Крысолов

Глава 22

Это был, несомненно, он – престарелый, но бодрый джентльмен с офицерской выправкой, в строгом темном костюме и с нахмуренным челом. Взор его и в самом деле был суров и светел. Будто не он пару недель назад тащился на полусогнутых к лифту, опираясь на хрупкое плечико Эллочки; будто не он, налившись кровью, рычал: «Н-на что н – намекаешь, щ-щенок?..» Будто и не было никогда милых курортных шалостей: ни страуса с выдранным хвостом, ни стопок, стаканов и рюмок, что щедро подносил нам Санчес, ни песен боевых, ни баек о моджахедах, порубленных в лапшу, ни пьяных воплей: «Батарея, к бою!.. надраить кафель!.. шашки наголо!..»

«Может, и правда не было?..» – думал я, устраиваясь в глубоком кожаном кресле и озирая строгие черты, массивный квадратный подбородок, гранитную основательность шеи, твердые, жесткие губы и волевые складки у рта, какие бывают от государственных дум. Но если не было того, о чем я помнил, то что же было? Клоунада, цирк? Которому не место в этом кабинете, но в других краях и при других обстоятельствах он, этот цирк, вполне допустим и даже желателен… В самом деле, отчего солидному человеку не вспомнить юность и не спустить пары? Повеселиться, покуролесить, подурачиться… Тем более что дурачества безобидные – выпивка там, анекдоты… ну, секретарша… И что с того? С кем не бывает? Бывает! Как говорится, седина в бороду, бес в ребро!

Имелась, впрочем, и другая версия: все могло оказаться иначе, не клоунадой, а игрой, точно рассчитанным лицедейством, желанием не подурачиться, а одурачить. Кого? Меня? Покойного Бориса? И прочих алькатразских постояльцев? К примеру, Бартона из Таскалусы?

Георгий Саныч что-то нажал под столешницей, и в кабинет просунулась головка Эллочки в светлых кудряшках.

– Коньяк. Лимон. Кофе. И группу охраны к моим дверям.

Все появилось мгновенно, с армейской точностью – я и глазом моргнуть не успел. При виде рюмок с коньяком черты у нашего хозяина расслабились, взор помягчел; сделав широкий, гостеприимный жест, он произнес:

– За продолжение приятного знакомства! В новом, как я надеюсь, качестве!

Мы выпили. Коньяк был дорогой, французский; такой у нас не принято закусывать, его положено воспринимать нёбом, и пищеводом, и всеми фибрами души. Заметив, что я проигнорировал лимон, Георгий Саныч одобрительно кивнул и покосился на Скуратова.

– Представь нас друг другу, полковник. По всей форме.

– Хорошев Дмитрий Григорьевич, – произнес остроносый в той же официальной тональности, как при нашей первой встрече. – Возраст – тридцать шесть, холост, но собирается жениться, кандидат наук, сотрудник Института проблем математики в бессрочном неоплачиваемом отпуску. Наш информатор. А это, – он с почтением приподнял брови, – это Зубенко Георгий Александрович, в прошлом генерал КГБ, а в данный момент – генеральный директор компании «Российские сплавы». Наш шеф. Прибыл вчера из столицы. Цените, Дмитрий Григорьевич, – приехал ради вас!

Из этой краткой прелюдии слух мой выхватил сперва всего три слова: «Холост… собирается жениться…» Кажется, о наших с Дарьей отношениях знали все: команда альфа, и команда бета, и даже попугай Петруша. Петруша был сравнительно безвреден, покуда клюв не разевал, а вот зулус намеревался бросить мою красавицу под поезд. Не знаю, какие планы были на этот счет у остроносого, но он меня предупредил. Жениться собираетесь, Дмитрий Григорьич? Так будьте поосторожней. Ведь, кроме поездов метро, есть и трамваи, и электрички.

Осознав сей факт, я тут же столкнулся еще с двумя, такими же ясными и неприятными: во-первых, из посредников меня разжаловали в информаторы, а во-вторых, надули с генералом. То есть генерал присутствовал, и даже не просто генерал, а сам Зубенко, куратор Косталевского, но – бывший. Отставной! Не эфэсбэшный генерал, а кагэбэшный. И какое, спрашивается, он имел отношение к делу?

Да, нелегкий выдался денек! Можно сказать, ревизия всех аксиом и постулатов… Две команды, и обе – перевертыши!

Зубенко похлопал ладонью по крышке стола:

– Материалы, Дмитрий Григорьевич! Кажется, вы что-то нам принесли?

