Лабух

Глава 5

Много ли нужно обычному человеку? Еда, одежда, крыша над головой, возможность заработать на это всё… вроде бы не так много, пока тебя мучит голод, или негде преклонить голову. Но, что происходит, когда всё это уже есть? По минимуму, конечно, но всё-таки… Тогда всё становится немного сложней. Кусок хочется послаще, одежду покрасивей, вместо комнаты квартиру, а работа была не просто любимой, но ещё и денежной.

С последним проблем не было. Петь в «Ласточке» оказалось очень выгодно. И не только из-за денег, которые мне платил Рокотов. Публика там собиралась по нынешним временам не бедная, да ещё к тому же склонная к мотовству. Дожившие до НЭПа спекулянты из мелких паразитов на теле трудового народа как-то очень быстро трансформировались в солидных коммерсантов, отрывавшихся теперь за тяготы и лишения времён Военного коммунизма.

Стоило им появиться в ресторане, как вокруг начинали виться размалёванные девицы, угодливые официанты и, конечно же, наш брат — артист. Ну, а что, достаточно объявить публике, что поёшь не просто так, а для почтеннейшего Никодима Кузьмича. К тому же ещё и сойти со сцены, да пройтись рядом с лоснящимся от удовольствия купчиной, рвя от усердия струны. Тут тебе и бокал поднесут, и купюру с большими нулями не пожалеют.

К тому же, я не только пел, но и устраивал конкурсы, о которых местные ничего не слышали. Солидным нэпманам ничего такого, конечно, не предлагал, а вот их прихлебатели у меня и гавкали, и мяукали, и пантомимы устраивали, пытаясь изобразить любимую мелодию. После чего пускались в пляс или угадывали, что нарисовано на прикрепленных ко лбу бумажках.

Так что деньги текли, можно сказать рекой, причем сквозь пальцы. Копить их, было занятием совершенно бессмысленным. Цены росли так быстро, что никто даже не пытался писать ценники, ибо уже на следующий день нужны были новые. Только что введенные Советским правительством «червонцы» до наших краёв ещё не дошли, а потому самым надежным платежным средством оставалось золото. Вот только где же его взять?

Но, так или иначе, я немного приоделся. К костюму, полученному от Моти, добавился ещё один — ядовито-жёлтой расцветки в крупную клетку, прямо как у незабвенного Олега Попова. Шинель получилось поменять на вполне приличное и тёплое пальто. С доплатой, конечно. Доставшиеся мне после разгрома бандитов ботинки, стоят в углу. На сцене лучше смотрятся лаковые туфли со штиблетами, а на заснеженных улицах — войлочные бурки.

Теперь никто не называет меня солдатом или служивым. Молодой человек, господин артист, месье Северный, а ещё господин-товарищ-барин. Последнее универсальное обращение особенно любят беспризорники. С ними труднее всего.

Искренне сочувствую детям, потерявшим в горниле Гражданской войны родителей, но помочь ничем не могу. Разве что милостыней, но стоит один раз проявить эту слабость, вокруг тебя тут же начинают кружиться толпы попрошаек, и пока ты оделяешь одних, другие пытаются тайком залезть тебе в карман, или даже отрезать полу от пальто. А могут, кстати, и просто убить. Ни за что.

— Дяденька, подай на пропитание? — жалобно просит тощий мальчишка, в драной кацавейке и невообразимо больших ботах.

— Бог подаст, — отвечаю, стараясь обойти стороной неожиданно возникшее препятствие.

— А если не дашь, я на тебя тифозную вошь брошу! — непонятно чему радуясь, обещает будущий уголовник.

— Вот если бы с атипичной пневмонией или ковидом, — беззаботно отмахиваюсь я. — Тогда бы, конечно, а так…

— Чем? — во взгляде Гавроша появляется нечто вроде растерянности.

— Болезнь такая, хуже испанки!

— Врешь, морда буржуйская, хуже испанки ничего нет! — зло бубнит он мне в спину, но все-таки отстает.

Внутри «Ласточки» тепло. С кухни доносятся умопомрачительные ароматы, официанты и уборщики суетятся, наводя лоск. Мы же, то есть музыканты, готовимся к программе. Голос у Марии ещё не восстановился, но репетиций она старается не пропускать. Сережа и Изя заняли места у инструментов, а Владимир Порфирьевич явно только что махнул стакан горячительного и подкручивает усы.

