Лагуна Ностра

10 «ГАДЗЕТТИНО»

«Гадзеттино» и «Нуова Венеция» разошлись в несколько секунд, объявил мне Микеле в тот день, когда в газетах появилась снятая на мобильник фотография Иогана Эрранте в наручниках, садившегося в лодку, перед тем как отправиться из здания суда в тюрьму. Киоскер стиснул мне обе руки, как будто это я обеспечила ему рекордную продажу местных ежедневных газет.

Альвизе уже неделю ночевал в антресоли, и в то утро мы с дядюшками отправились за пропитанием, толкая перед собой, словно двойной символ материнства, коляску Виви и хозяйственную тележку, стоявшие обычно на приколе в андроне. Было ясно, что брат постепенно переселяется ко мне, и мы решили, что небольшая пирушка должна помочь ему осознать, что он стоит на пороге развода.

В Венеции никто не приходит в ужас от обнаруженной утром новой трещины в стене, так и в жизненных проблемах — мы предпочитаем пускать их решение на самотек. На крушение семейной жизни Альвизе мы смотрели с такой же точки зрения: как на неизбежный итог длительного процесса растрескивания красочного слоя, явившийся, в свою очередь, неизбежным следствием превратностей венецианской жизни.

Итак, теперь мой брат жил в антресоли. Нас троих, Игоря, Бориса и меня, едва хватало, чтобы ублажать этого султана, когда он без сил возвращался с работы. По мере наших сил заменяя гарем, мы вертелись, поднося ему то его кампари, то его витамины, то его фриульские тапочки, то его младенца — чистенького и надушенного, то его любимое ризотто. Смущенные такой необычной ситуацией, поместившей нас вдруг в гущу семейной жизни, мы изо всех сил старались воспроизвести идеальную картину в духе Пьетро Лонги: «Альвизе Кампана и его близкие в лоне добродетели». Благородный муж восседает в кресле в кругу родных. На столе — вино, рубиновый или янтарный цвет которого подчеркивает белизну скатерти. Рядом, в позе наследника престола, — Виви, в белоснежных ползунках. Его наивный взгляд и круглая попка делают его олицетворением Добродетели. С каждым месяцем он все больше становится похож на Альвизе.

Работая над подобными жанровыми сценами, художники часто использовали в качестве моделей своих близких, и мы не видели ничего странного в том, что идеальную семью на нашем полотне изображают сестра, два дядюшки и ребенок-сирота. Что до потемневшей от времени благородной гостиной, то на самом деле она представляла собой неописуемый, восхитительный кавардак, где нам приходилось лавировать между пачками подгузников, банками сухого молока, гладильной доской, торчавшей среди стопок книг, и огромным миксером, который Игорь приобрел в телемагазине, чтобы готовить смеси для Виви и коктейли для своего племянника. Альвизе, который брюзжал не переставая днем и ночью, с того самого дня, как Иогану Эрранте было предъявлено официальное обвинение, радовался, что может предаваться этому занятию на собственной территории, не подвергаясь нападкам со стороны сварливой супруги.

С обвинением Иогана Эрранте в трех убийствах комиссар лишился сразу трех расследований и теперь утешался тем, что с утра до вечера как проклятый распутывал махинации профессора Корво, дело которого пухло по мере вытягивания показаний из Илоны Месснер, наполняясь новыми фактами, требующими новых проверок.

Каждое утро ни свет ни заря, получив из рук своего доморощенного гарема завтрак в постель и повозившись с младенцем, брат хватал «Гадзеттино» и громогласно объявлял, что идет в туалет — ни дать ни взять король, ожидающий одобрительного шепота придворных, столпившихся в Версале вокруг августейшего стульчака. После чего оттуда — каждое утро в одно и то же время — раздавался воинственный клич, своеобразный пролог к «Альвизиаде», героической поэме, незавершенность которой камнем лежала у него на сердце или еще где-то, вынуждая, помимо витаминов и отваров из лекарственных растений, принимать желудочные средства.

Эрранте непричастен к убийству Волси-Бёрнса, он готов был дать на отсечение что угодно — хоть руку, хоть голову. Но суд решил сделать из него идеального убийцу, а с Энвера Ийулшемта снять все подозрения. Что ж, пусть! Он умывает руки. Каждое утро в одно и то же время один из нас отвечал ему из-за двери, что отсеченную руку умыть трудно и что он должен прежде всего посмеяться над всем этим, ведь он живет в семье, где глупый смех — фамильная черта, как орлиный нос или пухлые губы, которыми кичатся сегодняшние Гримани и Марчелло, с гордостью показывая их на портретах дожей.

