Крысолов

Глава 17

Домой я вернулся, когда уже начало темнеть.

На улице дежурил знакомый автомобиль «Жигули», а во дворе, на скамейке за песочницей, дремали Глист с Лиловой Рубахой. Меня они словно не заметили – то ли из соображений конспирации, то ли в отместку: мол, обдурил наших приятелей Бонда с Итальянцем, так мы на тебя, мазурик, и смотреть не желаем. Я помахал им ручкой и направился к лифту, но он, как бывало в трех случаях из пяти, был погружен в нирвану. Пришлось тащиться на пятый этаж пешком, прижимая к груди упаковку с драгоценными розами.

Надо сказать, что после визита к заокеанским друзьям я был изрядно взвинчен. Не нахожу иного объяснения тому, что далее случилось; в общем-то я человек мирный, не склонный к рукоприкладству, не мучаю кошек, не обижаю собак и только к двуногим крысам питаю определенную неприязнь. Но, как сказано выше, я находился в сильном возбуждении, а коридор на нашем пятом этаже не освещался ни единым квантом света. Впрочем, нет, преувеличиваю, квант там, безусловно, был, но один-единственный, и в тусклом его сиянии, в опасном коридорном сумраке, маячила какая-то фигура. Может, у моих дверей, а может, у Дарьиных, в темноте было трудно разобрать. Равным образом и то, чем занималась эта личность: разглядывала на ощупь номер квартиры, искала кнопку звонка или шуровала отмычкой.

Первое, что пришло мне в голову, была мысль о Дарье. После произошедшего между нами я ощущал ответственность за нее саму, за ее безопасность, ее здоровье, а также за ее квартиру, ее имущество и даже за проклятого попугая. Второй была мысль о розах: я аккуратно поставил пакет к дверям бездействующего лифта и присмотрелся к подозрительной фигуре. Кажется, стоит спиной… еще и наклонился… Удачная позиция для атаки! Вспомнив, как покойный Боб с Бартоном раскалывали деревяшки, я ринулся к незнакомцу и стукнул его ребром ладони под череп.

Он мешком свалился мне на руки. Придерживая его одной рукой, я вытащил ключ, повернул в замке, распахнул дверь, занес свою добычу в спальню и бросил на кровать. Потом вернулся за розами, поставил их на кухне, у окна; они, как пять голубоватых лун, таинственно мерцали в полумраке, взывая к миру, не к войне.

Я направился в спальню, включил лампу и увидел на своей кровати пожилого джентльмена лет шестидесяти, прилично одетого, с седой шевелюрой и благообразным академическим лицом. Что-то в нем намечалось от великих, от Менделеева и Лобачевского, от Нильса Бора и Эйнштейна, может быть, даже от директора Промата, который, в сущности, был неплохим мужиком и математиком не из последних. Этакая сановитость и вальяжность, спутница успехов на научном поприще… А еще – росчерк прямых бровей, твердый абрис рта и тяжеловатый подбородок: они говорили о быстром уме, решительности и упорстве. Лицо его, правда, выглядело в данный момент бледноватым.

Мой пленник зашевелился, и пришлось закончить экскурс в физиогномику.

– Э-э… кхгм… воды… прошу вас, воды… пожалуйста…

Голос его дрожал, но раскатистое грассирующее «эр» звучало вполне отчетливо. Я принес стакан воды, помог ему сесть, напиться, потом проводил в другую комнату – в рабочий кабинет, где находится компьютер – и устроил в кресле. Мой гость, опустив веки, замер, расслабился, размеренно втягивая и выдыхая воздух-кажется, делал дыхательную гимнастику. Через пару минут щеки его порозовели, он помассировал шею под затылком, открыл глаза и твердым голосом произнес:

– Что это было, молодой человек?

– Это был я. Прошу простить, что принял вас за вора. Или за соглядатая.

– Соглядатые – там, во дворике, на лавочке. Дремлют… А я – не вор и не соглядатый, сударь мой. Я – Косталевский Александр Николаевич, шеф лаборатории экспериментальной псионики, доктор медицины, профессор, член десяти академий на трех материках. Но главное – врач! – Он подчеркнул это слово, будто оно стоило всех его титулов, вместе взятых, затем опять помассировал шею и добавил: – Вы что же, батенька, врача от жулика отличить не можете?

