Крылатый воин - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Васильевич Чернобровкин (3) #3

3

Второго сентября Пятьсот третий полк перелетел на аэродром возле села Житкур, центра Эльтонского района Сталинградского края, войдя в состав Двести шестой штурмовой авиационной дивизии, недавно переформатированной из истребительной с таким же номером. Кроме нас, здесь базировались два полка истребителей «Лагг-3» и один пикирующих бомбардировщиков «Пе-2» из состава Восьмой воздушной армии, в которую входила и наша дивизия. Скоро должен прибыть еще один штурмовой.

Первые два дня потратили на рытье землянок и сооружение навесов для ремонтных мастерских. Хорошо хоть вышка, штабы, склады, столовая и лазарет построены до нас из дерева и камня. Взлетная полоса была грунтовая. Значит, после дождя отдыхаем. Впрочем, в этих краях почти круглый год, как писали на барометрах в мою предыдущую эпоху, великая сушь.

Немцы уже зашли на окраины Сталинграда. Основными задачами штурмовиков были уничтожение переправ через Дон, механизированных колонн противника, поддержка нашей пехоты. Я попросил на первый боевой вылет всей эскадрильей атаку на колонну. Переправы лучше защищены и на них хватит пары звеньев.

К линии фронта летим на высоте триста метров по кратчайшему расстоянию, выйдя севернее Сталинграда. Левее над городом кружат несколько десятков самолетов разного типа, наших и немецких. Такое впечатление, что у них там место тусовки, как у мотыльков ночью у горящей лампы. Не мешаем им, летим по своим делам.

Немецкая колонна, поднимая светло-коричневую пыль, растянулась на несколько километров. Впереди три бронемашины и зенитка тридцать семь миллиметров на базе грузовика, за ними не меньше роты танков, еще одна такая же зенитка, а дальше машины, в том числе пяток санитарных с красными крестами на боках и крыше, и с десяток бензовозов, между которыми через примерно равные промежутки самоходные счетверенные установки «Флак-38».

Эскадрилья по моей команде покачиванием крылом перестраивается в линию. На каждом «Ил-2» теперь есть радиостанции, работающие у командира на передачу, а у остальных на прием, но у летчиков нет шлемофонов с наушниками, на всех не напасешься. С пикирования под малым углом захожу на цель так, чтобы бомбы-«сотки», мои и ведомых моего звена, упали на танки. Самолеты следующих двух звеньев нагружены маленькими бомбами, не эффективными против бронированных целей. У всех «сталинский наряд». После чего выпускаю восемь РС-82 с дистанции метров триста и стреляю из пушек и пулеметов. Навстречу летят зенитные снаряды, взрываясь позади моего самолета. В этом плане во время первого захода лидер в лучшем положении.

Добравшись до конца колонны, делаю вираж с небольшим набором высоты. Отмечаю, что все самолеты эскадрильи в строю. Делаю второй заход в обратном направлении, стреляя под острым углом из пушек и пулеметов по остановившейся технике. Внизу полыхают бензовозы, горят автомобили, дымят бронетранспортеры и танки, разбегаются солдаты в серой форме, напоминая вспугнутых мышей. Из кабины самолета происходящее сильно напоминает компьютерную игру. Разве что перестук осколков и пуль по фюзеляжу и крылу информирует о том, что все очень реально, особенно для тех, кто летит за мной, не избалованных благами цивилизации и не защищенных статусом вечного воина, на этот раз крылатого.

На высоте пятьдесят метров летим в сторону своего аэродрома. Справа над Сталинградом все еще карусели в воздухе. Желаю немецким истребителям продолжать, не отвлекаться.

Подкатив к своему месту на стоянке, вылезаю из кабины, оставив в ней парашют и сагайдак. Небольшой отдых, пока самолеты эскадрильи снарядят к следующему вылету. Жду, когда подойдут остальные летчики с мокрыми от пота волосами и счастливыми улыбками, выкурят по папиросе, а фотометристы заберут отснятый материал. После чего гурьбой идем в штаб — длинное двухэтажное здание, сложенное из слоистого камня-песчаника, полимиктового — более двух минералов.

Командир полка принимает нас в небольшой комнате, где зашедшим приходится стоять плотно. Я докладываю о разбомбленной колонне противника и о том, что потерь нет.

— Это хорошо! — хвалит подполковник Пивенштейн. — Покажи, где именно.

Я тыкаю пальцем примерно в то место, где мы накрыли врага. Как и при следовании судна в открытом океане, пара миль туда-сюда значения не имеет. Подбитая техника нас не интересует, а уцелевшая уже убралась с того места.

— Истребители видели вот здесь, — показывает он на карте, — большое скопление грузовиков на бывшей машинно-тракторной станции. Возьмите мелкие бомбы, осколочные и зажигательные, и «сотки» или «пятидесятки» на внешние подвески до шестисот килограмм.

На подлете к цели я поднимаю эскадрилью на высоту шестьсот метров. Штурмуем с пикирования под углом тридцать градусов, чтобы попасть точнее. Машинно-тракторная станция — цель небольшая. Грузовики и бензовозы стоят на ней в несколько рядов. На дальнем краю сложены в несколько ярусов ящики, по обе стороны от которых малокалиберные зенитки, пламенно встречающие нас. Сперва летят реактивные снаряды и следом бомбы. На высоте метров триста выхожу из пикирования. Самолет кидает вперед вбок догнавшей взрывной волной. Делаю разворот. Все в строю, хотя последний сильно отстает.

Во время второго захода отмечаю, что штабеля ящиков исчезли. Вместо них облако темной пыли, оседающее в большую черную воронку и на перевернутые, горящие автомобили по соседству. Нет и зениток, которые располагались рядом с ними. Я стреляю из пулеметов и пушек по воронке, чтобы сфотографировать ее, по уцелевшей технике, небольшое количество которой стоит на противоположном краю МТС, после чего снижаюсь метров до тридцати, лечу к Волге. Со стороны Сталинграда к нам направились две пары истребителей, скорее всего, немецкие. Над широкой синей рекой замечаю вверху пару «Лагг-3», пикирующих в нашу сторону. Надеюсь, отгонят «худых».

Садимся ввосьмером. Я уже подумал, что девятый всё, но он появляется через несколько минут, когда ребята курили, громко обмениваясь впечатлениями. Новичкам всё пока в диковинку. Оказалось, что летчика-сержанта Ильясова контузило и самолет сильно побило, когда взорвались ящики с боеприпасами, поэтому сильно отстал. Его отвели в лазарет.

Следом возвратилась Первая эскадрилья тоже в составе восьми самолетов, но девятый так и не появился. Отсчет потерь начался. Как сказал один из моих «молодых», теперь не обидно будет погибнуть, потому что не зазря, свой вклад в победу внесли.

Шестого сентября полетели всем полком бомбить переправы через реку Дон на участке Вертячий — Калач. Наша разведка выявила два понтонных моста. Тот, что севернее, достался Первой эскадрилье, что южнее — Второй. На внешние подвески взяли по две «ФАБ-250, которых на складе много, а используются редко, и на внутренние, чтобы добрать до 'сталинского наряда» — по две ФАБ-50.

День солнечный, видимость прекрасная, что в нашем случае не есть хорошо, потому что будем видны издалека. До Волги летели на высоте триста метров, потом опустились до сотни. Сперва летели по компасу, который врет так, словно закончил журналистский факультет Московского государственного университета. Я увидел широкую дорогу, по которой двигалось много техники на восток, и дальше ориентировался по ней, срезая загогулины. Когда по времени должны были подойти к Дону, поднялся до двухсот метров и увидел почти прямо по курсу паромную переправу, перед которой на западном берегу скопилось много техники. По нам сразу же начала работать зенитная артиллерия, словно бы развешивая огненные шарики в небе.

Бомбили с горизонтального полета. Сперва скинули ФАБ-250, на взрывателях которых стоят замедлители на двадцать две секунды, и под углом десять градусов отправили реактивные снаряды по технике, чтобы поразить ту, что дальше от моста. Ближней и так достанется от бомб. После чего отработали из пушек и пулеметов. Когда нас догнала и легонько тряхнула взрывная волна, развернулись с набором высоты. Я увидел, что переправы нет, скинул ФАБ-50, которые придерживал на всякий случай, и отработал из пушек и пулеметов. Вираж, начатый над рекой, третий заход с отработкой по уцелевшим автомобилям, а четвертый, скорее, для фиксации проделанной работы.

Наверное, последние два были лишними. Если бы после второго прохода отправились на свой аэродром, проскочили бы, считай, без потерь, но намолотили бы намного меньше вражеской техники, а так во время крайнего подлета к Дону я почувствовал сильный и болезненный удар в левое плечо возле сустава. Летний комбинезон в том месте порван, но крови пока не видно, и рука слушается. Слева в желтоватом плексигласе фонаря появилась дырка, через которую врывался воздух, наполненный запахом реки, освежающий.

Снижаюсь до ста метров, лечу по прямой к аэродрому Житкур. Выше правее замечаю темные точки в небе, летящие явно по нашу душу, опускаюсь до тридцати метров. Несемся над выжженной солнцем светло-коричневой степью, над домами станицы, полями с желтой стерней, над синей широкой Волгой. Немного отпускает, потому что теперь можно сесть, где хочешь. Рана болит все сильнее, и ткань возле нее потемнела от крови. До аэродрома еще минут пятнадцать, терплю, стараясь думать о чем-нибудь другом. Пытаюсь посмотреть, как там поживает моя эскадрилья. Наклонившись к стеклу фонаря влево и вправо, вижу обоих своих ведомых. Что с остальными, узнаю по прилету.

Даже во время первой самостоятельной посадки летательного аппарата на землю, я не радовался так, как сейчас, когда колеса коснулись взлетной полосы. Всё, теперь только дотянуть до стоянки, и мне окажут медицинскую помощь. На повороте отмечаю, что вернулись все, последние заходят на посадку. Подруливаю к Аникеичу, который неодобрительно крутит головой. Видать, побило знатно.

Я выбираюсь на крыло, спрыгиваю на землю и прошу его:

— Помоги снять парашют. Мне доже досталось малехо.

— У тебя рукав весь пропитался кровью, — сообщает он.

Я и сам это знаю, поэтому говорю командиру Второго звена лейтенанту Курчевскому, который подошел к нам:

— Собери ребят, проследи, чтобы фотометристы забрали пленки, и отправляйтесь на доклад в штаб, а я в лазарет, загляну к ним позже.

Лазарет располагался в деревянном срубе, разделенном на три части: смотровая-процедурная, слева от нее маленькая спальня с двумя кроватями для персонала и справа палата с четырьмя койками, сейчас пустовавшими. Здесь редко кто задерживался надолго. Оказывали первую помощь и в сложных случаях отправляли в больницу или госпиталь. Заправляла в лазарете военный врач третьего ранга (капитан, присваивали сразу имеющим высшее медицинское образование) Морозова Любовь Макаровна. Ей двадцать пять лет, крашеная шатенка с завитыми волосами средней длины, стройная, симпатичная, окончила Сталинградский медицинский институт, замужняя, неудовлетворенная, судя по тому, как сверху вниз смотрит на мужчин, включая тех, кто длиннее. Ее муж, военный врач первого ранга (подполковник), служит главврачом военного госпиталя в городе Ленинск, который километрах в пятидесяти от Сталинграда и ста от нас. Приезжал как-то на «виллисе». Пухлая истеричная размазня в круглых очках. Карьеру сделал, благодаря папе, который заведует какой-то военно-медицинской структурой в звании корпусной врач (генерал-лейтенант).

Медсестра помогла мне снять верхнюю часть комбинезона, под которым ничего не было из-за жары. Меня посадили на темно-синий деревянный табурет, и военврач Морозова, облаченная в белую шапочку с красным крестиком спереди и халат, начала вытирать подсохшую кровь вокруг раны ваткой, смоченной спиртом. Сухой резкий запах смешивался с липким женским, заводя, несмотря на боль. Военврач Морозова почувствовала это и сделала мне еще интересней, пинцетом выдернув осколок — маленький кусочек серебристого металла, который звонко упал в металлическую посудинку. Я дернулся, но не издал ни звука.

— Потерпите, — сказала она. — Сейчас обработаю рану и перевяжу.

По запаху я узнал мазь Вишневского. Одним из компонентов ее является деготь, которым в северных странах лечили раны издревле. Боковым зрением смотрел, как военврач Морозова занимается раной и заодно на сиськи, обтянутые халатом. Лифчики уже придумали. Те, что делают в СССР, конической формы, и кажется, что у всех женщин сиськи острые и упругие. Заодно мысленно приласкал женщину рукой между ног. Она замерла, натянув широкий бинт, которым обматывала плечо. Я посмотрел в ее глаза, потемневшие, с расширенными зрачками, словно я действительно сделал то, о чем подумал. Блымнул энергетический заряд — и женщина потупила их. Я почувствовал, как ее пробило от замлевшего темени и до замлевшей матки, наверное.

— Что-то подать? — спросила медицинская сестра — девчушка восемнадцати лет, простенькая, как одноцветный ситец — когда пауза затянулась.

— Нет, — ответила военврач Морозова и закончила бинтовать плечо.

— Спасибо! — поблагодарил я и собрался, поддерживая нижнюю часть комбинезона правой рукой, отправиться в свою землянку.

— Вы останетесь здесь до выздоровления, — не глядя на меня, решительно произнесла она. — Катя, приготовь для него койку и принеси горячую воду, чтобы помылся.

На аэродроме были три землянки-бани: одна на два истребительных полка, вторая на бомбардировочный и штурмовой и третья женская, расположенная между столовой и лазаретом.

— Могу в баню сходить, — предложил я.

— Здесь я решаю, что можно, а что нельзя, — твердо произнесла военврач третьего ранга.

Ладно, помоюсь здесь и посплю на чистом.

— Тогда передайте подполковнику Пивенштейну, что я госпитализирован. Он ждет меня, — попросил я.

Командир полка заглянул ко мне перед ужином.

— Был уверен, что тебя ни пули, ни осколки не берут, а ты так подвел меня! — шутливо произнес он.

— Кто знает, может, маленькая беда уберегла от большой, — предположил я.

— Тоже так подумал, — произнес Боря Пивенштейн. — Во время второго вылета на твоих напала шестерка «мессеров». Одного сбили, Шашина, а Ильясов сел на вынужденную возле Степного, позвонил из сельсовета, что приедет утром.

После ужина, который, как и обед, мне принесла медсестра Катя на алюминиевом подносе, я выключил свет и лег в одних черных семейных трусах на застеленную кровать. Через закрытое окно комнату наполнял лунный свет. Косое вытянутое пятно лежало на полу в проходе между кроватями. В палате было душно. Под потолком нудел комар. Спать не хотелось, но и что-либо делать тоже. К ране притерпелся. Если не делал резких движений, не напрягала.

Военврач Морозова зашла молча, закрыла за собой дверь. Я подвинулся, предлагая сесть рядом, что она и сделала. От нее исходил аромат туалетного мыла «Ландыши». Я взял ее теплую руку. Не сопротивлялась, когда мягко согнул ее пальцы. Это самый лучший индикатор: если разрешает распоряжаться своими пальцами, значит, позволено и все остальное, но осторожно. Я запускаю руку между полами халата. Чулок нет, как и трусов. Раздвигаю ее теплые бедра и, наслюнявив пальцы, запускаю их ниже густой растительности на лобке, разлепляю большие губки и нежно вожу по клитору. Люба наклоняется ко мне, жарко целует в губы. Поднимаю раненую руку, чтобы могла лечь рядом, после чего действую энергичней. Кончает быстро, резко сжав бедра и вмяв мои пальцы в горячую липкую вульву.

— Садись сверху, — предлагаю я, кладу ее руку на вздыбленный член: — и введи осторожно.

Когда женщина делает это сама, не так больно и даже совсем не больно, если заведена.

— Двигайся, как больше нравится. Наклонись вперед, назад, подвигай попкой из стороны в сторону. Думай только о себе, — подсказываю я.

Она начинает осторожно, словно боится сломать, потом входит во вкус и скачет все быстрее, издавая короткие приглушенные звуки на вдохе, когда очень приятно. Подойдя к оргазму, замирает испуганно, потому что чувство новое, пусть и очень приятное, но как будто сейчас описается. Тут в дело вступаю я, придерживая здоровой рукой ее упругую попку, чтобы не соскочила, довожу нас обоих до оргазма. Моя партнерша издает глухой звук, будто подавилась спермой, замирает, выгнувшись, а потом ложится на меня и тяжело дышит, время от времени коротко то ли всхлипывая, то ли смеясь. Я нежно провожу кончиками пальцев по теплой гладкой кожей над позвонками — и женщина судорожно дергается.

Рядом с лазаретом слышатся шаги, женский смех.

— Катя? — произношу я.

— Нет, она вернется поздно. У нее роман с летчиком-истребителем, — уверенно произносит военврач Морозова.

— Тебя называть Любой или Любашей? — как бы в шутку спрашиваю я.

— Как хочешь, — разрешает она и ложится рядом, у стены, головой на мое правое плечо.

Кровать узкая, как бы мне не свалиться.

— Какой-то ты слишком взрослый для своего возраста, — дипломатично оценивает мои способности Люба Морозова.

— Это комплимент или повод для ссоры? — шутливо спрашиваю я.

Вместо ответа она целует меня в губы.

Рана заживала не так быстро, как мне хотелось. Видимо, сказывались ночные упражнения. Время от времени я забывал, что левой рукой надо действовать осторожно. Постельного режима у меня не было, днем разгуливал по аэродрому с рукой на перевязи, давал мудрые советы своим подчиненным перед вылетом. Теперь у всех более трех боевых вылетов и, по крайней мере, понимают, что делают.

Опыта и удачи все равно не хватало. Восьмого сентября не вернулись сразу два командира звена — сержант Логинов из Первой и младший лейтенант Шварцман из моей. Девятого — сержант Степанов. Десятого — лейтенант Курчевский. В моей эскадрилье не осталось ни одного по-настоящему опытного летчика, поэтому я перед ужином зашел в штаб полка и проинформировал подполковника Пивенштейна, что утром вернусь в строй.

— А я собирался зайти после ужина в лазарет и подсказать тебе, что пора выздоравливать, пока тебя не залечили! — шутливо произнес он.

Аэродром — это тоже большая деревня, где все всё обо всех знают. Симпатии на моей стороне: наш брат, боевой летчик, крутит с женой какой-то тыловой крысы. Наверняка есть и завистники, но пока помалкивают.

Военный врач третьего ранга Морозова Любовь Макаровна побухтела немного, что мне надо долечиться, но как-то не убедительно. Она ведь комсомолка, понимает, что отправляюсь на свидания не с женщиной. Мы договорились, когда буду приходить на медосмотры и прочие перевязки.

В строю, кроме моего самолета, еще два, причем сержант Ильясов летает на одолженном у командира полка. Его самолет сгорел на нашей территории. Техники съездили к месту вынужденной посадки, свинтили всё, что может пригодиться.

Летим втроем бомбить переправу, наведенную в том же месте севернее Калача, что и предыдущая, разнесенная нами. Каждый несет пару ФАБ-250 и пару ФАБ-50 со взрывателями с замедлением. Издали по облакам пыли нахожу наезженную дорогу, по которой движется вражеская техника, и на высоте сто метров выскакиваю к цели, сбрасываю сразу все бомбы. Зенитки успевают выстрелить нам вдогонку. Заходим во второй, работаем из пушек и пулеметов по грузовикам, легковушкам, телегам и фиксируем выполнение боевого задания.

Опускаемся еще ниже, метров до двадцати, и несемся к Волге. Как донесла наша разведка, в этот район перекинуты лучшие асы люфтваффе. Обычно они вертятся над Сталинградом, но две пары то ли случайно, то ли по наводке с земли выскочили на нас. Я качаю крыльями, приказывая ведомым разойтись подальше друг от друга и от меня, а сам сбавляю скорость, заманиваю «худых» на себя. Они, видимо, не лохи, потому что одна пара устремляется за моим правым ведомым, вторая — за левым. Пытаюсь помешать им, но быстро уходят из-под огня, делая ранверсман — разворот на горке: круто задирают нос до потери скорости, после чего головная часть перетягивает, и самолёт начинает скользить на крыло, переходя в планирование в противоположном направлении. На тяжелом и медленном «Ил-2» эту фигуру делать трудно и намного дольше.

К счастью, мои подчиненные успевают перелететь через Волгу, где им на помощь приходит шестерка наших «Лагг-3». «Ил-2» сержанта Ильясова садится с дымящим двигателем и сразу съезжает с взлетной полосы, останавливается вдалеке от других самолетов, и к нему несется красная пожарная машина. Второй ведомый сержант Федин добирается до стоянки, хотя от хвоста самолета осталась в лучшем случае треть. Это минимум на неделю ремонта. Так что в ближайшие дни буду летать один или вместе со своей бывшей эскадрильей.

— Сильно меня побило? — спрашиваю Аникеича, дожидаясь, когда подойдет фотометрист и заберет пленку.

— Так, по мелочи, — отвечает он, чтобы не сглазить.

— Давай, заправляй топливом и маслом, еще раз слетаю на охоту, — приказываю я.

Тут ко мне подбегает сержант-связист из штаба полка, сутулый подслеповатый тип:

— Товарищ старший лейтенант, тебя командир вызывает, срочно.

В штабе за столом рядом с командиром полка сидит майор-пехотинец, чаи гоняют. Ничего удивительного, если бы не едва уловимая напряженность в поведении Бори Пивенштейна. Уже хорошо его изучил, поэтому знаю, что так же он ведет себя, когда заходит разговор о дореволюционном прошлом. Значит, гость непростой, имеющий право надеть форму любого рода войск.

— Товарищ подполковник, переправа уничтожена. Заодно техники разной намолотили. На обратном пути встретились с шестеркой «мессершмиттов», отбились. Вернулись все, но твой самолет загорелся, потушили на поле, а второй побит так, что дня три простоит в ремонте, — доложил я.

— Эти двое не смогут лететь? — спросил майор.

— Нет, — подтвердил тот, — но старший лейтенант Изюмов справится один.

Майор смотрит на него, на меня. Ему хочется поверить, потому что выбора, как догадываюсь, нет.

— Ты ручаешься за него? — задает майор подленький вопрос.

— Так точно! — по уставу отвечает подполковник Пивенштейн.

— Лады, — произносит гость и жестом показывает мне, чтобы сел рядом.

От него несет одеколоном «Красная Москва». Духами с таким названием и почти таким же запахом пользовалась моя классная руководительница, которая имела дурную привычку стоять возле моей парты во время урока, чтобы не шалил. С тех пор для меня этот приторно-сладкий запах — маркер насилия.

— Это станица Голубинская, — показывает он на карте место на правом берегу Дона немного севернее того, где мы отбомбились. — По данным нашей разведки, вот в этом доме Ворониных и соседних с ним находится штаб командующего Шестой армии генерала Паулюса. Сейчас у него гостит хорватский диктатор Анте Павелич. Приехал наградить хорватских добровольцев. Их целый полк воюет на стороне немцев. Надо уничтожить всех. Сможешь?

Если Паулюс там, то миссия невыполнима, потому что будущему фельдмаршалу еще подписывать капитуляцию окруженной под Сталинградом группировки. На счет Анте Павелича не знаю. Может, дождется меня.

— Дом и соседние с ним уничтожу, а будут ли в них в момент удара генерал и диктатор, обещать не могу, — ответил я.

— Большего от тебя и не требуется, — заявил майор.

Мне без очереди и в ускоренном порядке цепляют шесть ФАБ-100 и четыре РС-132, заливают доверху топливные баки, заполняют магазины снарядами и патронами. Никто не знает, какое у меня задание, но всем доходчиво объяснили, что вылететь я должен, как только, так сразу.

Разгоняюсь на взлетке, отрываюсь от земли, прячу шасси. Думаю только о том, что это двадцатый боевой вылет. Поражу цель или нет, а награду и премию получу, и еще один «сталинский наряд» пойдет в зачет на другую премию. Перед Волгой опускаюсь до пятидесяти метров, огибаю Сталинград по дуге. Издали он похож на свежую, испускающую темный пар, навозную кучу, над которой весь световой день, а порой и ночью, вьются рои мух, гоняясь друг за дружкой.

Приблизившись к Дону, выпускаю шасси и набираю высоту тысяча метров. Издали мой «Ил-2» теперь похож на немецкий пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-87», у которого русское прозвище «Лаптежник», потому что шасси не убираются, и немецкое «Штука» — сокращение от «пикирующий боевой самолет». Отстал бедолага от стаи, полетел на аэродром в гордом одиночестве. Или выполняет какое-то особое задание. Наших истребителей здесь нет, им над Сталинградом и за Волгой хватает работы, а немецкие примут за своего.

