Л. И. Брежнев: Материалы к биографии

Андрей Громыко Кое-что о периоде застоя

В связи с освобождением Хрущева с занимаемых им постов в печати иногда появляются разного рода домыслы, касающиеся событий того времени. Говорят, что Брежнев чуть ли не сам себя навязывал Центральному Комитету партии кандидатом на пост Первого секретаря ее ЦК. Это неправда. Настроение у ЦК по поводу того, чтобы на этот пост избрать Брежнева, было общим. Именно общим. Безусловно, таким было и мнение Политбюро.

Брежнев не выказывал желания делать сообщение о Хрущеве и вносить предложение о его освобождении на Пленум ЦК партии. Даже возражал против этого. Было общее мнение, что с таким сообщением и соответствующим предложением выступит Суслов. Это он и сделал… У меня никогда не было сомнений, как и у других членов ЦК, членов Политбюро того периода, что Брежнев — деятель, приверженный политической линии, выработанной после XX съезда КПСС. Допускаю, что я знал не все стороны его деятельности, но ее основные направления ни ЦК КПСС в целом, ни Политбюро под вопрос не ставили.

И все же прежде всего заслуживает внимания то, что в течение нескольких последних лет он работал, будучи уже больным. Правда, он этого не афишировал. И даже скрывал. Однажды Ю. В. Андропов и я договорились намекнуть Брежневу:

— Не следует ли вам как-то поберечь свое здоровье? Если ему не уделить должного внимания, то это может быть связано с большой опасностью.

Конечно, намек выглядел прозрачным, хотя и поставлен был, как нам казалось, с должным тактом.

Брежнев в ответ просто промолчал, а затем перешел к разговору на другие темы.

Мы оба, Андропов и я, расценили такую реакцию, как то, что он и не помышлял об изменении своего положения.

Тут, пожалуй, уместно вспомнить еще один разговор. Как-то при удобном случае я сказал ему:

— Надо бы что-то сделать, чтобы в стране меньше потреблялось алкогольных напитков. Уж очень много у нас пьют, а отсюда и рост преступлений, дорожных происшествий, травм на производстве и в быту, развала семей.

— Знаете, — оживился он в ответ, — русский человек как пил, так и будет пить! Без водки он не может жить.

Я настаивал на своем:

— Миллионы алкоголиков тянут страну назад. И партии, и народу от того пьянства, которое существует сейчас, будет только худо. Разве не об этом говорит статистика, да и медицина?

Разговор этот не привел к положительным результатам. Но через два-три месяца вопрос об этом все же возник на Политбюро. Генеральный секретарь уже не возражал против принятия какого-нибудь антиалкогольного решения. Но оно оказалось слабым, неконкретным и ощутимого эффекта не дало.

Пожалуй, нелишне высказать свое мнение об уровне общей подготовки Брежнева. Я бы сказал так. В общепринятом смысле слова он был человеком образованным. Неверны утверждения об обратном. Однако его знания не отличались глубиной. Не случайно он не любил разговоров на теоретические темы, относящиеся к идеологии и политике. Последние годы жизни он почти ничего не читал. Иногда я по своей инициативе рекомендовал ему прочесть те или иные книги, хотя бы в короткие часы отдыха.

Помню однажды, находясь на отдыхе в санатории под Москвой, я рекомендовал ему книгу о жизни Леонардо да Винчи, даже принес ее. Он обещал прочесть. Но недели через две вернул, сказав:

— Книгу я не прочел. Да и вообще — отвык читать.

Комментарии к этим словам, как говорят, излишни.

Сильной стороной Брежнева был особый интерес к кадрам. Иногда его беседы с членами ЦК и другими ответственными работниками сводились к теме о том, кто чем занимается, какие у кого с кем отношения, — все это с целью выяснения у собеседников, не строит ли кто-нибудь против него лично каких-либо козней. Члены Политбюро, да и многие члены ЦК знали эту особенность Генерального секретаря и учитывали ее. При этом имел место, безусловно, и подхалимаж.

Все это, конечно, в какой-то степени отражалось на его авторитете, отнюдь не повышая его. Но собеседники, как правило, его щадили и старались ему помогать, как могли. Видимо, болезненное состояние усугубляло его подозрительность. Даже важные проблемы пропускались через призму личных настроений того или иного работника по отношению к нему как к Генеральному секретарю.

Экономическое положение страны было очень сложным, а в некоторых отношениях тяжелым. По справедливости тогдашний период назван «застойным». Он был застоем в экономике, науке и технике, социальной сфере. Имели место разного рода комбинации с цифрами, не отражающими истинного положения в промышленности и сельском хозяйстве. Узкие места и недостатки часто затушевывались.

Всегда перед съездами партии и пленумами ее ЦК руководство проходило через мучительную стадию раздумий о том, в каком виде представить итоги развития страны. С этой же трудностью ЦК КПСС и правительство встречались каждый год при подведении итогов за минувший период. Хозяйство находилось в состоянии стагнации. Это была суровая действительность. А приходилось говорить о мнимых успехах. Полностью вся правда обнажилась позднее.

Страна тогда закупала за рубежом много промышленного оборудования. С его освоением наша промышленность не справлялась. Положение усугублялось и тем, что импортируемое иностранное оборудование не устанавливалось в нормативные сроки. Пролежав годы, устаревало с точки зрения технологии и становилось фактически непригодным к работе еще и по этой причине. Помню, как-то при мне Брежнев задал Косыгину вопрос:

— Как много закупленного за границей промышленного оборудования у нас до сих пор не установлено на предприятиях и все еще складировано?

Косыгин ответил:

— На шестнадцать-семнадцать миллиардов инвалютных рублей.

По тому времени (да и по нашему тоже!) это составляло огромную сумму.

Почти систематически страна закупала и зерно. Сельское хозяйство Советского Союза переживало исключительно трудные времена, что еще больше отягощало экономическое положение. Все это не могло не отразиться в отрицательном плане на жизненном уровне населения.

Конечно, сейчас может возникнуть вопрос: если было ясно, что принимаются решения, не отвечающие интересам страны, то почему же Политбюро, да и ЦК не принимали иных решений, которые в действительности отвечали бы интересам государства и народа?

