Л. И. Брежнев: Материалы к биографии

Андрей Сахаров Это было бы самоубийством человечества

К 1966–1967 годам относятся мои первые обращения в защиту репрессированных. К 1968 году возникла потребность в достаточно развернутом, открытом и откровенном выступлении. Так появилась статья «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».

Разобщенность человечества угрожает ему гибелью… Перед лицом опасности любое действие, увеличивающее разобщенность человечества, любая проповедь несовместимости мировых идеологий и наций — безумие, преступление. Лишь всемирное сотрудничество в условиях интеллектуальной свободы, высших нравственных идеалов социализма и труда с устранением факторов догматизма и давления скрытых интересов господствующих классов отвечает интересам сохранения цивилизации…

Три технических аспекта термоядерного оружия сделали термоядерную войну угрозой самому существованию цивилизации. Это огромная разрушительная сила термоядерного взрыва, относительная дешевизна ракетно-ядерного оружия и практическая невозможность защиты от массированного ракетно-ядерного нападения…

Капиталистический мир не мог не породить социалистического, но социалистический мир не должен разрушать методом вооруженного насилия породившую его почву — это было бы самоубийством человечества в сложившихся конкретных условиях. Социализм должен облагородить эту почву своим примером…

В советской прессе «Размышления» долго замалчивались, потом о них стали упоминать весьма неодобрительно. Многие, даже сочувствующие, критики воспринимали мои мысли в этой работе как очень наивные, прожектерские. Сейчас мне все же кажется, что многие важные повороты мировой и даже советской политики лежат в русле этих мыслей.

После опубликования за рубежом моей статьи «Размышления» я был отстранен от секретных работ и «отлучен» от привилегий советской «номенклатуры». С 1972 года все более усиливалось давление на меня и моих близких, кругом нарастали репрессии, я больше о них узнавал, и почти каждый день надо было выступать в защиту кого-то. Часто в эти годы выступал я и по проблемам мира и разоружения, свободы контактов, передвижения, информации и убеждений, против смертной казни, о сохранении среды обитания и о ядерной энергетике.

…Я высказываю мнение, что было бы правильным следующим образом охарактеризовать общество, к осуществлению которого должны быть направлены неотложные государственные реформы и усилия граждан по развитию общественного сознания:

а) Основной своей целью государство ставит охрану и обеспечение основных прав своих граждан. Защита прав человека выше других целей.

б) Все действия государственных учреждений целиком основаны на законах (стабильных и известных гражданам). Соблюдение законов обязательно для всех граждан, учреждений и организаций.

в) Счастье людей, в частности, обеспечено их свободой в труде, в потреблении, в личной жизни, в образовании, в культурных и общественных проявлениях, свободой убеждений и совести, свободой информационного обмена и передвижения.

г) Гласность содействует контролю общественности за законностью, справедливостью, целесообразностью всех принимаемых решений, способствует эффективности всей системы, обусловливает научно-демократический характер системы управления, способствует прогрессу, благосостоянию и безопасности страны.

д) Соревновательность, гласность, отсутствие привилегий обеспечивают целесообразное и справедливое поощрение труда, способностей и инициативы всех граждан…

В 1975 году я удостоен звания лауреата Нобелевской премии мира. Это огромная честь для меня, признание заслуг всего правозащитного движения в СССР.

Мир, прогресс, права человека — эти три цели неразрывно связаны, нельзя достигнуть какой-либо одной из них, пренебрегая другими…

…Я убежден, что международное доверие, взаимопонимание, разоружение и международная безопасность немыслимы без открытости общества, свободы информации, свободы убеждений, гласности, свободы поездок и выбора страны проживания. Я убежден также, что свобода убеждений, наряду с другими гражданскими свободами, является основой научно-технического прогресса и гарантией от использования его достижений во вред человечеству, тем самым основой экономического и социального прогресса, а также является политической гарантией возможности эффективной защиты социальных прав…

В действительности все главные стороны прогресса тесно связаны между собой, ни одну из них нельзя отменить, не рискуя разрушить все здание цивилизации: прогресс неделим. Но особую роль в механизме прогресса играют интеллектуальные, духовные факторы…

В январе 1980 года я лишен всех правительственных наград СССР (ордена Ленина, звания трижды Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственной премий) и выслан в город Горький, где находился в условиях почти полной изоляции и под круглосуточным милицейским надзором. Этот акт властей совершенно беззаконен, это одно из звеньев усиления политических репрессий в нашей стране в те годы.

Копии этого письма я адресую Генеральному секретарю ООН и главам государств — постоянных членов Совета Безопасности.

Я обращаюсь к вам по вопросу чрезвычайной важности — об Афганистане. Как гражданин СССР и в силу своего положения в мире, я чувствую ответственность за происходящие трагические события…

Военные действия в Афганистане продолжаются уже семь месяцев. Погибли и искалечены тысячи советских людей и десятки тысяч афганцев — не только партизан, но главным образом мирных жителей — стариков, женщин, детей, крестьян и горожан. Более миллиона афганцев стали беженцами…

Внутри СССР усиливается разорительная сверхмилитаризация страны (особенно губительная в условиях экономических трудностей), не осуществляются жизненно важные реформы в хозяйственно-экономических и социальных областях, усиливается опасная роль репрессивных органов, которые могут выйти из-под контроля.

Я не буду в этом письме анализировать причины ввода советских войск в Афганистан — вызван ли он законными оборонительными интересами, или это часть каких-то других планов, было ли это проявлением бескорыстной помощи земельной реформе и другим социальным преобразованиям, или это вмешательство во внутренние дела суверенной страны. Быть может, доля истины есть в каждом из этих предположений… По моему убеждению, необходимо политическое урегулирование…

Я также считаю необходимым обратиться к вам по другому наболевшему для страны вопросу. В СССР за без малого 63 года никогда не было политической амнистии. Освободите узников совести, осужденных и арестованных за убеждения и ненасильственные действия… Такой гуманный акт властей СССР способствовал бы авторитету страны, оздоровил бы внутреннюю обстановку, способствовал бы международному доверию и вернул бы счастье во многие обездоленные семьи…

^{Огонек. 1989. № 8. С. 7, 30–31}

Юрий Орлов Перейти к полной свободе в сфере идей

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

Появление этих вопросов было вызвано кампанией против академика А. Д. Сахарова.

1. Наши ученые получают приблизительно ¹/₃₀ Нобелевских премий по фундаментальным наукам. У нас есть и замечательные исследователи, и замечательные результаты. Но Вы должны реалистически оценивать ситуацию в целом. В целом же разрыв в числе и качестве открытий не сокращается. Не считаете ли Вы, что это говорит об опасном интеллектуальном отставании страны по сравнению с другими развитыми странами?

2. Исторические факты таковы, что новая научная и промышленная революция началась и интенсивно продолжается на Западе и что наша государственная философия долго боролась против всех основных направлений современной мысли: теории относительности, квантовой теории, генетики, кибернетики. Теперь эти провалы предпочитают не вспоминать. Однако научная революция далеко еще не закончилась. Причем точные науки продолжают вторжение в такие области знаний, которые наша идеология все еще рассматривает как не подлежащее пересмотру «научное марксистское мировоззрение». Попытки объективного анализа в этих областях рассматриваются как посягательство на государство. Идеологическая нетерпимость такого сорта в целом ограничивает наши способности к сложному мышлению и непредвзятой оценке опыта. Не считаете ли Вы, что по этой причине наше интеллектуальное отставание будет продолжаться и в будущем?

Это не значит, что не следует иметь никакой государственной идеологии. Я глубоко убежден, что и народ, и государство должны исповедовать определенные нравственные принципы. Они давно выработаны человеческим опытом. Это любовь к Родине, и это человеческая совесть, изобретенная и проповедуемая лучшими представителями поколений. Есть еще один принцип, важность которого мы вынуждены понять, если хотим задержаться на черте последнего катаклизма истории. Он состоит в том, что фанатическое следование принципам изменяет сами принципы, что в человеческих отношениях любой принцип должен иметь известную неопределенность толкований и допускать значительную свободу выбора.