– Темно было, – я с виноватым видом развел руками. – Готов искупить…

Он посмотрел на меня, усмехнулся, зыркнул глазами на компьютер и вдруг сказал:

– Не знаю, как сложится у нас беседа, Дмитрий Григорьевич, но хочу заметить, что я тоже не беззащитен. Отнюдь не беззащитен. Вот…

В его ладони появились два футлярчика – белый и желтый. Продемонстрировав их мне, он что-то сделал с желтым: крышка его приподнялась, выпустив мерцающее облако, будто сотканное из мириадов крохотных кристалликов цитрина. Я не мог отвести от него глаз, а облако стремительно росло, сияло, расширялось, струилось, пока не накрыло меня с головой. И в тот же момент все мириады кристалликов впились в мою кожу, обратившись в маленьких юрких пчел; укусы их не были болезненны, но отзывались невероятным, нестерпимым зудом. Мои руки дернулись к шее, к плечам, к груди, потом вниз; чесалось всюду, даже в местах, не поминаемых в приличном обществе, и в них-то чесалось сильнее всего. Пока я раздумывал, откуда начать, крышка футляра щелкнула, облако исчезло, а сам футлярчик скрылся в профессорском кармане.

– Кажется, мы квиты, – пробормотал я и перевел дух. Потом выглянул в окошко. В тусклом свете фонарей на скамейке по-прежнему дремали две фигуры – ни дать ни взять алкаши-кореша после доброй попойки. – А этих вы чем заворожили? Белым? – Мне пришлось наклониться, чтобы разглядеть лицо Косталевского. Он улыбался.

– Есть много способов, батенька мой. Меня пытаются найти – ходят по знакомым, расспрашивают… Не так это просто! Они упорны, но и я упрям. Было слабое звено – Сергей Петрович, мой ассистент… Было, и нет. К сожалению… или к счастью. Но остались вы. Вернее, осталось нечто, попавшее к вам по чистой случайности.

Он замолчал, будто давая мне время поразмыслить над сказанным, обдумать его слова и сформулировать догадку. Она витала в воздухе, и я, еще не спросив, уже предчувствовал ответ.

– Вы знали, что Сергей скрывается на моей даче?

Профессор опустил веки. Видимо, этот жест выражал согласие.

– Вы знали, где хранится ключ?

– Да. Сергей Петрович сказал об этом тайнике, когда мы приняли решение исчезнуть. Окончательное решение… Но в тот последний раз мы с ним общались не лично, а по телефону. В противном случае я бы все-таки изъял у него гипноглифы или заставил их уничтожить. При мне. Но, понимаете, Сергей Петрович был слишком нервозен и тороплив, а также не лишен определенной меркантильности. Большой недостаток для психолога. Я чувствовал, что он не хочет расставаться со своим контейнером. Я не смог его переубедить. Ну а после… после его убили, о чем сообщалось в криминальных новостях. Я узнал об этом от знакомых. От тех людей, у которых я… э-э-э…

– У которых вы скрываетесь?

Он угрюмо кивнул. Видимо, мысль о том, что приходится таиться и скрываться, была ему глубоко антипатична.

– Выходит, коробку… этот пенал… забрали вы?

Его веки снова дрогнули.

– Мы называем его контейнером. Стандартный контейнер на семь гипноглифов. Семь довольно распространенных реакций человеческой психики. Ярость, похоть, смех, способность забывать и вспоминать, определенные физиологические ощущения… Ну, вы их испытали, сударь мой.

– Кажется, я и другое испытал, профессор. Лишь вспомнить ничего не удалось.

– Это золотистый гипноглиф. Инициирует память и абсолютно безопасен. Если хотите, я вам его подарю. В благодарность за сотрудничество.

Подражая ему, я опустил веки. Затем поинтересовался:

– Вы назвали шесть реакций. Какая же седьмая?

– А этого, батенька мой, я вам не скажу. Пока. Видите ли, гипноглифы, как и человеческие реакции, различны: есть безобидные, есть неприятные. А есть весьма опасные! Конечно, все зависит от обстоятельств – ведь даже гипноглифом смеха можно убить, а тот, что рождает сексуальный импульс, способен подтолкнуть к насилию. Но существуют и безусловно опасные, опасные в любой ситуации. Во-первых, немотивированная ярость при резком усилении мышечного тонуса. А во-вторых…

Он смолк, и я догадался, что речь идет о черном амулете. Что-то ужасное было связано с ним, что-то такое, о чем он не хотел говорить. Пока. Пока этот гипноглиф не будет уничтожен. Видимо, вместе с красным.