Нужно учитывать, что существовал определенный механизм принятия решений.

Могу привести факты в подтверждение такого тезиса. Не только я, но и некоторые другие члены Политбюро справедливо указывали на то, что тяжелая промышленность и гигантские стройки поглощают колоссальные средства, а отрасли, производящие предметы потребления — продовольствие, одежду, обувь и т. д., а также услуги, — находятся в загоне.

— Не пора ли внести коррективы в наши планы? — спрашивали мы.

Брежнев был против. Планы оставались без изменений. Диспропорция этих планов сказывалась на обстановке вплоть до конца 80-х годов, когда пишутся эти строки.

Или взять, к примеру, личное хозяйство колхозника. Фактически его уничтожили. Крестьяне не могли себя прокормить…

Мне не приходилось наблюдать, чтобы Брежнев глубоко осознавал недостатки и серьезные провалы в экономике страны. Правда, он соглашался, что обстановка требует, чтобы был сделан серьезный поворот в сторону научно-технического прогресса. Было ясно, что наша наука и техника во многих отношениях отстают от развития науки и техники в передовых капиталистических странах. Он даже дал согласие выступить с докладом на Пленуме ЦК КПСС по этому вопросу. Интересы страны требовали принятия соответствующих решений. Но пленум несколько раз откладывался. С докладом он так и не выступил, никакие серьезные решения по этому вопросу в тот период так и не были приняты.

Сама оценка положения в стране в области экономики, науки и техники, социальной сферы, да и в культурной жизни была какой-то вялой, давалась от случая к случаю. Многие факты просто скрывались. С таким положением и встретилась политика перестройки.

Тогда все считали, что главное лицо, с которого следует спрашивать за недостатки и прорывы в области экономики, — это А. Н. Косыгин. Во-первых, он был Председателем Совета Министров СССР, во-вторых, он действительно считался знатоком экономических проблем, поскольку являлся крупным экономистом, я и сам так оценивал его роль. Но как бы основательно Косыгин ни понимал экономические проблемы, он все же на практике шел по тому же пути застоя. Каких-либо глубоких положительных мыслей, направленных на преодоление пагубных явлений в экономике страны, он не высказывал. Ни он, ни руководство того периода не сумели вывести страну из сложного положения.

Естественно, возникает вопрос: отдавал ли Брежнев себе отчет в том, что обстановка в стране чрезвычайно тяжелая и что необходимо искать пути к ее коренному изменению?

Он не отдавал себе в этом полного отчета. Принимал на веру заявления работников, непосредственно отвечавших за то или иное направление в социальном и экономическом развитии страны, за выполнение намеченных планов. Был снижен уровень требовательности к этим работникам, делалось немало успокоительных докладов и речей, но обстановка в лучшую сторону не менялась.

Дело осложнялось еще и тем, что само Политбюро главных внутренних проблем, стоящих перед страной, фактически серьезно не обсуждало. Как правило, принимались формальные решения, причем без обсуждений. Тексты решений готовились соответствующими ведомствами.

В первые годы пребывания Брежнева на посту Первого секретаря, а затем Генерального секретаря ЦК партии он старался в какой-то мере охватывать главные вопросы положения в стране и выказывать самостоятельность суждений. Но глубоко проблем, стоящих перед партией и народом, он не знал. Обычно полагался на суждения Совета Министров, отдельных членов Политбюро и других товарищей. А выводы делал по подсказке экспертов и помощников, готовивших заранее предложения по рассматриваемым вопросам. В конце дискуссии он зачитывал то, что было подготовлено. Страшно не любил, если кто-то вносил предложение, отличное от того, которое им было зачитано. Обычно все при этом чувствовали неловкость.

Все это не способствовало продуктивному рассмотрению актуальных проблем. Эти серьезные недостатки все больше давали себя знать прежде всего в центре. Известно это становилось и большому слою партийных работников. Положение было абсолютно ненормальным. Все в руководстве понимали, что долго так продолжаться не может. Но это «не может» длилось до самой кончины Генерального секретаря.

Еще при жизни Брежнева иностранные деятели часто меня спрашивали:

— Что собою представляет Брежнев?

Такой вопрос ставился и перед другими членами нашего руководства во время их поездок за рубеж. Вот и приходилось давать ответы на этот, казалось бы, простой, но совсем нелегкий вопрос. Авторитет Генерального секретаря все мы щадили. Но ведь многие зарубежные деятели знали положение, так как следили за тем, как он вел переговоры с руководителями других государств. Например, бывший президент Франции Жискар д’Эстен подробно изложил в печати свое впечатление о Брежневе, с моей точки зрения, даже перехлестывая через край.

Если не считать затруднений, связанных с состоянием его здоровья, то переговоры с иностранными деятелями Брежнев вел в общем достойно. Отстаивал интересы Советского Союза и предложения, с которыми он выступал во время контактов с руководителями других государств.

Связи с ведущими деятелями стран Варшавского Договора у Брежнева были в общем нормальные, зачастую доверительные. Но здесь следует сказать, что при нем все же не был использован должным образом политический потенциал отношений по той же причине, о которой говорилось выше.

В ходе бесед с иностранными деятелями временами возникали ситуации, когда требовалась реакция на соответствующее заявление иностранного партнера именно со стороны Брежнева. Такая реакция явно ожидалась, но ее часто не было. А если что-то и было сказано, то неясно. Надо, однако, отметить, что переводчик Виктор Суходрев часто выручал Брежнева, особенно когда беседы происходили один на один.

Тут я должен кое в чем защитить Брежнева. Когда возникал вопрос, что предпочтительнее: изложить позицию страны устно, может быть, даже с претензией на оригинальность в формулировках, или зачитать подготовленный текст с точной фиксацией нашей позиции, он не колеблясь избирал второй путь. Он дорожил точностью и, думаю, поступал правильно.

Но этот метод на разного рода внутренних совещаниях, заседаниях, собраниях фактически лишал его возможности вносить свой вклад в обсуждение соответствующего вопроса. Если он не имел подготовленного текста, то иногда просто не принимал участия в обсуждении.

