Кукушонок

10

Спустя два дня Мануэль сообщил мне, что его отец возвращается.

— Он навещал в Мюнхене друзей и был на собеседовании: хотел устроиться там на работу, — сказал он. — Надеюсь, его не взяли.

— Что так?

— Не хочу переезжать в Мюнхен! Друзья у меня здесь, и мне пришлось бы менять школу и учить баварский диалект…

Это мне очень понятно. В определенном возрасте друзья — самая важная вещь на свете. И сама я тоже считаю, что лучше всего пусть бы все оставалось как есть.

— Многие люди с высшим образованием годами мотаются по собеседованиям, особенно если они не только что с университетской скамьи. А сколько лет твоему отцу? — спросила я.

— Мне кажется, ему будет уже пятьдесят два, — сказал Мануэль и с ухмылкой добавил: — Но он в этом не виноват!

— Когда отец Гете достиг этого возраста, сын стал величать его почтенным старцем, — сказала я ему в утешение. — Но в наши дни, к счастью, другие мерки.

— Или Гете был слегка не в своем уме, — сказал Мануэль, — или мне, может, впредь тоже не следует называть Патрика так запанибратски? — Он поклонился зеркалу в передней и прошелестел: — Почтенный старец, благополучно ли вы добрались из дальнего странствия? Подумали ли вы о том, чтобы привезти вашему беспутному сыну дюжину белых баварских колбасок?

Сама я встретилась с Патриком Бернатом лишь в конце недели, садясь в свою новую машину.

— Прелестный попрыгунчик, — похвалил он мой автомобиль. — Хорошее приобретение!

— Мануэль выступил для меня профессиональным консультантом, — сказала я. — Если бы не он, я бы еще долго колесила на своем велосипеде и в дождь, и в ветер.

— Как знать, может, советы Мануэля были не совсем бескорыстны. Но вы, вообще-то, могли бы брать и мою машину, когда надо, — добавил он. — Мне она нужна не так часто.

По дороге в Дюркхайм я все время думала над словами Берната. Вообще-то, вы могли бы поесть с нами блинов с грудинкой, вообще-то, вы могли бы брать мою машину… Но что мне пользы от его предложений, если он делает их, когда уже поздно. Или это замаскированный намек, что я могла бы почаще спускаться на первый этаж по каким-нибудь мелким поводам? Мы оба, обжегшись на молоке, дуем на воду и, может быть, не смеем открыто выказывать взаимную симпатию. Тем более что Патрик Бернат как-никак отец моего ученика и мой квартирный хозяин. И тут действуют более строгие правила.

Мама тоже оказалась довольна моей машиной, зато не одобрила мой внешний вид. Мол, я слишком бледная, слишком худенькая, опять вся серенькая и неприметная, а на мою прическу без слез и взглянуть-то нельзя.

— Очень надеюсь, что выбирать машину тебе помогал компетентный человек, — сказала она и испытующе посмотрела на меня.

— В этом ты можешь не сомневаться, — успокоила ее я. — Это был мой любимый ученик.

— Ну вот… — протянула мама разочарованно. — Но коли уж мы заговорили про покупки, есть вещи куда важнее машины! Мы должны непременно купить тебе что-то роскошное на холодное время года. Не делай сразу такое упрямое лицо! Надо же, чтоб именно у меня была дочь, которую в бутик приходится тащить, как упирающегося осла!

Причиной, по которой Ансельм Шустер поймал меня за рукав в коридоре, был Мануэль.

— Приятного обеда, Аня! — сказал мой коллега. — Я ну прямо дивлюсь твоему Мануэлю, такой рывок сделал. Ты, как классная, гордиться можешь!

— Конечно, я тоже рада, но не надо приписывать его успехи мне. С ним занималась Биргит, результат просто ошеломительный.

— У нее, видать, свой метод, — сказал Шустер, не уставая удивляться. — Мануэль говорит, что кажный вечер перед сном учит по десять слов. А на другое утро обратно повторяет, и вот это, кажися, действует.

— Круто, — вяло отозвалась я.

— Не то чтобы уж это такая новость, — продолжал свою болтовню Шустер. — Ишшо моя бабушка говаривала. А твой Мануэль-то подсчитал, что он эдак-то по полста слов в неделю выучивает, в месяц-то и все двести выходит, а в год, коли не считать каникул, и все две тыщи.

— Ах, Ансельм! «Слова, слова, слова…» Это еще не все, — возразила я. — А как у него с синтаксисом и правописанием?

— Тож все лучшее, — сказал он. — Я тут хотел было подослать нашей уважаемой коллеге Юлиана и ишшо двух девчушек — Клару и Хюлью. Но Биргит че-то отказывается брать дополнительную работу. Нешто и правда, дескать, она малого ждет?