Я взглянул на часы. Половина девятого. Вечер, однако, не слишком поздний. Дарья придет не раньше полуночи…

– Вы не хотите перекусить, Александр Николаевич? Кофе, чай, бутерброды?

– Не откажусь, но только когда мы разрешим ситуацию. Видите ли, было два контейнера – мой личный и тот, которым распоряжался Сергей Петрович на стадии экспериментальной проверки. Еще – отдельные экземпляры, в общем-то, безопасные… кое-что – у кураторов… Но алый и черный… их приготовлено только два. Свою пару я уничтожил, раскрошил в пыль, но дубликаты в контейнере Сергея Петровича отсутствуют. И, если не ошибаюсь, они у вас.

– У меня. А разве белый – тот, что приводит к амнезии, – не опасен?

– Практически нет. Недолгий ступор с потерей незначительных воспоминаний… Хотя, если разбираться в технологии изготовления гипноглифов, можно создать такой, который обеспечит длительную амнезию, полную либо выборочную. Иными словами, глобальную или селективную.

– Арнатов в технологии разбирался?

Мой гость выдавил слабую улыбку.

– Технология проста, сложна теория, сударь мой. И все основное – здесь… – Он приложил палец к выпуклому виску. – Лучшее хранилище для всяких опасных идей… Не зная теории, не обладая необходимой аппаратурой, гипноглифы не сделать. Никому не сделать! А все приборы и записи мной уничтожены.

– Мы оба – ученые, – сказал я. – Мы оба знаем бесспорную истину: нет открытий, которые невозможно повторить.

– Разумеется, Дмитрий Григорьевич, разумеется. Но это будет не мой грех.

Кивнув, я отправился на кухню, достал из инструментального ящика пассатижи, отвертку, тяжелый молоток и плотный суконный лоскут, которым протираю мебель. Снял браслет с правой руки, отвернул крышку старых часов, не глядя, сунул алый гипноглиф в тряпицу. Потом вытащил из кармана черный футляр.

В этот момент мне вспомнилось, что, пригласив гостя на ужин, я не проверил холодильник. Что там, собственно, есть? Мой обычный рацион холостяцких ужинов и завтраков состоял из яиц, сосисок, кетчупа и горчицы плюс, разумеется, масло и хлеб. Но трепетная женская забота так разнеживает! Последние две недели о пище насущной заботилась Дарья, а я только ел и покупал бананы для Петруши. Ну, еще, быть может, кетчуп и минеральную водичку.

Открыв холодильник, я обнаружил там сыр, ветчину, сметану, макароны в томатном соусе, холодные котлеты и сырники, а также баллон «Екатерингофской» и, разумеется, кетчуп. Пробка на минералке была белая, а на бутылочке кетчупа – черная. Черная, как антрацит, из твердого пластика и небольшая. Как раз подходящего размера.

Я задержался в кухне еще на пару минут, потом, с молотком в руках, заглянул в комнату.

– Это подойдет, Александр Николаевич?

– Да. Только, батенька мой, в пыль, в пыль…

– Извольте на кухню. Там все приготовлено.

Под бдительным оком профессора я начал охаживать суконку молотком. В тряпке ломалось и лопалось, хрустело и трещало, но вскоре треск прекратился, сменившись глухим звуком, какой бывает, когда колотишь камнем по песку. Лицо Косталевского с каждым ударом светлело, будто он мало-помалу сбрасывал с плеч неимоверный груз или освобождался от тяжких обетов. Спустя недолгое время он прикрыл глаза веками и произнес:

– Хватит, Дмитрий Григорьевич. Экзекуция завершена.

Развернув тряпку, я подошел к раковине, высыпал черно-красную пыль и пустил воду. Косталевский, вздыхая и поглаживая седую шевелюру, с явным облегчением следил за мной; сейчас он был похож на моего директора-академика после удачной лекции где-нибудь в Мельбурне или Торонто. С тем же благостным видом он наблюдал, как я расставляю тарелки и чашки, режу хлеб, накладываю ломтики сыра и ветчины. Наконец мы устроились у стола, съели по бутерброду, отхлебнули кофе, и я спросил:

– Так что же там с черным гипноглифом, профессор? Мне ведь довелось на него поглядеть – раза два или три, и никакой реакции. Может, психика моя – нечеловеческая?

Косталевский покровительственно похлопал меня по руке.