К Дону вышел южнее станицы Голубинской, полетел над правым берегом, вдоль которого и вытянулась станица. Опознал ее по изгибу русла реки, острову и ерику, спрятал шасси, нашел дом и спикировал круто на него. Прицел для бомбометания у меня «КС-42», хотя сапог в кабине нет, летаю в полуботинках, купленных в Куйбышеве. Сперва стреляю из пушек и пулеметов, фиксируя ситуацию до, потом отправляю реактивные снаряды, делаю поправку и скидываю все шесть бомб. Они с взрывателем мгновенного действия, поэтому сразу вывожу самолет из пике. «Горбатый» подчиняется плохо, потому что тормозных решеток нет, ревет натужно, будто для него лучше счастья нет, чем пикировать с всё увеличивающейся скоростью, пока не возится в землю так, что бронекапсула, откинув крыло, влезет по кончик хвоста. Прямо по курсу вижу позицию четырехствольной зенитной установки, которая поворачивается в мою сторону, стреляю из пушек и пулеметов. Выйдя на горизонтальный полет, закладываю вираж и на высоте метров двести пролетаю над станицей, фиксирую ситуацию после, стреляя из пулеметов и пушек по мечущимся по улице солдатам, по уцелевшим легковушкам в стороне от того места, где был дом Ворониных, а теперь горящие и дымящиеся руины. В таком же состоянии и соседние с ним дома. Простите меня, станичники! Надеюсь, вас не подпускали близко к штабу немецкого генерала.

За южной окраиной ловлю целую очередь зенитных снарядов, громко отстучавших по фюзеляжу и крылу. Ухожу со скольжением влево, миную Дон и на высоте метров двадцать лечу в Житкур. Пока температура масла и воды нормальные, значит, в масляный радиатор не попали. Теперь это у меня, так сказать, болевая точка. Фюзеляж как-то странно поскрипывает, точно кто-то пытается, сгибая-разгибая, отломать кусок дюраля на память. На повороты рулей реакция замедленная. Это уже ерунда, лечу по прямой, не отвлекаюсь.

Пересекая широкое русло Волги, выдыхаю облегченно. Как бы граница между миром и войной, хотя и на левый берег залетают вражеские истребители и бомбардировщики. Места здесь ровные и пустынные по большей части. Деревья попадаются очень редко, что не отменяет первое правило при аварийной посадке. Перед аэродромом пропускаю две пары «лагг-3», которые уносятся в сторону Сталинграда, сажусь очень осторожно. Хвост не отваливается, но оба передних колеса «прихрамывают» на пробитых покрышках, норовя срулить с взлетной полосы. Судя по тому, с какой печалью смотрит Аникеич на самолет, мне здорово повезло, а ему нет.

Спустившись на землю, скидываю и отдаю механику парашют, собираюсь снять шлем, но замечаю спешащих ко мне командира полка и майора-«псевдопехотинца». Для меня он по уставу никто.

— Товарищ подполковник, цель уничтожена, результат зафиксирован, — докладываю я.

— Где пленка? — спрашивает майор.

— Фотометрист достанет, нам не положено, — отвечаю я.

— Вон он, бежит, — подсказывает командир полка.

Майор уходит вместе с фотометристом в лабораторию, а потом уезжает на «виллисе», даже не заглянув в наш штаб.

— Значит, все в порядке, — облегченно произносит подполковник Пивенштейн, провожая взглядом отъезжающую машину. — Как ты любишь говорить, сверли дырку в гимнастерке, обещал наградить.

— А жениться не обещал⁈ — задаю я вопрос.

Боря, смеясь, хлопает меня ладонью по спине и говорит:

— Пойду писать наградную на твои двадцать боевых вылетов.

Черт возьми, а я был уверен, что, кроме меня, никто их не считает, напоминать придется!

Ремонт моего самолета растянулся на одиннадцать дней. Ждали запчасти. За это время наш полк потерял несколько летчиков. Тринадцатого сентября не вернулся с боевого задания командир звена лейтенант Горбулько. Это был его тридцатый вылет, мог бы стать Героем Советского Союза. Вот уж, действительно, нефартовый летчик. Четырнадцатого погиб сержант Герасимов из Первой эскадрильи. Капитан Айриев теперь летает с моим ведомым сержантом Фединым и последним своим — сержантом Плахотнюком. И это еще хороший результат.

Подполковник Пивенштейн побывал на совещании у командира Двести шестой штурмовой авиационной дивизии полковника Срывкина и рассказал, что Шестьсот семнадцатый штурмовой полк, базирующийся в Ленинске, который прибыл сюда на три дня позже нас, сейчас имеет всего два самолета, причем с четырнадцатого числа оба в ремонте. Скоро Шестьсот семнадцатый отправят в Куйбышев на переформирование. Раньше это был ночной бомбардировочный полк, летавший на «Р-5» — полутораплане из дерева и фанеры, созданном двадцать два года назад. В конце июля штурманов и стрелков распределили на пикирующие бомбардировщики «Пе-2», а летчиков пересадили на «Ил-2», поучили месяц и отправили на фронт. Хватило полка на восемь дней.

— В нашем и вылетов больше, и подтвержденные результаты лучше, кроме сбитых самолетов, — сообщил подполковник Пивенштейн и посмотрел с укором на меня. — Полковник Срывкин задержал меня после совещания, сказал, что собирается взять замом по боевой подготовке.

— Ладно, когда отремонтируют самолет, собью пару «худых», чтобы помочь тебе, — как бы в шутку пообещал я.

Восемнадцатого сентября не вернулся сержант Плахотнюк, а самолеты капитана Айриева и сержанта Федина встали на ремонт.

Двадцать второго сентября на рассвете прошел короткий жидкий дождик, от которого через пару часов не осталось и следа, и ветер разогнал тучи. Убедившись, что взлетная полоса пригодна, я после продолжительного безделья отправился в боевой полет. Везу шестьсот килограмм мелких гостинцев для немчуры поганой. Задание — помощь защитникам Сталинграда.

— Отработай по пехоте в городе, а затем поищи нужную цель, — напомнил мне перед вылетом подполковник Пивенштейн.

Как догадываюсь, ему очень хочется стать заместителем командира дивизии. Начиная с этой ступени управленческой лестницы, количество плюшек резко увеличивается. Кроме всего прочего, должность позволит время от времени летать в Москву, навещать жену и детей, а не за линию фронта на бомбежку. Я заметил, что Боря обрадовался, когда его самолет подбили. Чем больше потери в полку, тем меньше у командира желания совершить боевые вылеты.

Я летел на высоте метров сто. С такой издали замечаешь цель, успеваешь принять решение, и в то же время «мессеры» не смогут атаковать снизу. Окраины Сталинграда уже превращены в развалины. Немецкие бомбардировщики ровняют город с землей с утра до вечера. Скольжу над северной частью, вижу небольшие группы солдат. Слишком мелкая добыча. В одном месте замечаю в тени у западных стен трехэтажных домой не меньше батальона малыми группами. Наверное, отдыхают после атаки. Чтобы не спугнуть, разворачиваюсь вдали от них, захожу с другой стороны вдоль этой улицы и, стреляя из пушек и пулеметов, высыпаю по очереди маленькие бомбы из бомбоотсеков и скидываю вдогонку на легкий танк, стоявший на детской площадке, две ФАБ-50. Еще один заход для добавки из пушек и пулеметов и фиксации результата.

Собирался сделать третий, но увидел около тридцати пикирующих бомбардировщиков «Ю-87», которые образовали круг примерно над центром города на высоте тысячи две метров. Им никто не мешал, потому что наши «лаги» и «яки» крутили выше карусели с немецкими истребителями прикрытия. Первый бомбардировщик отправляется в крутое пике, сбрасывая первую партию бомб, которых привез до тысячи четырехсот килограмм (обычно тысяча двести). На «юнкерсах» очень точные прицелы, кладут бомбы в круг диаметром тридцать метров. При пикировании громко воют сирены-крыльчатки, установленные на шасси, деморализируя противника и давая летчику возможность на слух определять скорость полета, потому что тональность менялась при повышении, и в случае отказа автоматического вывода предупреждая, что не убраны воздушные тормоза. Над целью «юнкерс» переворачивался брюхом кверху и начинал крутое пикирование под углом около семидесяти градусов, сбрасывая бомбы на высоте около пятисот метров, и сразу включался автомат по выводу в горизонтальный полет.

Я набираю высоту и, выпустив шасси, пристраиваюсь в хвост тринадцатому «Ю-87». Пусть цифра отработает свою репутацию. Передний вражеский самолет летит чуть выше, его стрелок не видит меня, а задний принимает за своего, судя по отсутствию агрессивной реакции. Приблизившись метров на пятьдесят, начинаю палить из пушек и пулеметов. Защита у пикирующего бомбардировщика слабая, куски обшивки летят во все стороны. У меня заканчиваются снаряды, но пулеметы продолжают строчить — и «юнкерс» вдруг взрывается, превратившись в огненный шар. Я резко бросаю «Горбатого» влево, выпадая из строя. Те, что летели за мной, наверное, поняли, что имеют дело с оборотнем, а может, и не разгадали в горячке боя, но снарядов у меня больше нет и в пулеметах осталось мало патронов, поэтому не рискую, убираю шасси и ухожу к земле на бреющий, направляюсь к Волге, которая прекрасный ориентир, заметный издалека, не пропустишь. Внизу наблюдаю наших пехотинцев, которые машут мне руками. Как догадываюсь, увидели и оценили мой хитрый маневр. Покачиваю крыльями, принимая поздравления.

Выбираясь из самолета на аэродроме Житкур, вижу командира полка, который торопливо идет в мою сторону. На темном от черной щетины, узком лице, счастливая улыбка.

— Товарищ подполковник… — начинаю я доклад.

Боря Пивенштейн облапывает меня, как любимую женщину, орет радостно:

— Наблюдатели позвонили, рассказали, как ты хитро́завалил «Лаптежника»! Поздравляю! Сверли дырку в гимнастерке под орден за четыре сбитых! Я начфину приказал, чтобы приготовил тебе две тысячи рубликов!

Сейчас на эти деньги на базаре в Житкуре можно купить аж два килограмма бастурмы из конины или почти семь бутылок водки. Самогон здесь не изготавливают — дикие люди, что с них взять.

Мы — я с ведомым сержантом Ильясовым и капитан Айриев с сержантом Фединым — рано утром, только солнце встало, летим в группе с пятью самолетами Шестьсот восемьдесят шестого штурмового авиационного полка на бомбежку аэродрома подскока в районе села Малая Россошка. Поскольку «соседей» возглавляет командир полка майор Зотов, он считается старшим в группе. Мы двумя парами рядом летим позади них, построенных широким клином. В бомбоотсеках разные маленькие бомбы общим весом полтонны, на внешних подвесках по две «пятидесятки» до «сталинского наряда». Идем на высоте метров сто и, как понял, неправильным курсом. Видимо, старший группы не летал в этом районе и слишком доверчиво относился к компасу, а подчиненные стеснятся поправить его.

Я с ведомым обгоняю пятерку, качаю крыльями и поворачиваю на курс к цели. Капитан Айриев по привычке следует за мной. «Соседи» реагируют не сразу и оказываются позади нас.

Перед целью — полевым аэродромом с наскоро сколоченной вышкой и большими серо-белыми палатками в южной части его — набираю высоту и пикирую на стоящие в линию, но разделенные на группы, десятка два бомбардировщиков и семь «мессеров». Охраняет их рота зенитных самоходных установок: шесть двадцатимиллиметровых четырехствольных «Флак-38» и две тридцатисемимиллиметровых «Флак-36», которые, несмотря на ранний час, были наготове, встретив нас дружным огнем. Делаю пристрелочно-фиксирующую очередь из пулеметов, после чего оправляю в путь восемь РС-82 и следом обе «пятидесятки» и груз из двух бомбоотсеков на палатки и бо́льшую часть самолетов, которые стоят в западной части полевого аэродрома. Зенитки не успевают отработать по мне, достается «соседям».

Разворот с набором высоты, второй заход на самолеты в восточной части. Опять пристрелочная очередь, следом бомбы из двух других отсеков и добавляю из пушек и пулеметов. На этот раз все внимание зенитчиков на моем самолете. Красноватые разрывы снарядов и сероватые облачка дыма везде. Такое впечатление, что из них пытаются слепить непроходимую стену на моем пути. Слышу перестук осколков по крылу и фюзеляжу. В третий заход фиксирую нанесенный ущерб, работая из пушек и пулеметов по зенитчикам. Расчет одной «Флак-36» выношу полностью. После чего лечу по кратчайшему расстоянию к Волге, потому что начала двигаться вправо стрелка термометра воды, который на передней панели крайний слева во втором снизу ряду над термометром входящего масла. На последнем стрелка пока держится на месте. На развороте замечаю, что за мной летят всего два самолета из нашего полка. Сержант Федин исчез.

Возле Сталинграда на нас наваливается четверка «худых». Точнее, на наших соседей, которые летят сзади. Я проношусь над Волгой, подворачиваю на северо-восток и успеваю заметить, как две пары вражеских истребителей доклевывают двух «Горбатых» из соседнего полка. Один дымит, снижаясь. Теперь уже можно, мы над своей территорией.

Механик Череватый с грустью смотрит на побитый самолет.

— И с водяным охлаждением проблемы, Аникеич, — добавляю я ложку дёгтя.

— Да вижу, капает снизу, — произносит он таким тоном, словно вытекает спирт.

Отдаю ему парашют, спрашиваю у командира Первой эскадрильи:

— Что с ведомым случилось?

— Зенитки срезали. На первом заходе. Бомбы успел сбросить, — отвечает короткими предложениями капитан Айратов. — Меня тоже побили. Масло потекло. Думал, не дотяну.

— И мне весь хвост раздолбили! — радостно докладывает сержант Ильясов — коренастый татарин с густыми черными волосами и сросшимися черными бровями, из-за чего кажется насупленным, даже когда улыбается.

— У тебя какой вылет? — спрашиваю я

— Шестой, — отвечает он.

Долгожитель.

Дождавшись фотометристов, которые забрали пленки и доложили, что аппараты не пострадали, пошли втроем на доклад.

За столом рядом с командиром полка сидит начальник штаба майор Метелкин — тридцатитрехлетний мужик с суровым лицом воздушного аса, хотя не имеет ни одного боевого вылета. Наверное, поэтому постоянно дает советы, как воевать, неопытным летчикам. Те слушают, пока не совершат три-четыре боевых вылета.

Капитан Айриев, как старший по званию и должности, доложил, как слетали, а я добавил:

— В следующий раз оговаривай, что мы летим первыми, потому что их командир полка не дружит с географией.

— Это был приказ командира дивизии, — говорит в оправдание подполковник Пивенштейн.

С начальством ему ссориться нельзя.

Командир полка выходит с нами из землянки и говорит мне тихо:

— Пока вы летали, приезжал муж к твоей врачихе. Скандалил, обещал пристрелить тебя.

— А он умеет стрелять⁈ — иронично произношу я. — Его жена так не считает.

Боря Пивенштейн улыбается, делится еврейской мудростью:

— Мой отец говорил: «Если ты свинья, не лай, как собака».

Я простоял в ремонте двенадцать дней. Самолеты капитана Айриева и сержанта Ильясова восстановили быстрее, и они вдвоем полетели двадцать девятого сентября на бомбежку. Вернулся только командир эскадрильи. Точнее, позвонил из полевого госпиталя, куда его доставили колхозники, вытащив обожженного из горящего самолета, севшего в степи на вынужденную. Это был его двадцать девятый вылет. Такое впечатление, что кто-то заботится о том, чтобы среди летчиков-штурмовиков было меньше Героев Советского Союза. Впрочем, как мне сказали, это звание вручают после сорока, а то и пятидесяти вылетов. Я помню из книг, что щедро награждать начнут со второй половины сорок третьего года, когда наши пойдут в наступление по всей линии фронта.

В эти дни мне пришла награда — медаль «За боевые заслуги». В наградном листе было написано, что за выполнение задания особой важности. Так понимаю, за неудачную попытку убить генерала Паулюса. Штаб я все-таки уничтожил. Наверняка там было много старших офицеров. Могли бы чем-нибудь посерьезнее наградить. Впрочем, военврачу третьего ранга Морозовой медаль понравилась.

— Две «Звезды» и под ними два «Знамени» плохо смотрелись. Теперь внизу добавится медаль и станет красивее, как сужающаяся кверху пирамида, — объяснила она.

Так вот для чего нужны награды!

— Муж опять звонил. Хотел приехать, но я запретила, — сообщает она. — Видеть его не могу!

— Ему тяжко без женщины, — сказал я.

— Есть у него медсестра. Раньше я молчала, делала вид, что не знаю, а в прошлый его приезд предложила катиться к ней, — сообщила Любаша.

— Чего он тогда возникает⁈ — удивился я.

— От ревности и уязвленного самолюбия, — ответила она. — Знал бы ты, как он обожает себя. Может полчаса стоять перед зеркалом, любоваться собой.

— А твое белье не надевает? — поинтересовался я.

— Нет. А что? — заинтригованно спрашивает она.

Деревня! Не знает, что такое трансгендеры!

— Тогда не все потеряно, — делаю я вывод.

Шестого октября утром пролился дождь. Земля промокла. Легкие истребители взлетали почти без проблем, но тяжелые штурмовики и бомбардировщики отправить в полет отцы-командиры не решились. За разбившийся на взлете самолет можно попасть под трибунал, а за отмену полетов из-за плохой погоды — нет.

За сутки земля подсохла, и я полетел на свободную охоту, загруженный под завязку маленькими бомбами, которые должен высыпать на врага, штурмующего город. Нашему полку приказали помогать защитникам Сталинграда. Задача не из простых, потому что пехота прячется от маленьких бомб в домах. Разумнее было бы применять тяжелые, складывать сразу все строение. Кто уцелеет, пусть выбирается из-под обломков. Только вот ФАБ-100 у нас мало, а ФАБ-250 и вовсе не осталось. Наверное, взорвали запасы во время стремительного отступления к Волге, а новые еще не доехали до фронта.

Лечу на малой высоте над северной, а потом северо-западной окраиной Сталинграда. Где наши, где немцы, не разберешь на большой скорости. Проскакиваю над сквером и только через пару секунд догоняю, что в нем было что-то не так. Закладываю вираж и даю короткую очередь трассерами и снарядами по одному из непонятных холмиков между деревьями. С ближней стороны спадает маскировочная сетка, открыв пятнистый борт бронетранспортера с черно-белым крестом. Это точно не наши, начиная с того, что бронированных машин у нас раз-два и обчелся. Делаю еще один вираж с набором высоты до четырехсот метров, чтобы площадь поражения была больше, и с горизонтального полета высыпаю на сквер четыре контейнера с бомбами АО-2,5, −5, −10, −15 и две ФАБ-50. Засеял отменно. Третий вираж — и пролетаю над сквером, постреливая из пулемета и заодно снимая на пленку десятка два уничтоженных бронетранспортеров разного назначения. Четыре полыхают отменно. Сперва подумал, что перевозили топливо в бочках, а позже догнал, что это, скорее всего, огнеметные. Попасть под струю такого — страшная смерть. Если экипажи были внутри или рядом, на своей шкуре почувствуют все прелести этого оружия.

Я замечаю подлетающую к городу с запада группу «Лаптёжников» и решаю простроиться к ним, набираю высоту. Тут же ко мне устремляется четверка «худых», сопровождавшая их на высоте полторы тысячи метров. Ведущий первой пары, наверное, до последнего надеялся, что я наконец-то замечу, что их в четыре раза больше, испугаюсь и отверну, пойду на снижение. Первая моя пулеметная очередь прошла чуть выше, зато вторая вместе со снарядами воткнулась в носовую часть «мессера». Мне показалось, что полетели обломки пропеллера, или так оно и было. Лобовой стекло вражеского истребителя как бы покрылось паутиной. «Ме-109» клюнул носом, устремился к земле, проскочив подо мной. Уклоняясь от него, я пропустил остальные три, которые взмыли вверх, чтобы развернуться маневром ранверсман, зайти мне в хвост сверху и/или снизу. Для такой фигуры «Горбатый» тяжеловат, поэтому, следуя примеру «юнкерсов», переворачиваюсь кверху брюхом и ухожу в крутое пикирование с разворотом на обратный курс. Самолет быстро набирает скорость, перегрузка растет, глаза начинают закрываться. На высоте метров триста с трудом вывожу «Ил-2» в горизонтальный полет и возобновляю снижение, но уже не так круто. «Худые» догнали меня, когда был на высоте метров сто. Напали сверху сзади. Я услышал гадкое постукивание пуль по фюзеляжу, резко сбавил газ. Три истребителя, один за другим, проскочили вперед. Последнему не повезло. К тому времени я уже поднял нос и добавил газа. С расстояния метров тридцать-сорок всадил ему снизу сзади длинную пулеметно-пушечную очередь. Куски обшивки полетели в разные стороны. «Мессер» задымил и устремился к Волге, точно собирался нырнуть и сбить пламя.

Ожидая нападения пары уцелевших вражеских истребителей, я снизился метров до двадцати и, бросая самолет влево-вправо, направился к реке по кратчайшему расстоянию. Продолжим бой над нашей территорией. Там мне будет спокойнее, потому что «Горбатый» начал медленно реагировать на повороты рулей, причем вправо шел более-менее, а влево так туго, будто там ждали крупные неприятности. Я с трудом направил его в сторону аэродрома Житкур, когда понял, что никто меня не преследует.

Командир полка встречал меня вместе с замполитом полка. Наземные наблюдатели сообщили им о двух сбитых мной «мессершмиттах». Этим и хороши воздушные бои над Сталинградом — не надо фотоподтверждений побед.

— Я уже написал наградной лист за шесть сбитых, — сообщил подполковник Пивенштейн.

— А я подписал, — добавил батальонный комиссар Полозов.

Куда же без тебя, трусливого дармоеда!

— Настоящий сын нашей социалистической родины! — продолжил он отрабатывать зарплату. — Решением партийной организации полка с сегодняшнего дня ты кандидат в члены партии Сталина-Ленина!

В партийной организации только штабные. Все летчики погибли, а, видимо, хочется порулить ими, поэтому недавно принял в кандидаты Армена Айриева, а теперь вот меня. Мое мнение значения не имеет. Я не отбиваюсь. Коммунистам больше доверяют, что поможет помочь после войны подобраться поближе к государственной границе. Надеюсь, батальонный комиссар получит за ретивость то, что заслужил, когда начнут разбираться, как враг народа оказался в рядах партии Сталина-Ленина.

После очередного визита в штаб Двести шестой авиационной дивизии подполковник Пивенштейн пригласил меня на «рюмку супа» на свежем воздухе. Через знакомого интенданта ему подогнали бутылку «Рислинга». Мы отправились на берег соленого озера, высохшего за лето и покрытого широкой полосой тростника по периметру. Местность там открытая, видно далеко. Подобраться незаметно можно только по тростнику, но не бесшумно. Выпили не спеша по полстакана вина вприкуску с конфетами «Радий» в красной обертке. Советский маркетинг самый агрессивный.

— Нас переводят на переформирование? — задал я самый важный вопрос.

В полку осталось всего два самолета, мой и Армена, и оба в ремонте.

— Нет. Скоро пригонят новые самолеты с молодыми летчиками, а ваши завтра увезут на запчасти в Ленинск. Мы получим двухместные, со стрелком-радистом сзади, — ответил Боря Пивенштейн. — Видел такие на заводе?

— Да, — подтвердил я. — Слышал, что потери на них ниже от истребителей.

— Если так, то хорошо, — согласился он.

— Чем ты тогда недоволен? — поинтересовался я.

Предполагал, что из-за отмены переформирования. В предыдущие разы командира полка отпускали из Куйбышева на несколько дней в Москву повидаться с семьей.

— Место заместителя командира дивизии мне не светит. Полковник Срывкин сказал, что его предложение о моем назначении зарубили без объяснения причины. Каманин, сука, похлопотал! — сообщил он. — Надо было послать его тогда, как это сделал Васька Молоков, и улететь со всеми, а я слабину дал. Вот и плачу́за это до сих пор.

Боря налил еще по полстакана, выпили, пожевали конфеты.

— О тебе спрашивал. Мол, ему сообщили, что ты крутишь с чужой женой, надо принять меры. Я ему сказал, что у тебя на счету шесть сбитых самолетов. Последние два позавчера за один вылет. Он гмыкнул и говорит: «Да⁈ Тогда нам дела нет до чьих-то там жен. Пусть воюет. Война все спишет», — рассказал мой собутыльник. — Поскорей бы она закончилась!

— В мае сорок пятого, — предсказал я. — Начнутся холода, и мы опять перейдем в наступление, окружим под Сталинградом две немецкие армии. После этого в войне начнется перелом. Дальше наступать будем только мы, дойдем до самого Берлина.

— Откуда знаешь? — спросил Боря Пивенштейн.

— Ясновидящая предсказала. Жила на Отраде, — соврал я.

— Они и тебе предсказала судьбу? Поэтому и не боишься ничего? — полюбопытствовал он.

— Все боятся, — уклончиво ответил я.

Двадцать четвертого октября подоспели награды. Нам с капитаном Айриевым одновременно вручили за двадцать боевых вылетов по ордену «Александра Невского», хотя он налетал свои намного раньше, и мне за четыре сбитых самолета присвоили очередное воинское звание капитан и наградили орденом «Отечественной войны» второй степени. Люба Морозова долго мудрила, как их лучше разместить на левой стороне моей груди. Пирамида не получалась. В итоге два ордена «Красной звезды» были перенесены на правую сторону, а на левой остался ряд из пяти наград на лентах, частично перекрывавших друг друга. Кстати, за каждую доплачивали к зарплате: за «Красное знамя» — двадцать пять рублей, «Отечественной войны» второй степени и «Красную звезду» — пятнадцать, медаль «За боевые заслуги» — пять.

