Крылатый воин

2

7

На следующее утро после завтрака — два вареных куриных яйца, толстый ломоть хлеба, прямоугольный кусочек сливочное масла и оловянная двухсотграммовая кружка чая с тенью сахара — мне разрешили посетить поселок для приобретения предметов личной гигиены. Вообще-то, территория Качинской военной авиашколы пока не огорожена, так что можно идти, куда хочешь, лишь бы не попался на глаза командирам.

Красный Кут — поселок тысяч на десять жителей. Есть своя электростанция, машинно-тракторная мастерская, птицекомбинат, больница, полеводческое техническое училище, две средние школы, две библиотеки, детский дом, клуб. Как меня предупредили, среди местных много немцев из основанных в начале девятнадцатого века колоний Розенфельд и Лангенфельд. В продуктовых магазинах было пустовато. Крупы, макароны, мука, сахар, соль, дешевые конфеты и печенье исчезли. Остались водка «Московская особая» по одиннадцать с половиной рублей и четыре сорта трехзвездочного коньяка по одинаковой цене — шестнадцать за бутылку, соленая акула (как она сюда доплыла⁈) по рублю за килограмм, маргарин по двенадцать, твердый сыр по двадцать три, шоколадные конфеты «Мишка косолапый» по двадцать четыре с половиной, грузинский чай третьего сорта за стограммовую пачку шесть девяносто, индийский первого — червонец… В торгующих промышленными товарами тоже не густо — мелочевка и одежда, уродливая и дорогая: пальто по четыре с половиной сотни рублей, костюмы от двухсот семидесяти, обувь от восьмидесяти, рубашки от тридцати семи… Зарплата рабочего сейчас триста-четыреста рублей, инженера — шестьсот-семьсот, летчика-лейтенанта — семьсот пятьдесят.

Рынок представлял собой два длинных двойных ряда деревянных прилавков под крышами и утоптанной площадкой рядом, на которой торговали с рук. Продавали в основном урожай с собственного огорода и улов в свежем или вяленом виде из реки Еруслан, на правом берегу которой находился поселок. Я достал из вещмешка костюм, повесил на руку и стал с краю. Не пристало летчику толкаться среди торгашей. Подходили покупатели, мяли ткань, смотрели внутренние швы, узнавали цену в триста рублей и шли дальше. Я собирался уже скинуть полтинник, когда подошли два белобрысых немца, отец и сын, с простоватыми крестьянскими физиономиями. Последний был моего роста и комплекции. Отец начал дотошно осматривать костюм.

— Пошит в Одессе у частного портного в середине июня. Надевал всего раз пять, берег для занятий в университете, — прорекламировал я.

Не говорить же им, что сшито в Женеве у лучшего портного, который никак не мог понять, зачем такому богатому человеку одежда из такой простенькой ткани?

— Померяй, — передав пиджак сыну, на немецком языке распорядился отец.

Юноша выглядел в нем, как недавно разбогатевшая деревенщина. Это вам не местный ширпотреб. Брюки надевать не стал, только прикинули в длину и в поясе. Оказались немного длинноваты.

— Марта подошьет, — решил отец и продолжил, не догадываясь, что моего немецкого хватает, чтобы понять его: — Надо покупать. Скоро все товары исчезнут, как в прошлую войну, а русский дурак не знает цену своему костюму.

Старший немец попытался сбить до двухсот, но я не прогибался. Если бы не счел меня дураком, скинул бы процентов десять-пятнадцать, а теперь не буду.

— Нет, это слишком дорого, — сказал он на русском языке и сделал вид, что собирается уйти.

— Когда вернешься, русский дурак поднимет цену до четырехсот, — предупредил я на немецком языке.

Оба покупателя опешили, а потом отец и вслед за ним сын заржали весело.

— Какой ты хитрый! — то ли похвалил, то ли обругал старший немец.

— В Одессе других не бывает, — сообщил я.

Мы ударили по рукам, и он отслюнявил мне десять красно-коричневых купюр номиналом три червонца.

На рынке я купил яблок по пять рублей килограмм, после чего отправился по магазинам. Поскольку цены во всех одинаковые, зашел в ближний неказистый «Промтовары», где приобрел безопасную советскую бритвы в оловянной коробочке и лезвия к ней. Последние двух видов — более дорогие «Стандарт» категории «А», как сказал женщина-продавец, толщиной восемь сотых миллиметра, и «Нева» категории «Б» — одна десятая миллиметра. Я взял за пять с половиной рублей блок (сто штук) первых. К «Неве» у меня отрицательное отношение еще с курсантских времен. Лезвиями этой марки разве что траву срубать, которую коса не взяла. Еще приобрел хлопчатобумажный спортивный костюм, оловянный помазок и стаканчик для пены, два бруска туалетного мыла «Ландыш», одеколон «Чайка», зубную щетку и порошок «Мятный», три мужских, больших и грубоватых носовых платочка, по катушке черных и белых ниток, пачку с пятью иголками, ножнички, тряпичные тапки и пять пар носков под полуботинки, В магазине «Продукты» затарился тремя пачками индийского чая, килограммом конфет шоколадных «Мишка косолапый» и килограммом сыра «Советский». На всё про всё ушло двести восемнадцать рублей. Оставшегося должно хватить до стипендии в двести пятьдесят рублей, которую получу в сентябре. Благодарность швейцарскому портному, если еще жив!

8

Эскадрилью — три отряда по двенадцать человек — сформировали быстро и сразу приступили к обучению. Подъем, зарядка, приборка, утренняя проверка, завтрак и строевые занятия. Кто-то решил, что летчик первым делом обязан хорошо ходить строем. Затем были шесть уроков, с перерывом на обед после четырех первых. Кормили нас по нынешним меркам хорошо. На занятиях изучали теорию полета, аэродинамику, аэронавигацию, метеорологию. Уже есть много учебников, мути в которых тоже много. Зубрили «Наставление по производству полетов» и «Курс учебно-летной подготовки». Изучали устройство самолетов «И-16» тип пять и «СБ» (скоростной бомбардировщик) тип «бис-2». Последний был двухмоторным цельнометаллическим, вооруженным четырьмя пулеметами калибра семь шестьдесят два и способным взять шестьсот килограмм бомб и лететь быстрее истребителя. Экипаж три человека: сидевший впереди в застекленной части фюзеляжа штурман, вооруженный спаренным пулеметом, далее в закрытых кабинах пилот и за ним стрелок-радист, у которого тоже два пулемета, верхний и нижний. Работали на тренажерах — сиденья с маленькими крыльями и хвостом, приборной доской, штурвалом и педалями. В общем, кони педальные для детворы.

Курсантов по очереди забирали с уроков для полетов на «УТ-2», сперва с инструктором, а потом самостоятельно. Топлива не хватало, поэтому отрабатывали взлет, восьмерку над аэродромом и посадку, чтобы навыки не потеряли.

Мне сразу разрешили слетать на «СБ», а потом и на «И-16». В первый полет на бомбардировщике отправился с командиром отряда старшим лейтенантом Осиповым, который слышал о моих выкрутасах на «УТ-2» над аэродромом, а видеть не случилось. Машина была непривычно тяжелая, но скорость набирала быстро. Шасси убиралось механически. Для своего размера достаточно маневренная. Отрядный дал добро, и я по-быстрому нарезал несколько фигур, закончив «штопором», в который «СБ» сваливался легко и так же просто выходил из него. После чего, выпустив шасси, сразу сел. На колесах были тормоза. Испробовал их, когда скорость была еще высокой, и самолет малость повело, чуть не выскочил со взлетной полосы. Я тут же прекратил тормозить, благополучно довел до стоянки.

— С маневрированием на земле надо поработать, а в остальном готовый летчик, — с важным видом сделал вывод старший лейтенант Осипов.

Интересно, как бы скривилась его физиономия, если бы узнал, что у меня часов налета больше, чем у всей эскадрильи?

На истребителе летал один. Там места для инструктора нет. «Ишачок» оправдывал свое прозвище. Очень нервная машина. Малейшее движение рукоятью управления — мгновенная реакция. Меня предупредили об этом, но приноровился не сразу. К тому же, шасси убиралось вручную с помощью лебедки, установленной справа. Одновременно крутить и управлять оказалось очень сложно. Зато потом порадовался маневренности самолета. Скорость и вооружение были слабенькими, так что время «И-16» ушло. Его заменяли на «Як-1», более скоростной и вооруженный пушкой и двумя пулеметами. Поэтому я предпочитал летать на менее норовистом и более тяжелом «СБ», привыкал к нему. Знал, что самолеты будут становиться все больше, а мне в этой эпохе придется провести какое-то время, пока не найду способ покинуть ее. Что-то мне неуютно в нынешнем варианте социализма, даже хуже, чем в развитом, на который выпала большая часть моей первой эпохи.

Отряды по очереди вместо уроков отправляли на стройку. Возводили административные, служебные здания, ангары. Многие ребята были из деревень, умели делать всё: и каменщики, и плотники, и столяры, и штукатуры… Я способен был только красить и принеси-подай-пошел к черту! Чаще подвозил кирпичи на одноколесной деревянной тележке. Это мне обратка за сытую и ленивую жизнь в предыдущей эпохе.

Перед ужином была политинформация с обязательным повторением полуденной сводки Советского информационного бюро, которую мы в добровольно-принудительном порядке слушали по радио. Мне эта информация до лампочки, потому что знал конечный результат, но вынужден был делать вид, что очень интересно. Проводил мероприятие парторг эскадрильи лейтенант Худяков, двадцатитрехлетний бодрячок с розовыми щечками и сочными губами. Пилот из него получился поганый, поэтому летал по мозгам в тылу. Мне приходилось делать усилие над собой, когда он начинал накачивать нас пропагандой. Так и хотелось сказать, что надо личным примером агитировать.

Второй проблемой такого же плана мог стать комсорг Буканин, ушлый крестьянский парень невысокого роста, плохой летчик, однако сумевший набиться в друзья сразу всем, включая командира эскадрильи. Только я держал дистанцию, ни с кем не сходился, объясняя свою холодность нацеленностью на учебу, войну, желание как можно быстрее попасть на фронт и отомстить за погибшую мать.

— Студент (мое погоняло здесь), ты почему не встал на учет и не пришел на комсомольское собрание? — в конце первой недели обучения прицепился комсорг.

— Если ты не знаешь, меня сильно контузило, и я не помню, вступал в комсомол или нет. Мне кажется, что да. А вдруг нет⁈ Представляешь, что со мной и тобой сделают, если выяснится, что я обманул всех? Так что давай подождем. Может, встречу кого из знакомых и выясню, как на самом деле, — придумал я объяснение.

Не трудно догадаться, что моя судьба его не интересовала, а вот вылететь при его-то пилотских навыках из комсоргов и даже из авиашколы ему явно не хотелось.

— Ну, да, не будем спешить, — согласился он. — Хотя можешь еще раз вступить. Такое будет объяснимо.

— Зачем? — задал я вопрос. — На фронте проявлю себя и сразу в партию вступлю. Говорят, там быстро принимают, без волокиты, как в тылу.

Тут он, видимо, почуял во мне собрата-проходимца и согласился:

— Ну, да, так будет лучше.

По воскресеньям был выходной. Днем отсыпались, занимались своими делами, а вечером отправлялись в поселок Красный Кут. Шли большой толпой, потому что с местными пацанами отношения не сложились. Все девки были заранее влюблены в отважных летчиков, нежданно-негаданно появившихся в их краях. Профессия романтическая, зарплата и статус высокие — что еще надо провинциальной простушке⁈ По пути заглядывали в магазины, покупали водку. Кроме нее и коньяка, в продуктовых почти ничего не было. После введения здесь карточек народ выгреб всё, что можно купить. Немец, приобретший у меня костюм, оказался прав. Кстати, всех их выселили в сентябре. Сутки на сборы — и в товарных вагонах в Сибирь или Казахстан.

Приняв на грудь, курсанты отправлялись на танцы в местный клуб. Там наяривал на гармошке хромой мужичок лет тридцати пяти, которому постоянно наливали, чтобы не делал продолжительные паузы. Мероприятие продолжалось до тех пор, пока инструмент не падал на пол, а вслед за ним исполнитель. Отплясывали «цыганочку», гопак, изредка и неумело кружились в вальсе. Меня Вероник научила вальсировать более-менее, но танцевать с простушками с ярко накрашенными губами не хотелось. Платоника меня не интересовала, а на все остальное не было условий. К тому же, я нашел решение этого вопроса прямо на территории школы.

В столовой у нас работали поварами, посудомойками, раздатчицами вольнонаемные женщины. По меркам войны место хорошее, с голоду не умрешь и семью подкормишь. Им на помощь присылали наряд курсантов. Как-то пришла и моя очередь. Сперва разгружал машину, которая привезла продукты, потом чистил картошку на суп. Помогала мне Анюта — женщина двадцати восьми лет, не красавица и не уродка, с бесиками в карих влажных глазах, мать двоих детей, муж, бывший механизатор, воюет танкистом. Это она мне выложила за чисткой картошки, сидя напротив и наклоняясь за следующей к большой миске, эмалированной, темно-зеленой снаружи и голубовато-белой внутри, стоявшей у наших ног. Коричневое в желтую полоску платье с овальным вырезом обвисало и показывало верхушки белых пухлых сисек с бледно-голубенькими прожилками. Я сразу завелся с голодухи. Она почувствовала это и то, что я почувствовал, что она почувствовала…

Добив миску, Анюта предложила:

— Пойдем в погреб еще наберем, а то мне одной страшно.

Погреб был большой, каменный. Построен во времена НЭПа сельскохозяйственным кооперативом, который извели под корень в начале тридцатых годов, как не соответствующий социализму. Внутри пованивало гниющими овощами, засыпанными в каменные отсеки. Свет попадал только через открытую настежь входную дверь. Мы подошли к широкому отсеку, в котором была картошка. Осталось ее мало, на самом дне. Скоро привезут еще.

Анюта поставила там миску, наклонилась и неторопливо начала наполнять ее картошкой. Платье обтянуло выпуклую задницу. Недолго думая, я подошел сзади, задрал подол и стянул вниз серо-желтые рейтузы длиной до середины бедер, из плотной ткани и с резинками на штанинах, открыв белые упругие ягодицы и темную мохнатку внизу между ними, и сделал паузу: продолжаем или нет? Женщина молча расставила руки шире, чтобы упор был лучше. Я правильно понял и въехал без подготовки. Влагалище рожавшей женщины было мягким, расслабленным и сочным. Анюта тихо постанывала, причем бессистемно, никак не мог понять, что ей нравится больше. Кончила немного раньше меня, запульсировав влагалищем, расслабившимся еще больше, и застонав глухо, протяжно и как-то надсадно, будто поднимала через силу что-то тяжеленное. Пролетарский секс, грубый, короткий и яркий, как метеор — возврат к истокам. Я удовлетворенно пошлепал ладонью по правой теплой ягодице, тоже расслабившейся.

— Иди на кухню, я догоню, — сказала Анюта, разгибаясь.

Удовлетворенной женщине в подвале не страшно.

После этого мы во время обеда по будням забивали стрелку там же, а по выходным, а иногда и будни после вечерней проверки, я в темное время приходил в ее небольшой дом из камня, бревен и самана, разделенный на две части: кухню с длинной угольной печкой, столом-тумбой с полками внутри для хранения посуды и узкими деревянными нарами, на которых спали два мальчика, трех и шести лет, и горницы с буфетом, шкафом для одежды с большим прямоугольным зеркалом на левой створке, овальным столом, четырьмя деревянными стульями и двуспальной металлической кроватью с пружинящей сеткой, над которой к стене прикреплен тонкий коврик с двумя оленями, самцом и самкой, в лесу. Сетка звонко отбивала ритм о раму, и порой мне казалось, что мы подстраиваемся под него, а не наоборот.

На обратном пути частенько встречал местную гопоту. В первый раз снял и намотал на руку ремень, чтобы отбиться. На меня не прореагировали, хотя некоторых наших учлетов отметелили здорово. Наверное, знают, от кого иду. Деревня, однако.

9

Зима началась в последних числах октября. Задули сильные холодные ветра, посыпал снег. Теперь утром после завтрака у нас была не строевая подготовка, а расчистка аэродрома лопатами с деревянными рукоятками и фанерными совками.

Седьмого ноября, в праздник Великой октябрьской революции, учлетам выдали в обед по сто грамм трехзвездочного дагестанского коньяка. Оказывается, он положен летчикам вместо водки. Как по мне, лучше бы сделали наоборот.

Двадцатого ноября меня вызвали с уборки снега к начальнику школы генерал-лейтенанту Денисову, дважды Герою Советского Союза. Отличился в Испании, на Халхин-Голе и в советско-финскую войну. Предыдущая должность — командующий ВВС Закавказского военного округа. Сняли за пьянку. Ему всего тридцать два года. Лицо овальное, простецкое. Даже зачесанные назад волосы, делающие лоб выше, интеллекта не добавляют. Вчера вечером он прибыл на «И-16» из Москвы, куда летал на совещание старшего комсостава ВВС. Самолет посадил хорошо, но из кабины его вытащили, потому что был пьян в стельку, и отнесли в служебную квартиру. Судя по свежему аромату алкоголя в кабинете, недавно похмелился, может быть, прямо здесь перед самым моим приходом.

— Ну, что, надоело учиться? — спросил он задорно.

Видимо, уже вставило на старые дрожжи.

— Так точно! — в тон ему ответил я. — Хочу на фронт.

— Я тоже хочу, готов был командиром полка, но не отпускают, — пожаловался генерал-лейтенант. — А тебе помогу. В Москве встретил бывшего сослуживца майора Бабанова. Командует полком пикирующих бомбардировщиков. Ему позарез нужны толковые летчики. «Пе-2» — сложный в управлении самолет. На взлете норовит развернуться, на крутых виражах ложится на лопатки, а при посадке на малой скорости может «просесть» или сделать «козла» и сломать шасси, а если резко затормозишь, скапотирует. Справишься с таким?

— Так точно! — повторил я.

— Верю в тебя. Сказал Толе, майору Бабанову, что есть у меня толковый учлет, пришлю его. Не подведи, — сказал он.

— Никак нет! — рявкнул я.

— Сейчас подпишу приказ, что ты досрочно окончил школу с присвоением звания сержант. Получай проездные документы, сдавай вверенное имущество, собирай своё — и в путь. После обеда пойдет грузовая машина в Саратов, довезет тебя до железнодорожного вокзала, — продолжил он.

— Спасибо, товарищ генерал! — искренне поблагодарил я.

Через час у меня на руках был документ — лист бумаги с отпечатанным текстом, подписью начальника и печатью — о досрочном окончании Качинской военной авиационной школы с присвоением квалификации «военный пилот» и звания «сержант» с соответствующей записью в военном билете, приказ о переводе в Пятьсот одиннадцатый бомбардировочный авиационный полк и проездное требование для следования по железной дороге от станции Саратов до станции Ногинск. Я сдал постельные принадлежности, собрал в вещмешок свое нехитрое барахлишко, занял у старшего сержанта Старухина четыре треугольника на петлицы шинели, пообещав в саратовском военторге купить новые и передать ему, и даже успел попрощаться в подвале с Анютой, которая всплакнула и пожелала вернуться с войны живым.

Поехал в Саратов на полуторке «Газ-мм», которая привезла в школу бочки с машинным маслом. Кабина была железная, теплая; водила Стёпа — двадцатишестилетний мужчина с печальными глазами многодетного отца, хотя до сих пор холостякует — молчалив, больше слушал меня; дорога накатанная; ехали со скоростью километров сорок пять в час, что для такой массы и двигателя в пятьдесят лошадиных сил было вполне прилично. Преодолев сто двадцать пять километров за неполные три часа, прибыли в Саратов, когда «Военторг» еще работал. Магазин был пустой, только продавец — молодая женщина со старыми обидами на лице без макияжа. Здесь продавались специальные товары для военнослужащих всех родов войск и званий, начиная от формы и эмблем и заканчивая гуталином и зубными щетками. Несмотря на то, что я был в форме, продавец потребовала предъявить военный билет, после чего продала мне двенадцать красных треугольников на петлицы, четыре из которых я вручил Стёпе для передачи ПеКа. После чего водитель довез меня до железнодорожного вокзала — кирпичного комплекса из трехэтажной средней части и одноэтажных крыльев, покрашенного в зеленовато-голубой с белым.

К моему удивлению, в обычную кассу была очередь, и в зале ожидания на деревянных скамьях сидело и даже лежало много людей с чемоданами, сумками, баулами… Наверное, убегают подальше от войны. Немцы стремительно приближались к Москве.

Я подошел к воинской кассе, постучал пальцем в закрытое окошко. Там сразу появилась женщина, молодая и в сравнение с остальными, неухоженными и одетыми неброско, можно сказать, красивая, по крайней мере, она в этом была искренне уверена и смотрела на меня сверху вниз. Я подал требование в открывшееся окошко.

Прочитав его, кассир спросила:

— В вагон для курящих?

— Нет, — отказался я.

Она что-то записала у себя, поглядывая в мое требование, после чего взяла с полочки коричневый картонный прямоугольник, вставила его в небольшой аппарат, на котором что-то выставила, и прокомпостировала.

— Пассажирский поезд номер пятьдесят «Астрахань-Москва», четвертый плацкартный вагон для некурящих мужчин, место пять. Поезд отправляется с первого пути в девятнадцать ноль пять. Прибывает в Москву на Саратовский вокзал завтра в девятнадцать тридцать девять, — сообщила она, отдав мне билет и требование.

До отправления оставалось больше часа. Я отправился в буфет, в котором было пусто. Пухлая дама с ярко-красными от помады губами, стоявшая за стойкой, посмотрела на меня с интересом. Наверное, потому, что в продаже были только вино, водка, коньяк и чай без сахара. К ее огорчению, я остановился на последнем, взяв за рубль два стакана. Ужин и питание на следующие сутки мне выдали в авиашколе сухим пайком: буханка хлеба, два куска жареной рыбы, четыре вареных куриных яиц, две банки тушенки свиной, две пачки галет, кулечек из газеты с сахаром и второй поменьше с солью. Сев за столик, умолол с хлебом жареную рыбу, которая сегодня на ужин, запивая подслащенным чаем. Нынешний вариант «Жизнь удалась!».

На выходе из буфета меня тормознул патруль из молодого пехотного лейтенанта и двух рядовых с винтовками. На левой руке у них красные повязки с черными буквами «ВП (военный патруль)».

— Предъяви документы, товарищ сержант, — потребовал офицер старавшийся казаться строгим.

Я достал из внутреннего кармана шинели военный билет и приказ о переводе в другую воинскую часть. Теперь у меня железобетонная ксива с четкой фотографией и не расплывшимся текстом и печатями.

Лейтенант внимательно прочитал всё, после чего вернул, спросив:

— На фронт?

— Так точно! — бодро ответил я.

— Мы тоже скоро, — выдал он военную тайну и пожелал: — Удачи тебе!

— Взаимно! — сказал я.

Вагон был почти пустой. Во втором купе ехал только я. В сторону фронта движение было слабое. Проводник лет тридцати в синей форме железнодорожника с черными петлицами принес мне комплект постельного белья и темно-синее шерстяное одеяло, получил положенные восемь рублей. Я переобулся в тапочки, спрятал в отсек под своей нижней полкой сапоги с портянками, вещмешок, сагайдак, шинель и шапку. С третьей полки достал свернутый матрац с подушкой в середине, застелил. Спать не хотелось, поэтому лег поверх одеяла и начал думы думать.

Обиды на семейство Суконкиных, из-за которых оказался здесь, уже ушли, как и сожаление о потере той красивой жизни. Я втянулся в новую эпоху, освоил её новояз и правила поведения, главное из которых «Молчание — свобода». Длинный язык нынче доводит, минуя Киев, аж до Колымы. До конца войны, если опять не приводнюсь на самолете и не перемещусь, шансов свалить заграницу не будет. Если доживу на свободе, подамся в Мурманск, где устроюсь моряком или летчиком. В первом случае сойду в каком-нибудь иностранном порту и попрошу политическое убежище, во втором совершу вынужденную посадку на территории Норвегии и не пожелаю возвращаться в СССР.

10

Поезд ехал медленнее царских из-за более продолжительных остановок, во время которых паровоз бункеровался углем и водой. Саратовский вокзал оказался будущим Павелецким. Рядом была станция метро с таким названием. Проводник подсказал мне, что поезд на Ногинск отправляется с Курского вокзала, до которого можно добраться на метро. Внутри станции «Павелецкая» было необычно мало людей, хотя сейчас многие должны возвращаться с работы. На схеме всего три короткие ветки: зеленая, синяя и красная. Из двух касс, продававших бумажные билеты, работала одна, и в очереди стояли всего два человека.