– Самая что ни на есть человеческая, батенька мой, и вы это сейчас доказали. – Он кивнул на раковину и усмехнулся. – Черный гипноглиф власти инициирует абсолютное подчинение. На него не глядеть надо, а показывать. И давать инструкции, сиречь команды. Вот так-то, сударь! Собственно, это и было генеральным направлением моих работ. Все затевалось ради подчинения и ради власти… еще в конце семидесятых, когда, после защиты докторской, мне предложили возглавить лабораторию псионики. Военный заказ, Дмитрий Григорьевич. Даже не столько военный, сколько политический – курировало нас КГБ. О генерале Зубенко Георгии Александровиче не слыхали? Вижу, что нет… да и откуда вам знать… А он надзирал за всеми подобными разработками. У нас, и в Москве, в Новосибирске, в Киеве… Вы ведь, кажется, математик? Специалист по компьютерному моделированию? Ну, тогда понимаете, что это означает.

– Психотронное оружие? – произнес я, приподняв бровь. – По правде говоря, верится с трудом. Слишком все просто, Александр Николаевич. Стекляшки там, кусочки пластика… На магию похоже, на колдовские амулеты… – Тут я вспомнил недавнюю встречу с зулусом и подлил масла в огонь: – Ни чипов, ни шестеренок, ни батарей… Несерьезный прибор!

Косталевский рассмеялся:

– Ни чипов, ни шестеренок! Вот оно, мышление технаря! А как, по-вашему, должно выглядеть психотронное оружие? Или психоэнергетический прибор? Что это такое? Ментальный агрегат с сотней лампочек и циферблатов? Телепатический шлем для генерации благонамеренных мыслей? Спутник на орбите, облучающий вражеские армии и города? Все проще, молодой человек, много проще и потому страшнее… Вам приходилось катать что-нибудь гладкое в ладонях? Бутылочку, аптечный пузырек? Вы его крутите, крутите и не можете остановиться… Как бы своеобразный самогипноз… Так вот, это тоже оружие. И если применить его со знанием дела…

Он аккуратно доел бутерброд, отодвинул тарелку, откинулся на стуле и скрестил руки на груди. Выглядел он так, будто перед ним аудитория на двести мест, с учеными мужами и сосунками-аспирантами, готовыми внимать его докладу.

– Вы знаете, батенька, что такое ПЭМТ?

– Разумеется. Позитронно-эмиссионный томограф, который показывает очаги возбуждения в коре головного мозга. Конечно, после необходимой компьютерной обработки и мониторинга.

– О! – Кажется, он был удивлен. – У вас весьма широкий кругозор, Дмитрий Григорьевич! А с работами Грейвса вы не знакомы? Это американский психиатр, который первым экспериментировал с томографом.

Пришлось с виноватым видом развести руками. Все знать – увы! – невозможно.

– Так вот, Грейвс предлагал испытуемым перемножать простые числа – скажем, два на три – и следил на мониторе за состоянием коры. Работали, как и полагалось, лобно-теменные очаги логического мышления, вот эти. – Косталевский провел ладонью от висков к макушке, пригладив свою белоснежную шевелюру. – Затем Грейвс предложил испытуемым по пять долларов за правильный ответ, и тут же в работу включились затылочные доли, а когда ставка поднялась до сотни долларов, кора на мониторе пылала! Представьте, трудились все центры, включая зрительные! Кстати, такое явление наблюдается у шизофреников… И о чем это нам говорит?

– О мощи внешних стимулов, – отозвался я. – О том, что внешний импульс – зрительный, тактильный, звуковой – может возбудить кору, породив определенное желание. Что и происходит чуть не всякий миг. Скажем, увидел я девушку со стройными ножками и…

– … и вы все же не бросаетесь на нее и не срываете одежду. Вы контролируете свое желание, сколь бы соблазнительные ножки ни привиделись вам. А почему? Всего лишь потому, что возбуждаются определенные центры коры – новообразование нашего мозга, приобретенное недавно, вместе со способностью к абстрактному мышлению. Но кора – очень тонкий субстрат; под ней лежит подкорка, вселенная инстинктов и неосознанных желаний, область иррационального, где бродят древние ужасы и побуждения, накопленные за миллионы лет… Теперь представьте, что имеется внешний стимул, вызывающий резонанс между осознанным и неосознанным желанием… мощнейший резонанс… а стимул, например, такой… – Он выложил на стол два футлярчика, с белым и желтым амулетами.