Но наша идеология носит совсем другой характер. Она называет себя «научной», что опасно для любой идеологии, так как научные истины способны претерпевать коренные изменения. Это вредно и для науки, которую идеология стремится законсервировать. Что же касается государства, то, поддерживая такую идеологию всеми имеющимися у него средствами, оно попадает в весьма глупое положение.

Не следует ли отсюда, что репрессивный аппарат государства должен быть отделен от этой идеологии; что от детского сада и до Академии наук нас следует освободить от обязательного обучения и послушания принципам, столь ненадежным как с точки зрения научного, так и с точки зрения исторического опыта?

3. Нам незачем отказываться от своего собственного пути развития, в основе которого лежит осуждение частной собственности. Но мы должны признать, что существуют и другие, параллельные, пути, обладающие своими достоинствами. Так, например, западный опыт показал, что проблема «абсолютного обнищания масс» эффективно решается и в рамках современного капитализма — методами науки и технологии и с участием дополнительных факторов: частичный контроль со стороны государства; давление профсоюзной борьбы, осуществляемой в рамках буржуазных свобод; давление общественной совести; страх перед взрывами насилия. Далее мы видим, что капиталистическая экономика научилась использовать «регулирующие стержни» для предотвращения взрывоопасных ситуаций и работает в таком колебательном режиме, который можно считать нормальным. Наконец, нужно признать, что сложнейшие человеческие проблемы, связанные с концентрацией власти в немногих руках, выгодным образом смягчаются и затушевываются у них буржуазными свободами, и это отнюдь не недостаток, тогда как те же проблемы у нас встают во весь рост в весьма откровенном виде.

В то же время видно, что, если бы мы жили абсолютно изолированно от внешнего мира, мы не знали бы, что существуют другие устойчивые исторические пути. Более того, нам были бы очень долго неизвестны важнейшие научные истины, так как они лежали бы за пределами идеологического барьера, защищаемого всей мощью государства. И между прочим, наша идеология казалась бы тем самым «доказанной». По существу, так оно и было до 1953 года.

Учитывая эти исторические факты, не должны ли мы крайне осторожно относиться ко всем вообще теориям и «законам» общественного развития? Не следует ли нам перейти в области государственного управления к осторожному, но активному экспериментальному поиску оптимальных путей, с учетом своих собственных исторически сложившихся идей и особенностей? Это сдерживается сейчас отсутствием гласности и отсутствием свободы дискуссий по любым вопросам экономической и политической структуры нашего общества.

4. Кажется правильным утверждение, что вариант строго регламентированного социализма становится выгодным лишь в условиях принципиальной ограниченности энергетических и других ресурсов — как альтернатива расточительному свободному капитализму. Однако сейчас можно считать доказанным, что человечеству удастся обеспечивать себя энергией в течение ближайших сотен лет. Не считаете ли Вы, что уже по этой причине строгий регламент не обязателен и мы можем перейти к почти полной свободе в сфере идей, исключив из этой сферы лишь идеологии насилия и мятежа? Не считаете ли Вы далее, что по той же причине мы могли бы безбоязненно перейти и к гораздо большей свободе проявления личной инициативы также и в сфере производства?

5. Самая крупная ошибка марксистской теории общественного развития в том, что в теорию не вошли врожденные духовные потребности и качества человека. По существу, марксизм отрицает их наличие в природе человека. Однако это предположение не доказано научно, то есть методами экспериментальной биологии, биохимии и биофизики. Наука только-только подбирается к этим вопросам. Но, наблюдая «крупномасштабные» несоответствия между практикой и марксистской теорией, уже сейчас можно отметить наиболее существенные промахи.

Прежде всего человеческая мораль и совесть существуют и являются одной из возможных и вечных движущих сил истории. Это свойство возникает у человека вместе, с воображением и благодаря способности испытывать боль не только от реальных, но и от воображаемых страданий. Поэтому человек способен страдать, зная о страданиях других. Сам Маркс — человек именно такого типа, хотя и создал упрощенную схему, не учитывающую этого качества.

Что касается насилия, которому придается такое значение в марксизме, то и оно — движущая сила истории. Однако здесь существует одна важная тонкость. Человеческое насилие отнюдь не всегда становится строго закономерным следствием внешних условий, как у животных, но может возникнуть, по-видимому, спонтанно и пойти далее «в разгон». Проблема насилия требует поэтому вечной бдительности его принципиальных противников, какими бы ни были общественный строй и уровень цивилизации.

Далее, потребность свободного, иногда спонтанного выбора решений — внутреннее качество человека. Именно свободный выбор, а не «свобода как познанная необходимость» есть истинная свобода. С этой потребностью бессмысленно бороться. Современное государство должно уметь ее удовлетворять, одновременно ограничивая разумными рамками закона.

Потребность иметь и высказывать другим свое собственное индивидуальное мнение — также одна из важнейших внутренних потребностей человека, в особенности когда он сыт.

Не кажется ли Вам, что практикующийся у нас подход к человеку и его месту в обществе примитивен и не соответствует объективно существующим человеческим качествам и потребностям?

6. Согласны ли Вы, что истинная культура неделима и непрерывна? Что наше интеллектуальное отставание в значительной мере объясняется теми опустошительными разрывами, которые мы сами делали в своем тонком культурном слое на протяжении истории? Что интеллект ученого воспитывается научной традицией и не только научным, но и всем культурным окружением, что ограниченность воображения в искусстве влияет и на воображение в науке?

7. Согласны ли Вы с тем, что мы не изучаем сколько-нибудь серьезно проблему стимулирования крупной хозяйственной деятельности? Что, оставаясь неизменно в рамках общегосударственной собственности, мы могли бы с пользой для дела резко усилить стимулы, переняв западный опыт? Может быть, например, нужно время от времени вводить в отдельных отраслях хозяйства режим свободной инициативы, поставив одновременно оплату труда руководителя в зависимость от прибыли и определяя круг отраслей, вводимых в такой режим, в зависимости от текущей конъюнктуры. Однако ясно, что самое главное — это иметь возможность свободно обсуждать любые идеи в этой области. Согласны ли Вы с этим?

8. Возможно, некоторых догматиков будут шокировать различные предложения «частичного капитализма без частной собственности» или чего-нибудь в том же роде. Но, во-первых, наш главный принцип — отсутствие частной собственности — будет сохраняться. А во-вторых, я вынужден заметить, что в нашей стране социализм принимал на практике черты даже не «феодализма без частной собственности», а — при Сталине — рабовладельчества без частной собственности. В самом деле, чем были миллионы лагерников или шарашные ученые, если не государственными рабами? Чем отличается беспаспортный колхозник от общинника — в смысле своих прав? Что такое наша теперешняя система прописок, если не феодальное ограничение свободного передвижения по территории страны? Создается впечатление, что наш народ до сих пор еще не научился мыслить нефеодальными категориями в области правовых отношений. Разве не пора нам перейти на другой, более современный уровень более свободных отношений?

9. Одна из наиболее быстрых возможностей выравнивания интеллектуальных потенциалов между странами заключается в отмене запрета на свободные поездки за границу. Речь идет о поездках, совершаемых в тот момент и на столько времени, когда и насколько это необходимо ученому, инженеру, студенту, писателю, художнику и любому гражданину. Каков смысл этого невыгодного государству и унизительного для граждан запрета?

10. Один из пережитков истории в нашем сознании состоит в том, что мы никому и ни в какой мере не разрешаем критиковать ЦК. В этих условиях приходится признать, что передача критических работ за границу, с тем чтобы они сложным путем дошли обратно до ушей правительства, — это единственный легальный канал «обратной связи» для внутренней политики. Разве никто в ЦК не понимает всей нелепости этой ситуации?

