Крысолов

Глава 13

Утром моя возлюбленная исчезла, собравшись тихо, как мышка, не потревожив мой сон. Я проспал до одиннадцати, затем раскрыл глаза и нашел под лампой записку: «Милый, обед в твоем холодильнике. Петрушу я накормила. Вернусь поздно. Люблю, целую. Дарья».

Ну что тут скажешь? Мой бриллиант сиял все ярче день ото дня… Поумилявшись, я перебрался в свою квартиру, обладавшую в данный момент большим преимуществом: в ней были компьютер и обед и не было попугаев.

Рядом с компьютером лежал словарь, раскрытый на букве О. «Оология», наука о птичьих яйцах… Затем – «оомицеты», подкласс низших грибов, «ооспора» – нечто одноклеточное у водорослей, «оофорит» – воспаление яичников, и «опак» – сорт белой глины, применяемый для выделки фаянса. «Совсем неплохо, – подумал я, – такими темпами можно добраться до буквы П как раз к новому году».

За «опаком» шли знакомые и потому неинтересные слова: «опал», «опалесценция», «опера», «операция» и «опиум», а после «опиума» – странный термин «опопанакс». Но телефонный звонок прервал мои изыскания в самом любопытном месте.

С минуту я глядел на верещавший телефон, раздумывая, брать или не брать трубку. С одной стороны, мой плановый отпуск еще не кончился (в том смысле плановый, что я запланировал его сам), с другой – нельзя же сидеть отрезанным от мира? Если звонит страховая директриса (как там ее?.. «Гарантия и покой»?..), я скажу, что начал разработку операции под названием «Опопанакс» и что у ее конкурентов случится вскорости оофорит. А если меня домогается тот самый старец от Петра Петровича, с «Хопром» и «Гермес-Финансом», я отошлю его в банк «Хоттингер и Ги», намекнув, что там скупают любые векселя, причем за твердую валюту, бразильские юани и марокканские талеры.

Работать абсолютно не хотелось. Но мог звонить Мартьянов или другой серьезный клиент, могли потревожить бывшие сослуживцы, друзья по институту, дальние родичи, Жанна или остроносый; мог, наконец, прорезаться пропитый баритон («Ты, козел? Слушай и не щелкай клювом!»), что было уже интересно. Словом, я не выдержал, поднял трубку, услышал непривычный писк и свист, а после – голос:

– Квартира Дмитрия Григорьевича Хорошева? С кем имею честь? – Голос был твердым, ясным, чуть грассирующим на звуке «р» и совершенно незнакомым. Но не из тех, каким сулятся дать в грызло и посадить на примус. Очень интеллигентный голос, приспособленный к чтению лекций и научным дискуссиям с оппонентами.

– Дмитрий Григорьевич Хорошев у телефона. Слушаю вас, – произнес я с тем же дискуссионно-лекторским акцентом. Эти неуловимые интонации что-то вроде визитной карточки: стоит произнести три слова, как людям ученым – без разницы, физикам, гуманитариям или биологам – уже понятно: свой!

– Прошу простить за беспокойство… – (Свой, подумал я, свой! И чином не ниже профессора. Доценты, те погрубее, попроще…) – Я дозваниваюсь к вам вторую неделю, Дмитрий Григорьевич. Но, к сожалению…

– К взаимному, – подхватил я, уловив, что обозначилась пауза. – Мне пришлось отправиться в зарубежную командировку. Кембридж… Симпозиум по компьютерному моделированию иерархических связей в стаях крупных хищников… Львы, гиены, волки… И человек, само собой. Опасное занятие!

Послышался вежливый смешок.

– Рад, что вы уцелели, Дмитрий Григорьевич, и прошу простить покорно, что не называюсь. Уверен, моя фамилия вам ничего не скажет. Я… э-э… коллега и сослуживец вашего знакомого. Того, с которым произошло несчастье.

Ррад… Дмитррий Грригорьевич… Пррошу прростить покоррно… Уверрен… Раскатистое долгое «эр», но совсем не такое, как у мерзавца Петруши; впрочем, Петруша с сухогруза и слов-то таких не знал – прошу простить покорно…

– Кажется, несчастье случилось на вашей даче? – деликатно поинтересовался голос.