К этому следует добавить, что Брежнев не обладал творческим складом ума. Хотя у него имелись незаурядные способности в организаторском плане. Все это было широко известно. Эти способности и его умение ориентироваться в кадровых вопросах оттеняли его сильную сторону. На такие темы он мог вести многочасовые беседы. Он и Хрущев в кадровых вопросах были в известном смысле антиподами. Хрущев считал необходимым постоянно переставлять людей с одного места на другое, часто создавая тем самым хаотическое положение на отдельных участках работы. Брежнев, наоборот, даже тех работников, которых в интересах дела, в интересах страны нужно было бы освободить и заменить новыми, оставлял на своих постах.

Он был чересчур восприимчив к похвалам и комплиментам. Совершенно не улавливал грани, отделяющей искренность от лести. Такая черта характера наносила ему большой вред.

Характерен эпизод с присвоением ему звания Маршала Советского Союза. Даже среди руководящих деятелей трудно было найти того, кто бы отнесся положительно к идее присвоения ему такого звания. Однако сам он неоднократно давал понять, что, по его мнению, такое решение отвечало бы справедливости. Даже во время проведения Политбюро подходил к некоторым участникам заседания и подбрасывал эту мысль как бы между прочим. Обрамляя ее в такую форму:

— Военные меня уговаривают дать согласие на присвоение звания маршала.

Подошел как-то и ко мне. Тоже как бы в шутку, сославшись на военных, высказал эту мысль. Ответа не стал ждать и отошел. Сидевший рядом со мной министр обороны СССР Д. Ф. Устинов посмотрел на меня и улыбнулся. Я ответил тем же. На заседании было нетрудно уйти от ответа. Но прошло совсем немного времени, и в Политбюро было получено предложение коллегии Министерства обороны СССР о целесообразности присвоения Л. И. Брежневу звания Маршала Советского Союза.

Сродни этому получилось и награждение его орденом «Победа». Особенно печальным было то, что он не отдавал себе отчета, насколько отрицательно это воспринималось и в партии, и в народе.

Надо сказать, что последние два-три года до кончины он фактически пребывал в нерабочем состоянии. Появлялся на несколько часов в кремлевском кабинете, но рассматривать назревшие вопросы не мог. Лишь по телефону обзванивал некоторых товарищей. Для большинства руководящих работников, особенно в центре, становилось ясным, что силы его на исходе. Не смог он укрепиться в мысли о том, что пора честно сказать о невозможности для него занимать прежнее положение, что ему лучше уйти на отдых. Вполне возможно, что, избрав именно такой путь, он мог бы еще свою жизнь и продлить.

Состояние его было таким, что даже формальное заседание Политбюро с серьезным рассмотрением поставленных в повестке дня проблем было для него уже затруднительным, а то и вовсе не под силу.

Вот в такой период рано утром 10 ноября 1982 года мне позвонил Андропов и сообщил:

— Леонид Ильич Брежнев только что скончался.

^{Громыко А. А. Памятное. В 2 кн.}

^{Кн. 2. М., 1990. С. 622–530}

Лев Делюсин СССР — КНР: на грани полного разрыва

^{Из интервью корреспонденту Д. Макарову}

— В октябре 1964 года Хрущев был снят и его место занял Брежнев. Как отразилось это на наших отношениях с КНР?

— Приход к власти в любой стране нового руководителя— это всегда возможность для исправления ошибок прошлого, отказа от определенной части «наследства». В данном случае этого не произошло, хотя определенные шаги для нормализации и улучшения советско-китайских отношений предпринимались.

— Почему?

— Причин несколько. Антисоветская кампания в КНР и антимаоистская в СССР к тому времени уже набрали темп, и остановить их было не так-то просто. В пылу взаимных упреков трудно быть объективным. И все-таки объективность была необходима. Тем более таким странам, как наши. Однако, к сожалению, и мы, и китайцы употребляли в полемике аргументы не слишком добросовестные. Китайцы обвиняли нас среди прочего в ревизии марксизма, в соглашательстве с международным империализмом. Мы же старались доказать, что Китай сползает на путь капитализма. Это была глубоко ошибочная идея, которая поддерживалась некоторыми нашими крупными чиновниками. Им казалось, что если они сумеют убедить весь мир в том, что КПК перерождается и становится мелкобуржуазной партией, то это принесет нам какие-то идеологические дивиденды. На самом деле КПК, несмотря на все свои серьезные теоретические ошибки и шатания (а у кого их не было?), стремилась построить в стране социализм. Хотя понимание путей строительства социализма было далеким от научного.

С нашей стороны допускалось и, прямо скажем, «некорректное» обращение с фактами и документами, что совсем не способствовало примирению позиций. Это касалось и биографии Мао Цзэдуна, которая была издана в разгар полемики, где ему приписывались такие грехи, которых он не имел.

— Не был ли эпизод с биографией Мао, о которой вы упомянули, исключением?

— К сожалению, нет. Допускались и другие фальсификации, которые не способствовали росту нашего авторитета. И не только в Китае. «Классическим» примером может служить книга П. П. Владимирова «Особый район Китая», изданная в СССР тиражом в 150 тысяч экземпляров в 1973 году и пользовавшаяся популярностью среди наших читателей в 70-е годы.

Публикация этой книги нанесла большой урон престижу СССР за рубежом, в том числе среди наших друзей, и заставила усомниться в справедливости советской позиции относительно Китая.[5]

— А почему именно эта книга получила столь большой резонанс в мире?

— Дело в том, что по распоряжению М. А. Суслова «Особый район» был переведен агентством печати «Новости» на многие иностранные языки и широко распространялся за рубежом, хотя против этого выступили ученые-китаеведы, которых поддержал Ю. В. Андропов. К сожалению, их голоса не оказались в этом вопросе решающими.

Полемика против ошибочных маоистских методов, левацкой линии КПК часто принимала издевательскую форму над национальными чувствами китайцев. Это, конечно, не способствовало тому, чтобы так называемые здоровые силы в КНР, на которые мы уповали, прониклись к нам любовью.

— Все же полемика, которая велась с Китаем с середины 60-х годов, была межпартийной.

— Но, учитывая, что КПСС и КПК — правящие партии в своих странах, она не могла не отразиться и на межгосударственных отношениях.

Идеологические разногласия между КПСС и КПК в конечном итоге поставили наши страны на грань полного разрыва всех отношений, включая дипломатические, и даже войны.