Через день прилетели новые самолеты. Тридцать два борта, полноценный штурмовой авиационный полк новой формации. У командиров эскадрильи установлены в кабине рации, работающие на прием и передачу. Могут отдавать приказы своим подчиненным и общаться с другими командирами или вышкой на близкой дистанции. У остальных рации работают только на прием. Саме главное — с ними поступили и шлемофоны.

Летчиков с боевым опытом прибыло всего шесть: один переводом из другого полка, трое после госпиталя и двое раньше летали на бомбардировщиках. Первого, старшего лейтенанта Кириллова, назначили командиром Третьей эскадрильи, а остальных поделили по-братски: мне достался всего один — лейтенант Зайцев. Назначил его командиром Второго звена из пяти самолетов. Первым буду командовать сам. Стрелком у меня недавно призванный, восемнадцатилетний Буслаев Гена. Он невысокого роста и хиловатого сложения. Призван перед самым немецким наступлением из города Шахты Ростовской области. Наверное, военкомы решили, что в пехоте не потянет, сослали в авиацию, где физические нагрузки ниже. Молчалив, смотрит исподлобья. Левую бровь пересекает шрам, образовавшийся не очень давно. Значит, не всегда соглашается с чужим мнением о себе.

Инструктаж молодых летчиков провел коротко:

— Первые три вылета смо́трите только на меня и делаете, как я.

Договорился с командиром полка, что первый вылет будет сравнительно легким — разбомбим Питомник. Это аэродром на юго-западной окраине Сталинграда, недалеко от Волги. На него по ночам прибывают немецкие транспортные самолеты, привозят пополнение и боеприпасы, увозят раненых. Нам надо будет залететь на малой высоте, скинуть мелкие бомбы, осколочные и зажигательные, и сразу вернуться. Не уверен, что мы застанет там хоть один самолет, но постройки разрушим, взлетную полосу побьем и кого-нибудь из обслуживающего персонала и зенитчиков убьем. Для нас полет типа учебный, хотя засчитают, как боевой, а немцам урон, пусть и небольшой.

Вылетели после завтрака, построились двумя клиньями. Цель площадная, особая точность не нужна. На высоте сто метров пересекли Волгу и, приподнявшись до двухсот, с пикирования под углом градусов десять запустили реактивные снаряды и постреляли из пушек и пулеметов, а потом опорожнили бомбоотсеки и уронили «пятидесятки» с внешних подвесок. Все это было под истеричный аккомпанемент немецких зенитчиков. Затем сразу повернули вправо и, описав дугу над нашей частью города, пересекли Волгу в обратном направлении. Над своей территорией поднялись на высоту триста метров и без проблем добрались до аэродрома Житкур. В итоге в отчете будет написано, что Вторая эскадрилья в составе десяти самолетов совершила налет со «сталинским нарядом» на вражеский аэродром Питомник. Уничтожено несколько строений, служебная техника, пара зенитных установок и до роты солдат противника. Все будут довольны, кроме немцев.

Через два часа, когда самолеты были заправлены топливом и загружены бомбами, полетели штурмовать передний край вражеской обороны. Направляемся к районам, расположенным западнее основательно разрушенного завода «Баррикады». Там концентрируются немцы для атаки. Опять быстрый перелет через Волгу, заход на цель — шесть танков и около батальона пехоты, которая сразу попряталась, — обстрел реактивными снарядами, бомбежка, фиксация урона и возврат на аэродром. Немецкие истребители, если и были в том районе, не успели среагировать.

Через три часа, после сытного обеда, следующий вылет. Теперь уже на поселок Городище, расположенный северо-западнее Сталинграда. Там по данным нашей разведки находится штаб какого-то крупного подразделения. Я и командир звена берем по шесть «фаб-100» со взрывателями замедленного действия, остальные — обычный набор, который в шутку называю мелкой гремучей смесью.

На этот раз на подходе к цели попали под плотный зенитный огонь. Били, в том числе, и из восьмидесятивосьмимиллиметровок, у которых осколочный снаряд весит девять килограмм. Мы отработали по целям, указанным разведкой. Там действительно был какой-то штаб, потому что под маскировочными сетками прятали бронеавтомобили, грузовики и обычные легковушки. Делаем разворот с набором высоты и в пикировании бьем из пушек и пулеметов по зениткам, уцелевшей технике, залегшим солдатам и по домам, в которых наверняка прячутся враги. Слышу, как за моей спиной начинает строчить крупнокалиберный пулемет. Вот и боевое крещение молодежи немецкими истребителями. Замечаю, как правее проскакивает вперед пара «худых». Слишком далеко, не успею.

Мы пересекаем Волгу, и я спрашиваю стрелка по внутренней рации, которая жутко трещит:

— Все целы?

— Да! — орет он.

На аэродроме выясняется, что четыре самолета повреждены осколками зенитных снарядов и паре из них досталось еще и от «мессеров», встанут на ремонт на несколько дней. В Первой эскадрилье один НБЗ, в Третьей — два. Зато полк совершил за сутки восемьдесят шесть боевых вылетов, высыпав на врага почти пятьдесят две тонны бомб, и теперь у всех уцелевших молодых летчиков по три вылета, то есть дальше будут понимать, что делают и зачем. Правда, это не гарантирует, что будут делать правильно.

Третий день дует холодный штормовой ветрюган, несущий мелкую пыль. Побудешь на открытом воздухе несколько минут — и лицо горит. По степи носятся перекати-поле, иногда прибиваясь к аэродромным постройкам. Эти сухие растения хороши на растопку.

Полеты отменены. Сидим в землянках, треплемся, читаем старые газеты и затрепанные книги, часто с вырванными страницами на самокрутки, играем в шахматы и шашки, подогнанные нашими снабженцами. На ночь я ухожу в лазарет. Больных там нет, а военврачу третьего ранга Морозовой лечить (выносить мозги) кого-нибудь надо.

— Хочу развестись с мужем, — сообщает она, лежа рядом со мной, удовлетворенная, разомлевшая.

Это тема для обсуждения. Решение обязан принимать мужчина и отвечать за него.

— Не спеши, дождись окончания войны. К тому времени будет резко не хватать мужчин, любых, — советую я.

— Ты не погибнешь, — уверенно произносит Любаша.

— В нашей стране существует много способов разлучить людей, — напоминаю я.

Как-то мне не тарахтит жениться на чужой жене и застрять в Зазеркалье, где страшную сказку сделали былью.

Утром четвертого дня ветер начал выдыхаться и после обеда все три эскадрильи вылетели на боевые задания. Перед Второй в составе двух звеньев из семи самолетов была поставлена задача найти и уничтожить батарею крупнокалиберных пушек, обстреливающих Сталинград. Примерное место ее расположения сообщили наши артиллеристы.

Нашли не сразу. Пушки стояли среди развалин, прикрытые маскировочными стеками. Во время первого пролета я не понял, что это они, только отметил, что одинаковой формы разрушения в четырех соседних местах, а потом чуть в стороне увидел выглядывавший из-под навеса нос грузовика и убегающих солдат. Пролетели дальше, сделали вираж, пересекли указанный район по диагонали в другую сторону. Опять вернулись и, опустившись ниже, прошли над тем местом, где прятался грузовик. Я дал короткую очередь из пулеметов и пушек по навесу — и там полыхнуло, а затем и рвануло довольно мощно. Видимо, в кузове были снаряды. Взрывной волной сдуло маскировочные сетки со стоявших рядом тягачей и двух больших, судя по задранным стволам, гаубиц, калибром не менее двухсот десяти миллиметров.

Я приказал второму звену из трех «Горбатых» атаковать тягачи, а вервое повел в атаку на гаубицы. Сперва скинули бомбы, накрыв все четыре цели. Еще в одном месте рванули сложенные снаряды. Развернувшись, добавили реактивными снарядами и из пушек и пулеметов. После чего повернули к своему аэродрому, снизившись до высоты двадцать метров, потому что в нашу сторону летела шестерка «худых».

— «Мессеры» спереди справа! — предупредил я подчиненных, а то молодежь могла и не заметить.

Мой стрелок заработал длинными очередями из крупнокалиберного пулемета. Неопытен, боится, нервничает. Как бы там ни было, добавляет плотности огню, нервирует, отпугивает немецких летчиков. Они тоже боятся. Одно дело атаковать беззащитный самолет, а другое нарваться на очередь из крупнокалиберного пулемета, которая может стать роковой. С малой высоты спрыгнуть на парашюте не успеешь, а посадить самолет можешь на вражеской территории, где не факт, что с тобой будут цацкаться, брать в плен. Озлобление с обеих сторон запредельное. Говорят, в начале войны немцы не стреляли по сбитым летчикам, спускающимся на парашютах. Теперь не церемонятся.

На аэродром Житкур эскадрилья вернулись в полном составе, но с потерями в личном составе. Один стрелок погиб, второй ранен. Военврач третьего ранга Морозова оказала ему первую помощь, после чего отправила в госпиталь. Их места вызвались занять мой оружейник Дима Баштырев и моторист одного из моих ведомых. По-любому результат был великолепен, благодаря вторым членам экипажа — задним стрелкам. Молодые летчики уже совершили по четыре боевых вылета, а эскадрилья не потеряли ни одного самолета. В Первой и Третьей минус по два борта.

Еще два дня ветрюгана со снегом, а на третий моя эскадрилья, несмотря на низкую облачность, в полном составе вылетела на очередное задание — бомбить железнодорожную станцию Древний Вал, расположенную в тридцати километрах западнее Сталинграда. На этот раз у каждого самолета по четыре РС-132, на внешних подвесках по две ФАБ-100, а в бомбоотсеках мелочь в контейнерах. На высоте двести метров пролетаем над разрушенной и припорошенной снегом северной частью Сталинграда. Оттуда уходит железнодорожная колее, следуя над которой выходим на цель.

На станции выгружаются два эшелона с крытыми вагонами и один с цистернами с топливом. Охраняет их не меньше роты зенитчиков, которые встречают нас плотным огнем. Передо мной небо пока чистое, а вот моим ведомым и второму звену достанется. Иногда мне кажется, что ведомые нужны, чтобы принять на себя то, что должно достаться ведущему. Мы поднимаемся на высоту триста метров и с горизонтального полета скидываем бомбы. Разворот, второй заход, теперь уже с пикированием. Выпускаем реактивные снаряды и бьем из пушек и пулеметов в море огня и густого черного дыма от вспыхнувшего топлива, которое, как догадываюсь, вылилось из разбитых цистерн и было воспламенено нашими зажигательными бомбами. Горят и крытые вагоны.

Постукивание осколков по фюзеляжу подсказывает, что некогда любоваться, пора сваливать. Я прижимаюсь к земле и устремляюсь по кратчайшему расстоянию к Волге. Для истребителей слишком низкая облачность, но чем немецкий черт не шутит⁈

За рекой, поворачивая на аэродром Житкур, недосчитываюсь одного самолета в эскадрилье.

— Гена, где десятый? — спрашиваю по внутренней связи заднего стрелка.

— Загорелся и сел на нашей стороне, — докладывает он.

Еще пять самолетов по прилету на аэродром становятся на ремонт разной степени сложности.

На следующий день, такой же пасмурный и с низкой облачностью, летим двумя парами с командиром второго звена Зайцевым уничтожать переправу через Дон севернее Калача. На внешних подвесках по две ФАБ-250, на внутренних — две ФАБ-50, все с взрывателем с замедлением. Реактивные снаряды не берем. Главная задача — понтонный мост, отменно защищенный зенитной артиллерией, поэтому заход будет один и быстрый, на малой высоте.

У немцев сегодня нелетная погода, нет ни одного в воздухе. На высоте двести метров пролетаем над Сталинградом. Звуки на земле нам не слышны, поэтому город кажется заснувшим. Находим дорогу, по которой катят машины с запада, летим над ней. Она обязательно приведет к переправе через Дон.

Зенитчики ждали нас. Наверное, наземные наблюдатели засекли и передали по цепочке, куда мы летим. Определить это было не трудно. Встретили плотно. Я еще до реки поймал несколько осколков, хотя летел на неудобной для зенитчиков высоте пятьдесят метров. Бомбы высыпал все сразу. На той стороне сделали разворот, понаблюдали, как оседают «шапки» из воды, пара и дыма, поднятые взорвавшимися бомбами, зафиксировали на кинопулеметы, что задание выполнено, и полетели в обратную сторону.

Минуты через три заметил, что стрелка на термометре воды начала медленно двигаться вправо. Видимо, поврежден масляный радиатор. Я сбавил скорость, чтобы двигатель грелся медленнее, и вывалился из строя.

— Меня подбили. Лейтенант Зайцев старший, — передал я командование эскадрильей и направил самолет по кратчайшему расстоянию к Волге.

Самые интересные, запоминающиеся моменты жизни именно такие — ожидание развязки пренеприятнейшей ситуации. Давление масла падает, температура воды растет. Летим над вражеской территорией. На переднем крае летчиков в плен не берут. Слишком многим одолжили, вернут сразу всё.

Движок внезапно сдох и стало непривычно тихо. Когда работал на теплоходах, где тоже постоянно что-нибудь тарахтит, при наступлении тишины просыпался встревоженным. «Ил-2» планировал медленно и печально над разрушенным городом. В одном месте нас обстреляли из автоматов два немца. Стояли во весь рост, значит, это тыл.

— Гена, отстегни парашют, приготовь «аварийку». Как только сядем, сразу выпрыгивай и отбегай в укрытие, — напомнил я стрелку.

По норме в каждом самолете должен быть аварийный пищевой запас из трех банок тушенки, трех банок сгущенки, трех стограммовых плиток шоколада и восьмисот грамм галет на каждого члена экипажа. В реальности первые три продукта съедались сразу после получения, оставался только последний и тот не в полном объеме. Вдобавок перед каждым боевым вылетом клали в карман плитку шоколада и потом съедали на подлете к аэродрому базирования или после посадки.

Я тоже отстегнул парашют и открыл фонарь, предположив, что посадка будет жесткой. В кабину ворвался холодный резкий воздух, наполненный запахом горящих нефтепродуктов, хотя открытого огня пока не видно. Уже понятно, что до Волги не дотянем. Будем садиться, где придется и как получится.

Среди развалин я увидел более-менее свободное пространство — какую-то площадь с бронзовым памятником Ленину на каменном пьедестале, наверное, носящую его имя. В СССР капище этого манкурта в полный рост было обязательным в каждом населенном пункте, начиная от поселка городского типа, и в крупных городах по несколько, а в селах и деревнях, а также на всех предприятиях, начиная со средних — его бюст, наверное, чтобы была причина лишний раз плюнуть. Выродка помнят ровно до тех пор, пока есть информация о нем на любом носителе.

Я потянул рукоятку аварийного выпуска шасси и направил самолет на посадку на эту площадь. После чего уперся ногами в передний приборный щиток так, чтобы рукоять управления была не между ногами, иначе останешься без потомства. Заасфальтированная поверхность приближалась стремительно. На ней валялось много камней, мелких обломков зданий. Самолет резко просел, ударился колесами, подпрыгнул малость и со второй попытки покатился, подскакивая то левым, то правым колесом, по закону подлости прямо на памятник. Я попробовал изменить направление движения, что «горбатому» не понравилось, резко крутанулся и въехал в высокую груду обломков. Ремни врезались в мое тело, но не так сильно, как при посадке на «брюхо».

Слева послышалась стрельба. Судя по стуку по фюзеляжу, по нам. Я схватил сагайдак, выбрался, пригнувшись, на правое крыло, переступил с него на обломки разрушенного здания, залег. Рядом расположился стрелок с пистолетом ТТ в правой руке и брезентовой сумкой с аварийным запасом в левой. Из носовой части самолета пополз черный дым, хотя открытого огня все еще не было.

Я решил перемещаться вправо, подальше от стрелявших по нам, приказав Буслаеву:

— Не высовывайся сильно и не отставай.

На четвереньках мы перевалили через груду обломков и оказались во впадине. Там не были видны тем, что слева, зато по нам начали стрелять справа, причем точнее, одна пуля цвиркнула прямо над головой. Я пополз между мелких обломков к устоявшему фрагменту стены, сложенной из красноватого кирпича, но сохранившиеся слои штукатурки были сверху зеленого цвета. Рядом с ней мы оказались вне зоны поражения что слева, что справа. Позади нас вдалеке были два полуразрушенных однотипных здания, тоже из красного кирпича и с остатками штукатурки зеленого цвета. Между ними проходила железнодорожная колея. Оттуда не стреляли по нам. Значит, там наши, или нейтральная полоса, или просто никого нет. Если первый случай, то осталось дождаться темноты и перебраться туда, а если вторые два, то по наши души скоро придут.

— Тут дырка есть, — подсказал Гена.

Это был приваленный обломками сверху снаружи, жестяной желоб для спуска в подвал мешков или ящиков. Мы расчистили его, спустились вниз, где тоже пришлось повозиться, чтобы расширить путь дальше. Оказались в просторном отсеке подвала, где сильно воняло кошачьей мочой. В дальнем его конце была дверь, которая открывалась наружу. За ней находился такой же отсек, но с деревянными стеллажами в четыре яруса у двух стен. На одном внизу остался сложенный картонный ящик с ободранной этикеткой. Света сюда попадало мало, а ни спичек, ни зажигалки у нас не было. Дверь в следующее помещение оказалась заваленной, отрыть не сумели.

— Расположимся здесь, — решил я. — Если найдут, будем отбиваться.

У каждого по пистолету Токарева и одной запасной обойме с восемью патронами калибра семь и шестьдесят два. У моего в стволе девятый патрон, чтобы снять с предохранителя и сразу выстрелить, не передергивая затвор. Иногда это спасает жизнь. В лихие девяностые ходила поговорка «Лучше нету каратэ, чем в кармане два ТТ». Спорное утверждение. Познакомился с этим пистолетом в первой жизни, когда недолго служил начальником караула на складе взрывчатых веществ. Обычно первое оружие становится любимым, но мне ТТ не вставил ни тогда, ни позже, когда сравнил с другими. Держать неудобно, патроны часто перекашивает и калибр маловат, убойная сила слабее, чем у парабеллума. Как говаривал товарищ Сталин, других пистолетов (писателей) у меня для вас нет, поэтому защищаться будем этими и еще луком, который я изготовил к стрельбе. В последнее время охотился с ним на соленых озерках, где на ночь останавливались перелетные птицы, чтобы навыки не уходили и приварок был неплохой к однообразному армейскому меню. Любаша делала отменное рагу из утки.

— Ложись на стеллаж у той стены, а я у этой. Будем ждать темноты. Не шуми и без приказа не стреляй. Может, не найдут, — распорядился я. — Есть шоколад и галеты не советую, иначе жажда замучает. Лучше соси пуговицу или какую-нибудь железяку, монету.

Где-то неподалеку началась стрельба. Я не сразу догнал, что это рвутся снаряды и патроны в горящем самолете. Как только они стихли, послышались короткие очереди. На этот раз стреляли из автомата, скорее всего, «шмайссера», причем звуки приближались. Сейчас автомат называется немцами и нашими «МР (машинный пистолет)-40», поскольку оружейник Шмайссер никакого отношения к нему не имеет.

Совсем рядом послышались голоса. Говорили на лающем, немецком языке. Что именно, не разобрал. Они закинули в соседнее помещение ручную гранату, которая рванула так, что у меня заложило уши. Через открытую дверь к нам залетело густое облако пыли и осколки. Я приготовился встретить непрошенных гостей. Они будут на свету, а мы в темноте. Не дождался. Где-то неподалеку легла мина, потом еще одна. Началась стрельба из винтовок и пулеметов, после чего голоса пропали. То ли болтунов убило, то ли убежали.

Какое бы сложное оружие не придумывали люди для убийства друг друга, обычный нож и лук остаются при деле. Когда стемнело, мы с Геной Буслаевым расчистили лаз, который завалило после взрыва гранаты. Стрелок остался ждать у входа, а я отправился на разведку. Ночь была лунная. По небу неторопливо плыли небольшие облака, на время затемняя всё вокруг. Пользуясь такими периодами, я перемещался, выискивая позиции немцев. Отправился направо, откуда стреляли метче, а значит, находились ближе. Двигался бесшумно, используя навыки, приобретенные в бытность синоби, где пригнувшись, где на карачках, где ползком.

Как ни странно, первым врага обнаружил мой нос, учуявший запах табачного дыма. Легкий ветерок приносил его со стороны полуразрушенного дома, окруженного обломками. Затем услышал два тихих голоса. Один немец рассказывал другому, какую отменную тушеную капусту готовила его жена. У второго, видимо, рот бы заполнен слюной, потому что говорил невнятно. Я подкрался к ним метров на пятьдесят. Одного, повыше, увидел раньше, а второго, который прислонился к стенке пулеметного гнезда, только на близкой дистанции. Пулемет «мг-42» был направлен мимо подвала, где мы прятались, в сторону домой, разделенных железнодорожной колеей.

Я дождался, когда они решили закурить еще по одной. Короткий дал прикупить длинному от своей зажигалки, после чего получил стрелу в лицо над огоньком ее. Другая стрела нашла его соратника, попав в голову левее огонька сигареты. Оба были еще живы, когда я подобрался к ним, но в отключке. Я обнаружил у длинного штык-нож в брезентовом чехле, подвешенном на ремне справа. У ножа была тяжелая металлическая рукоятка, с ребрышками на боковых гранях, чтобы не соскальзывала. Я добил обоих немцев, обыскал. У одного на поясе висела фляга с водой, слегка разбавленной картофельным шнапсом. Я за раз выдул половину, если не больше. В карманах шинелей воняющих затхлостью, нашел по початой пачке сигарет, бензиновую зажигалку, носовой платок, а в карманах гимнастерок и штанов — военные билеты, письмо и несколько купюр. Забрал всё, кроме платочка, и еще короткий автомат «пм-40» и подсумок с тремя рожками к нему, в каждом по тридцать два патрона, пулемет «мг-42» и два запасных барабанных магазина на семьдесят пять патронов каждый. К подвалу вернулся быстрее и не так осторожно.

— Командир? — тихо окликнул из темноты Гена Буслаев.

— Да, — подтвердил я.

Дал ему отхлебнуть половину оставшегося во фляге, после чего съели по плитке шоколада, потому что жрать хотелось не меньше, и добили оставшееся. Я отдал стрелку автомат с запасными рожками, объяснив, как из него стрелять, и два магазина к пулемету, а сам пошел впереди с «мг-42» наготове и сагайдаком через плечо. Двигались к железнодорожной колее. Насколько я помнил, проходить она должна вдоль реки. Впрочем, через город сейчас проложено несколько железнодорожных путей, почти к каждому крупному предприятию.

Стрелок движется за мной, строго повторяя мои маневры. Я иду — он идет, я присел — он присел, я лег — он лег. Курс подготовки синоби Гена не проходил, поэтому шума производит слишком много, хотя уверен, что перемещается очень тихо. Услышав голоса впереди слева, я припадаю к земле.

— Кто-то идет, — слышу в той стороне.

— Кошка или собака, наверное, — говорит второй.

— Сейчас проверим, — произносит первый.

— Не стреляй, свои, — сказал я сравнительно громко.

— Кто такие? — спрашивает второй.

— Летчики, днем… (упали) неподалеку, — ответил я на чистом русском языке, чтобы не было сомнений.

— Стойте на месте, ждите меня. Там мины, — произнес второй.

Появился он сбоку, держа винтовку с примкнутым штыком наготове. Наверное, разглядел на наших головах шлемы, успокоился, закинул ее на плечо.

— Идите следом за мной, ни шагу в сторону, — потребовал он и повел по дуге к полуразрушенному дому.

Под зданием был обширнейший подвал, который освещался «катюшами». Нас привели к командиру гарнизона, двадцатишестилетнему лейтенанту с простецким лицом крестьянина, взятого от сохи на время. Он сидел за обычным кухонным столом, на котором стояла «катюша» и маленький кувшинчик с пятью карандашами и лежали общая тетрадь, порядком потрепанная, и тонкая стопка листов писчей бумаги. На одном из них, положенном на газету, командир что-то писал, пока не увидел нас. Рядом с ним у другого стола поменьше, на котором стоял телефон, сидел на деревянном стуле рядовой с кислой физиономией, а сержант чуть моложе командира доставал кухонным половником банку тушенки из закопченного котелка с водой, висевшего над костерком.

— Командир, летчики с «Горбатого», — коротко доложил о нас боец и сразу вернулся на пост.

Я представился за обоих, сообщил, что были подбиты во время бомбежки, сели на вынужденную, спрятались в подвале до темноты.

— Я видел. Думал, вас нашли и убили. Мы из миномета по ним лупанули в отместку, — сказал командир, после чего спросил удивленно: — Откуда у вас пулемет немецкий⁈

— Одолжил у двух часовых, — ответил я и положил на стол военные билеты, письмо и две зеленые пачки сигарет «Номер пять»: — И вот это. Документы передайте в разведотдел, может, им интересны будут, а сигареты оставьте себе. Мы оба не курим. Пулемет и магазины к нему тоже получите, если проводите нас до переправы.