— Мне об этом ничего не известно, — сказала я.

Я не особо высоко ценю Ансельма Шустера, что, судя по всему, не сказывается на взаимности. Он входит в состав фракции «трапезников», как мы называем тех из коллег, которые приветствуют нас — в зависимости от времени дня — то приятным обедом, то приятным завтраком.

Только благодаря язвительным наблюдениям Биргит я обратила внимание на разный подход учителей к завтраку. Фракция «трапезников» приносит с собой в аппетитных пластиковых контейнерах два аккуратно намазанных ломтя зернового хлеба с листьями салата, бумажные салфетки подразумеваются само собой. Отделение «зеленых» грызет какой-нибудь кроличий корм, а «хаотисты» в последнюю минуту забегают в булочную и возвращаются с вредоносными для здоровья пудинговыми пастилками или шоколадными колечками. Сама Биргит намазывает на булочки толстый слой рюген-вальдского колбасного фарша. А остальные — и я принадлежу к ним — постятся или пробавляются тем, что перепадет от других.

Я выдвинула встречную идею подразделять наших коллег-мужчин на фракции «галстучных» и «пуловерных». Ясно, что Ансельм Шустер — однозначно «галстучный трапезник». Из остальных «галстучников» интересен только учитель биологии, который делает особый упор на свои шейные аксессуары. Он то и дело поражает нас флорой и фауной, которая собирается у него на чистом шелке и наверняка отвращает от него учениц. Помимо него, биологию преподает старейшая из наших коллег, которую мы называем Мать Природа и которая являет собой полную противоположность Биогалстуку. Она даже зимой не носит чулок и дружит с Юлиановой «бабушкой-набекрень». Если ученик вызывает у нее недовольство, она ругается: «Да черт бы тебя побрал!»

Раньше у нас с Биргит было множество мелких совместных приколов, они-то нас и связывали. Теперь мне не хватает ее шуток — с тех пор как Биргит стала избегать меня. Но и чисто внешне она сейчас меняется, у нее опухло лицо, как у многих беременных. Чтобы отвлечь внимание от этого обстоятельства, она стала в последнее время использовать бирюзовые тени для век и малиновую губную помаду. Кажется, утренние приступы тошноты уже перестали ее мучить, но прежняя удовлетворенность к ней так и не вернулась.

Как бы то ни было, из нас двоих она лучшая учительница. Я вот уже несколько лет преподаю главным образом родной язык, но в качестве свежеиспеченного стажера веду дополнительные занятия по французскому, только вот мои подопечные что-то не продвигаются. Может, они просто от природы тупые, чего не скажешь про Мануэля?

Машина Мартины паркуется у нашего дома — видимо, она решила навестить своего кузена. А может, она захочет заглянуть и ко мне? — спросила я себя и быстренько убрала от греха подальше судоку с журнального столика перед диваном.

И правда, вскоре Мартина вместе с Патриком Бернатом уже стояли перед моей дверью.

— Можно к тебе? — спросила Мартина. — Мы тут замышляем диверсию против тебя!

Они меня заинтриговали. Оказалось, в хоре опять нехватка мужских голосов, особенно теноров, а кантата «Carmina Burana» производит впечатление только при мощном многоголосии. Вот Мартина и вспомнила, что Патрик несколько десятков лет тому назад был звездой школьного хора, и было бы круто, если бы он снова занялся хорошим делом и…

Бернат не дал ей договорить:

— Мартина меня переоценивает. Я ведь даже ноты читать не могу! Робким маленьким мальчиком я когда-то пел в хоре. Но прошло столько лет…

Тут уже я перебила его:

— Если есть желание петь и если к музыке нет никаких противопоказаний, то я не вижу проблем. Мне это всегда доставляло удовольствие, хотя поначалу я тоже ни о чем понятия не имела.

Мартина ухмыльнулась.

— Вот ты и выдала себя, Аня! Кстати, Патрик уже почти дал себя уломать. Он хочет прийти попробовать, но только при одном условии: если ты тоже пойдешь петь с нами!

Тут я покраснела. Неужели и правда я вдруг пошла нарасхват? И хотя я сохраняла сдержанность и уверяла, что должна как следует об этом подумать, но на самом деле была сама не своя от радости.

В моей просторной кровати мне и без того хорошо спится, но на сей раз градус удовольствия даже повысился: во сне я разливалась колоратурами, что твоя Царица Ночи.

В понедельник вечером мы поехали с Бернатом на репетицию на его огромной машине.

— А у вас что, тот самый столь требующийся тенор? — спросила я.

