Лагуна Ностра

12 АРЕСТ

В номере «Гадзеттино», который мы с дядюшками проштудировали во всех направлениях, про арест Микеле Корво не было ни слова.

Открытие Центра по изучению трамедзино[61], с установлением авторского права на треугольные кусочки хлеба по-венециански. Посещение именитыми экологами образцового питомника для птиц и рыб регионов с повышенной влажностью на одном из островов Валле-Аверто. Приостановление по указанию Европейского совета работ по строительству мегадамбы «Моисей» на время гнездования перелетных птиц на острове Альберони, контроль за загрязняющими выбросами, восстановление барен между Соттомариной и Кьоджей. Избиение венецианского продавца сувениров «незаконными» африканскими торговцами перед отелем «Даниэли», лишний раз показывающее необходимость срочного изгнания из города нелегалов. Вот такие местные новости и события, устаревающие раньше, чем просохнет типографская краска, которой они напечатаны, — стоит только перейти мост Свободы.

Национальные страницы возвращали читателей к землетрясению в Аквиле[62], затрагивая проблемы несоблюдения антисейсмических норм и распыления общественных ресурсов, подкрепляя эти комментарии благочестивыми репортажами о сборе пожертвований в различных церковных приходах и о копилках, разбитых хорошими детками в пользу Абруццо. Наш весельчак премьер-министр сравнивал потерпевших бедствие, вынужденных жить в наспех поставленных палатках, с отпускниками-туристами, живущими в кемпинге. Снова люди, которых надо жалеть, еще один слой больной совести будет снят посредством чека, врученного священнику из собора Фрари, который украсил стоящего под нашими окнами «Воскресшего Христа» работы Алессандро Витториа транспарантом: «Братья из Абруццо, мы с вами!»

В мировых новостях армия Шри-Ланки осаждала «Тамильских тигров», талибы проникали в Пакистан, сомалийские пираты брали суда на абордаж, голландский террорист во время следования королевы Беатрикс направил свою машину в толпу.

А о бесчинствах «Алисотрувена», о подвигах моего брата — ничего, ни единого слова. Антресольные Кампана не могли утолить любопытство даже при помощи газеты.

Мы оказались абсолютно не у дел.

С того самого утра, как пенный след Альвизе скрылся за поворотом канала Каннареджо, он ночевал на раскладушке у себя в кабинете под картой, от Северной Шотландии до Урала обклеенной стикерами и испещренной стрелочками, которые все сходились в долине Силе, в Чендоне, у виллы Корво. В самой середине этого путаного-перепутаного клубка находилась коричневая кофточка с бежевой штопкой, вещественное доказательство, выхваченное соколиным глазом Бориса. Комиссар отправил ее в лабораторию для снятия генетического отпечатка, чтобы его можно было потом сравнить с генетическим кодом маленького Рамиза, которого он поклялся найти целым и невредимым. Показания мальчика станут апофеозом процесса над Корво, утверждал брат, словно ища оправдание для своих маниакальных поисков.

Незадолго до ареста он удостоил меня телефонного звонка: попросил приготовить ему чистую одежду и велел получше присматривать за Виви, как будто мы собирались бросить его на произвол судьбы. Домой он пришел только через трое суток, голодный как волк и взведенный как курок, и реагировал на наши залпы вопросов как волкодав, которого кусают сразу три чихуахуа.

Если бы у нас была хоть одна извилина, мы бы сами дотумкали, что появление в «Гадзеттино» самой крошечной заметки подвергло бы детей страшной опасности. Мы что, думаем, Корво перед чем-то остановится, чтобы замести следы? Он же как Мальтус, как Дарвин по части детей — придерживался теории естественного отбора и сам воплощал ее в жизнь, сортируя при перевозке товар на слабых и сильных. И товар часто прибывал подпорченным — за время путешествия в трюме, на грузовике, при пеших переходах, а иногда и вовсе не годным к употреблению. Так что несколькими потерями больше, несколькими меньше! Посредники, получавшие комиссионные, собирали в портах и в доках все новых и новых призраков, а потом рассовывали их по заграничным сетям. Это только на бумаге полицейские разных стран взаимодействуют с устрашающей эффективностью. А на деле там работы на долгие годы. Альвизе умывает руки — он не Господь Бог.

Понтий Пилат как иконографический тип являет собой воплощение трусости и конформизма, заметила я. Легче всего валить все на иностранных полицейских. В кои-то веки он нащупал истину, и что же, он собирается капитулировать, как капитулировал после обвинения Иогана Эрранте, этого мифомана с кухонным ножом?