Если честно, человек он довольно своеобразный. При разговорах, кстати и некстати, старается подчеркнуть, что служил в лейб-гусарах, хотя это по нынешним временам чревато. Выпивку любит самозабвенно, но себя при этом, что называется, не пропивает. Играет, к слову, хорошо, но без фантазии. Соло исполняет романсы, которые позже назовут «белогвардейскими», безотказно действующие на вдовушек из бывших, за чей счёт он обычно и живет. Выдоив одну, бросает и плавно перемещается к следующей. Мы с ним не враждуем, но и не приятельствуем. Всё-таки, он — белый, а я сами знаете…. Боец Первой конной!

С Серёгой и Изей, который, как ни странно, вовсе не еврей, а вовсе даже Изяслав, мы, напротив, быстро подружились. Ребята они славные, нос не задирают, а когда поняли, что с моей помощью могут расширить репертуар, мы стали совсем своими.

Единственная с кем у меня натянутые отношения, это Мария. «Задунайская» — это псевдоним. На самом деле она Куницына. Барышня сколь красивая, столь же и стервозная. На репетициях не вмешивается, но смотрит так, как будто именно я отравил Моцарта, а стоит мне взять в руки инструмент, корчит такую кислую физиономию, словно только что сгрызла целый лимон. Не тот, который деньги, а фрукт из семейства цитрусовых.

— Есть что-нибудь новенькое, маэстро? — подмигивает Сережка.

— Конечно, — бурчу ему в ответ. — Я же Йозеф Гайдн[3], чтобы писать вам каждый день по симфонии! Хотя…

— Что?

— Знаете, мне только что встретился беспризорник…

— Вот уж удивительная встреча! — не может удержаться от сарказма Маша.

Кажется, она не сипит. Значит, скоро вернется на сцену…

— Минуточку, — перебираю ещё толком не отошедшими от мороза пальцами струны.

— Послушайте, а ведь это здорово! — подхватывает Изя и берется за смычок.

— Браво! — зааплодировала зашедшая к нам Корделия. — Коленька, милый, ты такой славный!

Вообще-то они с Машей вроде как подруги. Поговаривают, что даже учились в одной гимназии, но одна сумела удержаться на краю, а вторая нырнула с головой и похоже ничуть не жалеет об этом. Когда Задунайская потеряла голос, она сама попросила бывшую одноклассницу подыскать кого-нибудь ей на замену. Причем, лучше мужчину, потому как куплетистов много, а она такая одна… Во всяком случае, в Спасове.

Такое впечатление, что именно после этого они и поссорились. Трудно сказать почему. Возможно, Мария почувствовала во мне конкурента, или всё дело в ее склочном характере.

— Благодарю, мадемуазель, — изображаю лёгкий поклон в сторону почитательницы моего таланта.

— Когда же ты и для меня что-то сочинишь?

— А ближайшем будущем, или самую малость позже!

Вообще-то подходящая песня есть, про «институтку и дочь камергера», но я ведь не Владимир Порфирьевич, чтобы гусей почем зря дразнить. Там ведь потом — «эмигранты и свободный Париж»!

— Ах, ты всё обещаешь, да обещаешь, — немного жеманно вздохнула она.

— Увы, музе, как и сердцу, не прикажешь!

— Ты чего пришла? — строго спросила Маша.

— Дело у меня к ребятам.

— К ребятам?

— Ну, ты же не можешь петь?

Дело оказалось, в общем, довольно простым. Есть некие люди, которые хотят славно погулять, но при этом не слишком светиться. Поэтому изъявили желание пригласить господ музыкантов к себе. В загородный дом…

— Бандиты, что ли? — тут же сообразил я.

— Ну, зачем ты так, Коленька? — наморщила хорошенький носик Корделия. — Просто фартовые.

— Без меня!

— Почему? — удивилась проститутка. — Здесь же ты для них поешь…

— «Ласточка» — место публичное. Кто захотел, тот и пришел. Мы им спели, они похлопали, потом разошлись как в море корабли! Никто никого не видел, никто никого не знает.

— Зря ты так, — попытался уговорить меня Изяслав. — Можно хорошие деньги поднять…

— Так я не против. Идите, зарабатывайте!

