Крутые перевалы

Член Бельгийской компартии

Как бы человек ни был влюблен в море, в беспокойную моряцкую жизнь протекающую в вечных странствиях, все же он, однажды проснувшись после вахты и ощутив под ногами уже не колеблющийся, вибрирующий пол, а твердую, без единого толчка почву, необычайно рад этому обстоятельству.

Истосковавшись по суше и развлечениям, матросы, как только корабль заходил в порт, обычно спешили в бары, таверны, кофейни на берегу, чтобы, как они выражались, «отвести душу», хоть на миг забыть однообразную корабельную жизнь, с ее вахтами, склянками, бесконечным «драяньем» палубы.

Однако не все держали туда путь. Некоторые члены команды шли в интернациональные клубы, чтобы почитать там свежую газетку, журнал, узнать последние новости, встретиться, если удастся, со старыми товарищами, друзьями. Среди последних были и мы — Федор Галаган, Ян Элен, я и еще несколько человек с нашего судна.

В приморских клубах кое-кому давали и революционную литературу. Особенно много, как я потом убедился, ее было в Антверпене, к порту которого был приписан наш корабль «Ван», а также в Роттердаме (Голландия). К слову сказать, там встречались и русские моряки, плававшие на иностранных кораблях. В прошлом — выходцы из России.

Венгр Ян Элен, с которым я близко сошелся, познакомил меня в Антверпене со своими товарищами, в большинстве коммунистами. Почти все они, как выяснилось позже, были членами славянской секции Бельгийской компартии, в которую входили русские и украинцы, давно покинувшие по тем или иным причинам свою родину. Одни уехали в эмиграцию со своими родителями, будучи детьми, еще до революции, другие — из-за преследований царскими властями, третьи — в поисках заработка и т. д.

Обо мне в славянской секции, оказывается, уже кое-что знали. По-видимому, Элен информировал товарищей о моей жизни, мытарствах в Канаде и Соединенных Штатах. Руководитель секции и несколько ее активных членов беседовали со мной, расспрашивали, откуда я родом, кто мои родители и прочее.

Вернувшись как-то в Антверпен из очередного плавания, я зашел в портовый клуб. Там сидел и читал газету Ян. Он обрадовался мне. В этом рейсе он не участвовал из-за болезни. Элен поинтересовался, как проходило плаванье, не трепал ли нас шторм, благополучно ли был доставлен груз, как скоро мы выгрузились, словом, расспрашивал обо всем, что касалось рейса. Слушая мои ответы, он внимательно, изучающе посматривал на меня, будто впервые видел, затем сказал:

— Ты что-то сегодня необычно бледен. Вероятно, здорово устал за это плаванье?

— Да, рейс был утомительный. Отдохну вот немного дома и все будет в порядке...

Он грустно улыбнулся при слове «дома» и по своей привычке покачал из стороны в сторону головой. Ведь, по существу, дома как такового у меня еще не было. Я жил на «птичьих правах». Снимал у одной хозяйки — полной добродушной женщины — угол. Жил нелегально, опасаясь каждый день, что вот-вот нагрянут жандармы и я попаду за решетку за незаконное проживание в Бельгии, а затем буду вышвырнут за ее пределы. В этом отношении здесь были большие строгости.

Моя хозяйка, как я заметил, тоже очень волновалась. И когда я уходил в очередной рейс, она облегченно вздыхала. Я ее хорошо понимал, ведь у меня не было бельгийского паспорта.

Неожиданно Ян наклонился ко мне и тихо сказал:

— Вот что, Семен, я хотел предложить тебе одну вещь. Ты парень толковый, сознательный. — Он замолчал, словно подыскивая слова. — По своим взглядам и убеждениям ты человек наш. Батрачил в Канаде. Участвовал в рабочей забастовке на заводе в Детройте. Распространял листовки, сидел в тюрьме за это. Одним словом, социальные данные твои говорят, что ты вполне достоин быть в рядах коммунистов. Такие люди сейчас нужны. Как ты смотришь на то, чтобы вступить в нашу партию?

Своим предложением он застал меня несколько врасплох. После бесед с Галаганом и Эленом на судне, из которых узнал о программе коммунистов, я сам подумывал о том, чтобы вступить в партию, но как практически это осуществить, не знал. «Да и за какие такие заслуги, — рассуждал я, — меня могут принять в ее ряды? И где я найду поручителей?» Словом, я приходил к выводу, что это нереальное дело. И вдруг это предложение. Очевидно, он кое с кем предварительно уже советовался о моей кандидатуре.

— С охотой бы подал заявление, но ведь политически я слабо грамотен. Да и общее образование — не ахти какое, всего четыре класса школы. К тому же, кто за меня может поручиться?

Ян, не перебивая, выслушал, затем опять повторил:

— Такие, как ты, нужны партии. А насчет рекомендаций — это не проблема. Я могу, если хочешь, тебе дать. Не откажется, полагаю, дать и механик нашего судна Хорват. Ведь он тоже коммунист. А третьего — найдем, не беспокойся...

Вскоре действительно у меня уже были поручители — матрос Ян Элен, немногословный, ладно сбитый, очень похожий на борца механик Хорват. Фамилию третьего коммуниста, давшего мне рекомендацию, к сожалению, забыл. Помню только, что это был тоже матрос, бельгиец, активный член партийной организации.

Расскажу, как меня принимали в партию.

На квартире одного члена портовой организации собралось человек семь коммунистов (кроме моих рекомендателей). Председательствующий, он же секретарь парторганизации, коротко доложил обо мне — кто я, откуда, где родился, кто мои родители. Затем прочитал заявление. После этого посыпались вопросы.

— Известно ли вам, что ожидает вас, как коммуниста, какие придется переносить трудности, лишения, какой опасности подвергаться?

— Готовы ли вы выполнять любые партийные поручения? Ведь партия работает в условиях подполья. Это значит, что каждому ее члену грозит в случае провала тюрьма, репрессии.

Я ответил на вопросы. Помню, как все заулыбались, когда я сказал, что хорошо знаю «почем фунт лиха», с чем «едят опасности и как они пахнут». Потом мне предложили взять псевдоним, а свою настоящую фамилию «сдать в архив». Я недолго задумывался над этим вопросом. Выбрал себе партийную кличку Чебан. В память о нашем клишковчанине-революционере Чебане, которого расстреляли румынские палачи на моих глазах.

Итак, я стал кандидатом партии.

Там же, в Бельгии, как оправдавший кандидатский стаж, я был принят в 1932 году в члены партии.

Последний рейс „Вана“

Я продолжал плавать матросом на корабле «Ван». Теперь у меня было партийное поручение: вести среди команды политическую работу. Когда после приема в партию я уходил в очередной рейс, мне еще раз напомнили, что обязан строго хранить партийные тайны, быть настороже, всегда помнить, что на свете есть немало провокаторов и шпиков, с собачьей преданностью служащих властям, полиции и жандармерии.

Обстановка на нашем корабле способствовала проведению политической работы среди моряков. Капитан Верстратен был человеком либеральным, смотрел сквозь пальцы на деятельность агитаторов, «смущавших» своими беседами команду. В Антверпене, когда мы готовились к отплытию, у меня состоялся с ним любопытный разговор.

Улучив удобный момент, он неожиданно подошел ко мне, поинтересовался, как дела, хорошо ли отдохнул дома, весело ли погулял, нашел ли по душе девочку и прочее. Слушая мои односложные ответы, Верстратен, посасывая трубку, изредка посматривал на меня. Я чувствовал, что он хочет еще о чем-то спросить. И не ошибся. Выпустив густой клуб дыма, капитан помахал трубкой, чтобы разогнать облачко, будто оно ему мешало, и сказал:

— Симеон, я знаю, что ты больше русский, чем румын. Расскажи, что делается сейчас там, в России. Много разных слухов ходит. Где правда, где ложь — не разберешь, бог его знает. Говорят, будто новые власти здорово там заправляют. Пятилетку придумали, и она — как ветер попутный кораблю — надувает паруса, и страна идет вперед... А другие утверждают, что она на дно идет. Крестьянина, что всегда кормил Россию, в какие-то резервации загнали... Кооперативами, что ли, называются. А он не признает их...

— Господин капитан, ведь я из России давно. К тому же Бессарабия, где мы проживаем, под властью боярской Румынии находится. Мне мало что известно о жизни в Советской стране. Слыхал, будто неплохо дела там идут без помещиков и капиталистов. Сами себе хозяева рабочие и крестьяне. Учатся управлять государством, и это будто у них получается...

Хоть и в самом деле немного я знал, что делается в теперешней России, но все же кое-что рассказал Верстратену, чувствуя, что он интересуется искренне, спрашивает без подвоха. Он внимательно слушал, глядя на расстилавшееся море, по которому бежали белые гребешки. Изредка задавал новые вопросы.

В порыве откровенности капитан вдруг пробормотал, попыхивая трубкой, что сам не одобряет капиталистической системы, что она, видимо, действительно пережила себя и людям труда от нее в самом деле не сладко. По себе, мол, это знаю...