— Вы имеете в виду события на острове Даманском в марте 1969 года?

— Пограничные столкновения начались гораздо раньше — где-то в начале 60-х годов, а события на Даманском стали как бы кульминацией всего конфликта между СССР и КНР.

В нагнетании антисоветской истерии сказался авантюризм руководителей КНР, и прежде всего министра обороны Линь Бяо, который испытывал определенные трудности в ходе «культурной революции» и стремился разрешить их, используя угар национализма, — прием, часто применяемый политиками, терпящими крах…

— Как повлияли события на Даманском на дальнейшее развитие событий?

— Когда перебранка превратилась в перестрелку, да еще с применением реактивной артиллерии, обе стороны неожиданно опомнились: погранично-идеологический конфликт рисковал перерасти в нечто худшее. И тогда были предприняты дипломатические усилия по нормализации обстановки. В 1969 году была проведена встреча А. Н. Косыгина и премьера Госсовета КНР Чжоу Эньлая, после чего отношения между нашими странами в какой-то мере стали более спокойными.

— И все-таки боязнь большой войны с Китаем у нас долго не исчезала.

— Это было следствием нашей пропаганды, изображавшей Китай как врага чуть ли не более опасного, чем США. Да и в Китае официальная пропаганда изо дня в день трещала об «угрозе с Севера», в Пекине и других городах строили бомбоубежища, что способствовало нагнетанию страха. Конечно, стопроцентной гарантии в том, что войны с Китаем не будет, никто тогда дать не мог, но тот, кто внимательно следил за развитием событий в КНР в то время (а это был самый разгар «культурной революции», сопоставимой по многим аспектам с репрессиями 1937–1938 годов в СССР), кто знал о состоянии китайской армии с ее полуграмотными солдатами, вооруженными винтовками, кто имел хоть малейшее представление об уровне разрухи промышленности и сельского хозяйства, тот просто не мог и помыслить о том, что китайцы решатся пойти на военный конфликт более серьезный, чем пограничная стычка. Те мелкие провокации, которые китайцы совершали тогда на границе, преследовали не внешние, а внутриполитические цели. И это было тоже более чем очевидно.

Однако наши руководители тогда не захотели прислушаться к специалистам, они сначала раздули «образ врага», а затем стали в массовом масштабе перебрасывать на Дальний Восток войска и боевую технику. По моему глубочайшему убеждению, это был акт беспримерного расточительства, аналогичного повороту рек.

— Но не стоит забывать, что у Китая уже была атомная бомба и геополитическая доктрина Мао предусматривала возможность для Китая «погреть руки» у атомного костра.

— Сама по себе бомба не может выиграть войну. Не бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, выиграли войну у Японии, а соединенные усилия советской и американской армий, сокрушивших японские войска. К «бомбе» нужна хорошо оснащенная обычным оружием армия, а такой армии у Китая тогда не было.

— Зачем же тогда в Китае положили столько сил и средств на ее создание?

— Она нужна была Мао только для престижа. Мы, говорил он, готовы остаться без штанов, но с атомной бомбой…

Чтобы избежать ошибок в будущем, в Китае тщательно разрабатывается концепция начальной стадии развития социализма. Социализм, как считают в Китае, только начинается.

^{Аргументы и факты. 1990. № 5. С. 4–5}

Игорь Беляев Так мы вошли в Афганистан

Сегодня есть возможность приоткрыть завесу над тайной принятия решения о вводе советских солдат в Афганистан. Вокруг этой тайны до сих пор кипят страсти, и, как мне кажется, настала пора кое о чем поговорить. Разумеется, в пределах информированности…

Кабул. 27 апреля 1978 года. В столице Афганистана произошел военный переворот. Расстрелян президент страны, бывший принц М. Дауд, его ближайшие помощники. Власть перешла в руки Народно-демократической партии Афганистана. Изумление в Москве. Советское руководство не ожидало ничего похожего. Испуг в Вашингтоне. На фоне приближавшейся грозы в Иране ЦРУ не уделяло достаточного внимания Афганистану и просмотрело готовившийся переворот…

Кабул. 30 апреля 1978 года. Провозглашена Демократическая Республика Афганистан. Впервые назван глава нового государства — Нур Мухаммед Тараки, глава НДПА. Выступая по кабульскому радио, он заявил, что в стране произошла «подлинная революция», и подтвердил верность нового режима всем договорам и обязательствам с иностранными государствами. Сформировано правительство ДРА. Его состав предан гласности 1 мая 1978 года. Тараки стал премьер-министром, министром иностранных дел — Хафизулла Амин. Целью революции в Афганистане провозглашен социализм… В Москве приветствовали создание Демократической Республики Афганистан, признали новое правительство. И не хотели замечать афганской специфики…

Тегеран. 10–12 февраля 1979 года. Здесь совершен антишахский переворот. Рухнула монархия в Иране, началась исламская революция. В Москве не только с большим интересом, но и с некоторым опасением наблюдали за событиями в соседней стране. В Вашингтоне царила паника. Американцев изгоняли из Ирана, причем с самыми разрушительными последствиями. Все их беды еще были впереди…

Вена, 15 июня 1979 года. Сюда для подписания советско-американского договора об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-2) прибыл президент США Дж. Картер. Появление договора могло способствовать всеобщей разрядке международной напряженности. В этом главы государств США и Советского Союза не расходились. Однако Дж. Картер намеревался в приватном порядке довести до сведения Л. И. Брежнева кое-что важное…

Вена, 17 июня 1979 года. Во время деловой встречи в советском посольстве президент США счел нужным заявить Брежневу:

— Я бы хотел, чтобы разрядка в Европе распространилась на другие регионы, где между США и Советским Союзом существуют разные подходы… В некоторых из этих регионов мира мы имеем жизненно важные интересы. И Советский Союз должен признать эти интересы. Один из таких регионов — район Персидского залива и Аравийский полуостров. Сдержанность необходима вашей стране, чтобы не нарушать интересы нашей национальной безопасности… Есть много проблем в Иране и Афганистане, но США не вмешиваются во внутренние дела этих стран. Мы ожидаем, что Советский Союз будет делать то же самое…