— Прости, но без тебя не получится.

— Пардон, это ещё почему?

— Ты ведь у нас главный по блатным песням. Люди тебя хотят услышать!

— Нет!

— Николай, — солидно, как ему показалось, откашлялся Владимир Порфирьевич. — Это, в конце концов, даже как-то не благородно. Публика хочет вас услышать, а… хм… коллеги, немножечко заработать.

Белогвардейца понять можно. Уркам его полковые куплеты не интересны, а денежки потихоньку выходящему в тираж Казанове нужны. С одной мадам он только что расстался, а для охмурения следующей требуются затраты.

— Неужели ты боишься? — попытался взять на слабо Сергей.

— Мон шер, в том месте, где вас учили подначивать, я преподавал. Поэтому не надо чесать меня против шерсти, я и так красивый! Просто моё кредо — не иметь дело с уголовниками. Кодекс — мы должны чтить!

— Можно подумать, тебя зовут грабить банк или что-то подобное!

— Кстати, а ты-то что суетишься? Или на малине, куда нас зовут, есть пианино?

— Не знаю, я аккордеон возьму.

— Погоди-ка, у тебя есть аккордеон?

— Как ни быть, — изобразил из себя змея искусителя пианист. — И я бы даже мог его одалживать хорошему товарищу…

Господи, зачем я согласился?! Ведь чувствовал же, что добра от этой халтуры не будет! Но… Видите ли в чем дело. Гитара — инструмент тихий, можно сказать, камерный. На ней хорошо лабать в маленькой комнате в кругу друзей, а вот в мало-мальски больших залах звук теряется, потому как никакой усилительной аппаратуры ещё нет, и не предвидится. Я, собственно, по залу потому и хожу, чтобы ближе к зрителю быть. Мелодию донести…

Гармоники — дело другое. Ими можно и в атаку поднимать. Голова внезапно заболела и в ней вдруг возникло воспоминание прошлого владельца…

Зима девятнадцатого года была лютой. Половина конского состава погибло от бескормицы, а оставшиеся лошади больше походили на обтянутые шкурой скелеты. Но война ждать не будет и наш эскадрон построенный «пешим по конному»[4] марширует к линии фронта. Впереди вышагивают сразу четыре гармониста и, яростно раздирая меха, жарят «Лезгинку», а некоторые ещё и подпевают, ревя в простуженные глотки:

В полку, конечно, есть и духовой оркестр, но по такой погоде губами к трубам лучше не прикасаться. Враз, прилипнешь!

А я иду в строю, ёжусь от холода в шинели на рыбьем меху и такой же будёновке. Бьётся об спину винтовка, а на поясе болтается шашка, чтобы все видели — идет не какой-нибудь занюханный пехотинец, а краса и гордость Красной кавалерии! Но главное, я почему-то страшно, до зубовного скрежета, завидую гармонистам. Мне тоже хочется научиться играть, чтобы развлекать на привалах товарищей, а когда вернусь домой…

— Ну что? — отвлекает от некстати нахлынувших воспоминаний Изя.

— Уговорили, черти. Только, что-то подсказывает мне, нужна солистка. Женский вокал всем хорошо заходит. А блатным так в особенности.

— Я еще не здорова! — сразу же отказалась, почувствовавшая как ней скрестились наши взгляды, Маша. — И вообще, никогда не думала, что соглашусь с Семёновым (игнорирует мой псевдоним, зараза), но эта не самая лучшая идея!

— Как хочешь, — пожала плечами её подруга. — Мы и без тебя справимся.

Дом, в котором проходил «квартирник» находился даже не на окраине, а в ближней к Спасову деревушке — Фроловке. Лет примерно через пятьдесят или около того, здесь построят ТЭЦ, давшей впоследствии название возведенному вокруг него микрорайону. Но сейчас здесь ничего не предвещает будущего. Покосившиеся домишки, кривые и ухабистые улицы. К одной из околиц близко подходит лес, и там же наш «объект».