11. Наш способ политического управления — это типичный режим без обратной связи. В сущности, мы соревнуемся с капитализмом, поставив сами себя в наиболее невыгодные условия: не используем всех возможных стимулов и всех каналов обратной связи, не доверяем собственным согражданам. Мы избежали бы многих ошибок и бедствий, если бы предоставили народу на первых порах хотя бы совещательный голос, не формально, а на практике, и обратились бы, например, к испытанному методу обратной связи — свободной печати, то есть печати без политической и идеологической цензуры, с указанной выше оговоркой. Не кажется ли Вам, что в стране возникли сейчас некоторые напряжения, которые могли бы быть легко и безболезненно сняты отменой цензуры, если, однако, провести ее вовремя?

12. Любая критика ЦК рассматривается как преступление. Поэтому люди либо «колеблются вместе с партией», либо отбрасываются к барьеру жесткой борьбы. Вы знаете, конечно, что сейчас обнаруживается хотя и малое, но растущее число людей, которые отброшены к этому барьеру. Эта «логика борьбы» навязывается самой властью. Я спрашиваю: какой в этом смысл? Не разумнее ли нам к концу XX века и через 60 лет после революции создать, наконец, нормальные промежуточные ступени взаимоотношений между гражданином и государством? Я подразумеваю снова и прежде всего как первый шаг отмену цензуры печати, свободный обмен информацией, гласность.

13. Вы, очевидно, понимаете, что сажать оппозиционеров в психдома и калечить их там уколами — это мерзость вроде стерилизации политических противников в нацистском рейхе. Здесь мне, в сущности, не о чем спрашивать.

16/IX—73 г.

^{Огонек. 1989. № 36. С. 20–24}

Мстислав Ростропович Открытое письмо

Главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Советская культура»

Уважаемый товарищ редактор!

Уже перестало быть секретом, что А. И. Солженицын большую часть времени живет в моем доме под Москвой. На моих глазах произошло и его исключение из Союза писателей — в то самое время, когда он усиленно работал над романом о 1914 годе. И вот теперь награждение его Нобелевской премией и газетная кампания по этому поводу. Эта последняя и заставляет меня взяться за письмо к Вам.

На моей памяти уже третий раз советский писатель получает Нобелевскую премию, причем в двух случаях из трех мы рассматривали присуждение премии как грязную политическую игру, а в одном (Шолохов) — как справедливое признание ведущего мирового значения нашей литературы.

Если бы в свое время Шолохов отказался принять премию из рук присудивших ее Пастернаку «по соображениям холодной войны», я бы понял, что и дальше мы не доверяем объективности и честности шведских академиков. А теперь получается так, что мы избирательно то с благодарностью принимаем Нобелевскую премию по литературе, то бранимся.

А что, если в следующий раз премию присудят т. Кочетову? — ведь нужно будет взять?!

Почему через день после присуждения премии Солженицыну в наших газетах появляется странное сообщение о беседе корреспондента Икс с представителем секретариата Союза писателей Икс о том, что вся общественность страны (то есть, очевидно, и все ученые и все музыканты и т. д.) активно поддержала его исключение из Союза писателей? Почему «Литературная газета» тенденциозно подбирает из множества западных газет лишь высказывания американских и шведских коммунистических газет, обходя такие несравненно более популярные и значительные коммунистические газеты, как «Юманите», «Леттр франсез» и «Унита», не говоря уже о множестве некоммунистических?

Если мы верим некоему критику Боноскому, то как быть с мнением таких крупных писателей, как Белль, Арагон, Франсуа Мориак?

Я помню и хотел бы напомнить Вам наши газеты 1948 года, сколько вздора писалось там по поводу признанных теперь гигантов нашей музыки С. С. Прокофьева и Д. Д. Шостаковича, например: «тт. Д. Шостакович, С. Прокофьев, В. Шебалин, Н. Мясковский и др.! Ваша атональная дисгармоническая музыка ОРГАНИЧЕСКИ ЧУЖДА НАРОДУ… Формалистическое трюкачество возникает тогда, когда налицо имеется немного таланта, но очень много претензий на новаторство… Мы совсем не воспринимаем музыки Шостаковича, Мясковского, Прокофьева. Нет в ней лада, порядка, нет широкой напевности, мелодии». Сейчас, когда посмотришь на газеты тех лет, становится за многое нестерпимо стыдно. За то, что три десятка лет не звучала опера «Катерина Измайлова», что С. С. Прокофьев при жизни так и не услышал последнего варианта своей оперы «Война и мир» и симфонии-концерта для виолончели с оркестром, что существовали официальные списки запретных произведений Шостаковича, Прокофьева, Мясковского, Хачатуряна.

Неужели прожитое время не научило нас осторожнее относиться к сокрушению талантливых людей? Не говорить от имени всего народа? Не заставлять людей высказываться о том, чего они попросту не читали или не слышали? Я с гордостью вспоминаю, что не пришел на собрание деятелей культуры в Центральный дом работников искусства, где поносили Б. Пастернака и намечалось мое выступление, где мне «поручили» критиковать «Доктора Живаго», в то время мной еще не читанного.

В 1948 году были списки запрещенных произведений. Сейчас предпочитают устные ЗАПРЕТЫ, ссылаясь, что «есть мнение», что это не рекомендуется. Где и у кого есть МНЕНИЕ — установить нельзя. Почему, например, Г. Вишневской запретили исполнять в ее концерте в Москве блестящий вокальный цикл Бориса Чайковского на слова И. Бродского? Почему несколько раз препятствовали исполнению цикла Шостаковича на слова Саши Черного (хотя тексты у нас были изданы)? Почему странные трудности сопровождали исполнение 13-й и 14-й симфоний Шостаковича? Опять, видимо, «было мнение»… У кого возникло «мнение», что Солженицына нужно выгнать из Союза писателей, мне выяснить не удалось, хотя я этим очень интересовался. Вряд ли пять рязанских писателей-мушкетеров отважились сделать это сами без таинственного «мнения». Видимо, МНЕНИЕ помешало моим соотечественникам и узнать проданный нами за границу фильм Тарковского — «Андрей Рублев», который мне посчастливилось видеть среди восторженных парижан. Очевидно, МНЕНИЕ же помешало выпустить в свет «Раковый корпус» Солженицына, который уже был набран в «Новом мире». Вот когда бы его напечатали у нас — тогда б его открыто и широко обсудили на пользу автору и читателям.

Я не касаюсь ни политических, ни экономических вопросов нашей страны. Есть люди, которые в этом разбираются лучше меня, но объясните мне, пожалуйста, почему именно в нашей литературе и искусстве так часто решающее слово принадлежит лицам, абсолютно не компетентным в этом? Почему дается им право дискредитировать наше искусство в глазах нашего народа?

Я ворошу старое не для того, чтобы брюзжать, а чтобы не пришлось в будущем, скажем, еще через 20 лет, стыдливо припрятывать сегодняшние газеты.

Каждый человек должен иметь право безбоязненно самостоятельно мыслить и высказываться о том, что ему известно, лично продумано, пережито, а не только слабо варьировать заложенное в него МНЕНИЕ. К свободному обсуждению без подсказок и одергиваний мы обязательно придем.

Я знаю, что после моего письма непременно появится МНЕНИЕ и обо мне, но не боюсь его и откровенно высказываю то, что думаю. Таланты, которые составляют нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению. Я знаю многие произведения Солженицына, люблю их и считаю, что он выстрадал право писать правду, как ее видит, и не вижу причины скрывать свое отношение к нему, когда против него развернута кампания.