— Товарищ военный, тебе билет не нужен, — подсказала мне женщина в форме железнодорожника с красной полоской на петлицах, как у ефрейтора.

Турникетов не было. Вместо них перед эскалатором вниз стояла еще одна женщина в форме, которой пассажиры показывали билеты. Поезда ходили с интервалом минут десять. Они похожи на те, в которых я катался в конце двадцатого века, только диваны обтянутые черной кожей, толще, мягче. Внутри тоже был кондуктор-женщина, которая проверила и прокомпостировала билеты пассажиров и на следующей остановке перешла в другой вагон, даже не глянув на меня.

На второй остановке «Площадь Свердлова», будущая «Театральная», я перебрался на «Площадь революции» по наземному вестибюлю. Станции пока не соединены длиннющим подземным переходом, в котором в часы пик в обе стороны будут быстро шагать плотные колонны москвичей и гостей столицы. Проехал одну остановку до «Курской», поднялся на поверхность, выйдя рядом со зданием вокзала.

В воинской кассе пожилая женщина-кассир, ознакомившись с требованием, сообщила:

— В пригородных поездах проезд бесплатный для военнослужащих. Поспеши на третью платформу. Оттуда, — она глянула на часы с кукушкой на стене, — через восемь минут отправляется на Захарово через Ногинск.

В вагонах пригородного поезда были деревянные скамьи, покрытые лаком, потертым там, где сидели и прислонялись пассажиры. Было достаточно тепло и светло (сел рядом с плафоном с электрической лампочкой на потолке), поэтому занялся газетой «Известия», купленной на вокзале в киоске за двадцать копеек. Наши войска выравнивали линию фронта на подступах к Москве. Так сейчас называется отступление. Другие статьи бодренькие, с уверенностью в победе, как и положено пропагандистским. Особенно позабавила ссылка на статью в газете «Берлинен берзенцейтунг», в которой немецкие вояки жалуются на морозы и отчаянное сопротивление русских под Москвой. Якобы от их батальона осталась всего горстка людей. Куда смотрела немецкая цензура⁈

Через два с лишним часа поезд остановился на станции Ногинск. Пройдя через узкое здание станции, я вышел на небольшую площадь. Было холодно и темно за пределами света лампы, висевшей над дверью и поскрипывающей на ветру. Впереди увидел офицера, судя по нашивкам на рукавах — широкий красный угол острием вниз с узкими желтыми по бокам— капитана, шагающего к полуторке на стоянке.

— Товарищ капитан, не подскажите, как добраться до аэродрома? — бегом догнав его у грузовика и козырнув, задал я вопрос.

Он посмотрел на мои голубые петлицы и приказал:

— Залезай в кузов.

Встав на заднее колесо, я запросто перемахнул через деревянный борт, прошел к кабине, где и сел спиной к ней. Полуторка сразу тронулась. Дорога была убитая — моя задница не даст соврать. К счастью, ехали не долго.

Машина остановилась, открылась дверца и послышался голос капитана:

— Сержант, вылезай. Тебе через КПП.

— Спасибо! — поблагодарил я и спрыгнул сзади на землю, постучав кулаком по деревянному борту: ехай!

Контрольно-пропускной пункт был каменным и с железной вертушкой в проходе, в конце которого стоял рядовой в шинели, шапке и с карабином на плече, а слева за окном из нескольких стекол в синих рамах сидели младший сержант лет двадцати семи, кряжистый, с туповатым крестьянским лицом, и лейтенант не старше двадцати одного, светло-русый, круглолицый, курносый, с жиденькими гусарскими усиками, делавшими его смешным. Я поздоровался, передал документы в открытую форточку, расположенную в нижнем ряду.

— Ты, видимо, тот самый ас из Качинской авиашколы, о котором нам говорил командир полка! — иронично произнес лейтенант.

Он даже не подозревает, насколько прав.

— Других для вас не нашлось! — в тон ему ответил я.

— Да ладно тебе, не сердись! — по-доброму молвил он. — Летать вместе будем. Я штурман лейтенант Матюхин Сеня, а Ваня Сагань, — показал он на младшего сержанта, — стрелок-радист.

Я назвал свое имя и фамилию стрелку-радисту, потому что штурман прочел их в документах.

— Задолбались уже через день в наряды ходить, потому что не летаем! — пожаловался лейтенант Матюхин. — Нашего пилота младшего лейтенанта Жиганова машина сбила неделю назад. Ночью пьяный выскочил на дорогу, чтобы подвезла, шофер затормозить не успел. Сейчас в госпитале в Москве. Мы ездили к нему позапозавчера. Был в реанимации, не пустили к нему, но врач сказал, что должен выкарабкаться.

— Часто летаете на бомбежку? — поинтересовался я.

— Только на учебное бомбометание и патрулирование. Наш район от окраины Москвы до Владимира. У нас налета у всех мало. Летом выпустились и ждали самолеты в станице Кривянской возле Новочеркасска, где формировался полк. Сначала были Сороковым, а в конце сентября переименовали в Пятьсот одиннадцатый и второго октября сюда перевели, включили в Десятую сводную авиадивизию. Здесь мы и получили две эскадрильи — восемнадцать «Пе-3», а позже три «Пе-2» для звена управления. Командиры поменяли «двушки» на «трешки», и в итоге наш экипаж оказался на «Пе-2». Теперь ждем, когда погода наладится, — поведал он.

— Я приехал, значит, скоро полетим воевать! — сказал ему шутливо.

— Хорошо бы! — согласился штурман и приказал стрелку-радисту: — Проводи его в казарму младших командиров, помоги обустроиться.

Это было старинное двухэтажное каменное здание. На первом этаже находились служебные помещения, включая склад и комнату завхоза при нем. Добродушный усатый старшина Презенчук в возрасте за сорок, был совершенно не похож на кадрового военного. Ему бы в детском садике работать. Завхоз уже собирался ложиться. Что-то бурча под нос, наверное, самые лучшие пожелания в мой адрес, он выдал мне матрац и постельные принадлежности и попросил моего стрелка-радиста на обратном пути зайти в столовую и предупредить, что с завтрашнего дня будет на одного едока больше, а то я останусь без завтрака. Рапортичку передадут утром.

Мы поднялись на второй этаж. Там были семь больших комнат на шесть коек каждая: четыре слева от лестницы и три и плюс санузел справа. Две смежные обогревала одна грубка, топка которой выходила в коридор. Рядом были поленницы березовых дров, сложенные аккуратно.

Свободная койка была в дальней слева комнате у внешней стены и в придачу у окна, выходившего на север. Просветы в деревянной раме заклеены лентами, нарезанными из газет, но все равно сквозило. Зато не так сильно чувствуешь вонь от чужих сапог и портянок. Кровать была металлическая с панцирной сеткой. Перед ней в проходе тумбочка, в которую сагайдак не влезал, поэтому прислонил его сбоку. Там же поставил сапоги, переобувшись в тапочки. Пятеро моих соседей тоже готовились ко сну, поэтому я только представился и пошел в противоположный конец коридора.

Четыре жестяных умывальника с холодной водой и небольшое зеркало над каждым были приделаны к левой стене, а у правой, на две ступеньки выше, столько же отсеков без дверец с дырками в полу и чугунными сливными бачками на высоте метра два, с которых свисали на толстых цепочках узкие белые фаянсовые рукоятки. Когда я стирал по-быстрому портянки, а потом чистил зубы и умывался, в отсеке напротив отбомбился парень в нижнем белье и сапогах. Волей-неволей я наблюдал процесс в зеркале, утешаясь мыслью, что это все-таки лучше, чем удобства во дворе, особенно зимой, как было во многие мои предыдущие эпохи.

11

После завтрака я пошел представляться командиру полка майору Бабанову. Штаб располагался на втором этаже здания клуба Полигона, как назывался аэродром. Раньше здесь проводили испытания бомб и другого авиационного оружия. В приемной перед кабинетом с табличкой «Директор клуба» секретарша в звании ефрейтор, сидя за небольшим овальным столом, застеленным желто-красной ситцевой скатертью, что-то быстро отстукивала на пишущей машинке. Лет девятнадцать, довольно миловидная и ухоженная. Наверное, дочь старшего офицера. Не отрываясь от работы, она кивнула в ответ на мое приветствие и показала головой на три деревянных сочлененных стула с откидывающимися сиденьями у стены, видимо, перенесенных сюда из зрительного зала.

— Новый пилот из Качинской школы? — спросила она, допечатав страницу.

— Так точно! — ответил я. — Сержант Изюмов.

Она зашла к начальнику, доложила обо мне, получила разрешение впустить.

Почти все пространство в кабинете занимал Т-образный стол с длинной ножкой, накрытый темно-зеленой бархатной скатертью. Как догадываюсь, рассчитан на всю театральную труппу. Сейчас за ним сидели четыре офицера: во главе двадцатидевятилетний майор Бабанов — по-мужски красивый, похожий на какого-то киноактера из будущего, не смог вспомнить фамилию; справа у «ножки» — еще один майор лет двадцати семи с тяжелым взглядом, медленно поворачивавший голову, словно потянул мышцы шеи; напротив него — батальонный комиссар (майор) лет тридцати пяти с косым старым шрамом на лбу, делавшим его хитроватое лицо мужественнее; а рядом — капитан лет двадцати пяти с длинным носом и руками, которые то клал на столешницу, то убирал под нее, словно и там и там мешали.

Я доложил о прибытии, передал через капитана документы.

Командир полка, даже не глянув в них, представился и назвал остальных: начальника штаба майора Халюка, батальонного комиссара Дроздова и командира Второй эскадрильи, в которой я буду служить, капитана Шикторова.

— На «Пе-2» летал? — спросил майор Бабанов.

— Никак нет! — четко ответил я.

— Прокатись с ним сегодня, — приказал он капитану Шикторову, который явно не обрадовался поручению.

— Да я и сам справлюсь, — самоуверенно заверил я.

— Даже так⁈ — иронично произнес командир полка. — Ну, что ж, слетай сам, студент. Ты ведь студент?

Выпускников военных училищ, в том числе летных, считают имеющими высшее образование, но на самом деле у некоторых нормальной десятилетки нет за плечами, а всего лишь какое-нибудь ФЗУ, поэтому не жалуют тех, кто учился в гражданском вузе, где уровень преподавания постепенно приближается к дореволюционному.

— Бывший. В академическом отпуске до конца войны, — ответил я.

— Правильное решение, — похвалил он. — Хорошо, лети сам. Самолет будет готов к одиннадцати ноль-ноль.

За завтраком в большой столовой, где меня посадили за четырехместным столиком, соседи, три сержанта-пилота, посоветовали не спешить. У «Пе-2» двигатели плохо запускаются в холодную погоду, поэтому на ночь сливают воду из системы охлаждения и масло из двигателя, а утром и то, и другое подогревают и заливают по-новой. На это уходит часа два.

У моей «Пешки» бортовой номер тринадцать, нанесенный синим цветом возле кабины радиста. Для меня число счастливое. Перед кабиной пилота на фюзеляже нарисован черной краской осетр с загнутым хвостом — эмблема моего предшественника, менять не стал. Самолет новый, навороченный, электрифицированный по последнему слову техники. Все, что на других, на которых я летал, делалось вручную — уборка и выпуск шасси, тормозные щитки, триммера, закрылки, на «Пе-2» выполняло электричество. Для этого имелись два генератора, аккумуляторная батарея, и на стоянки подключался к аэродромной сети, благодаря разъему в хвостовой части. Корпус цельнометаллической с бронеплитами в важных местах, включая защиту пилота. Штурману и стрелку-радисту повезло меньше. Два двенадцатицилиндровых двигателя мощностью тысяча сто лошадиных сил разгоняли его до пятисот тридцати (теоретически) километров, позволяли подняться на восемь тысяч восемьсот метров и пролететь тысячу двести километров (тоже теоретически) с запасом бомб на внешних и внутренних подвесках общим весом от шестисот килограмм до тонны. Кроме сложности в управлении, недостатками были негерметично закрытые кабины, из-за чего на большой высоте приходилось надевать кислородные маски, и слабое вооружение — впереди неподвижные левый ШКАС калибром семь шестьдесят два миллиметра и правый УБ (Универсальный Березина) — двенадцать и семь, у штурмана ШКАС для защиты сверху сзади и у стрелка нижний УБ. У предыдущих версий все пулеметы были семь шестьдесят два.

Кроме командира Второй эскадрильи, пришли посмотреть, как я буду летать, мои штурман и стрелок-радист (им не разрешили на всякий случай) и все, кому нечего делать, а полетов сегодня нет из-за низкой — около тысячи метров — облачности. На Полигоне базируются еще Пятьсот третий штурмовой полк и Сто шестьдесят восьмой истребительный полк, самолеты «лагг-3» которого будут сопровождать нас во время вылетов на бомбардировку. Подозреваю, что майор Бабанов тоже будет наблюдать из окна кабинета. Оттуда видна большая часть аэродрома и небо над ним. Приятно посмотреть, как ошибаются другие.

— Что это такое? — спросил капитан Шикторов, увидев сагайдак в моей руке.

— Лук-талисман, — ответил я.

Для летчика иметь оберег в порядке вещей. У нормальных в роли талисмана какая-нибудь маленькая вещица. Я студент, с меня спроса никакого. К тому же, побрился утром, а бреют покойников перед тем, как закопать. В общем, тот еще выродок, как, догадываюсь, подумал не только командир Второй эскадрильи.

Механик-сержант Гвоздев докладывает, что самолет к полету готов. Кроме него к самолету «приписаны» два моториста, оружейник и «приборист». Я с умным видом обхожу самолет, пиная правое колесо, накачанное отменно.

В закрытой кабине просторнее, чем в «УТ-2». Я запускаю сжатым воздухом по очереди оба двигателя и, пока они греются, регулирую сиденье под себя по вертикали и горизонтали, потому что стал объемнее. На мне шлемофон, новые зимние меховые куртка и штаны, кожаные перчатки, унты, а за спиной парашют. Я умудрился ни разу не прыгнуть с ним. В авиаклубах каждый обязан совершить два прыжка, без этого пилотом не станешь. В Качинской авиашколе посчитали, что все прошли положенную процедуру, и не сочли нужным тратить топливо на такую ерунду, только повторили укладку парашюта. Каждый обязан сам сделать это, чтобы в последние секунды жизни никого не обвинял. Я сослался на контузию, и мне напомнили, научив. Перед вылетом я уложил по-новой полученный на складе.

За спинкой сиденья бронеплита с подголовником, закрывающая обзор задней полусферы. Там за меня будут наблюдать две другие пары глаз. Обзор вперед и по бокам превосходный. Приборов на панелях больше, чем на самолетах, на которых летал раньше, но расположены, как по мне, удобнее. Механик показал и объяснил мне, что к чему, еще перед началом подготовки самолета. Добавился авиагоризонт АГП-1, гирополукомпас (прибор для определения углов рыскания и поворота вокруг вертикальной оси), коллиматорный прицел ПБП-1 с подсветкой, установленный сверху на фюзеляже перед плексигласовым стеклом, на которое нанесена красная курсовая черта, позволяющий пилоту целиться при пикировании для бомбометания и стрельбе из курсовых пулеметов, и ПБЛ-1 для сброса бомб в горизонтальном полете. У штурмана дневной оптический прицел ОПБ-1М и ночной коллиматорный НКБП-3. СПУФ-3 обеспечивает хорошую внутренняя связь и довольно паршивую с вышкой и самолетами рядом. Четыре режима: СЛ (слушаю), ГВ (говорю), РС (радиостанция) и РК (радиополукомпас). У стрелка-радиста дополнительно длинноволновая станция РСБ-бис. Поскольку его в этом полете не будет, связи тоже, ларингофон я снял. Он шею натирает даже через шарфик.

Я застегиваю поясной и плечевые ремни единым замком на груди, жестом показываю механику, что к взлету готов. Мотористы убирают «башмаки» из-под колес. На вышке горит зеленый огонь — взлет разрешен. Поехали.

Первый полет — как объездка жеребца. Он чувствует, что сейчас будет что-то неприятное, норовит съехать вправо с бетонной взлетной полосы, припорошенной снегом. Я не даю это сделать, подгоняю. Легко отрываемся от земли. Убираю шасси, набираю высоту, пронзаю слой густых облаков высотой метров четыреста. Выше светит солнце, но становится холоднее, потому что сквозит из всех щелей. Делаю разворот с креном шестьдесят градусов, как рекомендуют для этих самолетов, потом в обратную сторону под восемьдесят, и норовистый «Пе-2» начинает заваливаться «на лопатки». Даю ему сделать полный оборот, после чего закручивая в обратную сторону, удержав. Отрабатываю свою «воздушную кату». Машина очень маневренная, послушная, чуткая, резкая, как бы «прыгает» влево-вправо, даже лучше, чем «И-16». Здесь, выше облаков, меня никто не видит, иначе бы получил по самое не балуй. Фигуры высшего пилотажа вне боя запрещены.

После чего пикирую под углом семьдесят градусов, разгоняясь до семисот двадцати километров в час. От перегрузки начинают закрываться глаза. Выскакиваю из облаков правее аэродрома, сравнительно легко выхожу из пике на высоте метров шестьсот, делаю круг влево под углом восемьдесят градусов (кто в теме — оценит), выпускаю шасси и захожу на посадку раза в два быстрее, чем на «УТ-2». Самолет мягко касается земли. Я отпускаю штурвал — и норовистая «Пешка» сразу подскакивает, намериваясь взлететь. «Придавливаю» ее к полосе и начинаю тормозить сперва потихоньку, хотя качусь слишком быстро, могу выскочить за пределы поля, потом, по мере падения скорости, плавно усиливаю и в итоге нормально подъезжаю к своему месту на стоянке. Выбравшись из кабины и спрыгнув на бетон, похлопал бомбардировщик по фюзеляжу, как хозяин по крупу справного жеребца. Теперь я знаю его, а он меня.

— Замечаний нет, — сказал я подошедшему механику-сержанту Гвоздеву, который смотрит на меня с восхищением, после чего написал это же в специальной форме.

После каждого полета надо заполнять ее, указывая неисправности, а механик пишет об устранении их. Перед следующим вылетом надо проверить, так ли это.

Пока писал, к нам подошел командир Второй эскадрильи Шикторов.

Я козырнул и доложил:

— Товарищ капитан, сержант Изюмов учебный полет закончил! Происшествий не случилось!

— Даже странно, что ничего случилось. Представляю, что ты вытворял выше облаков, — мрачно прокомментировал он. — При твоем скромном налете результат отличный. Будешь на правом пеленге в правом звене.

В каждой из двух эскадрилий полка по девять самолетов, которые при совместном боевом вылете строятся большим клином (два пеленга в обе стороны), состоящим из трех меленьких: впереди звено командира и сзади по бокам два других. Самые уязвимые места такого построения — левый пеленг в левом звене и правый — в правом. Туда назначают самых опытных или ненужных. Сейчас два «Пе-2» из трех в ремонте. Оба побились при посадке после учебного полета. Вот и думаю, мне сделали комплимент или решили избавиться от последней «двушки»?

12

Подозрения мои усилились двадцать пятого ноября, когда немного распогодилось, облака поднялись до полутора тысяч метров, и семнадцать «Пе-3» слетали на учебное бомбометание. Наш самолет остался на аэродроме, потому что штурман и стрелок-радист опять были в наряде. Якобы график был составлен до конца месяца с учетом того, что экипаж неполный.

Через день распогодилось окончательно. В Московскую область пришел антициклон с чистым небом и морозами. Снег скрипел под унтами, когда после обеда шли к своим самолетам, приготовленным к вылету. Каждый разгружен бомбами под завязку. У нас две КМБ (кассеты мелких бомб) по сорок А10 весом девять с половиной килограмм и две ФАБ-100 на подвесках. С таким грузом будем лететь не быстрее трехсот пятидесяти километров в час, но недалеко — Солнечногорск, Каменка, Рогачево — и нас прикроют истребители.

На взлет пошли в тринадцать ноль-ноль. Мы были крайними. Догнали эскадрилью и заняли место в правом пеленге своего звена. Высота две тысячи двести метров. Приказ следовать строго за ведущим (смотреть на его хвост) и делать, как он. Оба ведомых звена летят метров на десять-пятнадцать метров выше ведущего и в двух позади и между собой, и такое же построение в звеньях. Над нами восемь «Лагг-3»: две пары высоко, готовы к бою, еще две ниже, прикрывают нас. В эфире только треск.

Руки в перчатках начали замерзать. По очереди отогреваю их в карманах куртки, хотя делать это рискованно. И верчу головой, но теперь на сто восемьдесят градусов по вертикали и горизонтали. Запоминаю ориентиры. Вскоре начинает зудеть шея, поправляю самодельный белый шелковый шарфик из списанного парашюта, намотанный на нее под ларингофоном.

— Перестраиваемся для атаки! — командует командир эскадрильи.

Наше звено сбрасывает скорость, пристраивается за левым, которое теперь летит строго за первым. Ложимся на боевой курс, разгоняясь и снижаясь до тысячи двухсот метров. Бомбить будем с горизонтального полета, потому что, во-первых, с пикирования можно сбросить только с подвесок, и во-вторых, большая часть пилотов слишком неопытна для такого маневра. Внизу впереди дорога, по которой едут танки, которые кажутся длинной черной лентой с белыми вставками из машин в зимней раскраске. В небе появляются небольшие облачка дыма — взрывы зенитных снарядов. Продолжаем лететь боевым курсом, никто не маневрирует. В эфире сплошной мат. Замечаю, как из самолета командира эскадрильи падают черные точки, потом из следующего…

Сняв перчатки, жду, когда отбомбится летящий передо мной и замечаю впереди справа от дороги площадку, наверное, двор машинно-тракторной станции, на которой тремя ровными рядами стоят грузовики и бензовозы. Видать, пропускают танки, едущие к линии фронта. Это великолепная цель для наших осколочных бомб. Я отклоняюсь вправо и фиксирую боковым зрением, что в том месте, где должен был быть самолет, взрывается зенитный снаряд. Повезло.

Нажимаю кнопку сброса бомб на правом роге штурвала. Первые два импульса освобождают крепления на внешних подвесках, пятый и шестой — на внутренних в бомболюке центроплана. «Пешка» как бы вздрагивает облечено и от радости подпрыгивает. Я замечаю справа выше разрыв зенитного снаряда и бросаю самолет сильно влево, возвращаясь в строй. Как бывший артиллерист, знаю, что следующий взрыв будет там, где мы только что находились. Угадал. Занимаю место в правом пеленге и с набором высоты поворачиваю на обратный курс, лечу вслед за ведущим. Здесь по нам не стреляют.

Выдыхаю облегченно и сразу замечаю, что мое звено опять летит к месту бомбежки. У нашего ведущего стоит фотокамера. Это довольно большая тумба весом килограмм пятьдесят. Ее опускают сверху без верхней крышки, которая пролезает через люк только боком. Пластины шириной сорок сантиметров. Надо сделать снимки для отчета о проделанной работе. Словам веры нет.

Опять в небе разрывы от снарядов. Целят в ведущего. Я бросаю самолет влево-вправо, вверх-вниз, стараясь не отставать от него. Внизу замечаю горящую «Пешку», которая, теряя скорость, летит на восток. Явно не дотянет до линии фронта, хотя та относительно недалеко.

У летящего в левом пеленге нашего звена осколки снаряда выбивают дырки в правом крыле возле двигателя, который сразу задымил. Помню, что пилотом там сержант Радин. Живет в соседней комнате. Пытался законтачить со мной, а я не завожу друзей на войне. Самолет с дымящим двигателем выпадет из строя, отстав, но тоже упрямо движется на восток. Помочь ему не можем. Я пересчитываю самолеты в строю. Не хватает четырех. Куда делись еще два, не заметил. Да, многовато для одного вылета. И это еще не было вражеских истребителей.

Заходим на посадку по одному. Я сажусь последним, подкатываю к своей стоянке. Там стоит наш технический персонал в полном составе. Плюс техник и оружейник звена. Первые сразу направляются к нашему самолеты, а последние — к командиру звена. К ним добавляются два фотометриста, чтобы забрать и проявить пленку. Она будет главным доказательством проделанной нами работы.

С трудом выбираюсь из кабины, отметив, что без перчаток, но руки не замерзли, будто перегрелся, как в юности, когда полные ведра таскал, перемещая привезенную машиной тонну угля в сарай в подвале под трехэтажным домом. Сагайдак с луком и колчаном зажимаю подмышкой и жду, когда осмотрят самолет, чтобы написать, что замечаний нет.

— Ни одной царапины! — докладывает механик Гвоздев радостно, потому что им меньше работы.