Брежнев ответил:

— Мы услышали о революции в Афганистане тоже по радио. И не мы стимулировали изменение в правительстве этой страны. Советский Союз надеется, что США присоединятся к нему для прекращения атак на нынешний режим в Кабуле…

Оставаясь каждый при своем мнении, президент США и Председатель Президиума Верховного Совета СССР после подписания Договора ОСВ-2 в Вене разъехались по домам. Дж. Картер был явно перегружен эмоциями, а потому позволил себе выражаться прямолинейно. Брежнев не усмотрел в словах президента США ничего необычного…

Начало сентября 1979 года. Президент Афганистана Нур М. Тараки участвовал в конференции неприсоединившихся стран в Гаване. На обратном пути он посетил Москву. Его приняли как главу дружественного государства. В очередной раз Тараки напомнил о просьбе кабульского правительства к Советскому Союзу направить в Афганистан своих солдат для защиты афганской революции…

К сентябрю 1979 года важную роль в Афганистане играл Хафизулла Амин. Он стал главой правительства и министром обороны, практически контролировал всю внутреннюю и внешнюю политику страны. Его стремительное возвышение очень беспокоило Тараки. Во время пребывания в Москве глава афганского государства заметил, что Амин проводит не ту политику, о которой они уславливались в самом начале революции, что может привести к опасным последствиям. Ему дали понять, что возможны перемены… Каково же было удивление Тараки, когда, выйдя из самолета в Кабуле, он увидел в группе афганцев стоящего… Амина. Как рассказывают очевидцы, его аж пошатнуло от нахлынувших переживаний. Но реальности были таковы, что врагам пришлось обняться, а затем в одной машине отправиться на заседание пленума ЦК НДПА. Там Тараки рассказал и о результатах визита в Москву. И члены пленума разъехались по домам, чтобы продолжать работу. И вдруг…

Приведем выдержки из воспоминаний генерала армии Ивана Григорьевича Павловского, находившегося в то время в Кабуле, где он возглавлял группу наших военных советников и поневоле стал свидетелем трагических событий.

«14 сентября 1979 года, пятница, Кабул. Ну и ночь выдалась! Прямо Варфоломеевская ночь! Когда я приехал к послу А. Пузанову, то стало известно, что после утренней встречи Тараки и Амина, на которой у них получилась размолвка, Амин потребовал, чтобы Тараки отстранил от власти четырех министров, и заявил, что он уйдет в отставку, если появится новый министр обороны. И этот свой замысел Тараки хотел осуществить. Доложив о случившемся в Москву, мы… получили указание посетить Тараки и Амина, чтобы они были вместе, и попытаться примирить их, добиться недопущения раскола в партии. Особенно подчеркивалась необходимость защитить Тараки от нападок Амина?!»

Далее И. Г. Павловский вспоминает, что Тараки и Амин помирились. Но только на словах…

Еще одна ремарка генерала армии:

«9 октября 1979 года, вторник, Кабул. Сегодня Хафизулла Амин показал свои когти, свой крутой характер, свою агрессивность, деспотизм. По поручению центра сов-посол, я, другие посетили Х. Амина и передали ему заявление нашего руководства в связи с неточной информацией, сделанной представителем МИД Афганистана послам некоторых социалистических стран, о нашем пребывании в резиденции Нура М. Тараки 14 сентября 1979 года… в момент покушения, организованного Тараки на Х. Амина… О том, что Тараки уже нет в живых, нам Х. Амин сегодня ничего не сказал. А когда мы вернулись в посольство, то по кабульскому радио было передано сообщение о том, что Тараки «умер» и похоронен в своем фамильном склепе. «Умерла» и его, Тараки, жена… Вот это расправа!»

Еще один переворот?

Брежнев принял случившееся на свой личный счет. Ближайшему окружению он говорил, что ему нанесена пощечина, на которую он должен ответить. И вот его ответом стало…

Что говорил А. А. Громыко о причинах ввода советских войск в Афганистан? Этот вопрос я задал его сыну, члену-корреспонденту Академии наук СССР Анатолию Андреевичу Громыко. Вот его ответ:

«Это для меня нелегкий вопрос. Раньше, до ухода отца из жизни, я на него, конечно, не стал бы отвечать. По многим причинам. Во время многочисленных прогулок в Заречье, где была его дача, мы, как правило, обсуждали многое другое, но редко Афганистан… У меня в памяти навсегда остались слова об Афганистане, сказанные отцом в дни, когда на первом Съезде народных депутатов в мае 1989 года эта тема вылилась в острейшую дискуссию. В ход тогда пошли такие слова, как «преступление века» и «оккупация». И тут отец во время пашей прогулки в лесу впервые сам заговорил об обстоятельствах ввода советских войск в Афганистан. Слушал его внимательно, запомнил. В какой-то мере сработал инстинкт историка. Вот что говорил отец:

«Решение о военной помощи Советского Союза Афганистану принималось 10 лет тому назад под влиянием как объективных, и они были основными, так и субъективных обстоятельств. Объективные были следующие. Стремление правительства США дестабилизировать обстановку на южном фланге советской границы и создать угрозу нашей безопасности. После потери шахского Ирана и вывода оттуда оружия, нацеленного на СССР, стали реальными намерения замены Ирана Пакистаном и, если бы это стало возможным, Афганистаном. Что касается Пакистана, то так и произошло. Он стал военнополитическим союзником США и стремился свергнуть законное правительство Афганистана. Вторым важным обстоятельством, повлиявшим на наше решение, стало убийство в Кабуле заговорщиками во главе с Амином лидера Апрельской революции Тараки. Оно также было расценено в Политбюро как попытка контрреволюционного переворота в этой стране, который мог быть использован США и Пакистаном в своих целях против СССР.

Нам были известны их стратегические, внешнеполитические установки того времени, вынашивавшиеся в правительстве США планы дестабилизации дружественных нам прогрессивных режимов. Эти планы в арсенале западной политики дипломатии остаются на вооружении до сих пор. Не видеть их было бы наивно. Более того, сейчас действия по их осуществлению даже усилились.