Чем же он был недоволен? Раз дело пошло на откровенность, то и я решил спросить его об этом напрямик. Мне было непонятно. Капитан судна. Как будто сам хозяин. Имеет, очевидно, приличные доходы от фрахта, каждого рейса. Странно, почему же он сетует на капитализм, недоволен им. «А может, мелькнула мысль, он попросту провоцирует меня?» Но после того, что я услышал от него, тут же отбросил это подозрение.

Оказывается, Верстратен вовсе никакой не хозяин. Он сам служит у пароходной компании, в любой момент его могут рассчитать и прогнать со двора, как старую собаку, которая уже плохо сторожит добро.

— С юных лет я моряк, — говорил мне Верстратен. — В Антверпене у меня дом, жена, дети. Но дома, Симеон, поверь, я как чужой. Потому что вечно в плавании. Но если я перестану водить судно, то как будет жить семья? Других источников существования у меня нет. Поэтому стараюсь, из кожи лезу, дабы угодить хозяину, чтобы он был мной доволен. Иначе в любой момент могу вылететь за борт. На мое место желающих всегда найдется много...

Услыхав его исповедь, я понял, что заблуждался, считая его хозяином своего положения. Теперь мне становилось ясным, почему и он недоволен капитализмом.

Уходя в рейс, я брал с собой политическую литературу — газеты и журналы. Часто давал их читать свободным от вахты матросам. Заметив это, капитан как-то попросил меня и ему дать почитать кое-что. Помню, дал ему журнал «СССР на стройке» на английском языке. Он прочитал и долго после этого был какой-то необычно задумчивый, серьезный. Потом попросил еще дать что-нибудь в этом же роде. У меня был свежий номер английской газеты «Дейли уоркер». Довольно быстро и ее он прочел.

— Симеон, если достанешь новые газеты и журналы — принеси, буду благодарен. Много интересного делается на свете, особенно там, где капиталу дали отставку...

По мере возможности, я просвещал своего капитана. А он все с большей симпатией относился к Советской России, хотел знать о ней поподробнее.

Пароходная компания, которая была нашим хозяином, имела три судна — «Спа», «Аны» и «Ван», где я служил матросом. Нельзя сказать, что это были хорошие посудины. За время длительной эксплуатации они порядком износились и не могли конкурировать с более современными кораблями. Поэтому иностранные промышленные и торговые фирмы не спешили пользоваться их услугами, фрахтовать для перевозки своих грузов, предпочитали пользоваться лучшим транспортом.

И вот однажды наступил печальный день, повергший вас в уныние. Из-за отсутствия грузов, вследствие экономического кризиса, пароходная компания вынуждена была поставить все три судна на прикол.

На «Ване» оставили лишь четырех человек — капитана, меня и еще двух матросов-армян. Мы занимались только тем, что охраняли судно. Жизнь на нем замерла.

Вынужденное безделье надоело до тошноты. Мне хотелось деятельной морской жизни, работы, а мы прочно сидели на мели и ждали «погоды», то есть пока кто-нибудь зафрахтует судно. Однако желающих не находилось. Настроение подавленное. А главное — не видно просвета. Как на море зимой в штормовую ночь.

Я предавался грустным воспоминаниям. Мысли вертелись вокруг покинутого дома. «Как там родные в далеких Клишковцах? Как жена, дочь Гануся? Ведь она почти не видела отца. Бог знает, когда удастся вернуться на родину и перестать скитаться».

Партийное поручение

Но вот однажды на горизонте наступило просветление. Пришел конец осточертевшему безделью. Какая-то фирма решила зафрахтовать «Ван» для перевозки грузов. Их предстояло взять на борт в Голландии.

Капитан Верстратен набирал новую команду. Относясь ко мне благосклонно, он решил повысить меня в должности и назначил боцманом. Об этом я поставил в известность свою партийную ячейку, а также сообщил, что ухожу в плаванье — груз берем в Роттердаме. Секретарь парторганизации, услыхав это, оживился, медленно заходил по комнате, что-то обдумывая. Остановившись подле меня, сказал:

— Есть одно важное поручение, Чебан. Нужно нелегально перевезти трех наших товарищей. Едут они инкогнито. Понял? Никто не должен их видеть на судне, а также, когда они будут сходить с него в Роттердаме. Сделай. Ты теперь боцман, это нам на руку: легче организовать их провоз без свидетелей...

Отплывали мы рано утром, на следующий день после разговора с секретарем. Накануне, часов в одиннадцать вечера, с борта я заметил, что по берегу прохаживается три человека. Пароль сообщил мне секретарь заблаговременно.

Не спеша я спустился по трапу. Дойдя до крайнего каната, который удерживал судно на приколе, повернул обратно. Навстречу мне шли три молодых человека. Поравнявшись с ними, тихо произнес пароль. Услыхав его, они ответили и пошли за мной. Поднявшись на корабль, я незаметно провел их в трюм, где заранее подготовил «пассажирам» место.

На рассвете «Ван» отдал швартовы и, рассекая небольшую волну, лег на курс. Спустя тринадцать часов мы благополучно прибыли в Роттердам. Улучив удобный момент, мои подопечные по условленному сигналу один за другим сошли на берег. Больше я их никогда не видел.

Первое ответственное партийное задание успешно выполнил.

Потом мне доводилось не раз нелегально перевозить нужных для подпольной работы людей: из Бельгии в Голландию и из Голландии в Бельгию, в Англию, а также из Англии. Пользуясь своим положением боцмана, без осложнений осуществлял их транспортировку...

На «Ване» я проработал до конца 1932 года, пока пароход не продали на слом какой-то итальянской фирме. Признаюсь, жалко было расставаться с этим судном, которое сыграло в моей судьбе весьма важную роль. Оно не только дало мне приют после высылки из Соединенных Штатов и сделало меня моряком, но и свело с интересными людьми.

Наша команда во главе с капитаном Верстратеном вела судно в его последний рейс. Назначение — итальянский порт Поло. Там оно должно было закончить свою биографию.

Из Бельгии я захватил, как обычно теперь делал, пачку свежих коммунистических газет, которые читал во время рейса. Это уже не было секретом для капитана. Ведь он тоже живо сейчас интересовался политическими событиями в мире, правдивой информацией, особенно о Советской России. Такой же интерес проявлял к ней и член нашей команды, поляк по национальности. Мы все звали его Ермилом, хотя у него было какое-то другое имя. Ему я давал читать отдельные номера «Дейли уоркер», где были материалы о России, журнал «СССР на стройке» на английском языке и другую литературу, которой меня снабжали товарищи в Антверпене и Брюсселе.

Неприятности в Поло

Когда мы приближались к берегам Италии, капитан вызвал меня и предупредил:

— Вы, ребята, не забывайте, что в Италии сейчас у власти фашисты. Я отвечаю за свою команду, а вы везете политическую литературу. Неровен час, обнаружат этот «крамольный» груз, и вам, и мне не поздоровится. У Бенито Муссолини хорошие собаки-ищейки...

Капитан будто в воду глядел.

Как только «Ван» пришвартовался в порту Поло, на судно поднялись несколько бравых карабинеров и произвели досмотр, а точнее — обыск. То ли только наш корабль проверяли, то ли вообще каждый иностранный, прибывший в Италию, — не скажу. Знаю только, что они обнаружили у меня и Ермила незаконно привезенные издания, и нас задержали.

Капитан давал объяснения. Он ужасно ругался, крыл нас на чем свет стоит и обещал карабинерам, что сообщит по возвращении в Бельгию в жандармерию о «возмутительных поступках» двух членов команды, даже будет настаивать лично на их аресте и штрафе...

Почти сутки продержали меня и Ермила в порту, пока не удалось уладить конфликт. Обратно мы добирались домой уже поездом. В вагоне добродушный Верстратен тихонько нас пожурил:

— Эх вы, горе-конспираторы! Не могли как следует спрятать свой «товар»! Вот и нарвались на неприятность. Хорошо что еще так окончилось. Могло быть хуже. Впрочем, я еще не уверен, что все обойдется благополучно. Может, пока мы едем домой, жандармерии уже стало известно о ваших «похождениях».

Вернувшись в Антверпен, я сразу же явился в партячейку. Вскоре с помощью друзей снял небольшую удобную комнату на другой квартире. Морская жизнь пока окончилась. Надолго ли — не знал. Началась «земная», нелегальная жизнь. Ведь у меня по-прежнему не было бельгийского паспорта.

Мне поручили вести работу в порту, который в то время являлся одним из самых крупных в Бельгии. Работа заключалась в том, что я должен был связываться с партийными товарищами в составе команд греческих, итальянских, американских, югославских и французских пароходов, прибывших в Антверпен, и снабжать их политической литературой.

Все шло хорошо. Провалов не было. За сравнительно короткий срок мне удалось распространить среди моряков различных кораблей, швартовавшихся в Антверпене, довольно много газет, журналов, брошюр прогрессивного направления.

Как-то вечером я пришел к себе на квартиру, мечтая растянуться на диване и отдохнуть. Накануне пришлось поздно задержаться в порту и много поработать, поскольку с рассветом отправлялось в плаванье два иностранных судна и нужно было их обеспечить литературой, а также побеседовать с матросами, не раз ходившими к советским берегам.