– Принес, – выдавил я. – Но прежде хотелось бы прояснить ситуацию.

– Дмитрий Григорьевич не любит блуждать в потемках, – проворковал остроносый. – Такой уж он человек… Предпочитает определенность.

С этими словами Скуратов поднялся, на пару секунд приоткрыл дверь в приемную и продемонстрировал мне стражей – три зеленых вместительных шкафа на белокуром фоне секретарши Эллочки. Для полной, так сказать, определенности.

Изображая нерешительность, я вытащил конверт, покрутил в руках и положил на колени. Затем уставился на экс-генерала.

– Вы, Георгий Саныч, не из ФСБ. И здесь не Управление аналитических исследований.

Он коротко хохотнул:

– Какая проницательность! Так вот, мой дорогой, такого управления больше не существует. Упразднено! Лет этак семь тому назад. Управление не существует, структура исчезла, а люди, заметьте, остались… И этот ваш Косталевский, и другие, а среди них – Скуратов Иван Иванович, мой прежний помощник. Вот он – действительно из ФСБ! Начальник отдела. Трудится на обновленную державу, но помнит о старых друзьях и начальниках. И старые друзья его не забывают, содействуя в меру сил и средств. Общие деловые интересы, Дмитрий Григорьевич! Деловые интересы плюс патриотизм! Вы ведь, надеюсь, тоже патриот?

И этот о деловых интересах, подумал я, вспомнив о Бартоне. Деловые интересы, дьявол их побери, да еще с патриотическим уклоном! В какую только сторону, в левую или в правую? Затем я мысленно принес свои извинения ФСБ. Справедливость есть справедливость; хоть Скуратов и относился к этому ведомству, работал он все-таки на прежних начальников и друзей.

Экс-генеральская ладонь нетерпеливо хлопнула по столу.

– Так что же, Дмитрий Григорьевич?

– Вы – не из ФСБ, – упрямо повторил я, стиснув конверт побелевшими пальцами.

– Я – из КГБ, – с любезной улыбкой сообщил Зубенко.

– Такой организации больше не существует.

– Вы уверены? Вы в этом абсолютно уверены? Как в торжестве российской демократии? Может, вам мнится, что прошлое кануло в вечность, что Политбюро ЦК – смутный сон, что не осталось в живых ни одного секретаря обкома, что миллионы членов партии – руководители, офицеры, ученые, специалисты – все как один ушли на покой или перекрестились в либеральных демократов? – Он выдержал паузу, разглядывая меня, словно какое-то мелкое диковинное насекомое. – Все не так, Дмитрий Григорьевич, все не так. Я ведь сказал вам: структура исчезла, а люди остались. Люди, кадры! Те, которые трудятся и верят, и те, которые следят; ну и, конечно, те, которые руководят и платят. А раз платят, значит, рассчитывают на окупаемость вложенных средств. Вы спросите – каким же образом? Какую прибыль мы надеемся извлечь? И я вам отвечу: прежний Союз. Прежнюю нашу державу, в прежних ее границах или, быть может, продвинутых на запад и на юг. Великую страну, достойную великого народа! Ответьте, Дмитрий Григорьевич, разве это не патриотично?

– Этот патриотизм пахнет большой кровью, – возразил я, и ладони Зубенко тут же взлетели над столом, как два боевых вертолета. Их пальцы-орудия были нацелены в мои виски.

– Нет, нет и еще раз нет! Есть множество способов для достижения цели, и одно из них – в ваших руках, Дмитрий Григорьевич! Вы можете гордиться тем, что…

Он говорил о моей высокой миссии информатора-стукача, а мне опять вспоминался Бартон. Какое совпадение! С той, бартоновской, стороны тоже знали о множестве способов для достижения цели, о средствах предпочтительно бескровных, тайных и тихих, но эффективных, как петля на шее… Еще я думал, что Зубенко прав, посмеиваясь над нашей российской демократией: да, прежняя структура исчезла, но кадры остались, а значит, бессмертные традиции живы. Живы, хоть ФСБ сменило КГБ, хоть правят страной не генсеки, а президент с премьером, хоть прежний Верховный Совет теперь называется Думой. И что с того? Как говорят британцы, a bad penny always comes back – фальшивая монета всегда возвращается.