В 1979 году ни в Политбюро, ни в ЦК КПСС, ни в руководстве союзных республик не было ни одного человека, который возразил бы против удовлетворения просьбы афганской стороны по оказанию военной помощи дружественному Афганистану. Во всяком случае, мне такие мнения были тогда неизвестны. Сейчас иногда говорят, что такие решения принимались за закрытыми дверями несколькими высокими руководителями страны. Да, так оно на самом деле и было. Это были члены Политбюро. Но затем эти решения Политбюро были единогласно одобрены Пленумом ЦК КПСС. Можно сегодня, спустя 10 лет, с этим решением не согласиться, но политическую основу нашей помощи Афганистану ставить под сомнение оснований нет. Мое предложение вынести это решение для одобрения Верховным Советом СССР принято Брежневым не было…»

(Прерву рассказ Анатолия Андреевича о высказываниях А. А. Громыко, чтобы подчеркнуть: его предложение о созыве сессии Верховного Совета значило много. Ведь если бы такая сессия была созвана и она на своем открытом или закрытом заседании обсудила бы решение послать советских солдат в Афганистан на основе советско-афганского Договора 1921 года о дружбе и сотрудничестве для создания более безопасной обстановки на наших южных границах, то в этом случае свое «да» или «нет» сказал бы высший законодательный орган страны.)

«Отец в нашем памятном разговоре коснулся и современной обстановки в стране. «Конечно, — говорил он, — сегодня, с позиции гласности и перестройки, которые я целиком поддерживаю, прежний механизм принятия решения по Афганистану легко критиковать. Но тогда, в 1979 году, на деле не было другого более влиятельного механизма для принятия решений, чем тогдашнее Политбюро ЦК КПСС. Государственного же механизма по принятию таких решений, между прочим, нет до сих пор, и его еще предстоит создать.

Что касается вопроса о том, кого на первые совещания по Афганистану приглашали, кого нет, то это зависело от желаний Генерального секретаря ЦК КПСС.

Сегодня в живых уже нет Брежнева, Андропова, Косыгина, Устинова, Суслова. Остались немногие, в том числе и я, из числа тех, кто обсуждал эту проблему за действительно закрытыми в кабинет Генсека дверями. И не буду отрицать, что после этого обсуждения мы пришли к единодушному мнению, что временный ввод ограниченного советского воинского контингента в Афганистан необходим. Излагать сейчас нюансы этого обсуждения бессмысленно, так как живых свидетелей этих бесед, кроме меня, нет. Быть же единственным их истолкователем считаю неправильным.

Хотел бы только отметить, что Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США… Нашим военным в то время было дано строгое указание стоять гарнизонами в Кабуле и некоторых других городах. И только в случае крайней необходимости применять оружие. По существу, в Афганистане мы оказывали интернациональную помощь. Оказывали ее и после апреля 1985 года. Считаю всех советских воинов, сражавшихся в Афганистане, и особенно отдавших жизнь в этой суровой борьбе за интересы нашей безопасности, героями. Всех раненых тоже считаю героями-интернационалистами. Им надо оказывать всемерную помощь и поддержку, так же как и ветеранам Великой Отечественной войны».

Итак, роковое решение по Афганистану было принято. Когда? Если следовать словам А. А. Громыко, то, по-видимому, в ноябре — начале декабря 1979 года. Были ли заслушаны на заседании Политбюро какие-то объективные мнения экспертов «за» или «против» принятия решения о вводе войск? Были ли выслушаны кем-то из членов Политбюро ЦК КПСС мнения экспертов о целесообразности ввода советских войск в Афганистан? А. А. Громыко отметил, что ему было неизвестно ни о каких мнениях экспертов.

Вопрос генералу армии И. Г. Павловскому:

— Иван Григорьевич, высказывали ли вы кому-нибудь из членов Политбюро ЦК КПСС свое мнение о вводе советских солдат в Афганистан?

— Я докладывал члену Политбюро ЦК КПСС, министру обороны СССР Маршалу Советского Союза Д. Ф. Устинову, что во вводе наших войск в Афганистан нет необходимости. И привел в поддержку своего мнения ряд соображений.

— У вас не возникали другие предложения по создавшемуся положению, в частности в Кабуле?

Несмотря на свои 80 лет, подтянутый, еще бодрый генерал армии испытующе взглянул на меня не по возрасту зоркими глазами и ответил:

— Возникали. Я, в частности, предлагал принять в Москве внушавшего многим тревогу Амина кому-нибудь из членов Политбюро ЦК КПСС. Но…

Ни первое, ни второе предложение члена ЦК КПСС, заместителя министра обороны СССР, Главкома Сухопутных войск Вооруженных Сил Советского Союза услышаны не были. По возвращении из Афганистана генерал армии И. Г. Павловский был вынужден оставить свои высокие посты и пойти служить в группу инспекторов при министре обороны СССР.

Афганистан требовал в 1978–1979 годах повышенного внимания, а его Москвой оказано не было. Перед апрельским переворотом посольство СССР в Кабуле возглавлял А. Пузанов — непрофессиональный дипломат, никогда прежде не бывавший на зарубежном Востоке. Сменил его буквально незадолго до ввода советских солдат в Афганистан партийный работник Ф. Табеев. Ничего порой, кроме недоумения, такая практика назначения послов не вызывала. Когда же мы будем руководствоваться соображениями, что их работа требует определенных профессиональных навыков? Может быть, тогда у нас реже повторялись бы эпизоды, когда о важнейших событиях в той или иной стране наши руководители узнают… из передач радио…

Был ли учтен исторический опыт других стран в Афганистане? Нет, не был. Известно, что Великобритания в годы существования своей империи проиграла три войны в Афганистане и ни военных, ни политических лавров британские политики и генералы там не стяжали. Правда, мы с Афганистаном воевать и не намеревались…

Возникает еще один непростой вопрос — почему ввод советских войск в Афганистан начался именно 27 декабря 1979 года? Выбор именно того дня не случаен. На 28 декабря 1979 года, то есть на следующий день, в Кабуле были намечены афгано-пакистанские переговоры. Туда должен был прибыть министр иностранных дел Пакистана — страны, ставшей опорой США в Западной Азии. Об этом мне говорили в Бейруте, где я тогда работал.

— Считаете ли вы, что при принятии решения по Афганистану учитывались реальности? — спрашиваю снова Анатолия Громыко.