— Заберем и проводим! — радостно согласился лейтенант и сразу закурил, предложив по сигарете рядовому и сержанту.

Давно я не видел таких удовлетворенных физиономий.

До аэродроме Житкур мы добрались через Красную Слободу и Ленинск к обеду следующего дня, лежа в кузове грузовике, который вез туда мешки с мукой, крупами, сахаром. Ехали в полном смысле слова с ветерком, несмотря на то, что попытались загородиться мешками. Замерзли чертовски. Даже ночью во время переправы через Волгу на барже с ранеными, которую тащил маломощный буксирчик, было не так холодно.

— Я же говорил, что он фартовый, выберется! — улыбаясь, заявил подполковник Пивенштейн и обнял меня, как отец блудного сына, похлопав ладонью по спине. — Всё, проклятие двадцать девятого вылета ты осилил, дальше будет легче!

Любаша, как она заявила, тоже не сомневалась, что я вернусь. Это не помешало ей всплакнуть, уткнувшись в мою грудь. Ночь у нас была бурная, как в первый раз.

Командир полка одолжил мне свой самолет, пока пригонят новый. К следующему полету аварийный запас «Ил-2» пополнился немецкими флягой с питьевой водой, «мп-40», штык-ножом и зажигалкой. Плиток шоколада в кармане у каждого было по две. Кое-кто из летчиков полка последовал нашему примеру, хотя фаталистов было больше.

В тридцатом боевом вылете на штурмовике бомбили станцию Гумрак, расположенную западнее Сталинграда всем полком, в котором в строю осталось четырнадцать самолетов. Вести должен был командир Первой эскадрильи, но Армен уступил лидерство мне, сказав, что я быстрее найду станцию. А что ее находить⁈ Главное, определить, на какой именно колее находится, из нескольких, выходящих из города.

Станцию Гумрак прикрывали полтора десятка зениток малого и среднего калибра. Били довольно прицельно. На ней разгружали эшелон с танками и второй с тяжелой артиллерией. Немцы, как предполагаю, собирались возобновить приостановившийся штурм города, чтобы захватить до морозов. Они не догадывались, что севернее и южнее уже накапливаются войска для окружения Сталинградской группировки противника. Так что уцелевшие после бомбежки танки и пушки, если таковые будут, скорее всего, станут трофеями.

На этот раз почти у всех «Ил-2» было по шесть ФАБ-100 с мгновенным взрывателем и четыре «РС-132». Бомбили с высоты триста метров с первого захода. Во втором запустили реактивные снаряды и поработали пушками и пулеметами, добивая уцелевшие цели, которых осталось мало. Разнесли всё к чертовой матери. В ближайшие несколько недель станция не будет функционировать. Именно в это время и решится судьба Сталинграда.

На обратном пути нас атаковала шестерка «худых». Мы продолжили лететь на высоте пятьдесят метров, чтобы не подобрались снизу, лишь сократили дистанцию в строю, чтобы сразу несколько задних крупнокалиберных пулеметов давали отпор. Вражеские истребители помельтешили возле нас, но ни один не решился умереть геройски, умотали ни с чем. По прибытию на аэродром Житкур сразу половина самолетов встала в ремонт, в том числе и арендованный у командира полка. Ему основательно поковыряли фюзеляж и крылья. В левом была дыра, через которую запросто пролезали два моих кулака. Немецкие зенитчики свое дело знали.

После доклада в штабе подполковник Пивенштейн тормознул меня на разговор:

— Подал документы на присвоение тебе Героя Советского Союза. Говорят, что меньше, чем с сорока, соваться не стоит, но вдруг получится⁈ У тебя в придачу шесть сбитых самолетов. Тогда ты станешь кум царю и сват раввину!

— В наше время лучше быть сватом командующего воздушной армией, — возразил я.

— И не жди, я спорить не буду! — шутливо заявил он, после чего добавил: — Деньги за десять вылетов получишь в любом случае. Я приказал начфину, чтобы не тянул.

Начальник финансовой части старший лейтенант Садков, вроде бы, русский, но, подозреваю, когда он родился, в еврейских семьях зарыдали. Он не спешил выдавать летчикам доплаты. Кто-то погибал, и тогда семья получала только жалованье. Всё, что сверху, исчезало в карманах честнейшего старшего лейтенанта Садкова. Ему постоянно били морду, он писал рапорта, виновных наказывали, а начфин оставался на своем боевом посту. И ведь после войны будет ходить в героях.

Девятого ноября ударили морозы. Температура опустилась до минус двенадцати, а на следующий день до минус пятнадцати. Зато небо прояснилось. Все самолеты отправились бомбить врага. Если раньше первоочередными целями была передняя линия, то теперь переключились на железнодорожные станции и переправы. Как нам сказали, по рекам уже плывет «сало». Значит, скоро лед станет сплошной и, пока не наберет толщины, переправиться по нему будет невозможно, особенно тяжелой технике.

Я вылетел только тринадцатого числа на отремонтированном «Ил-2» командира полка. Появилось у меня предположение, что самолет знал нежелание свое настоящего хозяина рисковать жизнью, поэтому выходил из строя быстро, а ремонтировался медленно. И на этот раз он подтвердил мои подозрения.

Бомбить станцию Новый Рогачик отправились всем полком, то есть тремя звеньями, причем каждое вел командир эскадрильи. Я опять лидером, но в это раз без заднего стрелка, одолжив своего ведомому на левом пеленге. Стрелки сейчас — самый расходный материал. Как мрачно говорят штурмовики, срабатывает дурная примета: нельзя ездить задом наперед, так покойника выносят (вывозят) на кладбище. При атаке «худых» стрелки получают первыми. Кабина сзади (для них спереди) не защищена, даже обычная пуля может стать роковой. Да и холодно там. Обморожение рук — обычное дело.

Легли на боевой курс под плотным огнем зениток. Мне показалось, что сюда свезли все уцелевшие с ранее разбомбленных станций. Маневрировать нельзя. Уход с боевого курса — трибунал. Красноватые разрывы малокалиберных снарядов и серые облачка среднего калибра везде. Кажется, что раздвигаешь их фюзеляжем и крылом. Не все. Какие-то стучат по металлу, и навостренное ухо слышит их сквозь рев двигателя. Реактивные снаряды и бомбы летят на четыре состава из крытых вагонов и платформ, на которых разная техника. Работаем и пушек и пулеметов. Замечаю, как разбегаются немцы в серых шинелях. Разворот, еще раз работаем из пушек и пулеметов и заодно фиксируем результат бомбежки. У командиров эскадрилий и звеньев теперь стоят фотоаппараты, с помощью которого стрелок делает панорамные снимки. У меня тоже имеется, но в этом вылете работать с ним некому.

Вырываемся из зенитного ада, летим по кратчайшему расстоянию к Волге. Смотрю на приборы. Масло и вода в порядке. Облегченно вздохнув, расслабляюсь — и замечаю две пары вражеских истребителей.

— «Худые» впереди слева. Снижаемся и уплотняем строй, — приказываю я по рации.

Летим над степью, припорошенной белым снегом. Обычно сильные морозы не ложатся на слабо прикрытую землю, но в этих краях свои критерии сильного и слабого. За моей спиной идет бой. Узнаю об этом, когда «мессеры» проскакивают вперед и уходят на разворот. Отреагировать не успеваю. В очередной их пролет замечаю, что осталось три. Больше не появлялись.

За Волгой подворачиваю на аэродром Житкур и чую металлический запах кипятка. Бросаю взгляд на манометр температуры воды. Перевалила на сотню градусов. Сбрасываю скорость, выпадаю из строя.

— Армен, веди, у меня перегрев, — передаю по рации.

Не положено нам вместе прибывать на аэродром. Я все-таки дотянул и сел удачно. Когда остановился, из всех щелей носовой части самолета валил пар.

— Не любит меня этот самолет, Аникеич. Опять ремонтировать надо, — говорю я механику, отдавая парашют.

— Если бы не любил, домой бы не довез, — возражает младший сержант Череватый, недавно повышенный в звании.

Летчику добавили звездочку на погон — техническому персоналу лычку. Без них он бы недолго летал.

— Кто «худого» сбил? — спрашиваю я.

— Командир Третьей эскадрильи сказал, что его стрелок, а капитан Айриев доложил, что групповая победа, — поделился тайнами нашего двора Аникеич.

Не любят эти два комэска друг друга. Впрочем, я тоже к Кириллову не очень, хотя он усиленно набивается в друзья. Чисто интуитивно не доверяю ему. В личном деле старшего лейтенанта Кириллова никаких записей о залетах нет, но за что-то ведь перевели к нам. Хорошего летчика не отдадут. Командир полка предполагает, что это стукач особистский. Прислали нарыть компрометирующий материал на него, Каманин похлопотал. Это будет трудно, потому что болтливый по жизни, как и все одесситы, Боря Пивенштейн научился за годы советской власти фильтровать базар так, что даже в общении со мной по пьяни ни разу не произнес такое, что можно истолковать, как политическую неблагонадежность, и отправить туда, где семь гудков и все на обед.

Девятнадцатого ноября потеплело до плюс пяти. С утра был туман, а потом повалил снег. Народ расслаблялся, как умел. К обеду до нас дошли вести, что после восьмидесятиминутной артиллерийской подготовки наши перешли в наступление. Началась операция «Уран», но мои сослуживцы не знали об этом. Просто радовались, что наши где-то контратакуют, не догадываясь о масштабе операции, что это переломный момент тяжелейшей войны.

После обеда в полк приехал командир дивизии полковник Срывкин. К тому времени снегопад сделала перерыв, поэтому личный состав всех полков, базировавшихся на аэродроме Житкур построили для процедуры награждения. Командир дивизии толкнул речь, что под руководством товарища Сталина мы всех победим, что нашим наступающим частям нужна помощь, поэтому при первой же возможности надо лететь и бомбить. После чего поведал, что Пятьсот третий штурмовой полк за боевые заслуги представлен к наименованию «гвардейский», и приступил к раздаче наград. Когда его адъютант зачитал, что меня за шесть сбитых самолетов наградили орденом «Отечественной войны» первой степени, удивился, потому что не ожидал получить так быстро.

Полковник Срывкин, тридцативосьмилетний мужчина с довольно таки интеллигентным лицом по меркам советской армии, вручая мне орден, посмотрел с интересом, дольше, чем на других, и добавил после обычного поздравления и моего заверения, что служу Советскому Союзу:

— Наш ас среди штурмовиков и бомбардировщиков! Так держать!

— Есть так держать! — бодро рявкнул я и вернулся в строй.

Вечером Любаша мудрила, как разместить награды, чтобы все были хорошо видны. Хотела в три ряда — две, три, три, но я подсказал, что ордена «Красной звезды» не могут быть выше «Красного знамени». В итоге оставила их на правой стороне груди, а шесть наград разместила плотно с частичным перекрыванием.

На следующий день снег прекратился, хотя облака были темные и висели низко. Нас отправили поэскадрильно помогать наступающим войскам. В моей в строю было четыре самолета, поэтому полетели двумя парами. Нагрузились мелкими осколочными бомбами и парой «пятидесяток». Юго-западнее увидели на дороге длинную колонну пехоты и конных повозок, на которых сидели солдаты. Двигались они на запад. Мы поднялись до нижнего края темных густых облаков, чтобы «засеять» бо́льшую площадь, и оттуда высыпали бомбы. На втором заходе отработали с пикирования реактивными снарядами и из пушек и пулеметов. Зениток у отступающих не было, поэтому мы сделали еще два захода, пока не израсходовали почти весь боезапас. Дорога и поля рядом с ней были устелены телами. Судя по шапкам из овчины, это румыны. Кто убит или ранен, а кто шлангом кинулся, не разберешь, но на фото все будут выглядеть, как мертвые. Так их нам и засчитают.

Вернувшись на аэродром, не забираю сагайдак из кабины, приказываю снарядить самолет по-новой. Вражеские истребители не летают, зениток у отступающих румын нет, так что сделаем как можно больше вылетов, о чем и сказал командиру полка, который был в штабной землянке один.

— Давай-давай, делай цифры себе и нам! — пожелал подполковник Пивенштейн.

Второй раз отбомбились западнее и тоже по румынам. Отважные вояки уматывали в сторону реки Дон, до которого оставалось еще километров пятьдесят-шестьдесят. Закидали их бомбами, добавили реактивными снарядами и из пушек и пулеметов. На фото наша работа будет выглядеть шикарно: белый снег, черные воронки, коричневатые тела в разных позах…

Я собирался совершить и третий за день боевой вылет, сказал об этом Аникеичу, но механик сообщил:

— Вылеты запрещены. Кто-то по нашим ударил, разбираются.

В нашем штабе сидел только сержант-связист у телефона, который сказал:

— Иди в столовую, там все.

До обеда оставалось с полчаса, но столы не накрыты. За ближними от входной двери сидели командир, начальники штаба и особого отдела полка, начальник особого отдела дивизии, майор, и какой-то капитан с малиновыми петлицами НКВД. Они рассматривали фотографии. Чуть поодаль стоял побледневший от страха фотометрист, который, видимо, проявил и отпечатал снимки.

Я доложил по форме об успешном выполнении боевого задания.

— Капитан Изюмов у нас… — произнес начальник особого отдела дивизии и заглянул в список.

— Командир Второй эскадрильи, четыре самолета, — подсказал подполковник Пивенштейн упавшим голосом.

Ни разу не видел Борю таким перепуганным.

— Свободен! — коротко бросил майор.

— Есть! — произнес я, развернулся через левое плечо, вышел из столовой, тормознувшись возле крыльца.

Там стояли летчики и техники из нашего полка. Обычно минут за пятнадцать до обеда самые голодные подтягиваются к столовой, чтобы зайти сразу, как откроют дверь, запертую, пока официантки не накроют на столы.

— Что случилось? — спросил я.

— Звено из трех «Горбатых» ударило по нашей механизированной колонне. Два танка, несколько машин и с сотню солдат, — ответил командир авиаремонтной мастерской, пожилой мужичок, похожий на дотошного бухгалтера, который, почти не отлучаясь с рабочего места, узнавал все новости первым и, как предполагаю, фиксировал в личном журнале.

По три самолета в строю сегодня было в Первой и Третьей эскадрильях нашего полка. Возможно, и в других штурмовых полках были сегодня вылеты тремя бортами, так что переживать рано, хотя настроение сразу испортилось. У меня появилось предположение, что это Армен Айриев, благодаря географическому кретинизму, вышел не туда. К счастью, ошибся.

— Пойдем обедать, столовую открыли, — позвал заглянувший в земляку лейтенант Зайцев.

— Что, не наши прокозлились? — спросил я.

— Наши. Старлея Кириллова арестовали, — ответил он.

Позже выяснилось, что этот тип предпочитал брать бомбы с замедленными взрывателями и на бреющем полете скидывать на первого, кто попадется, а не туда, куда приказали. Так по нему труднее попасть зениткам и перехватить вражеским истребителям. Проскочил, разгрузившись по-быстрому, на обратном пути сфоткал — и домой. Боевой вылет совершен, ущерб какой-никакой нанесен, а риск сведен к минимуму. За это его и поперли из предыдущего полка.

Два дня была нелетная погода, шел снег с короткими перерывами. На третий распогодилось. К тому времени отремонтировали еще один самолет моей эскадрильи, вылетели впятером. По данным разведки в районе хутора Большая Россошка немцы формирует танковый кулак для прорыва окружения. Приказано найти и уничтожить.

— Только будьте внимательны, убедитесь, что это немцы, — напомнил командир полка, который в последнее время ходит снулый.

Ясно, что наказанием одного лишь командира эскадрильи старшего лейтенанта Кириллова разбор происшествия не закончится. В СССР главная обязанность руководителя любого уровня — сесть, если во вверенном ему подразделении (предприятии) случится что-нибудь. Виновен или нет — не важно. Иначе полетит голова у руководителя уровнем выше. Так что и о присвоении названия «гвардейская» тоже можно забыть, как и о наградах личному составу.

Части, собранные для прорыва окружения мы нашли быстро. Точнее, они нас нашли первыми, открыв огонь из передвижных зениток, включая восьмидесятивосьмимиллиметровые, которых, по моему мнению, всех вместе было больше, чем танков и бронетранспортеров, которые они прикрывали. Техника вся была покрашена в белый цвет, сливалась с местностью. Стояли кривыми рядами, образуя широкий прямоугольник. Не начни зенитки стрелять по нам, проскочили бы мимо, а потом еще долго искали, если бы вообще нашли. Я развернулся, приказал перестроиться широким клином. Цель площадная, хватит всем. Зашли на высоте триста метров, отстреляли реактивные снаряды, скинули «сотки». На обратном пути отработали из пушек и пулеметов и на той же высоте полетели на аэродром, потому что для «худых» погода нелетная.

По возвращению быстро перезаправились и полетели еще раз. На том месте, где во время предыдущего налета стояла немецкая бронетехника, горели и дымились более двух десятков единиц. Мой стрелок сделал фото. Командир полка сравнит с предыдущими и выберет, какое показать начальству для отчета о проделанной работе.

Догнали части прорыва на марше рядом с линией фронта. Мы перестроились в линию и на малой высоте, чтобы не промахнуться, отработали 'РС-132. После разворота и подъема на высоту четыреста метров спикировали под углом градусов тридцать, скинули ФАБ-100. Далее два захода со стрельбой из пушек и пулеметов и фиксированием нанесенного урона. Как минимум, еще двадцать единиц бронетехники подожгли.

На аэродром вернулись к концу обеда. Первым делом отправились в столовую, а не в штаб. Доклад подождет. Наши пайки, конечно, никто не съест, но, чем позже придем, тем холоднее будет пища.

Столовая была почти пустая. За столом старшего комсостава сидел подполковник Пивенштейн, пил в одно рыло компот. Заметив меня, позвал за свой стол. Официантка на сером алюминиевом подносе перенесла туда мои тарелки и два стакана: в одном сто грамм коньяка, в другом компот.

— Добавлю? — предложил командир полка, показав опустошенную на две третибутылку коньяка.

— Наливай, — согласился я, потому что погода испортилась, больше не полетим.

Он разлил содержимое бутылки на двоих, поставив пустую на пол у ножки стола.

— За победу! — как-то безрадостно предложил он и махнул полстакана, не закусив, хотя я придвинул к нему свою тарелку с макаронами и жареной треской, порядком мне надоевшие.

Я выпил треть, проглотил пару ложек жиденькой ухи с картошкой и спросил:

— Что случилось?

— Меня переводят в Пятьсот четвертый полк командиром эскадрильи, — ответил он.

— Не объявили врагом народа — уже хорошо. Сделаешь десять вылетов, как положено штрафнику, и опять станешь командиром полка, — подбадриваю я.

— Для меня это смертный приговор. Я не такой фартовый, как вы с Арменом, меня быстро собьют, — печально произнес он.

— Вот только мне не ной, что ты не фартовый, — тихо начал я. — Когда ты мне рассказал, как малолеткой проскочил мимо тюрьмы и сумел поступить в летное училище, я сразу понял, что ты очень везучий.

— Особенно мне повезло с Каманиным! — саркастично молвил Боря Пивенштейн.

— А тебе не приходило в голову, что он тебе жизнь спас? — полюбопытствовал я.

— Неужели⁈ — продолжил он тем же тоном.

— Да, — подтвердил я. — Если бы ты стал Героем Советского Союза, известной личностью, к тебе бы многие присмотрелись внимательнее, и кто-нибудь вспомнил бы твоего отца, выпускника химического отделения Императорского Новороссийского университета, и твоего деда, владельца химического завода по производству красок. Так что скажи спасибо этому подонку.

Сарказм сменился страхом, даже черная щетина затопорщилась на побледневшем лице.

— Расслабься, Боря. Если бы я был стукачом, ты бы уже давно сосны пилил, — сказал я.

— Откуда ты знаешь про отца? — тихо спросил он.

— Моя мама после гимназии, в семнадцатом году, устроилась секретаршей к твоему деду, и твой папаша приударял за ней, обещал развестись с женой и увезти во Францию, — придумал я. — Маман, когда выпивала немного чересчур, любила помечтать, как сложилась бы ее житуха во Франции.

— Так вот кого проклинала моя мама! — повеселев, произнес он. — Как-то подслушал ее разговор с подругой. Жаловалась на какую-то молодую стерву, которая хочет мужа увести.

— Не увела и во Францию не попала. Вышла замуж за бывшего военного летчика, который через семь лет, заступившись за незнакомую женщину, погиб от ножа грабителя, — продолжил я сочинять.

— Значит, мы с тобой почти родственники, — иронично сделал вывод Боря Пивенштейн.

— Да, братья по несчастью, — поддержал я. — Так что не ной, что ты неудачник, а соберись и в бой. Летай, как Кириллов, только по своим не бей. С задним стрелком не так опасно, как было раньше. Десять, может, пятнадцать вылетов — и вернешься на прежнюю должность. Долго подполковника в командирах эскадрильи держать не будут.

— Утешил! — повеселев, молвил он. — А то я совсем раскис.

— Подарю тебе трофейный автомат «МП-40». Вроде бы, как талисман работает: подолгу в ремонте стою, — предложил я.

— Не откажусь, — сразу согласился Боря Пивенштейн.

На следующий день подморозило, тучи разошлись. До обеда сделали два боевых вылета. В первый раз бомбили во второй раз аэродром Питомник. По ночам на него прилетают транспортные самолеты, привозят припасы и увозят раненых. Лучше было бы совершить налет ночью, но погода сейчас меняется быстро, да и опыта ночных полетов нет ни у кого в нашем полку. Самолетов осталось мало, решили не рисковать.

Во время второго вылета отработали мелкими осколочными бомбами по отступающим румынам. Это наша любимая цель. Изгалялись над ними долго, со вкусом, пока снаряды и патроны не кончились. Домой летели под низкими темными облаками, из которых начали падать снежинки.

К ночи потеплело, повалил снег. Утром было плюс восемь, и взлетная полоса превратилась в кашу из снега и грязи, даже истребители застревали. Летчики целыми днями валяли дурака. Кое-кто — дурочку.

Подсохло только к двадцать восьмому ноября. С утра командир полка объявил нам, что полетов не будет, но чтобы готовились на завтра, если опять не пойдет снег. Я вернулся в землянку, завалился на верхнем ярусе, чтобы никто не мешал отоспаться после увлекательной ночи. Там меня и нашел посыльный из штаба.

Подполковник Пивенштейн передавал дела штурману полка Метелкину. Процесс сводился к фразе «Ты и сам знаешь, где что лежит».

— Собирайся, поедешь со мной в Ленинск. Пришел приказ отправить тебя в Куйбышев. За новым самолетом, наверное, — сказал мне бывший командир полка.

Не зря я так бурно провел ночь. Видимо, моя чуткая задница, или Любашина чуткая передница, или обе одновременно почувствовали, что предстоит разлука. Я зашел в лазарет, сообщил пренеприятнейшее известие, заверил, что скоро вернусь, после чего отправился в землянку, чтобы переодеться в «пасхальную» гимнастерку с наградами и упаковать вещички. Сейчас встречают и провожают по наградам.

Поехали на грузовике, который привез продукты в нашу столовую. Мне там выдали паек на сутки: три банки тушенки (одна в обмен на две сгущенки, которую я не употребляю), две плитки шоколада, две пачки галет. Боря Пивенштейн мог ехать в кабине рядом с водителем, но предпочел забраться ко мне в кузов, где мы расстелили на дне у кабины одну часть брезента, а второй накрылись. Всю дорогу болтали. В основном я слушал его истории из босяцкого детства, как тырил мелочь по карманам в трамвае и на Привозе.

— Иногда мне кажется, что это был самый лучший период в моей жизни, — поделился он. — По крайней мере, он был честным, не надо было ничего ни от кого скрывать. Корешам было без разницы, кем были мои родители до революции.

Водитель грузовика подвез нас до аэродрома, который был с бетонной взлетной полосой и большим количеством двухэтажных каменных зданий. Дежурный офицер — лейтенант лет девятнадцати с синими петлицами, но явно не летчик — ознакомился с нашими документами, сверился со своим списком и объявил, что грузовой самолет «Ли-2» полетит в Куйбышев через два часа, а посыльный «По-2» на Астрахань, возле которой базировался Пятьсот четвертый штурмовой авиационный полк, вот-вот должен отправиться, поспешите.

Летчиком на «кукурузнике» был восемнадцатилетний выпускник аэроклуба, которого по каким-то причинам не взяли в военную летную школу. Может быть, родители блатные. Сейчас многие старшие офицеры и гражданские руководители устраивают своих детишек на посыльные самолеты. С одной стороны дитятко как бы в действующей армии, на фронте, а с другой опасности не больше, чем в гражданской авиации. Он с удовольствием уступил штурвал товарищу подполковнику. Мы попрощались с Борей, пожелали друг другу удачи.

Я вылетел через полтора часа на грузовом «Ли-2», расположившись на откидном дюралевом, жестком сиденье. Ни официантки, ни туалета. Зато можно заглянуть в кабину к летчикам, поболтать. Я их особо не напрягал, потому что лететь было всего часа полтора.

По прибытию я вместе с летчиками подошел в диспетчерскую, где важный старший лейтенант, ознакомившись с моими документами, сверился со списком и заявил, глянув на часы:

— Вылетаете через час семнадцать на «Пс-84» в Красноярск.