Сколько человек зарезал Иоган — одного, двух или трех, — это мало что изменит в дальнейшей судьбе этого бедняги, снова начинал комиссар. Благодаря сыночку моего Джакомо (на что я тут же кричала ему через закрытую дверь, что никакой Джакомо не мой), в его распоряжении будут все смягчающие обстоятельства, какие только возможны. Альвизе сам предоставил ему этого блестящего адвоката из сочувствия к Эрранте, чьи признания позволили ему с удвоенной силой приняться за дело Корво. Затем под рев сливного бачка он представал пред наши очи, заказывал меню ужина, быстро одевался и мчался вниз, на набережную, где его уже ждал служебный катер.

Ни дядюшки, ни я, ни Альвизе о Кьяре больше не думали. Я встретила ее как-то на лестнице, где она стала тут же жаловаться на мужа, на то, как трудно жить с человеком, который, никак не объяснив своего отсутствия, оставил ей вместо этого коротенькую записку, где запретил любые контакты с Микеле Корво. Вскинув голову и поджав губы, как королева-мать, она попросила передать Альвизе, что не будет ни разговаривать с ним, ни заниматься с ребенком, пока он не извинится. Этот ультиматум оказался как нельзя кстати, учитывая, что Альвизе и сам не имел ни малейшего желания вступать с ней в переговоры, а Игорь обожал возиться с Виви. Когда предъявляешь ультиматум, неплохо сначала убедиться, что тем, кому он предназначен, еще есть до тебя дело. Кьяра может сколько угодно жить в бельэтаже: в нашей антресольной жизни она на данный момент отсутствует. Может быть, все дело в этом современном убранстве, которое она попыталась противопоставить нашему обшарпанному прошлому? Неужели она верит, что в Венеции можно прожить без Венеции? Бедная Кьяра.

Мы же каждое утро предаемся тому, что она так ненавидит: врезаемся в гущу веков на Риальто, погружаемся в подлинный мир Каналетто[55], бродя среди прилавков под бежевыми тентами и лодок, пришедших с острова Сан-Эразмо, где находятся наши сельскохозяйственные угодья. В конце марта Риальто расцветает сиреневатой зеленью кастраоре, наших маленьких артишоков, бледной желтизной молодой спаржи из Бассано, опаловой голубизной моэке, местных крабов, которых ловят в период линьки и, сварив живьем, лакомятся их еще не затвердевшим панцирем.

Ранним утром в самом начале весны между палаццо Кампана и Риальто у колодцев собираются похожие на кошек пожилые дамы. Улица, прорезающая по прямой переплетение мелких улочек и садиков, всецело принадлежит владельцам древнейших торговых промыслов. Вот они — зеленщик, колбасник и сыроторговец в длинных белых фартуках, а рядом — ювелир, часовщик и парфюмер, передающие свое дело от отца к сыну. Шагая в болотных сапогах по «большой воде», дрожа под ледяными порывами боры, обливаясь потом в летний зной, эти торговцы больше любого меценатского фонда, больше архитектурных памятников и музеев способствуют непреходящей славе нашего города. Они царствуют на своем клочке тротуара, раскланиваются с постоянными покупателями и презирают туристов. В этих лавчонках, прочно укоренившихся в народной жизни, лучше говорить на местном диалекте, если хочешь, чтобы тебя обслужили как следует. Жизнь поблизости от Сан-Марко или в Дорсодуро — это почти подвиг. Можно подумать, что вместо свежего хлеба местные жители едят веера, маски или стеклянные безделушки. Обитатели нашего квартала ежедневно ходят покупать еду и готовят ее потом в настоящих кастрюлях. Мыс дядюшками не устаем восхищаться этими забавными причудами, вся прелесть которых состоит в их смешном анахронизме, и просто обожаем бродить по Риальто, среди груд всякой снеди, с жадностью вдыхая особое, наше, венецианское ощущение общности между абсолютно незнакомыми людьми, которых объединяет лишь эта улица, где они встречают друг друга с незапамятных времен.

В то утро заурядный обмен приветствиями по дороге от дома до Риальто превратился в настоящее чествование и прославление Альвизе: все из-за блестящего расследования, благодаря которому брат попал на страницы газет, осенив своим сиянием и своих близких. Тучи рассеялись, и нам казалось, будто вся Венеция радуется несчастью Эрранте, образцового обвиняемого, который, похоже, взял бы на себя и убийство Кеннеди, если бы ему было предъявлено такое обвинение.

Напрасно, сидя по утрам в туалете, брат громогласно заявлял о его невиновности: Иоган Эрранте предоставил достаточно материала, чтобы ему были инкриминированы убийства Волси-Бёрнса и первого утопленника, не говоря о том, которое он действительно совершил.