Встретившая меня хозяйка была взволнована. Она сообщила, что утром приходил полицейский («я их давно уже не видела у себя в доме»), расспрашивал обо мне и оставил ей под расписку извещение. Хозяйка открыла шкафчик и подала бумагу. Содержание было краткое и ошеломляющее. На основании королевского указа мне, как незаконно проживающему в Бельгии, предлагалось покинуть пределы страны в двадцать четыре часа, в противном случае...

«Откуда они узнали обо мне? Кто донес в полицию? Неужели хозяйка?» Но я сразу же отбросил это предположение. Простая, с открытым приятным лицом женщина, которой я сравнительно исправно платил за комнату, не могла этого сделать. «А что, если поступили материалы из Италии, где нас задержали карабинеры, конфисковавшие коммунистическую литературу? Да, но как узнали они мой адрес?»

Теряясь в догадках, я спрятал в карман извещение и отправился к секретарю партийной организации посоветоваться, что предпринять, как мне быть дальше. Нашел его в интернациональном клубе. Он сидел с каким-то пожилым моряком в синем берете, судя по разговору — французом, и оживленно о чем-то беседовал. Когда секретарь остался один, я показал ему извещение. Он быстро пробежал его глазами, сжал крепко челюсти и решительно сказал:

— Для нас это не закон! Королевским указам мы не подчиняемся. В партии свои законы. Революционные. Надо, Симеон, продолжать работу. Старую квартиру придется немедленно оставить...

Я так и сделал. Собрал вещи — все они вместились в морской мешок из брезента, — рассчитался с хозяйкой и поехал на вокзал. Там сдал «имущество» на хранение и отправился к знакомым, адреса которых у меня были.

На одной из тихих улочек города жил рабочий порта с итальянской фамилией Марчелло. Я хорошо его знал. В партии он не состоял, но к коммунистическим идеям относился сочувственно, выучил наизусть текст «Интернационала» и говорил, что его автор — рабочий Пьер Дегейтер — «самый талантливый в мире человек». Особенно Марчелло нравились в партийном гимне строки:

Я надеялся у него переночевать. Нашел нужный мне номер дома и начал медленно прогуливаться по улице, словно я местный житель и вышел подышать свежим воздухом. Зная, когда в порту кончается смена, решил дождаться его на улице. Мое нелегальное положение требовало осторожности. Ведь можно легко подвести не только себя, но и хозяина квартиры. Часа через полтора он показался в конце улицы. Мы поздоровались. В двух словах рассказал ему ситуацию, и Марчелло пригласил к себе...

Если бы я сейчас попал в Антверпен, то уверен, что нашел бы без помощи проводника не только улицу и домик этого рабочего, который приютил меня на ночь, но и все другие места, где приходилось скрываться от полицейских и жандармов. Вот только не все фамилии запомнил тех милых и честных людей, которые бескорыстно предоставляли нам приют, сочувствовали нашему общему делу, помогали в работе...

На таком нелегальном положении я прожил в Бельгии до весны 1933 года, грозного своими событиями. В Германии готовился к захвату политической власти Гитлер. Прогрессивные газеты и радио с тревогой сообщали о зловещих сборищах молодчиков в пивных Мюнхена, их угрозах в адрес коммунистов, социал-демократов, о каких-то тайно формируемых отрядах штурмовиков.

Нужда, как петля, все сильнее душила нас, безработных моряков. Надо было искать работу, иначе протянешь ноги. Одни уезжали в Голландию, другие — в Италию, третьи брали курс на Британские острова, пытаясь устроиться там на торговые или пассажирские судна.

Решил и я, посоветовавшись с секретарем портовой партячейки, наняться в команду какого-нибудь корабля. Мне помогли, и я заключил контракт с капитаном английского парохода, уходившего из Бельгии с грузом в Лондон.

Об этом сообщил домой и просил писать мне по новому адресу.

Забегая несколько вперед, расскажу, как случайно сохранились мои письма, посланные в Клишковцы из-за границы.

Разбирая много лет спустя фундамент нашей старой, покосившейся хаты, что пошла на слом, сельские плотники обнаружили пожелтевший бумажный сверток. В нем оказались мои письма. Как они туда попали? Оказывается, их аккуратно собирал мой покойный отец и прятал в укромном местечке. На выцветших от времени, слипшихся от сырости конвертах стояли штемпели Виндзора, Детройта, Балтиморы, Антверпена, Парижа, Лондона...

Приведу здесь лишь одно письмо из Англии. Оно — свидетельство той тяжелой жизни моряка, тех кабальных условий, в которых приходилось работать. Каждый матрос постоянно с ужасом думал, что вот скоро кончится контракт и тогда опять придется класть «зубы на полку»...

«Дорогие родители!

Сегодня прибыл в Лондон и получил от вас письмо, чему, конечно, обрадовался, узнав кое-что о доме. Послезавтра ухожу опять в море на две недели, и потом кончается контракт. Не знаю, что будет дальше.

Работа пока ничего... Жалованье получаю 8 фунтов стерлингов в месяц. Плохо только, что курс их падает, деньги дешевеют и жалованье оказывается малое.

Вы спрашиваете, где я держу деньги. Об этом нечего журиться, ибо их нет... Спрашиваете, обеспечен ли я чем-нибудь в случае несчастья в море. Отвечаю вам, что нет. Потому что за это обеспечение надо платить из своего жалованья. Дело обстоит так. Если пароход утонет и кто-нибудь останется живой, то получит жалованье за два месяца и одежду. А если случится какое-нибудь несчастье на работе, то по здешнему уставу каждый человеческий орган имеет свою цену: рука — свою, нога — свою, палец — свою. Если же убьет насмерть — то пропало все.

Почему не получаю ничего от Васи? Я ему посылал все время письма, а от него — ничего. Хотел бы я знать, как долго он еще будет служить в румынской армии. Когда этой службе будет конец? Не пишите писем, пока не сообщу новый адрес. Как моя жена и дочка Ганя? Надо, чтобы она уже пошла в школу. Сделайте все возможное, чтобы учить ее.

Лондон, Англия».

Контракт окончился. Я опять остался без дела, как рак на мели. Вернулся обратно в Бельгию. Явился в свою портовую организацию. Был апрель. Деревья быстро одевались в молодую листву. В садах несмело пробовали свои голоса первые соловьи. В порту уже продавали букетики фиалок, ландышей, тюльпанов. Я заметил, что здесь рано распускаются цветы. В Клишковцах — позже.

Развернулась подготовка к первомайской демонстрации. Мне поручили вести работу в порту среди моряков и рабочих. Я должен был организовать их, добиться, чтобы побольше людей вышло на улицы города, как следует отметило праздник труда и пролетарской солидарности.

„Вы арестованы!“

Когда строились колонны, ко мне в суматохе подошли два каких-то человека с колючими глазами, отозвали в сторону. Еще не разобравшись в чем дело, я сделал несколько шагов и остановился. Они предложили предъявить документы. Поняв, кто эти люди, я для вида пошарил в карманах пиджака.

— При мне нет. Видимо, дома, переодеваясь, забыл...

Услышав такой ответ, один из них, с толстыми губами, презрительно посмотрел на меня, молча отвернул борт пиджака и показал значок в виде ромбика. Мне предложили следовать в полицию. Я не сопротивлялся. Тем более, что успел заметить, как оттопыриваются у них задние карманы брюк...

Группа моряков, увидев, что меня арестовали и уводят, заволновалась.

— Эй, чего пристали к человеку? Что он сделал? — крикнул кто-то из ребят. Но агенты полиции даже не обернулись на их голоса.

Меня доставили в участок, расположенный рядом с городской ратушей — красным кирпичным зданием в готическом стиле.

Белобрысый следователь, с длинными телячьими ресницами, с холодными, как две льдинки, голубыми глазами, спросил, где я живу, чем занимаюсь. Затем начал допытываться, что я делал в порту, по чьему заданию там работаю. Я отвечал, что в Бельгию, мол, приехал из Голландии. Слышал от людей, что можно устроиться в Антверпене, а я давно без работы. Белобрысый, однако, не верил. Его нелегко было провести. Об этом говорили и хитрые прищуренные глаза.

Один из очередных допросов закончился избиением. Меня посадили в одиночку тюрьмы. Потекли однообразные бесцветные дни.

Допросы продолжались. Они обычно устраивались по ночам, видимо, с расчетом взять арестованного на измор: выбьется заключенный из сил, потеряет окончательно сон, душевное равновесие, и все расскажет. Однако я продолжал повторять свою версию.

— Сколько ты жил в Бельгии? Кто твои товарищи? Где доставал нелегальную литературу? — эти вопросы каждый раз, не меняя голоса, на одной ноте, задавал белобрысый следователь. В ответ я по-прежнему твердил:

— Приехал из Голландии устраиваться. Товарищей не имею. Никакой литературы знать не знаю...

Состоялся суд. Свидетелями выступали те полицейские агенты, которые меня арестовали. Они заявили, что в порту я занимался политической пропагандой. Проживал в городе нелегально, нарушая королевский указ. Являюсь активным участником подготовки антиправительственной демонстрации.