— Какой еще Красноярск⁈ Я прилетел сюда за новым самолетом! — возмутился я.

— Товарищ капитан, у меня приказ, вот смотрите, — показал он мне список, отпечатанный на машинке. — Вот ваша фамилия под номером четыре. Это список следующих в Красноярск в распоряжение Первой перегонной авиадивизии.

Я решил, что получу какой-нибудь самолет, перегнанный из США. Не читал и не слышал, чтобы у американцев были штурмовики типа «Ил-2». Значит, опять буду летать на бомбардировщике, скорее всего, пикирующем. Как догадываюсь, это военный врач первого ранга Морозов выхлопотал мне через своего отца новое место службы, где больше шансов дожить до победы.

Город Красноярск жил спокойной мирной жизнью. Если бы не карточная система и пустые продуктовые магазины, ничего бы не указывало на войну. Здесь уже зима со снегом и морозами. Воздух сухой, резкий, первое время обжигал легкие. Меня поселили в трехэтажной казарме в левом крыле второго этажа в комнате на восемь человек. Железная койка, тумбочка, один небольшой стол и три стула на всех. Возле двери прибита к стене деревянная вешалка с колышками для верхней одежды и верхней полкой для головных уборов. Моими соседями были выпускники военных училищ, младшие лейтенанты. Только у одного были пять боевых ночных вылетов вторым пилотом на тяжелом бомбардировщике «ТБ-3». В правом крыле обитали офицеры аэродрома. На третьем этаже жили курсанты Харьковской военной летной школы, эвакуированной сюда в прошлом году. На первом были служебные кабинеты и кладовые и комнаты для старших командиров. Столовая в соседнем здании на первом этаже, а на втором жили официантки, повара, посудомойки, уборщицы… Туда из нашего здания ходили сутки напролет. Там кого-то из них привечали. Женихи-летчики — товар востребованный. Не знаю, как до Красноярска добрались слухи обо мне, вроде, никому ничего не рассказывал, но уже на второй день все официантки знали, что оказался в Красноярске потому, что спал с женой подполковника, сына генерал-лейтенанта, и строили мне глазки. Раз замужняя женщина променяла старшего офицера на младшего, значит, что-то во мне есть. Что именно, поняли в первый же день, когда я пришел на обед при параде. Семь орденов и медаль — такое здесь пока в диковинку.

В таком же виде прибыл к начальнику Красноярской перегонной трассы полковнику Мазуруку. Ему тридцать шесть лет. Лицо неглупое, но и умным не назовешь. Как-то по нему сразу было видно, что плохо образован. Пять лет назад стал Героем Советского Союза за высадку с транспортного «ТБ-3» на льдину научной дрейфующей станции «Северный полюс-1».

— На чем воевал? — первым делом спросил он.

— Двадцать один боевой вылет на «Пе-2» и тридцать семь на «Ил-2», — ответил я.

— Если на «Пешке» летал, значит, с любым тяжелым самолетом справишься! — радостно сделал он вывод. — На истребителях приходилось?

— На «Ишачке», но только учебные полеты, — сообщил я.

— Совсем хорошо! — продолжил радоваться полковник Мазурук. — Мы перегоняем бомбардировщики «А-20» и истребители «П-40». Слышал о таких?

— Никак нет! — отчеканил я.

— Английский язык знаешь? — без всякой надежды задал он вопрос.

— Так точно! — выдал я.

— Что, знаешь⁈ — удивленно переспросил начальник перегонной трассы.

— Говорю свободно, в том числе обо всем, что связано с самолетами. Я учился в аэроклубе параллельно с занятиями в университете. Попросил преподавателя подобрать мне слова по этой теме, — дал я расширенный ответ.

— А-а, если ты в университете учился, тогда понятно! — нашел он решение головоломки. — Значит так, забираю тебя из Пятого перегонного полка, полетишь со мной в Фэрбанкс. Командиру твоего полка майору Матюшкину я сам скажу.

— Есть! — коротко произношу я, стараясь не показать, что именно этого и хотел. — Когда вылет?

— Где-то дней через пять, может, больше. Как пригонят американские самолеты, полетим с экипажами в обратную сторону, — рассказал он.

Выход в город был для меня свободный, поэтому отправился на ознакомительную прогулку. Первое, что напрягало — приходилось постоянно отдавать честь, потому что военных здесь, как мне показалось, больше, чем на фронте, где этим не заморачиваются. Зато виды на Енисей и горы здесь шикарные.

Увидел по пути ателье по пошиву одежды. Зашел. Возле входа была высокий кассовый аппарат, за которым сидела невыразительная девчушка лет семнадцати, вся такая радостно-восхищенная, какими бывают в промежутке между окончанием школы и замужеством, если он не затягивается. Рядом с ней на стене висели образцы тканей, всего пять, ситец женских расцветок, причем удивительно некрасивых. Надо было постараться, чтобы так нелепо подобрать цвета и создать такие дурацкие узоры. Хотя в начале двадцать первого века пошли бы на «ура!». В то время, чем долбанутее была одежда, тем современней. В противоположной от входа стене были две двери, обе закрытые.

Обменявшись приветствиями, я спросил:

— Можно у вас заказать парадную военную лётную форму — френч и брюки навыпуск?

— Военную? — переспросила восхищенная девчушка и позвала громко: — Яков Соломонович!

Портной был старым седым ашкенази с печальным взглядом, каких много встречал в предыдущую эпоху. Тогда причиной невзгод были неудовлетворенная во всех отношениях жена и бестолковые дети, а сейчас, как понимаю, добавилось еще и безденежье.

— Я вам сделаю мундир, в каком вы будете выглядеть генералом, но принесите материал. У нас такого нет. У нас ничего теперь нет. У нас только на подкладку осталось. Шьем из того, что даст заказчик, а он не дает ничего, — многословно обрисовал он ситуацию.

— А где можно купить? На базаре? — поинтересовался я.

— И на базаре тоже. На базаре есть всё, но не всегда. Сперва зайдите в «Военторг». Он дальше по улице, в универмаге на втором этаже. Там иногда бывает шикарный материал только для военных. Вам продадут, вы же офицер-летчик, — ответил он.

— Быстро сошьете? — спросил я.

— За четыре дня, но вам, как военному, за три, — ответил портной.

Универмаг выглядел нарядным и пустым. Женщины-продавцы от скуки, наверное, понавырезали из оберточной бумаги снежинок, ленточек, елочных игрушек и развесили на пустых полках, хотя до Нового года почти месяц. На второй этаж вела широкая лестница с массивными, деревянными, покрытыми лаком перилами, по которым только и съезжать. Предполагаю, что детвора ходит сюда именно для этого, а ее гоняют. В отделе «Военторг» товаров имелось много, несмотря или потому, что война. Продавцом была пухлая сладкая сорокалетняя женщина с ярко накрашенными и увеличенными до смешного губами и двумя широкими черными дугами нарисованных бровей — мечта бездарного поэта. Увидев меня, она разомлела заранее. Увидев ее, я подумал, не зайти ли завтра? Может, другая будет работать? Времени было в обрез, поэтому бросился в сладкий омут с головой.

— Конечно, есть! Темно-синий габардин, артикул сто двадцать пять, по цене сто семьдесят рублей за метр, — заулыбавшись, ответила она на вопрос о наличии материала на летную парадную форму.

Я купил четыре метра и три метра черного сатина на подкладку на френч и брюки, три белые рубашки, черный галстук, черные хлопчатобумажные носки, майки, трусы, черные кожаные ботинки, петлицы, нарукавные нашивки, «шпалы» капитанские, шнуры на канты, звездочку на пилотку. Для оформления покупки пришлось предъявить военный билет, данные из которого были переписаны в специальную книгу типа амбарной с указанием даты и наименования товара, количества и цены. Обратил внимание, что заполнены графы были так, что можно еще что-нибудь вписать. Мне без разницы. Пусть женщина заработает пару рублей на перепродаже дефицитного товара. Пока она графоманила и заодно химичила, сходил в другой отдел, купил вместительный черный фибровый (из прессованного картона) чемодан с двумя замками, куда и сложил покупки, расписавшись за них в «амбарной» книге. Увидев, сколько у меня денег, сладкая женщина мечтательно вздохнула и потупила заблестевшие глаза.

Оставил у нее чемодан с покупками, заглянул в ювелирный отдел. В нем тоже всего было много. Думал, потому, что у людей денег нет, а цены впечатляющие, но оказалось, что при покупке дорогих изделий надо предъявить документ, удостоверяющий личность, чтобы проверили, откуда у тебя такие деньги. У меня в финансовом плане тайн от советской власти нет. Последние месяцы зарплата была тысяча сто рублей. Плюс доплаты за награды, вылеты со «сталинским нарядом», за сбитые самолеты, каждые десять вылетов…

Продавцом была пожилая женщина с выражением смирения на лице. Она больше не ждала от жизни ничего хорошего.

— Скоро в отпуск поеду. Хочу сделать своей невесте подарок. Что-нибудь эдакое, очень дорогое, чтобы ни у кого такого не было, — изобразил я влюбленного павиана.

Продавец кивнула и достала из сейфа красную коробочку, внутри которой на черной материи лежало золотое колье с девятью бриллиантами. Камешки были маленькие и, неверное, не лучшего качества, но и цена всего-то девятнадцать тысяч триста рублей, о чем меня сразу предупредили. До революции такое украшение стоило в два раза дешевле, но рубль был раз в десять крепче, так что не прогадаю.

— Ух, ты! — воскликнул я, как положено советскому лоху. — Беру!

На оставшиеся деньги купил два обручальных кольца семьсот пятидесятой пробы, широкое для невесты, померив на мизинце («Вроде это подойдет») и поуже для себя, и перстенек пятьсот восемьдесят пятой пробы с маленьким изумрудом.

Когда расстегнул шинель, доставая военный билет из кармана гимнастерки, продавец увидела награды и произнесла печально:

— У меня сын погиб на фронте. Артиллеристом был.

— Земля ему пухом! — произнес я и. как бы оправдываясь, что живой, сообщил: — Крайние два боевых вылета сделал неделю назад.

— Храни тебя бог! — не по-советски пожелала женщина.

Я вернулся в ателье, где заказал однобортный френч с открытыми лацканами и отложным воротником, брюки навыпуск и пилотку из остатков материала. Когда снял шинель, чтобы меня обмеряли, и продемонстрировал награды, девчушка на кассе приоткрыла ротик от удивления и восторга. На ее невысоком лобике появилась бегущая строка: «Я вся твоя, только позови!». Сделал вид, что не умею читать.

Фэрнбанкс — забытый богом городишко в заднице Аляски, основанный во время золотой лихорадки в начале двадцатого века. Он не дотянул градуса полтора до Полярного круга. Климат сухой, холодный. Жителей тысячи три с половиной, из которых значительную часть составляют военные. Аэродром находится на юго-западной окраине. Рядом с ним нас и поселили в деревянных трехкомнатных домишках с туалетом и душем по четыре человека в каждой комнате. Питались в столовой вместе с американцами, правда, наши всегда сидели особняком. Берешь поднос и идешь вдоль раздатчиков-женщин, которые выдают тебе порцию. Обычно есть выбор из двух-трех блюд. Нашим накладывают больше, компенсируя отсутствие хлеба. Янки едят его мало, в основном в виде бутербродов.

В первый раз я пришел в столовую на завтрак в своей старой гимнастерке без наград и даже орденских колодок, поэтому не выделялся среди других летчиков, разве что знаки на петлицах были другие, но американцы, особенно женщины, плохо разбираются в них. Одним из гарниров было картофельное пюре. Я помнил, что в советском Заполярье его делали из сушеной картошки, поэтому спросил, не из нее ли и это?

— Да, сэр, — удивленно ответила женщина.

Видимо, я был единственным советским офицером, кто внятно говорил на английском языке. Остальные объяснялись жестами. Здесь есть еще наш переводчик Анисимов, бодрячок в круглых очках под Лаврентия Берию, но он ходит в штатском.

— Дай мне рис. Лучше буду ходить с узкими глазами, чем со слипшейся задницей, — грубовато пошутил я.

Пиндосам такой юмор вставляет во все времена. У них даже люди с высшим образованием из любого штата умудряются оставаться техасцами. Засмеялась не только та раздатчица, с которой я говорил, но и две следующие. Я поболтал со всеми, вкратце рассказав, как очутился у них в гостях. С тех пор мне выдавали лучшие порции, добавляя, что попрошу. Я нажимал на салаты из свежих овощей и цитрусовые, чтобы не заболеть цингой. Заодно нашим парням накидал несколько ходовых слов и фраз.

После завтрака было изучение «А-20б» или, как называли наши, «Б(Бостон)-3». Я видел их над Сталинградом. Это многофункциональный двухмоторный самолет компании «Дуглас» с трехстоечным шасси, причем третья была впереди: средний бомбардировщик, торпедо- и миноносец, тяжелый штурмовик и истребитель. Экипаж три человека: пилот, штурман-бомбардир, сидящий в остекленной носовой части, «аквариуме», и задний стрелок-радист. Скорость до пятисот километров в час. Вооружен спереди и сзади парой крупнокалиберных пулеметов калибра двенадцать и семь десятых миллиметра. Может нести до тысячи ста килограмм бомб в бомбоотсеках и на внешних подвесках, или торпеду, или мины. Кабина очень удобная и с паровым подогревом. Двигатель тоже с подогревом, запускается при минус тридцать, что немаловажно для России. Прекрасная радиостанция без сильного треска. Можно, как и на двухместных «Ил-2», обмениваться со стрелком-радистом световыми сигналами — разноцветными лампочками на панели, включая в разной комбинации. Непривычными были мили, футы и градусы по Фаренгейту на приборах, а для не владевших английским языком — еще и названия их.

Объяснял и показывал нам — мне и еще пяти летчикам — первый (старший) лейтенант Майкл Бриджтаун. Переводчик Анисимов, убедившись, что я лучше справляюсь со специальной терминологией, с радостью свалил. Американский офицер подробно и толково рассказал нам, что к чему. Я понял сразу, а остальные, при их малом налете, кое-что.

— Ты точно русский, а не янки⁈ Говоришь совсем без акцента! — удивился Майкл Бриджтаун в начале нашего занятия.

— Мой отец был американцем из Уилмингтона, Северная Каролина. Он был коммунистом, поэтому приехал в Россию строить светлое будущее. Оно оказалось не совсем таким, как он предполагал. Пять лет назад отец попытался организовать забастовку рабочих на заводе, был арестован и расстрелян, как американский шпион, — выдал я байку и, улыбаясь, добавил: — Только никому не говори, а то и меня расстреляют.

— Ты шутишь, капитан⁈ — не врубился он.

— С таким не шутят. И продолжай улыбаться, чтобы не догадались, о чем мы говорим, — ответил я.

Больше к этой теме не возвращались, но время от времени первый лейтенант поглядывал на меня с любопытством.

— Хочу облетать его, — высказал я пожелание после окончания занятия.

— Мы передали вам самолет, так что делайте, что хотите, — согласился первый лейтенант Майкл Бриджтаун.

По уставу я должен был спросить разрешение у полковника, но он начнет кочевряжиться. Лучше поставить его перед фактом.

Несмотря на то, что температура воздуха была минус шестнадцать, самолет завелся легко. Я прогрел двигатель, запросил разрешение на взлет.

— Майкл, куда ты собрался? — спросил диспетчер с вышки.

— Это Алекс, русский летчик. Хочу облетать самолет, — ответил я.

— О’кей, пилот, взлетай! — разрешил он.

— Роджер! — подтвердил я, как делают во время переговоров американские летчики и порой морские штурмана.

«Бостон-3» легко и ровно покатил по очищенной от снега, бетонной, взлетной полосе. Никаких тебе рысканий, катишься, как на автомобиле. Самолет легко набрал скорость и оторвался от земли. Гидропривод быстро убрал шасси. За шесть минут я поднялся на десять тысяч футов (три тысячи метров), отработал «воздушную кату». «Б-3» оказался легким в управлении, послушным, чутким. Напоследок я вернулся к аэродрому и над ним выполнял трюк «юнкерсов» — крутое пикирование в обратную сторону после переворота кверху «пузом». На «бостонах» нет сирен, но нарастающий рев двигателей должен нагнать тоску на зрителей. Вышел из пике на высоте две тысячи футов, пролетел немного, сделал разворот ранверсман и благополучно приземлился, прикатив точно на то место, откуда отправился в путь. При посадке самолет вел себя очень хорошо. Давно я не получал такое удовольствие от всех этапов облета.

По полю к стоянке торопливо шел полковник Мазурук в сопровождении переводчика Анисимова. Я думал, сейчас последует втык по самое не балуй. Не тут-то было.

— Ну, ты молодчага! Утер нос америкашкам! Их летчики так не умеют! — похвалил начальник перегонной трассы, после чего спросил: — Как тебе самолет?

— Вооружение и бронезащита слабенькие, а все остальное выше всяких похвал. Самое главное, не такой нервный, как «Пешка», справится даже малоопытный летчик, — ответил я.

— Вот и остальные так говорят, — поделился он. — Не зря мы их покупаем. Наши доведут, добавят огневой мощи, усилят защиту — самолет получится, что надо!

Вечером я пошел в бар. На всех американских базах или рядом с ними обязательно должна быть забегаловка, где оттягиваются после службы военнослужащие. В этом плане у них никаких запретов. Если утром не выйдешь на службу или не сможешь адекватно выполнять свои обязанности, будут приняты меры. Ударят по карману так, что в ближайшие месяцы не с чем будет ходить в бар. Наши туда не заявляются. Они бы и рады были выпить, но бесплатно не дают, а долларов ни у кого нет, как и знания языка, чтобы договориться и толкнуть что-нибудь из казенного имущества. Вполне возможно, что со временем найдут варианты.

Бар был довольно вместительный, с двумя бильярдными столами, на которых звонко разбивали шары. За длинным столом в углу сидели четверо нижних чинов и три девицы. Рядом две пары, а за третьим — три офицера, включая первого лейтенанта Майкла Бриджтауна.

За стойкой орудовал крупный мужик в красно-черной байковой рубахе с закатанными по локоть рукавами. На руках вздувшиеся жилы, будто стакан с порцией виски на самом дне весит не меньше стоуна (шесть с третью килограмма).

Я поздоровался, положил на стойку мужское тонкое обручальное золотое кольцо и сказал:

— Золото, восемнадцать карат, три грамма, за три доллара.

Бармен повертел его, примерил на свои пальцы. Налезло на средний.

— Два доллара, — предложил он.

— И двойной «Джек Дэниелс» со льдом, — выдвинул я условие.

Бармен положил на стойку две купюры, рядом поставил стакан со льдом и долил две унции (шестьдесят два грамма) золотисто-янтарного напитка.

Я оглянул зал, решая, где приземлиться.

Первый лейтенант помахал мне рукой:

— Алекс, иди к нам!

Они сидели в мундирах темно-зелено-оливкового цвета и четырьмя карманами на пуговицах: нагрудные накладные, а нижние внутренние. На углах воротников желтые буквы US. На погонах у первого лейтенанта шпала из стали, а у его соседей вторых лейтенантов — такая же из бронзы. Пояс матерчатый из той же ткани и без бляхи. Рубашки цвета хаки. Галстуки черные. Штаны бледно-серые с розовым. Ботинки темно-коричневые с краснотой. Единственным указанием на принадлежность к авиации были синие околыши их фуражек и стальные значки авиаторов в виде крыльев по боковым сторонам щита, укрепленным над правым верхним карманом.

Я снял шинель и шапку, повесил их на деревянную вешалку, прикрученную к стене, оставшись в парадной форме с наградами. Они произвели впечатление на американских офицеров. Раньше сюда прилетала только молодежь, не нюхавшая порох.

Майкл Бриджтаун представил меня членам своего экипажа — сухощавому, ироничному второму пилоту Джеку Джонсону и рыжеватому круглолицему штурману Кларку О’Нилу. Я назвал свое полное имя и фамилию, звание и предыдущую должность. После чего по их просьбе рассказал, на чем воевал, сколько сделал боевых вылетов, сколько, каких и как сбил самолетов, за что награжден и почему попал сюда.

— Ты хочешь сказать, что тебя, боевого летчика, командира эскадрильи, отправили перегонять самолеты из-за чьей-то жены, что ты не сам выпросил этот перевод, чтобы сбежать с фронта⁈ — не поверил Кларк О’Нил.

— Именно так. С удовольствием бы продолжил воевать, но родился не в той стране и не в то время, — признался я.

— У нас летчики ждут не дождутся, когда налетают двадцать пять боевых и вернутся домой, а у тебя в два раза больше и хочешь продолжить! — удивился и Джек Джонсон.

— Война затягивает. После нее мирная жизнь кажется пресной, — объяснил я.

— Мне такое же другой летчик говорил, — поддержал меня Майкл Бриджтаун.

— Так переходи к нам! У нас летчиков не хватает, а желающих воевать — и подавно! — в штуку предложил Кларк О’Нил.

— Я бы с удовольствием, но не знаю, как отсюда сбежать, — серьезно произнес я.

— Ты действительно хочешь перейти к нам? — спросил первый лейтенант.

— Я сирота и наполовину американец, у которого отец был врагом народа. Я нужен им, пока идет война, а потом не смогу даже в университет поступить, несмотря на боевые заслуги. Так что меня в СССР ничего не держит. С удовольствием сбегу из этой тюрьмы. Лучше умереть на войне свободным человеком, — ответил я.

Майкл Бриджтаун переглянулся с членами экипажа и предложил:

— Можем помочь тебе. Завтра в десять утра мы улетаем в Грейт-Фолс, Монтана. Возьмем тебя с собой, скажем, что ты наш техник.

Это было именно то, ради чего я пришел в бар. Мы обсудили предложенный мною план, внесли коррективы. На имеющиеся два бакса я купил выпивку моим новым друзьям, а потом они мне, и еще раз они, и еще… — и мы еле добрались до своих комнат.

Утром меня с трудом растолкали. Я отбивался руками и ногами и посылал всех к черту и еще куда-то. Потом все-таки встал, побрился, умылся и даже сходил на завтрак, где выпил две чашки чая и в коридоре пересекся с Майклом Бриджтауном, который подтвердил вчерашнюю договоренность. Идти на занятия, переводить я отказался наотрез.

— Погано мне, ребята, отстаньте! Голова раскалывается! Пусть Анисимов переводит, ему за это платят! — взмолился я. — Лучше пойду на охоту, разгоню похмелье на свежем воздухе. Я всегда так делаю.

Мне поверили. А как не поверить старшему товарищу, боевому летчику и т. д. ⁈

Новый френч с орденами я повесил на видном месте и в карманах оставил советские деньги. Никакой нормальный советский человек не сбежит без таких сокровищ. Взял сагайдак, как положено охотнику, и кое-что по мелочи, исчезновение чего не вызовет подозрения. Пошел не спеша, попав на глаза нескольким прохожим, к реке Танана, на правом берегу которой расположен Фэрнбанкс. Заметил на ней темную полынью еще вчера, когда крутил фигуры над аэродромом. После посадки прошелся, убедился, что подходит для моего плана. Точнее, план у меня появился, когда увидел рядом с большой полыньей еще и маленькую с метр в диаметре. Наверное, на дне бьют ключи. Я оставил четкие следы к маленькой полынье и даже наплескал шапкой немного воды на лед рядом с ней. Мокрый головной убор оставил на краю. Пусть гадают, зачем я поперся через реку в этом месте и провалился под лед. Стараясь не оставлять следов, добрался до большой полыньи и кинул в нее шинель. Когда-нибудь одежду найдут, не сегодня-завтра, так весной, и еще раз решат, что я утонул с жуткого бодуна. Типичная смерть для советского человека. Социализм есть советская власть плюс алкоголизм.

Без головного убора, в гимнастерки, надетой поверх двух рубашек, я минут десять поотплясывал на морозе возле развалин недогоревшей деревянной избушки, пока не подъехал пикап с грейдером спереди, который используют для расчистки взлетной полосы. Аэродромный персонал и летчики частенько используют его в личных целях. За рулем сидел рыжий Кларк О’Нил, потомок ирландских переселенцев, который дал мне старый летный комбинезон и пилотку.

— Не замерз? — спросил он, когда я оделся и сел в кабину, и протянул мне оловянную фляжку, в которой был скотч, разбавленный водой.

— Теперь уже согрелся! — отхлебнув изрядно, весело ответил я и наклонился к полу, потому что проезжали мимо группы аборигенов в одеждах из оленьих шкур.

Они глазастые, замечают и запоминают мелочи, на которые бледнолицые не обратят внимания.

Машина подъехала к военно-транспортному самолету «ДС-3», который в СССР превратился в «Ли-2». Это была грузопассажирская версия, отличавшаяся от советской тем, что сиденья вдоль бортов ковшеобразные, более удобные, имелся туалет рядом с грузовым отсеком, отделенным переборкой с дверцей. Через нее меня и провели, помогли спрятаться в большом деревянном ящике, на дне которого лежал свернутый брезент. Типа «заяц» пробрался незаметно, хотя экипаж самолета — пилот, второй пилот-штурман и радист — в теме. Они рады помочь собрату-летчику сбежать из тоталитарного государства.