Дело о летнем трупе было закрыто в несколько часов, после того как сотрудники театра на Фондамента-Нуове подтвердили, что Иоган работал у них в тот вечер, когда их пожаловала своим визитом Валентина Кортезе — в тюрбане, с накладными ресницами, длинным мундштуком и спаниелем кинг-чарлз под мышкой. Останки мертвеца, съеденного крабами, не имели ни имени, ни возраста, ни родственников, которые могли бы оплакать его смерть и воззвать к справедливости. У него и лица-то не было, и вообще, выглядел он так призрачно, что дату его смерти удалось установить с погрешностью в две недели. Но убийца у него был, а больше никто ничего не хотел знать. По крайней мере, благодаря признанию Эрранте он обретал памятный конец, в ночь, когда великая дива, прославленная актриса, работавшая с Феллини, Антониони, Дзеффирелли, снимавшаяся у Жюля Дассена, Манкевича, Лоуз и, Трюффо, коснулась его своей славой, наполнив особым величием его скудный некролог.

При двух убийствах, уже имевшихся на счету у подозреваемого, который к тому же настаивал на том, что Волей Бёрнса зарезал тоже он, намерение суда копать глубже выглядело бы полным абсурдом. Если название кафе, где, по словам молдаванина, он познакомился с англичанином, по-прежнему оставалось тайной, то людям Альвизе хватило двух дней, чтобы, вооружившись жуткой полицейской фотографией Эрранте, отыскать Джино, хозяина «Аи Постали», ресторанчика, расположенного на набережной канала Марин, неподалеку от места преступления. Запись в его гроссбухе подтверждала, что в вечер убийства он прибегал к услугам Эрранте в качестве приходящего повара для обслуживания праздника прихожан одной церкви, которые тоже все его запомнили. Канал Марин впадает в канал Сан-Агостино, а причал, у которого было найдено тело, находится метрах в двухстах от «Постали», не больше. По берегам канала стояло множество лодок, принадлежавших жителям окрестных домов. В этом скромном квартале, где все друг друга знают, а воровства нет и в помине, лодки часто оставляются без присмотра с веслами внутри. Если тебе надо отвезти куда-то труп, нет ничего проще: отвязывай любую и плыви. Хозяин зашел в своей любезности так далеко, что опознал даже Волси-Бёрнса по фотографии, сделанной в морге. Этот человек ждал у стойки бара, пока Эрранте не закончит работать. Он запомнился Джино непривычной для «Постали» элегантностью, английским акцентом и грубостью — тоже непривычной. Милейший старина Эдди рявкнул на пирующих прихожан, как на собственную прислугу, требуя, чтобы они вели себя потише.

Вот так, легко и просто, Эрранте оказался виновным еще и в убийстве Волси-Бёрнса (но он и сам этого хотел), и все вздохнули с облегчением. Однако его прекрасная Нина оставалась под подпиской о невыезде, и, чтобы добиться для нее снисхождения, бедняга Иоган попытался навесить на себя еще одно убийство, несмотря на то что на момент его совершения он уже две недели находился в камере. Альвизе навестил его в тюрьме, чтобы прояснить его связи с Энвером и расспросить о вилле Корво, но так ничего и не смог вытянуть из этого несчастного, который требовал, чтобы ему приписали убийство восьмидесятилетней старушки, зарезанной из ревности собственным мужем, тоже восьмидесятилетним, при помощи кухонного ножа. Женоубийца попал в психушку, его жена — в морг, и никого в городе этот очередной факт «ножеубийства» не взволновал. Конечно, предположил комиссар, люди с пониманием отнеслись к старому маразматику, в сердцах схватившемуся за нож, потому что и сами способны на такое, а вот убийца Волси-Бёрнса, летнего мертвеца и Сальваторе Вианелли внушал им страх своим маниакальным стремлением запрятать труп в воду. Люди страшно не любят представлять себя такими непрезентабельными мертвецами, которых даже не поцелуешь, когда они будут лежать в обитом атласом гробу, что очень даже понятно, учитывая немыслимые цены на заказ похоронного катера и доставку гроба через всю Лагуну на кладбище Сан-Микеле, со смехом заключил брат.

Альвизе с насмешкой выслушивал хвалебные песни, которых удостоился благодаря всеобщему облегчению. Однако он съездил еще раз в Кампальто, где сидела взаперти несчастная Нина, вынужденная целыми днями смотреть в окно на место убийства, оплакивая вместе с Мартиной Вианелли свою разбитую вдребезги жизнь. Иоган, который, по его собственному утверждению, ничего не скрывал от своей Нины, действительно однажды летом рассказал ей, что подрался с каким-то пьяницей, но ни о ноже, ни о перерезанном горле речи не было. Что же до того английского господина, чье имя Нина Эрранте никак не могла выговорить, она вообще никогда о нем не слышала. Иоган никогда не убил бы того, кто пообещал дать ему работу. Нина расплакалась, Альвизе стал утешать ее, после чего удрал, еще больше укрепившись в уверенности, что Иоган Эрранте Волси-Бёрнса не убивал.