Брат закрыл глаза и потребовал кампари, ребенка, ужин и минимум понимания, которого комиссар на взводе мог бы, кажется, ожидать от своих близких. Он умирал от усталости, ему хотелось забыть на время о своих заботах и послушать, как мы болтаем о живописи — о чем угодно, только не о преступлениях и правонарушениях.

Поскольку о Кьяре он ничего не спросил, я выложила ему последние новости, с ней связанные. Психотерапевтиня отбыла в неизвестном направлении, вывезя с собой три лодки вещей. Современные инсталляции летели с балкона прямо в канал под радостные возгласы всего квартала, собравшегося на берегу и наблюдавшего их падение. Бориса попросили проводить караван до канала Конвертите, который огибает женскую тюрьму на острове Джудекка.

Это было первое плавание пуппарино после зимы, и, расчехлив его, Борис так и подпрыгнул, увидев, что внутренность лодки, которую он каждый год лакирует с маразматической тщательностью, была вся отшлифована пемзой. Править изящной лодочкой в ненастье, да еще нагруженной, да еще и по глубокому каналу Джудекка, — такое под силу далеко не каждому гребцу. Стоя на корме, Борис сражался со встречным ветром, обзывая вандалами рабочих, содравших лак с дерева, которое теперь под воздействием воды, конечно же, покоробится. Эти макаки ремонтировали причал и наверняка опрокинули ведро цемента, купленное Кьярой в ту пору, когда она еще не начинала обманывать мужа, а пыталась обмануть саму себя, заглушая семейные неурядицы архитектурными прихотями. Борис считает, что Христос с картины Валантена де Булоня[63] был бы прав, если бы сам бросил камень в «Грешницу», чтобы таким, как она, неповадно было громить чужие дворцы и портить чужие пуппарино. Наша грешница переселилась в лофт-апартаменты полностью в ее вкусе — без консолей в стиле рококо, без потертых шелков фамильного гнезда. Можно подумать, что в семейной жизни ее не устраивал не столько муж, сколько мебель.

Поскольку Альвизе не спрашивал, что собой представляет новая добыча Кьяры, я ему и об этом доложила. Известность этого Робина Миллера-Бэнкса не выходила пока за пределы его почтового ящика. В противоположность нашему мускулистому спасателю со сверкающими от геля кудрями, этот был высокий худой старик, с бритым черепом, длинным тонким носом, весь в черном и в черных очках, из-за которых мне не удалось разглядеть, какие у него глаза, должно быть, тоже черные. Двойной фамилии а-ля Волси-Бёрнс брату хватило, чтобы прийти к заключению, что он мудак, под стать своей бывшей в употреблении музе.

По вторникам заключенные женской тюрьмы на острове Джудекка продают свободным гражданам немытые овощи, которые выращивают тут же, в тюрьме. Лично я ранние овощи предпочитаю покупать на рынке Риальто, пусть даже они там стоят безумных денег и пусть их доставка способствует увеличению озоновых дыр, а в Социальном кооперативе заключенных раз в год приобретаю кучу ни на что не годных вязаных шапочек и кухонных тряпок на несколько веков вперед.

Во вторник мы с Борисом в его ободранном пуппарино, починку которого пришлось отложить до хорошей погоды, подались на тот рынок. Спрятавшись за горой бататов и лесом лука-порея, мы установили наблюдение за лофтом и разглядели в одном его углу целый склад телевизоров, а в другом — колеса от грузовиков и тюки тряпок, из чего сделали вывод, что этот Робин не только ставит видеофильмы, но и работает по социальному заказу, о чем говорило вышеупомянутое снаряжение, в точности повторявшее афишу биеннале под заголовком «Косово: ноль надежд» или что-то в этом роде.

«Я же говорил, что он мудак!» — с торжествующим видом воскликнул Альвизе. Он давал Кьяре, этому Нарциссу в юбке, не больше двух месяцев, к концу которых ее достанут эгоцентризм и творческие муки этого типа и она разочаруется в нем раз и навсегда. Она поймет, что потеряла, и прибежит обратно, но пусть катится дальше. «Куда катится?» — спросил Борис, только что спустившийся из своей мансарды с «Портретом папы Климента IX» под мышкой. Если это не шедевр Карло Маратты, то он — не Борис Кампана. Волси-Бёрнсу не видать его как собственных ушей, так ему и надо! Дядюшка поставил своего папу рядом с «Мужчиной с перчаткой», чтобы я оценила их состояние, ожидая, очевидно, что я излечу на одном — странное вздутие, а на другом — ожог.

