятся к своей родной власти.

Глядя на веселые, оживленные лица своих земляков, хорошо одетых, обутых, сытых, которых нынче заботили не «земельный вопрос», не лошадь, а совсем другое — покупка легкового автомобиля или пианино для ребенка, стиральной машины или цветного телевизора, Бобик понял, что попал в другой мир, ему неизвестный...

Но еще большее впечатление произвели Клишковцы на второго гостя из-за океана, тоже бывшего жителя села, Максима Гайдамащука.

По воле судьбы он, как и Феодосий Бобик, также очутился в Канаде. Обстоятельства для него сложились более удачно, чем для земляка. Фортуна ему улыбнулась, и он разбогател.

Почти месяц он прожил у родственников, но дома сидел мало. Его интересовали все стороны жизни и быта односельчан, поэтому он ходил по селу, заглядывал в магазины, осматривал товары, посещал знакомых и незнакомых людей, беседовал с ними о заработках, культурных развлечениях, и все старался запомнить.

Гайдамащук воочию убедился, что все дома жителей теперь электрифицированы. Он хотел найти хоть одну хату, где еще пользуются лучиной, свечой, каганцом или керосином, но это ему не удалось.

В центре села большое красивое здание. Это Дворец культуры. В нем зал на шестьсот мест, сцена, киноаппаратная. Комнаты для занятий кружков. Заокеанский гость обошел его со всех сторон, осмотрел внутри. Ничего не сказал. Может, не хватило уже слов для выражения чувств от увиденного своими глазами.

Долго стоял он возле строящегося двухэтажного здания новой школы-десятилетки на тысячу учеников и, вероятно, прикидывал, действительно ли она, как ему сказали в сельсовете, создаст с Дворцом культуры единый архитектурный ансамбль...

Трудно было когда-то простым людям Буковины получить среднее образование. Поэтому, когда Гайдамащук узнал, что за последнее время свыше двухсот клишковецких юношей и девушек окончили институты и стали дипломированными специалистами — инженерами, врачами, агрономами, педагогами, его взяло сомнение. Заметив на его лице насмешливую улыбку, недоверие, в сельсовете сказали гостю:

— Вот вам адрес колхозницы Домны Соловей. Зайдите к ней и попросите, пусть расскажет, как провожала во Львов своего сына Леонида, поступившего в политехнический институт. Он, кажется, уже на четвертом курсе. Заодно поговорите еще со ста десятью родителями села, дети которых сейчас учатся в вузах Москвы, Ленинграда, Киева, Львова, Черновиц. Фамилии и адреса вам можно будет дать...

Когда Гайдамащуку сказали, что в селе работает теперь несколько общеобразовательных школ, он решил лично проверить, правда ли и это. Ведь его до́ма предупреждали, что в теперешней России здорово поставлена пропаганда! Убедился, что и о школах правда.

Побывал затем он в летнем и зимнем кинотеатрах, в быткомбинате, сельской библиотеке...

Прогуливаясь по улицам села, Максим Гайдамащук обратил внимание, что во многих домах звучит музыка. Сначала он решил, что это передача по радио, однако, прислушавшись, удивился: почему звучат экзерсисы (упражнения). Ему объяснили: ученики сельской музыкальной школы готовят домашние уроки.

Он узнал, что в Клишковцах вот уже более десяти лет работает филиал Хотинской детской музыкальной школы, в которой обучается семьдесят пять ребят колхозников, рабочих и сельской интеллигенции. Узнал и другое. Поскольку филиал уже не может удовлетворить всех желающих учиться, поэтому скоро откроется первая в области сельская музыкальная школа на сто учеников. В связи с этим здесь теперь огромный спрос на инструменты. Уже десятки семей приобрели пианино.

Все эти совершенно неожиданные для бывшего жителя Клишковцев факты давали богатую пищу для размышлений на тему о жизненном уровне его односельчан, когда-то обидно называемых мамалыжниками.

Когда гостю рассказали, что недавно сельский Совет вместе с правлением колхоза имени Ленина и ее парторганизацией обсуждал на собрании трудящихся такой актуальный для них вопрос, как «эстетика колхозной жизни», и что там выступали архитектор, художники-модельеры одежды, кулинары, врачи и учителя, он растерянно развел руками:

— Мне трудно поверить, что такие вопросы волнуют теперешнее сельское население!

Ему рассказали, что на этом же собрании речь шла о том, как лучше распланировать комнаты и подсобные службы в строящихся домах колхозников, как украшать фасады, оформлять интерьеры — меблировать комнаты с учетом старых традиций и современной моды, как красивее сервировать праздничный или свадебный стол, наконец, как одеваться на концерт во Дворце культуры. Выслушав все это, Гайдамащук сказал:

— Во все это я бы ни за что не поверил, находясь за океаном, а здесь...

Предвзятое мнение, с которым он приехал в Клишковцы, что советские крестьяне будто бы живут так же по-нищенски, в темноте, невежестве и болезнях, как и раньше, улетучилось, словно дым.

Здесь сегодня нужда только в одном — в рабочих руках.

...В моей нелегкой жизни было много светлых минут, которые не забываются, помнятся всегда. Так же, как и помнятся хорошие, душевные люди, с которыми судьба не раз сводила меня.

Однако встречалось и плохое. Доводилось и неприятности испытать. Смешно утверждать, что небо всегда бывает безоблачным, а солнце постоянно светит. Разве с пшеничными колосьями (хорошим в жизни) не вырастает иногда рядом сорняк (плохое)? Что с ним делают? Его просто выпалывают. Так нужно, по-моему, поступать и с личными обидами. Они тоже своего рода сорняк, мешающий жить...