Но город держался за своего убийцу. Комиссар не собирался быть рассудительнее суда и догматичнее дожа. Не я ли говорила ему, что его расследование, закончит он его или нет, ничего не изменит в том, что предначертано судьбой? Накануне один венецианец из-за слишком громко включенного телевизора преспокойно выстрелил в своего соседа, чудом не убив его. А тем временем тело с железнодорожного полотна лежало в морге с номерком на большом пальце ноги, за неимением более точных сведений об убитом, ожидая результатов расследования коллеги из Местре, застрявшего на точке не менее мертвой, чем сам мертвец, сказал Альвизе, довольно улыбаясь.

Вконец измотанный, комиссар признавал, что, даже обладая сверхъестественными возможностями, он не мог бы разорваться на части и находиться везде одновременно. Ты отлавливаешь всякую сволочь в Венеции, а в это время в Неаполе идет обычная резня. Парни в тех краях горячие, и ты быстро научаешься не лезть в дела мафии. А потому, пусть настоящий убийца Волси-Бёрнса пополнил собой когорту преступников, расхаживающих на свободе, мой брат все умывал и перемывал руки. Иоган Эрранте во что бы то ни стало хочет быть виновным, и он не собирался лишать его такого удовольствия.

Единственный, кем он будет заниматься персонально, — это наглец Микеле Корво. И пока он не сможет поехать и арестовать его, пока у него не появится достаточно улик, чтобы засадить его пожизненно, он будет вставать чуть свет и с энергией, которой позавидовала бы атомная электростанция, работать, работать и работать, чтобы выжечь преступную сеть «Алисотрувена» на корню. И только тогда, не раньше, он подумает наконец об усыновлении Виви и о примирении с Кьярой. А пока, в ожидании этого дня — дня полного освобождения, он уходил заниматься своим расследованием, а мы отправлялись за продуктами к Риальто, не веря ни единому его слову и заранее предвкушая покои, который снизойдет на семью Кампана в полном составе в тот день, когда Корво будет арестован, Виви усыновлен, а Кьяра окончательно отставлена.

В то утро, когда в «Гадзеттино» появилась печальная фотография Эрранте в наручниках, все вокруг бросились обласкивать нашего младенца, как будто это он лично арестовал убийцу. Мы поспешили увезти его подальше от всеобщего ликования, рисковавшего перерасти в народные волнения, и, вернувшись бегом домой, рассказали о нашей прогулке комиссару.

А что нас не устраивает? Что венецианцы радуются обвинительному приговору, вынесенному человеку, который сам во всеуслышание заявлял о своей виновности? Что его печальная и противоречивая история не имеет ничего общего с художественно написанными сценами убийств, вызывающими у нас такое восхищение? Лучше нам было бы смириться с этим и отправляться на кухню к плите.

Это правда: с моим братом трудно ужиться. Но если бы мы с дядюшками искали легкой жизни, мы бы подыхали от скуки со всякими морозилками, автоправами, грилями и экономическими газетами, а не изощрялись бы, сочиняя семейную жизнь, каких не бывает. К счастью, с нами были безмятежность и добрая улыбка Игоря, который прямо-таки расцвел в своем новом амплуа домохозяйки и, бегая вприскочку босиком, в намотанном наподобие тоги индийском палантине, от камбалы к Виви и обратно, расточал на нас свою радость. Он уже поджарил молодых осьминожков, заправил их оливковым маслом с бальзамическим уксусом, и мы отдали им должное вместе с «Альвизе Кампана, выступавшим перед учениками», являя собой очередной шедевр Пьетро Лонги.

Признательные показания Иогана Эрранте сняли с Энвера все подозрения по делу Волси-Бёрнса. Обретя свободу, он тем не менее продолжал занимать оплачиваемый Корво люкс в отеле «Монако». Из чего комиссар сделал вывод, что наш профессор, обеспокоенный пропажей Илоны Месснер, покупал таким образом молчание албанца. Из соображений безопасности та уехала из Вероны, а куда — этого Альвизе не открыл бы даже под пыткой, даже нам. Получить у судьи разрешение на длительную охрану и квартиру для этой раскаявшейся грешницы было непросто, но исповедь Эрранте пролила на мельницу моего брата немало воды.

Как и хозяин «Аи Постали», Месснер опознала Эрранте по полицейской фотографии. Как-то на вилле Корво в Чендоне, куда она отвозила детей-нелегалов, вызволенных из суровых условий государственных приемников, она видела, как Энвер с Иоганом выгружали из грузовичка готовую еду, которую албанец относил в столовую, переоборудованную под своеобразный рефекторий. Как мы догадывались, Илона была очень падка на ласку, и Альвизе изливал на нее потоки доброжелательности. На этом месте своего рассказа брат подмигнул Борису с видом инструктора по плаванию, похваляющегося перед владельцем пляжа количеством покоренных курортниц. Его вульгарный жест возмутил даже Бориса, Игорь же прикрыл Виви глаза ладонью, желая уберечь его от столь недостойного зрелища, как родной отец, с гордостью рассказывающий о том, как он воспользовался слабостью несчастной обездоленной женщины.