– Увы!

Масса эмоций и ноль информации. Теперь послушаем коллегу и сослуживца. Я почти не сомневался, что знаю, кто он такой. Вот только имя-отчество не мог припомнить.

– Дмитрий Григорьевич… – Голос приобрел задушевные интонации. – Не хочу обидеть вас… либо, паки того, оскорбить напрасным подозрением… Но если вы что-то нашли… что-то странное, непонятное… может быть, пугающее… будьте осторожны, батенька мой!

Батенька мой… паки того… Это тянуло уже не на профессора – на академика! Со знанием классических языков, от древнеславянского до латыни!

– Милостивый государь, – произнес я с вежливым придыханием, – не могли бы вы выразиться более определенно?

– Попытаюсь. Пропала некая вещица… точнее, три вещицы, каждая – в своем футляре особенного цвета… черный, красный, голубой… Футляры небольшие, в форме цилиндриков, с плотными крышками… Так вот, Дмитрий Григорьевич, не открывайте черный и красный футляры. Ни при каких обстоятельствах! Прошу поверить, я забочусь лишь о вашей безопасности. Я – врач, Дмитрий Григорьевич, я клятву давал… клятву Гиппократа… Вы понимаете, что это значит?

«Давал ты клятву, старый пень, – промелькнуло в моей голове, – а потом такое напридумывал, что взглянуть страшно!» Но вслух я трагическим тоном пробормотал:

– Уже… Увы мне, уже! Уже!

– Что «уже»? – встревожился голос.

– Я не знал, что вы давали клятву Гиппократа… не знал и посмотрел на черный амулет… как раз перед отъездом на симпозиум… нашел его на даче… после несчастья с нашим общим знакомым… Что теперь, профессор? Что со мною будет?

Кажется, на профессора он внимания не обратил, только раскашлялся, будто вдруг запершило в горле. Справившись с приступом, поинтересовался:

– Вы были одни?

– Один, как перст.

– А красный футляр не открывали?

– Нет, – подтвердил я, не уточняя, что вовсе его не видел.

– Хорошо. Вы спрятали гипноглифы в надежном месте?

– Гипноглифы?

– Да. Амулеты, как вы их называете.

– В надежном. Я не знал, что с ними делать. Тут столько желающих объявилось… Я запутался. И уехал на симпозиум, от греха подальше.

– Никому их не отдавайте! – Голос был близок к панике. – Никому, Дмитрий Григорьевич! Никому, кроме меня!

– Но кто вы, сударь?

– Я… Ну, не важно. Я вас навещу, я знаю ваш адрес. Приду через несколько дней. Ждите и не волнуйтесь. Только не открывайте черный и красный футляры!

Он повесил трубку, в ней что-то снова пискнуло, и я витиевато выругался. Конспиратор хренов! Значит, черный и красный не открывать, а голубенький – можно! Так сказать, для наслаждений души и тела…

Впрочем, что гневаться и сердиться? Косталевский (сомнений не было, что звонил именно он) добавил ценную информацию, которой тут же сыскалось место на моей воображаемой схеме. Теперь я знал, что гаммиками похищен красный амулет, что амулеты именуются гипноглифами и что они бывают разной силы или, верней, представляют для окружающих разную степень опасности. От одних хохочешь или прыгаешь в постель к любимой, а от других… Что? Что именно? Черный гипноглиф не оказал на меня воздействия… вроде бы не оказал… правда, я любовался им в одиночестве… А как положено? Вдвоем? Или втроем? Тогда как белый…

Я вдруг подскочил, сообразив, что о гипноглифе белого цвета речь у нас не шла. Но разве он не представлял опасности? Странно… Если уж о чем предупреждать, так о неполадках с головой и вероятной амнезии… Или тут был коварный умысел? Откроет Дмитрий Григорьич, батенька мой, белый футляр, посмотрит, поглядит – и позабудет обо всем на свете… Забудет Сержа Арнатова, и Косталевского, и их катализаторы-гипноглифы, и собственное имя… Почему бы и нет? Очень изящное решение проблемы!