Я лежал в ящике, пропахшем плесенью, глотал пыль и ждал, когда взлетим. Все еще был шанс, что кто-нибудь увидел меня, садящегося в американский самолет, и поднял шум. По-любому уже не вернусь в СССР, где меня сразу шлепнут или отправят летать по бараку на зоне, но тогда придется официально просить политическое убежище. Верные псы Сталина внесут беглеца в расстрельный список и начнут охоту. Я, конечно, не Троцкий, ледоруб на меня тратить не будут, но запросто всадят пулю в спину при первой возможности. Былые заслуги не спасут.

При этом совесть у меня чиста. Я помог своим в самой страшной войне, в самый тяжелый ее период, в самых напряженных местах. Готов был и дальше сражаться. Раз не нужен на фронте, значит, и в тылу без меня обойдутся. Там у меня будет намного больше шансов загреметь на Колыму за какое-нибудь высказывание в адрес мудрейшего вождя народов.

И ведь большая часть этих придурков искреннее верит, что живет в лучшей стране и системе, что за пределами их клетки идет жестокая борьба за выживание, что Сталин именно такой, как его славословят. Такие будут попадаться даже в начале двадцать первого века и с горечью сетовать, что потеряли такую прекрасную, человеколюбивую систему, где все были равны (ха-ха!), где всё было справедливо (ха-ха-ха!). У этих от старости мозги накренились, поэтому путают молодость, которая прекрасна в любом месте, даже в тюрьме, с государственным строем. Интереснее мне было наблюдать за молодежью, которая, наслушавшись баек дедушек-бабашек о том, как хорошо было при социализме, тоже ностальгировали о неизведанном. Их бы на несколько дней отправить в начало восьмидесятых, не говоря уже о тридцать седьмом. По возвращению сразу бы отправились вешать коммунистов, хотя после развала СССР это уже было стадо выживших из ума пенсионеров под предводительством рукожопых мошенников.

Командиру Триста пятьдесят второй авиационной базы или попросту Восточной, расположенной на восточной окраине города Грейт-Фоллс, Монтана, полковнику Самуэлю Такеру под пятьдесят. Темные волосы с густой проседью подстрижены очень коротко, нос свернут и шея толстая, как у профессионального боксера. В общем, в пабе с ним лучше не спорить и не только там. Сидя за массивным столом с двумя телефонами, черным и красным, он цепким взглядом изучает меня, стоящего перед ним в большом кабинете, наполненном ярким светом солнца в зените.

— Никак не решу, парень, что мне с тобой делать, — медленно произносит он.

— Можешь сдать в полицию. Я попрошу политическое убежище. Агенты Сталина узнают обо мне и начнут охоту. Можешь просто отпустить, как будто меня здесь не было, и тогда я стану свободным гражданином свободной страны. А лучше помоги отправиться на войну. Я слышал, что у вас не хватает опытных летчиков, сэр, — подсказываю я.

— Первый лейтенант Бриджтаун рассказал мне, что ты на «Хэвоке» («А-20») вытворял такое, что ему и не снилось, — поделился полковник СамуэльТакер.

— Ничего особенного. Только то, что помогало бомбить точно и уклоняться от немецких истребителей. Война быстро учит этому, — поскромничал я.

— И тебе не надоело воевать? — спрашивает он с нескрываемым любопытством.

— Нет, сэр! И даже наоборот, — искренне отвечаю я.

— Ты капитан, командир эскадрильи, пятьдесят восемь боевых вылетов, шесть сбитых самолетов и семь наград? — заглянув в бумажку, лежавшую на столе, задает он уточняющий вопрос.

— Да, сэр, — подтверждаю я, глядя в его бледно-серые глаза.

— Неплохой послужной список для твоих лет, — похвалил он. — Много родственников осталось в России?

— Никого. Дедушки и бабушки по материнской линии погибли в Гражданскую войну, отец-американец расстрелян в тридцать седьмом, как агент США, мама погибла во время эвакуации из Одессы: корабль потопили немецкие бомбардировщики, — выдаю я легенду, в которую уже сам поверил.

— Это хорошо, что ты сирота, — произносит он. — У нас вчера погиб второй лейтенант Шон Вудворд, разбился пьяный на машине. Отмечали предстоящий перелет в Европу на войну. Остальные отделались легкими ушибами, а ему руль грудную клетку проломил, мгновенная смерть. Он окончил Школу пилотов четырехмоторных самолетов, доучивался на «Летающую крепость (Б-17)» в Смирне, Теннеси. Сегодня утром самолет в Британию улетел без него. Так вот Шон Вудворд тоже был сиротой.

Я сообразил, к чему он клонит, и сразу согласился:

— Готов служить вторым пилотом на «Б-17», сэр!

— В Европу тебе нельзя. Там сразу поймут, что ты не он. Могу послать в Австралию воевать на «Хэвоке» в звании второй лейтенант, — предложил он и добавил иронично: — Подлечишься после автомобильной аварии несколько дней и будешь сослан туда, как нарушитель!

— Австралия тоже подойдет, сэр, — соглашаюсь я.

Меня разместили в трехэтажном общежитии для офицеров в двухместной комнате со всеми удобствами. На складе технический сержант (даже не знаю, какому званию соответствует в советской армии, что-то среднее между старшиной и старшим сержант) в возрасте под сорок, толстый, с отдышкой, выдал мне летний и зимний комплекты офицерского обмундирования. Дальше я, переодевшись в немного мешковатую форму, отправился к фотографу, юркому капралу, который сделал снимок-портрет в форме для А-Привилегии (удостоверения личности военнослужащего действующей армии).

— Имя, личный номер и данные для собачьей бирки, сэр? — спросил он, приготовив карандаш для записи.

Я произнес свои новые имя-фамилию и зачитал с бумажки шестизначный личный номер.

Фотограф записал и вопросительно уставился на меня.

Собачья бирка — это, наверное, медальон, а вот что на нем сейчас указывают, не знал, поэтому произнес извиняющимся тоном:

— Не помню, что еще надо. Ударился головой во время аварии, позабывал всё.

— Группа крови, религия и адрес, кому сообщить, если что, — подсказал капрал.

— Третья положительная, протестант, сирота, — без запинки выдал я, опровергая свои предыдущие слова.

— Будут готовы завтра, — пообещал он.

Документы и два жетона из сплава никеля и меди со скругленными углами (один носят на шее, второй — вшивают в штаны или привязывают к обуви) принесли, когда я вернулся с завтрака в столовой, где получил яичницу-глазунью с беконом, блинчики с черникой и кленовым сиропом и чай без молока. Удостоверение было бирюзового цвета с фотографией в центре, под которой мои фамилия, которая переводится, как Лесник, первое имя и первая буква второго Б. (Бернард) и личный номер с буквами «AF(Воздушные силы)» перед цифрами. Слева герб страны, звание, моя подпись. Справа «Соединенные Штаты. Воздушные силы. Действующий», ниже герб Военно-воздушных сил, дата выдачи и еще раз личный номер. Теперь я могу выйти за пределы базы по своим делам, что сразу же и сделал.

Едва я прошел контрольно-пропускной пункт и направился к остановке городского автобуса, как рядом притормозил крытый военный грузовик «студебеккер», выехавший через ворота. За рулем сидел молодой рядовой с розовой улыбчивой физиономией.

— Куда тебе, лейтенант? — спросил он.

— Высади где-нибудь в центре. Первый раз здесь, — ответил я, садясь на мягкое, пружинистое сиденье.

— Это понятно! Иначе бы подсел ко мне еще на базе, как делают все наши, — радостно молвил водитель.

Грейт-Фоллс довольно большой город по нынешним меркам. Здесь находится завод медно-добывающей компании «Анаконда». Его труба высотой метров сто пятьдесят видна отовсюду. Магазинов много и все битком набиты самыми разными товарами. Мне пока не на что покупать. Я заглянул в ювелирный магазин, посмотрел, сколько стоят ювелирные изделия, прикинул, сколько можно попросить за те, что есть у меня.

— Мэм, не подскажешь, где здесь можно продать ювелирные украшения? — спросил я пожилую даму-продавца, которая смотрела на меня умиленно, как мамаша на послушного сына. — Купил в подарок своей девушке, но не срослось. Не хочу везти на фронт. Мало ли…

— В любом ломбарде, но там мало дадут. На Двенадцатой Южной улице есть магазин при ювелирный мастерской. Мы у них иногда берем товар на реализацию. Там будет выгоднее, — посоветовала она.

Хозяином магазина был бельгиец. Я это понял до того, как он заговорил на английском языке с едва заметным французским акцентом. У коренных бельгийцев исключительно бельгийская, полутормозная манера двигаться, которую не передать словами, но сразу замечаешь, если бывал в этой стране. Он внимательно осмотрел колье, каждый камень через лупу, взвесил его и обручальное кольцо на маленьких весах.

— Из Советского Союза. Там ювелирные изделия производят только на государственных предприятиях, а за подделку расстреливают, — прорекламировал я.

— Я знаю, — сказал он и предложил: — Семьсот долларов за все.

— Столько мне в ломбарде дадут. Я не для этого рисковал собственной шкурой, вывозя их оттуда. Тысяча двести, — потребовал я.

Бельгиец выторговал скидку в сотню, после чего мы расстались, довольные друг другом. Мне даже предложили привезти еще. Я пообещал, что как только, так сразу. Расплатился со мной чеком «Национального городского банка Нью-Йорка» он же в будущем «Сити-банк», отделение которого было на Центральной авеню города. Видимо, мне на роду написано быть их клиентом.

В офисе банка у двери дежурил охранник в форме синего цвета — быковатый тип с дубинкой на ремне слева и револьвером в кобуре справа. На меня глянул вскользь. Как понимаю, армейские офицеры пока не грабят банки. Операторов отделяли от клиентов барьер высотой метр тридцать, на котором почти до потолка было толстое бронированное стекло с тремя окошками. Два были заняты, а по ту сторону у третьего сидел пожилой мужчина с узким, приплюснутым лицом и красными, слезящимися глазами, будто нюхнул полицейской «черемухи» или как тут называется газ для разгона демонстраций? Клерк без вопросов принял чек.

— Тысячу хочу положить на счет. Буду на него зарплату переводить, а сотню выдайте мелкими купюрами. Надо кое-что купить перед отправкой на фронт, — сказал я и дал ему удостоверение личности.

У меня было опасение, что предыдущий владелец на такое же имя имел счет в этом банке, но, к счастью, обошлось. Более того, клерк сообщил, что у них для военных есть особый вид бессрочного вклада под три с половиной процента годовых, который можно постоянно пополнять. Лишние полпроцента — невиданная щедрость для такого богатого банка, поэтому я тут же согласился. Мне теперь капает зарплата в сто пятьдесят долларов в месяц. В армии, в отличие от гражданки, платили не понедельно, а помесячно. Это базовый оклад, который увеличивается по выслуге определенных лет (первая надбавка через три года). Если буду жить на квартире и питаться вне части, не имея иждивенцев, то добавятся еще шестьдесят долларов квартирных и двадцать один пайковых. Оказавшись заграницей, буду получать на двадцать процентов больше, а при постоянных боевых вылетах — еще плюс пятьдесят процентов.

После банка пошел к портному — длинному худому типу, на котором пиджак болтался так же, как на мне форма. Сначала он быстро подшил мне штаны, после чего я оставил ему китель и полевую форму, надев поверх рубашки длинную куртку на молнии, которая полагалась офицерам-летчикам вместо шинели. Пока он работал, я прошелся по магазинам, купив бритвенные и туалетные принадлежности, а потом засел в довольно теплой кондитерской, где, не снимаю верхнюю одежду, слопал десять шариков мороженого разных цветов, удивив сидевших там двух мамаш и их отпрысков. К концу трапезы почувствовал себя так, будто вернулся в предыдущую эпоху.

Через два дня я полетел к месту прохождения службы в Австралию на транспортно-пассажирском самолете «Дуглас-С54». Это довольно большой по нынешним меркам самолет. Длина почти тридцать метров и размах крыла тридцать шесть. Экипаж шесть человек, причем двое на подмену, потому что дальность полета более шести тысяч двухсот километров, а скорость около четырехсот в час. Берет пятьдесят пассажиров. До Сан-Антонио, Техас, где находился еще один центр обучения летного состава, со мной летели только майор и два капитана. Они сидели впереди и игнорили меня или я их, как хотелось бы думать. Все трое сошли там, а вместо них на борт поднялись одиннадцать вторых лейтенантов, свежеиспеченных выпускников, и восемнадцать нижних чинов из военно-воздушных сил армии и пятнадцать из военно-морского флота.

Заправившись топливом, самолет полетел в Гонолулу, Гавайи. Полет продолжался почти пятнадцать часов. От скуки я сперва перезнакомился со вторыми лейтенантами, а потом и с нижними чинами. Говорил согласно легенде, что я из Гессевэй, Теннеси, но уехал оттуда в детстве. Мол, родители в поисках работы переезжали по всему Восточному побережью, так что знаю по чуть-чуть о многих городах и ни одного толком. С ними лечу потому, что попал в автоаварию, и мои однокурсники улетели без меня в Европу пилотировать «летающие крепости». Эти стратегические бомбардировщики пользовались популярностью у моих попутчиков, поэтому сочувствовали, что мне так не повезло. Как по мне, чем больше цель, тем больше неприятностей.

За время перелета присмотрелся к одному из попутчиков, который занимался аппликацией — вырезал маленькими маникюрными ножничками разные фигурки из газеты «Эль-Пасо таймс». Это были замысловатые узоры, сродни японским киригами или китайским цзяньчжи, хотя внешность у парня была европейская. Заметив мой интерес, вырезал мой профиль и подарил.

Я поблагодарил и пообещал:

— Приклею в кабине моего самолета. Будет вторым талисманом.

— А первый какой? — поинтересовался он.

— Боевой монгольский лук, — показал я на сагайдак.

— Ты умеешь из него стрелять⁈ — удивленно спросил аппликатор.

— Так же хорошо, как ты вырезать, — не удержался и похвастался я.

Его звали Джон Ренделл, рядовой, специальность — стрелок-радист. Родом из Милл Крик, Оклахома. Как я слышал, Техас — штат для самых буйных, а тех, кто мешает им жить спокойно, выгоняют в Оклахому.

Прилетели в Гонолулу под утро. Нас всех отвезли на двух автобусах в шикарную старинную гостиницу «Королевские Гаваи», расположенную на первой линии. Центральная часть была шестиэтажная с башенками, а крылья в четыре этажа. Представляю, сколько отстегнули интенданту, который от имени военного министерства заключил договор на аренду здания на весь период войны. Туристы до окончания ее вряд ли приедут сюда. Офицеров поселили по двое в двухместных номерах, нижних чинов в трех-четырехместных. Экипаж отправился спать, а я и почти все пассажиры до завтрака купались в океане. Плавками нам служили обычные трусы. Температура воды была градусов двадцать пять, а воздуха чуть выше. Мы резвились, как детвора. Многие из этих парней никогда бы в жизни не побывали на этом дорогом курорте, а тут такая лафа. Путешествуйте за счет Министерства обороны США!

После традиционного американского завтрака, который подвали официантки, мы съездили на автобусе в Перл-Харбор, посмотрели на потопленные американские корабли. Так сказать, пятиминутка ненависти. Заодно узнали, сколько стоит самоуверенность, недооценка противника. Этот случай ничему не научит пиндосов. Мания величия и дальше будет толкать их на необдуманные военные операции. Правда, со временем научатся у англичан воевать чужими руками, в том числе и английскими.

На обед основным блюдом был локо мокко — рис с котлетой и яичницей-глазуньей, которую называют здесь «солнечной стороной вверх», а на ужин — тунец ломи-ломи, тушеный с помидорами, луком и специями. Вдогонку к ним шла свинина калуа с листьями таро, напоминающими молодой шпинат, приготовленная в подземной печи иду; пои — вязкая светло-фиолетовая масса из растертых плодов таро, которая свежей имеет приятный сладковатый вкус и употребляется, как десерт, а прокисшая напоминает кислый йогурт и идет приправой к рыбе и мясу, причем аборигены едят ее руками, поэтому по густоте делится на одни, два и три пальца — сколько надо, чтобы зачерпнуть; малассада — что-то типа пончиков из португальской кухни и оттуда же сладкий хлеб масса совада, который через несколько часов после выпечки становится твердым, как камень. Кстати, аборигены делят иностранцев на португальцев и всех остальных. С первыми отношения сложились нормальные, а с остальными — по-разному, особенно с янки.

Вылетели после ужина, чтобы в темное время суток проскочить опасный участок, где можно встретиться с японскими истребителями. Курс держали на Суву, столицу королевства Фиджи, находящегося под протекторатом англичан. Этот отрезок преодолели за тринадцать часов, поэтому только дозаправились и сразу полетели дальше, в Порт-Морсби на острове Новая Гвинея, столицу австралийской колонии Территория Папуа, чтобы опасный участок возле Соломоновых островов миновать ночью.

Я служу в Восьмой бомбардировочной эскадрилье Третьей оперативной бомбардировочной группы (прозвище «Мрачные жнецы») Пятой воздушной армии. Группа — это что-то вроде бригады, состоит из нескольких эскадрилий. Командир подполковник Джон Дэвис. Штаб находится сейчас в Чартерс-Тауэрс в Австралии. На месте базирования самолетов, в Новой Гвинее, руководит штурман группы майор Пол Нортон. В Третьей бомбардировочной группе сейчас четыре эскадрильи: Восьмая (самолеты «А-20с», «А-24б», «Б-25с1»), Тринадцатая («Б-25с1»), Восемьдесят девятая («А-20с») и Девяностая («Б-25с1»), которая сейчас базируется в Австралии. Моей командует майор Рэймонд Уилкинс — суровый тип с тяжелой челюстью, покрытой щетиной одной длины каждый день и в течение его. Из-за больших потерь самолеты в эскадрилье трех типов.

Базируется первые три эскадрильи возле Порт-Морсби на аэродроме Кила-Кила, названным так в честь расположенной рядом деревни, или Трехмильный дром, потому что на таком расстоянии на юг от города. Есть еще Пяти-, Семи-, Двенадцати-, Четырнадцати- Семнадцати- и Тридцатимильные дромы и одна запасная площадка. Взлетная полоса длиной полтора километра вытянулась возле склона холма. На ней покрытие марстон — большие стальные листы с отверстиями, дающие хорошее сцепление колес с поверхностью и не боящиеся тропических ливней. Видел такое в Ленинске, полученное по ленд-лизу. Кроме наших самолетов, на аэродроме Кила-Кила базируется Восьмая истребительная эскадрилья из Сорок девятой истребительной группы с самолетами «П-39» по прозвищу «Аэрокобра», которые тоже видел в советской армии. Напротив середины взлетной полосы находятся пять одноэтажных каменных зданий разной величины. В самом большом находятся штабные помещения. В остальных метеорологи, радисты, склады… На холме позиции двух зенитных батарей, каждая из шести счетверенных сорокамиллиметровых пушек Бофорс Л60. Вот у кого служба кверху пузом, потому что налетов почти не бывает. Янки сильно проредили японскую авиацию, особенно бомбардировочную.

Летный состав Третьей бомбардировочной группы обитает в городе в трехэтажной гостинице «Папуа». Старшие офицеры по одному в номере со всеми удобствами, младшие — по два, сержанты — по четыре, остальные — по шесть. В каждой комнате под потолком трехлопастной вентилятор, которые вертятся сутки напролет, потому что сейчас зима — самое жаркое время года в Южном полушарии. Полы в комнатах и на балконах белого цвета, чтобы видны были насекомые, которых здесь несчитано, в том числе опасных. Самая большая бабочка в мире — Королевы Александры, коричневая с парами белых треугольников на крыльях, тоже иногда приземляется на перила балкона. На первом этаже ресторан, где нас обслуживают официантки-папуаски, довольно страшненькие. Это не мешает озабоченным воякам, не ведавшим о секс-херассменте, лапать их и договариваться за деньги. Война войной, а удобства в первую очередь. Пиндосы никогда не воевали на своей земле на истощение, поэтому зажрались.

Можно снять жилье и питаться в другом месте, на это выделят деньги, но вариант получше найти трудно. В центре города, где живут немногочисленные австралийцы, американцы и европейцы, еще попадаются приличные каменные дома, а окраины застроены халупами, слепленными из говна и палок. Дома на побережье на сваях, потому что приливы высокие. Рыбы у берега так много, что аборигены добывают ее с помощью луков и гарпунов. Шляться за пределами цивилизации не рекомендуется, потому что каннибализм пока уживается с христианством.

День начинается и заканчивается попугаями, которые орут, не умолкая. Воздух наполнен ядреным, сладковатым, приторным ароматом местных растений, особенно после заходы солнца, поэтому пропадает желание выходить из номера. На аэродром и обратно нас возят военные австралийские автобусы с правым рулем и американские «виллисы» с левым, из-за чего много аварий.

Командир эскадрильи вызвал меня к себе в кабинет последним из распределенных к нему. Как догадываюсь, не понравилась запись о моем опоздании к отлету в Европу и перенаправлении сюда, решил, что я пьяница и неудачник. Майор Уилкинс сидел на отклоненном назад стуле, покачиваясь на задних ножках и положив свои бледные босые в кожаных шлепанцах на столешницу рядом с черным телефоном, чтобы обдувались вентилятором, и курил кубинскую сигару, выпуская порой, когда слушал мои ответы, густой сизый дым кольцами. Я отдал честь, приложив ладонь к пустой голове, к чему привыкаю с трудом, доложил о прибытии.

— В личном деле у тебя отличные оценки по пилотированию и при этом попал в аварию, управляя машиной. Что скажешь, парень? — начал он разговор.

— Рожденный летать не так хорош на земле, — хвастливо заявил я, помня главный завет пиндосов — похвали себя, иначе никакая сволочь не додумается.

Майор Уилкинс удовлетворенно гмыкнул и сообщал:

— Раз ты такой хороший летчик, получишь «Бэнши».

Я бы в любом случае получил именно этот самолет, потому что все остальные уже розданы. Мы уже знали, какие самолеты свободны. Предыдущих летчиков свалила малярия, или дизентерия, или трусость, увезены в Австралию, а выходившие из кабинета сообщали оставшимся, какой получили. Официальное название вверенного мне — «А-24б». Это одномоторный пикирующий бомбардировщик-разведчик, двухместный, скорость до четырехсот километров в час, практическая дальность примерно тысяча двести пятьдесят километров. Вооружен впереди двумя пулеметами калибром полдюйма (двенадцать и семь десятых мм) и сзади два в турели калибром три десятых дюйма (семь и шестьдесят две сотые мм). Может нести две тысячи двести пятьдесят фунтов (чуть более тонны) бомб на внешних подвесках. Фюзеляж защищен слабо, маневренность и набор высоты с бомбами посредственные, поэтому и остался всего один в эскадрилье. Прозвище «Бэнши» получил в честь ирландского духа, вытье которого предвещает скорую смерть, потому что, как мне сказали, сперва на них ставили пищалки, как на «юнкерсах», а потом отказались, потому что на летчиков действовало более угнетающе, чем на врага.

— Раз мне достался лучший самолет, дайте мне и лучшего стрелка из новых — Джона Ренделла, — попросил я.

Командир эскадрильи смотрит на меня, выпуская кольца и пытаясь понять, стебусь или нет, но, так и не поняв, спрашивает:

— Он, действительно, лучший?

— В деле не видел. Может, и нет, но с ним буду уверен за свою задницу, а это главное, — ответил я.

— Тут ты прав, парень, — соглашается майор Уилкинс. — Хорошо, получишь его. А сейчас иди на стоянку, знакомься с самолетом. Как будешь готов, сделай пробный вылет. У тебя неделя на освоение, а потом полетишь со всеми на боевое задание.

— Готов вылететь на боевое завтра, — предлагаю я.

— Не спеши, научись сперва хорошо управлять самолетом! — снисходительно произнес он.

«Бэнши» той же фирмы «Дуглас», что и «А-20» по прозвищу «Хэвок (Опустошитель)», различия небольшие. Самолет создавали как палубный бомбардировщик, но сделали и сухопутную версию, заменив хвостовой посадочный крюк на колесо. Сверху покрашен в грязно-оливковый цвет, снизу серый. На левом борту ниже кабины недавно закрашены, но просматриваются нарисованные бомбочки — отметки о вылетах на бомбежку. Между кабиной и хвостом на обоих бортах белая звезда в красном круге с двумя горизонтальными белыми широкими полосками по бокам. Такие же звезды на обеих половинах крыла, но на левой сверху, а на правой снизу. На задней части его широкие перфорированные (отверстия диаметром сорок четыре миллиметра) щитки, разделенные вдоль на две половины, верхнюю и нижнюю, которые при пикировании поворачивались в разные стороны, превращаясь в тормозные, а при посадке нижние служили закрылками. На киле с обеих сторон нанесен желтой краской номер 42–54583.

Механик Чарльз Пек — голубоглазый брюнет, опрятно одетый, что при его профессии подвиг или маркер пофигиста, тридцати четырех лет от роду, попавший по призыву из гражданской авиации — показал мне, что есть что. При этом смотрел на меня с грустью. Видимо, уже много экипажей похоронил.