Меня приговорили к шести месяцам заключения в тюрьме с последующей высылкой за пределы страны.

Весь срок я просидел в одиночке. Правда, мне разрешили пользоваться книгами. Но что это была за литература? Тюремщики давали читать нуднейшие церковные книги на английском. Я решил использовать их как учебное пособие, чтобы лучше изучить язык. Терпеливо постигал его премудрости. Спустя месяца три попросил, чтобы мне дали хоть какую-нибудь работу, иначе можно сойти с ума от безделья.

Надо мной сжалились — принесли объемистый ящик с фасолью и предложили сортировать ее. Я взялся за это занятие, но вскоре оно надоело. Сортировка действовала на меня как снотворное. В глазах рябила белая, серая, черная фасоль. Отчаянно клонило ко сну, а спать днем не разрешалось.

Режим был строгий. Заключенных поднимали в шесть утра. Койку полагалось сразу же заправить, сложить. Она служила и столиком. Вскоре я научился обманывать тюремщика. В камере была табуретка. Я садился на нее спиной к двери, в которой был глазок, и спал сидя...

Персона нот грата

Ровно полгода просидел я в тюрьме Антверпена, Когда я очутился за решеткой, была весна. В садах и парках цвели сирень, жасмин. Вышел же я из тюрьмы осенью. Уже выпадали холодные дожди. Небо часто затягивалось облаками. Клубился по утрам туман и долго не хотел расходиться.

После окончания срока заключения за мной явились жандармы. Под конвоем повели на вокзал. Там стоял на запасном пути вагон с зарешеченными окнами и особыми кабинками, приспособленными для перевозки арестантов. Каждая кабинка была настолько узкой, что в ней можно было лишь сидеть.

Под вечер вагон прицепили к поезду, который отправился в неизвестном мне направлении. Ехали несколько часов. Но вот состав остановился на какой-то небольшой станции. Выяснилось, что это была предпоследняя станция вблизи границы.

Под охраной меня и еще одного заключенного вывели из вагона и доставили в полицейское отделение при вокзале. Там составили протокол. В нем было сказано, что такие-то арестованные, отбывшие сроки заключения в антверпенской тюрьме за нарушение королевского указа, высылаются за пределы Бельгии...

Нам дали расписаться. Когда формальности были закончены, нас опять вывели на перрон. Вскоре подошел другой поезд. Жандармы подвели нас к одному из последних вагонов и усадили в тамбур, а сами остались караулить на платформе, пока не отправится состав.

Мы по-прежнему не знали, куда едем, лишь позже выяснили, что поезд идет в Люксембург. Часа через полтора очутились в этой стране, в ее столице, носящей такое же название, как и все миниатюрное государство.

Когда поезд остановился, на фронтоне вокзала мы прочитали светящиеся буквы «Люксембург». Пассажиры начали выходить, предъявляя билеты. Мы тоже вышли.

Билетов у нас не было. Местные жандармы предложили отойти в сторону, а затем завели в служебное помещение вблизи вокзала.

Мой случайный попутчик, а точнее, товарищ по несчастью, венгр, хорошо говорил по-французски. (Вторично судьба свела меня с венгром.) Жандармы допросили, кто мы такие, откуда и куда следуем. Венгр предъявил какую-то бумажку. У меня же не было ничего. Я сказал, а венгр перевел на французский язык:

— Меня выслали из Бельгии. За что — не знаю. Я моряк. Плавал на торговом судне «Ван» боцманом. Национальность — румын. Документов не имею...

В полицейском управлении нас продержали около двенадцати часов. Жандармы тем временем советовались со своим начальством, что делать с двумя вчерашними арестантами, высланными из соседней Бельгии. Наконец, решение было принято. Нас накормили, затем повели опять на вокзал и усадили в пригородный поезд.

На этот раз мы не были предоставлены сами себе: нас сопровождала небольшая охрана из двух полицейских, одетых в форму французских ажанов. С явным недружелюбием они поглядывали в нашу сторону, видимо, ругая на чем свет стоит двух бродяг, из-за которых нужно уезжать из дому в непредвиденную командировку...

На какой-то небольшой станции мы вышли из вагона и под охраной своих бдительных стражей направились к видневшемуся невдалеке полю. Прошли километра полтора. Полицейские сделали знак остановиться, а сами, отойдя в сторонку, начали о чем-то советоваться, жестикулировать, пожимать плечами. Заметив на поле женщину, которая что-то выкапывала из земли, они подошли вместе с нами к ней, окликнули:

— Эй, послушайте, где здесь проходит граница?

Та выпрямилась, поправила на голове сползший платок и удивленно посмотрела на незнакомцев:

— Да вы уже прошли ее, господа. Метров пятьдесят. Она осталась у вас за спиной...

Услыхав это, полицейские — нарушители границы — показали нам рукой вдаль и предложили идти вперед, а сами повернули назад. Оказывается, мы уже находились на французской территории.

На дворе стояла осень. Поля опустели. Лишь кое-где виднелись неубранные высохшие стебли кукурузы. Деревья роняли желтый лист. Трава привяла, хотя по обочинам все еще сохраняла зеленый цвет. Мы присели. Нас одолевали одни и те же грустные мысли. «Как быть дальше? Куда направить свой стопы?»

Венгр проживал в Брюсселе, а я в Антверпене. Нам обоим очень хотелось вернуться в Бельгию, где остались друзья, товарищи. Мой спутник, как выяснилось, тоже был выслан за свой политические убеждения и пропаганду среди рабочих. Он знал много революционных песен, «крамольные» стихи Лонгфелло, «Песпи о рабстве», в которых поэт призывал к сочувствию страданиям негров. Мы тихонько запели, сидя в поле, чувствуя себя сейчас на положении тех бесправных негров...

— Слушай, друг, — неожиданно вскочил я с места. — Довольно! Я буду возвращаться назад! К черту всякие королевские указы! Не желаю больше скитаться!

Венгр удивленно посмотрел на меня, мол, чего это вдруг прорвало его спутника, а я все больше распалялся, шумел, размахивал руками, Потом он поднялся с обочины, молча потоптался возле меня, что-то обдумывая, и нерешительно сказал:

— Знаешь, я, кажется, тоже вернусь домой. В Брюсселе у меня, хоть и плохая, но все же крыша, товарищи есть...

Он отряхнул ребром ладони запылившиеся брюки, снял сухую колючку, приценившуюся к манжете штанины, и пробормотал, как бы убеждая себя:

— В самом деле, это же глупо идти куда-то, потому что полицейским так хочется...

— Полицейские выполняют решение суда, — напомнил я.

— Погоди, нас же судил бельгийский суд, а не люксембургский...

Он был прав. Я устало махнул рукой.

Мы решили, когда стемнеет, пробираться этим же путем назад. От этой мысли даже повеселели.

Наступили сумерки. Мы поднялись и не спеша пошли обратно к границе, которую недавно перешли. Вдруг венгр схватил меня за плечо:

— Смотри, они не ушли!

Два полицейских, которые сопровождали нас, стояли на том же месте, где мы их оставили. Проклятье! Видимо, они разгадали наши намерения, увидев, как мы медленно, нехотя зашагали по французской территории, и решили постеречь, чтобы мы не надумали вернуться назад. Завидев нас, полицейские погрозили кулаком, мол, не смейте возвращаться, а один из них даже выразительно изобразил пальцами решетку...

Какая досада! Пришлось поворачивать «оглобли». Пока еще не совсем стемнело, нужно было найти какой-то ночлег. Мы побрели дальше по французской земле.

Настроение подавленное. Дает себя знать голод. Впереди замаячил какой-то невысокий холм. Приблизившись, увидели, что это стог прошлогодней соломы. Решили в нем заночевать. Сделали углубление, растянулись на примитивном ложе. Спали плохо, хоть порядком устали. Стебли жесткие, колючие. В соломе всю ночь шуршали, попискивали мыши.

Английская пословица гласит: «Нет ничего более постоянного, чем временное». Мои временные неудачи, мытарства и лишения на чужбине становились постоянными.

В Люксембурге

На другой день утром, выбравшись из стога и отряхнув соломенную труху, мы пошли опять назад. Обошли далеко стороной то место, где вчера нас караулили назойливые полицейские, и благополучно добрались до Люксембурга.

На окраине города остановились, посмотрели друг на друга. Грязные, заросшие, словно старые бродяги, мы своим видом могли обратить на себя внимание полиции, вызвать подозрение. Ко всему донимал голод, а в кармане пусто...

— Не плохо бы подкрепиться. Хотя бы чашкой горячего кофе со сливками и булочкой с маслом. — Моя шутка вызвала раздражение попутчика.

— А бекона с яичницей не хочешь? — в тон мне ответил венгр. Но вдруг его лицо стало озабоченным, глаза серьезными. Он начал быстро рыться в карманах, словно что-то вспомнил.

— Вот, — произнес он, улыбаясь, — нашел! А я уже думал, что потерял в стогу. Если бы вывалилась, никогда бы не нашли. Как иголку в соломе...

Мой спутник, не торопясь, извлек из тряпочки десятифранковую золотую монету и, торжествуя, поднес к моему лицу. Изумленно смотрю на чудесный светлый кружок, который должен выручить нас как спасательный пояс, брошенный утопающим...