^{31 октября 1970 года}

Илья Мильштейн Выйти на площадь

Трагические события августа 1968 года прервали процесс демократических преобразований не только в Чехословакии. В равной мере пострадали народы тех стран, чьи войска были посланы в Прагу. Гусеницы танков проехались по ним самим. Так лишний раз подтвердилась старая истина: не может быть свободен народ, угнетающий другие народы…

Сегодня событие, о котором мы хотим рассказать, может показаться незначительным. Но это не так, потому что всегда велика цена поступка, нравственного выбора, который человек совершает наедине с собой. Да они, к счастью, и не были одиноки — те, кто решился тогда выйти на площадь. За ними стояли тысячи других, согласных с ними, но — молчавших. И десятки тех, кто не молчал…

В ночь с 20 на 21 августа 1968 года войска пяти стран Варшавского Договора — СССР, НРБ, ВНР, ГДР и ПНР — перешли чехословацкую границу.

В те годы народ у нас был благонамеренный, не то что теперь. На заводах и фабриках, в колхозах и конторах по всей стране состоялись митинги, были приняты резолюции, одобрявшие «братскую помощь» чехословацкому народу, вызванную «угрозой существующему в Чехословакии социалистическому строю со стороны контрреволюционных сил», как говорилось в Заявлении ТАСС.

Существовало и другое мнение.

Прежде всего его придерживались почти все чехи и словаки, включая тогдашнее руководство страны. Иной оказалась и позиция некоторых компартий. Цивилизованный мир был возмущен и испуган.

Иную же точку зрения открыто высказала и горстка ваших граждан. Причем некоторые из них протестовали против ввода войск еще до того, как он совершился.

Утром 29 июля 1968 года арестовали Анатолия Марченко. За «нарушение паспортного режима». Нелепость обвинения — тридцатилетнего грузчика задержали в Москве, где он не был прописан, однако работал — объяснять не приходилось. В недавнем прошлом политзаключенный, автор получившей широкое хождение в самиздате книги «Мои показания», Марченко незадолго до ареста опустил в почтовый ящик «Открытое письмо чехословацким газетам», в котором писал:

«Я внимательно (насколько это возможно в нашей стране) слежу за событиями в Чехословакии и не могу спокойно и равнодушно относиться к той реакции, которую вызывают эти события в нашей печати. На протяжении полугода… газеты стремятся дезинформировать общественное мнение нашей страны и в то же время дезинформировать мировое общественное мнение об отношении нашего народа к этим событиям. Позицию партийного руководства газеты представляют как позицию всего населения — даже единодушную. Стоило только Брежневу навесить на современное развитие Чехословакии ярлыки «происки империализма», «угроза социализму», «наступление антисоциалистических элементов» и т. п. — и тут же вся пресса, все резолюции дружным хором подхватили эти же выражения, хотя наш народ сегодня, как и полгода назад, ничего по существу не знает о настоящем положении дел в Чехословакии».

С осени 1967-го лишь малый круг интеллигенции, как губка, впитывал все сведения, поступавшие из Праги. События, происходившие в этой стране, вызывали горячее сочувствие, внушали надежду и тревогу. Еще продавались в киосках «Союзпечати» пражские газеты; их молниеносно раскупали, быстро переводили и шумно обсуждали. Ясно было одно: правительство Дубчека решилось на дерзкий эксперимент — действуя в рамках социалистической системы, оно почти упразднило цензуру, на деле, а не на словах предоставило своим гражданам свободу высказывать и отстаивать убеждения.

А на московских кухнях кипели споры. К весне 1968-го, когда разногласия между «братскими компартиями» стали очевидны, ощущение тревоги сменилось предчувствием беды и все дискуссии свелись к одному простому вопросу: «Задавят или не задавят?» Одни (их было большинство) полагали, что вооруженное вторжение невозможно, приводя достаточно веские доводы. Если танки войдут в Прагу, говорили они, то будет дискредитировано мировое коммунистическое движение, от нас отшатнутся даже друзья, чего не могут не понимать наши руководители… Так что ситуация будет урегулирована мирным путем, более того, пример Чехословакии чему-нибудь и нас научит! Другие были не столь категоричны, они предполагали худшее, хотя и не теряли надежд на благоразумие Советского правительства. Третьи (их было немного) считали, что вторжение почти неминуемо, и всеми силами стремились если не предотвратить, то хотя бы отдалить трагедию.

Из самиздатской «Хроники текущих событий» (выпуск третий, 1968 год): «29 июля в посольство Чехословакии было передано письмо пяти советских коммунистов с одобрением нового курса КПЧ и осуждением советского давления на ЧССР. Письмо подписали П. Григоренко, А. Костерин, В. Павлинчук, С. Писарев и И. Яхимович».

Еще у многих на памяти были венгерские события 1956 года. Советские интеллигенты, убежденные в том, что чехи разделят судьбу венгров, оказались в мучительнейшем положении людей, которые знают о готовящемся преступлении, ничем не могут помочь жертве, но и молчать тоже не могут. Обязаны предупредить, хоть это и бесполезно…

Суд над А. Марченко был назначен на 21 августа.

Обычно приговор по столь ничтожному делу, как нарушение паспортных правил, оглашается быстро и сводится к штрафу, а тут заседание продлилось до позднего вечера, и судья был строг, и приговор не мягок: год лагерей. И все уже понимали, что на свободу Марченко выйдет нескоро, что в лагере добавят… Расчет властей был прост: припугнуть, предупредить «диссидентов» (чужой народ в грош не ставим, с вами тем более не будем чикаться), принудить к молчанию. Крови не алкали — жаждали послушания. Но просчитались.

А на короткой волне уже звучал исполненный боли и отчаяния женский голос с чуть заметным чешским акцентом: «Русские братья, уходите, мы вас не звали!» Еще — звучал.

Из «Хроники текущих событий» (выпуск четвертый, 1968 год): «В ночь с 21 на 22 августа… 20-летний ленинградец Богуславский написал на трех клодтовских конях: «Вон Брежнева из Чехословакии». Тут же, на Аничковом мосту, он был арестован и через две недели осужден по ст. 70 на пять лет строгого режима. Верховный суд РСФСР… переквалифицировал его действия на ст. 190¹ и соответственно изменил меру наказания: 3 года общего режима (максимум по данной статье).

Эстонский студент, написавший в Тарту на стене кинотеатра в ночь с 21 на 22 августа: «Чехи, мы — ваши братья», при задержании был зверски избит: у него отбиты почки, и он до сих пор находится в больнице».

23 августа 1968 года Москва встречала Людвика Свободу. Рассказывает Лариса Богораз: «Везли Свободу. Он ехал, стоя в открытой машине, слепо смотрел перед собой. Лицо его было безжизненной, трагической маской. Рядом с ним, добро улыбаясь, стояли Брежнев с Подгорным, а стоящий сзади Косыгин был, как всегда, мрачен. Машина шла медленно. Люди на тротуаре замахали флажками, закричали, заприветствовали. Свобода глядел вперед, не поворачивая головы ни вправо, ни влево. Видеть это было страшно и невыносимо, словно посреди карнавала шла по улицам похоронная процессия. Мне захотелось выкрикнуть что-то наперекор этой равнодушно-веселой толпе, ведь произошла жуткая трагедия, наши танки вошли в Прагу, и все мы, и я в том числе, в этом виновны… Я сдержалась».

«Утром 25 августа, — вспоминает Юлий Ким, — ко мне пришел Вадик Делоне. Все уже было решено, отговаривать поздно, но Вадик мог и не знать… Знал. Он коротко спросил: «Идут или не идут?» Соврать я не мог и все же вяло напомнил Вадиму, что на нем висит еще прежний, условный срок. Он в корне пресек эти поползновения, протянул руку и сказал, картавя на все буквы в силу своего французского происхождения: «Пгощай, стагик, чегез тги года встгетимся». Меня потрясла будничность этого — нет, не предсказания, не пророчества, не предвидения — достоверного распределения своей жизни… «Все, я пошел в лагерь, старик», — так это прозвучало. Так и исполнилось».