Что ж, прибережем эту мысль на будущее. Чутье крысолова подсказывало мне, что она еще пригодится, дозрев до кондиции в запасниках подсознания. Есть многие виды ловушек, засад и капканов, но самые надежные из них – те, что лишают доверия к собственному рассудку. К своей компетентности, знаниям, памяти… Я сталкивался с этим не раз и знаю, что потерявший веру в себя – конченый человек. А что такое, кстати, человек? На девяносто пять процентов – память плюс пять процентов самомнения.

Итак, мысль об амнезийной ловушке внедрилась в мою подкорку – вместе с еще одной идеей: о том, что Косталевский не доверяет никому. Даже команде остроносого, хоть тот являлся, несомненно, его куратором по линии секретных ведомств. Однако: «Никому не отдавайте!.. Никому, кроме меня!..» Крик души, можно сказать. Даже вопль.

Поразмышляв над причинами возможного конфликта и не придумав ничего, я бросил это занятие, снял трубку и позвонил в «Голд Вакейшн», дабы высказать благодарность за приятный и пользительный отдых. В начале нашей короткой беседы в трубке опять что-то пискнуло – чуть слышно, но весьма многозначительно. Томимый дурными предчувствиями, тревожась, что разговор с Косталевским записан, я перебрался в квартиру Дарьи и сделал пару звонков – в справочную Аэрофлота и компанию «Бритиш Эвэйс», интересуясь ценой билетов до Нью-Йорка. У Дарьи тоже пищало. Может, перекликались вольные ветры эфира, а может, наши жилища были нашпигованы «жучками» – ведь аккуратно вскрыть замок и учинить негласный обыск не составляет проблем.

Подумав об этом, я похолодел, помчался к себе, оскалил зубы в ответ на мрачную ухмылку Сатаны и торопливо влез в компьютер. Его не включали. Определенно не включали. Никаких следов хищения: все файлы, каким полагалось бы в этом случае изобразить сквозняк, целехоньки и на своих местах. Все цело, базы и программы, все тайны и секреты, чужие и мои, и никаких попыток вскрыть и поживиться информацией. На этот счет сомнений не было. Я редко пользуюсь паролями, схемная защита надежнее, и, чтобы забраться в мою машину, нужно знать, как включить и где включить. А если не знаешь, то фарт проедет по ушам, как выражаются в краях обетованных, за Воркутой и Колымой.

Немного успокоившись, я сделал вид, что ничего особенного не случилось, и начал дозваниваться Мартьянову. В своих магазинах он отсутствовал, но обнаружился на Васильевском, в агентстве «Скиф», слегка запыхавшийся, но бодрый. Узнав мой голос, пробормотал:

– Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!

– Взаимно. Есть предложение встретиться, Андрей Аркадьевич.

– Всегда рад. Подъедешь к четырем в агентство? Раньше не выйдет. Я тут чечако натаскиваю… пополнение новобранцев… Ребята крепкие, но об охранной службе ноль понятий.

– Зато они молодые, красивые, – утешил я. – Еще научатся.

– Вечером синим, вечером лунным, был я когда-то красивым и юным, – задушевно сообщил Мартьяныч. – Ну, приходи! К четырем.

Почему его сегодня на Есенина потянуло? Может, юбилей?

Я включил телевизор, прослушал новости, но о великом поэте в них не сказали ни слова. Вообще ничего экстраординарного – вроде налета боевых драконов из Персии на Вашингтон – не случилось.

Несмотря на все ухищрения, опять взорвали монарший памятник в Подольске; в Чечне украли трех англичан и двух французов; по Москве маршировали заединщики в черных рубахах, а в строительных магазинах наблюдался острый дефицит саперных лопаток. Во всех же прочих местах богоспасаемой отчизны все было тихо, все шло путем: врачи отказывались лечить, учителя – учить; шахтеры лежали на рельсах, а шахты – в руинах; Центробанк сражался за стабильный рубль, а все остальные – за выживание; парламентарии прибавили себе зарплату, а грань между пенсионерами и нищими успешно стиралась – те и другие дружной колонной переселялись на кладбище.