Альвизе тяжело вздохнул. У него такое впечатление, что он — Нил Армстронг, копающийся на Луне в каком-то старье. Лучше уж разговаривать о преступлениях и правонарушениях. А всеми этими художниками он сыт по горло! Кстати, чем мы собираемся его кормить на ужин?

«Ризотто с тюремным пореем и бататами», — пропел, весь сияя, Игорь. У нас этого добра на целый полк хватит, добавил он, ставя блюдо на стол и впихивая толстую попку Виви в высокий стульчик, купленный в телемагазине взамен ставшего слишком тесным «кокона».

«Похоже на собачий корм», — заметил Альвизе. Даже Корво в тюрьме питается лучше. Почувствовав себя в родной стихии преступлений и правонарушений, он заулыбался и принялся рассказывать нам, как благодаря показаниям Илоны Месснер добился взятия Корво, Энвера, парочки сторожей на вилле и их подручных под стражу.

Окаменев от ужаса при виде ксерокопий документов, которые Альвизе сунул ей под нос, присовокупив к ним пространные показания вдовы Пёрселл, Илона выложила все как на духу. Комиссару оставалось только направлять в нужное русло срывавшийся с ее заплетающегося языка поток деталей, уточнений, имен и мест. Тут было все: и интернет-сайт, и проституция, и сутенерство, и фильмы, и все остальное. После этих бурных излияний повсюду стали объявляться дети, которых собирали с помощью социальных служб и размещали в палаточном лагере на окраине Местре. Пока отряд полиции брал в люксе Энвера, комиссар собственноручно надел на Корво браслеты в его заставленной подделками гостиной и с большой неохотой передал его судебным органам, проведя в утешение опустошительные обыски в Венеции и Чендоне. Однако эти погромы не дали ответа на главный вопрос: куда подевался Рамиз? Альвизе еще раз хорошенько тряхнул Илону, предварительно предложив своему помощнику выпить кофе в ближайшем кафе. Когда очень надо, ты просто действуешь, не думая, оправдывает цель средства или нет.

И тут из кладезя Илониной глупости поперла правда. Как она ни божилась прежде, что лишь однажды виделась с Волси-Бёрнсом, при ближайшем рассмотрении оказалось, что они всласть навстречались, когда она добывала ему маленького певуна для этого Полифонического хора имени Пёрселла (о том, что это такое, она не имела ни малейшего понятия).

Я издала победный клич, тот самый, который мне пришлось подавить в фонде. Кто первый посоветовал Альвизе присмотреться к этому хору? А кто тогда с презрением отверг эту идею, которой сам же сейчас и хвастался?

Альвизе рассмеялся мне в лицо. Если бы он не прислушивался к моим словам, с какой радости он стал бы тогда расспрашивать эту Боллин о торговле детьми? Он не только умеет слушать, не подавая при этом виду, он еще и сохраняет всю информацию, чтобы воспользоваться ею потом, когда в этом будет нужда, а не когда она попадает ему в голову. «Полифонический хор» дожидался своего часа у него в голове, в ящичке «Фонд Пёрселла» вместе с партитурой и коричневой кофточкой. А я что думала? Что я одна умею раскладывать все по полочкам?

Волси-Бёрнс, представлявший «Алисотрувен» в Лондоне и никогда не работавший в Венеции, обвинил Илону, которой так и не удалось добыть ему мальчугана с ангельским голоском, в несоответствии занимаемой должности. Она побежала жаловаться Корво и Энверу, но те приняли сторону Волси-Бёрнса. Тогда-то она и решила выйти из дела. Не то чтобы она не любила детей, но, положа руку на сердце, возить их туда-сюда — это работа для прислуги, а не для нее, Илоны Месснер.

Альвизе дал ей еще пару пинков, и она, хныча, призналась, что иногда, когда у Энвера были дела в других местах, ей случалось получать за детей деньги. Илона мчалась пулей к профессору, в Венецию, и передавала ему запечатанный конверт, который он никогда при ней не вскрывал, как, впрочем, никогда не упоминал ни о каких деньгах.

Когда в фонде сорвалась передача товара, Илона не знала, что делать. Конверта ей не дали, и она позвонила Энверу, который велел ей позвонить Корво, а тот велел ей отвезти Рамиза обратно в Чендон на виллу, где ребенок жил под присмотром семейной парочки, с тех пор как он был отобран, чтобы петь у старухи.