Экс-генерал Зубенко продолжал говорить. Сейчас ни тоном, ни манерами он не был похож на бесшабашного полковника Гошу; он казался убедительным, где надо – обтекаемым, где надо – ласковым, где надо – строгим. Он напоминал мне кривую Пеано, проходящую через каждую точку плоскости: ни один момент не был упущен, ни один довод – позабыт; он обо всем побеспокоился и все учел. Кроме, вероятно, амулета на моем запястье.

– Не упорствуйте, Дмитрий Григорьевич, не упрямьтесь. Вы математик, интеллигентный человек, вы понимаете ситуацию. Волею случая вы узнали то, чего не должны были знать, и теперь перед вами альтернатива: или преданное служение, или бесславный конец. Бесславный и безвестный, что было б трагично для столь молодого человека… Подумайте! Я не хотел бы на вас давить… – (взгляд в сторону дверей), – я надеюсь, что ваш выбор будет правильным, объективным и свободным. Свободным в смысле убеждений: вы должны быть внутренне уверены, что встаете на правильный путь и отдаетесь в надежные руки. А чтобы ваша решимость окрепла, поговорим о другом, о том, кем вы были и кем вы стали. Вспомните, Дмитрий Григорьевич, вспомните! Вы были ученым, уважаемой личностью, доверенным из доверенных, в каком-то смысле избранником – и вы потеряли все. Все! Работу, почет, материальную обеспеченность, защиту государства… да и само государство тоже… Вы – нищий! И кто же в этом виноват? Не я и не полковник Скуратов… Вы знаете, кто! Но я не призываю к мести, я призываю к тому, чтобы бороться, чтобы трудиться над изменением ситуации, для вас и для прочих россиян. Ибо она позорна, нетерпима, и потому…

А ведь он меня гипнотизирует, мелькнула мысль. Без всяких там научных выкрутасов, без гипноглифов и хитро закодированных текстов, даже без пресловутого стеклянного шарика… Именно так, как говорил Косталевский: все работает, все ведет к определенной цели – слова, ритмика фразы, порядок ударных и безударных слогов, чередование согласных… Двадцать-тридцать минут, и разум настроен на подчинение; затем команда – и кранты! Будешь чесать левое ухо правой рукой…

Я так и сделал, чтобы разрушить наваждение: хмыкнул, почесался и нерешительно пробормотал:

– Есть, однако, моральный аспект проблемы… этическая, так сказать, сторона… Мы с Косталевским считали, что документ предназначен властям. Точнее – Федеральной службе безопасности, которая курировала проект и в данном случае олицетворяет власти. А теперь выясняется, что исследования финансировались частным порядком, и вы, Георгий Саныч, – частный предприниматель, желающий использовать гипноглифы в личных своих интересах. С той, вероятно, целью, чтобы влиять на президента и его окружение, на политиков и облеченных властью лиц. Немного слишком, вы не находите?

Зубенко обернулся и посмотрел на карту Союза, сверкавшую на стене полированным деревом. Потом, будто почерпнув в этом зрелище решимость, он подмигнул остроносому:

– А Дмитрий Григорьич соображает! Аналитик! Голова! Влиять на президента… Именно так, мой дорогой, – это уже относилось ко мне. – Но кое в чем вы ошиблись. Я – не частное лицо; как было отмечено ранее, есть люди, которые руководят и платят. И они, эти люди, тоже власть. Хотите доказательств? Ну, что ж… – Экс-генерал откинулся на спинку кресла, и черты его приняли задумчиво-отрешенное выражение. – Я не стану касаться имен, Дмитрий Григорьевич: многие вам знакомы, а незнакомые лучше не вспоминать. Давайте используем доводы логики – чистой логики, в которой вы, бесспорно, профессионал. Представим, что я хочу влиять на президента… с помощью вот этого, – он показал на конверт, лежавший на моих коленях. – Но как это можно практически осуществить? Помилуй бог, я ведь не пью с президентом коньяк и не отдыхаю в Испании! Меня к нему и близко не подпустят! Я – здесь, а он – тут! – Зубенко хлопнул одной ладонью по столу и приподнял другую, отмерив изрядное расстояние. – Однако есть люди, которые рядом с президентом, которым он доверяет, к которым прислушивается – и будет доверять безоглядно, не так ли? И раз эти люди близки к президенту – да и не только к нему – значит, они – это власть! Более реальная, чем все депутаты Думы и чем кабинет министров. Вы следите за ходом моих размышлений, Дмитрий Григорьевич? Вы понимаете, что мы, – он подчеркнул это «мы», – такая же власть, как и любая государственная структура? Или назвать вам пару имен?