На посадку заходит «Пе-3» с неработающим правым двигателем. Дотянул-таки сержант Радин. Садится криво, «скозлив» и чуть не скапотировав, и останавливается на полосе. К самолету спешит санитарная машина. Видимо, перед посадкой доложили, что на борту раненые. Штурман выбирается сам, придерживаю правую руку у груди, а пилота вытягивают, сразу кладут на носилки и грузят в «санитарку». Штурман садится в нее сам, улыбаясь сквозь боль. Лицо бледное, ни кровинки. Представляю, сколько раз он похоронил себя, пока не приземлились.

Не переодеваясь, только сняв парашюты, идем в штаб на доклад. Для этого в зрительном зале клуба выгорожено место фанерными стенками высотой метра два с половиной. Командир полка Бабанов, начальник штаба Халюк, главный штурман полка майор Зарукин и батальонный комиссар Дроздов сидят за столом. Летчики стоят перед ними. Докладывают командиры эскадрилий, сперва Первой, потом Второй. Место располагает к творчеству, поэтому слышу много интересного, как-то проскочившего мимо моих глаз.

— Самолет сержанта Изюмова ушел с боевого курса, — сообщает в конце капитан Шикторов.

— В чем дело, сержант? — строго спрашивает майор Бабанов.

— Увидел справа более достойную цель для наших бомб, отработал по ней и сразу вернулся в строй, — докладываю я.

Командир полка смотрит на капитана Шикторова. Тот кивает, подтверждая, что я не сбежал с поля боя, а всего лишь совершил непредусмотренный маневр.

— На первый раз строгий выговор. Если повторится, пойдешь под трибунал, — спокойно говорит майор Бабанов.

— Есть! — без восторга произношу я.

После идем все вместе в столовую. По случаю боевого вылета нам полагается по сто грамм коньяка и через раз двести грамм сала. Выдают их в обед, но все отложили выпивку до возвращения с задания. Поддатому, конечно, погибать веселее, но от радости, что вернулся невредимым, идет лучше. Стаканы с коньяком выставили на ближнем от входной двери четырехместном столе. Шесть стоят отдельно. Судьба трех самолетов и их экипажей пока не ясна. Вернутся — выпьют, а на нет и коньяк исчезнет.

Выйдя из столовой, члены экипажей возвращаются к клубу, курят перед крыльцом. Говорят все сразу, не слушая друг друга. Для многих это был первый боевой вылет, и у каждого случилась самая интересная история. Я стою в стороне, чтобы не вдыхать табачный дым, и участия в гаме не принимаю. Меня не напрягают, предполагая, что расстроен из-за выговора. Да плевать мне на него! Дальше буду летать строго по уставу, хотя это скучно.

— Фотометристы идут! — весело кричит кто-то, и летчики, делая последние затяжки и бросая окурки в сугробы, которые нагребли на газон справа и слева от трехступенчатого каменного крыльца клубы, возвращаются в помещение на разбор полета.

— Во время выполнения боевого задания отработали неважно. Большая часть бомб легла левее цели. Точно поражены всего четыре танка, — докладывает командир полка, делает паузу, переводит взгляд на меня и добавляет: — И восемнадцать автомобилей, которые стояли правее дороги.

Фотографировать начали, когда зашли на боевой курс. Делал это штурман нашего звена, потому что все равно был не при делах, ведь бомбили по наводке командира эскадрильи. К тому времени бомбы летевших впереди уже достигли цели или попали в кадр в виде размытых пятнышек. На первых фото немецкие машины стоят невредимыми. На последних видны черные воронки на белом снегу левее дороги, всего четыре дымящихся танка на ней и полыхающая стоянка правее. Значит, уничтожил автомобили самолет, который летел на боевом курсе сзади правее фотоаппарата, а это всего один. Три потерянных самолета и один подбитый в обмен на четыре танка — провал со всеми вытекающими последствиями в первую очередь для командира полка. Восемнадцать сожженных машин, а, скорее всего, меньше, потому что из-за дыма не видно, какая горит, а какая нет, засчитали все, которые были на первых снимках, поднимают оценку боевого вылета до «удовлетворительно». Майор Бабанов ждет мою реакцию, но я дипломатично молчу.

— Все свободны! — расслабившись, объявляет он.

Штурман Матюхин, который после вынесения строгого выговора старался держаться в стороне, мол, я тут не причем, толкнул меня легонько локтем в бок и тихо похвалил:

— Молодчага! Знай наших!

Видимо, наши для него — величина переменная, как начальство скажет.

13

На следующий день в первый полет отправились в половине десятого. Немцы перли на Москву, уверенные, что с ее захватом закончится война. В строю пять звеньев. Бомбовая нагрузка почти по максимуму. На этот раз четыре «сотки» на подвесках, двух подфюзеляжных и двух подцентропланных, и шесть «пятидесяток»: четыре в центральном бомбовом отсеке и две в мотогондольном. Такие бомбы уничтожают танк, даже если падают метрах в десяти от него. Нас сопровождает шестерка «Лагг-3».

На высоте полторы тысячи метров заходим на цель в районе деревни Толстиково — дорогу, по которой движется длинная колонна военной техники, ложимся на боевой курс. На этот раз я не выпендриваюсь, делаю, как все. Куда упадут бомбы — это проблема штурмана полка майора Зарукина, который на ведущем «пе-3». Никто нам не мешает. Сразу разворачиваемся и на той же высоте летим назад. Приземляются все машины. На боевой полет ушло около часа.

К самолетам устремляется обслуживающий персонал, начинает проверять, пополнять топливо и масло, подвешивать бомбы. Работают быстро. Пока хорошая погода, надо сделать побольше боевых вылетов.

Экипажи идут в штаб на разбор. Фотографий пока нет, я строй не нарушил, так что процедура проходит быстро. В конце командир полка сообщает, что вчера два «Пе-3» совершили вынужденную посадку на нашей территории. Один вскоре привезут на Полигон. Экипаж второго не знал, по какую линию фронта оказался, поэтому сжег самолет.

Через час с небольшим взлетаем во второй раз. Уже на подходе нас встречают немецкие истребители: шестерка «Хейнкель-113» и четверка «Мессершмидт-109». Сопровождавшие нас «Лагг-3» закручивают с ними карусель высоко в почти безоблачном небе, а бомбардировщики ложатся на боевой курс. Опять дорога с техникой. Держусь за ведущим звена, жду, когда начнет метать икру, чтобы повторить за ним. За моей спиной строчит, напоминая швейную машинку, ШКАС штурмана, а затем громче, жестче — крупнокалиберный пулемет стрелка-радиста. Тут же впереди выше появляется немецкий истребитель. Пролетает так быстро, что я не успеваю среагировать. Засмотревшись на него, пропускаю момент начала бомбардировки самолета командира звена, торопливо нажимаю кнопку бомбосброса, жду, когда выйдет последняя «пятидесятка» из внутреннего отсека. Тут же поворачиваю вправо вслед за ведущим и вижу, как к земле устремляется, пылая, «Пе-3». После окончания маневра, наблюдаю еще одну дымящую «трешку», которая пока летит в сторону линии фронта. Мы увеличиваем скорость, обгоняем ее.

На аэродром Полигона приземлились двенадцать самолетов. Среди не вернувшихся командир Второй эскадрильи капитан Шикторов. Это он загорелся и упал. С остальными неясно. Может, приедут завтра-послезавтра на попутном наземном транспорте.

Механик и мотористы осматривают самолет, находят пулевые отверстия.

— Много дырок? — спрашиваю механика Гвоздева.

— Не очень. Ничего серьезного, — отвечает он.

Считать количество пробоин — дурная примета.

— У меня патроны кончились, — напоминает оружейнику штурман Матюхин.

Мне казалось, что выстрелил он всего пару-тройку коротких очередей.

Выслушав доклады, командир полка назначает капитана Шербатюка командиром Второй эскадрильи и приказывает:

— Всем обедать. Впереди еще один вылет. Итоги будем подводить после него.

На этот раз никто не откладывает коньяк на вечер. Я тоже дергаю залпом и заедаю жиденьким гороховым супчиком, в котором маленькие ломтики картошки гоняются за редкими и еще меньшими кусочками разваренной, волокнистой говядины. На второе макароны с маленькой котлеткой, в которой хлеба больше, чем мяса, и на десерт густой компот из сухофруктов. Представляю, как скудно питаются гражданские, у которых паек раза в два меньше.

В третий раз летим четырьмя звеньями строем «ромб» в сторону Солнечногорска. Наше звено на самом поганом месте — замыкающими. При атаке немецких истребителей сзади попадем под раздачу первыми. Они встречают нас на подлете. На этот раз шесть «Хе-113», с которыми вступает в бой четверка «Лагг-3». Бомбим колонну из грузовых машин, телег, пехоты и конницы. Солдаты сбегают с дороги на заснеженные поля, падают.

Я, не отвлекаясь, четко повторяю действия ведущего звена. За моей спиной тарахтят два пулемета. Слева и справа проскакивают вражеские истребители. Вовремя сбрасываю бомбы и начинаю разворот влево. Одна «Пешка», сильно дымя, продолжает лететь на запад. Успеваю заметить, как рядом с ней, ниже, появляются два парашюта. Если приземлятся в лесу, может, и не попадут в плен.

На аэродром возвращаются десять самолетов. С трудом выбираюсь из кабины, не глядя, пописываю рапортичку механику, иду к складу, чтобы сдать парашют. Сегодня больше не полетим, потому что время почти пять часов. Пока заправят и подвесят бомбы, начнет темнеть, а у нас слишком неопытные летчики для полетов ночью.

Когда были готовы и проанализированы фотографии, командир полка собрал оставшиеся экипажи и подвел итог:

— За день уничтожено до двадцати танков, пятидесяти двух машин, двух рот пехоты и взвода конницы. Выбыло по разным причинам пять бортов. Истребители сбили два «хейнкеля» и потеряли три своих самолета.

14

Утром я первым делом глянул в окно. Антициклон ушел. Небо заволокли тучи на высоте около тысячи метров. Значит, полетов не будет. Признаюсь честно, обрадовался. Слишком вымотался вчера.

На завтрак по случаю понедельника была в лучших традициях советской армии картошка в мундирах с соленой селедкой. Как говорили в мореходке, чтобы было понятно, почему, не будучи замеченным в пьянстве, утром с жадностью пил холодную воду. Картофелины были горячими, обжигали пальцы, кожура отделялась с трудом. Зато вкус был — у-у-у! — ничего лучше не пробовал. По крайней мере, с тех пор, как попал в эту эпоху.

По пути из столовой меня перехватил рядовой из аэродромной охраны:

— Вызывает командир полка.

Майор Бабанов стоял у окна, держа руки за спиной, с грустью смотрел на затянутое облаками небо. Волосы недавно подстрижены, китель наглаженный. Два дня назад к нему приехала жена. Злые языки утверждают, что страшненькая. Такой видный мужик мог бы получше найти. Не знают, что в данном случае зависимость обратная: что нашел, того и достоин.

Выслушав мой доклад о прибытии, командир полка спросил, не оборачиваясь:

— На разведку погоды слетаешь в район Солнечногорска?

— Так точно! — согласился я и, раз уж он хочет искупить вину, попросил: — Разрешите взять бомбы?

Задание не сложное и не очень опасное, но боевым вылетом не считается без бомбежки, не важно, по какой цели и с каким результатом, что в свою очередь скажется на распределении наград, званий и т. д. Если он возвращает долг за строгий выговор, так пусть делает это по-взрослому.

— Только на внутренние подвески, иначе слишком медленно лететь будешь, — согласился майор Бабанов.

Я отправился к своему самолету, возле которого возились, латая дырки, механик и один из мотористов, приказал:

— Готовьте самолет к вылету. Подвесьте внутри четыре «сотки». Полечу на разведку погоды.

Штурман Матюхин и стрелок-радист Сагань тоже сперва не обрадовались предстоящему полету, но узнав, что полетим с бомбами, поменяли отношение. Я провел с ними предполетный инструктаж, рассказал, что собираюсь сделать сам и чего жду от них. В общем, все строго в рамках их обязанностей.

Взлетели в десять ноль пять. Сразу поднялись над облаками и пошли по компасу со скоростью четыреста километров в час на северо-запад. Нам не обязательно выйти строго к Солнечногорску. На небесах было пусто, солнечно и при этом холоднее, чем на земле. Если ад есть, то в нем не жарко, а морозище, сковывающий тело и разум.

Через пятнадцать минут я опустился ниже облаков, на высоту пятьсот пятьдесят метров, и приказал радисту передать эту цифру в штаб. Солнечногорск был правее и позади нас. Я плавно повернул на обратный курс, пролетел над ним. Наверняка в городе были зенитки, но по нам не стреляли. «Пешки» с двумя килями похожи на немецкий легкий бомбардировщик-разведчик «Дорнье-215». Подозреваю, что эту фишку у него и позаимствовали. Это плюс, потому что иногда немцы принимают за своего и не стреляют, и одновременно минус, потому что наши тоже порой путают и стреляют.

На восточной окраине города стояли в пять рядов танки и вспомогательная техника в белой, зимней раскраске, из-за чего чуть не пропустил их. Не меньше сотни. Значит, малость потрепанный танковый полк. Скорее всего, собрали в кулак для мощного удара, понадеявшись на нелетную погоду.

— Штурман, цель видишь? — спросил я по переговорному устройству.

— Да, — ответил лейтенант Матюхин.

— Захожу на боевой, — сказал я и, сняв перчатки, сделал разворот при крене восемьдесят градусов.

Продолжая лететь в горизонтальном положении, снижаюсь до трехсот метров. С пикирования точнее бы попал, но для этого нужна высота тысячи три метров, чтобы выйти на тысяче восемьсот (в реальности тысяча двести и даже ниже) при помощи АП-1 (автомата пикирования). При нажатии на кнопку сброса бомб или автоматического вывода, он сам переставляет триммер руля высоты в положение плюс полтора градуса, и самолет выходит из пике.

Штурман, глядя в дневной оптический прицел, корректирует мой курс.

— Бросай! — командует он.

Я нажимаю на кнопку сброса на правом роге штурвала, жду, когда уйдут все четыре бомбы, и сразу начинаю набирать скорость и высоту.

— Попали! — радостно кричит стрелок-радист.

Немцы поняли ошибку и начали стрелять из зениток. Я бросаю самолет к облачку дыма от разрыва, потому что следующий попадет не туда, и через несколько секунд залетаю в облака, сразу изменив курс. Затем поднимаюсь выше, к солнцу.

— Штурман, как там сзади? — спрашиваю я.

— Пока чисто, — докладывает он.

— Будь внимателен, — на всякий случай предупреждаю я.

Пусть головой вертит он, натирая шею ларингофоном.

Садимся мягко, заруливаем на свое место.

— Как слетали? — спрашивает механик Гвоздев.

— Замечаний нет, — отвечаю я.

— Штук десять танков уничтожили! — улыбаясь во всю свою крестьянскую морду, добавляет стрелок-радист Сагань.

Я отдаю парашют мотористу, иду к клубу. Командир полка и начальника штаба встречаю выходящими из здания. Они куда-то спешат. Майор Бабанов жестом показывает мне, чтобы доложил на ходу без формальностей.

— На восточной окраине Солнечногорска обнаружили танковый полк неполного состава, уничтожено не менее пяти единиц. Подтверждения нет, — докладываю я, шагая рядом с ним.

— Жаль! — произносит он. — В следующий раз полетишь с фотокамерой.

15

На следующий день облака поднялись до тысячи шестисот метров, и оставшиеся в строю десять самолетов слетали на бомбежку. Я был замыкающим и не дурил, сбросив бомбы, как все. В итоге наколотили семь танков и до тридцати грузовиков. Зато после выхода с боевого курса начал маневрировать, потому что с земли лупили две зенитки. В итоге вернулся без дырок в самых невероятных местах, а самолет командира Второй эскадрильи капитана Щербатюка еле дочапал на одном движке до аэродрома. Механик Гвоздев раньше смотрел на мой громоздкий талисман с ухмылкой, а теперь с восхищением. Одно дело помогать, не напрягаясь, чинить чужой самолет, а другое — к утру устранить все неисправности на своем.

В первый день зимы отдыхали из-за плохой погоды. С утра и почти до вчера шел снег. На второй сделали по три вылета эскадрильями из двух звеньев каждая, потому что вернулся самолет, севший на московском аэродроме на вынужденную четыре дня назад, и наши мастера починили два. Третьего декабря отдыхали, а потом четыре дня работали, совершая до трех вылетов в день, потому что наши перешли в контрнаступление. В основном использовали против вражеской пехоты РРАБ-3 (ротативно-рассеивающая авиабомба). Это большой цилиндр, в котором несколько десятков маленьких бомб общим весом двести пятьдесят килограмм. При падении разрывались троса, стягивающие корпус, и начинка рассеивалась на большую площадь — бабушка кассетных боеприпасов. У меня набежало шестнадцать боевых вылетов. Если выжил в первые пять, будешь и дальше летать. После десяти становишься опытным летчиком. Командир полка майор Бабанов сказал, что на всех, кто сделал десять и более боевых вылетов, отправил документы на присвоение офицерского звания.

Следующие пять дней отдыхали из-за потепления со снегопадами и низкой облачностью, В строю десять самолетов и четыре неисправных, включая два «Пе-2», которые каннибалят для ремонта «трешек». По документам они есть, а летать смогут только после капитального ремонта на заводе. Моя «двушка» типа в семье не без урода, Появились нехорошие слухи, что она лучше продвинутых «Пе-3».

Чтобы мы не бездельничали, постоянно проводятся теоретические занятия и пропагандистская накачка. После начала контрнаступления под Москвой замполиты приободрились. Теперь их пламенные речи звучали не так фальшиво. Впрочем, за всех не скажу, но большую часть летчиков штыбовать не надо было. Дать отпор германским агрессорами — это у нас на генетическом уровне заложено.

Нет идеальных государственных систем. В каждой свои загогулины, и ты либо миришься с ними, либо меняешь на другие. Если государство живо, значит, присущие ему недостатки — это продолжение его достоинств. Теперь понимаю, что пропагандистская накачка и закрытые границы — это условие выживания России на данный момент. Интеллектуальную элиту уничтожили или выгнали, пирамида стала ниже и устойчивее. Малообразованных легче штыбовать, что и делают. Чтобы не догадались, что им врут, что превратили в рабов, перекрыли выезд заграницу, доступ к альтернативной информации. Пока под руководством нынешней верхушки будут побеждать врагов, особенно внешних, политическая система останется прежней, а как только начнет проигрывать, не обязательно на поле боя (Афганистан), но и идеологически, экономически, произойдет смена, которая случится во время моей первой эпохи. Так что я хожу на все эти мероприятия, пропитанные враньем, рассчитанные на тех, кто живет эмоциями, а не умом, чуждые мне еще со школьных лет, но, набравшись опыта, сижу позади и помалкиваю.

От предложений записаться в лохи отбиваюсь. Новый комсорг полка сержант Раков подъехал ко мне с вопросом о принадлежности к комсомолу. Рассказал ему байку о неизвестном комсомольце сержанте Изюмове — неизвестно был ли я комсомольцем или нет — поэтому не хочу никого подставлять.

— Тогда тебе надо в партию Ленина-Сталина вступить, — предложил он, поскольку сам уже стал кандидатом, и выдал речевку: — В такой трудный для страны момент, когда враг на пороге нашей столицы, каждый настоящий советский человек обязан примкнуть к ее руководящей силе!

Такие идиоты не реагируют на логику, но хорошо ведутся на эмоциональные посылы, поэтому без всякой связи выдал ему один из таких, приписав известной исторической личности:

— Ничего, встретим и проводим немцев до их дома. Еще Наполеон сказал: «Когда вы решите, что победили русских, вдруг окажется, что они только начали воевать».

Комсорг Раков знал, кто такой Наполеон, поэтому взял эту фразу на вооружение — повторил на следующем собрании комсомольцев по случаю наших побед, не забыв упомянуть, что услышал ее от товарища Студента. Для него и таких, как он, деревенских парней ссылка на человека с неоконченным высшим образованием была весома. Так я стал еще и воином пропагандистского фронта.

16

Во второй половине дня нас отпускали в город, довольно таки цивильный, сказывалась близость к Москве. Много трех- и пятиэтажных домов со всеми удобствами, есть несколько промышленных предприятий, включая чулочную фабрику, которая, как у меня сложилось впечатление, являлась основным поставщиком невест для неженатых летчиков. Вернувшись из увольнения, почти каждый сообщал, что познакомился с «чулочницей». По нынешним маркам летчики — завидные женихи. Лейтенант получает в два раза больше, чем работяга, семейному сразу предоставляют бесплатное жилье, да и престиж высокий.

Вышел и я как-то прогуляться. Заглянул в магазины с пустыми полками. Сразу вспомнил последние годы развитого социализма. И тогда не было войны. На танцы я не ходил. В клубе фабрики шел фильм «Антон Иванович сердится», в котором хорошее старое боролось с хорошим новым и побеждали обе стороны. Я его видел в детстве. Даже тогда фильм показался мне надуманным. На стенде рядом с большой разноцветной афишей было приклеено маленькое, напечатанное на машинке объявление, что в клубе работает библиотека. На Полигоне была своя, но там только идеологически верная литература. Может, здесь попадется что-нибудь неформатное?

Это было небольшое помещение, разгороженном на две неравные части деревянным барьером высотой мне по пояс. В большей части стояли четыре стола и по четыре деревянных стула возле каждого. На стенах военные агитационные плакаты, незамысловатые и эмоциональные. В меньшей за пятым столом со стопками книг сидела миловидная улыбчивая девушка с завитыми светло-русыми волосами, голубыми глазами и подкрашенными губами, одетая в глухое темно-бордовое с желтыми и белыми горошинами платье с длинными рукавами и чем-то вроде галстука бело-желтого цвета. На вид ей лет восемнадцать. Позади девушки были полки с книгами и открытая дверь в соседнее помещение, книгохранилище, откуда исходил запах опавших листьев. Не знаю, где и как обзаводятся им старые книги.

Я поздоровался, спросил:

— Можно у вас почитать что-нибудь прямо здесь?

— Конечно, товарищ летчик! У нас есть читальный зал, — показала она на четыре стола. — Или запишись в библиотеку и возьми с собой. На одни руки разрешено выдавать не более трех книг на срок две недели, но тебе можно будет и дольше.

— Записываться не буду, потому что могу не вернуть книги, а не хотелось бы обижать такую красивую девушку, — сказал я.

Она прямо таки зарделась от счастья и молвила немного патетично:

— Не обидишь. Я всё понимаю: война.

Еще один комплимент — и придется жениться, что в мои планы не входило, поэтому сменил тему:

— Есть какая-нибудь научная литература по химии?

— По химии⁈ — удивилась она.

— Да. Я студент отделения неорганической химии Одесского университета, взявший академический отпуск до конца войны, — поставил в известность библиотекаря.

Эта информация сработала круче комплимента. Я превратился в принца сразу на двух белых конях, один краше другого.

— Сейчас я посмотрю в научном разделе, подожди, — произнесла она и упорхнула в книгохранилище.

В библиотеке было тепло, поэтому я расстегнул шинель, снял шапку и сел за ближний стол, где лежала толстая подшивка газет «Правда» за этот год. Рупор пропаганды ядрено вонял типографской краской. Такая же подшивка есть в нашем красном уголке, как называлась комната для коммунистических, комсомольских и любых других собраний — обязательный атрибут нынешних организаций, предприятий любого размера и вида деятельности. Отодвинул ее на другой край стола и накрыл шапкой.

— Вот, нашла! — радостно известила библиотекарь, возвращаясь из книгохранилища. — «Курс общей химии (неорганической)» Меншуткина Б. Н. тысяча девятьсот двадцать девятого года.

Книга писалась не один год, так что там вряд ли есть что-то интересное, появившееся за четыре года моего отсутствия, поэтому произнес с юношеским пренебрежением:

— Старье! Ладно, извини, что побеспокоил!

— Нет, что ты, у меня так мало читателей! — призналась она и предложила: — Заходи, когда будет возможность. Я поспрашиваю в других библиотеках города. Может, у них найдется что-нибудь новое по химии.

Ей так хотелось стать счастливой, завести своего летчика. Война повыбивает многих потенциальных женихов, на всех не будет хватать.

— Обязательно зайду, — пообещал я, зная, что такое не случится.

Зачем ломать ей жизнь⁈ Оставаться в СССР после войны я не собираюсь. Иначе дальше будет комната в коммунальной квартире, где придется общаться шепотом, чтобы соседи не подслушали, склоки на общей кухне, очереди в единственный туалет и женские трусы на радиаторе, как символ семейного счастья. Это не считая руководящей роли коммунистической партии, которая лучше тебя знает, что тебе надо, и за отказ от навязанного счастья оправляет в концлагерь. Если еще и дети появятся, сбежать будет практически невозможно. Одному бы выбраться.