Слушая его, я испытывал истинное наслаждение. Не от смысла произносимой речи, который был довольно страшен, а от манеры общения с собеседником, от мерного, спокойного речитатива, от всей атмосферы научной дискуссии, столь приятной и привычной для меня. Последние пару лет я общаюсь со своим компьютером, а не с коллегами по работе; ну а еще с заказчиками, среди которых попадаются достойные люди наподобие Мартьяныча, но голод мой им не утолить. Я уже почти позабыл, как приятно потолковать о чем-нибудь этаком… О пространствах Банаха, о кривых Пеано или о резонансе между сознательным и подсознательным. Хотя бы об оологии…

Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к теме разговора.

– Резонанс, упомянутый вами, может быть следствием как искусственных, так и естественных стимулов?

– Да, разумеется. – Веки Косталевского опустились.

– Скажем, иррациональный страх перед огнем, высотой, стихийным бедствием? Ужас, когда рассудок человека помрачен, и он мчится куда-то, не разбирая дороги, не думая о погибающих близких, с одной лишь целью – спастись, убежать?

– Хороший пример… Да, именно так, Дмитрий Григорьевич. Я мог бы сотворить гипноглиф страха, но это оказалось бы самым жутким из моих деяний. Более жутким, чем… – Профессор резко оборвал фразу, словно чего-то испугался или не желал о чем-то вспоминать. Были, видимо, вещи, не предназначенные для обсуждения за чашкой кофе. С минуту он сидел, рассматривая эту самую чашку, затем с нарочитой медлительностью произнес: – Вы ведь уже поняли, Дмитрий Григорьевич, что я ничего не хочу отдавать? Ни гипноглифы, ни тем более технологию их производства… кроме того, что уже отдал…

– Почему?

Это был вопрос ребром, и Косталевский постарался на него ответить – не в рамках лекции, а вполне нормальным языком. Ему, похоже, было больно и стыдно, и я его понимал: мне ведь тоже в не столь отдаленные времена довелось моделировать последствия ядерных атак и ракетных ударов со спутников. Мы были с ним, как говорится, две горошины из военно-промышленного стручка: он – убийца-психолог, а я – убийца-математик. Но совесть у нас еще оставалась: мы оба не желали продаваться за тридцать иудиных сребреников. Даже за триста тридцать, перечисленных в банкирский дом «Хоттингер и Ги».

Из слов Косталевского получалось, что его лаборатория была как бы диссипированным объектом – иными словами, распределенным в пространстве между несколькими структурами. Формально она входила в штат Психоневрологического института, но числились там Арнатов, мой бывший сосед, да пара девочек-лаборанток. Сам Косталевский являлся профессором Первого меда,[5] преподавал на кафедре нервных болезней, а остальные сотрудники были сплошь военными инженерами и врачами, приписанными кто куда, от Академии тыла и транспорта до воинской части в кронштадтском гарнизоне. Состав лаборатории не был постоянным; время текло, особых успехов по части псионики не наблюдалось, одни специалисты уходили, другие приходили, менялось оборудование, но куратор оставался неизменным: Комитет государственной безопасности в лице генерал-майора Зубенко, руководившего Главным управлением аналитических исследований. Оттуда, из управления, из Москвы, сочился ручеек дотаций, мелевший с каждым годом; потом он полностью иссяк, когда КГБ превратилось в ФСБ, а генерала Зубенко уволили в почетную отставку. По слухам, он на пенсионных лаврах не дремал, а ринулся в коммерцию, то ли в металлы, то ли в бокситы, а может, в «Росвооружение». Словом, ценный кадр, опытный, проверенный.

А лаборатория, лишившись покровителя, вовсе захирела, люди разбежались, кроме приписанных к Бехтеревке Сержа Арнатова, лаборанток (уже не девочек, а солидных матрон) и престарелого химика-пенсионера, трудившегося из любви к искусству. Но через год стагнации и упадка явился вдруг Иван Иванович Скуратов, ходивший тогда в подполковниках, и деньги потекли рекой. А с ними – импортное оборудование, всякие энцефалографы и томографы, компьютеры и сканеры, лазерный модуль для операций на мозге, а также крысы, собаки и шимпанзе в неограниченных количествах. Вот тут что-то и начало получаться – все же Косталевский был голова! А Сергей, его ученик и верный сподвижник – руки. В эти руки в нужный час и передали контейнер с гипноглифами, а заодно – магическое заведение, дабы проверить теорию на самой широкой практике. И стал Арнатов Сергей Петрович кудесником Сержем Орнати.