Дослушав до конца, я полез в холодильник и в самом деле обнаружил там обед: окрошку и свиные отбивные с рисом. Это являлось веским доказательством, что в Дарье счастливо соединились два начала: возвышенно-романтическое и кулинарно-прагматичное. Я пообедал, выпил кофе и поехал к Мартьянову, размышляя о тайнах женской души. Окрошка была превосходной: я не пробовал такую лет пятнадцать, с тех пор, как скончалась мама.

Частное охранное агентство «Скиф» размещалось в розовом двухэтажном особнячке, а сам особняк прятался за домами, что на углу Десятой линии и Малого проспекта. Я вылез из метро на «Василеостровской», закурил, принюхался к воздуху (тут он особенный – смесь бензиновых паров с влажным ароматом близкого залива) и зашагал к Десятой, а по ней – к Малому. День был прохладный; скудное петербургское лето кончалось, а за семью морями и семью горами, в теплой щедрой Андалусии, лишь начинался бархатный сезон. Эта мысль вызвала у меня острый приступ ностальгии.

Впрочем, я всегда ностальгирую на Десятой линии. Тут, в доме за номером тридцать пять, прежде находился матмех, и я успел тут поучиться – до того, как всех физиков, химиков и математиков переселили в Петродворец. Здание бывшего матмеха все еще относилось к университету, но его массивные двери были плотно затворены, а в окнах не наблюдалось признаков жизни. Над дверями висела поцарапанная табличка, на которой я разобрал лишь одно слово – «Научный», а ниже, на стене, мелом было накорябано: «Одна наука на Руси – не верь, не бойся, не проси!» Несомненно, этот лозунг обладал высшей степенью интеграции и хронологической протяженности; он оставался справедлив и во времена Ивана Грозного, и в кровавую петровскую эпоху, и в период диктатуры пролетариата, и сейчас, в славные годы разгула российской демократии.

Повторяя в такт шагам – не верь, не бойся, не проси!.. – я добрался до Малого, свернул направо, проник через арку во двор, приблизился к розовому особнячку, был узнан неусыпной стражей и допущен внутрь. Внутри имелся коридор с выходом к лестнице и парой дверей: одна вела в туалет, а другая – в тренировочный зал (он же раздевалка и аудитория для теоретических занятий). Оттуда доносился гулкий бас Мартьяныча:

– … Классиков надо читать, обалдуи! Классик что сказал про недотеп-охранников? Не знаете? Ну, так я вам повторю: есть одна хорошая песня у соловушки – песня панихидная по моей головушке! Это о вас, имбецилы! Персонально о тебе, Колян! И о тебе, Осадчий! И о тебе, Груздев! Я что говорил, чему вас учил? Не торчать у дверей, не глазеть на девиц, не строить им рожи, а постоянно перемещаться по торговому залу! Так, чтоб охраняемый объект был под контролем во всех своих частях, а злоумышленник не мог зафиксировать, где в данный момент находится охрана. Ясно, кретины? Запомните: у дверей не охранник стоит, а мальчик напоказ, он же – живая мишень! А настоящий охранник должен появиться вдруг, выпрыгнуть из-за прилавков и полок, как тигр из тростников, и сразу стрелять на поражение! Если злодей с пистолетом, бить в руку – в ту, которая держит пистолет! Ежели с автоматом – бить в лоб! Понятно?

– А если он с гранатой? – раздался чей-то робкий голос.

– А если с гранатой, любознательный мой, то нужно не палить, а прыгнуть на него, хватать за кулак, где граната, валить на пол и заворачивать руку ему под брюхо. А после кричать: разбегайссь!.. И ждать, когда рванет.

– Так ведь если рванет…

– Если рванет через два тела, последствия будут минимальны. А ты, Груздев, станешь героем, и похоронят тебя на Южном кладбище под залп «Авроры». Все на сегодня!

И Мартьяныч, отдуваясь и вытирая потный лоб платком, явился в коридоре.

– Приветствую, друг мой! Поднимемся наверх, ко мне, выпьем чайку?

– Спасибо. Я только из-за стола. И сыт, и пьян.

Андрей Аркадьевич сунул платок в карман и уставился на меня внимательным оком.

– И правда, сыт, пьян и нос в табаке… А еще – бодрый, свежий, загорелый и довольный… Ты никак жениться собрался, парень?