Два года спустя во Франкфурте-на-Майне выйдет книга Натальи Горбаневской «Полдень», где будут собраны документы, рассказы друзей, свидетельства очевидцев, чудом добытая стенограмма суда… Часть этих материалов использована в статье.

Наталья Горбаневская:

«Флажок я сделала еще 21 августа: когда мы ходили гулять, я прицепляла его к коляске, когда были дома, вывешивала в окне. Плакаты я делала рано утром 25-го: писала, зашивала по краям, надевала на палки. Один из них был написан по-чешски: «At žije svobodné a nezávislé Čescoslovensko!», то есть «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!». На втором был мой любимый призыв: «За вашу и нашу свободу»…

Я подошла к Лобному месту со стороны ГУМа, с площади подошли Павел, Лариса, еще несколько человек. Начали бить часы… Демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката (я вынула свои и отдала ребятам, а сама взяла флажок), и совсем в одно и то же мгновение мы сели на тротуар».

Это такая традиция российская — идти на площадь. В счастливые годовщины, в праздники на площадях собираются ликующие толпы. В дни испытаний и бед сюда шли тоже — свергать царей, но шли уже по-другому, стиснув зубы или выкликая проклятия. Красная площадь немало их повидала, бушевавших под кремлевскими стенами. Те, кто пришел сюда 25 августа 1968 года, сразу направились к Лобному месту, потому что никого свергать не намеревались, а только «за правду порадеть и крест принять опальный». Ведь случилась беда, и они явились, чтобы рассказать об этом. Молча, сидя лицом к Историческому музею, с развернутыми плакатами и маленьким флажком чужой страны. Константин Бабицкий, лингвист, и Лариса Богораз, филолог. Владимир Дремлюга, рабочий, и Вадим Делоне, поэт. Павел Литвинов, физик, и Наталья Горбаневская, поэт. Татьяна Баева, студентка, и Виктор Файнберг, искусствовед.

Что видит и слышит человек, сидящий средь бела дня у Лобного места на Красной площади? Он видит ноги гуляющих, вдруг обступившие его со всех сторон, слышит недоуменные голоса. Это длится недолго. Дальше все происходит еще быстрее. Расталкивая кучку любопытных, на демонстрантов разом набрасываются какие-то одинаковые люди, вырывают из рук и рвут плакаты, пытаются отнять флажок. «Вы хотите отнять у меня чехословацкий государственный флаг?» — спрашивает Горбаневская. Рука разжимается, но тут же на помощь ей приходит другая, и флажок гибнет. Толпа увеличивается. Слышны возгласы: «Это что, чехи?», а им в ответ: «Бей антисоветчиков!», матерщина. Начинается избиение. Какая-то женщина бьет Литвинова тяжелой сумкой по голове. Сидящего трудно ударить рукой, ногой — легче. Лариса Богораз вдруг чувствует, что у нее на спине намокла блузка — это выбили зубы сидящему сзади Виктору Файнбергу, и кровь идет у того изо рта. Таня Баева, присев на корточки, вытирает ему платком лицо. Избивают Делоне. Толпа стоит смотрит: демонстранты молча сносят побои, слышны лишь крики избивающих, их сопение, треск рвущейся материи.

Начинают подъезжать машины. В них, выворачивая руки и продолжая наносить удары, вталкивают участников демонстрации. За юную Татьяну Баеву вступается совершенно незнакомый ей юноша из толпы (М. Леман), его тоже втаскивают в машину, потом разберутся, отпустят.

В 50-м отделении милиции, располагавшемся тогда на Пушкинской улице и известном в народе как «полтинник», встретились вновь. Чувство, переполнявшее их, называлось счастьем. Все-таки посмели, сбросили с плеч эту окаянную ношу, вышли на площадь. Пусть знают чехи, что мы им все-таки братья… Пусть знают люди… Пусть знает мир… Дело сделано. А теперь будь что будет…

Суд приговорил Владимира Дремлюгу к трем годам, Вадима Делоне — к двум годам и девяти месяцам лишения свободы; Павла Литвинова — к пяти годам, Ларису Богораз — к четырем и Константина Бабицкого — к трем годам ссылки. Виктору Файнбергу и Наталье Горбаневской было «назначено» принудительное психиатрическое лечение.

Демонстрация на Красной площади была актом отчаяния. Отчаяния такой глубины и силы, что оно перевесило, превозмогло страх перед оскорблениями, побоями, тюрьмой. Они были и остались очень разными людьми, но в те августовские дни одно и то же чувство объединило их. Они вышли на площадь не потому, что рассчитывали что-либо изменить, а именно потому, что никакой надежды на это уже не было.

«Не ругайте нас, как все нас сейчас ругают. Каждый из нас сам по себе так решил, потому что невозможно стало жить и дышать». Эти слова Л. Богораз написала 25 августа 1968 года. «И не пишите о нас как о героях, мы были обычными людьми», — добавляет она 21 год спустя. Но это не мешает мне восхищаться их жертвенностью, мужеством, благородством.

^{Огонек. 1990. № 1. С. 26–29}

Николай Черкашин Последний парад валерия Саблина

В тот год им вручали эти звезды почти одновременно: без пяти минут маршалу Брежневу и капитану 3-го ранга Саблину. Первому — сверкающую бриллиантами «Маршальскую звезду». Второму — томпаковую офицерскую звезду «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени. Родине Саблин служил на большом противолодочном корабле (ВПК) «Сторожевой».

Этим двум звездам суждено было: одной — бриллиантовой — бесславный закат, другой — медно-цинковой — долгое затмение…

А пока Брежневу прилежно рукоплескали. В гуле хорошо организованных оваций потонул гневный грохот железа. То стучали костылями по батареям водяного отопления безногие фронтовики в госпитале инвалидов войны, что на Преображенской заставе. Сначала стала бить одна палата, к ней присоединилась другая, третья, и вот уже все этажи зашлись от грохота. Били в гулкий металл от обиды и возмущения те, чьи боевые ордена вобрали в себя цвет крови своих кавалеров… Набатный бой этого протеста не донесся до слуха четырежды звездоносного, но зато был услышан в компетентных инстанциях. Госпиталь на Преображенке был расформирован в считанные дни…

Нет, в безгласные годы молчали не все. И Валерий Саблин был явно из породы тех гневных фронтовиков, даром, что в сорок первом ему было всего три года…

…На второй день Ноябрьских праздников из парадного строя военных кораблей в Риге самовольно вышел БПК «Сторожевой» и двинулся в открытое море. Замполит арестовал командира, занял его место на мостике и повел корабль в нейтральные воды. Там он обратился по радио к руководителям страны с революционным воззванием. Поднятые в воздух самолеты остановили «Сторожевой» предупредительными залпами. А когда командиру удалось освободиться, он, поднявшись на мостик, тяжело ранил из пистолета своего заместителя по политической части Саблина и повернул корабль.

Трудно было поверить, что эта история разыгралась в наше время, на нашем флоте.

Потом толковали разное. Мол, содеял это душевнобольной, которого вовремя не распознали. «Никак нет, — утверждали другие, — его завербовала шведская разведка, и потому он пытался угнать корабль в Стокгольм». Третьи уверяли, что сделал он это назло командованию, так как служба у него не пошла, задержали звание, не давали квартиру…

Впрочем, мы нашли тогда для себя довольно удобное объяснение — «авантюра». Ломать голову над смыслом происшедшего было некогда: мы собирались на боевую службу — в океан, далеко и надолго.

И все же зарубка в памяти осталась — Саблин. Не забылось это имя и на флоте. Время от времени оно всплывало в досужих разговорах в доверительном кругу, обрастало подробностями вероятными и невероятными и всякий раз произносилось с весьма сочувственными нотками. При этом все знали, что экипаж расформирован, корабль сослан в моря, от Балтики весьма отдаленные, и толковать на эту тему весьма не рекомендуется.