Я покачал головой. В именах, пожалуй, не было необходимости, как и в использовании черного гипноглифа. Главное мне поведали и так, а что опустили, то не представляло трудов домыслить. В родной тайге российского истеблишмента я все-таки ориентировался лучше, чем в политических заокеанских джунглях. Иными словами, людей, упомянутых Бартоном, я большей частью не знал, а вот о неназванных экс-генералом мог догадаться.

Кто были эти загадочные «мы»? Личности, не раз мелькавшие на телеэкранах, по разным поводам, в различных ракурсах и позах. Министр Икс, стяжатель и взяточник; лидер парламентской фракции Игрек, болтун со склонностью к авантюризму; генерал Зет – мракобес и хам, прямолинейный, как штыковая атака. Были, конечно, и другие: свора алчных парламентариев, тосковавших по прежним временам, а в нынешние не обижавших себя зарплатой; партийные боссы, что набивали карман, попутно горюя о бедах народных; служители закона с подмоченной репутацией, губернаторы – уголовники и аферисты, мэры – лихоимцы и разбойники, и, само собой, генералы, кабинетные полководцы, обожавшие играть в войну, будто гибли в ней не живые люди, а валились с глухим могильным стуком оловянные солдатики. Все – при погонах и должностях, в орлах и звездах; иные – ближе к власти, иные – дальше, но все, подобно нанимателям Бартона, спаяны деловыми интересами и круговой порукой. Плюс, разумеется, патриотизмом.

Нет, я не нуждался в амулете, чтоб выведать их имена. Они меня, в общем, не интересовали; проблема заключалась в другом. Собственно, в двух вопросах: чего добивается Зубенко, и уберусь ли я отсюда на своих двоих. Иными словами, живьем. Последнее не исключалось: Скуратов раньше говорил, что я ему не интересен, но ведь зачем-то он меня сюда привез! А экс-генерал уламывал с таким упорством и настойчивостью! Хотя они могли бы вызвать стражу и вмиг изъять мой драгоценный документ… Однако не изъяли! Привезли и теперь уговаривают, хотят, чтоб я отдался, как невеста-девственница в первую брачную ночь… Значит, что-то им надо! Либо сейчас, либо в отдаленной перспективе. Откуда им знать, что век у наших перспектив короткий: до той секунды, пока они не прочитают документ.

Решив, что время пришло, я вытащил пачку листов и дискету и разложил их на столе.

– Хватит, Георгий Саныч. Вы меня убедили. Предположим, что убедили… Вам хотелось, чтоб я передал документ по доброму согласию, без принуждения и страха – и вот я его отдаю. Владейте, распоряжайтесь, и будем считать, что мой долг перед грядущим поколением исполнен. Но есть еще договоренность с Косталевским, если вы в курсе… почетный пенсион, грамота с виньетками и все такое прочее. Не знаю, какой теперь в том смысл, раз Косталевский трудился не на ФСБ, но все же…

– Он трудился на меня, – внушительно произнес Зубенко. – И раньше, и теперь. Я ему платил! И я договоренность выполняю. Хотя предпочел бы, чтоб Александр Николаевич лабораторию не покидал. Может, вы его убедите? Косталевского не просто заменить…

Последние фразы повисли в воздухе – вместе с листком бумаги, украшенным подписями и печатями, который протягивал мне генерал. Я принял его из рук в руки и ознакомился. Все в порядке, все о'кей, все по высшему разряду… Такие люди подпись приложили! Такие высшие чины! Этот и тот… тот и этот… и даже!.. Мать моя родная!..

Вероятно, я изменился в лице, так как Зубенко сказал с покровительственным смешком:

– Читайте, Дмитрий Григорьевич, читайте! Этот документ я привез с собой. Теперь вы понимаете, что я не обманываю ни вас, ни уважаемого профессора Косталевского? Мы имеем неплохие контакты – и с ФСБ, и с Министерством обороны, и – как вы могли убедиться – даже с Российской академией наук. Все, как я вам объяснял: структура исчезла, люди остались. А люди – решающий фактор…

Затем они с остроносым углубились в мой меморандум, просматривая его по диагонали, мельком, как делал Бартон, то есть в безопасном режиме. Листая страницы, Георгий Саныч с одобрением бормотал: «Кажется, все в подробностях… прекрасная работа… инициирующий модуль описан в деталях… частоты… где тут частоты?.. Так, в таблице… ну, формулы пропустим, это для специалистов… а вот этот график любопытен… оч-чень любопытен!..» Судя по репликам, экс-генерал был более в курсе разработки, чем полковник, и не оставалось сомнений, что оба они изучат мой манускрипт с начала и до конца. Ну а потом – легкая лоботомия, и эти листки с дискетой отправятся дальше. В столицу. Все дальше и выше… Возможно, прямиком к министру Икс, политику Игрек и полководцу Зет…