Остроносый Иван Иваныч, удостоверившись в первых, пока еще зыбких успехах своих подшефных, не торопил, выделил на завершающие эксперименты три-четыре года, а если понадобится, то и больше. Существовало множество резонов, чтобы не гнать волну до времени. Мозг человеческий – штука тонкая, непростая, и хоть поддается внушению и охмурению, результаты подобных процедур неоднозначны. Взять хотя бы голубой гипноглиф… Чем не средство от импотенции? Но импотенция бывает разная, по причинам нервного либо физиологического свойства, и во втором случае любовный амулет был бесполезен. Однако и в первом разброс результатов оказался довольно широк. К примеру, были изготовлены гипноглифы ослабленного действия, не спонтанного, а как бы пролонгированного, предназначенные для пациентов; их полагалось носить на виду, чтобы инициировать добрые чувства у окружающих. Так вот, в одних ситуациях эффект симпатии был долговременным и стойким, а в других ослабевал в течение нескольких дней, будто мерзкая личность носителя подавляла искусственный стимул. (Я думаю, так произошло с Танцором, и по этой причине он не испытывал к Сергею теплых чувств.) Что же касается тех гипноглифов, которые сам Косталевский считал «опасными», то с ними полагалось обращаться с осторожностью, а отчеты об опытах редактировать, не доводя до сведения куратора в полном и истинном объеме. Ибо отчеты эти были весьма впечатляющими, если не сказать страшными: так, носитель черного амулета воспринимался любым испытуемым в качестве Босса, Хозяина и Вождя, чье слово – закон, а приказ подлежит незамедлительному исполнению.

Имелись и другие поводы не торопиться. Как утверждал Скуратов, у больших начальников в Москве были на сей счет свои соображения, причем вполне понятные и ясные: кто в кресле усидит в очередной перестановке, кто переберется в Думу, а кто – в кабинет министров. Так что Иван Иваныч, получивший для демонстрации пару забавных игрушек, «веселуху» и «почесуху», был вполне доволен, небрежно пролистывал месячные отчеты, не торопил и даже настаивал, чтобы работа пока велась в режиме строгой секретности и чтобы с ней на самый верх не выходили: так, меж ним и Косталевским было условлено, что инициативу начнут проявлять после президентских выборов. Мол, будет новый президент – он и решит, кому смеяться, а кому чесаться.

Но годы шли, и Александр Николаевич, завершив теоретические изыскания (и может, даже примериваясь исподволь к различным научным наградам), начал размышлять о последствиях своих открытий. Известно, что такие раздумья до добра не доводят; лет пятнадцать назад он стал бы диссидентом, как академик Сахаров, и кончил жизнь где-нибудь в Сыктывкаре, ординатором областной больницы. Но времена переменились, и Косталевский, либерал и гуманист, жаждал потрудиться во славу России и российской демократии. То есть в девяносто втором жаждал, и в девяносто третьем, и даже еще в девяносто четвертом, а в девяносто пятом, когда был испытан первый гипноглиф, сделалось ему не по себе. Чего уж о девяносто шестом говорить? Тут он вконец испугался, так как в хрустальной башне российской демократии пахло не либеральным гуманизмом, а пованивало разбойничьей берлогой, где делят награбленное и режут конкурентам глотки. А под башней, в супротивных станах, дела обстояли тоже не лучшим образом: там кучковались капиталисты и анархисты, фашисты и коммунисты, а также прочие мафиози, которых либерал-профессор на дух не выносил. Вы скажете, попахивает фарсом? Возможно, но у меня другое мнение. Если профессор Косталевский, российский интеллигент, ни в грош не ставит российское правительство и не желает доверять ему своих открытий (в чем я с ним солидарен), то это уже не фарс – трагедия!

Обдумав все со всех сторон, он наконец решил похоронить работу. Это как будто не составляло труда: он мог уничтожить компьютерные файлы, гипноглифы и установку для их производства и объявить кураторам, что не продвинулся дальше «почесух» и «веселух». Ни один его сотрудник, за исключением Сергея, масштабов разработки не представлял, а в лояльности Арнатова он не сомневался – то был вернейший из помощников, alter ego, первый жрец при божестве. Однако мнения жреца и бога разошлись: как выяснилось, жрец не хотел расставаться с приобретенным благополучием.