Теперь обо всем этом можно говорить в полный голос. Но, право, как странно и больно: слова, которые мы читаем ныне о деформации социализма, о необходимости вернуться к ленинским принципам, к подлинной демократии, стоили Саблину жизни, едва он поспешил адресовать их Брежневу.

Поспешил? Неужели же он должен был дожидаться апреля 85-го?

Флот — тонкая и сложная материя, на которой сразу же отзывается любое нездоровье общественного организма, будь то взяточничество, наркомания или засилье бумаг. Корабль — модель государства в миниатюре. Лихорадит страну — трясет и корабль. В те недоброй памяти годы флот лихорадило, как никогда. Именно тогда начался расцвет «дедовщины», повалил черный дым аварийности. Корабли горели, сталкивались, тонули. В 1974 году загорелся, взорвался и затонул большой противолодочный корабль «Отважный». Спустя год забушевало пламя на огромном вертолетоносце «Москва», гибли подводные лодки…

В грозных приказах причиной всех несчастий чаще всего называлась «халатность должностных лиц». Но у этой «халатности» были длинные и разветвленные корни…

Владимир Высоцкий, ровесник Саблина и любимый его поэт, выкрикивал под гитарный бой горькие слова:

Капитан 3-го ранга Саблин посмел вскинуть голову, поднять глаза, возвысить свой протестующий голос… Он поднялся на мостик корабля, взошел на эту трибуну, прекрасно сознавая, что поднимается вместе с тем и на эшафот…

«Я долго был либералом, — писал Саблин в своем прощальном письме жене, — уверенным, что надо что-то чуть-чуть подправить в нашем обществе, написать одну-две обличительные статьи, что-то сменить… Так было примерно до 1971 года. Учеба в академии окончательно убедила меня в том, что стальная государственно-партийная машина настолько стальная, что любые удары в лоб будут превращаться в пустые звуки…

С 1971 года я стал мечтать о свободной пропагандистской территории корабля. К сожалению, обстановка складывалась так, что только в ноябре 75-го возникла реальная возможность выступить… Что меня толкнуло на это? Любовь к жизни… Причем я имею в виду не жизнь сытого мещанина, а жизнь светлую, честную, которая вызывает искреннюю радость у всех честных людей. Я убежден, что в нашем народе, как и 58 лет назад, вспыхнет революционное сознание и он добьется коммунистических отношений в стране…»

Он увидел свой выход… Привести корабль в Ленинград — и в эфир: «Всем! Всем! Всем!!! Говорит свободный корабль «Сторожевой»…» И дальше — правду о положении в стране. «Граждане, Отечество в опасности! Его подтачивают казнокрадство и демагогия, показуха и ложь… Вернуться к ленинским принципам, к демократии и социальной справедливости… Уважать честь, жизнь и достоинство личности…» О, сколько же всего надо было успеть прокричать…

Его заветная тетрадь обрывается последней записью: «И ты порой почти полжизни ждешь, когда оно придет, твое мгновение!»

Его мгновение пришло 8 ноября 1975 года. В тот день страна праздновала не только 58-ю годовщину Октября, но и 70-летие первой русской революции…

А 7 ноября 1975 года Саблин писал в своей каюте под мокрый свист балтийской осени прощальное письмо родителям.

Незадолго до этого он поздравил их с 30-летием Победы. Теперешнее письмо было совсем о другом. Поймут ли? Простят?..

Отец не сразу понял, во имя чего Валерий ставит свою жизнь на карту. Лишь потом, когда на свидании в Лефортовской тюрьме у них состоится разговор, отставной капитан 1-го ранга Саблин, кажется, дойдет до сути мыслей своего среднего. Во всяком случае, осуждать его не станет, как ни настаивали советчики-доброхоты.

Мама же поняла одно: сын решился на верную гибель. Тут же отбила из Горького в Балтийск срочную телеграмму: «Получили письмо Валерия. Удивлены, возмущены, умоляем образумиться. Мама. Папа.»

Он не остановился. Его воспитывали на других принципах.

У Саблина с командиром были довольно ровные отношения, и он не хотел подвергать его унизительной, но все же неизбежной процедуре ареста. Поэтому он попробовал уговорить Васильева провести праздничный день на берегу. Но командир — кремень, с корабля ни шагу; в праздники служба правится еще круче, чем в будни.

— В двадцать ноль-ноль 8 ноября 1975 года, — рассказал А. В. Васильев, — ко мне в каюту вошел без стука замполит. Был он очень взволнован, слегка бледен… «Товарищ командир — ЧП!» Я вскочил: «Что случилось? Где?!» — «Там, в носу, в гидроакустической выгородке…»

Бросились вместе по трапам: люк за люком, палуба за палубой — вниз, вниз, вниз… Едва влетел в носовую выгородку, как над моей головой захлопнулась стальная крышка, лязгнули задрайки. Не сразу и понял, что произошло. Огляделся, увидел конверт с надписью «Командиру» и несколько книг из корабельной библиотеки. Письмо, в котором Саблин объяснял мотивы своих действий, ошеломило меня. Я выхватил из зажимов телефонную трубку — она молчала…

И все же это не был захват корабля в духе пиратских романов. Да, Саблин хитростью заманил Васильева в ловушку. Замполит выбрал наименьшее зло, которое мог причинить в этой ситуации командиру. Единственное, чем он мог оправдаться перед самим собой за вынужденно бесчестный поступок, — это мыслью, высказанной Чернышевским (она записана в саблинском конспекте): «Революционеру ради достижения его целей часто приходится становиться в такие положения, до каких никогда не может допустить себя честный человек, преследующий чисто личные задачи».

Собрав офицеров и мичманов в кают-компании, Саблин объявил о своем решении «превратить корабль в центр политической активности» и предложил каждому сделать свой выбор. Голосование проходило так: замполит раздал всем красные и зеленые кружки. Зеленый — «за», красный — «против». Зеленых набралось что-то около дюжины. Остальных закрыли в кубрике, хотя они и не собирались вмешиваться в ход событий. Сделано это было для того, чтобы потом их не обвинили в соучастии.

План Саблина был дерзок и на первый взгляд невыполним: перейти за ночь из Риги в Ленинград, войти в Неву. Стоять там до тех пор, пока ему не дадут возможность выступить по телевидению.

Замысел Саблина вполне мог удаться, если бы не одно обстоятельство. При съемке корабля с якоря выпрыгнул за борт некий мичман и добрался до подводной лодки, стоявшей в парадном строю перед «Сторожевым». Командир подводной лодки не поверил в сбивчивый рассказ мичмана, но все же доложил на берег, и спустя какое-то время — пока информация не докатилась до Москвы — на перехват «Сторожевого» вылетели боевые самолеты…

Где-то в Ирбенском проливе скоростные бомбардировщики настигли цель и дали предупредительный залп. Очередь крупнокалиберного пулемета прошила дымовую трубу. Тогда боцман освободил командира и тот, вооружившись пистолетом, взбежал на мостик, где у машинного телеграфа стоял замполит…

С приходом корабля в базу Саблин был арестован и отправлен в Москву.

Следствие по его делу было несложным. Саблин ничего не отрицал, всю вину брал на себя и в последнем слове просил, чтобы матросов «Сторожевого» не отдавали под трибунал…

Пока лежал в тюремном лазарете (пуля пробила ногу), писал родителям бодрые письма.

Он изо всех сил старался поддерживать в стариках веру, что жизнь у него не отнимут.

После нескольких месяцев зловещего молчания пришел тонкий конверт. Из него выпало вот это:

«Свидетельство о смерти.

Гражданин Саблин В. М. умер третьего августа 1976 г. Причина смерти — (прочерк).

Место смерти — (прочерк)».

Расстрелян…

Знаю, что история Саблина вызовет разные толки. Найдутся и такие, что усмотрят в его поступке чуть ли не попытку военного переворота. Да и что это, мол, за дела, если все будут выступать подобным образом?!

Да полноте!