– Может быть, – отозвался я, в который раз потрясенный его проницательностью.

– Хм… Ну что ж, пора, пора. Ты – мужчина в самом соку. Только помни, что сказано поэтом… – Он откинул голову, и я решил, что сейчас опять последует цитата из Есенина, но это оказался Багрицкий: – От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…

– Согласен на супружеские измены. В разумных пределах, конечно.

– Все вы так говорите поначалу. А как до дела дойдет… – Мартьянов махнул рукой, и мне припомнилось, что сам он женат по третьему или четвертому разу, и, следовательно, опыта ему не занимать. – Ну, раз чая не хочешь, так прогуляемся? До «Антарктиды»? Я там машину оставил.

«Антарктидой» назывался его магазин на Шестой линии, где торговали холодильниками и прочей «бошевской» техникой. Дойти туда можно было минут за двадцать, и я согласно кивнул. По знаку Мартьянова какой-то рыжий лохматый молодец принес ему плащ-дождевик из кабинета, что находился на втором этаже, и Андрей Аркадьевич, ощупав карманы (на месте ли любимая «беретта» и кастет?), стал облачаться, кивая рыжему и приговаривая:

– Ты, Кирпичников, этого человека запомни… Это Хорошев Дмитрий Григорьич, ба-а-льшая голова! У него в пятке больше, чем у тебя промеж ушей… Он – великий боец научно-финансового фронта, тореадор и ас… Из тех людей, о коих сказано: из тени смерть и солнце встали вдруг, цирк загудел, арена завертелась – ее пронзил фанфары алый звук… Вот ты, Кирпич, знаешь, откуда это? Не знаешь… И потому годишься только палить и баранку крутить. А Дмитрий Григорьич знает… ведь знает же, а?

– Рафаэль Альберти. Бой быков, – откликнулся я и подмигнул рыжему. Тот подмигнул в ответ и с наигранной вежливостью поинтересовался:

– Чем занимаетесь, Дмитрий Григорьич? В свободное время, когда не бьетесь на финансовых фронтах?

– Откармливаю аллигаторов, – сказал я, и мы расстались, вполне довольные друг другом.

– Хороший парень Паша Кирпичников, – произнес Мартьянов, когда мы вышли на улицу. – Бывший гаишник, но честный. А за баранкой – просто гений! Можно сказать, Александр Блок. И поэзию уважает, в Лермонтове начитан… Теперь я ему Шекспира подсунул с Киплингом. Осилит, бригадиром сделаю. – Кивнув массивной головой, Андрей Аркадьич искоса взглянул на меня: – А ты, друг мой, в предсвадебных хлопотах? Может, достать чего надо? Редкостное, в подарок для новобрачной? Микроволновку из Аргентины, чтобы бифштексы жарила и песни пела, как Лолита Торрес? Хочешь?

– Хочу, но не сейчас. А сейчас скажи мне, Андрей Аркадьич, как выяснить, прослушивается ли телефон?

– Если оборудование хорошее, заграничное, то никак. А если наше и вдобавок старое, то могут быть шумы. Писк, когда снимаешь трубку и когда ее кладет твой абонент.

– Кажется, мой случай, – признался я, и Мартьянов высоко вздернул брови. С минуту он молчал и пыхтел, погромыхивая железом в карманах дождевика, потом деликатно полюбопытствовал:

– Не тот ли Скуратов тебя достает, который майор Иван Иваныч? Тощий, жилистый, лет сорока пяти и с носом, как у Буратино?

Память у него была великолепная: он в точности процитировал мои слова, хотя с той нашей воскресной встречи прошло уже двенадцать дней.

Я кивнул.

– Скуратов, он самый. Однако уже не майор, а полковник, и служит не в УБОП, а в ФСБ.

– Этих я плохо знаю. Не наши люди, не милицейские… Особая каста. – Мартьянов потер ладонью крутой лоб и, выдержав паузу, спросил: – А что ему надо? Занятия твои не нравятся? Или клиентура?

– Нет. Ни с клиентурой, ни с занятиями никаких проблем, если налоги с доходов уплачены. Так, случайное дело. Кое-какая информация им нужна, вот и привязались.