— Это держу про черный день, — объясняет венгр, заворачивая монету в тряпицу.

— Считай, что он наступил, — говорю я.

Решаем зайти в первую попавшуюся парикмахерскую и предложить брадобреям купить ее. Довольно быстро разыскали по вывеске парикмахерскую. Ее владелец, подвижной человек в белом халате, с веселыми голубыми глазками, — не взял, а выхватил монету из рук венгра...

С особым усердием мастер постриг и побрил нас, ни о чем не расспрашивая, помыл шампунью наши грязные головы, подсушил волосы, почистил пиджаки щеткой, затем дал солидную сдачу.

Мы вышли из парикмахерской чистые, аккуратные, словно обновленные, отошли несколько шагов и стали думать, как быть дальше.

На противоположной стороне тротуара показался какой-то молодой человек в берете и комбинезоне. В руке он держал чемоданчик, на плече нес моток белого шнура. По виду это был электромонтер. Мы его остановили и спросили, где можно найти депутата парламента этого района. Нам было известно, что не так давно здесь состоялись выборы парламента и в его состав вошло несколько социалистов. Молодой человек, не задумываясь, сразу же назвал фамилию депутата и даже указал его домашний адрес.

Дверь открыла женщина в наколке, белом переднике и пригласила войти. Видимо, депутата избиратели посещали и на дому, поэтому она не расспрашивала, кто мы, откуда, по какому вопросу.

Социалист-депутат принял нас в своем отлично обставленном кабинете. Он сидел за письменным столом в белой накрахмаленной блузе с твердыми манжетами. Поверх ее — узкие шелковые помочи в цветочках. Выслушав просьбу — помочь вернуться в Бельгию, откуда нас выслали за политическую деятельность, он вскочил со стула как ужаленный и резко отрубил:

— Такими делами не занимаюсь. Это не моя компетенция. Ничем помочь вам не могу, господа, уходите!

Мы поняли, что это за общественный деятель, кому он служит. Стало ясно: рассчитывать здесь на помощь социалистов нечего. Это «домашние», «ручные» социалисты. Так сказать, морковный кофе, от которого, очевидно, столько пользы рабочему классу, сколько от козла молока...

И тут меня осенило. Я неожиданно вспомнил о секретаре ЦК Люксембургской коммунистической партии. В нашей портовой организации были списки секретарей ЦК ряда тех стран, куда обычно заходили, совершая рейсы, бельгийские пароходы, и их адреса. В том числе почему-то был адрес и люксембургского.

— Чего же ты раньше молчал? — удивился венгр, услышав мои слова. — Стоило тратить время на этого социалиста в помочах! Пошли к секретарю!

Менее чем через час мы уже сидели рядом с ним и рассказывали о своих скитаниях и злоключениях. Он осведомился, где мы вступали в партию, какую работу вели. Спросил фамилию секретаря портовой организации, уточнил, за что нас выслали из Бельгии. Выслушав просьбу, задумался, затем сказал:

— Попробуем помочь! Вот что. Здесь есть городской парк. Пройдите туда, сядьте на вторую от входа скамейку и ждите. К вам подойдет наш товарищ. Он занимается транспортировкой нужных людей.

Секретарь ЦК крепко пожал нам руки, попрощался, пожелал удачи.

В парке было тихо. По дорожкам, усыпанным палым листом, мамы и няни катали колясочки с детьми. Прождали мы часа три, основательно озябли, но никто к нам не подходил.

— Может, есть еще один городской парк, — произнес венгр. — Надо бы спросить. А то досидимся здесь до ночи и тогда...

Он не успел закончить фразу, как неожиданно появился пожилой человек в синем плаще. Он подошел к нам, сел рядом на скамью, даже не посмотрев в нашу сторону. Пришелец закурил, затем завязал с венгром разговор на французском языке. Убедившись, что именно это мы были у секретаря ЦК, сказал:

— Пойдемте со мной! Только соблюдайте между собой интервал — метров десять-пятнадцать. Не переговариваться. И еще. Мы друг друга не знаем...

Он привел нас к себе на квартиру. Жена и дети без особого удивления смотрели на двух незнакомцев. Видимо, они привыкли к тому, что у них бывают неизвестные люди. Обстановка в квартире бедная. Простой стол, покрытый дешевой скатертью, венские гнутые стулья, невысокий буфет, потертый плюшевый диван...

Хозяин предложил отдохнуть. Открыл дверь в маленькую комнату, оклеенную зеленоватыми обоями с потускневшими цветочками, указал на две аккуратно заправленные койки, сказал:

— Раздевайтесь, ложитесь отдыхать.

Нас, конечно, долго упрашивать не требовалось. Мы порядком измучились за время своего бродяжничества, не выспались. Стог прошлогодней соломы с мышами был плохим ночлегом. Лишь только я прикоснулся головой к подушке, которую давно уже не ощущал под щекой, как сразу будто провалился в глубокую темную яму...

Не знаю, сколько часов мы проспали. Может, три, а может, и пять. Хозяин с трудом нас разбудил. Было уже за полночь. Я чувствовал, что способен спать еще и еще, но нужно вставать. В глаза будто кто-то насыпал песку. С трудом разлепил веки. В комнате с хозяином находился еще один человек.

— Собирайтесь! Время дорого. Васе будет сопровождать этот товарищ. — Хозяин показал на стоявшего возле двери человека. Мы тепло распрощались, поблагодарили и вышли на улицу. Была беззвездная холодная ночь. Мигали редкие фонари. Где-то подвывала собака...

Сопровождавиший товарищ, который до сих пор не проронил ни слова, вывел нас глухими переулками и улицами на окраину города, тихо сказал:

— Идите прямо, никуда не сворачивая. Увидите перед собой корпуса фабрики. Вблизи нее в шесть утра формируется пригородный поезд для рабочих. Садитесь в любой вагон. Билетов не нужно брать. Уплатите за проезд в поезде. Он доставит вас на бельгийскую территорию. Там купите себе билеты на пассажирский поезд, идущий в Брюссель, и доберетесь по нужным вам адресам...

Проводник кивнул на прощание головой и сразу же растаял в темноте. Очевидно, не впервые ему приходилось выполнять это поручение партийной организации Люксембурга.

Мы все сделали так, как он нам рассказал.

Под вечер поезд доставил нас в Брюссель без всяких происшествий в дороге. Из Люксембурга мы, наконец, благополучно выбрались.

С венгром я расстался на вокзале. Крепко пожав друг другу руки, взаимно пожелали в дальнейшем действовать более осмотрительно. С тех пор больше я никогда его не встречал.

Снова Бельгия

В голове у меня были адреса двух коммунистов славянской секции Бельгийской компартии, проживавших в Брюсселе. К одному из них — к Пьеру Гримму — я и направился. Застал дома его и жену. Оба они искренне обрадовались моему внезапному появлению. С этой семьей я был уже знаком раньше. Гримм не раз приезжал в Антверпен, бывал в нашей портовой организации по всяким партийным делам. Будучи на нелегальном положении в Бельгии, я иногда находил у него приют, когда сгущались тучи надо мной.

Пьер Гримм отлично говорил по-русски. Объяснялось это весьма просто — он был русским человеком. Настоящее имя — Петр. Родился на Кубани. Отец Петра — обрусевший немец-колонист. Плодородные кубанские земли приносили приличные доходы.

Совсем немного успел молодой Гримм пожить на родине. Юношей он добровольно пошел на службу к Деникину, наивно веря, что чванливый царский генерал «вернет России порядок и законную власть, попранные большевиками». Но Петру не довелось скрестить оружие с красными. Разгромленная добровольческая армия поспешно откатывалась к Черному морю, надеясь спастись на кораблях. В панике грузился последний эшелон деникинцев в Новороссийске. Петр стал белоэмигрантом. Судьба занесла его в Бельгию. Осел в ее столице Брюсселе. Здесь он, наконец, понял свои юношеские заблуждения и ошибки. Осознал вину перед родиной. Честным трудом начал зарабатывать на жизнь. Изучил французский язык. Спустя некоторое время стал членом Бельгийской компартии и даже был избран в ревизионную комиссию брюссельского комитета. Партийное поручение — работа в порту среди местных моряков и команд иностранных судов, бросавших якоря в портах страны...

Когда черная свастика придавила своей тяжестью Германию и фашизм начал простирать свои лапы дальше, Петр Гримм понял, что его долг — помочь людям доброй воли обрубить их... Поэтому он одним из первых коммунистов Бельгии, возглавив группу французских и бельгийских добровольцев, решил ехать в Испанию, чтобы помочь ее народу отстоять республику.

— Семен, откуда ты появился? — радостно вопрошал Пьер, оглядывая меня с ног до головы. — Нам известно только одно, что после «отсидки» в антверпенской тюрьме ты был выслан за пределы Бельгии. А куда именно — установить не удалось, хотя и пытались найти твой следы.

Он дружески похлопал меня по плечу и предложил умыться с дороги. Это было более чем кстати.