17

Тринадцатого декабря вылетели на бомбежку десятью исправными самолетами. Через несколько минут три по очереди полетели в обратную сторону из-за технических неисправностей. Разбомбили с горизонтального полета колонну отступающей техники, попав под зенитный обстрел. Мне пришлось побывать под обстрелом дважды, потому что теперь являемся штатными «фотографами» полка. Строй держать не надо было, поэтому проскочили без пробоин.

На следующий день летали эскадрильями. В первой было шесть самолетов, в нашей пять, поэтому построились широким клином. Мой самолет был крайним на правом пеленге. Истребители не сопровождали нас. Сказали, что уже дежурят там. С высоты две с половиной тысячи метров сбросили ротативно-рассеивающие бомбы на длиннющую колонну отступающей пехоты. Солдаты бросилась врассыпную на заснеженные поля, которые словно бы покрылись темными плешинками. Многие там и остались лежать. Для этих бомб не требуется высокая точность, они накрывают большие площади, около пятисот квадратных метров каждая с такой высоты. Наши оружейники терпеть их не могут, потому что снаряжать надо вручную, а это уложить правильно в кассеты несколько десятков маленьких осколочных. Если вылет отменяли, приходилось разряжать.

Вернувшись на аэродром, подождали, когда самолеты снарядят по новой, и вылетели во второй раз. Сразу за линией фронта нас атаковала четверка «Хе-113». Наших истребителей там не оказалось, отбивались сами. Даже я пострелял, когда вражеский самолет выскочил перед моим носом. Вроде бы попал. Он ушел вниз вправо и больше не появлялся.

В третий раз слетали без происшествий, накрыв колону техники, которую минут за десять до этого атаковала первая эскадрилья. Они накрыли головные машины, поэтому на дороге образовалась пробка. Танки объехали ее, а пехота обошла по заснеженным полям. Автомобили не рискнули — и поплатились, попав под маленькие осколочные бомбы. Трудно сказать, сколько мы вывели из строя, потому что колонна и раньше стояла, а загорелись всего две бензовозки.

Пятнадцатого декабря два вылета двумя шестерками, потому что отремонтировали один самолет. Во время первого на подлете к цели нас атаковала пара «Ме-109». Напали на первое звено и сильно поковыряли два самолета. До аэродрома дотянули оба, но встали на ремонт. Второй вылет делали вчетвером строем «ромб».

Дальше четыре дня отдыха из-за плохой погоды. В последние два высылали по одному борту на разведку погоды. Самолеты возвращались обледеневшими. Слой на крыльях был с сантиметр толщиной. Из-за этого сильно падает скорость, приходится газовать, чтобы не свалиться, затрачивать намного больше топлива. Второму самолету даже пришлось сесть на вынужденную на московский аэродром для дозаправки.

Двадцатого декабря сразу после завтрака меня вызвал командир полка и предложил слетать на разведку погоды с шестью «сотками» в бомболюках.

— Может, тебе повезет, — предположил майор Бабанов и предупредил: — В облаках не задерживайся, обледенеешь.

Небо было затянуто низкими темно-серыми облаками с научным названием стратокумулюс (слоисто-кучевые). Состоят из мелких капель и снежинок. Толщина слоя почти два километра. Мы быстро проскочили их и на высоте три тысячи метров полетели в сторону Волоколамска.

Через сорок семь лет я буду там в сентябре, после поступления в институт, собирать картошку вместо колхозников. Так называемый трудовой семестр, который был обязательным во всех средних и высших учебных заведениях страны. В это время колхозники, чтобы не мешать нам, продавали в Москве на рынках выращенное на своих огородах и под видом его наворованное на колхозных полях. Одна из гримас социалистической экономики. Крестьяне отказывались горбатиться на полях за трудодни, которые, если выражаться мягко, очень скромно оплачивались натуральными продуктами, а не деньгами. Вместо них из городов присылали собирать урожай студентов-первокурсников, интеллигенцию (эти по большей части были балластом, хоть месяц в году работали) и даже рабочих. Подозреваю, что расходы на перемещение, содержание, кормление таких масс низко квалифицированных и абсолютно не заинтересованных в результате граждан обходилось намного дороже, чем заинтересовать рублем колхозников, но ведь социализм — это не про прибыльность и высокую производительность, это голубая мечта голубых пони.

В районе Волоколамска была такая же мерзкая погода, как и в Ногинске, о чем стрелок-радист Сагань сообщил в штаб, а я сделал разворот, чтобы пролететь на высоте четыреста метров вдоль дороги на Москву, найти какую-нибудь цель.

— На десять часов (впереди-слева) аэродром подскока, — доложил штурман Матюхин.

Точно. Шестерка «Ме-109» в белом, зимнем камуфляже сверху. Чуть не пропустил такую важную цель.

— Захожу на боевой с двухсот метров, — сообщаю я членам экипажа и снимаю перчатки.

На малой высоте больше шансов попасть точно, если штурман толковый, а лейтенант Матюхин уже набрался боевого опыта. Вдобавок стрелок-радист поработает из крупнокалиберного пулемета по неподвижным целям. На дистанции до трехсот метров УБ прошивает фюзеляж истребителя насквозь.

— Бросай! — кричит штурман, хотя слышу его прекрасно.

«Пешка» как бы подпрыгивает, освободившись от шестисот килограмм груза. Я захожу на разворот с набором высоты и командую:

— Сеня, фотографируй.

Он и сам знает, но мало ли, вдруг заглядится на результат нашей работы и забудет.

Четыре «мессера» горят, еще один лежит кверху голубым брюхом, напоминая упавшую на палубу летучую рыбу, а последний кажется неповрежденным. Наверное, по нему работает крупнокалиберный пулемет стрелка-радиста и по солдатам, поднятым по тревоге, которые бегут к двум зениткам, расположенным у противоположных краев аэродрома. Как догадываюсь, были уверены, что в такую погоду никто не прилетит.

Мы под углом пронзаем насквозь облака. Вверху пусто, солнечно и холодно. Я надеваю перчатки, потому что руки сразу начинают мерзнуть. Можно расслабиться. Скорость порожнем у нас не меньше, чем у немецких истребителей. Нас не догонишь. Больше напрягает обледенение, которым обзавелись в облаках, пока не критичное.

Двадцать минут полета — и мы опять дырявим стратокумулюс над восточной окраиной Москвы, корректируем курс, заходим на посадку. К нам спешат фотометристы, потому что стрелок-радист сообщил в штаб, что отбомбились удачно.

После проявки фотографий нас вызвал командир полка, поздравит с уничтожением шести самолетов противника, хотя по одному спорно. Майор Бабанов ведь тоже заинтересован, чтобы наколотили как можно больше.

— Будете представлены к награде, — обещает он.

Как шутят летчики, три обещания — одна медаль.

18

Три дня бездельничали из-за плохой погоды, а на четвертый вылетели всем полком — четырьмя полными звеньями. Ремонтники постарались, починили за девять дней два самолета. Ведет командир полка вместе с главным штурманом. Задание особой важности — разнести к чертовой матери железнодорожную станцию Можайск вместе с эшелонами, из которых выгружается подкрепление. Все загружены сверх нормы. Моя «Пешка» тащит, кряхтя, на подвесках четыре ФАБ-250. Лететь всего сто шестьдесят километров, потерпит.

Перед целью снижаемся с двух тысяч семисот метров до тысячи двести, несмотря на то, что работает не меньше восьми зениток. Впереди все небо в разрывах, напоминающих клочки серой ваты, которая быстро растворяется. Я строго следую за ведущим, ни сантиметра в сторону. Если главный штурман полка ошибется, виноватыми станут те, кто не последовал его примеру. Время на боевом курсе — около одной минуты, но она кажется продолжительностью в десять. Впереди и чуть правее взрывается снаряд, и осколки стучат по фюзеляжу, крыльям. Один застревает в плексигласе, и от него разбегаются тонкие трещинки во все стороны, напоминая лапки паука.

Внизу на путях стоят три эшелона: на первом пути с танками, на втором — грузовые вагоны, на третьем — черные цистерны. Я замечаю, как к ним устремляется крупные темные бомбы с самолета командира полка. Жду, когда отбомбится мой ведущий, нажимаю на кнопку сброса. «Пе-2» выдыхает облегченно и попрыгивает на несколько метров. Разворачиваемся, набирая высоту, летим домой. Железнодорожная станция в огне и дыму. Отгрузили на нее мы знатно. Я выпадаю из строя, чтобы сделать качественные фотографии. Это не обязательно, однако никто возражать не будет. Чем четче снимки, тем больше насчитают нам пораженных целей и щедрее наградят, У бомбардировщиков редко отмечают отдельный самолет или задание, разве что поражение очень важной цели. Обычно раздача идет за суммарный результат, согласно вкладу каждого — количеству боевых вылетов. Попетляв между разрывами зениток и проведя фотосессию, догоняю свое звено, занимаю место на правом пеленге.

Все двенадцать самолетов благополучно садятся на аэродром Полигона. К моему подбегают фотометристы, чтобы забрать отснятое. Я сообщаю механику о разбитом лобовом плексигласе и советую внимательно осмотреть правое крыло и фюзеляж с той стороны.

— Черт, а их нет совсем на складе! Привезут, кто знает когда, — жалуется он.

— Значит, буду летать некрасивым, — шучу я.

Время обеденное, поэтому сразу иду в столовую. Командир полка летал вместе с нами, докладывать не надо. Пока поедим, перекурим, поболтаем, будут готовы фотографии. Тогда и соберемся в штабе, узнаем, как отработали.

На столах перед каждым местом летчика стоит стакан со ста граммами трехзвездочного коньяка, отдающего бензином. Наверное, дагестанский. Там все делают из нефти. На обед щи из кислой капусты, перловая каша, которую называют шрапнелью, перемешанная со свиной тушенкой, и незаменимый компот из сухофруктов. Если бы мне кто-то сказал полгода назад, что буду уплетать за обе щеки жиденькие щи и перловку, я бы долго смеялся.

Сирена воздушной тревоги завыла, когда я догребал последние «шрапнелины». Женщины мигом умчались в бомбоубежище, которое вырыто рядом. Летчики держали фасон — бежали трусцой. Я остался за столом, неторопливо выпив компот и доев оставшийся ржаной хлеб. Пшеничный в последнее время давали редко и был с разными примесями. У меня выработалась уверенность, что на суше ничего серьезного не случится, так что и суетиться нет смысла.

Зарявкали наши восьмидесятипятимиллиметровые зенитные пушки, застрочили счетверенные зенитные пулеметы «максим» с круговым прицелом. Где-то в районе стоянки самолетов прогромыхала целая россыпь небольших авиабомб. Не успел я добить компот, как стало тихо.

Моя живучая, заговоренная, как считали соратники, «Пешка» горела, завалившись на сломанное правое крыло и сильно дымя. Топлива в ней оставалось много. Рожденный летать уязвим на земле. Может, попали по ней потому, что я не поленился и забрал с собой сагайдак. Обычно оставляю в кабине, если знаю, что будет еще один вылет, а в этот раз чисто механически прихватил с собой. Что ж, самолет отработал двадцать один боевой вылет без сложных ремонтов. По меркам военного времени был старичком. Подъехала пожарная машина и начала тушить ее и соседнюю «трешку». Вторая поливала штурмовик «Ил-2», стоявший в ремонте уже с неделю. Его поэтому и переместили поближе к мастерским и заодно к бомбардировщикам.

Теперь я безлошадный. Может быть, ранят какого-нибудь пилота, подменю, но, кроме меня, таких еще несколько человек. Теперь все наряды мои, причем, как сержант, буду всего лишь помощником дежурного офицера. Меня это напрягает, потому что придется подчиняться сопляку, возомнившему себя опытным воякой.

19

На аэродроме Полигон вместе с нами базировался Пятьсот третий штурмовой авиационный полк (ШАП). Командовал им тридцатидвухлетний подполковник Пивенштейн Борис Абрамович, одесский худощавый ашкенази с узким саркастичным лицом Мефистофеля, по крайней мере, как я представлял себе этого мифического персонажа. По службе мы не пересекались, слишком разные должности. Я старался держаться от него подальше. Всё-таки реалии нынешней Одессы я знал слабо. Запросто мог проколоться на какой-нибудь ерунде. Как бы между прочим поспрашивал о нем у сослуживцев, мол, хотел бы послужить на штурмовике. К моему желанию относились неодобрительно. Приличным считалось перейти в истребители. Постепенно я выведал, что подполковник Пивенштейн выдает себя за сына грузчика с Арбузной гавани, умершего от туберкулеза. Чахлый ашкенази-грузчик — ха-ха три раза! Зато я помнил тщедушного студента с такой же фамилией, который учился на отделении химии на два курса старше. Мы после окончания университета пересекались на заводе «Одесский целлулоид». Он приезжал с отцом заключить сделку на покупку серной кислоты для небольшого заводика в Куяльнике по производству красок для тканей. В тысяча девятьсот двадцать седьмом году Борис Пивенштейн уехал из Одессы, где, как предполагаю, многие помнили непролетарское прошлое его родителей, поступив в Ленинградскую военно-теоретическую школу ВВС, а потом закончил Качинскую военную авиашколу. Поучаствовал в операции по спасению «челюскинцев». Командир летного отряда Каманин сломал левое шасси при посадке в Ванкареме, забрал самолет Пивенштейна и полетел дальше. В итоге первый стал Героем Советского Союза, депутатом Верховного совета и командующим ВВС Среднеазиатского военного округа, а второй получил орден «Красной звезды», полк под командование и квартиру в Доме на набережной. Меня предупредили, что фамилию Каманин лучше не произносить в присутствии Пивенштейна.

Отношения между летчиками проще, чем в сухопутных или военно-морских войсках. Одна из причин — будучи сержантом, я отдавал приказы лейтенанту-штурману. Эта традиция работала между сопредельными званиями, должностями: старший рядовой состав — младший офицерский, а последний — со старшим офицерским составом. Пока я был сержантом, набиваться в приятели к командиру другого полка было неэтично. Однако двадцать шестого декабря майор Бабанов на утреннем построении зачитал приказ о присвоении воинского звания младший лейтенант всем летчикам-сержантам полка, совершившим более десяти боевых вылетов, и о предстоящем перебазировании на аэродром Мясново на окраине Тулы. Я решил, что пора пошевелить ластами.

День был нелетный. Подполковник Пивенштейн пришел на стоянку, на которой были четыре исправных самолета и один в ремонте, возле которого ковырялись механик и моторист, что-то спросил у них. Наверное, когда будет готов к вылету? Не знаю, что ему ответили, но махнул рукой и пошел к вышке.

Тут на его пути и нарисовался я с улыбкой и южным говором:

— Товарищ подполковник, имею задать вопрос: вам опытный летчик не нужен?

— Таки да, особенно, если с Одессы! — весело ответил он. — Где жил?

— На Канатной, — ответил я.

— А я на Госпитальной жил, напротив Еврейской больницы, — сообщил он.

— Это лучше, чем лежать напротив своего дома, — пошутил я.

Он улыбнулся и сказал:

— Сейчас спешу. После ужина приходи ко мне, поговорим за Одессу и заодно за твою службу.

Подполковник Пивенштейн обитал в небольшой отдельной комнате в двухэтажном каменном доме для старшего комсостава. Односпальная железная кровать и тумбочка рядом с ней у левой стены, посередине прямоугольный стол, накрытый темно-красной скатертью с двумя так и не выстиранными чернильными пятнами, три стула с мягкими сиденьями и у правой — шкаф с большим овальным зеркалом. На белой стене у окна висела черная бумажная тарелка диаметром тридцать три сантиметра — репродуктор радиоточки, из которой лилась песня «Два сокола»: «Первый сокол — Ленин, второй сокол — Сталин…». Почти у всех радио бухтит с шести утра, когда оно начинает с боя кремлевский курантов и «Интернационала» и до полуночи, когда заканчивает ими же. Подозреваю, что это звуковая завеса от соседей.

Хозяин выставил два граненых стакана, бутылку армянского пятизвездочного коньяка, открытую обычным ножом банку говяжьей тушенки и два куска ржаного хлеба:

— Чем богаты!

Мы перешли на «ты», дернули грамм по семьдесят, закусили.

— Шо тебе не нравится в бомбардировочном полку? — полюбопытствовал Боря Пивенштейн.

— Если бы у меня была задача дожить до конца войны, то это было бы прекрасное место службы. У нас потери раза в три меньше, чем на штурмовиках. В основном теряем самолеты, а не летчиков. «Пешки» крепкие и защищены хорошо, их труднее сбить, чем «Ил-2», несмотря на то, что он бронированный. Но у меня другая задача: отомстить за маму. Да и куража не хватает, и наград, и званий. У вас с этим получше. Слышал, что за десять боевых вылетов дают Героя Советского Союза, — ответил я.

— Да, мои погибают и растут быстрее, не поспоришь, — согласился он. — А на счет Героя за десять вылетов — это уже поменяли. Теперь надо тридцать дневных или двадцать ночных. Из моих пока никто не дожил до двадцати любых.

Мы выпили еще, вспомнили Одессу. Я рассказал байку, что являюсь сыном рыбака, утонувшего, когда мне было три года, и швеи; что учился на химика в университете; что во время эвакуации чудом выжил один со всего корабля, меня нашли в отключке на берегу возле Качи… После чего старался больше слушать и меньше говорить, чтобы не проколоться. Это не помогло.

Дернув по третьей, подполковник сделал вывод:

— Слишком ты культурный для сына швеи.

— Так и ты не тянешь на сына портового грузчика. Мама мне рассказывала, что перед самой революцией работала на химическом заводе в Куяльнике… — заметив, как напрягся собеседник (значит, я не ошибся!), сменил тему: — Ладно, проехали. Моим словам все равно веры нет. Я контуженный. В истории болезни написано, что у меня провалы в памяти и могу путать реальность с вымыслом, с прочитанным в книгах или увиденным в фильмах.

Военного врача второго ранга Сидельникова так легко было провести.

— Хорошая у тебя история болезни! — как бы в шутку произнес Боря Пивенштейн.

— И тебе советую обзавестись такой. Избавляет от многих проблем, — на полном серьезе посоветовал я, после чего попросил: — Мне от тебя надо только одно: помоги перевестись в штурмовики, можно в другой полк.

Мне пришло в голову, что можно переместиться, приводнившись на самолете, как случилось в предыдущую эпоху. На «Пе-2» со мной будут еще два члена экипажа. Они неправильно поймут, если я посажу на море исправный самолет. К тому же, их присутствие может сломать схему, ничего не произойдет. «Ил-2» сейчас одноместные. До стрелка-радиста еще не додумались.

— Хорошо, попробую, но, сам понимаешь, от меня мало что зависит, — пообещал он, разлил остатки коньяка по стаканам, увидел, что маловато для такого разговора, и достал из шкафа вторую бутылку.

20

Я сидел на аэродроме из-за отсутствия самолета, а остальные из-за погоды. На Новый год нам выдали по двести грамм коньяка. Неслыханная щедрость. Большая часть летчиков и технического состава отправились в клуб чулочной фабрики. Там были танцы заполночь по случаю однодневной отмены комендантского часа.

Третьего января утром два наших самолеты перелетели на аэродром Мясново. Один собрался слетать оттуда на разведку с бомбометанием во второй половине дня. Начали прогревать двигатели, и левый вдруг полыхнул. Самолет успели оттянуть на край летного поля, где бомбы взорвались, уничтожив его.

Пятого января в пригород Тулы перебрался весь полк. Часть технического персонала летела в бомболюках «пешек». «Безлошадных» летчиков перевезли на грузовом «Пс-84». Это была советская версия американского «дуглас-дс-3», лицензию на который купили еще до войны. Экипаж — два пилота, бортинженер и радист. Вдоль бортов были откидные дюралевые лавки, на которых и сидели двадцать шесть пассажиров. В проходе лежал наш багаж и ящики и мешки со штабными документами. Во время полета они перемещались по салону, иногда больно ударяя по ногам.

Разместили нас возле летного поля в трехэтажном общежитии бывшего фабрично-заводского ученичества, которое готовило специалистов для расположенного неподалеку железнодорожного вокзала и депо. Жили по двенадцать человек в комнате, младшие офицеры и сержанты вперемешку. На этот раз я выбрал койку возле двери, дальнюю от окна. Впрочем, в общежитии было паровое отопление, и кочегары трудились добросовестно. Столовая располагалась на первом этаже, штаб и старшие офицеры — в небольшом двухэтажном здании, в котором раньше были учебные мастерские. Летное поле слабо оборудованное, взлетная полоса грунтовая. В морозы это не имело значения. Разве что нам часто приходилось вручную расчищать от снега лопатами с совками из фанеры и взлетку, и стоянки, и подходы к ним и между зданиями. Я стал профессионалом в этом деле.

Восьмого января установилась хорошая погода, и после долгого перерыва шесть «Пе-3» полетели на бомбежку. Вернулось пять. Один побитый не дотянул, сел на аэродром под Калугой. На следующий день совершили девятнадцать боевых вылетов. Был сбит и упал на вражеской территории экипаж младшего лейтенанта Джагаева. Потом день отдыха. За ним семь боевых вылетов.

Двенадцатого января потеряли сразу два самолета. Звено капитана Костюченко попала под дружеский огонь зениток, которые приняли «Пешки» за «Дорнье-215». Командир с обоими заглохшими двигателями сел на «брюхо», а младший лейтенант Раков при заходе на посадку задел электрические провода и рухнул. Летчик погиб, тяжело раненого штурмана отвезли в госпиталь. В строю осталось восемь самолетов и три в ремонте. Тринадцатое числе тоже оправдало свою темную карму: у одного самолета заглохли двигатели, сел в поле, сломав правую «ногу» и левый винт, второй сильно побили зенитки, а в ремонтировавшийся на аэродроме под Калугой попала бомба.

Четырнадцатого отдыхали, благодаря мерзкой погоде. Пятнадцатого дважды, утром и после обеда, попытались слетать на бомбежку, но оба раза возвращались из-за плохой видимости, только один самолет добрался до цели и якобы поразил два танка, но фотоподтверждения не было, так что, можно сказать, старался впустую. Шестнадцатого десять боевых вылетов на бомбежку вражеского аэродрома и потеря двух своих самолетов — младших лейтенантов Легкова и Сычева. Семнадцатого совершили по одному вылету все три исправных «Пешки», одна повреждена зенитным огнем. Восемнадцатого оба оставшиеся в строю самолета слетали по два раза. Вечером командир полка зачитал приказ о перебазировке на аэродром Корекозево в Калужской области.

Три дня мы ждали погоды. На четвертый получили приказ Пятьсот одиннадцатому полку в составе одиннадцати экипажей выбыть в запас на аэродром Кубинка. Материальную часть передать в Пятьдесят четвертый полк пикирующих бомбардировщиков. Младшему лейтенанту Изюмову проследовать в Куйбышев на Завод номер один для продолжения службы в Пятьсот третьем штурмовом авиационном полку. Сослуживцы попрощались со мной, как со смертником.

21

До Куйбышева, как сейчас называют Самару, я летел на пассажирском «Пс-84». У этой модификации в салоне четырнадцать одноместных пассажирских регулируемых сидений, по семь вдоль каждого борта. В кормовой части гардеробная и туалет с унитазом и умывальником. Отопление, вентиляция и даже официантка — невыразительная девушка Катя, лет девятнадцати, с коротко подстриженными, светло-русыми волосами, одетая в синюю форму — пилотка, гимнастерка с петлицами рядового и юбка немного ниже колена. Кроме меня, все остальные пассажиры были штатскими с толстыми кожаными портфелями, которые не выпускали из рук, хотя куда с ним сбежишь с самолета⁈ Куйбышев сейчас — запасная столица СССР. Как догадываюсь, везут приказы или доклады эвакуированным туда начальникам. Для Кати они существуют постольку-поскольку. Все внимание мне — боевому летчику, совершившему двадцать один вылет и уничтожившему бесчисленное множество врагов, типа советский вариант Аники-воина, как меня представил батальонный комиссар Дроздов, который помог попасть на этот самолет. У него везде знакомые, друзья-приятели, связи, как у матерого советского снабженца.

Через три с половиной часа мы приземлились в Куйбышеве на аэродроме авиационного завода. На этом месте до войны начали строить новый, но прошлой осенью эвакуировали сюда действующие из Москвы (номер один) и Воронежа (номер восемнадцать). Взлетная полоса бетонная, хорошо расчищенная от снега. Несмотря на мороз, строят дополнительные здания, наверное, ангары или склады. Завод тоже расширяется, возводят новые цеха. Занимает довольно таки большую площадь. Побывать в цехах не довелось. Вход по пропускам, причем в каждый свой.