Альвизе вздохнул. Если Илона Месснер обездоленная, то как тогда назвать ребятишек, из которых, можно побиться об заклад, она вместе с Корво и Энвером извлекала немалую выгоду? Комиссар допускал, что его подмигивание выглядело не слишком изысканно, но о какой изысканности может быть речь в обществе, где вращалась Илона? Следователь-виртуоз, забыв об отвращении, идет на непосредственный контакт с врагом, чтобы лучше понять его и поразить его же оружием, как раньше исследователи прививали себе микробы, бактерии и вирусы. Эти Корво могут покупать себе сколько угодно дворцов на Большом канале и исторических вилл, могут приглашать знаменитых архитекторов, чтобы те строили им стеклянные дома, все равно их естественной средой останется помойка. Ибо ты прах и в прах обратишься.

Игорь поднял брови, удивившись, что Альвизе вдруг занялся предсказаниями. Комиссар вышел из роли, а когда художник начинает путать кисти, тут-то и случаются всякие неприятности. Испорченную карму можно исправить, лишь действуя по наитию. Надо только предвидеть, что может произойти, когда на сцене появляется кухонный нож. Каждому свое: комиссару — разбираться в фактах, Игорю — в кармах. И пусть каждый делает что должно, это единственный способ не нарушить мировой порядок.

Спасаясь от этой пламенной речи, брат удалился па кухню, чтобы бросить живых моэке в кипящее масло и проследить за их гибелью. Доставив жареных крабов в бумажном кульке, как это делали когда-то уличные фритолини[56], он продолжил свой рассказ с того места, на котором остановился.

Далеко не все еще было ясно. Признания из Илоны Месснер приходилось вытягивать буквально по слову, а потом еще отчищать все это от грязи, подобно автомеханику, который возится с постоянно глохнущим мотором. В показаниях этой дуры было столько пустой породы, что Альвизе уже почти потерял надежду отыскать в ней пару самородков, которые подтвердили бы дьявольскую хитрость Микеле Корво.

Посредством «мелких услуг», оказываемых с достаточным умением и тонкостью, чтобы к ним не могли примениться термины «взятка» и «коррупция», заручаясь там — печатью, тут — подписью, так что не подкопаешься, филантроп забирал маленьких нелегалов из госприемников. Добывая кому место для матери в доме престарелых, кому бесплатные билеты на финал по футболу, Корво усыплял совесть своих должников, которые закрывали глаза на недостающие документы, неполные досье. Деятельность «Алисотрувена» основывалась на принципе сообщающихся сосудов, действующем между законностью и жульничеством, с той лишь разницей, что Корво применял эту систему наоборот. «Отмытых» через официальную систему детей он снова запускал в свои грязные махинации. Альвизе надеялся, что ему нет надобности уточнять любимой сестре, что весь этот отлаженный механизм — дело рук ее Джакомо. Это благодаря ему Корво играючи разделывался с юридическими препонами, ни разу в них не запутавшись.

В результате настоящей филантропической деятельности настоящие брошенные дети попадали в настоящие бездетные семьи, что было безупречным прикрытием в глазах закона. Но за этими непрозрачными «ширмами» творились мерзости, исполнителем которых был подручный Корво Энвер. В его задачу входило время от времени изымать кое-кого из детей — оформленных по всем правилам, с печатями, сертификатами и гарантиями от администрации, — из приемных семей под не поддающимся проверке предлогом, что нашлись их настоящие родители и они должны вернуться на родину. Малыши, попавшие в официальную иммиграционную систему, служили приманкой, трогательной рекламой бескорыстной деятельности «Алисотрувена». Обретя таким образом неприкосновенность, благодетель Леле мог спокойно заниматься своим подпольным бизнесом. На этой стадии на сцену выходит Илона Месснер в роли сопроводительницы, в которой мы и увидели ее в профессорской гостиной с мальчуганом в коричневом свитерке.

В окрестностях Тревизо существовало несколько перевалочных пунктов, где детей откармливали, одевали, показывали врачу, стоматологу, учили худо-бедно лопотать по-итальянски, затем, после всех этих испытаний, Корво и Энвер отбирали из них самых многообещающих. Месснер божилась, что не знала, что происходило с этими милыми малышами потом, после подготовительного класса. Понадобилось все умение, весь опыт такого мастера разведки, как Альвизе, чтобы сломить ее оборону. Он заговорил с ней ее собственным языком, надавив на нее ложью и фальшивыми угрозами так же мрачно и неотвратимо, как давит на нашу психику вой сирены во время наводнения.