Товарищи мальчугана временно проживали по сараям и фермам, разбросанным по берегам Силе. За ними ухаживали, и даже хорошо ухаживали, иммигранты, связанные с кланом профессора. У Микеле Корво были и положительные стороны: он давал заработок куче народу и в Венето, и в Албании. Да и дети, те, кого усыновили, жили хорошо.

Для комиссара, Пилат он или не Пилат, умывает руки или не умывает, все они были просто дети, безликие и безымянные. Но Рамиза он видел своими глазами — худенького, бледненького, совершенно реального, совсем как Виви, только постарше. У Альвизе есть сердце, он не такой, как мы. Это мы можем умиляться над какой-то кофточкой, как если бы Борис обнаружил жилетку Давида, связанную самим Микеланджело. А ему не будет покоя, пока Рамиз не окажется в надежном месте.

И где же это? У нас дома? Вместе с Виви, в клубе «Сынки Кампана»? Ну, тогда и у нас не будет покоя.

Один Игорь прошептал, что научит этого соловья, как долго и чисто удерживать универсальную ноту, созвучную музыке сфер. Брат, который выносит психов только в тех случаях, когда их карма и все такое совпадает с его директивами, остановил на нас с Борисом обреченный взгляд сурбарановского «Святого Лаврентия», приготовившегося к поджариванию вместе со своим расследованием и маленьким Рамизом.

От рассказа Илоны кровь стыла в жилах. Бедняга приехал из Албании в рефрижераторе вместе с группой таких же, как он, малышей, которых агенты «Алисотрувена» собирали по деревням. Ему было восемь лет, он был сирота — ни отца, ни матери, уточнил Альвизе, как будто мы не знали, кто такой сирота. Мальчика извлекли из-под обломков дома вместе с телами родителей после взрыва бытового газа. В сарае на него обратили внимание, потому что он все время дрожал, то ли от страха после взрыва, то ли от холода после долгого путешествия в холодильнике, и голосом лауреата премии Итальянской академии напевал «Ora si zemer troket», первую строчку хита албанской исполнительницы Олты Бока. Время поджимало. Сторожа виллы Корво взяли его к себе, подкормили, обогрели, приодели, чтобы Илона смогла предоставить «Полифоническому хору» певца в полном соответствии с полученным заказом. После неудачи с продажей она выполнила приказ профессора и первым же автобусом отвезла Рамиза обратно. У Илоны до сих пор крутится в голове этот мотив — «Ora si zemer troket», тем более что ей пришлось слушать его и на обратном пути из Чендона в Венецию, на этот раз в такси, поскольку Корво приказал ей привезти ребенка к нему в палаццо. Это было в тот самый день, когда мы сидели у него в гостях.

Если бы она только знала, что ее угораздит столкнуться там с комиссаром, который допрашивал ее по поводу Энвера, она ни за что не явилась бы к Корво на два часа раньше условленного времени. Но ей страшно не хотелось пропустить многообещающую вечеринку в Вероне, да и Корво, похоже, не терпелось поиграть в доброго дядю. Обычно скупой на сантименты, этот мерзавец расчувствовался, когда услышал пение мальчугана. Рамиз запал ему в душу, он решил вывести его в люди. С годами даже самые черствые сердца делаются мягче, особенно когда тебе некому даже завещать состояние, заметила Илона, за время работы с клиентами изрядно поднаторевшая в психологии.

Альвизе, не веря своим ушам, велел Илоне повторить все сначала, опустив умильные замечания по поводу доброго папы Корво.

Зачем ей врать? После нашего ухода, в тот вечер, когда мы столкнулись в гостиной у филантропа, она, естественно, не стала докладывать ему, что комиссар ее допрашивал (она же не сумасшедшая!), что, однако, не помешало Корво устроить ей взбучку. Теперь, из-за того что она явилась на два часа раньше и этот легавый, что вел дело Энвера, увидел Рамиза, ей придется спрятать мальчика в надежном месте, подальше от этого Кампаны. Это он с виду такой сонный, а на самом деле это настоящий зверь, притом упертый, — во всяком случае, так утверждает адвокат Партибон. Профессор приказал Илоне отвезти ребенка на виллу и, если ей дорога ее физиономия, позабыть обо всем, что она видела и слышала. При этом он наградил ее такими оскорбительными эпитетами, что она, дрожа от страха, решила исчезнуть раз и навсегда. В последний раз она отвезла мальчика туда, откуда его взяла, полная решимости завязать со всеми этими проблемами. Все, никуда она больше не поедет, ни туда ни сюда, ни на поезде, ни на такси, ни на вапоретто, ни пешком. Это было как раз перед тем, как ее жизнь так круто изменилась. О том, где Корво спрятал Рамиза, она не имела ни малейшего понятия, ведь Альвизе сам отрезал ее от сообщников и от всех на свете. Теперь «раскаявшаяся грешница» осталась одна-одинешенька; ничего хорошего, конечно, но что есть, то есть.