Был в старом русском флоте обычай: команда, горячо не согласная с чем-либо, становилась во фронт и не расходилась до тех пор, пока не придет командир и не выслушает ее обиды. Это называлось «заявить претензии». Нечто подобное и намеревался сделать Саблин: «стать во фронт» на виду города Ленина и «заявить претензию» на чудовищную неправду нашей тогдашней жизни, на искажение ленинских идей, на самоуправство брежневской элиты…

В прощальном письме к сыну Валерий Саблин напишет: «Дорогой сынок! Я временно расстаюсь с вами, чтобы свой долг перед Родиной выполнить. Не скучай и помогай маме. Береги ее и не давай в обиду.

В чем мой долг перед Родиной?

Я боюсь, что сейчас ты не поймешь глубоко, но подрастешь, и все станет ясно. А сейчас я тебе советую прочитать рассказ Горького о Данко. Вот и я так решил «рвануть на себе грудь и достать сердце…».

Что бы о нем ни говорили, кем бы ни выставляли, одного не отринуть: Саблин, безусловно, явление глубоко русское, он из недр национального характера, о котором проникновенно сказал Достоевский:

«…Они (русские мальчики. — Н. Ч.) не станут тратить время на расчеты — поступят, как велит им совесть, часто даже будучи уверенными в самых ужасных для себя последствиях…»

Нетерпеливы русские мальчики, им хочется сразу всего, одним разом либо пристукнуть весь мир зла и несправедливости, либо обнять и жизнью своей защитить его красоту от прихлопывания других. Все или ничего…

«Ну, и чего добился Саблин своим выступлением?» — спрашивают скептики.

Да, внешне ничего особенного не произошло; вышел корабль из парадного строя вечером, а под утро снова занял свое место. Никто из рижан этого даже и не заметил.

Лично мне нужно узнать всю правду о Саблине, чтобы жить стало легче. Я думаю, и многим другим тоже. Как бы ни было это горько и трудно, и все так сложно…

Брежневщина паразитировала на страхе общества перед сталинской костоломной государственной машиной. Саблин попытался развеять этот убийственный страх.

«Сторожевой» не был ни крейсером «Авророй», ни броненосцем «Потемкиным». С него не собирались давать сигнал к вооруженному восстанию, как не собирались выбрасывать офицеров за борт. Он был самим собой — «Сторожевым», прорывателем блокады сановной лжи.

Я не могу не задать вопрос: как поступил бы Саблин сегодня? И отвечаю себе так: вряд ли «Сторожевой» поднял свои якоря сегодня, ибо ныне нет нужды ломиться в открытые двери. Тогда, в 75-м, прорыв в гласность был невозможен иным, неэкстремистским, способом. Сегодня, грустно подумать в каком году — уже девяностом! — он имел бы легальную возможность выступить перед миллионами телезрителей, имел бы возможность найти «свободную территорию для пропаганды» на любом из собраний без захвата корабля. Но чтобы это наконец стало возможным, и вывел Саблин в открытое море «Сторожевой» в немом ноябре 75-го.

^{Комсомольская правда. 1990. 1 марта}

Владимир Войнович Путем взаимной переписки,

^{или Интервью с человеком, который был лишен советского гражданства за то, что был не лишен чувства юмора}

— После отстранения от власти Хрущева «оттепель» замерзала буквально на глазах. В 1965 году были арестованы и осуждены писатели Синявский и Даниэль. Вместе с другими коллегами я подписал письмо в их защиту. Когда посадили Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, которые написали книгу об этом процессе, я опять подписывал протесты против подобного произвола. Так и пошло…

— С тех пор эпистолярный жанр занял прочное место в вашей литературной деятельности. Какими были ответы на ваши послания?

— В 1968 году состоялся идеологический Пленум ЦК, после которого всех нас, «подписантов», начали усиленно прорабатывать. На секретариате СП мне объявили выговор с предупреждением. В издательствах перестали брать мои рукописи, а те, которые были приняты раньше, исчезали из тематических планов. В библиотеках начали пропадать книги и журналы с прошлыми публикациями. Песни, которые до этого чуть ли не ежедневно исполнялись по радио, стали звучать без упоминания имени автора, а потом и вовсе были запрещены к исполнению. Снимались с репертуара и спектакли. Это нужно было как-то объяснять публике, артистам, режиссерам (к тому времени две мои пьесы с успехом шли почти в 50 театрах страны). Объяснения были самые неожиданные. Например, в Театре Советской Армии труппе сказали, что я арестован за контрабанду: перевозил через границу бриллианты. Хотя всем было хорошо известно, что границу я никогда не пересекал, а бриллианты видел только в кино. А в газете «Вечерний Новосибирск» появилась огромная статья с доходчивым заголовком: «На что тратите талант?» Когда я приходил в московские кабинеты, где мне устраивали очередную выволочку, буквально на всех столах ответственных товарищей лежала эта далекая областная газета с особо ценными цитатами. Примерно такими: «Театр ставит спектакль по идейно вредной, порнографической пьесе». Хозяева кабинетов мне говорили: «Вот что думает народ о ваших произведениях».

Под заметкой, кстати, стояла подпись — Анатолии Иванов. Не знаю, насколько это связано с моей историей, но вскоре ее автор получил должность главного редактора журнала «Молодая гвардия».

— А как отрывки из «Чонкина» оказались на Западе?

— Для меня это до сих пор загадка. Не исключаю «помощь» кого-то из моих московских «доброжелателей». Естественно, что после этого меня начисто «забыли». Вспомнили — и то ненадолго — лишь в 1972 году. Вероятно, сочли, что я уже достаточно наказан. Но скорее всего где-то услышали (а я говорил это неоднократно и повсюду), что поступать с собой так не позволю и буду бороться. Так или иначе, напечатали сборник повестей и книгу о Вере Фигнер.

— Чем запомнилось исключение из Союза писателей?

— Сначала пришлось выдержать долгую серию формальных проработок. Этим занимались не только секретари СП, все вместе и по отдельности, но и работники ЦК, горкома партии (хотя я и беспартийный), Министерства культуры, киностудии «Мосфильм»… В глазах властей я уже был отпетым антисоветчиком, поэтому, когда в 1975 году по Би-би-си была передана радиокомпозиция по «Чонкину», меня вызвали на Лубянку. Один допрос, другой… Угрозы. И до самого 1980 года попытки выгнать из страны всякими способами, часто далекими от цивилизованных.

После высылки в Горький академика Сахарова я снова сел за открытое письмо, теперь уже в «Известия». Оно было исполнено в жанре благодарственных посланий, которые присылают награжденные от имени народа юбиляры. Вот этот текст:

«Позвольте мне через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, Героев Социалистического Труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова».

Спустя какое-то время — в день «выборов» в Верховный Совет РСФСР, на которые я, как всегда, не пошел, — раздался звонок в дверь. На пороге стояли два молодых человека. «Мы агитаторы. Почему вы не идете голосовать?» «Не имею желания», — ответил я и собрался закрыть дверь. Тогда один из них говорит: «Вообще-то мы не совсем агитаторы. Я работник райкома КПСС Богданов, у меня к вам поручение». В квартире он торжественно заявил: «Я уполномочен сообщить вам, что терпение Советской власти и народа кончилось. Если вы не примете каких-то кардинальных решений, ваша жизнь станет невыносимой». Жизнь моя и без того уже была невыносимой. Поэтому я ответил, что, если речь идет о моем отъезде, — я готов. Но я не собираюсь обивать пороги разных учреждений, быть просителем. Раз уж вы уполномочены сообщить, то намекните мне, когда и как я могу ехать без лишних хлопот и унижений. На том и расстались. И действительно, уезжал я сравнительно благополучно.

— Помню очень горький афоризм польского сатирика Станислава Ежи Леца: «Любовь к родине не знает границ». Думали ли вы о том, что следующим шагом будет лишение вас советского гражданства?