Я занял место в разогретой солнцем кабине, запустил двигатель. Пока прогревал его, взмок, несмотря на то, что надел летний комбинезон на голое тело и не взял парашют, потому что не захотел возиться с укладкой его. Вечером сделаю это, когда станет не так жарко. Нахлобучиваю на мокрую голову шлемофон, из-за чего стало еще приятнее, связываюсь с вышкой, запрашиваю разрешение на взлет. Получив его, выруливаю на взлетную полосу, не закрыв фонарь. Заметил, что именно так и летают ветераны эскадрильи. Самолет малость рыскает при езде, с «Хэвоком» не сравнить, но порожнем разогнался быстро и легко оторвался от земли. Дальше я показал, что умею, начав с «мертвой петли» над зданием штаба, чтобы вышли посмотреть, какой это придурок мешает им кемарить, и закончив почти вертикальным пикированием, перевернувшись над ним вверх «пузом» и сменив курс на противоположный. Машина, конечно, с норовом, как «пешка», не расслабишься, и подвывает немного, однако не сказал бы, что громко и неприятно. Может, врагам так кажется. На маневрах быстро теряет скорость, зато при пикировании набирает медленнее «Пешки» и даже «Хэвока», благодаря хорошим тормозным решеткам, верхним и нижним, из-за чего перегрузка намного слабее, не вырубишься. Я вышел из пике на высоте около тысячи футов (триста метров), запросил разрешение на посадку, сделал ранверсман и благополучно приземлился.

На стоянке меня встречал почти весь технический персонал. Пришли посмотреть, кто это так лихо выписывал фигуры.

— Для новичка ты здорово летаешь! — похвалил механик Пек и предложил: — Называй меня Чарли.

— Да, Чарли! — шучу я.

По международному морскому своду сигналов флаг «С (Чарли)» значит «Да» или подтверждает предыдущую группу сигналов.

— Как назовешь самолет? — спрашивает он.

У каждого должно быть личное имя и эмблема.

— «Тутси (милашка)» и ниже красные женские губки, — не раздумывая, выбираю я

К нам подходит сержант из штаба и сообщает:

— Сэр, командир приказал, завтра вылетаешь на боевое задание.

Я поворачиваюсь к механику и говорю серьезно:

— Чарли, не забудь протереть бомбы, чтобы самолет быстрее набирал высоту.

Механик зависает и, увидев мою улыбку, начинает смеяться. Остальные ржут над ним и над моими словами, хотя и сами сперва отнеслись к ним серьезно.

Комната для инструктажа большая, В ней свободно разместились на стульях экипажи двух средних бомбардировщиков «Б-25с1» по кличке «Митчелл», в каждом из которых шесть человек (два пилота, штурман-бомбардир, бортинженер, стрелок-радист и стрелок), четырех двухместных «А-20с» и одного «А-24б». На стене висит карта района боевых действий и пять больших фотографий. Штурман группы майор Пол Нортон сообщил задание, показав цель на карте и фотографиях — налет на аэродром возле деревни Буна, на которую наступала, пока безуспешно, американская Тридцать вторая пехотная дивизия. Туда по ночам прибывали транспортные самолеты, привозили припасы, забирали раненых, там находились склады и казармы. После этого сообщил курс на цель, перечислил запасные аэродромы. Лететь триста километров — меньше часа.

Следующим взял слово командир Восьмой эскадрильи:

— Там у них сильная противовоздушная оборона. Здесь и здесь, — показал он на карте, а потом на фотографиях, — стоят по четыре двадцатипятимиллиметровых строенных автомата, а здесь — три сорокамиллиметровых, так называемых «пом-помов». Поэтому бомбить будем с горизонтального полета с высоты десять тысяч футов (три тысячи метров). Зайдем со стороны солнца. Следите за мной. Нас прикроет шестерка «Аэрокобр», но сильно на них не надейтесь, смотрите во все стороны сразу. Вопросы есть?

— Второй лейтенант Вудворд. Есть предложение, — встав, произношу я. — Могу зайти на цель первым и отбомбиться по зениткам с пикирования.

— Ты это серьезно, парень⁈ — удивленно спрашивает майор Уилкинс.

— Да, сэр, — подтверждаю я.

— О’кей, давай попробуем, — соглашается он.

Механик Чарли встречает меня у самолета докладом:

— Бомбы протер!

— Молодец! — хвалю я.

На капоте слева написано белыми буквами «ТУТСИ» и ниже нарисованы алые губищи — не дай бог нарваться на такие! На подвесках слева и справа под крылом и под фюзеляжем по паре осколочных бомб М81. Каждая весит двести шестьдесят фунтов (почти сто восемнадцать килограмм). Всего боевая загрузка семьсот семь с половиной килограмм, а можно было бы взять тонну. Тут вам не там, никаких «сталинских нарядов». Я занимаю место в кабине, пристраиваю сагайдак, чтобы не мешал в полете и в то же время был под рукой. Мой талисман кажется странным американцам, но никто не возникает: каждый сходит с ума по-своему. Я запускаю двигатель, произвожу проверку строго по инструкции, которая выдана мне в письменном виде на листе плотной бумаги, выслушиваю доклад стрелка, что в его заведовании все в порядке.

— Пристегнись покрепче, — приказываю ему.

Самолеты один за другим выруливают на взлет. Первыми уходят «Митчеллы», за ними «Хэвоки», мы последними из бомбардировщиков, а за нами «Аэрокобры». В небе выстраиваемся парами с ведомым на левом пеленге. Только к последней паре на правом пеленге пристраиваюсь я. Поднимаемся на высоту двенадцать тысяч футов, берем курс на цель. Над нами на высоте двадцать тысяч летят истребители. Их японские коллеги любят атаковать с двадцати семи тысяч, куда американцы подняться не могут. Я верчу головой, запоминая ориентиры, потому что магнитный компас врет не хуже советских собратьев. К моему удивлению, на «А-24б» не установлен гирополукомпас.

Минут за десять до цели со мной связывается «Первый (командир эскадрильи)»:

— «Бэнши», вперед!

— Роджер! — подтверждаю я принятие приказа, проверяю пристежные ремни, закрываю фонарь кабины и приказываю стрелку сделать так же.

Форсировав двигатель, обгоняю эскадрилью, отрываюсь от нее. Внизу вижу лачуги, смутно похожие на те, что были на фотографиях. Вон она — взлетная полоса, а вон и зенитки, начавшие стрелять. Снаряды проходят мимо, взорвавшись выше и намного правее.

Подворачиваю в ту сторону и направляю самолет так, чтобы две зенитные батареи были на одной линии, после чего переворачиваюсь над дальней, раскрываю перфорированные тормозные решетки вверх и вниз и пикирую. «А-24б» сравнительно медленно набирает скорость, падая почти вертикально вниз. Кажется, что по нему лупят все зенитки трех батарей. Только вот попасть в пикирующий самолет очень сложно, особенно, если нет опыта. Японские зенитчики привыкли стрелять по целям на большой высоте, когда пеленг меняется медленно, а в нашем случае не успеваешь подсчитать упреждение, как надо менять его. Сломай шаблон и выиграй.

Я стреляю из пулеметов по зенитной батарее из четырех строенных пушек калибром двадцать пять миллиметров, каждая из которых в отдельном окопе, высчитываю момент сброса. В кабине есть оптический прицел, у которого в жару постоянно запотевает окуляр. Да и, пока будешь в него пялиться, не успеешь вырулить из пике. Действует гипноз захвата цели: ты ее — она тебя. Вверху на правом роге штурвала красная кнопка «Б». Можно разгружать все сразу, можно по очереди. Я отправляю две из-под крыла слева. На все четыре орудия они не упадут, но, если лягут рядом, взрывная волна и осколки выведут из дела все и всю обслугу, причем надолго. Самолет сразу тянет вправо. Я уменьшаю угол пикирования, стреляю по второй батареи, навожусь по трассерам, отправляю в полет вторую пару бомб справа и сразу выхожу из пике. Просел до семисот двадцати футов (двести сорок метров). Понимаю, что высота в футах, а не метрах, но большая цифра все равно сбивает с толку, успокаивает, мол, еще есть запас. Делаю разворот с небольшим набором высоты и с пикирования под углом двадцать градусов, наведясь по пулеметам, роняю на третью зенитную батарею последнюю пару из-под фюзеляжа. Взрывная волна догоняет нас на отлете, как бы по-матерински шлепает по спине. Смесь работы на «Пешке» и «Горбатом».

На высоте триста футов ухожу на юго-запад, в сторону аэродрома Кила-Кила, потому что остальные самолеты Восьмой эскадрильи уже над целью мечут бомбы. На малой высоте японские истребители не смогут неожиданно напасть на мой самолет сверху и не решатся снизу, а с земли зенитчики и пехотинцы не успеют прицелиться и выстрелить.

— Первый, я «Бэнши», возвращаюсь на базу, — докладываю командиру.

— Роджер, — подтверждает он прием.

Карабкаться к ним на высоту двенадцать тысяч футов, терять время и встречаться сяпонскими истребителями у меня нет желания. Хватит зениток. Да, японцам будет интереснее напасть толпой на одного, но для этого придется гнаться за мной долго и с непредсказуемым результатом, а перед носом аж шесть целей, не считая «Аэрокобр».

Я открываю фонарь, потому что в кабине стало слишком жарко, разрешаю сделать это же стрелку.

— Как ты там, Джонни? К сиденью не прилип? — подковыриваю я по внутренней связи.

— Еще нет! — радостно сообщает он. — Было круче, чем на «русских горках»!

Значит, слетаемся.

Американцы редко летают чаще, чем раз в день. Если льет дождь, сидим в гостинице, ждем, пока не вызовут или не дадут отбой. Поливает здесь знатно, хоть и не долго. Экипажам не доплачивают за дополнительные вылеты, поэтому задницу никто не рвет. Нет отказов без уважительной причины от запланированных вылетов, значит, получишь надбавку в пятьдесят процентов.

Рождество — тоже нелетный день. Более того, часть экипажей перед праздником отправили на отдых в Австралию. Поживут неделю в пансионатах под надзором врачей, которые будут вправлять мозги тем, кто выгорел от страха. На войне все боятся, но у американцев боязнь погибнуть возведена в культ. Я не встречал среди летчиков группы ни одного, хотя бы теоретически рассматривавшего вариант погибнуть за родину. Смерть предполагали, на то она и война, но чтобы преднамеренно пожертвовать собой ради победы, что видят на примере японцев — это не для янки. Скорее родиной пожертвуют.

Перед праздником совершаем вылет в составе сводной группы из четырех эскадрилий, всего двадцать два самолета. Будем бомбить передовые позиции японцев неподалеку от Кель-Кель, помогать нашей пехоте. Поведет группу командир Тринадцатой эскадрильи майор Пинеда — грузный брюнет с густыми усищами с загнутыми кверху уголками, как у прусского фельдфебеля.

— Внимательно слушайте мои команды, — заканчивает он инструктаж.

На этот раз я не лезу с инициативой, чтобы не выглядеть совсем уж черной овцой, как англосаксы называют белых ворон. Мои действия в прошлом вылете понравились, конечно, летчикам Восьмой эскадрильи, но на меня теперь посматривают, как на чувака со странностями. У них девиз «Будь, как все — не делай ничего сверх того, за что тебе платят». Я намекнул, что хочу быстрее совершить двадцать пять вылетов и свалить из этого ада, демобилизовавшись. Есть в американских ВВС такая опция. Пока никто до такого количества не дотянул, потому что потери высокие, что в Европе, что здесь. У них тоже существует проклятие двадцать четвертого вылета, на котором погибают те немногие, кто продержался так долго. Японские летчики-истребители свое дело знают и, в отличие от янки, не боятся погибнуть, атакуют без страха и упрека.

Летим на высоте двенадцать тысяч футов. Впереди пары «Митчеллов», за ними «Хэвоки» и на левом пеленге одного из них, замыкающего, мой «Бэнши». Над нами шестерка «Авиакобр». У моего самолета на подвесках под крылом и фюзеляжем шесть связок М1 из шести двадцатифунтовых осколочных бомб М41 каждая и общим весом всего триста тринадцать с половиной килограмм. Проблем с бомбами нет, как и требований брать максимальное количество их. Нам нужно «засеять» осколками максимальную площадь. Лучше всего для выполнения поставленной задачи подходят М41, а взять их мой самолет может лишь столько.

На подлете к цели ведущий связывается с наземным корректировщиком. Внизу джунгли, которые кажутся непроходимыми. Оттуда в воздух взлетают ракеты, отмечающие линию фронта. Мы подворачиваем, ложимся на боевой курс строем линия. По команде ведущего одновременно сбрасываем бомбы куда-то вниз. Пусть сами находят цель. При том количестве, что мы выгрузили, изрядная площадь будет посечена осколками, уничтожив все живое, не додумавшееся спрятаться надежно. Главное, чтобы по своим не попали, что, как мне сказали, у американцев тоже случается.

Группа разворачивается, перестраивается парами, и сразу в эфире слышен испуганный крик:

— Сзади слева сверху нипез (nippers — кусачки, клеши, слэнг — мальчуган)!

Так понимаю, это прозвище появилось от обыгрывания слова Ниппон — самоназвания Японии. Нас атакуют двенадцать истребителей фирмы «А(Истребитель)-6(Модель)М(Мицубиши)» или попросту «Зеро (Ноль)». Они разгоняются до пятисот тридцати километров, поднимаются на высоту девять тысяч метров, дальность полета почти две тысячи километров и вооружены двумя двадцатимиллиметровыми пушками и двумя пулеметами семь и семь десятых миллиметра. Главный недостаток — плохая защищенность, которой пожертвовали ради скорости, маневренности и вооруженности. Броню придумали трусы. Как мне рассказали, японские летчики даже летают без парашютов, что для американцев предел идиотизма. Может, они, как и я, просто боятся прыгать с парашютом.

Одна шестерка завязала бой с нашими истребителями, а вторая напала на бомбардировщики. Первым на их пути был мой «Бэнши». Услышав за спиной стрекотню пулеметов, я начал бросать самолет из стороны в сторону, стараясь при этом не отрываться от ведущего. Был уверен, что наша группа сплотится и совместно даст отпор врагу. Не тут-то было. Как только «Зеро» миновали, обстреляв, меня и принялись за остальные самолеты, строй тут же распался. В эфире поднялся такой крик, что разобрать что-либо было невозможно.

Я не стал ждать второй заход японских истребителей, спикировал к земле и пошел на бреющем над зелеными густыми кронами деревьев, распугивая многочисленных птиц. Кстати, обезьян здесь нет, если не считать образованных. Скорость резко упала, и самолет плохо слушался рулей.

— Джонни, предупреди, если догонят, — сказал я стрелку.

— Да, сэр! — подтвердил он.

Видимо, одинокий «Бэнши» растворился на фоне зеленых джунглей, стал невидим для японских истребителей. Мы без приключений долетели до своего аэродрома. По пути нас обогнали сперва «Аэрокобры» и «Хэвоки», летевшие группками по два-три, а потом «Митчеллы». Меня беспокоила мысль, не обвинят ли в трусости из-за того, что покинул строй. Никаких четких инструкций, как вести себя при атаке истребителей, не было, если не считать общие слова типа «Принимайте все необходимые меры для спасения самолета». В СССР в этом плане все было конкретно: на «Пешках» держать строй и отбиваться всем вместе, на одноместных «Горбатых» — каждый сам за себя, на двухместных — по обстановке. Увидев обогнавшие нас самолеты, успокоился: всех не осудят.

Когда мы приземлились последними и прирулили на стоянку, механик Чарли радостно улыбался:

— А сказали, что вас подбили! Кто-то видел падающими!

— Не дождешься! — шутливо ответил я и пообещал: — Будем тебе возить работу с каждого вылета!

Японцы поколотили самолет основательно. Всякого рода отверстий было с полсотни, но, по словам механика, ничего сложного, за пару дней починят. Вот прямо сейчас и начнут, чтобы завтра к вечеру закончить и с чистой совестью отметить праздник. Никому не хочется приходить на работу в первой половине дня двадцать пятого декабря, после ночной попойки.

Я в торжественных мероприятиях не участвовал. Сказал мистеру Барру, капеллану Третьей бомбардировочной группы, довольно приятному пожилому мужчине, что я мормон. Да, немного нарушая правила своей секты, пью чай и порой что-нибудь покрепче, но не курю, в церковных службах не участвую, общаясь с богом напрямую. Он отнесся с пониманием, пригласил в ресторан отеля на праздничную вечеринку. Чем дальше от рождения Христа, тем терпимее становятся клирики.

По старой привычке стараюсь не заводить друзей на войне, поэтому ни с кем не схожусь, держусь особняком. В ресторан отеля или бары по соседству не пошел, несмотря на уговоры соседа по комнате, который умотал туда сразу после ужина. Я провел рождественский вечер в номере, пообщался перед зеркалом с умным, всё понимающим человеком. Чтобы было не совсем скучно, купил бутылку австралийского каберне. Предполагал, что будет полное фуфло. Немного ошибся.

Утром пришел в ресторан на завтрак, а там пусто. Точнее, обслуживающий персонал в наличии, а военнослужащих практически нет. В углу сидели два сержанта из наземных служб и, как догадываюсь, продолжали праздновать, подливая в кофе что-то под столом. Я взял яичницу с беконом, овсянку по-американски — с натертыми бананами и яблоками, тосты с сыром и два стакана апельсинового сока. Пока неторопливо завтракал, в зале появилось несколько человек из технического персонала аэродрома. У них служба без выходных.

В фойе возле стойки регистрации бушевал главный штурман Третьей группы майор Пол Нортон. Ему тридцать четыре года, кадровый военный. Всегда предельно корректен, подтянут, наглажен и как бы состоит из прямых линий, даже тонкие губы в сомкнутом положении параллельны полу.

— Черт возьми, неужели нет ни одного экипажа, способного управлять самолетом⁈ — негодовал он.

Мне было скучно, поэтому подошел, представился и заявил:

— Куда надо лететь, сэр?

— Ты у нас в….? — он задумался, вспоминая.

— Третья эскадрилья, пилот единственного «Бэнши», — подсказал я.

— Это ты напросился бомбить зенитки? — то ли спросил, то ли просто вспомнил он.

— Да, сэр, — подтвердил я.

— Умеешь атаковать корабли? — задал он вопрос.

— Не знаю, не пробовал, — пошутил я. — Не думаю, что это сложнее, чем зенитки. Цель намного больше.

— Это ты верно заметил, — согласился он и приказал: — Собирай свой экипаж, поедем на аэродром.

— Позвони в номер триста восемь, вызови сюда рядового Ренделла в полетной форме — приказал я портье, полукровке со смуглой кожей и приплюснутым носом, хорошо говорившего на английском языке. После чего сказал главному штурману группы: — С твоего разрешения схожу переоденусь.

По пути на аэродром в «виллисе», в котором мы с ним расположились на заднем сиденье, а мой стрелок на переднем рядом с водителем, майор Нортон рассказал, что разведка обнаружила японский транспорт «Сорю Мару», который вчера вечером вышел без охраны из порта Рабул на острове Нова Британия и был обнаружен утром на входе в пролив Дампир. Скорее всего, следует в порт Лаэ на острове Новая Гвинея, который в трестах километрах от нас. Видимо, враги уже знали, что на Рождество американцы не воюют, и решили воспользоваться этим. Они не учли, что в ряды их врагов затесался атеист. Заодно мне прочли лекцию по основам топ-мачтового бомбометания. Я их знал еще в первой своей эпохе, но со стороны капитана судна. Приятно стать многогранным специалистом.

Пока мы ехали, оружейники подцепили на «Бэнши» две тысячефунтовые фугасные бомбы М44. На самом деле они весят почти четыреста семьдесят два килограмма, из которых двести семьдесят — взрывчатка. Длина метр семьдесят, диаметр сорок восемь сантиметров. Такие громоздкие я еще не сбрасывал.

Забираемся со стрелком в кабину. Джонни выглядит помятым. С бо́льшим удовольствием он бы сидел сейчас в баре, но раз надо, значит, отработаем свою зарплату. Он сейчас получает с надбавками за боевые и службу заграницей восемьдесят пять долларов в месяц. Это половина средний зарплаты рабочего на гражданке, но в армии на всем готовом, за жилье не платишь и налоги не удерживают.

Летим над Соломоновым морем на высоте сто метров. Не хочу подниматься выше, чтобы не засекли, как с воздуха, так и с берега. Соседние острова захвачены японцами, и там на аэродромах дежурят истребители. Через пятьдесят минут выхожу к тому месту, где по моим расчетам должен быть вражеский транспорт. Никого, только голубая вода, чистая настолько, что видны крупные рыбины у поверхности, наверное, акулы.

Лечу к острову Умбой, который отделен от острова Новая Британия проливом Дампир. На нем три потухших вулкана. Один высотой почти полтора километра, виден издалека. На выходе из пролива обнаружил цель. Заметил не сразу, потому что черный корпус сливался с берегом, чуть не проскочил мимо. Это сухогруз водоизмещением тысячи две тонн. Три трюма и между ними две мачты с положенными на крышки грузовыми стрелами. На палубе много солдат, которые, видимо, выбрались из душных трюмов проветриться.

Делаю доворот с упреждением, ложусь на боевой курс на высоте метров двадцать пять, атакую «Сорю Маару» в правый борт. Если с высоты от пятнадцати до сорока метров на большой скорости сбросить бомбу с подвески, то она упадет плашмя и запрыгает по воде, пусть и не так красиво и много раз, как плоский камень. Обычно хватает одного прыжка, в конце которого бомба врезается в борт судна выше или ниже ватерлинии. Чтобы взрыв не произошел раньше времени, ставят замедлитель на четыре-шесть секунд. При падении с высоты ниже пятнадцати метров, бомба отказывается прыгать, а выше сорока успевает наклониться вниз носом и нырнуть. За километр до цели форсирую двигатель, разгоняясь до максимума, и на дистанции метров двести пятьдесят сбрасываю одну бомбу. Самолет малость подскакивает и перелетает над мачтами. По нам стреляют из винтовок и ручных пулеметов почти все, кто на палубе. Сразу разворачиваюсь на обратный курс и замечаю столб воды, поднявшийся по ту сторону судна выше надстройки и мачт. Ложусь на боевой курс во второй раз, теперь уже в левый борт, и замечаю, что он поднимается из-за крена на противоположный. Красный корпус ниже белой ватерлинии становится все заметнее, хотя волна низкая, качки не должно быть. Сбрасываю вторую бомбу, «перепрыгиваю» судно, с которого по нам уже никто не стреляет, потому что пассажиры скатываются в воду. После чего поднимаюсь выше и поворачиваю так, чтобы зайти на судно сзади. При приближении стреляю из пулеметов по солдатам на корме, которая задралась вверх, обнажив четырехлопастной винт, продолжающий вертеться, и по тем, кто уже бултыхается в воде над притопленной носовой частью, фиксируя на кинопулемет результат атаки. Поворачиваю самолет с набором высоты до ста метров и слышу за спиной стрельбу крупнокалиберного пулемета.

— Истребители? — спрашиваю стрелка по внутренней связи.

— Нет! По пловцам стреляю! — радостно кричит Джон Ренделл.

Убивать безнаказанно — самое затягивающее развлечение.

Через день, когда все протрезвели окончательно, летим в составе смешанной эскадрильи из двадцати одного самолета бомбить аэропорт и морской порт Финшхафен. Они там рядом. Здесь все рядом. У кого из янки ни спрашивал, никто не знает, откуда в Папуасии взялось немецкое название. Впрочем, прусаки, что двуногие, что шестилапые, везде пролезут. Перед инструктажем штурман Третьей группы тормознул меня и спросил, есть ли желание зайти первым на бомбежку зениток? Вчера я выручил его, так что могу выбрать. Я соглашаюсь, но прошу такой набор бомб, чтобы скинуть с малой высоты. Да и весят они меньше, а это плюс к скорости и маневренности.

Майор Нортон объясняет задачу — нанести урон порту, чтобы не мог принимать и обслуживать суда, показывая на карте и фотографиях, что именно бомбить в первую очередь. Объясняет доходчиво, с расчетом на особенно тупых.

В конце инструктажа он тыкает в карту в двух местах и говорит:

— Здесь и здесь, две зенитные трехдюймовые батареи. Ими займется второй лейтенант Вудворд, который зайдет на цель первым.

У меня индивидуальное задание. Такое обычно дается только опытному летчику, в которые я с тремя боевыми вылетами никаким боком не подхожу. С другой стороны у меня на счету потопленный сухогруз, чем не может похвастаться ни один из присутствующих на инструктаже. Впрочем, они относятся ко мне спокойно. Уже повидали много слишком ретивых, сгинувших в морских водах или сгоревших среди обломков на земле.

На левом борту моего самолета нарисованы три белые бомбочки по количеству боевых вылетов, а перед ними — белый силуэт корабля. У американских летчиков сбитые обозначаются в Европе наклоненными черными свастиками на белом или красном прямоугольнике, а на Тихоокеанском театре — красно-белыми прямоугольными флагами Японии с лучами за самолет палубной авиации и без лучей — армейской. Для морских трофеев каждый придумывает свой символ, но чаще это белый силуэт корабля на темном фоне. На подвесках крыла слева и справа по две фугасные трехсотфунтовые бомбы М31 желтого цвета (выпущены до первого марта тысяча девятьсот сорок второго года) и под фюзеляжем две кассеты М1 с шестью осколочными двадцатифунтовыми М41 в каждой.