Для нас слово «тревога» это синоним слов «резиновые сапоги» и «плащ». Для таких, как Илона, тревога означает смертельную опасность и необходимость срочно спрятаться. Альвизе по капле впрыснул в нее такую дозу панического страха, что она выложила ему все как на духу. Сидя днем и ночью под охраной двоих полицейских и ничего не зная о своих подельниках, «раскаявшаяся грешница» клюнула на так называемые признания Энвера, от первого до последнего слова сочиненные братом. Она поверила в предательство своего бывшего любовника, который якобы обвинил ее в содержании сети детской проституции в Интернете и в Местре. На самом деле Альвизе Энвера больше и не видел, предоставив ему торчать в своем люксе, пока сам он не насобирает необходимого материала, чтобы арестовать его, не опасаясь при этом, что через два дня он снова будет разгуливать на свободе и наслаждаться жизнью в баре своего шикарного отеля. Альвизе наплевать на его подделки: пусть торгует чем хочет, хоть Библиями, написанными лично Богом Отцом. Но крупную рыбу обычно ловят на мелкую рыбешку, и проституция оказалась наживкой, которую Месснер заглотила за милую душу.

Каждый, кроме нас с Борисом и Игорем, знает, что вдоль Терральо[57], в Местре, постоянно толкутся иностранки без роду и племени. Альвизе воспользовался делом Каталины Доци, которое подняло на ноги всю полицию Портогруаро. Вечером эта молодая венгерская проститутка, как обычно, прогуливалась вдоль бульвара, а позже ее тело, выброшенное из машины и раскатанное всмятку колесами тяжеловозов, нашли на дороге Венеция — Триест. Полицейские подобрали ее удостоверение личности: за четыре дня до того Каталина отпраздновала свое восемнадцатилетие, что добавило в историю этой девочки-проститутки патетический штрих. Тело было в таком состоянии, что патологоанатом из Портогруаро чуть не поседел, устанавливая обстоятельства ее смерти. Даже Альвизе, разглядывая приложенные к делу фотографии, отвел взгляд от этих расширенных от ужаса или удивления остекленевших глаз, подернутых начинающей мутнеть пеленой. Брат сожалел, что ему приходится лишать нас иллюзий, но в настоящей жизни и смерти мертвецам часто не хватает ни манер, ни времени, чтобы закрыть глаза, в отличие от столь любимых нами художественных останков. Альвизе было интересно, какую еще чертову параллель могли бы мы придумать к этой сцене — раздавленная девушка на мрачной, едва освещенной дороге, — от которой до наших романтических декоров, усеянных звездами небес и беломраморных дворцов, отражающихся в зеркальных водах каналов, как до Марса.

Может быть, одна из восковых фигур-экорше Клементе Сузини[58], отважился вставить Борис, не готовый согласиться с противопоставлением искусства и жизни. Смерть, расцвеченная карминно-красными венами, гранатовыми артериями, коралловыми мышцами и пурпурными сухожилиями, вызывает у потрясенного зрителя одновременно и страх, и восхищение. Или «Смерть Девы Марии» Караваджо. Отечные ноги, вздувшийся живот, одутловатое лицо — черты Марии позаимствованы у проститутки с берегов Тибра. Эта живопись обладает такой внутренней силой, что способна выразить все муки мира, и не важно, где они испытаны — на убогой ночной дороге или перед картиной в музее.

Неплохо, даже умно, но все равно наши сравнения притянуты за волосы. Он, Альвизе, как и Караваджо, несколько приукрасил, а лучше сказать, изуродовал то немногое, что ему было известно о Каталине, приврав немного с целью поразить воображение своей свидетельницы, — так наше воображение может поразить какая-нибудь картина. Комиссар заверил ее, что с этим трупом она здорово вляпалась, что полиция доподлинно установила, что Энвер замешан здесь по уши, поскольку уличные подружки Каталины признали в нем сутенера. И чтобы не сесть снова в тюрьму, Энвер все повесит на нее, скажет, что она-то и заказала это жуткое убийство, и тут уже не помогут ни раскаяние, ни протекция, шепнул ей Альвизе. Мы заметили ему, что вот так, нагромождая ложь за ложью, маниакальный поборник закона и те, кто этот закон попирает, становятся в конце концов похожи как две капли воды, на что он сочувственно нам улыбнулся. Разве не мы все время упрямо пытаемся ему доказать, что искусство правдивее, чем жизнь?

Вынужденный в деле Волси-Бёрнса довольствоваться той чушью, которую наплел ему Иоган Эрранте, он намеревался отыграться на махинациях Корво, проведя шедевральное расследование, в результате которого воссияет истина и вскроется вся правда о гнусном профессоре с его перстнями на пальцах-сосисках. Брат принадлежит к тем отпрыскам патрицианских фамилий, которые не любят, когда им подражают, тем более бездарно. Как-то я показала ему в центральном нефе собора Фрари статую «Снисхождение» работы Джироламо Кампаньи, и с тех пор он всем говорит, что он — потомок этого скульптора, и получается, будто Венеция обязана своим великолепием одному из предков Кампана. В общем, я выразила подозрение, что на Корво он набросился не только ради соблюдения буквы закона, но и из чисто венецианского снобизма.