Массивное бревенчатое строение скрывалось за высоким забором. Вероятно, поначалу здесь была одна изба, но потом к ней пристроили несколько клетей, и накрыли общей крышей. На фоне прочих домов выделялось не сильно, а вот внутри…

Жарко натопленная печь, в двух смежных комнатах уставленные разной снедью и выпивкой столы, за которыми сидят здоровые хмельные мужики, да расфуфыренные разбитные бабенки и с интересом на нас поглядывают. Корделию здесь все знают. Расцеловавшись с соратницами по нелегкому ночному труду, и удостоившись нескольких одобрительных шлепков по филейной части, она устроилась рядом с главарем. Говорю так, поскольку никем иным этот гражданин с набриолиненной причёской и тяжелым взглядом быть не может.

— Ну, сыграйте, — с кривой усмешкой велел он.

Так мы разве против?

— начинаю я, одновременно делая знак Изе, после которого он начинает водить смычком по струнам.

Кажется, музыка заходит, потому что собравшиеся поглядывают на нас уже не настороженно, а с симпатией. За Розенбаумом следуют «Мальчики-налётчики» Звездинского, потом плавный переход к Кругу.

Из его репертуара, кстати, всё подряд не споёшь. Соловецкого лагеря ещё нет, а стало быть, и не появилась традиция накалывать на груди соборы. Поэтому «Золотые купола» не годятся. Зато «Заходите в мой дом» и «Владимирский централ» вполне. Правда, во Владимирском губернском изоляторе сейчас держат политических. Но среди уголовников немало бывших анархистов, эсеров и прочих разных, так что всё нормально.

Гвоздь программы, конечно же, становящаяся всё более знаменитой «Мурка». Ее любят и воры, и их «боевые подруги». Правда один подвыпивший уголовник, уперся в меня пьяным взглядом и спросил, с трудом ворочая языком.

— Ты откуда про Ростовские дела знаешь?

К счастью, его никто не слушал. Время от времени, нам подносят выпить. Тут, конечно, не то место, чтобы отказываться. Так что приходится принимать на грудь. Но мы с Изей стараемся только пригубливать, зато Владимиру Порфирьевичу, пожалуй, уже довольно.

Серёга, тоже нализался, но пока что исправно растягивает меха. Аккордеон по нынешним временам — редкость и я поглядываю на инструмент с нескрываемым вожделением, прикидывая, как и на что смогу выменять.

— Господин артист, — подкатывает ко мне во время перерыва пронырливый паренек. — Вас просят подойти.

Замолкнувшая было чуйка, закричала во весь голос — не ходи, но делать нечего. Не то место, чтобы кобениться. Идти пришлось в дальний конец дома. Стоило зайти, как за спиной лязгнул запор. Тут не отапливается, а потому в рубашке немного прохладно. Окон нет, а для освещения к одной из стен прикреплена керосинка. За столом из грубо обтесанных досок сидит какой-то человек в овчинной безрукавке мехом внутрь.

— Мое почтение!

— Здравствуй, мил человек, — поднял голову незнакомец и я едва не обмер от страха.

Мы с ним уже встречались. В Новосёловке. Правда, тогда он был одет с некоторым изяществом, и даже остальные бандиты называли его «Франт». Впрочем, теперь его облик мало соответствовал этой кличке. Побледнел, осунулся и одежда попроще. Во время боя куда-то исчез, но я почему-то был уверен, что погиб, или, на худой конец, схвачен приданными Спасовской милиции чоновцами. А вот, поди ж ты…

— Вижу, — осклабился бандит. — Узнал!

— Такое разве забудешь.

— Это, да, — вроде как сочувственно покачал головой тот, но тут же сбросил маску показного дружелюбия и вперил полный ненависти взгляд. — Молись, краснопузый!

— Полегче на поворотах, дядя! За такие слова и ответить можно!

— Ты что, — изумился уголовник. — От страха с ума сошел?

— Хорош базлать! Есть что предъявить, пошли в горницу там перед авторитетными людьми и побакланим! Пусть они решают, кто тут засланный казачок, а кто честный фраер…

— Ты о чем это, сявка? — впервые заговорил на фене озадаченный Франт.

— А ты не догоняешь? От банды Нечая только ты остался. Отчего возникает резонный вопрос, почему такой красивый и на свободе? Уж не ГПУ ли тебя сюда направило?

— На понт берёшь, мусор?

— А вот там и разберём. Но учти, даже если ты сейчас авторитетом меня задавишь, осадочек у братвы всё равно останется. Рано или поздно оступишься, тогда тебе и этот косяк припомнят!