С наслаждением плескался я в горячей воде. Еще и еще подставлял голову под благодатные струи душа и чувствовал, как они возвращают мне бодрость, свежесть, силу. «Кажется, простая вещь — обыкновенная вода, — философски размышлял я, — но она может заново народить на свет человека».

Почти двое суток отсыпался я у Гримма. Так дьявольски устал за время вынужденных странствий, что ничего не слышал, что делалось вокруг. А за это время в квартире, оказывается, побывало несколько моих товарищей, которые узнали, что я уже на свободе и нахожусь у Пьера. Им жалко было меня будить, они тихонько заглянули в комнату, где я, разметавшись на кровати, спал, как сурок, и затем ушли.

Потом меня навестили коммунист Борис Журавлев с женой и председатель ревизионной комиссии славянской секции Мекс. Почти весь вечер мы проговорили. Я подробно рассказал свою одиссею, начиная с того момента, когда был арестован в порту. Начали думать, как быть мне дальше.

Мекс сказал:

— Поскольку Чебан состоит в портовой организации Антверпена, лучше вернуться туда. В Брюсселе незачем оставаться. Надо только лучше законспирироваться, действовать осмотрительнее. Опыт у Семена уже есть. Посидеть в двух тюрьмах — все равно, что два вуза окончить...

С его доводами согласились Пьер Гримм и Борис Журавлев. Они снабдили меня деньгами на дорогу, приличной одеждой, обувью, и я совсем преобразился, стал похожим на клерка какого-то солидного оффиса. Утром следующего дня поезд увозил меня в Антверпен. Через восемь часов я был на месте.

Секретарь портовой парторганизации, увидев меня, широко раскрыл от удивления глаза. Мое появление, видимо, тоже было для него неожиданностью.

— Чебан, ты ли это? Смотри, какой господин заявился! Откуда, какими ветрами?

— Попутными, конечно. Решил опять бросить якорь здесь, — улыбаясь, ответил я секретарю и рассказал всю свою эпопею.

Он задумался. Встал, заходил, как обычно, когда его охватывали сложные раздумья, по комнате. Остановившись возле стола, убежденно сказал:

— Теперь тебе безусловно нет смысла оставаться здесь. Полиция все равно не оставит в покое. Могут опять схватить и надолго засадить в тюрьму. Сейчас слежка в порту усилилась.

— Что же мне делать? Может, попытаться устроиться на какое-либо судно, заключить контракт и вновь пуститься в плаванье?

Секретарь отрицательно покачал головой.

— Вот что, Симеон (он называл меня не Семеном, а Симеоном). Мы отправим тебя во Францию. Дадим перевод в одну из парторганизаций Парижа. У нас есть договоренность. Там встретят наши товарищи. А Виктор Птушенко поможет тебе выехать отсюда. Знаешь его?

— Еще бы! Ведь это мой старый друг...

Я сразу же вспомнил, как Птушенко устраивал меня после «Вана» матросом на один из пароходов в Антверпене. Это была нелегкая задача. Он все время меня подбадривал, успокаивал.

— Вахты будут, не сомневайся, — утешал Виктор Птушенко, прохаживаясь со мной вдоль причала. — Дал бы бог только покрепче шею, моряк, а хомут сам собой сыщется.

Как-то ночью он примчался ко мне на квартиру, разбудил и, волнуясь, сбивчиво заговорил, размахивая руками:

— Скорей, давай скорей. Одевайся! Что ты лежишь, черт возьми! Есть место на пароходе. Я уже договорился. Пойми, Семен. Есть место! Что ты копаешься? Быстрей, пошли!

По дороге он рассказал, что судно, куда он меня устраивает, совершает рейсы в Испанию, Голландию и Норвегию. Пароходная компания, которой оно припадлежит, имеет цинковые рудники на севере Испании. Оттуда она вывозит руду в Норвегию, где ее переплавляют в слитки и затем отправляют на французские заводы.

На этом пароходе я и работал некоторое время. Но продолжалось это недолго. Теперь энергичный и смекалистый Птушенко брался помочь мне нелегально добраться до Франции. Я понял, что это было ему партийное поручение.

Он вызвался сопровождать меня до самого Парижа. Стоит ли говорить, как я обрадовался этому обстоятельству. Вдвоем всегда легче. Нужно ли доказывать, сколько прибавляется сил, если постоянно чувствуешь возле себя локоть товарища!

Огни Парижа

Из Антверпена мы выехали поездом. Он должен был доставить нас до небольшого пограничного с Францией городка.

Прибыли туда днем. Зашли в кафе, посидели, осмотрелись. До наступления темноты оставалось еще несколько часов. Чтобы убить время, решили пойти в кино. Посмотрели американский боевик с оглушительной стрельбой, погоней, бесчисленными драками и убийствами, от которого заболела голова. Вышли на улицу. Наступали сумерки. В домах зажигались огни.

Не спеша направились мы к французской границе. Виктор Иосифович Птушенко этот путь знал. Ему уже доводилось переходить тут границу, К слову сказать, зрительная память у него была отличная. Он великолепно запоминал самые мелкие ориентиры. По-видимому, эта черта свойственна не только разведчикам, но и хорошим морякам, опытным проводникам.

Стало совсем темно. На небе появились первые звезды. Я не заметил, как мы перешли границу. Никто нас не остановил, не спросил, куда держим путь, кто такие. Почти в точности все повторилось, как в Люксембурге. Только здесь не было сопровождающих нас полицейских...

Шли довольно долго. Вскоре увидели железнодорожную станцию. Она была неярко освещена. По платформе медленно прохаживался ажан. На голове фуражка с блестящим козырьком черного цвета. На плечах накидка в виде пелерины, тоже черного цвета. Это была форма французской полиции. Ажан не обратил на нас никакого внимания.

В кассе, где клевал носом седоватый человек, — тут почти не было пассажиров, — купили билеты до Парижа, сели в поезд и рано утром прибыли во французскую столицу. Это было в 1934 году.

В портовой организации Антверпена меня снабдили несколькими адресами. В числе их был и адрес «Союза возвращения на родину», то есть в Советскую Россию. Первым делом я и направился туда. Он помещался на улице Дебюсси, в доме номер двенадцать. Там же находилась и партийная организация, куда мне нужно было явиться. Возглавлял ее русский человек, попавший за границу мальчиком в годы гражданской войны с родителями-белоэмигрантами, Василий Ковалев.

Во Францию я прибыл с партбилетом Бельгийской компартии. Позже меня приняли в партию на собрании парторганизации секции металлистов Парижа. Здесь сдал свой бельгийский билет и взамен получил новый, французский. Кстати, с этим партбилетом, спустя несколько лет, я и приехал в Советский Союз.

Не успел я переступить порог большой комнаты «Союза возвращения», как носом к носу столкнулся с Борисом Журавлевым — бывшим членом славянской секции Бельгийской компартии. Он, оказывается, перебрался в Париж вместе с женой. Здесь же обосновался и другой мой хороший знакомый — Леон Нарвич с женой Эммой, а также другие товарищи.

Мне помогли подыскать квартиру, где можно жить без прописки. Ведь я был и здесь на нелегальном положении.

На улице Буланже, номер десять высилось пятиэтажное здание гостиницы. Консьержем (привратником) здесь работал французский коммунист Леон Кошер. В этой же гостинице он проживал со своей семьей — женой Мари и дочерью Сюзанной. У них я и поселился.

Тепло, радушно, как гостеприимный хозяин, встретил меня Леон. Он сообщил мне условленные сигналы, соблюдение которых всегда давало возможность беспрепятственно попадать в квартиру. Для этого требовалось нажать, с определенными интервалами, на кнопку звонка. Услыхав его, хозяин в ответ нажимал на внутреннюю кнопку, благодаря чему дверь автоматически открывалась.

Когда я возвращался домой, то обычно давал условленный сигнал. Если все было в порядке — никого из посторонних и нежелательных лиц в квартире не имелось, — Леон открывал дверь. Если же угрожала какая-либо опасность, он не нажимал на внутреннюю кнопку. Не получив ответного сигнала, я сразу же уходил от гостиницы подальше. Обычно в таких случаях отправлялся на один из вокзалов Парижа — то ли северный, то ли южный, а то и центральный. На вокзале устраивался на свободной скамейке и, сидя, дремал, как транзитный пассажир, прибывший из провинции и ожидающий поезда...

Если я замечал на себе слишком любопытный взгляд ажанов, то в таких случаях, не теряя времени, отправлялся к своему товарищу Николаю, работавшему ночным сторожем в одном из парижских гаражей. Там забирался в чью-либо легковую машину и на мягком сиденье преспокойно спал, пока он не будил меня. Встав, помогал ему мыть автомобили.

Натурщик и повар

На первых порах мне трудно приходилось в Париже. Средств к существованию не было. Привезенные из Бельгии деньги улетучились быстро, как дым. Жил впроголодь.

Чтобы заработать на пропитание, я стал натурщиком — позировал двум художникам в их ателье. Обычно они усаживали меня на стул, показывали, в какой позе надо сидеть.