Собственно, он тоже не стремился сдать карты Скуратову, но по иной, чем у патрона, причине: Серж справедливо полагал, что главные козыри будут разыграны не им, а значит, и выигрыш ему не достанется; в лучшем случае кинут медаль и премию в три месячных оклада. У него бродили иные мысли – правда, довольно смутные: о том, чтобы запатентовать открытие, взять в долю надежных компаньонов и заниматься частной практикой, с прицелом на оздоровительный психотерапевтический комплекс, который предстоит создать в ближайшем будущем, при наличии необходимых средств и зарубежной поддержке. Разумеется, не ЦРУ; речь велась о крупных фармацевтических фирмах, которым можно было б уступить права на производство гипноглифов. Конечно, безопасных и предназначенных для исцеления невротиков и импотентов.

Планы эти явились для Косталевского малоприятным сюрпризом. Он полагал их химеричными, но после нескольких бесед уверился, что не сумеет переубедить Арнатова; с другой стороны, насильничать над ним с помощью черной магии и амулетов ему решительно не хотелось. Он сказал ученику, что прежде надо разобраться с основной проблемой – то есть отбить претензии ФСБ. Вот когда отобьем, тогда и посмотрим. В конце концов, все зависит от отношения кураторов: если оно серьезное, отбиваться придется долго и с кровью, а может, и вообще не отобьешься; если же все эти штучки, «веселухи», «почесухи» и сексуальные эректоры, считаются за пустяк, то это совсем иное дело. Такое впечатление и нужно создать, спуская тему на тормозах месяц за месяцем, год за годом: докладывать о неудачах, о неоправданных надеждах, об опытах, что завели в тупик, о сложности научных поисков и о том, что девять женщин не выносят за месяц одного ребенка. В общем, тянуть резину, как в советские времена. Потом – сожаления о пущенных на ветер средствах, извинения и покаяние. И – баста! Вопрос закрыт.

Арнатов отвечал, что этот путь традиционный и разумный, однако слишком длительный. Все можно выяснить надежней и быстрей, придумав подходящий тест; кому ж тут карты в руки, как не психологам? Несколько пробных шаров, и все предельно ясно… Какие шары? Ну, скажем, не подавать отчета за июль, закапсулироваться, лечь на дно или исчезнуть вовсе… И что тогда будет? Будут, разумеется, звонки, сначала – на работу, затем – в институтскую администрацию, и, наконец, домой. А шеф исчез, вместе с любимым учеником и помощником… Может, подался в Сочи, может, трамвай его переехал и неопознанный труп валяется где-нибудь в морге… А ученик бросил семейство и умотал за границу с комплектом гипноглифов… Отличный тест! Вроде бы шутка и вроде бы нет… И время подходящее – летнее, отпускное. Как раз для маленького розыгрыша: исчезнуть на месяц и посмотреть, когда начнутся поиски. Ежели через день, значит, они сидят под крепким колпаком, а ежели вовсе искать не будут, так оно и к лучшему. When the cat is away the mice will play – без кота мышам раздолье.

Косталевский подумал, поразмышлял и согласился на этот план. С одной существенной поправкой: все, что стоит уничтожить, должно быть уничтожено. Мне показалось, что здесь он пытался схитрить – может, надеялся, что Серж вернет ему «опасные» гипноглифы? Но тот не вернул, а позвонил по телефону, и было ясно, что личной встречи он не жаждет. Косталевский мог бы нагрянуть к нему и разобраться с этой историей, да все не решался – не в его привычках было скандалить с близкими людьми. Тем временем в Питер примчался остроносый, Сергею всадили пулю в висок, и амулеты пошли по рукам. Тут-то и началось…

Я выслушал его исповедь и спросил, что же теперь он собирается делать: сдаваться и виниться или стоять до последнего? Он признался, что пребывает в растерянности. Его задача – уничтожение «опасных» гипноглифов – разрешена, так что можно и повиниться; вот только с каким результатом? В сущности, и результат неважен: ведь сколько ни бегай, сколько «хвостов» ни обрубай, а все равно найдут. Бог, как известно, на стороне больших батальонов…

Высказав свои сомнения, Александр Николаевич помрачнел, уставился в окошко, потом перевел взгляд на розы, что выстроились на подоконнике, и вдруг улыбнулся.