Поселили меня в трехэтажном здании в восьмиместной комнате, заполненной наполовину. Моими соседями были сержанты, выпускники Сталинградской военно-авиационной школы пилотов имени Сталинградского краснознаменного пролетариата. Во время учебы летали на «У-2» и «УТ-2». Мечтали стать истребителями, как предыдущий выпуск. Узнав, что я служил на бомбардировщиках, потеряли ко мне интерес.

Доложив подполковнику Пивенштейну о прибытии, поблагодарил за перевод и добавил:

— Я твой должник.

— Тока не надо эти жесты! — шутливо взмолился он. — Как говорил мой отец, должник придет на твои похороны первым, а ты на его — последним.

— Со мной не сработает, потому что на мои никто не придет, — как бы в шутку сказал я.

— Давай не будем о грустном, — предложил он и поменял тему разговора: — Позавчера мой полк начал получать самолеты. Делают по два в сутки. Нам выделят двадцать: две эскадрильи по девять и два для меня и зама. На них вместо пушек ШКАС-20 новые Волкова-Ярцева калибром двадцать три миллиметра (ВЯ-23), пробивающие с четырехсот метров двадцатипятимиллиметровую броню. Подкосы шасси сделали из сварных труб, а то клепаные постоянно ломались. Защитили бронеплитами голову летчика, мотор сверху и задний бензобак, который увеличили на семьдесят литров. Добавили второй бомбосбрасыватель ЭСБР-ЗП, чтобы сразу запускать реактивные снаряды и сбрасывать бомбы. Прицел ПСБ-16 после приемки сними. На высоте более двухсот пятидесяти метров он врет безбожно, а ниже некогда прицеливаться. Зато при жесткой посадке врезаешься в него мордой, были смертельные случаи. Сразу привыкай пользоваться разметкой на стекле и носу, где белые линии на пятьдесят, сто, двести и триста метров высоты.

— Освою, — пообещал я. — Здесь же будут учебные полеты, стрельбы, бомбометания?

— Учебные взлет-посадку обещали, потому что много неопытных летчиков, а вот на счет стрельб и бомбометания — как получится. Командир авиагруппы звонил. Мы вчера были нужны под Ржевом, — рассказал подполковник Пивенштейн.

Еще пахнущий краской самолет я получил, как опытный пилот, через день. Это был одномоторный одноместный моноплан с низкорасположенным крылом, убирающимся шасси и неубирающимся хвостовым колесом. Шасси прятались не полностью, поэтому садиться на «брюхо» было мягче. В бронированной части корпуса располагались двигатель, кабина пилота и топливные баки. Хвостовая часть из дюраля, дерева и фанеры. Крыло дюралевое. Двигатель двенадцатицилиндровый с жидкостным охлаждением мощностью тысяча пятьсот пятьдесят лошадиных сил развивает скорость до четырехсот тридцати километров в час, на боевом курсе триста шестьдесят, крейсерская двести семьдесят. Дальность полета до шестисот пятидесяти километров. Вооружен парой пушек ВЯ-23 и пулеметов ШКАС-7,62, четырьмя реактивными снарядами РС-132 или восемью РС-82 на держателях под крылом и берет от четырехсот (норма) до шестисот килограмм бомб, которые располагаются на подвесках внутри центроплана, по две в двух бомбоотсеках, каждая весом до ста килограмм, или мелкие в четырех контейнерах, или навалом, и на двух наружных весом до двухсот пятидесяти каждая. Грозная машина. Наши назовут «Ил-2» летающим танком, немцы — чумой (черной смертью).

— Какой номер выберешь? — спросил меня техник полка, медлительный мужик в новой спецовке, испачканной так, будто протирал ею грязный двигатель. — Свободны, начиная с девятого.

— Тринадцатый не занят? — задал я встречный вопрос.

— Он всегда свободен! — усмехнувшись, сообщил техник.

— Возьму, не глядя! — в тон ему, сказал я.

Залез в самолет, наладил сиденье под себя, пощелкал тумблера, потрогал рукоятки, штурвал. Вскоре подъехала машина для запуска двигателя. Погрел его, подкатился к взлетной полосе. Рация в кабине есть, но нет шлемофонов. Да и трещит она так, что ни черта не поймешь. Поэтому связь по старинке, как в Первую мировую войну. На вышке подняли белый флаг «Ехай!», как шутили летчики. Даже порожнем, самолет неохотно отрывался от земли. Высоту набирал медленно, как бы тужась. Поднявшись над плотными облаками до двух с половиной тысяч метров, чтобы не попасть под трибунал, отработал «воздушную кату». Тяжелая машина, хуже «Пешки», шибко не повертишься.

Через шесть дней совершили групповой полет на бомбежку и стрельбы. Я отправился на аэродром рано утром, присоединившись к рабочим, которые шли на дневную смену. Большую их часть составляли женщины и подростки. Как мне рассказали, многие бросили учебу в школе, потому что паек у работающего в два раза больше, чем у учащегося. То, что на работе и сил теряешь раза в два, а то и в три больше, во внимание не принималось. С полным желудком одолеешь любые трудности. На летчиков пацаны смотрели с уважением и завистью, уступали нам дорогу. Мы для них боги, на короткое время спустившиеся на землю.

Полигон был рядом, на всё про всё ушло около часа, включая ожидание, когда взлетят все, и посадку с паузами на случай, если кто-то скапотирует на взлетной полосе или подломит «ногу». В этом плане «Горбатые», как называют «Ил-2», не такие капризные, как «Пешки», но в «умелых» руках способны на многое. К моему огорчению, с дистанции шестьсот метров, как положено по инструкции, отстрелял ракеты в молоко, в горизонтальном полете с высоты триста метров отбомбил немного лучше, сказалась практика, и из пушки и пулеметов отработал хорошо. У новичков по всем трем пунктам было очень плохо. Зато все взлетели и сели без происшествий.

После полета командир полка собрал всех и объявил, что завтра утром, если будет хорошая погода, полетим всем полком в Калинин (Тверь) для участия в боевых действиях. Расстояние почти тысяча километров, поэтому в Муроме сядем на дозаправку. На картах отметили запасные аэродромы. У предыдущих версий «Ил-2» в кормовом топливном баке, куда из других двух попадало самотеком и качалось насосом к двигателю, оставалось, несмотря на закачку нейтрального газа, до пятидесяти литров, из-за чего самолеты совершали вынужденную посадку.

22

До Калинина долетели все самолеты полка, но в строю осталось девятнадцать. Один подломил левую «ногу» во время посадки. То ли пилот, то ли «Ил-2» испугался того, что ждало здесь. Летчик был неопытным выпускником, отделался строгим выговором и легким испугом. Поселили нас в землянке с буржуйкой у входа и сплошными двухъярусными деревянными нарами у левой и правой стен, обшитых досками. Матрацы и подушки были набиты сеном, которое первое время хранило летние запахи. Под потолком две «катюши» — сплющенные сверху гильзы с фитилем, заполненные бензином с солью, чтобы горели не быстро. Их не тушили ни днем, ни ночью, чтобы летчики не плутали, не будили соседей. К ночи буржуйку сильно протапливали, и из-за духоты трудно было заснуть, а под утро замерзали. Рукомойники на открытом воздухе прибиты к столбам под деревянным навесом. В них утром заливали горячую воду, чтобы растаял лед, образовавшийся за ночь. Для этого на буржуйке или рядом всегда стояла кастрюля с тающим снегом.

Я по утрам брился, чем вгонял в тоску сослуживцев. Эта примета прижилась со времен Первой мировой войны. Затем шли в деревянный барак, в котором были кухня и столовая. Ели за четырьмя длинными деревянными столами, сидя на деревянных лавках: за одним старшие офицеры и командиры эскадрилий, за вторым — летчики, за третьим — технический состав, за четвертым — неполный взвод охраны и обеспечения. Затем шли в соседний деревянный дом поменьше, где был штаб полка и за черной шторой кровати старших офицеров.

Подполковник Пивенштейн сообщил прогноз погоды (благоприятный) и раздал боевые задания. По приказу сверху штурмовики отправляют небольшими группами. Считается, что так будет меньше потерь. Моим звеном командует лейтенант Горбулько по имени Яша — двадцатисемилетний самоуверенный недомерок-недоучка, сбежавший из деревни, круглолицый, с усами а-ля Буденный, для которого самым страшным было недостаточно уважительное отношение к его особе. Видать, поэтому в таком возрасте все еще лейтенант, несмотря на то, что недавно стал парторгом эскадрильи после гибели предыдущего. Мы должны втроем разбомбить понтонный мост через Волгу южнее Ржева.

— Возьмете по две ФАБ-250. Командир звена и сержант Юдаков бомбят, а младший лейтенант Изюмов работает по батарее из четырех зениток «Флак-36», по две на каждом берегу севернее моста, а потом меняетесь или бьете по другим целям. Если задание не будет выполнено, полетите еще раз, — проинструктировал нас командир полка.

Я захожу в землянку, достаю из-под нар сагайдак, направляюсь к своему самолету. Оружейники крепят к внешней подвеске двухсотпятидесятикилограмовую бомбу. Обхожу самолет, проверяю, сняты ли струбцины с элеронов, подкачаны ли «дутики», как называют колеса. Ритуал требует пнуть какое-нибудь из них, а потом обоссать. Я не делаю ни то, ни другое. Лень и не хочется. После того, как подвешивают вторую бомбу, расписываюсь, что принял исправный и вооруженный самолет, беру парашют у тридцативосьмилетнего механика-ефрейтора Череватого Семена Аникеевича, неказистого на вид, но очень рукастого. Жду, когда то же самое сделает командир звена. К нему не проявили должного уважения — привезли бомбы чуть позже, чем подчиненным. Лейтенант Горбулько ругает оружейников матерно, которые что-то бормочут, отходя от него. Наверное, желают счастливого полета. Как и положено дураку, командир звена очень удачлив.

Он идет ко мне и сердито спрашивает, кивнув на сагайдак:

— Это что такое⁈

— Талисман, — отвечаю я.

— Убрать! — строго приказывает он.

— Это талисман, бережет в полетах, — спокойно повторяю я.

— Советскому человеку не нужны талисманы! — разражено утверждает лейтенант Горбулько. — Механик, забери у него эту фигню! Или оба будете наказаны за невыполнение боевого приказа!

И ведь отдаст под трибунал из-за такой ерунды через голову командира полка. Настрочит донос, добавит от себя что-нибудь замеченное у меня пролетарски неверное — и окажусь в штрафной эскадрилье, откуда редко кто возвращается. Горбулько коммунист, парторг, ему поверят.

Я отдаю Аникеичу сагайдак и, чтобы не сорваться и не сказать лишнее командиру звена, взбираюсь на крыло самолета, занимаю место в кабине, пристегиваюсь плечевыми и поясным ремнями. Быстрым осмотром убеждаюсь, что приборы никуда не делись за ночь, кроме снятого ранее прицела ПСБ-16, который пылится на складе в компании других. Включаю аккумулятор. Зажглись две лампочка, сигнализирующие, что на внешних подвесках по бомбе. Кручу пластиковый лимб пока не включенного, электрического бомбосбрасывателя, выставляя в положение на два авиационных средства поражения в залпе, чтобы сразу ушли обе бомбы. Обычно это делают на боевом курсе, но там будет слишком много других мыслей в голове. Размещаю на правом бедре самодельный дюралевый планшет с чистым листом бумаги. Жду, засунув руки в перчатках подмышки. В кабине холодно.

В небе появляется зеленая ракета. Снимаю перчатки, запускаю сжатым воздухом двигатель, прогреваю. В кабину идет тепло от него. Греется движок очень сильно, поэтому охлаждается маслом и водой. Масляный радиатор немного выступает под фюзеляжем. Как мне сказали, именно по нему и бьют немецкие истребители в первую очередь. Если попадают, двигатель начинает перегреваться и заклинивает или вспыхивает. Увидев, что командир звена начал движение, записываю время карандашом, который висит справа на веревке. Жду, когда сержант Юдаков, которому еще нет девятнадцати, проследует за самолетом лейтенанта Горбулько. В небе он займет место на левом пеленге. У пацана приказ следовать строго за ведущим и делать, как он. Я закрываю фонарь, начинаю движение. Взлетев, занимаю место на правом пеленге.

Ложимся на курс, проложенный перед вылетом, начинаем набирать высоту тысяча четыреста метров, под верхнюю кромку облаков. По приказу наимудрейших командиров штурмовики должны летать на высоте до трехсот метров, чтобы не заметили истребители противника, делая горку перед атакой, но с такой трудно будет найти цель. Район полета мы пока не знаем. Да и под облаками на нас невозможно напасть сверху сзади.

Летим почти двадцать минут. По пути стараюсь запомнить ориентиры. С первого раза вряд ли получится, но через несколько дней, если не собьют, буду летать, не глядя на компас, который привирает отменно. Ведущий покачивает крыльями, приказывая перестроиться, и начинает плавное пикирование. Сержант Юдаков перестраивается за ведущим, а я ухожу вниз вправо.

Впереди темный понтонный мост через покрытую льдом, покрошенным возле него, реку Волгу, неширокую в этом месте. Справа от него четыре позиции — две на ближнем берегу, две на дальнем — зенитных пушек «Флак-36» без бронещита и с задранным вверх стволом. Они на металлических повозках, легко буксируются. Расчет семь человек. Калибр тридцать семь миллиметров. В обойме шесть снарядов. Зенитчики заметили подлетающих штурмовиков, начали работать по паре, идущей на бомбежку.

Штурвал на «Ил-2» то ли в виде угловатого овала, то ли закругленного пятиугольника. Посередине две кнопки: верхняя — гашетка пушек, нижняя — пулеметов. Кладу большой палец левой на первую, правой — на вторую. Даю короткую очередь, подправляю курс, опять стреляю из пулеметов и, заметив, что идут в цель, давлю на обе гашетки. Пули и снаряды втыкаются в ближнюю зенитную батарею, кого-то убив или ранив, остальных разогнав. Беру чуть вправо и поражаю второе орудие на противоположном берегу. Слишком низко и быстро лечу, по всем сразу не успеваю отработать за один заход. Вывожу самолет из пикирования на высоте метров сто, делаю разворот с набором высоты, собираясь атаковать другие две зенитки, и замечаю, что все четыре бомбы моих соратников легли левее моста, сильно поломав лед. Как мне хочется думать, ведущий очканул, дернулся от разрывов снарядов влево и промазал, а ведомый сделал, как он.

Я доворачиваю и на высоте метров сто захожу в атаку на понтонный мост. Как шутят летчики-штурмовики, целюсь по прицелу КС-42 (Кирзовый Сапог, а номер меняется каждый год) или Л-42 (Лапоть образца сорок второго года). Выбираю ориентир — грузовик, приближающийся к середине моста, привожу в створ с белой выгнутой линией с отметкой «сто» (высота полета), нанесенной на носу самолета, и, продолжая стрелять из пулемета, сбрасываю сразу обе бомбы и запускаю все реактивные снаряды, которые, как бы разматывая дымовой след, уносятся к мосту. Только один врезается в цель, не нанеся особого вреда. Самолет подскакивает, как погруженный в воду, а затем отпущенный мячик. Начинаю набирать высоту — и тут позади как бабахнуло!

Тряхнуло так, что ремни чуть не разорвали мое тело и ударился головой обо что-то. Если бы прицел ПСБ-16 был на месте, снес бы его или наоборот. Последнее, что успел заметить — самолет переворачивался через нос, как при капотировании. Очнулся, вроде бы, сразу, но увидел, что нахожусь всего в нескольких метрах от земли и лечу очень медленно, словно собираюсь сесть на лесную дорогу между едущими грузовиками. Трехлопастный пропеллер вертелся, а шум двигателя не был слышен. Я подумал, что крутятся по инерции, потянул штурвал на себя, газанул. «Ил-2» как бы подумал-подумал, а потом решил не падать на землю, лениво начал набирать высоту и скорость. Поднявшись на деревьями, немного выше впереди слева увидел дымящийся штурмовик, который добивали у земли два «мессера». Помочь ему не успею, поэтому повернул вправо, заметив на реке темное пятно открытой воды в том месте, где раньше была понтонная переправа, и горевшую на дальнем берегу технику. Я полетел навстречу солнцу. выглянувшему из облаков, над верхушками зеленых сосен и елок. Сверху мой «Ил-2» защитного цвета с нанесенными раствором извести, шероховатыми, белыми пятнами. Есть шанс, что ускользну от вражеских истребителей. Мне сейчас не до воздушного боя: голова потрескивает, как переспелый арбуз при сжатии, и подташнивает. Что-то мне в эту эпоху везет на контузии.

Через три минуты повернул влево, на восток, убедился, что в небе выше нет «Ме-109», поднялся до двухсот метров. Полет над верхушками деревьев требует слишком много внимания. Еще минут черед десять, когда уже точно был над нашей территорией, поднялся под облака, чтобы определить, где нахожусь. Город Калинин большой, виден издалека. Высматривал его впереди, но оказался сильно влево. Наш аэродром возле западной окраины, куда и направился.

Меня явно не ждали, судя по тому, как заспешили к самолету, катящемуся к своему месту на стоянке. Остановившись, я расстегнул замок на груди, освободился от ремней, открыл фонарь, попробовал встать резко — и рухнул на сиденье, потому что закружилась голова. Вторая попытка была осторожной. На крыло залез Аникеич, помог мне выбраться из кабины.

— Ранен? — спросил он.

Я скорее догадался, чем услышал, ответил:

— Контужен. Говори громче, плохо слышу.

Оружейник Баштырев Дима, девятнадцати лет, бывший слесарь, призванный в августе, принял меня внизу, поддержал, потому что покачивало, прокричал подошедшему командиру полка, который что-то спросил:

— Он контужен, говорите громче.

Я, держась за плечи оружейника и механика, доложил:

— Товарищ подполковник, задание выполнено, понтонная переправа уничтожена. Одного из наших сбили «мессеры». Кого именно, не разглядел.

— Юдакова! — прокричал командир полка. — Горбулько доложил, что тебя сбили зенитки!

— Нет, я угадал бомбой в грузовик, который ехал по мосту, а в нем, видать, были боеприпасы. Меня и кувыркнуло, очнулся возле земли, — сообщил я.

Приврал, наверное. Скорее всего, меня догнала взрывная волна сброшенных мною бомб, потому что летел слишком низко, но кто признается, что поступил, как тупой лошара⁈

— Мост же был взорван Горбулько⁈ — удивился он.

— Нет, они промазали, — возразил я.

Подполковник Пивенштейн посмотрел на командира звена, который стеснялся подойти ближе, перевел взгляд на меня, решая, наверное, кто соврал.

— У меня кинопулемет установлен, — пришел я на помощь.

В полку есть несколько этих аппаратов. Снимают во время стрельбы со скоростью восемь-десять кадров в секунду, так что «кино» получается забавное, скорее, набор фотографий, но не поэтому никто не хочет устанавливать их на свой самолет. Во-первых, без аппарата можно заявить о каком угодно количестве уничтоженных целей; никто не сможет подтвердить, но и опровергнуть тоже. Во-вторых, иногда надо будет сделать еще одни пролет над целью, чтобы зафиксировать нанесенный ущерб, и еще раз попасть под обстрел зениток или нарваться на вражеские истребители. В-третьих, как догадываюсь, деревенские парни просто не хотели связываться с мудреной техникой.

Командир полка приказал подошедшему рядовому-фотометристу — сутулому мужичку сорока шести лет, бывшему сотруднику городского фотоателье:

— Быстро прояви фотографии и принеси мне, — а потом поддерживающим меня: — Отведите его в лазарет.

— В землянке отлежусь, — отказываюсь я. — Дима меня проводит, а ты, Аникеич, посмотри, что там с хвостом, тянуло влево.

Еще до обеда была проявлена пленка, запечатлевшая целехонькую понтонную переправу с движущимися грузовиками, по которым я стреляю из пулемета. После приема пищи (мне принесли в землянку вместе с двумястами граммами коньяка) прошло собрание коммунистов Первой эскадрильи, двух человек, в присутствии военного комиссара полка (майора) Полозова, на котором был переизбран парторг. Новый объявил старому строгий выговор и пообещал, что в следующий раз за подобное выгонит из коммунистической партии. Говорят, сейчас лучше не вступать в ряды этой организации, чем быть изгнанным из нее. С таким пятном в биографии ни на одну халявную должность не возьмут.

Меня перевели на место сбитого сегодня зенитками ведомого в звено командира Первой эскадрильи капитана Айриева Армена Тевановича, тридцатилетнего армянина, уроженца Нагорного Карабаха. У него вскинутые черные брови-арки, грустные темно-карие глаза, тонкие темные губы и такое выражение лица, будто хочет спросить: «Ребята, ну, что за фигня⁈». Неразговорчив даже по русским меркам, а по армянским, как догадываюсь, и вовсе немой. С инициативностью такие же проблемы. Зато хороший исполнитель. Лейтенант Горбулько теперь простой летчик. Ждет, когда отремонтируют его самолет.

23

Четыре дня шел снег с дождем. Мы маялись дурью в землянке. Читать при желтоватом свете двух «катюш» можно при очень сильном желании и на втором ярусе нар, однако глаза уставали быстро, поэтому кто кемарил, кто трепался, кто играл в самодельные шахматы или шашки, вырезанные кое-как из дерева и покрашенные. Черные были защитного цвета. После завтрака приходил батальонный комиссар Полозов и читал свежую газету «Правда», один экземпляр которой присылали в наш полк. У замполита хватало ума понять, что в идеологической накачке здесь никто не нуждается. Идущим на смерть болтовня не вставляет.

За это время я оклемался полностью, а мой самолет был отремонтирован. Осколками побило снизу хвостовую часть. Она из фанеры, поэтому восстановили быстро.

На пятое утро после завтрака мы собрались возле штаба. Ребята курили, ожидая, пригласят нас внутрь или скажут отдыхать дальше. Погода была туда-сюда, так сказать, на усмотрение командира полка. Видимо, ему позвонили и предложили принять правильное решение.

— Наша разведка сообщила, что на аэродроме возле города Вязьма собралось более полусотни самолетов разных типов. Нападение в такую погоду не ждут. Полетим всем полком — четырнадцать самолетов строем клин. Загрузка по четыре контейнера (в каждом сорок восемь штук) бомб АО-2,5сч (авиационная осколочная весом два с половиной килограмма из сталистого чугуна). Высота полеты триста метров. Перед целью делаем горку и с шестисот метров с пикирования наносим удар реактивными снарядами, а потом бомбим с горизонтального полета. Делаем разворот, обстреливаем из пушек и пулеметов и возвращаемся. В случае нападения истребителей срой не держим, прижимаемся к земле и маневрируем, — поставил задачу подполковник Пивенштейн.

Командир полка летать не обязан, хотя самолет имеет, но хочется получать награды, да и боевые вылеты не помешают для продвижения по службе. Обычно отправляются на важное задание и/или сравнительно безопасное. Среди них тоже люди разные. Бомбежка аэродрома к легким мероприятиям не относится из-за хорошего прикрытия зенитками. Может быть, расчет на то, что нападения не ждут.

В десять ноль-ноль пошли на взлет. Первая эскадрилья следом за командирским звеном. Покружив над аэродромом, пока взлетали остальные, построились большим клином. На правом пеленге в последнем звене Второй эскадрильи не хватало одного ведомого, которого одолжили в командирское. Над своей территорией летели под густыми темными облаками, а за линией фронта опустились до трехсот метров. По-любому немцы уже засекли нас и, скорее всего, доложили по команде. Теперь дело в скорости передачи этой информации и желании командира истребительного подразделения рисковать в такую погоду летчиками и самолетами.

Лететь до цели примерно полчаса. Внизу заснеженные поля с темными пятнами леса. На дороге увидели длинную колонну военной техники, двигавшуюся на восток. Машины с зенитками съехали на обочину, приготовились к стрельбе. Увы, мы не по ваши души.

Чуть не проскочили мимо Вязьмы. Я летел левым ведомым в своем звене и по привычке вертел головой. В первую очередь поглядывал влево вперед, откуда могла появиться опасность именно для меня. С других сторон первыми будут атакованы другие самолеты. Там вдалеке и увидел и опознал Вязьму, потому что пролетал над ней, когда служил на «Пе-2». Я, как положено в таких случаях, газанул, догнал подполковника Пивенштейна, покачал крыльями и повернул на цель. Полк последовал за мной, после чего я вернулся на свое место в строю.