Нужно было почти неподвижно просиживать часа по два-три. Должен сказать, что очень трудно сидеть столько времени истуканом, не меняя позы. Художники медленно себе прохаживаются по мастерской, курят, думают, затем подходят к мольберту, делают пару мазков на холсте, вглядываются в мое лицо, в фигуру, наносят кистью еще один-другой мазок, а ты продолжай сидеть и не двигаться. Мне кажется, легче распилить и расколоть кубометр дров, чем быть натурщиком.

При «Союзе возвращения на родину» была организована столовая, где отпускали только обеды и ужины. Меня устроили туда поваром, хотя в жизни никогда не занимался кухмистерским делом. Плата — питание. Теперь я всегда был сыт.

В те дни, когда я не дежурил, товарищи подыскивали для меня разную мелкую работу. Например, я мыл окна в частных квартирах, натирал паркет, делал побелку стен и прочее.

Случайными работами сколачивал себе деньги на одежду и обувь. Благодаря этому ходил всегда прилично одетым. Мой внешний вид был в то же время и своего рода щитом. Он как бы защищал меня от излишнего внимания нежелательных лиц, в первую очередь полицейских, а это было важно в тех условиях.

Партийная организация поручила мне вести работу среди эмигрантов, очутившихся по воле злой судьбы за пределами своей родины, во Франции. Я ближе познакомился с ними, беседовал по наболевшим вопросам. Часто они тяжело вздыхали, горестно качали головами, вспоминая о родине.

Узнав, что я тоже эмигрант, буковинец, покинул отчий дом, спасаясь от румынских властей, земляки говорили со мной откровенно, раскрывали душу. Многие спрашивали совета, как дальше жить, что надо предпринять, чтобы вернуться домой, и чем может помочь здесь «Союз возвращения на родину».

Помню, один пожилой крестьянин, с печальными глазами, уехавший из Бессарабии искать на чужбине «кращои доли» и не нашедший ее, глубоко вздыхая, сетовал на судьбу. Он успел поработать грузчиком на рынке, где продавали зелень. Потом был подметальщиком двора на одной из фабрик парфюмерной фирмы Коти, сторожем гаража, даже смотрителем кладбища...

— Почему так должен мучиться трудовой человек? Неужто до конца жизни нужно нести свой тяжелый крест? Я уехал из дому на заработки, потому что не имел своего клочка земли, коня. Не на чем и нечем было пахать, сеять. Нужда в хате поселилась, как тот цвиркун (сверчок) за печкой. И сейчас нужда от нас ни на шаг. Вроде сродственником стала. А богатеи не знают куда хлеб девать. Где же справедливость? Где милосердный бог? Неужели забыл своих овечек? А может, за грехи наши тяжкие карает...

— Вот мы поехали счастья искать на чужой земле и застряли тут, — сказал лысоватый человек, лет пятидесяти пяти, в очках, по виду тоже крестьянин. — Правильно говорят люди: там добре, где нас нет. Счастье наше, знаешь, какое? Как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — черт ма, ничего нету... Домой надо возвращаться. Тут делать нечего. Мы, как та вода в бредне...

Как мог, я объяснял им, какими путями и средствами следует действовать, чтобы найти дорогу на родину, как бороться здесь за справедливость. Говорил об организованности, сплоченности, солидарности, ссылаясь на живой пример советского народа. Говорил о борьбе с фашизмом, опасность которого усиливалась, особенно для Западной Европы. Меня слушали, вздыхали, качали головами, кто согласно, а кто с сомнением...

Нафталинное воинство

Нам, французским коммунистам, владевшим русским языком, приходилось выполнять различные поручения парторганизации. Подчас они были довольно сложными и небезопасными. Об одном таком поручении расскажу.

В Париже, как известно, окопалось много белогвардейцев, всяких бывших людей, удравших из России в 1917 году и в период гражданской войны. Они вели антисоветскую пропаганду, готовили кадры шпионов и диверсантов из своей среды, не оставляли надежд на то, что с помощью западных держав им удастся свергнуть Советскую власть и вернуться на родину. Часто белоэмигранты устраивали свои собрания, на которых обычно предавали анафеме большевиков, поносили власть Советов.

Как-то мы с Алешей Кочетковым, Мишелем Левинсоном и другими ребятами пробрались на собрание бывших белоказаков, съехавшихся из разных департаментов, городов и провинций страны. Парторганизация поручила нам послушать болтовню белоэмигрантского отребья, мечтающего о новых походах на «красную Россию», сорвать, если удастся, их сборище.

Собрание было назначено в просторном галла-зале, снятом в аренду на подачки французских толстосумов. Мы вошли незаметно, смешавшись с публикой.

Людей — полно. Большей частью пожилых. Есть в штатских костюмах мужчины, но немало и в военной форме.

На трибуне распинается какой-то усатый ротмистр с «георгиями» и медалью на груди.

— Мы, казачество, вкупе со всем доблестным русским воинством, вернем православному народу его родину! Не долго уже будут творить свое нечистое дело — распинать святую Русь — христопродавцы, большевистские антихристы! Не заржавели еще острые клинки. Мы пойдем впереди русского воинства...

Алеша Кочетков наклонился ко мне и прошептал на ухо: «нафталинного».

Я попросил слова, вышел на трибуну. На меня настороженно смотрели сотни глаз.

— Вот я бессарабец сам. Из Буковины. Отец мой — старый солдат русской армии был. В первую мировую войну на фронте против немца воевал. — Сделав паузу, продолжал: — Известно, родина у нас, люди православные, одна. Россия то есть. Всем нам она, как мать родная. Бо жизнь дала нам. Двух родин не бывает. Вот. А коли так, то надо ее, значит, защищать от врага, спасать в разе беды. Вот. Но я спрашиваю вас: от кого спасать? От какого врага защищать? Вот вопрос! И я хочу сказать, что...

В задних рядах возник неясный шум. Чей-то хриплый голос неуверенно произнес:

— Ей-богу, не иначе, как большевистский агитатор. И сюда пролезли... Ну, мать честная!..

Но кто-то цыкнул на него:

— Погоди, Афанасий, дай дослушать, что он гутарит.

Я повысил голос и громко сказал:

— Господа хорошие, я так понимаю... Может, и ошибаюсь. Коли есть правительство, а у него армия, а за правительством уже годов семнадцать народ идет, значит, выходит, это законная власть. Богом даденая. Вон сколько держав признало, своих туда послов...

Мне не дали окончить, поняв, куда я гну, о чем веду речь. Крики с мест, злобная ругань заглушили мое выступление.

— Долой проходимца! Долой большевистского агента. Вишь, какой защитник нашелся у христопродавцев!..

Я сошел с трибуны, потому что ко мне уже подбегали два рассвирепевших дядька, очень похожих на румынских стражников, арестовавших когда-то моего отца за самовольный захват земли в нашем селе...

Мы, члены славянской секции Французской компартии, чувствуя себя как бы полпредами новой России, старались, где только можно, досаждать воинствующим белоэмигрантам, срывать их сборища, своими выступлениями открывать глаза заблудшим, ослепленным враждебной пропагандой.

Через газетенки «Возрождение», «Руль» и другие грязные листки мы обычно узнавали о дне и месте собраний и являлись туда, чтобы своими репликами, выступлениями помешать контрреволюционной болтовне.

Однажды нашей парторганизации сообщили, что на одном из собраний должен выступить с рефератом на тему о новой России писатель Илья Эренбург. Мы получили задание явиться на это собрание заблаговременно, помочь подготовить его и все сделать, чтобы не дать демагогам, всяким белогвардейским крикунам сорвать его.

Расселись в разных местах, и как только какой-нибудь крикун поднимался, шумел, мы его сразу же осаживали. Помню, кто-то с места с ядовитой иронией громко спросил:

— Господин Эренбург, если вы ратуете за новую Россию, то почему вы сами отсиживаетесь здесь, в Париже?

Видимо, писатель был готов к этому вопросу, потому что он сразу же ответил:

— Я скоро возвращаюсь на Родину. А вы когда?

В зале поднялся шум.

В Париж как-то приехала большая группа советских писателей. Среди них были, если память мне не изменяет, Константин Федин, Александр Фадеев, Алексей Сурков, Александр Безыменский, Исаак Бабель, Алексей Толстой и другие. Партийная организация поручила нам, коммунистам, обеспечить безопасность представителей советской литературы. Секретарь парторганизации Ковалев собрал нас и сказал:

— Возможны обструкции и эксцессы со стороны белогвардейских эмигрантов, особенно злобствующей местной писательской братии. Нужно все сделать, чтобы предупредить инциденты, создать необходимые условия для выступления советских литераторов.

В зале, снятом для собрания, мы расселись с таким расчетом, чтобы в поле зрения находились пришедшие на вечер белоэмигранты. К счастью, все обошлось благополучно, хотя и было немало всяких каверзных вопросов, ядовитых антисоветских реплик и даже угроз в адрес писателей...

Представители советской литературы решили совершить экскурсию по городу, познакомиться с его достопримечательностями, посетить дворцы, музеи, картинные галереи, театры, творческие организации, а также некоторые предприятия. Прежде всего они наметили побывать в доме, где в 1908—1912 годах жил и работал Ленин. Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская приехали в Париж в связи с тем, что сюда в конце 1908 года было перенесено издание большевистской газеты «Пролетарий».