— Я предполагал, что так будет. Но когда это все-таки произошло, мне стало очень обидно. Я написал очередное открытое письмо — на имя Генерального секретаря.

«Господин Брежнев!

Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж Советского государства. У Советского государства, благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу, никакого престижа нет. Поэтому по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого. Я Вашего Указа не признаю и считаю его не более чем филькиной грамотой. Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем, гражданином, так и останусь им до самой смерти, даже после нее. Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что после недолгого времени все Ваши Указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния, будут отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для веры в столь же скорую ликвидацию бумажного дефицита, и моим читателям придется сдавать в макулатуру по 20 килограммов Ваших сочинений, чтобы получить талон на одну книжку о солдате Чонкине.

17 июля 1981 г. Мюнхен».

^{Родина. 1989. № 10. С. 31–32}

Терентий Мальцев На земле — хозяйствовать

^{Письмо в ЦК КПСС}

Мне кажется, что сегодняшнее состояние сельских земледельцев-колхозников в какой-то мере имеет сходство с состоянием среднего крестьянства перед X съездом партии, когда крестьянство начинало терять интерес к его природному делу, к природному источнику своей жизни — земле…

Правда, время сейчас другое, прежнего мужика с его традициями и прежней любовью к земле теперь уже и в помине нет. Потомки его не имеют того, что он имел, остались от этого лишь воспоминания. Но есть еще и теперь труженики, которые любят и землю, и труд на ней, любят и поля, и деревню, но таких, к сожалению, год от года становится все меньше и меньше. Но ведь обстановка если ее в какой-то мере изменить, то она постепенно может изменить и людей, их психологию и их отношение к земле, к хозяйству. На что сейчас стало особенно тяжело смотреть? Почему-то у людей ко всему какое-то безразличие, равнодушие, почему-то ничто общественное многим людям стало недорого, стало казаться каким-то чужим. Заработал себе месячную плату, получил денежки, это его, а больше он ни о чем не думает. Это еще в лучшем случае. В худшем — пьет.

Безусловно, такое появилось не сразу. Все это шло постепенно. Колхозники не всегда к своему хозяйству были так безразличны, не всегда они пили так, как пьют сейчас. А что значит земледельцу быть безразличным к своему родному труду и к его результату?!

Люди, работающие на земле, перестали чувствовать себя ее хозяевами, хотя земля и передана им государством по акту на вечное пользование. Акты эти, к сожалению, давно уже забыты, и их надо снова вытащить и сказать людям: земля, на которой вы трудитесь, ваша и ваша по-настоящему, будьте на ней полными хозяевами. Государство будет брать с вас лишь за землю налог, налог посильный, и все излишки результата вашего труда останутся в полном вашем распоряжении, вы их можете сбывать по вашему усмотрению. Можете продавать государству, на рынке. Государство же за проданные ему излишки может встречно отоваривать какими-то дефицитными, нужными для хозяйства товарами или брать их по повышенным ценам. А на земле хозяйствуйте так, как вам будет лучше, но не забывая и интересы государства, страны.

А то ведь что получается. Колхоз по форме считается хозяином земли. Сам по существу на ней не хозяйничает, а лишь выполняет планы, задания разного рода. Да, глядишь, еще навяжут «самообязательства». О чем это говорит? О потере доверия к хозяйствам.

Помню, еще в январе 1965 года я был с таким предложением у тов. Брежнева Л. И. Тогда я предлагал ему это в порядке опыта, в разрезе нескольких районов. А вместо разного рода планирования и задания ввести в одном случае налог натуральный, в другом — денежный, что будет лучше. Он мне тогда сказал: «Тов. Мальцев, мне это нравится, а почему не в разрезе области? Мы можем это сделать в разрезе области». Ну, я ему ответил, что не имел на это смелости вовлекать в такой опыт такой большой регион. Он опять мне сказал, что такой опыт можно сделать в разрезе области. Помнится, что такое предложение было сделано нашей Курганской области, но согласия на это не последовало. Не последовало согласия и со стороны Шадринского РК КПСС, так как ему было сделано такое предложение. На этом все тогда и кончилось.

Не знаю, обсуждалось ли это в ЦК КПСС или нет. Почему я тогда обращался к тов. Брежневу Л. И. с таким предложением и откуда оно у меня зародилось? Бывает, наедет в колхоз какой-нибудь уполномоченный или представитель, увидит в колхозе те или иные неполадки и говорит колхозникам: «Вы же хозяева, почему это допускаете?» Они обычно отвечают: «Какие мы хозяева, откуда вы это взяли? Что бы нам хотелось сделать, нам не позволят, а делаем то, что прикажут или укажут, с нашими мнениями не считаются». Правление или председатель колхоза на подобное отвечает обычно тем же, чем и колхозники, что с нашими планами не считаются, а заставляют выполнять то, что намечено по плану, сверху. И вот такое положение, мне показалось, отдаляет людей от интересов хозяйства, делает его для них чуждым.

А как сделать, чтобы колхозники и правление колхоза по-настоящему чувствовали себя хозяевами, в душе себя чувствовали, а не как-нибудь? Вот я задумал поискать такой опыт и попытался это доказать тов. Брежневу Л. И., который тогда мое предложение одобрил, но другие, видимо, не поняли и не нашли в себе мужества это испытать. И вот сегодня я снова готов внести в ЦК такое предложение, заложить такие опыты, и мне кажется, что это не будет шагом назад. А если и будет, то он в будущем позволит быстрее шагнуть вперед.

Вместо всяких планов и заданий ввести в колхоз продовольственный налог — «продналог», как его называли в 20-х годах. Тогда налог был на единоличные хозяйства, а теперь на коллективные. За объекты обложения взять наличие в хозяйстве разного рода земельных угодий, исходя из их количества и качества, а также и других естественных объектов, если где они имеются.

Излишки от выполнения налоговых обложений остаются в полном распоряжении хозяйства, которое вольно их реализовать по своему усмотрению: продать ли государству по повышенным ценам или в обмен на дефицитные товары, или часть их свезти на рынок (это тоже нужно, рынок нужно оживить). А если можно, то и допустить межколхозный оборот.

Допустить выполнение натурального налога другими продуктами, если тех, которые намечены, почему-либо не хватит (по определенной шкале).

Труд оплачивать в конце хозяйственного года, по месяцам выдавать лишь аванс, как денежный, так и натуральный, если когда и где потребуется. Окончательный расчет в конце года — это крепче привяжет труженика к своему коллективному хозяйству, и он больше будет его беречь, чтобы получить больше за свой труд.

Необходимо установить такой административно-хозяйственный аппарат, который мог бы, и хорошо, обслуживать хозяйство и в то же время был бы не громоздким и не отрывал бы лишних людей от производственной деятельности и не был бюрократическим. Представить право правлению колхоза совместно с агрономами устанавливать такие севообороты, которые при соответствующей агротехнике могли бы обеспечивать высокую культуру земледелия и при любых погодных условиях позволяли бы получать высокие урожаи высеваемых культур.

Допустить в каждом хозяйстве иметь чистого пара столько, сколько нужно и по севообороту и по другим соображениям. А под пар землю отводить прежде размещения намеченных к посеву культур.

Считать весьма и весьма важным установить прочную внутрихозяйственную дисциплину и найти соответствующие меры к ее нарушителям.

Чтобы закрепить в колхозе оседлость, необходимо для колхозников, особенно для молодоженов, строить особые домики и сдавать их с долгосрочной уплатой.

Большое значение для привлечения людей к сельской жизни имело бы устройство разного рода водоемов, обсаженных деревьями и кустарниками, устройство парков и озеленение улиц. Устройство водоемов увлекало бы людей заниматься разведением водоплавающей домашней птицы — гусей, уток и др.

Необходимо создать благоприятные условия для разведения скота в семьях колхозников: коров, овец, свиней. Сентябрь 1981 г.

^{Правда. 1990. 26 января}