— А не будет толковища, — покачал головой Франт. — Я за тобой давно слежу. Знаю, что язык у тебя, как у дворника помело… Сам кончу и тут же и прикопаю!

— Так тоже можно, — не стал спорить я. — Но там люди гуляют, скоро опять песен захотят. Станут меня искать, вспомнят с кем ушел…

— Ничто, побузят и перестанут, — холодно отозвался бандит и сунул руку за пазуху.

А вот этого не надо! Давно приготовленная свинчатка с неприятным чваканьем прилетела бандиту прямо в висок, после чего я подхватил его обмякшее тело и усадил обратно за стол.

Сердце колотится так, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. По всему телу холодный пот, ноги ватные, но слабости поддаваться нельзя. По-быстрому обыскал покойника. Так и думал, полный джентельменский набор. Никелированный пижонский браунинг, такая же щегольская финка с наборной рукоятью, золотой портсигар. Из этого ничего брать нельзя — вещи приметные, а вот пухлая пачка совзнаков пригодится… Господи, о чём я думаю, мне отсюда всё равно не выбраться!

Хотя… если немного прикрутить свет, становится не так заметно. Появляется что-то отдаленно напоминающее шанс. Громко, по-хозяйски постучал в дверь, вызывая охранника. Снова щёлкнула щеколда и в приоткрывшуюся щель заглядывает мой провожатый.

— Что тут у вас?

— Открывай! Мы добазарились.

Однако стоило шестерке войти внутрь, как и в его голову прилетает мешочек со свинцовой дробью, а потом в бок изъятый у Франта нож. Мертвые не кусаются… Напоследок, взял лампу и обильно полил стены керосином, после чего поставил её так, чтобы открытый огонек вскорости добрался до горючего. Пожар и без того является синонимом неразберихи, а когда вокруг множество пьяных… главное, вести себя абсолютно естественно, чтобы не вызвать раньше времени подозрений. Об остальном подумаю, если выберусь. Нет! Когда выберусь!

— Ну, где ты шлялся? — с наездом встретил меня один из подручных главаря.

— Есть такие места, — виновато развел руками, — куда даже комиссары своими ногами ходят.

— Вот оно что, — сменил гнев на милость уголовник. — Выпьешь?

— Не откажусь.

Предложенный мне самогон давно нагрелся, но я проглотил его как воду и прошел в горницу, демонстрируя профессиональную улыбку.

— Спой нам, Коленька! — просят бандитские марухи, скользя маслеными взглядами.

— Новинка сезона, для наших прекрасных дам! — объявляю, беря в руки гитару.

Стоит пальцам ощутить струны, как волнение уходит, дрожь прекращается и в груди появляется кураж. Нет, сегодня я точно не умру!

Конечно, в оригинальном тексте есть кое-какие анахронизмы, но майорский макинтош с легкостью меняется на чекистский, а картуз уже не с кокардой, а со звездочкой. Песня, как нельзя больше отвечающая моему настроению, на публику действует по-разному. Бандитские подруги едва ли не в голос ревут, размазывая по щекам слёзы, зато самих фартовых повествование от лица ссученой несколько смущает. Однако, Круг он и во времена НЭПа — Круг! Первой не выдерживает Корделия, и, вскочив со своего места, награждает слюнявым поцелуем.

— Колька! Растревожил душу, проклятый! Как тебя только земля носит!

— Сам удивляюсь, — прошептал в ответ, вытирая рукавом пот.

В этот момент, к нам вваливается какой-то всклокоченный мужик и без всяких прелюдий начинает блажить.

— Пожар! Пожар, мать вашу! Говорил, что по миру меня пустите, окаянные!

Дальше был шум, гам, неразбериха. Опьяневшие люди, не разобравшись пытались выскочить в окна и застревали. Другие ломились в двери, едва не закупорив их своими телами, но в целом всё обошлось почти без потерь, по крайней мере среди нас. Мы с Изей успели вытащить и инструменты, и отяжелевшего Владимира Порфирьевича, а разом растерявший хмель Серёга, выбрался сам, сжимая в руках драгоценный аккордеон.

Что же, кажется, и в этот раз пронесло. Но в стремительно трезвеющей голове все громче звучит мысль — надо валить отсюда! Причем, не из города, а из страны. Вот только с пустыми руками как-то не хочется…