— И да, и нет, то есть они были учтены лишь частично. Были, например, приняты во внимание геополитический фактор, интересы безопасности наших южных границ. И хотя порой сегодня его задним числом пытаются отрицать, он от этого не перестает существовать и действовать…

Кэмп-Дэвид, загородная резиденция президентов США, 27 декабря 1979 года. Находившийся там Дж. Картер, услышав сообщение о вводе советских войск в Афганистан, посчитал, что произошло «нечто очень серьезное». Его первая реакция — похоронен Договор ОСВ-2, летят в тартарары американо-советские отношения. К исходу дня он записал в своем дневнике: «Концентрация советских частей на афганской границе началась едва ли не с мая 1979 г., за последние 24 часа 215 военных транспортных самолетов приземлились на поле кабульского аэропорта и высадили 8-10 тыс. солдат и советников».

Дж. Картер возвратился в Вашингтон. В Белом доме едва ли не шок. Между Москвой и Вашингтоном заработала «горячая линия»… Начался обмен посланиями с Брежневым. Бывший госсекретарь С. Вэнс отметил в своих мемуарах «Трудный выбор» и то, что Москва решила послать войска в Афганистан для защиты советских политических интересов в этой стране, которые были подвергнуты опасности.

4 февраля 1982 года в Москве мне довелось встретиться с послом Канады в СССР г-ном Пирсоном по его просьбе. У него сложилось впечатление, сказал он в беседе, что американцы очень боятся советской сухопутной мощи, способности Советского Союза ее быстро развертывать в Афганистане! В Пентагоне генералы, как и Дж. Картер, пришли к выводу, что Москва якобы стремится к захвату региона Персидского залива и даже побережья Индийского океана. Заметил послу, что Советский Союз не собирается этого делать. Г-н Пирсон с улыбкой заметил, что он-то знает, что мы не собираемся этого делать, но вот американские генералы думают иначе…

18 июня 1980 года. Американский генерал Д. Джоунс, председатель объединенной группы начальников штабов, заявил, что США способны предотвратить советскую интервенцию в Иран с целью захвата… иранской нефти.

Как видим, реакция США на ввод наших солдат в Афганистан была панической. Значит, о решении, которое может взбудоражить мировое общественное мнение, необходимы разъяснения в печати, по дипломатическим каналам, которые помогли бы избежать ненужных обострений, в том числе и советско-американских отношений.

— Считал ли А. А. Громыко, что Советскому Союзу придется и в будущем посылать свои войска за границу для защиты своих интересов?

— Он не исключал, что придется, — вспоминает Анатолий Громыко. — Когда и как принимать такие решения, если интересы безопасности Родины заставят это делать? Он полагал, что ответ на этот непростой вопрос должны дать Съезд народных депутатов и Верховный Совет СССР. Тогда не будет келейных решений ни по вопросам внешней, ни по вопросам внутренней политики.

Хочу в заключение возвратиться к встрече Тараки и Брежнева в Москве в сентябре 1979 года. Одна важная деталь их разговора проливает свет на случившееся позднее. Я только что узнал о ней и думаю, что она поможет понять, что же в конце концов было истинной причиной афганской трагедии…

Брежнев беседовал с президентом Афганистана в Кремле. Хозяин демонстрировал свое радушие и понимание происходящего в соседней стране. В ответ на напоминание Тараки о просьбе направить в Афганистан советские войска Брежнев после небольшой паузы сказал:

— Войска в Афганистан Советский Союз вводить не будет. Появление наших солдат в вашей стране, товарищ президент, наверняка восстановит большую часть афганского народа против революции…

На какое-то мгновение Тараки напряженно задумался над услышанным, решил, что настаивать на высказанном предложении не следует…

Что же случилось с Брежневым всего пять-шесть недель спустя после последней встречи с Тараки? Почему он изменил своему трезвому убеждению, что вводить советских солдат в Афганистан пагубно? Не был ли крутой поворот в настроении Брежнева результатом его болезни? Хотя именно ему, без сомнения, принадлежала решающая роль в принятии «афганского решения».

Тяжелобольной глава государства принял государственное решение на волне сильного эмоционального стресса. Да, после убийства Тараки. Конечно, его ближайшее окружение должно было удержать Генсека от пагубного решения. Но вождизм, помноженный на все пороки управления нашим государством, существовавшие в годы застоя, сделал свое дело.

^{Литературная газета. 1989. № 33. С. 14}

Виктор Суходрев Без поправки на сегодняшний день

^{Из интервью корреспонденту Д. Бирюкову}

Беседа один на один глав государств и правительств всегда окружена ореолом таинственности, который только усиливают сжатые до предела тассовские сообщения. Но главная загадка подобных бесед заключается все же в другом — в них принимают участие не два, а четыре человека. Кто же эти люди, которые, помимо руководителей, оказываются в центре самой большой, как говорят дипломаты, политики, становятся свидетелями сложных, полных драматизма ситуаций? Это переводчики. Один из ведущих советско-американские отношения дипломатов, заместитель начальника Управления США и Канады МИД, блистательный переводчик Виктор Михайлович Суходрев, присутствовал при стольких встречах один на один, что, наверное, установил своеобразный мировой рекорд.

— Виктор Михайлович, воспоминания политиков высшего ранга во все времена притягивали людей, из первоисточников надеявшихся узнать, почему события разворачивались так, а не иначе, о чем шла речь в беседах один на один, ну и, наконец, как руководители государств воспринимали друг друга. Причем не секрет, что простые читатели относились к подобного рода литературе с огромным доверием. Скажите, а как ее воспринимали вы — профессионал, свидетель многих исторических встреч и переговоров?

— С большим интересом читаю воспоминания людей, с которыми мне довелось общаться. Любопытно читать описание событий, в которых и сам принимал участие. Однако я пришел к выводу, что объективных мемуаров не бывает. На мой взгляд, любые воспоминания — это попытка описать прошлые события или конкретных людей с обязательной поправкой на сегодняшний день.