Первая группа зениток стояла на восточной окраине города. Это была батарея из четырех «Флак-18» — восьмидесятивосьмимиллиметровых пушек со скорострельностью до двадцати выстрелов в минуту. Примерно столько наш полк и находился в зоне их поражения. В итоге один самолет из замыкающего звена Первой эскадрильи, задымив, выпал из строя, полетел к линии фронта.

Вторая группа из шести счетверенных двадцатимиллиметровых «Флак-38» прикрывала аэродром, на котором оказалось вместо пятидесяти всего около тридцати самолетов. Наш полк встретили довольно плотным огнем. На этих зенитках стоит новейшая прицельная система «Флак-40», поэтому заслуженно считаются самым эффективным средством против низколетящих целей.

Перестроившись в колонну по одному звену, мы легли на боевой курс. Два самолета из неполного звена Второй эскадрильи атаковали зенитки, которые строчили без остановки. Первое звено проскочило удачно, а вот начиная со второго, в котором летел я, попали под жесткий обстрел. Казалось, что красные вспышки разрывов везде, что маневрировать нет смысла. По моему самолету тоже постучали снизу несколько раз. Несмотря на то, что я мысленно сказал им, что дома нет никого, пробили в крыльях дырки разного диаметра.

Не обращая внимания на обстрел, который малость поутих после атаки двух наших самолетов, мы с пикирования под углом тридцать градусов запустили реактивные снаряды, а потом с горизонтального полета высыпали бомбы. Разворот с набором высоты и второй заход с пикированием под углом градусов десять-пятнадцать. Внизу что-то горит, сильно дымя, наверное, бензозаправщик. «Юнкерсы», «мессеры», «хейнкели», накрытые маскировочными сетками, стоят на своих местах и не выглядят поврежденными, хотя маленьких темных воронок возле них много. Мы стреляем из пушек и пулеметов по самолетам, аэродромной технике, зданиям, зенитным установкам, которые, без сомнения, лупят именно в тебя из всех четырех стволов. Несмотря на то, что реактивные снаряды и бомбы могут нанести намного больше урона, именно во втором заходе появляется злобно-радостное чувство, что громишь врага. Время растягивается, секунды превращаются в минуты. Затем как-то вдруг проносишься над крайней зенитной установкой — и делаешь протяжный выдох. Отработал, уцелел, если не считать пробоины в самолете. Он летит, значит, пока всё в порядке.

По прямой добираемся на малой высоте до изогнутой линии фронта, которая выглядит на карте, как бык поссал. Над своей территорией поднимаемся под облака и поворачиваем на северо-северо-восток, на Калинин. Во время маневра замечаю, что не хватает двух самолетов. Как и когда сбили второй, не заметил. Напротив фамилии летчика напишут «НБЗ (не вернулся с боевого задания)».

24

Шесть дней мой самолет пробыл в ремонте. В нем много чего побили снаряды зениток. Аникеич удивлялся, как я сумел долететь.

— Крепкая машина. Другая давно бы развалилась, а «илу» нипочем, — сделал вывод механик.

Тут с ним не поспоришь. Рядом с моим стоял другой штурмовик, у которого пробоина в фюзеляже была площадью с квадратный метр. Несмотря на такую дырищу, летчик сумел долететь до аэродрома и сесть благополучно.

Потери все равно были. Почти каждый день кто-нибудь не возвращался с задания. Особенно заметно это в землянке, когда ложимся спать. Сперва оба яруса нар были битком. К моменту моего следующего вылета наверху спал всего один человек. Не буду показывать пальцем, кто именно. Там, по крайней мере, соседи ночью не толкают локтями и не бьют ногами. Многие во сне уклоняются от зениток или истребителей, дергая непослушный штурвал и давя ватными ногами на расплющивающиеся педали. У меня военные сны были в первые эпохи. Теперь изредка снится, что рублюсь саблей верхом на коне. Когда окажусь в далеком прошлом, будет, наверное, сниться, что штурмую в пикировании.

Командир полка раздает задания летчикам оставшихся в строю восьми самолетов. Два звена летят порознь бомбить технику на дорогах, а командиру Первой эскадрильи капитану Айриеву и мне особое.

— Возьмите по четыре кассеты бомб ЗАБ-2,5 и сожгите склад на железнодорожной станции Издешково, — показал он на карте цель.

У бомбы ЗАБ-2,5 (зажигательная весом два с половиной килограмма) корпус из электрона (сплав магния и алюминия), который выделяет при горении до двух тысяч восьмисот градусов, заполненный термитной смесью из оксида трехвалентного железа и алюминиевого порошка, которая выдает всего-то пару тысяч градусов.

Дальше подполковник Пивенштейн предупреждает сразу всех:

— Идите на минимальной высоте. Там могут быть вражеские истребители. У немцев есть «пожарные» команды из асов, которые перебрасывают с одного участка фронта на другой. Командир соседей-истребителей сказал, что вчера трех его соколов сбили в районе Ржева.

Самолеты с вечера стоят с полными топливными баками и боекомплектом. Иногда, если известно, куда полетят утром, и с бомбами. На наши два за полчаса подвесили по четыре кассеты. Вышка дала добро на взлет, и мы с командиром эскадрильи отправились выполнять задание. Облаков было мало, плыли на высоте около трех километров. Для бомбардировщиков прекрасная погода, а для штурмовиков не очень. С такой высоты немецкие истребители заметят нас издалека и быстро догонят, разогнавшись в пикировании. Мы летим на высоте сто метров. В нас теоретически можно попасть из обычной винтовки, но практически вряд ли, потому что будем находиться в зоне поражение самое большее пару секунд. Один из немногих минусов — трудно определить место, где находишься, если не летал здесь много раз. Пока сравнишь ориентир с картой, уже появился другой. Мне, опытнейшему штурману, трудно, а мой ведущий, как подозреваю, и вовсе летит на авось. Может, поэтому меня и дали ему в пару.

Минут пятнадцать мы летим над нашей территорией на юг, потом поворачиваем на запад, пересекаем линию фронта. Вскоре я замечаю знакомый ориентир — круглую трубу из белого камня с двумя широкими полосами в верхней части, выложенными из красных кирпичей, обгоняю ведущего и показываю курс. Капитан Айриев, качнув крыльями, подправляет курс.

Склады — три длинных прямоугольных здания, огражденных каменными стенами — расположены рядом со станцией, на которую мы вышли, следуя вдоль железнодорожных путей. Заметив их, делаем горку. Для пустого «Ил-2» набор высоты — сложное задание, а с нагрузкой выше нормы и вовсе. Успев подняться метров до четырехсот и, наклонив носы, с такой же примерно дистанции выпускаем реактивные снаряды и почти сразу роняем бомбы: командир эскадрильи на среднее и правое здание, я на среднее и левое. По нам с обеих сторон палят четыре малокалиберные зенитные установки, по одной по обе стороны от железнодорожного полотна восточнее станции, две западнее. Мы делаем разворот с набором высоты и видим, что все три здания объяты пламенем, испускающим черный дым, такой густой, что, по моему мнению, должен быть липким. Я коротко стреляю в их сторону, чтобы кинопулемет зафиксировал результат, после чего отрываюсь от ведущего, который собирается добавить по складам из пушек, захожу на железнодорожный состав из черных цистерн, стоявший на станции. После первых же выстрелов загорается одна цистерна, потом другая… Двадцатитрехмиллиметровые снаряды запросто дырявят их, а трассирующие пулеметные пули поджигают вытекающую жидкость, скорее всего, бензин для танков.

Капитан Айриев, отстрелявшись по складам, улетает в сторону линии фронта, не пожелав последовать моему примеру. Приказа такого не было, а проявить инициативу — это не для него. Я делаю еще один разворот, бью по черному паровозу с красной звездой спереди на котле, наверное, трофейному, по двум целым цистернам сразу за ним, поджигая их. Остальные уже пылают, коптя не хуже складов. Заодно фиксирую результат. Сразу за зданием станции ухожу вправо и снижаюсь до бреющего полета, где зенитки не достанут. На пустынной улице замечаю простоволосого белобрысого пацаненка, который машет мне зажатой в руке шапкой. Покачиваю в ответ крыльями. Уверен, что он запомнит этот день на всю жизнь.

На аэродроме меня встретили, как ожившего покойника. Капитан Айриев вернулся один и доложил, что задание выполнено и что не знает, где и почему я потерялся. Молодой неопытный летчик, обычное дело. Скорее всего, зенитки сбили.

— Три боевых вылета есть, значит, и дальше будешь летать! — радостно говорит механик Аникеич. — А то едва познакомишься с летчиком, а он бац — и не вернулся!

Отдаю ему парашют, иду в штаб, где докладываю командиру полка, что вместе со складами уничтожен железнодорожный состав из тридцати четырех цистерн с бензином. Кинопулемет подтвердит.

25

Три дня в ремонте, потом два дня снегопада, и следующий боевой вылет. В полку пять исправных самолетов и два в ремонте. Звено, собранное из двух эскадрилий, летит поддерживать нашу пехоту, а нам с капитаном Айриевым опять дальний поход — на станцию Сычевка, где по данным разведки выгрузился батальон средних танков. Надо найти его и разбомбить. Цепляем по шесть «соток». При падении метрах в пяти от среднего танка они пробивают осколками броню и от взрывной волны расходятся сварные швы.

Сегодня тепло, небольшой плюс. Мартовское солнце тужится, выдавливая зиму. Поля покрыты свежим белым снегом, а вот дороги черные. Гусеницы бронетехники и колеса автомобилей намесили каши на них.

До линии фронта Армен летит ведущим, после нее — ведомым. Мы начали называть друг друга по именам в неслужебной обстановке. Он даже стал бриться по утрам, как я. Щетина у него темная, волосы растут быстро, и к утру похож на абрека. Если со мной примета не работает, значит, и с ним тоже не будет. В предыдущем вылете так и случилось. Ожидая, когда подвесят бомбы, я предложил командиру эскадрильи меняться местами после пересечения линии фронта, потому что лучше ориентируюсь на местности, а перед заходом на цель опять будет ведущим. Он согласился.

Сычевка — небольшой городок. Спрятать в нем батальон танков (семьдесят одна единица) невозможно. Мы делаем разворот над городом, летим в сторону линии фронта над темной дорогой, разбитой, скорее всего, танками. Не в тыл же их отвели!

На очередном перекрестке я проскакиваю вперед и замечаю, что каша на дороге стала светлее. Делаю поворот влево, возвращаюсь к перекрестку, к уходящей налево проселочной, основательно разбитой, и вскоре вижу три темные колеи, уходящие в лес. Видимо, поротно заходили. Между деревьями стоят покрашенные в белый цвет, средние танки второй, третьей и четвертой серий. Я покачиваю крыльями, указывая на цель и передавая лидерство командиру эскадрильи. Мы разворачиваемся с набором высоты и с пикирования выпускаем реактивные снаряды, ориентируясь по колеям, а потом скидывает бомбы со взрывателем замедленного действия (двадцать две секунды), чтобы самим не досталось. Еще один разворот — и видим оседающие шапки взрывов бомб. Опять заходим на цель, отрабатываем пушками и пулеметами, заодно фиксируя поражения.

Увлеченный стрельбой, я только после пролета над целью замечаю вспышки трассирующих пуль, которые летят сверху, и ухожу от них скольжением с креном двадцать градусов. Надо мной проносится пара «худых», как наши называют немецкие истребители, а свои — «маленькими». Эта версия «мессершмиттов» называется «БФ-109ф (Фриц)». Длина восемь с половиной метров, размах крыла — одиннадцать. Разгоняется до шестисот километров в час. Вооружен пулеметом калибра пятнадцать миллиметров и двумя семь девяносто две сотых.

Армен тоже замечает их, резко снижается до бреющего и уходит влево. Я следую его примеру, но ухожу вправо. Одному из нас должно повезти, потому что пара истребителей разделяться не будет, по уставу не положено, а сбитый самолет запишут на двоих. Немецкие летчики выбирают, как они думают, более слабую цель — ведомого.

Я не вижу их, но спиной чувствую, что догнали, что сейчас приблизятся до верного и расстреляют. Интуитивно бросая самолет вправо — и слева «искрят» трассера, а потом два немецких истребителя проскакивают мимо цели и уходят на разворот с набором высоты. Подворачиваю на восток, к линии фронта. Если собьют, лучше сесть на своей территории. Снег должен смягчить приземление.

Они делают второй заход, а я кидаю самолет влево. Часть пуль все-таки попадает по правому крылу, наделав в нем дырок. Это мне не нравится, поэтому во время третьего их захода остаюсь на курсе и резко сбрасываю скорость. Они, видимо, ожидали, что я уйду вбок, но не знали, какой, поэтому ведущий шел немного правее, а ведомый левее. Последнему я пристроился в хвост и снизу врезал ему сперва из пулеметов, а «зацепившись» трассерами, нажал на гашетку пушек. С короткой дистанции двадцатитрехмиллиметровки прошивают истребитель насквозь, что вдоль, что поперек, даже защитную шестимиллиметровую бронеплиту за топливным баком. «Фриц» начал стремительно «худеть» — обломки полетели во все стороны. Я продолжал жать на обе гашетки, благо цель двигалась, не маневрируя и теряя скорость. «Мессер» вдруг рванул, превратившись в оранжевый шар.

Я резко кинул самолет вправо, уходя от этого клубка огня и обломков. Какие-то, судя по перестуку, все-таки угадали по крыльям и фюзеляжу. Затем снизился на прежнюю высоту — метров десять над верхушками деревьев. Следующую атаку вражеского истребителя так и не дождался. Как догадываюсь, немец не захотел повторить судьбу напарника.

Садясь на аэродром, замечаю самолет командира эскадрильи на стоянке. Наш прилет порознь — добрая традиция для обоих. Остановившись, вылезаю на крыло, снимаю парашют, отдаю механику, а затем снимаю шлем, чтобы освежить мокрые от пота волосы.

— Капитан Айриев доложил, что тебя «мессеры» сбили! — радостно улыбаясь, сообщает Аникеич.

— Не дождетесь! — шутливо произношу я и добавляю серьезно: — Зови фотометриста. Пусть проявит, как я «худого» завалил.

До сегодняшнего дня на счету полка был всего один сбитый группой в ноябре прошлого года, транспортный «Юнкерс-88». Несмотря на то, что во время налета штурмовик наносит бомбежкой намного больше урона противнику, сбитые самолеты почему-то котируются выше. Надо сделать десять боевых вылетов днем или пять ночью, чтобы получить награду, обычно орден «Красная звезда», и тысячу рублей премии, за следующий десяток — еще один орден, обычно «Боевое красное знамя», и две тысячи, и за третий — Герой Советского Союза и пять тысяч. Зато за два сбитых вражеских самолета штурмовикам полагалась награда и полторы тысячи рублей, за пять — вторая награда и две тысячи, за восемь — Герой и пять тысяч на карманные расходы. Кстати, у капитана Айриева сегодняшний боевой вылет был десятым (за ноябрь-январь сделал шесть), кое-что получит.

26

Семнадцатого марта был нелетный день. Пятьсот третий полк находился в боевой готовности номер два, что в переводе на обычный язык означало «А вдруг распогодится⁈». Перед обедом приехал на открытом «виллисе», несмотря на снег с дождем, замполит дивизии в звании полковник — невысокий плотный мужичок в папахе из серой смушки. Личный состав — всех семерых летчиков и несколько свободных мотористов и оружейников — построили под навесом из еловых веток, где у нас было что-то типа ремонтной мастерской. Полковник по-быстрому вручил награды: три медали «За отвагу» за бои в декабре-январе оставшимся в полку летчикам и мне орден «Красное знамя» и досрочно очередное воинское звание лейтенант за двадцать один боевой вылет и уничтожение на земле шести самолетов и другой техники противника во время службы в Пятьсот одиннадцатом полку пикирующих бомбардировщиков. Майор Бабанов обещание сдержал, даже с добавкой. Так что я теперь самый крутой по наградам в Пятьсот третьем штурмовом полку. В начале войны награждали редко.

Подполковник Пивенштейн, проводив гостя, позвал меня в штаб. Там за русской печкой есть закуток с маленьким столиком и тремя табуретками, где старшие офицеры снимали стресс. Командир полка достал из-под кровати баул, а из него темно-зеленую большую бутылку вина.

— Как смотришь на «Рислинг»? — на всякий случай спросил он.

— А на него надо смотреть⁈ — пошутил я.

— Кому как! Народ здесь предпочитает водку, — сказал он, наполняя до половины граненые стаканы.

— Шлемазлы! — вынес я приговор.

Мы выпили за новый чин и орден, который в обед еще предстоит обмыть, погрузив в кружку с двумястами граммами коньяка, положенные мне по такому случаю, и пустить ее по кругу.

— Зря ты перешел в мой полк, — искренне сказал Боря Пивенштейн. — У нас с наградами и повышением туго. Дают редко и мало кто доживает. Только пять человек преодолели планку в десять полетов. В твоем прежнем полку такими темпами стал бы его командиром через пару лет. Раньше, я думаю, война не закончится.

— Бери все три, — подсказываю я и спрашиваю: — А почему тебя не продвигают? Подполковники сейчас, как минимум, заместители командира бригады.

— И даже дивизиями командуют, — соглашается он.

— Каманин? — предполагаю я.

— Он самый, — подтверждает мой собеседник. — Я хорошо рос, пока два года назад не схлестнулись с ним по пьянке. Я не удержался, сказал ему кое-что — и стал инспектором ВВС в Орловском военном округе. Если бы не война, так и сидел бы там.

На следующее утро командир полка раздал задания двум парам летчиков исправных самолетов. Паре из Второй эскадрильи поручил поддержать наступление нашей пехоты, а нам с капитаном Айриевым — найти и уничтожить батарею тяжелых пушек.

— Как сказали артиллеристы, калибр у них сто семьдесят миллиметров, находиться могут километрах в двадцати от линии фронта и по курсу примерно двести шестьдесят градусов от этой точки, — он показал на карте.

— Батарею могли ночью перевезти. Немцы тоже не дураки, знают, что их засекли. Направление и дистанция высчитываются запросто, — возразил я.

— Откуда знаешь⁈ — удивился подполковник Пивенштейн.

— В университете, пока на летчика не выучился, на военной кафедре учили, как это делать, — нашелся я.

— А тебя разве не для химических войск готовили? — спросил он.

— Договорился, чтобы в артиллерию перевели к математикам, — ответил я.

— Тогда тебе виднее, где их искать, — сделал вывод командир полка.

Командир Первой эскадрильи согласился с ним и предложил мне быть ведущим:

— Как найдешь их, поменяемся.

Мы загрузили во внутренние отсеки по двадцать четыре бомбы АО-20М. Это стасемимиллиметровые осколочно-фугасные снаряды для дивизионной пушки с приваренным стабилизатором. С оригинальными авиационными бомбами начались напряги. АО-8М — переделка семидесятишестимиллиметрового осколочного снаряда для старых пушек, 'ФАБ-50 — фугасного стапятидесятимиллиметрового, ФАБ-70 — двеститрехмиллиметрового.

Над районом, где по данным артиллеристов была батарея, добрались минут за пятнадцать. Покружили там над лесами и полями, поискали севернее, южнее, западнее. В одном месте я заметил следы от гусениц, выходящие из леса. Сперва подумал, что там танки прятались перед атакой. Потом вспомнил, что это на самолете линия фронта рядом, а для гусеничной техники далековато. Полетел над дорогой в ту сторону, куда они уходили, и через пару километров обнаружил похожие следы, уходящие в лес. Там между деревьями находились позиции четырех больших пушек с длинными стволами и восемь гусеничных тягачей под маскировочными сетками защитного цвета — эдакие темные холмики на белом снегу, к которым вели двойные колеи.

Я покачал крыльями и пропустил комэска вперед. Мы сделали разворот и легли на боевой курс так, чтобы в первую очередь накрыть стоящие почти в ряд пушки. С пикированием градусов пятнадцать скинули на них все бомбы. Со второго захода обстреляли из пушек и пулеметов тягачи. Заодно я зафиксировали на кинокамеру, что все четыре тяжелых орудия сильно пострадали, вести огонь не смогут.

На третьем заходе нас и подловила шестерка «мессеров». Эти были поопытней. Вся группа в первой атаке прошлась по мне так хорошо, что штурмовик стал неприлично тяжелым в управлении. Скорость сбавлял и набирал хорошо, я вот с маневрированием по горизонтали и особенно по вертикали начались проблемы. Моя попытка сесть на хвост замыкающему кончилась пшиком. «Горбатый» задирал нос так медленно, будто тот стал тяжелее раза в три. Задницей почувствовав, что вражеские истребители зашли на цель во второй раз, сманеврировал только двигателем, резко потеряв скорость и просев по высоте. Крениться и уходить в скольжение самолет не желал. За что получил очередную порцию свинца. Крыло и фюзеляж стали напоминать терку для овощей.

«Худые», видать, решили, что я всё, переключились на ведущего. У них на всех машинах стоит кинопулемет, кадры которого подтверждают победу в воздушном бою. Я замедлился и начал опускаться, значит, готов. К тому времени капитан Айриев летел на бреющем, незамысловато маневрируя. «Ме-109» насели на него вшестером. Признаюсь честно, я обрадовался, что выгребает он. Мой ведущий летел по прямой к аэродрому, а я взял строго на восток, к линии фронта. До нее всего минут пять. Я дотянул до своих, после чего малость расслабился. Теперь можно садиться на вынужденную. Самолет пока летел, поэтому я решил рискнуть, дотянуть до своего аэродрома, хотя, конечно, лучше было бы выбрать ровное поле и сесть, потому что в любой момент «Ил-2» мог рухнуть, где придется, и угробить меня.

На посадку пошел, несмотря на красный флаг на вышке. На взлетной полосе, почти у поворота к стоянкам, застрял штурмовик, возле которого суетились люди. Скорее всего, это капитан Айриев приземлился, как получилось, на побитом самолете. Я подумал, что заверну в снег, если не успею остановиться. Всё получилось интереснее. Едва заднее колесо коснулось бетона, как раздался громкий и протяжный хруст, и хвостовая часть фюзеляжа отвалилась. Я катился на передних колесах, а за мной летели искры. Благо скапотировать в таком положении нереально, поэтому я резко надавил на тормоза на колесах. Помогали трущиеся о полосу части фюзеляжа, так что остановился метрах в пятидесяти от застрявшего «Ил-2». Часть людей побежала от него ко мне. Выбрался из кабины сам. Это было легче сделать из самолета с задранным носом и значительно укороченным фюзеляжем. Сильно воняло бензином, но возгорание так и не случилось.

— Аникеич, тебе ждет много работы, — шутливо-извиняющимся тоном сказал я, отдавая парашют механику.

— Главное, что ты живой, а самолет починим, — сказал он.

Тут он ошибся. Мой самолет был оставлен на запчасти, как и капитана Айриева, и командира Второй эскадрильи, которого тоже здорово отделала шестерка «худых», может быть, та же самая, а его ведомого, молодого летчика, сбила, упал на вражеской территории. В Пятьсот третьем полку не осталось ни одного исправного самолета. Двадцать первого марта мы убыли в Куйбышев в Первую запасную авиабригаду на переформирование в грузовом «Ли-2». Летчики и часть механиков расположились на откидных дюралевых лавках, а остальные — в проходе на палубе. Терпеть нам пришлось всего три с половиной часа.

27

На этот раз мы задержались в Куйбышеве на два месяца, дожидаясь своей очереди. Потери на фронте были огромные, и новые самолеты расхватывали, как горячие пирожки. Жили в казарме на территории авиационного завода. Я теперь лейтенант и командир звена, поэтому получил место в комнате с четырьмя одноярусными койками.

Пока не растаял снег и не подсохло, делать было нечего. Кто читал, кто играл в настольные игры, кто пьянствовал, благо водка в магазинах не переводилась. Раз в неделю ходили в клуб на новый фильм и на танцы по выходным. И то, и другое меня не интересовало. Всю стоящую советскую кинопродукцию я посмотрел до того, как она здесь появится, а на танцы приходили молоденькие девчушки, которым не собирался ломать жизнь.

Знал бы, что пропаду без вести для советской власти, женился бы на какой-нибудь. Сейчас это просто: пришли с двумя свидетелями в сельсовет или в городе в отдел записи актов гражданского состояния (ЗАГС) — и через несколько минут, которые потребуются чиновнику на заполнение бланков, муж и жена. Только вот я могу пропасть с вестью. Попытка сбежать из советского рая стала три года назад самым страшным грехом, за который расстреливали, если поймают, а если нет, отыгрывались на родственниках, включая детей, даже грудных, которых объявляли врагами народа и отправляли в ссылку.