Все то хорошее, что было в жизни у каждого человека, морально поддерживает его — по себе сужу, — напоминает, что оно неистребимо, непреходяще, всегда было, есть и будет.

Я полагал, что обо мне давно забыли в тех странах, которые, движимые чувствами интернационализма, братской солидарности, направили в Испанию три с половиной десятилетия тому назад своих волонтеров защищать свет ее свободы от мрака и с которыми мине довелось воевать когда-то бок о бок. Но, оказывается, меня помнят. И я понял, что память сердца неистребима, а время не властно над ней...

На Буковину приехал однажды представитель Советского комитета ветеранов войны. Он разыскал меня и вручил памятную медаль «Участнику национально-революционной войны в Испании 1936—1939 гг.». А до этого я был награжден медалью Гарибальди, основанной ЦК Итальянской компартии в честь совместной борьбы в Испании против фашизма. Бывший политкомиссар Двенадцатой интербригады, председатель Итальянской коммунистической партии Луиджи Лонго тепло поздравил меня с наградой, прислал специальный диплом за своей подписью.

Не успело улечься мое волнение в связи с этим событием, как получаю приглашение из Киева — прибыть в польское генеральное консульство. Установив, что я одно время сражался в составе батальона имени Домбровского в Испании, правительство Польской Народной Республики сочло нужным наградить меня теперь медалью «За вашу свободу и нашу»...

Если человека помнят даже за то небольшое хорошее, что он когда-то сделал людям, обществу, — это окрыляет, придает силы, согревает душевно в ненастную погоду.

* * *

Над Клишковцами ночью прошумел ливень, хотя накануне ничего не предвещало дождя. Близость Карпат здесь особенно чувствуется. Они часто «делают» погоду: внезапно налетит облачко с гор и покропит землю...

К рассвету небо очистилось, прояснилось. В саду сильно пахнет влажной землей, травами. Деревья посвежели. Ярче стала их еще зеленая одежда. Тишина. Легкий предутренний ветерок пересчитывает листочки на верхушках ореховых деревьев. Будто проверяет, все ли уцелели после ночной грозы.

Пролетел самолет, и опять наступила тишина. Но она длилась недолго. По улице затарахтел чей-то мотоцикл и стих. Мне показалось, что он остановился возле нашего дома.

Скрипнула калитка. Во двор заходят двое.

— Доброго здоровья, Семен Яковлевич!

— Здравствуйте, друзья. Что привело вас в ранний час? Не приключилась ли какая беда?

Ребята стоят, смущенно переглядываются, словно забыли, зачем пришли. Наконец девушка, набравшись духу, краснея, говорит:

— Беды нет, а радость вот есть. Замуж, значит, выхожу. Ну и пришли просить вас да жену вашу Любу на свадьбу. Очень просим. Уважьте! Отец говорит, что, дескать, какая же это свадьба будет без такого почетного человека на селе, как вы, Семен Яковлевич!

Девушка замолчала, просительно смотрит.

— А ты ж чья, дочка, будешь?

— Да Тимофея Блажко. Зовут меня Женя.

— Так, Женя. Благодарю за приглашение. А свадьба на когда назначена?

— На ту субботу.

— Добро, ребятки! Хоть и занятый я сейчас, но постараемся прийти.

Попрощались, выскочили опрометью из двора. Вероятно, пошли приглашать на свое семейное торжество других, собирать «кворум» в несколько сот человек, как это теперь принято в Клишковцах...

А я стою, смотрю им вслед, думаю: «Уверен, вы, детки, будете более счастливы, чем я в ваши годы. Не придется искать вам лучшей доли где-то на чужой стороне, за океаном, как ее искали и не находили мы. Она здесь, на месте. Ждет вас».

Матрос бельгийского судна «Ван» Семен Побережник после возвращения из рейса. Антверпен, 1932 год.

Волонтер Двенадцатой интернациональной бригады, сражавшейся в Испании против фашистских мятежников, Семен Чебан (Побережник). Июль 1936 года.

Командир Двенадцатой интербригады генерал Лукач (он же известный венгерский писатель Матэ Залка) и военный советник бригады Пабло Фриц (он же советский командир ныне генерал армии П. И. Батов). Испания, 1937 год.

Апрель 1937 года. В окопах Университетского городка под Мадридом. Голландский режиссер-коммунист Йорис Ивенс (на первом плане), приехавший снимать документальный фильм о войне в Испании.

Эрнест Хемингуэй в разрушенном доме в Университетском городке (1937 г.)

Они сражались в Испании. С. Чебан приехал в госпиталь навестить раненного под Мадридом друга. Слева направо: на костылях В. Птушенко, испанская медсестра и С. Чебан. Барселона, июль 1937 года.

Семен Побережник со своей невестой Славкой Петровой. Болгария. 1940 год.

С. Клишковцы. Бойцы вспоминают минувшие дни... Генерал армии дважды Герой Советского Союза П. И. Батов и С. Я. Побережник.

В гостях у редакции «Литературноi Украiни» волонтеры Двенадцатой интербригады П. И. Батов и С. Я. Побережник.

С. Я. Побережник у красных следопытов и педагогов Клишковецкой средней школы.

Открытие мемориальной доски в Черновцах уроженцу села Волоки генералу Клеберу, сражавшемуся в Испании в 1936—1937 гг. Выступает его земляк С. Я. Побережник.