Он смерил меня взглядом, как будто я встала на защиту этого негодяя. Под тьеполовскими плафонами Корво прячет деньги, нажитые на торговле пороком. Он ведет себя так, словно он — сын дожа, попирает вековые традиции, благодаря которым, что бы там ни говорили, выстоял наш город, и это уже верх самозванства, а потому брат с огромной радостью наденет на него наручники прямо посреди его нелепой гостиной и с удовольствием посмотрит, как тот покатится со своего трона, в том числе и во имя неписаных венецианских законов, которые я называю снобизмом.

Ну а пока хоть обвинения Энвера против Илоны и сплошная выдумка, но в них наверняка есть доля правды, судя по тому ужасу, от которого физиономия этой старой куклы Месснер пошла трещинами, несмотря на покрывавший ее лак невинности.

Она ничего не знала ни про венгерскую девушку, ни про ночь с грузовиками, ни про махинации Корво и Энвера — ведь все это время она сидела взаперти. Но сведений о проституционной сети, бравшей начало из «Алисотрувена», которые она могла предоставить, было достаточно, чтобы засадить Корво и Энвера в тюрьму. Сначала молодой албанец снабжал профессора краденными по монастырям манускриптами, иконами и предметами искусства, но, навострившись в посредничестве между проходимцами и коллекционерами, перекупщик свел Микеле с иной клиентурой — любителями живой плоти, готовыми хорошо платить, если эта плоть окажется такой же нетронутой и качественной, как диковинки из их коллекций.

Венеция прикидывается, будто дает своим гостям возвышенные развлечения — церкви, базилики, музеи, памятники, биеннале, развлечения, приобщающие умы к культуре и прекрасному. Вне этого художественного контекста Корво, Энвер и Илона никогда не повстречались бы с Волси-Бёрнсом и наш дорогой Эдди никогда не скатился бы из скандальной газетенки в организацию злоумышленников.

Нам смертельно хотелось узнать, какую роль наш зарезанный англичанин играл в показаниях Илоны, а Альвизе смертельно хотелось, чтобы мы его об этом упрашивали. Он принял выражение, соответствующее образу «Следователь Кампана во славе», в коем он желает быть увековеченным на собственном мраморном саркофаге во Фрари, рядом с Монтеверди, Тицианом, Кановой и прочими гениями его масштаба. Нам же достаточно было взглянуть на него, как если бы он восседал на троне, на высоченном постаменте, в бронзовом шлеме и латах, чтобы он тут же внял нашим мольбам.

Все это дело держалось на правильном изучении спроса, отчеканил он. В Венеции куртизанку на улице не найти. Бог их знает, может, в старые времена они тут и кишмя кишели, но в наши дни мировая столица медовых месяцев предлагает разнообразные брачные церемонии и серенады на гондолах, только не платные плотские удовольствия.

Энвер и Корво восполняли этот пробел, предоставляя своей скрытой клиентуре товар с интернет-сайта Илоны. Каналы организованного разврата процветают с благословения лицемеров, которые ошибочно полагают, что таким образом зло удерживается в закрытом пространстве. После разгрома сайта «Бестаннонс», рискнувшего дать открытую рекламу, полиция Вероны стала получать письма с протестами возмущенных граждан. Проблема всякой преступной шушеры, кроме того, что они большей частью идиоты, состоит в неумении вовремя остановиться. Воодушевившись растущими прибылями, Энвер и Корво, как и хозяева «Бестаннонса», замахнулись еще выше. К классическим предложениям они стали добавлять, в натуральном виде или в виде картинок, мальчиков и девочек, выловленных в питомнике «Алисотрувена». Они отбирали наиболее миловидных и снимали их в виде пухлых ангелочков и херувимов, которых так много в живописи, разве что невинности там было поменьше. Остальные отправлялись из долины Силе дальше, чтобы служить разменной монетой в сделках между преступным элементом. Лучшего прикрытия, чем наш город — средоточие искусства и культуры, не найти, как и лучшего местоположения для манипулирования беднягами, что прибывают сплошным потоком на паромах из Греции, и переправки их дальше, в богатые страны, пополнять тамошние рога изобилия.

Однако о международной деятельности «Алисотрувена» Илона Месснер знала только по хвастливым рассказам Энвера, то есть никаких доказательств этой деятельности не было. В это самое время фотографии Энвера и Корво ходили по рукам пострадавших от болгарского канала, разгромленного в ходе операции «Майбах», но Альвизе не ждал чуда. Снова и снова он изучал схему действия сети по переправке детей, сопровождавшихся Илоной Месснер, и утешался тем, что постепенно вопросительные знаки на ней заменялись на стрелки и имена.