Я вылетаю последним из бомбардировщиков, строй которых, поднимаясь на высоту двенадцать тысяч футов, уже вытягивается в юго-восточном направлении. Направляюсь немного восточнее, чтобы не появляться над сушей, и держусь на высоте сто метров. Использую опыт лейтенанта Кириллова, чтобы и задание выполнить, и живым вернуться.

На цель захожу со стороны солнца и моря, а не суши, как короче и откуда, наверное, ждут нападение. Наблюдение у обеих сторон налажено хорошо. Стоит взлететь бомбардировщикам, как по пути их следования передают предупреждения и поднимают истребители на перехват. Сейчас враги следят за смешанной эскадрильей Третьей бомбардировочной группы.

Я поднимаю самолет на высоту триста метров и с пикирования под углом градусов пятнадцать захожу на ближнюю зенитную батарею. Пушки находятся в углублениях, обложенных по краю мешками с песком. Как и предполагал, расчеты уже на местах, стволы направлены на юго-запад. Атака на малой высоте с юго-востока оказалась для них неприятным сюрпризом. Стреляя из пулеметов, чтобы лучше прицелиться и помещать вражеским артиллеристам, роняю две «трехсотки», которые на треть мощнее советской ФАБ-100, успеваю отскочить на безопасное расстояние и подвернуться на вторую батарею, где уже начали поворачивать длинные стволы пушек в мою сторону. Отпускаю еще две фугасные бомбы, после чего нарезаю крутой вираж. Опять захожу на боевой курс, только теперь начинаю со второй батареи и на высоте двести метров. Стреляя из пулеметов и заодно снимая кинуху для отчета, сбрасываю один контейнер с осколочными бомбами на те пушки, которые пострадали меньше, и повторяю над первой батареей, где остался торчать вверх только один ствол.

Тут же проседаю до пятидесяти метров и лечу над морем на юг. Так меня не достанут, если уцелели, зенитки, потому что, находясь в углублении, вниз ствол не направишь. Удалившись от берега, замечаю высоко в небе серебристые снизу силуэты самолетов, которые перестраиваются на боевой курс. Удачи вам, ребята! Помог, чем мог.

Прибыв на аэродром Кила-Кила, шутливо говорю механику:

— Чарли, сегодня ты остался без работы, ни одной дырки.

— Я как-нибудь переживу это! — улыбается он.

Мы ждем фотометриста, который заберет пленку, проявит, покажет командованию, после чего будет принято решение, считать ли вылет боевым. Мало ли, может, я бомбы в море скинул, ведь летел один⁈

Потом сдаем парашюты медлительному рядовому, у которого подошвы ботинок словно бы прилипают к полу, и идем в штаб на опрос-допрос. После каждого вылета членам экипажа надо ответить на целый список вопросов. Поскольку слетали в одиночку, многие из них (видел ли поражение других самолетов? выпрыгнувших с парашютом?…) отпадают. Война у янки забюрократизирована основательно. Начинаю с тоской вспоминать советскую расхлябанность.

Потом сидим на скамейке в тени здания штаба, ждем возвращение остальных самолетов. Они садятся один за другим, катятся мимо нас к своим местам на стоянке. Не хватает одного «Б-25б», одного «А-20с» и двух «П-39». Во время бомбежки на них напал тридцать один японский истребитель, поднявшийся с аэродрома в Лаэ, мимо которого пролетали. Семь вражеских самолетов якобы были сбиты. Выяснение, кто сбил, займет несколько дней, в течение которых будут просмотрены километры кинопленок, потому что на каждый трофей претендует не меньше двух экипажей. Для меня и штурмана группы главное, что от зениток никто не пострадал. Несколько экипажей сообщили, что стреляла всего одна. Позже пленки подтвердят, что отработали мы славно.

Сбитый «Митчелл» рухнул на город в районе аэропорта, два члена экипажа из шести успели выпрыгнуть и, скорее всего, попали в плен. В этих самолетах всего один люк для покидания самолета в воздухе, не все успевают добраться до него. «Хэвок» и обе «Аэрокобры» упали в джунгли. Все члены экипажа покинули самолеты на парашютах и приземлились на вражеской территории. Может, выберутся, может, попадут в плен к японцам, а может, на вертел аборигенам, у которых проблемы с белковой пищей, поэтому с удовольствием употребляют приблудившихся чужаков.

Через день полетели помогать пехоте в районе поселения Бона. Я придумал для этого процесса название — стричь джунгли. Зениток там нет, поэтому мне назначают место в общем строю. Буду ведомым замыкающего «Хэвока». Нагрузились осколочными бомбами М81, которые называются двухсотшестидесятифунтовыми (сто четыре килограмма), но реально весят около ста двадцати пяти. Нас сопровождают десять истребителей, шесть из которых взлетают с Семимильного дрома и нагоняют минут через пять.

Я держу место в строю, посматривая вверх, в чистое безоблачное небо, или вниз, где сплошной зеленый ковер вспучивается горами или высокими холмами то тут, то там. Это по большому счеты и все ориентиры, потому что деревушки с домами между деревьями трудно разглядеть. На большой высоте лететь скучно, убаюкиваешься.

Ведущий майор Пинеда связывается с наземным корректировщиком. С земли взлетают красные ракеты, отмечая линию фронта. Мы ложимся на боевой курс, бомбим по команде. Я смотрю, как падают бомбы, сброшенные летящими впереди. Есть в их полете что-то завораживающее, становится жалко, когда пропадают из вида.

Мы разворачиваемся — и в эфире начинается истеричный ор: сразу несколько пилотов докладывают, что приближаются «зеро», причем у каждого свое количество, от двенадцати до двадцати пяти. Скорее всего, не врут все, просто видят больше или меньше. Японские истребители разделились. Одна половина связывает боем наши «Аэрокобры», а вторая несется на бомбардировщики. Моя «Тутси» у них первая в очереди.

Мы договорились со стрелком, что надо делать в случае атаки сзади сверху. Как только ведущий японский самолет выходит на дистанцию огня, Джонни предупреждает меня и направляет пулеметы вправо для него, потому что я отправляю самолет в скольжение вправо для меня. Вражеские истребители проскакивают мимо, получив свою порцию пуль. На деле оказывается не так красиво, как казалось в теории, потому что без потерь проскочить не удалось. Я услышал перестук пуль и снарядов по фюзеляжу и увидел в левой половине крыла отверстия, причем одно диаметром сантиметров двадцать. Решаю, что этого достаточно для выхода из боя, раскрываю тормозные щитки и бросаю «Бэнши» в почти вертикальное пике. Никто из японцев не преследует меня. Наверное, решили, что сбили. На высоте метров сто выхожу в горизонтальный полет, плавно снижаюсь до пятидесяти.

— Джонни, ты живой? — спрашиваю стрелка.

— Да, сэр, — докладывает он как-то не очень радостно. — Нам почти весь хвост разнесли.

— Бывает, — спокойно произношу я, потому что не вижу повреждения. — Если нипез будут атаковать, предупреди заранее, опущусь ниже.

На всякий случай вспоминаю, где в этом районе можно сесть на вынужденную. Разве что у обрывистого берега на мангровые заросли, которые в некоторых местах уходят в море километров на тридцать. Теоретически между ними можно добрести до суши, особенно, если прилив будет подгонять. Как будет выглядеть на практике, не знаю. Может быть, так же, как и с сегодняшним маневром по уклонению.

Мы все-таки дотянули до аэродрома Кила-Кила, хотя могли сесть и раньше на любой другой из американских. Приземлились последними, докатились до конца взлетной полосы, где встали, потому что самолет отказывался поворачивать в любую сторону, вперед и только вперед. Мне говорили, что «Бэнши» очень живучие. Убедился в этом, когда выбрался из кабины и увидел, что хвостовая часть напоминает скелет большой рыбины, на котором висят остатки шкуры.

Подъехала аварийная машина, зацепилась тросом за крюк на шасси, потащила к ремонтной мастерской. Механик Чарльз Пек плелся следом, подсчитывая, наверное, с грустью, сколько человеко-часов уйдет на ремонт.

— Вас в очередной раз похоронили, — поделился по секрету первый лейтенант Семпсон, проводивший опрос. — Почти все заявили, что видели, как ваш самолет врезался в землю.

— Немного не дотянул до земли, но в следующий раз постараюсь, — серьезно произнес я.

Первому лейтенанту Семпсону медведь на чувство юмора наступил, поэтому смотрит на меня, как на идиота.

Я был уверен, что теперь не скоро поднимусь в воздух. Как сказал механик Чарли, недели две минимум будут восстанавливать мою милашку. Это при условии, что быстро подвезут запасные части. После завтрака собирался отправиться на пляж, окунуться в Соломоново море. Мне не советовали делать это, потому что в воде и на дне много всякой экстремальной живности и растительности, включая ядовитые медузы, но в отеле не было бассейна, а уехать из этих краев, не погрузившись в водоем с библейским названием, было бы святотатством.

Меня тормознул на выходе из ресторана сержант из аэродромной обслуги:

— Сэр, майор Нортон приказал прибыть на аэродром для боевого вылета. Автобус у крыльца.

Я переоделся по-быстрому, захватил сагайдак. В автобусе уже заждались меня экипажи других самолетов, высказали пару ласковых слов.

— Не думал, что полечу сегодня. Мой самолет в ремонте, — сказал я в оправдание.

— А на каком полетишь, не сказали? — спросил второй лейтенант Вильям Оуэн, прилетевший сюда вместе со мной.

— Понятия не имею, — честно признался я.

Почему его так волновал этот вопрос, узнал на инструктаже. Бил, как называли его однокурсники, летал вторым пилотом на «Б-25с» по прозвищу «Красотка Нэлли». Первый пилот вчера перебрал в баре и получил бутылкой по голове. У него и раньше были проблемы с серым веществом, а после удара и вовсе кукушка начала сбоить. Или хитрый первый пилот решил закосить под дурачка и комиссоваться из армии или оказаться на безопасном служебном месте и без напрягов досидеть до окончания войны.

Штурман группы майор Пол Нортон провел короткий инструктаж. Бомбить будем в который уже раз аэродром в Лаэ. Фишка в том, что ангары там оборудованы в тоннелях в холме. Когда приближаются американские бомбардировщики, базирующиеся в Лаэ истребители взлетают и встречают гостей, а остальные самолеты спокойно ждут, когда закончится налет. Серьезный урон можно нанести, только попав непосредственно в ангар тяжелой бомбой. Поэтому полетят только «Б-25б» из нескольких групп, базирующихся рядом с Порт-Морсби. Нагрузка — две дветысячефунтовые бомбы М-34 с реальным весом девятьсот двадцать девять с половиной килограмм каждая, из которых четыреста восемьдесят два — взрывчатка аматол. Ее использовали в мою предыдущую эпоху. Это смесь тротила с аммиачной селитрой в примерно равных долях для большей бризантности (дробящего воздействия на среду).

— На «Красотке Нэлли» первым пилотом будет второй лейтенант Вудворд, — объявил напоследок майор Нортон.

Сидевший рядом со мной второй лейтенант Вильям Оуэн погрустнел. Видать, надеялся, что первым назначат его, как имеющего опыт на этом типе самолетов. Главный штурман группы решил, что фартовость выше опыта. Предполагаю, что на эту мысль его навела развороченная хвостовая часть моего «Бэнши».

«Митчеллы» — средние двухмоторные бомбардировщики. У них два киля, как у «Пешки» и «Доринье». Могут брать, в зависимости от модели, от двух тысяч трехсот до двух тысяч восьмисот килограмм бомб. Вооружены двенадцатью крупнокалиберными пулеметами, из которых четыре впереди. Разгоняются до четырехсот сорока километров и на крейсерской скорости могут улететь на четыре тысячи триста километров. Командиром считается штурман-бомбардир, который во время бомбежки находится в «аквариуме» в носовой части. Кабина пилотов просторная. Сидим с Билом рядом, не толкаясь локтями. Обзор хороший. Шасси трехстоечное, как у «Хэвока», поэтому рулить по взлетке на нем одно удовольствие. Высоту набирает медленно. Гудит непривычно тихо, я даже подумал, что с двигателем проблемы. Второй пилот сказал, что все в порядке.

Я пристраиваюсь ведомым к третьему «Б-25б» из нашей группы, летим в точку рандеву, где нарезаем круги, пока не соберутся все — восемнадцать бомбардировщиков и двенадцать тяжелых истребителей «Р-38» или попросту «Молния». Эти самолеты двухмоторные двухбалочные с расположением пилота в гондоле между ними, из-за чего похожи на немецкий «Фоке-Вульф-189» или «Рама». Разгоняются до шестисот шестидесяти километров, но дальность всего семьсот двадцать пять километров. Вооружены двадцатимиллиметровой пушкой и четырьмя крупнокалиберными пулеметами. С первого залпа разносят японский «Зеро» в клочья. Выстраиваемся, летим к Лаэ. Ведет командир Семьдесят первой эскадрильи, базирующейся на Семнадцатимильном дроме, потому что у них больше всего бомбардировщиков — семь.

На подлете к аэродрому Лаэ нас встречают зенитки и восемь японских истребителей «И-1» по прозвищу «Сапсан», такие же слабо защищенные, как «Зеро», и вооруженные всего двумя крупнокалиберными пулеметами. Пока они крутили карусели с «Молниями», мы подошли на высоте десять тысяч футов и отбомбились. На боевом курсе самолетом управлял бомбардир. Мне или моему самолюбию показалось, что он промазал. Как бы там ни было, избавившись от груза, мы развернулись и между серыми облачками разрывов зенитных снарядов полетели домой, оставив истребители кружиться. Мне плюс один боевой вылет. По возвращению в Кила-Кила нам сообщат, что цели поражены, «Молниями» сбит один вражеский истребитель. По случаю такого феноменального успеха завтра будем бомбить этот аэродром еще раз.

Приехав на военном автобусе в отель, я узнал, что Новый год буду встречать в мирной обстановке. Из отпуска вернулись летчики, и завтра «Красотку Нэлли» будет выгуливать другой первый пилот. Я обрадовался. Слишком уж скучно летать на «Митчелле», и не сказал бы, что безопаснее, чем на «Бэнши». Будь сегодня японских истребителей больше раза в два-три, а зенитчики точнее, неизвестно, как бы закончился налет.

Встречать Новый год в тропиках — это одна из форм мазохизма. В фойе поставили местную сосну с иголками длиной пара сантиметров и зелеными округлыми шишками и нацепляли на нее всякую ерунду, кто на что горазд, включая презервативы в упаковке. Вокруг сосны кружили тяжелые черные мухи, гудящие, как бомбардировщики. Им с улицы подпевали попугаи на разные голоса. Для меня символом Нового года был снег, падающий в тишине.

Чтобы этот день хоть как-то отличался от остальных, я отправился на рыбалку-охоту. Лук взял свой, а три стрелы обменял на серебряный доллар. Как догадываюсь, монета нужна в качестве блестящего предмета. Здесь используют два вида простых луков: боевые и заодно охотничьи длиной в рост аборигена со стрелами такой же длины, из-за чего кажутся тонкими дротиками, и рыбацкие полуметровые с такой же длины стрелами с костяными наконечниками с зазубринами. Для добычи рыбы сильное натяжение, большая скорость не нужны, потому что цель близко.

Рано утром, пока жара не набрала обороты, выхожу из отеля в купленных в магазине шортах и майке, двигаюсь в сторону моря. Планировка города замысловатая. В центре, который можно обойти минут за пятнадцать, улицы ровные, асфальтированные, пересекаются под прямым углом, дома каменные многоэтажные. Дальше начинается зона турбулентности, которая изгибает всё, начиная от грунтовых дорог и домов из самых неожиданных подручных материалов, включая куски обшивки самолета. Возле лачуг сидят мелкие черные людишки с черными густыми курчавыми волосами и улыбаются тебе просто так, от внутреннего счастья. Они простодушны, не попрошайничают, не торгуются, не воруют, а просто берут то, что понравилось, и отдают, если потребуешь. Везде мусор, в котором копошатся разноцветные попугаи, дети и пятнистые свиньи. Кто из них грязнее — трудно сказать. Ни разу не видел умывающегося или купающегося папуаса. Наверное, хватает тропических ливней. Бороды у мужчин длинные и густые, у негров такие не растут. Часто растительность на лице есть и у женщин, особенно старых. Если обслуга в отелях соблюдает дресс-код — девушки носят платьица на голове тело и фартуки или передники, а мужчины шорты и рубашки, то за пределами цивилизации одежда не нужна. Скажем так, в «приграничных» районах еще можно увидеть набедренную повязку, особенно на женщинах, а чем дальше, тем больше нудистов. Мужчины носят что-то типа рога на члене, причем на много размеров больше, подвязанного так, чтобы прижимался к животу, направленный вверх. Видимо, чтобы на бегу на поворотах столбы не снес. У девушек сиськи бывают более-менее, а почти у всех женщин старше тридцати лет — длинные черные оладьи, провисающие до пупа. Оба пола страшненькие. В юности читал записки Миклухо-Маклая, и меня поразила фраза «Маклаю женщина не нужна», которую автор повторял часто в общении с папуасами. Теперь понимаю, почему.

У всех от мала до велика красные зубы, потому что постоянно жуют бетель, который растет здесь повсюду. Складывается впечатление, что основное занятие аборигенов — жевать и сплевывать густую красную слюну. Везде, куда можно доплюнуть, красные пятна. Это сильный краситель, выводится плохо.

Местные лодки-долбленки не имеют киль, зато есть балансир. Гребут одним веслом, задавая направление наклоном тела к одному или другому борту. По крайней мере, так поступал хозяин лодки, который согласился отправиться со мной на рыбалку. О деньгах даже разговора не было. Не знаю, как будет через полвека, но нынешние папуасы — абсолютно непрактичные люди. Деньги — ничто, любопытство — всё.

Я стоял на носу лодки и, когда замечал в воде рыбу средних размеров, стрелял в нее. Сперва промахивался, не учитывая преломление света в воде, а потом приловчился. Рыба, пронзенная толстой стрелой из дерева с хорошей плавучестью, какое-то время дергалась в предсмертных судорогах и поднималась к поверхности. Я хватал стрелу без оперения за верхушку, вытаскивал вместе с рыбой, которую стряхивал на дно лодки. В воде у них была яркая окраска, а на воздухе быстро тускнели. Каких-то лодочник сразу выкидывал, показывая жестами, что есть нельзя.

Пока не начало припекать, настрелял столько, что дно лодки было устлано в два-три слоя. Отвел душу. Когда лодка приткнулась к берегу, показал жестами хозяину ее, что улов меня не интересует, пусть забирает себе. Папуас показал красные зубы в улыбке и часто закивал, тряся длинной густой черной бородой: это по-нашему, по-папуасски! Отойдя метров на пятьсот, я оглянулся и увидел, что лодочник раздает рыбу соплеменникам. Жадность — первый всадник цивилизации.

Девятого января механик Чарльз Пек доложил, что самолет исправен, к бою и походу готов, и на следующее утро я вылетел на бомбежку порта Лаэ. С начала года этим занимается вся Пятая воздушная армия, которой помогают австралийцы. Недавно в порт пришел, выгрузился и ушел почти без потерь японский морской конвой, а союзники за первые девять дней года потеряли два тяжелых бомбардировщика — «Б-17» и «Б-24», два средних — «Б-25» и «Б-26», и один истребитель «П-38». Основные потери от зениток. Город Лаэ защищают несколько батарей разного калибра. Три, состоящие из шести трехдюймовых пушек каждая, расположены в нишах, вырубленных в склонах холмов. Они могут поражать цели только в секторе около ста восьмидесяти градусов, зато перекрывают зоны друг друга и надежно защищены сверху. До сих пор их не удавалось выковырять.

Вот я и предложил главному штурману Третьей бомбардировочной группы атаковать их с бреющего полета. Сброшенная бомба какое-то время летит вперед, опускаясь с ускорением по мере потери инерции, а потом падает вертикально. Есть шанс, что залетит под навес. Во время городских боев в Сталинграде были случаи, когда тяжелые бомбы с замедлением, сброшенные с «Горбатого», даже пробивали толстые стены и взрывались внутри здания. Поскольку нам не надо разрушать массивные сооружения, предложил попробовать со стофунтовыми фугасными бомбами М30 весом пятьдесят два килограмма с замедлением взрывателя на четыре секунды. Они сравнительно легкие, пролетят вперед дальше, и взрывная волна слабее, я успею умотать на безопасное расстояние.

На этот раз с «Митчеллами» полетели и «Хэвоки» — тридцать два самолета из разных эскадрилий и групп. Я взлетел в числе первых и не стал кружиться над городом, дожидаясь остальных, а направился на высоте сто метров к Лаэ. Так вести самолет тяжелее, требует больше внимания, напряжения, зато безопаснее. На небе на высоте две-три тысячи метров было много облаков. Обычно японские истребители поднимаются выше них. Значит, у меня дополнительное прикрытие.

Атаковал батарею, которая была в холме на юго-восточной окраине города и, так сказать, на первой линии, сразу за дорогой, которая шла вдоль моря. Она прикрывала с юга. Трехдюймовые пушки располагались каждая в своем углублении в склоне каменистого холма на расстоянии метров двадцать-тридцать от соседних. Длинные стволы всех шести были направлены на юго-запад. Видимо, ждут нашу воздушную армаду, о которой уже сообщили им наземные наблюдатели. Нападение на бреющем с юга не ждали.

Перед каменистым берегом я поднялся немного выше холма и, постреляв из пушек и пулеметов по обслуге пушек, отправил в путь первые две бомбы из-под фюзеляжа в центр позиций зенитчиков. Самолет малехо подпрыгнул и пролетел над землей на высоте метров двадцать. Сзади громыхнули два взрыва. Я нарезал вираж, зашел во второй раз, постреляв и запечатлев кинопулеметом результат предыдущей атаки. Третья слева пушка вывалилась из укрытия, упав на бок. Направив самолет на две крайние справа, отправил и им две бомбы. С третьего захода поразил пару слева, а с последнего обстрелял уцелевших солдат из пушек и пулеметов, заодно запечатлев для потомков, что, как минимум, три пушки покинули чат. Аплодисменты ждать не стал, рванул на юг над морем. В просвет между облаками увидел около полусотни американских самолетов, которые ложились на боевой курс.

— Неплохо, — сделал вывод майор Нортон, посмотрев кинопленку. — Давай повторим завтра.

Следующие два дня была низкая облачность и периодически шли дожди. Днем летчики сидели в номерах или барах, а вечером шли в кинотеатр смотреть новый фильм «Касабланка». Я его не просто видел. После просмотра фильм «анатомировала» для студентов известный киновед-женщина и вслед за американскими коллегами нахваливала финальную фразу, не догадываясь, наверное, что вся прелесть произнесенного Риком в том, что это первый публичный каминг-аут, который выворачивает наизнанку смысл показанного ранее.

На третий день опять был массовый налет на Лаэ, а я опередил основную группу, чтобы отбомбиться по второй позиции зенитчиков, расположенной западнее города возле реки Маркхем, которая сверху из-за коричневатого цвета кажется селевым потоком. На эту батарею приходилась основная нагрузка при отражении атак бомбардировщиков. Как обычно подлетел над морем, а над берегом зашел, форсировав двигатель, чтобы разогнаться, на боевой курс. Я уже видел спрятанные в нишах длинностволые зенитки, готовился открыть огонь из пулеметов, чтобы лучше навестись, когда заметил летящие прямо в меня снаряды из строенной двадцатипятимиллиметровки, спрятанной в окопе, прикрытом ветками, перед позицией трехдюймовок. Японцы сделали правильные выводы после моего предыдущего налета и приняли меры. Уклониться не успевал, поэтому обреченно полетел навстречу снарядам, начав стрелять из пулеметов и пушек по трехдюймовкам, чтобы не слышать, как будут дырявить мой самолет. Все-таки услышал в тот момент, когда сбросил сразу все бомбы, потому что еще один заход станет последним.

— Джонни, ты жив? — спросил я стрелка, разворачиваясь на юго-юго-запад, чтобы лететь над границей суши и моря, где попадаются песчаные пляжи, пригодные для аварийной посадки

— Да, но у меня тут дырки в полу, — доложил он.

— Попробую дотянуть до аэродрома, но будь готов к вынужденной посадке, — предупредил я.

«Тутси» оказалась выносливой дамой. Она скрипела, дрожала, сбивалась с такта, собираясь заглохнуть, а потом начала перегреваться, но дотянула до аэродрома Кила-Кила. Я предупредил вышку, что сильно побит, могу при посадке начудить. Успел выпустить шасси — и через несколько секунд исчезло электропитание и двигатель заглох или наоборот, точно сказать не могу. Стало непривычно тихо. Самолет плавно и беззвучно, как привидение, опустился на взлетную полосу, коснувшись ее сперва передними колесами, подпрыгнул малехо и со второй попытки присел сразу на все три и покатился по металлических плитам, остановившись чуть дальше здания штаба, из которого, услышав подвывание пожарной машины, вышли почти все, кто в нем был. Для тринадцатого числа в календаре мы отделались легким испугом. Может, потому, что сегодня среда, а не пятница.