— Да где там, самый заурядный баритон, — сказал Бернат и признался, что опасается, что его переквалифицируют в неумелого тенора и предъявят завышенные требования. — Мартина сказала правду, — продолжил он. — В детстве мне нравилось петь в хоре, и однажды я даже запевал. И в студенчестве тоже всегда был готов поддержать, когда начинали петь. Но потом, когда я познакомился со своей будущей женой, с пением пришлось покончить. Рядом с обученной примадонной, которая превосходно поет с листа, кажешься себе убогим дилетантом.

— Если владеешь каким-нибудь музыкальным инструментом, чтение нот, разумеется, дает известное преимущество, — сказала я. — В детстве я начинала обучаться игре на блок-флейте, но лет в одиннадцать мамино избыточное честолюбие отбило у меня всякую охоту к ней, а вообще-то жаль.

— Мануэль, к сожалению, тоже отказался заниматься, а ведь у нас как-никак рояль. Время от времени они с Юлианом бренчат на нем, но звучит это варварски.

Когда мы вошли в зал для репетиций, большинство уже сидело на своих местах, но при нашем появлении все встали и захлопали. Не знаю, были ли это почести долгожданному тенору, или аплодисменты относились к возвращению блудной дщери.

Вскоре после этого мы начали с хоровой композиции «О Fortuna!», и я внушала себе, что отныне богиня счастья изольет на меня свой рог изобилия.

Как это было заведено и раньше, большинство хористов после репетиции отправились к грекам, и на сей раз мы с Бернатом примкнули к большинству. Выпивали, рассказывали, шутили, смеялись. Спорили о приспособленческой позиции Карла Орфа в Третьем рейхе и об эротическом тексте «Carmina Burana».

Мы сидели за двумя длинными столами — отдельно молодежь и отдельно старшие хористы. Большинство были друг с другом на «ты», и после трех стаканчиков рецины я уже больше не говорила «господин Бернат», а называла моего квартирного хозяина «Патрик».

По дороге домой мы с Патриком пели во все горло, нещадно фальшивя и совершенно распустив удила, и хорошо, что руководитель хора не мог нас слышать. Мы попытались спеть «Раз ку-ку, два ку-ку, сидит кукушка на суку», но смогли вспомнить только первый куплет.

— Эта песня хранит в себе глубоко запрятанную психологическую тайну, — уверял Патрик. — Отец кукушонка — несомненно, осел!

— Ты что-то путаешь, — возразила я. — Это совсем из другой песни!

Когда мы выходили из машины, мне смутно почудилось в темном окне лицо Фавна. Была полночь.

Я не могла заснуть, потому что в голове у меня вертелась тысяча вопросов, приправленных алкогольными парами. Как отреагирует Мануэль на то, что его учительница за одну ночь перешла с его почтенным отцом на «ты»? Не придет ли мальчику в голову и самому называть меня с этих пор «Аня»? В мои школьные времена некоторые учителя позволяли обращаться к ним по имени, но теперь такое сокращение дистанции не приветствуется, и вообще много говорят о разрушительных последствиях педагогики 1968-го. Не слишком ли я консервативна и труслива, если вообще задумываюсь об этом? Формальное обращение — вовсе не гарантия уважения, на которое рассчитываешь со стороны учеников, и наоборот. Как бы то ни было, а я уже заранее предвкушаю следующий репетиционный понедельник.

То и дело я ловлю себя на том, что стараюсь подсмотреть за привычками Патрика, потому что хочу как можно чаще с ним встречаться — случайно, разумеется. Когда живешь в одном доме, это нетрудно, вопрос в том, насколько моему квартирному хозяину вообще приятно сталкиваться со мной на лестнице? Стремится ли он сам попадаться мне на глаза? Выспрашивает ли у сына, как ему мои уроки? В последнее время я прилагаю особые усилия к урокам родного языка и пытаюсь заинтересовать свой класс оригинальностью, разнообразием и интеллектом. Лишь в самых вынужденных случаях я прибегаю — точно укротитель львов — к плетке. Надо, чтобы Мануэль мог рассказать отцу, что я лучшая учительница родного языка из всех, что существуют на свете.

Как-то раз я вернулась из школы домой и услышала, что с первого этажа доносится мелодия, которая наверняка не могла входить в число музыкальных предпочтений Мануэля. Я напряженно прислушалась. К счастью, это была не опера, и певица была отнюдь не жена Патрика, то был всего лишь диск с балладами Карла Леве. Мой папа имел привычку затянуть «Принц Евгений», едва выпьет лишнего. Я меланхолически навострила уши и растрогалась, услышав, что Патрик то и дело подпевает.

— Хей, ураганом пронеслось над лагерем турецким, — заливался мой квартирный хозяин.

Я вспомнила моего чудесного отца, и слезы навернулись мне на глаза. Возможно, именно в этот момент я и влюбилась в Патрика Берната.