Шуршали страницы, а я, прислонившись затылком к мягкой кожаной спинке кресла, вспоминал Испанию, теплый вечерний воздух, звездные андалусийские небеса и гостеприимный отель «Алькатраз». Но на фоне этих красот маячило мертвое лицо Бори-Боба и слышался его хрипловатый, будто простуженный после бассейна голос: «Вот она, справедливость… Одни отчизне служили, кровь проливали, а нынче топают на костылях… Другие жрали-пили и набивали карман, и теперь им все позволено – и та же выпивка, и бабы, и брехня о драчках, где задницы их отродясь не бывало. И власть опять же у них…»

У них!

Знал ли майор Чернозуб, кому он действительно служит? Известно ли это другим – Леониду и Льву, Лиловой Рубахе и Джеймсу Бонду и прочим моим топтунам? Или они подчиняются дисциплине и лишних вопросов не задают? Приказано следить – следят, велят убить – убивают… Где тут правда? А главное – где вера и любовь? Все так непросто в мире, а особенно в нашей стране, веками бредущей из ночи в туман, а из тумана в ночь… Все тут переплелось, проросло друг в друга и намертво сцепилось – истина и ложь, алчность и бескорыстное служение, жестокость и доброта, маразм и великий взлет творческой мысли… И каждый из нас должен найти свою дорогу в этих дебрях, сообразуясь со своими понятиями о честности и достоинстве; каждый решает, чему служить, за что бороться – или не бороться вовсе.

Экс-генерал закончил просматривать описание и ткнул пальцем в дискету:

– Что здесь?

– Копия, Георгий Саныч.

– Хм… Предусмотрительно… Надеюсь, себе не оставили?

– Если оставил, сдайте меня в утиль вместе с компьютером.

Зубенко соизволил улыбнуться.

– Может, и сдадим. Главное условие нашего плодотворного сотрудничества, мой дорогой, – искренность. А также преданность. Не забывайте об этом, и вас не забудут. В смысле поддержки, защиты и благ земных… – Он повернулся, спрятал бумаги в сейф и произнес начальственным тоном: – Когда поступит второй документ? Теоретическое обоснование?

– В самом ближайшем времени, – доложил я. – Например, тринадцатого, в понедельник.

– Хорошо. Иван Иванович, – кивок в сторону Скуратова, – будет держать ситуацию под контролем. В наблюдении больше нет необходимости, однако никаких шуточек и фокусов, Дмитрий Григорьевич! Сидите на месте, никуда не уезжайте. Двенадцатого, в воскресенье, вам позвонят, условятся о встрече. Скорей всего здесь. – Он хлопнул ладонью по столу, потом начал приподниматься как бы для прощального рукопожатия, но вдруг снова сел и заговорил таким тоном, словно оставалась еще одна, позабытая за важными делами мелочь. – Увидитесь с Александром Николаевичем, скажите, чтоб перестал дурить, вышел из подполья и взялся за работу. Все прощено и забыто, никто его не обидит, и все – а прежде всего я, – он ткнул пальцем в грудь, – все понимают, что Косталевский – человек незаменимый. Труднозаменимый, скажем так. И нам бы его заменять не хотелось. Он ученый, так пусть работает! Он, кажется, вам доверяет, Дмитрий Григорьевич. Так что вы постарайтесь донести до него мое мнение в самой… гм… лестной форме. Очень постарайтесь, мой дорогой!

– Слушаюсь! – Я поднялся, щелкнул каблуками и принял в обе руки широкую экс-генеральскую ладонь. Потом сказал: – Позвольте один вопрос, Георгий Саныч? Какого черта вы ездили в Испанию? Сами, лично? Там ведь были три таких орла. верней, орел и два подорлика… Вам-то зачем беспокоиться?