От тотальной скуки меня спас парторг завода — недалекий, целеустремленный, искренне верующий мужчина тридцати девяти лет, одетый в темно-коричневый костюм, но без галстука. Упоротостью не отличался от христианских и мусульманских миссионеров и также был уверен, что все остальные просто обязаны вляпаться в то говно, в котором он оказался по своей воле.

— Ты орденоносец и, как мне сказали, сделал двадцать шесть боевых вылетов, сбил вражеский самолет, поэтому должен выступить перед нашими рабочими, — насел на меня парторг, поймав перечитывавшим в положении лежа на застеленной кровати взятый в заводской библиотеке роман «Тихий Дон».

Догадавшись, что отбиться не получится, не стал портить отношения, согласился сходить на пятиминутку ненависти, то есть на мероприятие по промывке мозгов, решив перенаправить пропаганду в просветительское русло и понадеявшись, что мое выступление не понравится, перестанут приглашать. Первое было в обеденный перерыв в цехе по сборке «Ил-2». Мне помогли подняться на какой-то агрегат, чтобы был виден рабочим, по большей части женщинам и подросткам. Сразу вспомнились лекции в университете, только тогда я был внизу, а слушатели вверху, а сейчас наоборот. Первым делом я похвалил самолет, который они изготавливают, назвав его летающим танком, рассказал, как много урона наносит он немцам за один удачный боевой вылет. Указал на главный недостаток — отсутствие заднего стрелка, из-за чего нас так часто сбивают, но в этом рабочие не виноваты. Будем летать на одноместных, на то мы и воины. Затем коротко выложил о своих боевых подвигах и сделал большой исторический экскурс в историю, поведал, начав с крестоносцев, о многовековых попытках западноевропейцев завоевать Россию. Меня предупредили, чтобы говорил не очень долго, работать надо, но я подумал, что пусть люди отдохнут, пока буду болтать.

Закончил словами:

— Такая вот в Западной Европе странная традиция — раз в столетие собраться всем вместе и сходить к нам, чтобы получить люлей и успокоиться надолго. Теперь пришел наш черед встретить, как положено, незваных гостей и проводить их до самого дома, до Берлина, что мы обязательно сделаем. Мы ведь с вами люди воспитанные, не так ли⁈

Последнее предложение оценили громким смехом и разными нецензурными пожеланиями в адрес агрессора.

Несмотря на то, что я сильно превысил время, выделенное на выступления, и наговорил много лишнего, парторгу завода очень понравилось.

— Здорово ты выступил, товарищ лейтенант! Сразу видно, что человек образованный, бывший студент! — похвалил он. — А на кого учился?

— Забыл после контузии и до конца войны не вспомню, а то ненароком в тыл отправят доучиваться! — улыбаясь, ответил я.

— Понимаю тебя и одобряю! Сам бы на фронт ушел, но не отпускают, — сказал он.

Кто хочет, находит возможность, а кто не хочет, становится парторгом.

— Завтра выступишь в другом цехе, — решил он за меня.

В итоге я окучил весь авиационный завод, несколько других предприятий города и три ближние школы. Если бы не отлет на фронт, меня бы знали в лицо все куйбышевцы. Не ожидал, что мне так понравится балаболить забесплатно. Может, перевести этот процесс на экономические рельсы — пролезть в коммунисты и сделать партийную карьеру, шлифуя уши аквариумным рыбкам?

28

Двадцать четвертого мая наш полк перекинули на Юго-Западный фронт, где немцы начали наступление. Улетали из Куйбышева с радостью, потому что город и окрестности заполонила мошка. Покусанные ею участки тела распухали. Насекомые выводили из строя больше людей, чем немецкие истребители. Хорошо, что только на время.

Расположился Пятьсот третий штурмовой авиаполк на аэродроме возле села Нижняя Дуванка. Теперь числимся в составе Двести двадцать седьмой авиационной дивизии под командованием полковника Ложечникова. Я командую вторым звеном Первой эскадрильи, то есть являюсь заместителем командира ее. Опытных летчиков в полку, кроме командира и его зама, шесть человек, причем последний прибыл из госпиталя после службы в другом подразделении, для нас он темная лошадка. Теперь все они командиры. Третье звено в нашей эскадрилье досталось лейтенанту Горбулько. Больше некого было назначить. Впрочем, после того случая он проколов не имел. К тому же, теперь типа парторга эскадрильи, потому что остался единственным коммунистом.

У каждого опытного летчика по два ведомых из выпускников разных авиационных школ и училищ. Не знаю, по какому принципу их распределяли, но прибыли из четырех разных мест. То ли к нам сослали лучших, что маловероятно, потому что престижнее быть истребителем, то ли худших, то ли кто под руку попал. В полку их раскидывали по мере прибытия: этому дала, тому дала… В моем звене два сержанта — Скворцов и Кошкин. Обоим скоро будет девятнадцать. Упоротые комсомольцы, что хорошо для боя, но стараюсь общаться с ними пореже, чтобы, ляпнув лишнее, не дать им повод проявить социалистическую бдительность. Хотя один блондин, а второй брюнет, постоянно путая их фамилии. Предупредил, что дважды контуженный, спроса с меня нет, пусть не обижаются. Пока относятся с пониманием.

На первый вылет командир полка дал нам легкое задание — разбомбить колонну на марше в районе Банного. Знакомые места, но под названием Славяногорск. Когда-то я был в тех краях в пионерском лагере. Помню, нас погнали на пешую экскурсию без какой либо цели. Вот просто отмахать шесть километров по лесной дороге в одну сторону и столько же обратно. Пионервожатыми были две студентки-старшекурсницы педагогического института. Не уверен, что это была их идея. Туда я шел обутый, обратно — босиком, потому что растер ноги, благо дорога была песчаная. Помню приятное ощущение, когда растертое место погружалось в теплый мягкий песок. Девочки плакали и просили (пристрелить) донести на руках. Поскольку почти все эти кобылы, наши ровесницы, были длиннее нас, двенадцатилетних пацанят, рыцарей не нашлось.

Летели на высоте триста метров. День выдался солнечный. Небо чистое, где-нигде переползало медленно небольшое белое облачко. На линией фронта я покачал крыльями, чтобы ведомые запомнили, докуда надо тянуть из последних сил, если подобьют. У них задача простая — лететь за мной и повторять мои действия. Все равно в первый раз ничего не поймут и не запомнят. Если нас атакуют немецкие истребители, прижиматься к земле и, маневрируя, мчаться к своему аэродрому, курс на который я приказал написать крупными цифрами на полетном листе.

На подлете к Изюму я увидел на дороге пешую колонну, не меньше батальона, а за ней обоз из полусотни двуконных телег. Зениток не заметил. Лучшей цели для новичков не придумаешь. Делать горку было некогда, поэтому в пикировании под углом градусов десять с дистанции метров четыреста выпустил ракеты и следом отгрузил кассеты с малыми осколочными бомбами А-10. Делаю разворот с набором высоту. Успеваю заметить, что оба ведомых пока не потерялись. Работаю из пушек и пулеметов, кайфуя от своего могущества. Пехота попадала, стараясь вмяться в землю, лошади, не слушая возниц, несутся по незасеянному полю. Много тел на асфальтной дороге. Это явно убитые или раненые.

Начинаю разворот на третий заход и замечаю, что к нам пикируют истребители «Як-7», которые дежурили в этом районе. Они по скорости не уступают «Ме-109» и имеют на вооружении пушку и два крупнокалиберных пулемета. Если летят в нашу сторону, значит, на хвосте у нас истребители противника. Я тут же опускаюсь на высоту метров тридцать над землей, потому что ведомые малоопытны, на меньшей могут впилиться в дерево. На подлете к аэродрому понимаюсь немного и делаю поворот, заходя на посадку. Оба ведомые летят за мной. Правый отстает, перестраиваясь за левым, который занимает место за мной. Втроем по очереди благополучно садимся, катимся к стоянке.

Выбравшись на крыло, передаю сагайдак мотористу, а парашют механику со словами:

— Все в порядке, Аникеич. Отработали на отлично.

После чего иду к своим подчиненным. Оба целы, улыбаются.

— С почином, пацаны! — говорю им. — Пошли в штаб на доклад.

— А я ничего не запомнил! — говорит расстроено блондин, наверное, Кошкин, потому что скворцы черные, хотя может быть и наоборот, поэтому никак и не запомню.

Второй смущенно кивает, соглашаясь с ним.

— Это нормально, — успокаиваю я. — Где-то после третьего вылета начнете врубаться.

Если доживут до него.

29

На следующий день рано утром, позавтракав на час раньше и загрузив с вечера боеприпасы, Первая эскадрилья в составе восьми самолетов (один вчера потеряли) полетела бомбить аэродром возле села Александровка, расположенного западнее Славянска. Третьему звену лейтенанта Горбулько, в котором два самолета, поставлена задача подавить противовоздушную оборону. На втором заходе они бомбит, а мое звено добивает зенитки. Нас будет прикрывать эскадрилья «Як-7», которые базируются на аэродроме возле Старобельска. Наши летчики иногда пересекаются с ними на земле, и молодые завидуют истребителям, у которых лихие воздушные бои, сбитые самолеты… Как по мне, штурмовик — это намного результативнее и экстремальнее.

«Яки» догнали нас у линии фронта, пошли на высоте километра три. Небо опять чистое, заметят «мессеров» издалека. Впрочем, у нас надежда на то, что застанем врага врасплох, когда немецкие летчики будут завтракать. У них же ордунг (порядок), мать его!

Возле Славянска корректируем курс и выходим с небольшим отклонением на вражеский аэродром. На нем стоит с полсотни самолетов, накрытых маскировочными сетками. Те, что короче, меньше, наверное, «Ме-109», а длинные — пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87». Последние наша главная цель, хотя от истребителей страдаем больше. Каждый бомбардировщик может при максимальной загрузке скинуть две тонны восемьсот килограмм бомб, причем очень точно.

О нас, видимо, предупредили, потому что зенитки встретили плотным огнем, а пара истребителей выруливала на взлетную полосу. Не обращая внимания на красноватые разрывы зенитных снарядов малого калибра, я вслед за ведущим выпускаю восемь РС-82 и следом отправляю стокилограммовые бомбы. У опытных летчиков по шесть таких, а молодежь несет в бомбовых отсеках мелочь насыпью или в кассетах, которые поражают большую площадь, компенсируя низкую точность.

На втором заходе я работают по счетверенной зенитке, которая, как кажется, палит именно в меня. Снаряды постукивают по фюзеляжу, вызывая подташнивание. Мои трассера добираются до артиллериста — и орудие замолкает. Дальше бью из пушек и пулеметов по истребителям, собиравшиеся взлететь, отметив, что горят оба. На третьем заходе расправляюсь с последней стреляющей зениткой, а на четвертом коротко постреливаю по горящим бомбардировщикам, снимая «кинуху» для отчета, после чего занимаю место на левом пеленге от звена командира эскадрильи, следую на наш аэродром.

Сразу за линией фронта начинает расти температура двигателя. Наверное, пробит масляный радиатор. Он в нижней части фюзеляжа, страдает одним их первых при обстреле зениток. Я выпадаю из строя, сбавляю скорость и опускаюсь пониже, чтобы быстро сесть, если двигатель заглохнет. Оба моих ведомых следуют за мной, но я покачиванием крыльев приказываю вернуться в общий строй.

До аэродрома я все-таки дотянул и сел хорошо. Ко мне сразу рванула санитарная машина. Наверное, решили, что я ранен. Не стал им говорить, что у меня выработалась дурная привычка прилетать позже капитана Айриева. Даже если не хочу, все равно так получается.

— Аникеич, тебя ждет много работы, — говорю я механику. — Видимо, масляный радиатор накрылся, и двигатель перегрел, надо перебрать.

— Заменим, передерем, — отмахивается он. — Главное, что вернулся.

— Кто-то бы стал спорить, а я разве буду⁈ — шутливо произношу я, увидев подошедшего командира полка.

Подполковник Пивенштейн улыбается, говорит:

— Гони камеру. А то мне такого наговорили, что боюсь поверить.

— Это они еще поскромничали! Мы оттянулись от души! — произношу я и вижу, что он прореагировал на последнее предложение, незнакомое, решив, наверное, что это из молодежного слэнга современной Одессы, из которой он уехал в тысяча девятьсот двадцать седьмом году.

31

Самолеты моих ведомых тоже поковыряли зенитки, но не так сильно, как мой. Оба через день были готовы к бою. Одного на время взял в свое звено капитан Айриев, а второго — лейтенант Горбулько. Видимо, у пацанов была одна карма на двоих или мой талисман прикрывал и их, потому что оба были сбиты «мессерами», хотя выполняли задания в разных местах. Третий боевой вылет стал для них последним.

Мой самолет ремонтировали шестнадцать дней. К тому времени в эскадрилье осталось всего четыре исправных самолета. Я опять летал в паре с капитаном Айриевым. Как-то само собой получилось, что теперь летаем парами. Второй командует лейтенант Горбулько, сохранивший, как ни странно, одного из своих ведомых. У меня, конечно, отношение к хитрожопому хохлу не очень, но надо признать, что воюет он неплохо. У Горбулько уже четырнадцать боевых вылетов. Скоро за первые десять должен получить орден и. с большой вероятностью, следующее звание.

Мы летим вчетвером бомбить станцию Купянск. Истребители сообщили, что там выгружаются два эшелона. Солнце светит нам в спину. Впереди по земле бегут тени от самолетов, летящих на высоте сто метров, чтобы сразу прижаться к земле, если нападут «худые». Капитан Айриев летит впереди. Видимо, не хочет, чтобы Горбулько узнал, что обычно вывожу на цель я. Хотя в этом полете не трудно ориентироваться: увидели железнодорожные колеи и пошли над ними.

Перед станцией набираем высоту. В Купянске под выгрузкой всего один эшелон. Два было бы лучше, но заодно разнесем административное здание, депо, склад, пути, чтобы станция не могла функционировать. Запускаем по четыре ракеты РС-132, после чего скидываем мелкие бомбы, осколочные и зажигательные, из бомбоотсеков и по паре ФАБ-100 с внешних подвесок. По нам со всех сторон работают зенитки, в том числе и среднего калибра. При каждом попадании по самолету такое впечатление, что угодили в твое тело.

Делаем второй заход, обрабатывая из пушек и пулеметов горящие вагоны и автомобили, выгруженные с платформ, а заодно фиксируя нанесенный ущерб. Пока я был в ремонте, командир полка приказал всем опытным летчикам установить на самолете кинопулемет, потому что ему надоели «сказочники». Подполковник Пивенштейн имел в виду не только лейтенанта Горбулько. Приплюсовать пару танков или тройку автомобилей, уничтоженных во время налета — это святая обязанность каждого летчика.

На обратном пути на нас наваливаются две пары «Ме-109». Мы прижимаемся к земле, начинаем маневрировать. Капитан Айриев уходит влево, надеясь, что немцы сосредоточатся на паре лейтенанта Горбулько. Не тут-то было: два «мессера» садятся на хвост мне, другие два — ведомому лейтенанта Горбулько. Увидев это, я при второй атаке «худых» сбрасываю скорость, пропустив их вперед, после чего снизу сзади с малой дистанции начинаю долбить из пулеметов и пушек вражеского ведомого. Я вижу, как трассера вонзаются в фюзеляж, как отваливаются куски обшивки или какие-то детали, как появляется черный дым… «Ме-109» устремляется к земле. Теперь я выше. Догоняю его и добиваю короткими очередями из пулеметов и пушек, запечатлев на пленку момент, когда «мессер» врезается носом в склон покрытой зелеными кустами, длинной балки, отбросив оба полукрыла с черно-белыми крестами.

На бреющем направляюсь к линии фронта, а потом поднимаюсь выше и лечу к своему аэродрому. Скорость резко снизилась, потому что в левом крыле большая дырища. Наверное, снаряд зенитки пробил, а затем расширилась воздушным потоком или истребители добавили. В правом много узких отверстий.

При посадке на аэродром замечаю, что традиция соблюдена — самолет капитана Айриева и другие два уже на стоянке. Подруливаю туда же. Механик неотрывно смотрит на побитое левое крыло. Предполагаю, что подсчитывает, сколько сил и часов уйдет на ремонт. Прости, Аникеич, я не хотел!

Первым делом снимаю шлем, потому что голова мокрая от пота, и открываю фонарь. На крыле уже стоит оружейник Дима Баштырев.

— Ранен? — спрашивает он, намериваясь помочь мне выбраться из кабины.

— Нет, жду, когда Аникеич успокоится. Как бы не убил меня за такие повреждения, — шучу я.

— Вылазь, не бойся! — кричит снизу механик.

Я отдаю ему парашют и приказываю:

— Рисуй еще одну звездочку.

— «Мессер»⁈ — радостно спрашивает Аникеич.

— Он самый, — подтверждаю я.

На носу моего самолета с обоих бортов уже есть одна красная звезда, в центре которой написано белой краской «Ме-109». Если на аэродроме базируется еще какой-нибудь полк, мой «Ил-2» ставят ближним к ним, чтобы завидовали.

По новому приказу от семнадцатого июня мне положена премия в тысячу рублей за сбитый истребитель. Если бы завалил транспортник, получил бы полторы, а за бомбардировщик — две тысячи. Плюс по старому приказу — награда за два сбитых самолета, а вот выплату за них в полторы тысячи рублей отменили. Еще крайним вылетом с загрузкой в шестьсот килограмм бомб («сталинский наряд») я на одну четверть приблизился к премии в тысячу рублей за четыре таких.

32

Двадцать седьмого июня немцы атаковали Юго-Западный и Южный фронты. Я читал когда-то в будущем об ошибке Сталина, который решил, что летом будет продолжено наступление на Москву, и сосредоточил там основные силы. В итоге в нескольких местах фронты были прорваны. Враг вышел на оперативный простор. Местность здесь ровная, степи. Естественных препятствий мало. Зато и танковые колонны не спрячешь. Пыль, поднимаемая техникой, движущейся по степной дороге, заметана за несколько километров.

Мы атакуем втроем: капитан Айриев, лейтенант Горбулько на правом пеленге и я на левом. У каждого по шесть «соток» на подвесках. Они хороши против танков, если не сильно промажешь, и, что немаловажно, для исполнения «сталинского наряда». Под крылом четыре РС-132, у которых заряд девятьсот грамм, что при удачном попадании гарантирует подбитие танка. Удача не любит неуправляемые реактивные снаряды.

Запустив их, с пикирования сбрасываем бомбы на едущие впереди танки. На втором заходе снижаемся и бьем из пушек и пулеметов по передвижным малокалиберным зениткам, которые стреляют по нам, по грузовикам с пехотой, по танкам. Глядишь, какому-нибудь попадем сверху в моторный отсек и остановим. Потом сразу летим на аэродром Нижняя Дуванка.

Там суета, готовятся к перебазированию на аэродром Миллерово.

— Приказ из штаба армии: остановить немецкие танки любой ценой! Заправляйтесь, цепляйте бомбы — и в бой! — приказывает подполковник Пивенштейн. — Возьмите по две ФАБ-250 на внешние подвески и одну ФАБ-100 на внутреннюю. Все равно вывезти их не сможем, слишком тяжелые, придется взрывать.

— Лучше две «сотки», чтобы центровку не нарушить, — подсказываю я. — Лететь меньше десяти минут, сдюжим.

— Так близко⁈ — восклицает он.

Мы молчим.

— Больше шестисот килограмм нельзя, — напоминает командир полка, а потом машет рукой: — Ладно, берите две, но без РС-сов!

Я иду в землянку, собираю свое нехитрое барахлишко.

Во время заправки топливом все остальные работы на самолете запрещены, а сейчас на это забили. Полные баки заливают двадцать пять минут. Ждать так долго некогда, много другой работы по перебазированию. Оружейники, объезжая топливозаправщик, подвозят на специальных тележках и цепляют нам бомбы: сперва две ФАБ-100 на подвески в бомбоотсеках, потом ФАБ-250 на внешние, потому что такие большие внутрь не влезают. Дима Баштырев заканчивает укладу пулеметных лент.

— Готово, командир! — докладывает он и идет помогать с бомбами.

Я заталкиваю свой сидор с барахлом под сиденье. В кабине жарко, даже с открытым фонарем. Спрыгиваю на землю, подхожу к Армену Айриеву и Яше Горбулько, которые курят метрах в тридцати от самолетов.

— Лучше подняться хотя бы метров на шестьсот и оттуда скинуть в пикировании под углом тридцать градусов, — подсказываю я.

На бомбах взрыватели мгновенного действия, без замедления на двадцать две секунды, потому что техника успеет отъехать, а взрывная волна будет неслабой, нас зацепит, но, чем выше поднимемся, тем заметнее станем немецким истребителям и дольше будем находиться в зоне поражения зениток.

— Можно и выше, — предлагает лейтенант Горбулько, который будет лететь последним и получит больше всех.

— На месте решим, — произносит командир эскадрильи, нервно затягиваясь папиросой.

Мы опять выходим на ту же колонну немецкой техники. Она продвинулась вперед километров на десять от того места, где в первый раз попала под нашу раздачу. Истребителей противника в небе не видно. Наверное, не поспевают за наступлением сухопутных войск, поэтому мы пикируем с высоты семьсот пятьдесят метров, роняем сразу все тяжеленные бомбы и, медленно выравниваясь, летим дальше. После взрыва каждой «двухсотпятидесятки» самолет догоняет взрывная волна, основательно тряхнув его, но каждая следующая всё мягче. Делаем разворот, снижаемся ниже и добавляем из пушек и пулеметов. На это раз бомбы нанесли больше ущерба: и легли точнее, и заряд в два с половиной раза мощнее. В радиусе несколько десятков метров от каждой большой, черной, еще дымящейся воронки танки горели, или стояли без башни, или лежали на боку, а еще поражение осколками и разошедшиеся сварные швы.

По прилету на аэродроме заправляемся по-быстрому в третий раз. Раньше редко когда делали больше одного вылета в день. Летчики устают сильно, и самолеты получали повреждения. Сегодня на дырки от зенитных снарядов никто не обращает внимание. Можешь лететь — бомби.

— Возвращайтесь сразу на аэродром Миллерово, — приказывает командир полка. — Через несколько минут мы выезжаем туда.

В третий вылет сбрасываем бомбы с высоты пятьсот пятьдесят метров, потому что над нами крутят карусель наши и немецкие истребители. Отбомбившись, опускаемся на высоту сто метров, прочесываем колонну пушками и переходим на бреющий, маневрируя влево-вправо. Обзора назад нет, что там творится, не знаешь. Может быть, уже завалили Горбулько и сейчас примутся за тебя. Только отлетев километров на пятьдесят от места бомбежки, набираем потихоньку высоту, летим в Миллерово.

Там «воздушная пробка»: в воздухе кружат истребители «Лагг-3», дожидаясь, когда взлетят пикирующие бомбардировщики «Пе-2». Мы нарезаем два круга, после чего на вышке поднимают белый флаг, давая добро на посадку. Садимся втроем. В начале взлетной полосы сигнальщик с двумя белыми флагами показывает нам, где встать.

Двенадцатый боевой вылет закончен. Последние четыре со «сталинским нарядом». Сверлю дырку в гимнастерке под еще одну награду и расширяю карман под премию в тысячу рублей. Губу закатывать не собираюсь.

33

Немцы рвут нашу обороны, как Тузик тапки. Пятьсот третий штурмовой полк помогает остановить их, как может. В строю всего четыре самолета и два в ремонте. Меня на время передали ведомым к командиру Второй эскадрильи капитану Пажину. Вылетаем двумя парами бомбить переправы через реку Северский Донец. Совсем недавно по ней проходила линия фронта. У каждого по шесть «соток» на подвесках и восемь РС-82. Реактивные снаряды более крупного калибра закончились. Обещали подвезти на днях. Солнце припекает от души. Облаков мало и те высоко. Летим над самой землей, чтобы «худые» не смогли зайти сзади снизу. Они знают самое уязвимое место «илов» — выступающий масляный радиатор, стараются в первую очередь попасть по нему, подкравшись метров на пятьдесят и порой ближе.

Увидев впереди реку, разделяемся: капитан Айриев и лейтенант Горбулько летят налево, а мы с капитаном Пажиным — направо. Кто какую переправу найдем, тот ту и уничтожит. Буквально черед пару минут мы находим цель. Мой ведущий поворачивает вправо, вглубь вражеской территории, чтобы над ней сделать разворот с набором высоты и зайти с неожиданной для врага стороны, хотя и против солнца, что будет мешать прицеливаться. С высоты четыреста метров в пикировании выпускаем ракеты, которые попадают в технику, скопившуюся на западном берегу в ожидании очереди, и следом бомбы по понтонному мосту, по которому с интервалом движутся танки.