– Информация всем нужна, – заметил Андрей Аркадьевич. – А тебе что нужно? Помощь? Совет? Или что-то еще? Помнится мне, ты об одном уроде расспрашивал… о том, который в вишневом «мерсе» разъезжает… А с этим тоже нет проблем? Я, сам понимаешь, против ФСБ не потяну и ссориться с ними, как лояльный гражданин, не буду, но с плясунами-танцорами справлюсь. «Полюс» – то мой в Купчине, в ваших краях!

«Полюс» был еще одним мартьяновским заведением, и, вероятно, к нему и подкатился Танцор, суля непробиваемую «крышу», и был налажен прочь, с пинком под бампер, о чем рассказывал Андрей Аркадьич при прошлой нашей встрече. Не исключалось, что сей наезд купчинской братвы был не единственным и мог повториться в будущем, а значит, Мартьянов имел законный интерес ко всяким плясунам-танцорам.

Я собирался развить эту тему, но тут мы подошли к перекрестку Малого проспекта с Шестой линией, и мой спутник вдруг остановился.

– Дай-ка мне, Дима, закурить. Только без резких телодвижений и не озираясь по сторонам… Вот так, спокойно, спокойно… – Он затянулся, поморщился, ибо курил вообще-то редко, и проникновенным басом сообщил: – Над окошком месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел… Пасут тебя, друг мой, пасут, точно йоркширскую овечку. И даже не очень скрываются твои корефаны… Я их тебе покажу. Вот подойдем сейчас к той витринке с колбаской и молочком, сам поглядишь.

Мы подошли к витринке и начали пристально изучать сыр «Российский», пакеты с «Пармалатом» и кефиром, сосиски «Школьные» и твердокопченую колбасу «Дон Кихот». Мартьяныч даже растопырил известным жестом пальцы и сунул мне под нос, будто мы с ним приятели-алкоголики, выбирающие закуску к заветной бутылке. А сам в то же время азартно шептал:

– Вот этот кент, в лиловой рубахе… и второй… видишь, у киоска остановился, мороженое приобретает?.. Тощий и длинный, как глист… Я их тотчас заприметил, как мы со двора вышли. Думал, по мою голову, но ребята явно служивые, а у меня с ФСБ никаких взаимных претензий… Тем более с нашими, с эмвэдэшниками… половина УГРО и УБОПа в моем «Скифе» кормится, подрабатывают на денежных конвоях… Выходит, твои это кореша. Что скажешь, Дмитрий?

– Спасибо скажу, – пробормотал я, приглядываясь к Лиловой Рубахе и Глисту. Эти были другой породы, чем Боря-Боб и братцы-лейтенанты – неприметные, без выпирающих мышц и какие-то юркие – не ротвейлеры, не бульдоги, а скорее пара охотничьих лаек. Но лайки – тоже собачки серьезные: взявши след, его не теряют, не щелкают попусту клювом и не считают ворон. Словом, я догадывался, что от них не уйти. В сфере абстрактных понятий я, быть может, тореадор и ас, но вот на практике – жалкий дилетант. В том, как сбрасывать «хвосты» и делать лыжи, любой дебильный урка даст мне фору в сто очков.

Впрочем, ничего ужасного не случилось. Ходили за мной в Андалусии, ходят здесь – ну и что с того? Пусть ходят. Надо будет, я от них избавлюсь. На их стороне упорство и опыт, длинные ноги и острый нос, а на моей – воображение. Что бы такое вообразить? Ну, например, амнезийный гипноглиф, продемонстрированный в нужном месте и в нужное время – скажем, прямо сейчас. Подойти к этому тощему, к Глисту, достать амулет и сунуть в физиономию… а потом – к Лиловой Рубахе…

– О чем мечтаешь? – Мартьянов потряс меня за плечо, и я очнулся. Мы уже шагали по Шестой, два «хвоста», Глист и Лиловая Рубаха, тащились следом, и никаких магических амулетов у меня с собою не было. Ни черного, ни белого, ни голубого, на даже пестрой «веселухи»…

«На дачу нужно ехать», – промелькнула мысль. Нужно… Но как избавиться от топтунов? Нельзя их за собой тащить… Нагрянут и возьмут вместе с халатом, коробкой и амулетами… Тем более если наш разговор с Косталевским подслушан…