– В серьезных делах стоит побеспокоиться всегда, и всюду нужен хозяйский глаз и присмотр, – прищурившись, произнес Зубенко. – Взять ту же Испанию… Помните негра, который к вам в приятели набивался? Того, которого наш Чернозуб потешил «веселухой»? Помните, вижу… Так вот, он ведь и номер Чернозуба обшарил и кое-что там нашел… еще один футлярчик, коричневый… Нашел и увез с собой, своим, значит, специалистам – чтоб поглядели, разобрались… Ну, пусть глядят! Пусть изучают! Вещица-то редкостная – парализатор. Вам Александр Николаевич о нем не рассказывал?

Я, в полном ошеломлении, смог лишь помотать головой да припомнить – вроде бы был момент, когда Косталевский засмущался. Точно, был! Когда обсуждались возможные потенции – гипноглиф страха, например, и прочая жуть и ужас. Что же он еще сотворил, почтенный наш профессор?..

Зубенко с остроносым переглянулись.

– Значит, не рассказывал… постеснялся… А это, Дмитрий Григорьевич, такой предмет, который редуцирует ментальную активность. Проще говоря, отключают мышление. Но не сразу, не сразу… Кто месяц продержится, кто – целый год, но рано или поздно тихий кретинизм обеспечен. Профессор наш Александр Николаевич сделал такую штучку, одну-единственную, в порядке эксперимента. Давно еще, в самом начале… Вот и пригодилась. Пусть разбираются, пусть!

Он засмеялся, а я, почтительно выдавив: «О!..» – шмыгнул за дверь.

Волосы у меня стояли дыбом, а по спине струился пот. Спускаясь на лифте (конечно, в сопровождении охранника), я размышлял над тем, успеет ли Ричард Бартон дать фотографию в «Плейбой» – ту самую, с лунными розами, на фоне какой-нибудь топ-модели. Может, и успеет, но завести свой садик в Калифорнии ему, похоже, не судьба.

Ну, тут ничего не поделаешь. He should have a long spoon that sups with the devil – кто обедает с дьяволом, должен запастись длинной ложкой.

В этот день я вернулся домой попозже Дарьи, что было событием редкостным и чрезвычайным. Пережитое и передуманное зашторило лик мой чадрою грусти и притушило блеск очей; а если говорить без выкрутасов, то был я голоден, грязен, мрачен и утомлен. Любимая мной, однако, не пренебрегла – обняла, утешила, приголубила. Пахло от нее розами, и я, прижимаясь колючей щекой к ее волосам и вдыхая их аромат, вдруг понял, что этот запах отныне будет ассоциироваться с Дарьей – и сейчас, и после, и во веки веков, в те далекие-предалекие времена, когда мы будем скрипеть суставами, пить не вино, а корвалол, и нянчиться с внуками. Должен признаться, что эта картина меня уже не пугала.

– Что-то я по тебе соскучился, птичка… – Губы мои скользили по шее Дарьи, спускаясь все ниже и ниже, к ложбинке между маленьких грудей. – Чего-то мне хочется, а вот чего, не пойму. Может, подскажешь, моя красавица?

– Есть пирог с капустой, – доложила она. – Еще – салями и салат с кальмаром. И брусничный морс. Ты любишь брусничный морс, милый?

Потрясающе! Все-таки женщины – догадливые существа, в меру практичные и в меру романтические, и главная их ценность в том, что они отлично знают, что нужно оголодавшему мужчине. И не просто нужно, а в первую очередь. За первой придет вторая, а после – третья, четвертая и так далее, но все – в свое время и в своем месте, под мудрым женским руководством. Так что я расслабился и согласился на пирог.

Когда мы расправились с ним, Дарья спросила:

– Что ты так поздно, Димочка? Много дел?

– Много великих дел, – уточнил я. – Великих, но неприятных. Пришлось мир спасать, солнышко. Сначала – западную демократию, потом – восточную. Хоть она убога и хромонога, но все-таки наша, российская… И я, подумав, решил ее тоже спасти. Так, заодно… Как ты считаешь, это патриотический поступок?

Но она, не ответив, лишь улыбнулась:

– И это – все? Все, чем ты сегодня занимался?

– Не все. Спасение мира было глобальной задачей, а кроме того, я поработал с моей агентурой из ЦРУ и ФСБ. У них, понимаешь, возникли разногласия по одному вопросу… очень серьезные разногласия. К счастью, консенсус был достигнут. Само собой, не без потерь, но все же…

Дарья прижала ладошку к моим губам, а другой рукой дернула за ухо. Голос ее звучал укоризненно.

– Димочка, милый!.. Ну, когда ты серьезным станешь? Когда, выдумщик мой?

Карр-рамба! Крровь и кррест! Она мне тоже не верила, но я был согласен ее простить.