Я мечтал побывать в этом доме, когда приехал из Бельгии, но все как-то не получалось. Теперь решил больше не откладывать своего намерения.

Мне объяснили, как попасть на улицу Мари-Роз. И вот я на этой улице. Молча стою возле старого невзрачного домика под номером четыре. Мимо течет людской поток. Изредка проезжают машины. Но я их не замечаю. В голове раздумья...

Когда Ленин тут поселился, мне было три года сейчас — двадцать восемь. Я уже побывал в нескольких странах, где это имя хорошо известно. Даже в далеком Чили, в порту Антофагаста, припоминаю, видел на стене одного из пакгаузов надпись из пяти английских букв — Ленин. Они были написаны смолой или мазутом и кем-то стерты, но стерты так, что прочитать можно. А сейчас я состою в той организации строителей нового мира, которую он создал, выпестовал. Возле моего сердца лежит маленький членский билет Французской компартии, и я чувствую себя бойцом ленинской армии, идущей в наступление на старый отживающий мир.

Хочется повторить здесь слова поэта Ивана Неходы из стихотворения «Улица Мари-Роз».

На улицах и бульварах звучит русская речь. Здесь можно встретить не только изрядно уже потускневших белогвардейских офицеров, генералов и адмиралов, но и некоторых деятелей искусства, литераторов...

Они побоялись остаться в новой России, ошибочно полагая, что их искусство не нужно простому народу, что когда звучат выстрелы в борьбе за переустройство жизни, музы должны молчать...

Мне посчастливилось побывать на концерте нашего знаменитого земляка Федора Ивановича Шаляпина. Я его видел и слышал впервые. Он выступая в Париже в Гранд-опера.

Концерт произвел на меня незабываемое впечатление. До сих пор звучит в ушах его могучий рокочущий бас. Хотя певцу уже тогда было, кажется, около шестидесяти лет, голос его еще звучал свежо, сильно, проникновенно.

Когда на сцене появился высокий широкоплечий человек с открытым русским лицом, театр превратился в разбушевавшееся море. Шаляпин долго не мог начать. Он благодарно кланялся публике за теплый прием, приветственно поднимал обе руки и крепко сжимал их в рукопожатии, словно здоровался со всеми присутствующими. И от этого жеста партер, ложи, балкон, ярусы еще больше неистовствовали.

Концерт прошел с огромным успехом. Шаляпин исполнял, насколько помню, арии Бориса из оперы «Борис Годунов» Мусоргского, Дона Базилио из «Севильского цирюльника» Россини, Мефистофеля из «Фауста» Гуно, несколько произведений русских и западноевропейских композиторов...

Как-то Алеша Кочетков и Мишель Левинсон шутя сказали мне:

— Семен, коль скоро ты стал теперь парижанином, то должен полностью оправдывать это имя.

— Как это понимать, хлопцы? Языком хорошо овладеть, что ли?

— Это само собой разумеется, — сказал серьезно Кочетков. — А вот ты уже побывал в таких храмах искусства, как Луврский музей, Версаль, Пантеон, собор Нотр-Дам?

— Нет, еще не удосужился.

— Так вот, Чебан, надо удосужиться. Обязательно. Если хочешь, чтобы мы тебя уважали. Можем сходить туда вместе. Правда, мы уже там бывали. И не раз. Но все равно этого мало. Сколько б ни посещал — каждый раз открываешь для себя что-то новое.

Они были правы. Вскоре я побывал и в Лувре, и в Версале, и в соборе Нотр-Дам. Мне трудно передать словами все то, что я там увидел. Скажу коротко: для меня открылся совершенно новый мир — мир удивительного искусства, который потрясал своими сокровищами, творениями рук человеческих. Даже не верилось, что все эти дворцы, лепные украшения, скульптуры, картины созданы обыкновенными земными людьми...

Подолгу молча я простаивал у Стены Коммунаров на кладбище Пер-Лашез, где в конце мая 1871 года произошла одна из последних кровопролитных схваток борцов Парижской коммуны, закончившаяся драматически — их массовым расстрелом. Находясь здесь, мне порой казалось, что я слышу шаги далекой истории, звуки баррикадных боев, голоса коммунаров, призывы их вожаков — Варлена, Делеклюза, Франкеля — сражаться с контрреволюцией до последнего...

Особенно много просвещал меня скромный и начитанный Мишель Левинсон, с которым я подружился. Я называл его попросту Миша. Он был химик. Однако это не мешало ему хорошо знать литературу, музыку, искусство. Жил он раньше в Германии, но когда к власти пришел Гитлер — эмигрировал, как и другие немцы, не разделявшие «нового порядка».

Мишель устроился в Сорбонне лаборантом на химическом факультете. Он мог бы вполне преподавать, но не знал еще достаточно французского языка. Частенько я ему помогал в лаборатории. Бывало, даст мне фарфоровую ступку, положит в нее кусочек какого-то белого вещества и попросит осторожно растолочь в порошок. Я брал пестик и аккуратно выполнял его поручение.

— Ты толчешь так, будто мак на пироги готовишь, — смеясь, говорил он.

Заработав немного денег, я иногда уезжал летом с Мишей на месяц подальше от Парижа, спасаясь от нестерпимой духоты, шума столицы, синего чада, изрыгаемого выхлопными трубами многотысячных автомобильных стад...

Он мне говорил, как все больше опасно загрязняется воздух, которым мы дышим, как люди сами себя травят.

— Ты не представляешь себе, с какой интенсивностью засоряется теперь на нашей планете атмосфера. Это ужас! Мы уподобляемся тем людям, которые подрубывают сук, на котором сами сидят... Смотри! Теперь на земле бегают уже десятки миллионов автомобилей. Скоро их будет, вероятно, сотни миллионов. Ежегодно они выбрасывают около двадцати миллионов тонн окиси углерода, четыре миллиона тонн углеводорода, два миллиона тонн окиси азота. Только в одном нашем Париже каждый житель получает сейчас в день приличную порцию для своих легких этой гадости. Это я утверждаю, как химик. Поэтому надо при первой возможности удирать летом из города.

Он вздохнул и после паузы добавил:

— Но самый тяжелый воздух теперь в гитлеровской Германии. Там такая сейчас атмосфера, что вовсе нечем дышать...

У Миши была своя палатка. Выбрав живописный уголок где-нибудь вблизи реки и леса, но неподалеку от деревни, мы разбивали палатку и жили робинзонами. Наслаждались покоем, запахами трав, пением птиц, купались. Особенно нам нравились предвечерние часы. Они настраивали на мечтательный лад...

Солнце уже клонится к западу и не так палит. Вокруг тишина. Высоко в небе летают стрижи... Мы лежим на густой траве с круглыми листочками. Чем-то она напоминает наш украинский клевер. Задумчиво смотрим в сиреневое небо, где медленно плывут мелкие светлые облака. Под вечер появляются большие стрекозы и носятся над головой, потрескивая слюдяно-прозрачными крыльями. Беззвучно порхают вокруг мотыльки. У них яркая раскраска, будто их коснулась жизнерадостная кисть Матисса...

Однажды мы, как обычно, нежились на траве. Уже смеркалось. Из лесу ветерок принес грустный голос кукушки. Миша вдруг вскочил, сел, начал вслух считать: один, два, три, четыре...

Прокуковав десять раз, кукушка замолчала.

— Неужели он еще, собака, будет жить десять лет?

— Кто?

— Шикльгрубер, этот бывший венский подонок.

— Кто-кто? — переспросил я.

— Да Шикльгрубер! Гитлер то есть, — с досадой произнес Миша. — Разве ты не знаешь, что Гитлер — это не настоящая его фамилия?

— А черт его знает! Он меня так интересует, как прошлогодний снег...

— А меня, думаешь, очень интересует? Но из-за него я уже скоро три года в изгнании. Кто не уехал, тот стал на голову ниже... Я не хотел стать ниже. И так ростом не вышел...

Он грустно усмехнулся. Замолчал. Кукушка больше никому не считала годы...

— Мы с тобой, Миша, почти в одинаковом положении. Я ведь тоже не по своей воле покинул хату. Бежал, чтобы не встретиться с королевскими «музыкантами», что захватили Бессарабию. Уже и повестка была явиться к ним. Они хотели сыграть мне похоронный марш. А я эту музыку не очень люблю... Пусть ее твоему Шикелю-Гитлеру играют. Вот уже восемь лет как я с дому. Больше чем ты...

Мы поднялись и босиком пошли к реке. Трава приятно холодила ноги. Миша обернулся ко мне, сказал:

— Ох, как мечтаю вернуться домой, в Германию. Не знаю только, когда это будет.

Мы купались в тот вечер до озноба...

Месяц, проведенный на лоне природы, вдали от неумолчного шума и гама, муравьиной суеты столицы, вернул нам бодрость. Загоревшие, отдохнувшие, но заросшие, как настоящие робинзоны, возвращались мы в Париж.

Как всегда, жизнь во французской столице бурлила. Казалось, все течет мирно, спокойно, привычным руслом. Однако надвигавшиеся грозные события в Европе ощущались по отдельным признакам все явственнее.