Делаем разворот на второй заход и видим летящие навстречу со снижением две пары «мессеров». Все равно надо подлететь к переправе, зафиксировать на кинопулемет поражение цели, если получилось. Таки да. Уцелели только по секции у берегов, и вниз по течению отправились в плавание еще две, на которых стоит танк. Надеюсь, он доберется до того участка реки, где наши еще держат оборону на восточном берегу, и будет уничтожен нашими артиллеристами.

Капитан Пажин уходит на разворот вправо, снижаясь до бреющего. За ним сразу устремляется первая пара «Ме-109». Я решаю, что лучшая защита — это нападение, и лечу навстречу второй паре вражеских истребителей, лоб в лоб ведущему. Типа встреча на хайвэе бронированного «тигра» с обычным «мерседесом». В придачу у меня залп немного мощнее.

Немец начинает стрелять загодя. Целит в меня. Лобовое стекло у меня толстое, многослойное и под наклоном. Если попадет и пуля не срикошетит, вряд ли пробьет. Я не спешу, жду до верного. При столкновении у меня больше шансов выжить, а кто отвернет первым, тот и получит сполна в борт и брюхо. Немецкому летчику надо было раньше повернуть и зайти мне, более тихоходному, в хвост, но, как догадываюсь, уверен, что я, как обычно делают штурмовики, кинусь наутек. С врагом надо, как с женщиной: удивил — победил.

Он не выдержал, повернул право. Уловив начало маневра, я нажал на обе гашетки и подвернул малость, чтобы трассирующие пули воткнулись в цель, а вслед за ними и снаряды. Из левой скулы «худого» полетели куски обшивки, образовав широкую дыру. Минуя вражеский истребитель, я успел заметить, как летчик наклонил голову. Подумал, прячет ее от пуль и снарядов. Второй в это время ушел сильно вправо, я только успел послать ему вдогонку короткую очередь, После чего я продолжил разворот влево.

У «ила» радиус меньше, чем у «мессера», но у того скорость выше, поэтому маневр завершают практически одновременно. Я ожидал, что встречусь со вторым лоб в лоб, однако обнаружил его вдалеке на западе в виде уменьшающегося силуэта. Зато первый летел, плавно снижаясь и медленно поворачивая вправо. Я приблизился к нему сзади сбоку и начал расстреливать из двух пулеметов и двух пушек. Живучий, тварь! Только когда отвалилась хвостовая часть, как бы перерубленная моими очередями, завертелся и полетел почти вертикально вниз. Я запечатлел последние секунды его жизни, после чего взял курс на восток, уверенный, что на сегодня отстрелялся.

Не тут-то было! Впереди выше увидел еще одну пару «худых», набиравших высоту. Судя по тому, что поднялись примерно до тысячи метров, это те, что гнались за капитаном Пажиным. Они тоже увидели меня и начали пикировать с доворотом. Я, опять ломая шаблон, полетел им навстречу. То ли в этой паре ведущий был опытней, то ли сделал правильный вывод, что не просто так я до сих пор не сбит, то ли по какой-то другой причине, но он не захотел померяться характерами, отвернул заранее. Я предположил, что собирается атаковать меня сзади, тоже начал поворачивать. Переоценил врага. Оба «Ме-109», обогнув меня, полетели с набором высоты на запад. Как хотите. Наше дело предложить, ваше дело отказаться.

34

Капитан Пажин не вернулся в боевого задания. Во Второй эскадрилье не остался ни одного летчика, а в первой нас четверо, причем один молодой из звена лейтенанта Горбулько, сержант Логинов, которому не на чем летать. Его подожгли во время бомбежки, сумел перетянуть через линию фронта и приземлиться в поле.

— Хочешь летать втроем или один? — спросил подполковник Пивенштейн на следующее день, когда я доложил ему, что технический состав закончил ремонт моего самолета, готов к вылету.

— Лучше одному, — ответил я.

— Замётано! — решил он и произнес как бы в штуку: — Жаль, что без бомб запрещено вылетать. Как по мне, скидывай их, где угодно, а потом охоться на «худых». Ты мне делаешь прекрасную статистику. Вчера вечером на совещании командир дивизии похвалил меня за четыре сбитых самолета, поставил в пример другим командирам полка.

— Это мне просто повезло, — скромно сказал я.

— Нет, землячок, дело не только в фарте. Давно замечено, что есть летчики, которые умеют сбивать, таких всего процентов пять, а то и меньше, есть, которым иногда везет, и есть все остальные. Когда ты сообщил о первом, я подумал, что случайность, после второго списал на везение, а после третьего сделал вывод, что ты из тех, кому это дано свыше, — поделился он. — Удивляюсь, почему ты не пошел в истребители.

— У них слишком всё быстро, подумать не успеваю, — признался я. — Да и в штурмовиках больше пользы приношу. Тебе тоже со мной не так хорошо, как без меня плохо.

— Таки да! — улыбнувшись, согласился он.

В итоге я вылетел якобы бомбить колонны вражеской техники, а на самом деле на свободную охоту. Бомбы тоже взял, положенный «сталинский наряд». Возить их долго не собирался. Без груза на любом самолете летаешь быстрее и маневрируешь лучше.

Заметил эти танки, подлетая к линии фронта. Их было десятка три, пересчитывать некогда было. Они, развернувшись в две кривые линии для атаки на наши позиции, ждали, когда спешится пехота, приехавшая на грузовиках. Я проскочил над ними, развернулся, зашел с фланга на малой высоте и запустил с дистанции метров триста из скольжения вправо восемь реактивных снарядов РБС-82 (бронебойные). Один танк точно поразил, правда, не знаю, насколько серьезно. Согласно тактико-техническим характеристикам они пробивают броню толщиной пятьдесят миллиметров, если попадают по нормали к поверхности, то есть перпендикулярно. Поди угадай, была там эта самая нормаль или не очень. Я разворачиваюсь и захожу во второй раз на высоте четыреста метров, чтобы перейти в пикирование и скинуть на первую линию танков шесть фугасных «соток». Во время третьего захода, стреляя их пулеметов и пушек по грузовикам и пехоте, замечаю, что еще два танка горят, а четвертый откинул башню. Типа раздружился с ней. Захожу еще раз и стреляю до тех пор, пока пушки не замолкают. Решил, что заклинило, такое бывает иногда. С малокалиберными пулеметами на охоту на «мессеров» не ходят, поэтому вернулся на аэродром.

По прилету сказал оружейнику Баштыреву, что пушки заклинило, и пошел докладывать командиру полка.

На аэродроме Миллерово базировалось сразу четыре авиационных полка. Все хорошие помещения были заняты до нашего прибытия, поэтому наш штаб располагался в землянке, вырытой техническим персоналом. От жилых отличалась меньшим размером и столом у входа, чтобы днем освещался наружным светом. Вместо скатерти обычная простыня, сложенная вдвое и с довольно грязными свисающими частями, будто об них вытирали руки. На столе лежала карта нашего района боевых действий и две бумажные папки с приказами, наверное.

— Много танков подбил? — первым делом спросил подполковник Пивенштейн.

— Видел четыре. Плюс грузовики и пехоты не меньше взвода. Сам посмотришь, когда фотометрист проявит пленку, — ответил я.

— Тоже хорошо! — похвалил он. — Командование требует выбивать танки противника. Ты четыре, Айриев и Горбулько по столько же — день не зря прошел, будет, что доложить наверх.

Когда я вернулся к самолету, чтобы узнать, что случилось с пушками, оружейник, ухмыляясь, сообщил:

— Ты все снаряды расстрелял, вот и «заклинило»!

— Тогда загружайте по-новой, еще раз полечу, — приказал я и опять пошел в штаб, чтобы доложить, что самолет исправен, что сделаю еще один боевой вылет, пятнадцатый.

Считай, на ползвезды Героя Советского Союза налетаю.

35

Когда заканчивали снаряжение моего самолета, вернулись шесть истребителей «Лагг-3». Я не поленился прогуляться к ним, спросить, где видели «худых». Сказали, что в районе Старобельска. Вот я и полетел в ту сторону.

По пути запустил реактивные снаряды и скинул бомбы на колонну грузовиков, нагруженных ящиками с боеприпасами. По крайней мере, один из них точно вез что-то, сдетонировавшее так, что раскидало автомобили возле него. Легонько прошелся из пушек и пулеметов по уцелевшим, чтобы заодно зафиксировать результат, и начал набирать высоту.

Небо было чистое, видимость прекрасная. Я наслаждался полетом под убаюкивающий рокот двигателя. Такая себе воздушная прогулка за счет государства.

Удовольствие продолжалось недолго. Я не заметил, как вражеские истребители подкрались сзади снизу. Среагировал на звонкий перестук внизу фюзеляжа и увидел впереди вылетевшие из-под него трассера. Тут же пошел на разворот со скольжением и заметил проскочившую вперед пару «Ме-109». Пока они разворачивались, спикировал к земле, приготовился дать отпор. В кабине резко завоняло гарью и появился водяной пар. Стрелка давления масла упала влево, ниже нуля, а температуры воды — вправо, за предел. Значит, двигатель скоро сдохнет. Я лег на кратчайший курс к линии фронта. Теперь не до дуэлей, дотянуть бы. Открыл на всякий случай фонарь. Иногда при слишком резком приземлении его перекашивало, заклинивал. Вытянул из-под сиденья сагайдак.

«Худые» зашли во второй раз сверху сзади и от души полили свинцом. Я маневрировал только рулями. Летел медленно, чтобы не перегревать двигатель, поэтому стреляли по мне не долго, проскакивали вперед и делали вираж, заходя по-новой. «Мессеры» сваливаются на малой скорости, а при высоте всего метров десять даже незначительное проседания могло стать роковым.

Из патрубков двигателя начали выплевываться черно-красные сгустки огня и дыма. Держись, родимый, держись! На земле впереди стояли подбитые немецкие танки. Если это «свежие», то линия фронта где-то рядом. Сразу за ними увидел окопы, солдаты из которых не стреляли в меня, а дальше были позиции противотанковых пушек, стволы которых направлены в сторону подбитых танков. Затем нарисовалась широкая балка с черной каёмкой в верхней части и светло-коричневая ниже, а за ней еще одна линия окопов.

Я перелетел еще с километр, пока не увидел впереди убранное поле со стогами соломы, плавно уходящее вверх. Попробовал выпустить шасси. Не сработало ни от электричества, ни после того, как потянул рукоять аварийного выпуска, которая механически открывает замки, удерживающие опоры. Начал плавно прижиматься к земле.

Как шутят летчики, если на поле, на которое совершаешь вынужденную посадку, растет хотя бы одно дерево, обязательно врежешься в него. Стогов на поле было много, стояли вразнобой, не разминешься со всеми, поэтому я не сильно заморачивался по этому поводу. Увидел длинную прогалину и плюхнулся на нее «брюхом». Предполагал, что удар будет жестче. Самолет со странным визгом и скрипом заскользил по земле, быстро скидывая скорость. Из двигателя выхлопнуло вверх пламя и жирный черный дым. Самолет зацепился правым крылом за стог соломы, верхняя часть которого съехала на нос и кабину, повернул резко вправо и замер. Перед лобовым стеклом загорелась, радостно потрескивая, солома. Я расщелкнул замок на груди, схватил сагайдак и довольно резво выскочил на левое крыло, с которого спрыгнул на землю и ломанулся к лесополосе на краю поля. Могут рвануть снаряды в пушках и топливные баки, так что лучше оказаться как можно дальше от самолета. С перепуга не сразу вспомнил, что надо снять парашют, чтобы бежать быстрее, а когда дошло, был уже достаточно далеко.

Навстречу мне неслись два молодых солдата без оружия в выгоревших пилотках, гимнастерках и галифе. Запыленные кирзовые сапоги у обоих гармошкой.

— Живой, летчик? — спросил подбежавший первым, у которого на лбу былабольшая темно-коричневая родинка, напоминающая индуистскую бинди (третий глаз).

— Ты, конечно, не поверишь, но так оно и есть, — шутливо ответил я, снимая парашют.

— Да чего там, поверю! — показав в улыбке широкий просвет на месте верхних зубов, заявил он. — Пойдем, генерал тебя ждет.

Второй, не по годам степенный, молча взял у меня парашют, и мы втроем отправились к лесополосе. Уже на подходе к ней услышали позади негромкий взрыв. Вокруг того места, где приземлился самолет, пылали стога соломы и стерня. Погиб и кинопулемет, так что последние мои боевые заслуги останутся без подтверждения.

Солдаты привели меня к окопу полного профиля с блиндажом в два наката, оборудованных между деревьями. Судя по месту расположения, это полковой командный пункт, но возле входа в блиндаж стояли генерал-майор, полковник и подполковник. Первый был с наголо выбритой головой, которую вытер красно-черным большим носовым платком, после чего надел фуражку.

— Товарищ генерал-майор, лейтенант Изюмов по вашему приказанию прибыл! — отдавая честь, бодро доложил я и, упреждая следующий вопрос, сообщил: — Во время выполнения боевого задания был подбит, совершил вынужденную посадку.

— Это первый вылет сегодня? — спросил он.

— Никак нет! Утром южнее этого места отработал по танковому батальону, развернувшемуся для атаки. Уничтожил четыре танка, несколько грузовиков и до взвода пехоты, — подробно ответил я.

— Шесть танков, — уточнил генерал-майор. — Был там, видел твою работу. Молодец!

— Служу Советскому Союзу! — рявкнул я.

— В Миллерово базируешься? — задал он вопрос и, не дожидаясь ответа, приказал: — Поедешь со мной.

Перемещался он на черном седане «Газ-61» с высоким дорожным просветом. Самое то для российского бездорожья. Мне места в автомобиле не нашлось, расположился на заднем жестком сиденье, которое было немного выше переднего, трофейного мотоцикла «бмв» с коляской и немецким номером, закрепленным вдоль продольной оси на крыле переднего колеса. На коляске был установлен пулемет «мг-40», за которым сидел рядовой в каске. Это в жару за тридцать градусов. Три таких мотоцикла сопровождали машину генерал-майора Лопатина, командующего Девятой армией. Два ехали впереди, а третий, на котором глотал пыль и я — позади нее.

Приехали мы в хутор Сулин к одноэтажной школе, где, как догадываюсь, располагался штаб армии. Во дворе на спортивной площадке раположилась зенитная установка из четырех стволов пулемета «максим», рядом с которой вскочил по стойке «смирно» расчет из двух человек, а в тени у северной стены, рядом с каменным крыльцом без навеса, привязаны к приделанному к стене деревянному брусу три верховые лошади под седлами.

Генерал сказал встречавшему на крыльце майору:

— Оформи и вручи летчику-лейтенанту Изюмову орден Красного знамени за уничтожение шести танков, четырех грузовиков и взвода пехоты, а потом организуй доставку на аэродром в Миллерово.

Надо же, а я решил, что мне сегодня не повезло.

36

Капитан Айриев и лейтенант Горбулько вернулись в тот день на сильно побитых самолетах, встали надолго в ремонт. Летать стало некому, поэтому нам приказали перебазироваться восточнее, на пока далекий от линии фронта аэродром в станице Вешенской. Личный состав перевезли на городском автобусе «Газ-03–30» с деревянным корпусом, обшитым снаружи тонкими листами железа, семнадцатью местами для пассажиров и правой входной дверцей, которую водитель открывал с помощью длинного рычага, не вставая со своего места. По пути мы обгоняли колонны людей с самыми разными повозками, караваны нагруженных телег, табуны, стада, отары. Всё это двигалось на восток, спасаясь от наступающих немецких армий. Имущество полка перевезли на грузовиках, а на следующий день притащили на буксире самолеты.

Мы расположились в детских яслях. Маленькие детские железные кроватки разобрали и сложили на улице у стены. Спали на полу на своих матрацах, набитых сеном, в которых, по моему скромному мнению, вшей было больше, чем травинок. Я каждый день ходил на реку Дон, купался и стирался. Точнее, приносил грязную одежду и привязывал к воткнутому в дно колу так, чтобы мотылялась под водой на течении. Через несколько минут из нее исчезали насекомые, а через час-два становилась если не чистой, то свежей. Моему примеру последовали многие сослуживцы.

В станице почти не осталось мужчин. Не было и Михаила Шолохова, с которым я хотел познакомиться и предсказать получение Нобелевской премии, чтобы написал заранее речь. По этому поводу припомнилось, что графоман Солженицын, как он сам признался, придумал нобелевскую речь, лежа на нарах в лагерном бараке, ничего еще не написав. Может быть, тогда же придумал, как ее получить, торганув родиной. Как мне сказали, Шолохов сейчас служит военным корреспондентом. Последний раз был здесь недели три назад на похоронах матери, которая погибла во время бомбежки. Говорят, напился в стельку. При социализме умному и трезвому трудно не сойти с ума от когнитивного диссонанса.

Кроме писателя, реки Дон и сравнительно дешевой рыбы, свежей и вяленой, Вешенская была хороша еще и тем, что в магазине продавалось грузинское сухое белое вино «Цинандали». Не знаю, каким ветром его занесло сюда. В годы моей молодости это вино доставали только по блату или с большой переплатой, даже в самой Грузии, а здесь стояло на прилавке по цене девять рублей. Местные и военные предпочитали «дымку», как называли в этих краях самогон, который продавали по двадцать рублей за пол-литра. Я купил все восемь бутылок «Цинандали», имевшиеся в наличии, и распил их в компании Бори Пивенштейна, который на пару часов забывал, что он командир полка.

После захода солнца, когда спадала жара, мы брали пару бутылок «Цинандали», по граненому стакану и вяленому лещу, купленному у рыбаков, и располагались на берегу Дона так, чтобы были видны издалека. Мы ничего ни от кого не скрываем, чисто бухаем на природе, но и незаметно к нам не подойдешь и не подслушаешь, о чем говорим. В перерывах между речами жевали кусочки жирноватого леща, запивая вином с нотками айвы. Ничего вкуснее я не пробовал за последние одиннадцать месяцев, а может и дольше.

— Я знал многих летчиков, но таких хороших и везучих, как ты, раньше не встречал. После аэроклуба и трех месяцев в авиашколе так здорово летать, воевать — это большая редкость, — как-то похвалил меня собутыльник.

— Может, это наследственное? Отцовство — дело сомнительное. Может, мой настоящий отец был военным летчиком-ассом в Первую мировую⁈ — вроде бы в шутку сказал я.

— А почему сразу не в летное училище? — спросил он. — Если в университет поступил, значит, учился хорошо, не то, что я.

— Мама была против. Хотела, чтобы я стал инженером-химиком. Считала, чтос такой профессией буду жить долго и счастливо, — ответил я.

— А я хотел стать химиком, но учился плохо. Отца петлюровцы застрелили, мама слегла, я и подался в босяки, воровал на вокзале, рынке, в трамваях. Потом нашу шайку повязали, а меня, как малолетнего, отпустили. Я сделал правильные выводы, поступил в еврейскую школу, но было уже поздно, слишком отставал от ровесников, а с детворой учиться стыдно было. Тут мама и подсказал мне, что лучше пойти в летчики, потому что это самая романтическая и востребованная профессия, в которой больших знаний не надо, — признался Боря Пивенштейн.

— Бог не успевает наказать всех, поэтому придумал мам, — перефразировал я еврейскую пословицу.

37

Мы опять в славном городе Куйбышеве. Четырнадцатого июля пришел приказ Пятьсот третьему штурмовому авиационному полку сдать вверенное имущество и убыть в Первый запасной авиакорпус на переформирование. Как догадываюсь, наши недоремонтированные самолеты пойдут на запчасти сменщикам.

Опять стоим в очереди. Думал, что только при развитом социализме синонимом его станет слово «очередь». Оказалось, что отлито было раньше, а к концу восьмидесятых всего лишь покрылось ржавчиной. Проблема еще и в том, что никак не решат, какие самолеты нам давать — одно- или двухместные, со стрелком-радистом сзади. Последние тяжелее, скорость ниже, зато защищены сзади сверху крупнокалиберным пулеметом. Может быть, нам бы дали последние, если бы опытных летчиков было больше. Полки штурмовой авиации начали реформировать. Теперь «илы» летали парами, поэтому эскадрилья нового типа состояла из десяти самолетов, полк — их трех эскадрилий и два самолета для командира и зама (всего тридцать два), дивизия — их трех полков. У нас, не считая командира и зама, осталось всего четыре опытных летчика, если таковым можно считать и сержанта Логинова с пятью боевыми вылетами.

Двадцать девятого июля Первая запасная авиационная бригада была построена в полном составе на площади между корпусами Авиационного завода номер один. Командир полковник Подольский — мордатый тип с бровищами, как у Брежнева — зачитал приказ номер двести двадцать семь «Ни шагу назад». Дела на фронте были, мягко выражаясь, удивительно плохими, поэтому вводились заградительные отряды, имевшие право расстреливать без суда паникеров, дезертиров и даже отступивших без приказа, а также штрафные батальоны для офицеров, штрафные роты для нижних чинов и штрафные эскадрильи для летчиков. Так что кинухи про зеков-рецидивистов в штафбатах, которые я смотрел в будущем — полное фуфло. Надо было снимать о штрафротах. Трусы и паникеры среди летчиков встречались редко, потому что отбор был жесткий, чай не пехота, разве что по бытовухе могли вляпаться, в основном за пьянку, поэтому в нашем полку отнеслись к приказу спокойно. Более того, многие говорили, что давно пора было издать такой.

Второй частью мероприятия было награждение отличившихся. Из Москвы подогнали ордена и медали. Мне вручили орден «Красной звезды» за десять боевых вылетов и второй такой же и очередное воинское звание старший лейтенант за два сбитых самолета. Боря Пивенштейн прав: истребителем быть выгоднее. Награждены были орденами за десять вылетов капитан Айриев и лейтенант Горбулько. У обоих уже больше двадцати, но на вторую награду командир полка подал документы в начале этого месяца, утвердят не скоро. В звании не повысили ни того, ни другого. Если первому должность не позволяла (как и в царской армии, сперва надо было получить майорскую, а потом уже звание), то второго просто бортанули. В итоге вопрос, кто станет командиром Второй эскадрильи, если не пришлют какого-нибудь капитана после госпиталя, решился сам собой.

Подполковник Пивенштейн, снимая с себя подозрения, сказал позже лейтенанту Горбулько, что написал обычную характеристику, как всем, не упомянув прошлый грех.

— Да знаю, командир, что ты ни при чем. Это из-за черта везучего, Изюмова, не дали мне старлея, чтобы должность досталась ему, — сделал тот вывод.

— Везёт тому, кто везёт. Сбил бы ты пару «мессеров», получил бы и звание, и должность, — напомнил ему командир полка.

Лейтенант Горбулько обиженно махнул рукой и пошел заливать горе самогонкой. Нашим подсказали точку в Самаре, где продавали выгнанную из сахарной свеклы нового урожая, синеватую, по сто рублей за пол-литровую бутылку, заткнутую пробкой из свернутого клока газеты. Тару надо было приносить с собой. Желательно и пробку. Денег у летчиков валом, если не перечисляли зарплату женам или любому другому лицу, на кого напишешь заявление, так что пьянствовали почти каждый вечер. Командование в упор не замечало подобные нарушения дисциплины. В тылу за такие грехи спроса нет.

Чтобы не спиться вместе с ними, я читаю научную литературу. Оказалось, что на заводе есть большая техническая библиотека для инженерного состава. Меня, боевого летчика-орденоносца, бывшего студента университета, без проблем записали в нее. Какие-то книги можно было брать с собой и читать, лежа на кровати или на травке в тенечке под деревом на берегу реки, а какие-то только в читальном зале. Библиотекарем была пожилая, зашуганная женщина, смертельно боявшаяся, что пропадет какой-нибудь секретный экземпляр или даже станица из него, поэтому, когда я читал там книгу, не сводила с меня глаз. По химии литературы было мало, в основном по аэродинамике, металлургии, механике, электрике, включая подробное описание новейших изобретений. Читал всё подряд. В моих странствиях по эпохам никогда не знаешь, что пригодится, а что нет.

Во второй половине августа командование определилось, что наш полк пока останется двухэскадрильным, начало переводить к нам летчиков. Двух опытных, лейтенанта Курчевского и младшего лейтенанта Шварцмана, подполковник Пивенштейн назначил в мою эскадрилью командирами звеньев. Остальные были молодыми, с шестью часами налета на штурмовике, поэтому командир полка раздавал их, не глядя в личное дело. Я успел со своими слетать в составе эскадрильи на учебные стрельбы и бомбометания, добавив им по паре часов. Строй держать умели, а дальше заработает естественный отбор.