Машинально перебирая ногами, стараясь не отстать от широко шагавшего Мартьянова, я припоминал подробности утренней телефонной беседы. Было мною сказано: посмотрел на черный амулет, нашел его на даче, но вряд ли это являлось бесспорным признанием. Важно не что сказано, а как и в каком контексте; может, я просто подшутил над престарелым профессором? Таков мой стиль общения, и остроносый Иван Иванович с ним уже познакомился, как говорится, из первых рук. Так что ничем особенным я не рискую, в отличие от Косталевского. Он-то ведь говорил всерьез! И признался, что конфликтует со своими покровителями… А еще сказал, что навестит меня. Ждите, Дмитрий Григорьич, и я приду! Придет и попадется в лапы Глисту и Лиловой Рубахе…

Какая-то смутная идея забрезжила в моей голове, что-то связанное с Косталевским и истинными намерениями Скуратова, но тут Андрей Аркадьевич толкнул меня локтем в бок:

– Ты что, друг мой? Спишь на ходу?

– Не сплю. Думаю.

– И что надумал?

– Нанять тебя, Мартьяныч. Чтобы твои ребята дали отсечку моим «хвостам». Разик-другой… А с остальным я сам разберусь.

– В секретное место нужно сбегать?

– Вот именно, в секретное. На дачу мою, под Приозерском. Только без топтунов. – Я покосился на другую сторону улицы, где, облизывая мороженое, неторопливо шествовал Глист. Потом спросил: – Какой возьмешь гонорар, Андрей Аркадьич?

– Никакого. Ты оказал мне услугу, я окажу тебе. И все в ажуре.

– Нет, не пойдет. Мои услуги были щедро оплачены. В твердой валюте, насколько помнится. Так что и я готов платить.

– Тоже в твердой валюте? – насмешливо прищурился Мартьянов.

– В какой назначишь.

– Раз так, я назначаю доллар. Ровно один американский доллар – знаешь, серенький такой, с портретом Джорджа Вашингтона. Есть у тебя доллар, друг мой?

Доллара у меня не было, зато через каждые сорок шагов нам попадались обменники. Я, скрывая улыбку, тормозил у каждого и спрашивал, не продадут ли Джорджа Вашингтона, но попадались сплошь Франклины да Гранты, либо, в крайнем случае, Джэксоны. Наконец искомое нашлось – в пункте Промстройбанка, у молодой красотки с наклеенными ресницами. Пролистав мой паспорт, она сунула в окошко доллар и сдачу, потом ехидно осведомилась:

– Справку на вывоз оформлять?

Я покачал головой:

– Не надо. Доллары я вывожу исключительно контрабандой. Зашиваю под кожу.

– А в какое место? – Девушка игриво хлопнула ресницами.

– В мошонку, – буркнул Мартьянов, сунул доллар в карман и потащил меня дальше. Глист и Лиловая Рубаха шли за нами как приклеенные.

– Ну, шеф, какое будет задание? Отвезти на дачу под Приозерском и чтобы без топтунов?

Я молча кивнул, размышляя о том, что Мартьяныч хоть и бывший милицейский, а человек. Кстати, богатый человек: мы приближались к «Антарктиде», и за ее огромными окнами уже сверкала шеренга белоснежных холодильников, сияли серебром газовые и электрические плиты, громоздились на полках чайники и утюги, вентиляторы и тостеры, мясорубки и микроволновки. При виде их Мартьянов мечтательно улыбнулся и сказал:

– Договоримся так: ежели тебе на дачу ехать, ты звонишь и произносишь пароль. Такой, к примеру… – Он запрокинул голову, опустил веки и продекламировал: – Из Петербурга в Хамадан, чрез горы и моря, до пограничников дошли раскаты Октября. Скажешь, и ровно через час подъедет Паша Кирпичников, чтоб обрубить «хвосты» всяким шавкам. А если тебе в какое другое место понадобится, скажешь другой пароль: отговорила роща золотая березовым, веселым языком… Как дальше, помнишь?

– И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком, – закончил я и, прощаясь, протянул ему руку.