— Для нас сегодня особый интерес представляют воспоминания о руководителях нашей страны. Это не праздное любопытство, а, наверное, нормальное желание знать, как люди, облеченные огромной властью, вели себя в тех или иных ситуациях, — информация, которой мы были всегда лишены. Насколько мы можем доверять подобным воспоминаниям, если оценки авторов различны? Вот, например, бывший президент США Ричард Никсон, характеризуя Брежнева как живого и энергичного человека, в подтверждение своих слов привел один драматический, по его мнению, эпизод, который произошел в Кэмп-Дэвиде. Там Никсон подарил Брежневу автомашину. Осматривая подарок, оба руководителя сели в «олдсмобиль» — Брежнев за руль, Никсон рядом. И вдруг, вспоминает Никсон, Брежнев завел машину и сильно газанул. Охрана была застигнута врасплох. Но больше испугался Никсон, который знал, что через несколько сотен метров дорога делает крутой поворот. Он написал, что это были самые напряженные минуты, когда лидеры двух сверхдержав, не имея возможности разговаривать друг с другом, мчались навстречу смертельной опасности.

— Я бы не хотел Никсона ни в чем уличать, по, вероятно, он забыл, что на заднем сиденье был я. К тому же Брежнев прекрасно водил машину. Я очень хорошо помню, как выкатили автомобиль и Никсон вручил Брежневу ключи. Едва освоившись с приборами и рычагами, Леонид Ильич завел автомобиль. Крутой вираж действительно был, но я уже сказал, что Брежнев отлично водил, и мы успешно миновали этот поворот. Так что ничего драматического в том эпизоде я что-то не припомню. Вот, кстати, и иллюстрация к достоверности мемуаров. С этой машиной, правда, был другой случай, который как нельзя лучше характеризует Брежнева и нашу экономическую систему. Однажды я получил приказ срочно прибыть в Кремль к Леониду Ильичу. Честно говоря, я был удивлен, потому что точно знал, что на это время не предполагалось ни одной зарубежной делегаций. Оказалось, меня вызвали для того, чтобы посмотреть каталог к автомобилю и выписать запасные части. «А вдруг что-нибудь сломается», — сказал Брежнев, хотя доподлинно было известно — «олдсмобиль» не потребовал бы ремонта еще много лет. Так я и сидел в его кабинете, листая документацию и выясняя, что нужно заказать в США.

Неточностей в воспоминаниях хватает. Вот еще один пример, на этот раз из воспоминаний бывшего государственного секретаря США Генри Киссинджера. Дело было в подмосковном местечке Завидово, где проходили переговоры между Брежневым и Киссинджером. Шла интенсивная беседа, как вдруг Брежнев сказал: «Генри, давай поохотимся». Киссинджер развел руками: «Я не охотник, даже стрелять не умею». «Ничего, — ответил Брежнев, — стрелять буду я». Киссинджер в своих воспоминаниях об этом пишет очень подробно, потому что именно там, на охоте, состоялась очень важная беседа, которую я потом письменно воспроизводил по памяти. После того как Брежнев подстрелил очередного кабана, вернее, ранил, неизвестно откуда выбежали егеря и помчались отлавливать раненое животное. Мы же остались на пятиметровой вышке, расположившись за столом, и начали вынимать из охотничьей сумки хлеб, колбасу и, как написал Киссинджер, «откуда-то появились бутылки с пивом». Я же могу вам сказать, что, кроме пива, там было еще кое-что.

— А зачем же Киссинджер опустил столь несущественную деталь? Тогда ведь ни в Америке, ни у нас со спиртным не боролись?

— Это так. Но беседа была настолько серьезной, что, напиши он не только о пиве, в его стране могли бы засомневаться в нем как в политике.

— «Огонек» недавно опубликовал отрывок из воспоминаний Валери Жискар д'Эстена, в котором бывший президент Франции написал, что Брежнев довольно откровенно говорил с ним о своем здоровье. Вам не приходилось быть свидетелем подобных бесед?

— Нет. Я никогда не слышал, чтобы Брежнев обсуждал с кем-нибудь свое здоровье. Случалось, правда, он интересовался, хорошо ли, понятно ли он говорит — это его волновало.

— Скажите, а мог Брежнев во время переговоров вспылить, не согласиться с мнением своего собеседника?

— Вы знаете, он вообще ни с кем не хотел портить отношений.

— Интересно, а какое впечатление осталось у вас от этого человека?

— Лично мое мнение. Необразованный, незнающий. Ленящийся читать даже то, что ему давали. Он не хотел глубоко вникать ни в один вопрос и при этом отделывался фразами типа «тут надо посоветоваться, тут надо подумать».

— И тем не менее с ним вам пришлось работать больше всего?

— Я даже живу в доме, где он жил, — с этого дома недавно сняли мемориальную доску.

— Вы прекрасно знали, что за человек стоял во главе нашего государства. Вам никогда не было страшно за страну да и за себя?

— Страшно — нет. Стыдно — да. Мне стало особенно стыдно во время беседы один на один Брежнева и Картера.

Тогда Брежнев уже без бумажки ничего не произносил. Беседа один на один заключалась в том, что Брежнев зачитывал подряд заранее приготовленные тексты, плохо воспринимая то, что говорил в ответ Картер. Для того чтобы отреагировать на возможные вопросы, несколько заготовок дали и мне. В случае необходимости я должен был передать их Брежневу. Среди бумаг одна была особой. Все зависело от того, как Картер поставит вопрос; или следовало читать всю заготовку ответа, или только половину. Когда Картер задал вопрос, я зачеркнул в тексте ненужную часть и передал листок Брежневу. Он начал читать и, добравшись до зачеркнутого, обернулся ко мне: «А дальше читать не надо?» «Не надо», — ответил я и с ужасом посмотрел на Картера и его переводчика, которые внимательно наблюдали за этой сценой, прекрасно понимая, что происходит. Мне стало по-настоящему стыдно.

— А если бы Брежнев что-нибудь добавил от себя?

— К счастью, к этому времени Брежнев от себя ничего не добавлял. Потом не забудьте — за бумагами, которые он читал, стояли конкретные, в том числе и очень умные, люди. Другое дело, раньше мы хорошо умели завязывать узлы в международных делах, но не умели их развязывать, не умели при переговорах учитывать позицию другой стороны.

^{Огонек. 1989. № 10. С. 22–24}