Спрос в этой области был неисчерпаем. Товара постоянно не хватало, и Илоне приходилось все быстрее носиться по региону, перескакивая с автобуса на поезд, таская за собой все большее количество детей, которых уже не успевали приводить в презентабельный вид. Корво не давал ей ни минуты передышки. Устав от постоянной гонки, она начала было подумывать о том, чтобы отойти от дел, но тут появился Волси-Бёрнс.

Брат принялся потягивать сгроппино, коктейль на основе сорбета с водкой, который Игорь взбил в своем купленном в телемагазине миксере до получения пенистой кремообразной массы, потом поставил стакан, сопровождая этот жест такими предосторожностями, будто он был апостол и предлагал собратьям разделить с ним чашу горестей, доверху наполненную откровениями «раскаявшейся грешницы» Илоны. В день карнавала, почуяв, что запахло неприятностями, она позвала комиссара на помощь — так, почуяв запах газа, она позвонила бы пожарным. Произошло нечто, и очень серьезное, что заставило Илону спрыгнуть с поезда на полном ходу, и это нечто имело отношение к появлению нашего дорогого Эдди.

«Юдифь! Юдифь!» — дружно заскандировали мы с Борисом. Так что же, Илона соблазнила своего Олоферна, а потом зарезала? Или она присутствовала при убийстве Волси-Бёрнса? Или сама держала в руках нож?

Комиссар склонил голову с видом благодушного султана. В такое время лучше спать, чем трепаться по пустякам. У него за душой пока нет ничего конкретного, одни предположения, пустое прожектерство. Завтра с утра он пойдет к Роберте Боллин и все проверит — осторожно, ступая как на пуантах. Возможно, что моя лучшая подруга и невинна, аки агнец, но комиссар не исключал возможности, что и она увязла по уши во всех этих мерзостях, а потому, прикидываясь почтенной старой дамой, будет пытаться сбить его со следа, как уже, возможно, делала с той партитурой. Чтобы его надежды оправдались и предположения превратились в неопровержимые доказательства, ему предстоит проделать поистине виртуозную работу. Альвизе весь дрожал от нетерпения. Разумеется, если я собираюсь валяться у него в ногах, чтобы он взял меня с собой к этой Мадам Пёрселл, то это будет пустой тратой времени. Куда мы катимся, если комиссар допрашивает свидетельницу, или, хуже того, подозреваемую, которой покровительствует его родная сестра?!

Сам же он пошел в постель, пожелав нам ангельских снов, после того как мы вымоем посуду, и выразив надежду, что мы не собираемся ночь напролет строить пустые догадки о том, как связаны между собой Корво, Роберта Боллин, Волси-Бёрнс и бедные детишки, которыми они торгуют.

Я была в бешенстве. Но моего брата этим не проймешь. Он с утра до вечера учится обуздывать гнев и ненависть, которыми буквально сочатся стены комиссариата. Мне не оставалось ничего другого, как лечь спать на диване в гостиной, чтобы успеть уйти из дому, до того как проснется Альвизе, и побывать в Фонде Пёрселла раньше его. Пусть мой братец трижды комиссар, но я должна увидеться с Робертой Боллин до него, решила я.

Я улеглась на диване, свесив ноги в пустоту, а дядюшки тем временем разостлали свои циновки под длинным столом, который я получила в монастыре миноритов в обмен на реставрацию их плафона «Святые и пророки» кисти тосканского художника Агабати — довольно средненького мастера, по мнению Бориса. Кстати, о мастерах; он поинтересовался, кто этот адвокат, которого Альвизе называет моим Джакомо, но, когда я промычала, что он вовсе не мой, не стал настаивать на ответе. Следователи из нас с Борисом и Игорем вышли бы никудышные, все из-за нашей стеснительности, которая мешает нам приставать с расспросами к тем, кто не желает раскрывать свои секреты. Из всех Кампана один Альвизе умеет силой взламывать запоры, вынуждая людей выкладывать ему свои мысли и чувства.

Игорь с волнением вспомнил вечер в гостиной Корво, когда комиссар встал на его защиту. Они заключили тогда предварительный союз, направленный против лже-благодетеля, — союз, которому это ожесточенное расследование придавало особый смысл, добавил он тоненьким голоском, приглушенным толстой столешницей. В сущности, он не больше комиссар, чем мы все. Под панцирем комиссара он прячет свою сентиментальность. Мы еще какое-то время подурачились, представляя себе статую Альвизе в образе кондотьера, а потом уснули, ровняя друг по другу дыхание, в этот смутный час, когда ночь начинает розоветь под первыми ласками зари.

Спит Большой канал, окаймленный рядами дворцовых фасадов, под взглядом их стеклянных окон-глаз в обрамлении мраморных ресниц, спит, обволакивая город текучей дремой. Где еще, как не в Венеции, можно уснуть под колыбельную этих безмолвных вод? В такой тиши, в таком покое все кухонные ножи мира позабудут, что они могут убивать.