– Какие необычайные цветы… И какие прекрасные! Никогда таких не видел… Девушке?

– Невесте.

– Это хорошо, Дмитрий Григорьевич, это правильно. Женитесь, батенька мой, будьте счастливы и нарожайте детишек. А мне вот дарить цветы некому… Я, увы, вдов и бездетен…

Взор его снова сделался угрюмым, голова поникла, и мое сердце сжалось в печали. Я чувствовал к нему симпатию; он был одиноким, немолодым и преданным своим учеником, но никого не винил и не просил о снисхождении – он собирался отвечать за все свои грехи. И первым делом – за грех творца, который выдумал такое, что малограмотным его собратьям не прожевать и не переварить…

Он нуждался в помощи, в добром совете, а это как раз одна из сторон моей деликатной профессии. Ее, так сказать, светлый штрих на фоне грязноватого тумана – помочь клиенту выкрутиться из беды, вернуть себе прежний статус, чтоб сделался он уважаемой личностью, а не гонимым беглецом. Тем более что гонорар с Косталевского был уже взыскан. И какой!..

Я поднял голову:

– Скажите, Александр Николаевич, вам приходила мысль избавить чрезмерно любопытных от лишней информации? С помощью гипноглифа власти? Или вот этого? – Мой палец коснулся белого футлярчика, все еще стоявшего у профессорской тарелки.

– Приходила, – ответил он, и его сильный грассирующий голос вдруг потускнел и поблек. – Приходила, батенька мой, как не прийти… Только можно ли до всех добраться? Зубенко я знаю, Скуратова, еще нескольких… А остальные? Кто они, где? Что им известно? Длинная цепочка, неопределенная…

И разветвленная, если вспомнить о других командах, о зулусе и Танцоре. Даже не цепочка, а дерево, как называют по научному такую информационную структуру. Если капнуть в нее яд, подобный компьютерным вирусам, он просочится везде и повсюду, отравит корни, корешки и ствол, доберется до веток, веточек, плодов и листьев. Возникнет, так сказать, топологическая неизбежность глобального распостранения отравы… «А отрава-то – вот она, под руками!» – подумал я, поглаживая белый цилиндрик.

– Кажется, вы упоминали, что визуальный стимул может быть другим? Не столь предметным и овеществленным? Жест, печатное слово… Текст, способствующий резонансу и порождающий определенное желание… Так?

Косталевский утвердительно опустил веки.

– Так. Текст – мощнейший психотронный стимул, если составить его как полагается, если он достаточно велик и прочитан полностью, с первой до последней строчки. Тут все работает, сударь мой, все ведет к определенной цели – слова, ритмика фразы, порядок следования ударных и безударных слогов, чередование звонких и глухих согласных – в общем, тот звуковой аналог письменного текста, который с неизбежностью формируется в мозгу. Двадцать-тридцать абзацев, и разум настроен на подчинение; затем следует команда, тоже зафиксированная в тексте… – Профессор подбросил желтый футлярчик, поймал его и усмехнулся: – Например, такая: почеши левое ухо правой рукой.

– Или такая: прочитай, забудь прочитанное и передай текст дальше, – подсказал я.

Лицо Косталевского вдруг побледнело и тут же порозовело, будто заря надежды коснулась его теплым багряным крылом. С минуту он молча шевелил губами, то ли уставившись в пол, то ли разглядывая в задумчивости свои гибкие сильные кисти, лежавшие на коленях; потом вздрогнул, встрепенулся, посмотрел мне в глаза и пробормотал:

– А ведь дельная мысль… очень дельная… Почему я об этом раньше не подумал? Мог бы подготовить необходимый вариант… даже несколько вариантов… прямо сейчас, на вашем компьютере, сударь мой… Этакий гипноглиф для селективной амнезии… Вот только как заставить прочитать? Как сделать так, чтобы его прочитали все нужные лица?

– Ну, вот с этим-то проблем не предвидится, – произнес я, поднимаясь. – Нужные лица прочтут. Все прочтут. Это я вам гарантирую, Александр Николаевич! В очередь встанут, чтоб прочитать… А сейчас – не угодно ли вам выпить чашечку кофе и отправиться со мной к компьютеру?

«Забавная выйдет комбинация, – промелькнуло у меня в голове. – Точь-в-точь как в английской поговорке: you cannot have your cake and eat it». А переводится это следующим образом: либо иметь пирог, либо съесть его.

Все-таки мудрые люди – британцы!