Ризотто с луком-пореем и бататом совсем остыло, как и наши сердца. Даже Игорь с его безмятежностью приуныл. Он спросил у Альвизе, какие именно эпитеты сутенерша, проститутка и торговка детьми посчитала для себя настолько оскорбительными, что спешно раскаялась. Если это единственное, что его беспокоит, ответил брат, то вот уж действительно — блаженны нищие духом. Лично его беспокоила судьба Рамиза. Его люди обследовали все сараи и фермы вокруг Тревизо — безрезультатно. Корво хватило хитрости спрятать мальчика в одному ему известном месте. От сторожей они узнали, что тот любит порыбачить в Лагуне. Альвизе готов был потратить еще одну ночь и объехать все островки, осмотреть все заброшенные строения, все свайные хижины, все рыбачьи лодки, все доки. Но сотрудники, которым было жалко (или просто надоело) смотреть на измочаленного работой шефа, отправили его домой.

Между тем днем, когда на голосок певуна обратили внимание, и днем, когда профессор упрятал его подальше, Рамиз жил на вилле Корво в чулане сторожки. Он выходил оттуда, только когда его возили в фонд, а потом к Корво, откуда его привезли обратно к тюремщикам, а потом отправили в тайник. Столько скитаться, уезжать, приезжать, возвращаться, — и все только для того, чтобы окончательно исчезнуть, раствориться: да, этот мальчик с самого рождения был и оставался призраком. Реальным был только его коричневый свитерок, который он забыл на вилле, возможно после очередного музыкального сеанса на коленях у добряка Леле, как знать?

День и час нашего визита на виллу были назначены самим Корво, албанская семейка не отставала от нас ни на шаг. Эти повернутые на картинах и фресках психи должны были стать козырями в игре профессора. Он все отлично обставил, и мы должны были бы, раскрыв рот от восхищения, осматривать его богатства, пока, всего в нескольких метрах от нас, Рамиз дожидался лучших дней. Разве мог Корво догадаться, что имеет дело с детективами-любителями, которые начнут обыскивать его виллу? Обнаружив заштопанный коричневый свитерок и обсуждая его, как какой-нибудь натюрморт, горе-сыщики только встревожили осторожного Корво и ускорили переселение Рамиза.

Нам с Борисом не в чем себя упрекнуть, сказал Альвизе вопреки собственным упрекам. Рано или поздно Рамиз все равно исчез бы из Чендона. Только в моих идиотских сериалах герои находят спрятанных детей в глубине двора. В реальной же жизни для обыска нужна санкция прокурора, а у брата не было ни малейшего повода, чтобы ее затребовать, а тем более получить.

В реальной жизни реальный комиссар не пойдет на поводу у двух фантазеров с их кофточкой.

Что на это возразишь? Даже Альвизе нечего больше сказать. Действительно, досадно — быть так близко от этого мальчугана, которого комиссар разыскивал день и ночь, и пройти мимо.

«Ангелы вокруг нас, — тихо проговорил Игорь. — Они — в дыхании ветра, рядом с нами. И голос Рамиза — их вестник. Даже Корво понял это».

Альвизе попросил этого переводчика с ангельского спросить у них, где Корво прячет Рамиза. Не повезло ему с ангелами, этому мальчугану, когда он оказался в гостиной у Леле одновременно с комиссаром. Теперь ниточка, связывавшая профессора с его торговыми делами, перерезана! Но если уж они не могут определить его местоположение, могут эти ангелы хотя бы сказать Игорю, жив Рамиз или нет?

Комиссар не умеет читать в сердцах людей, прошептал дядя. Корво никогда не откажется от этого ребенка, он любит его так же, как Альвизе любит Виви. Любовь — это искупление, и не важно, какого сердца она коснулась, чистого или порочного. Любовь — это не благо и не зло, любовь есть любовь, и все.

Брат посоветовал ему приберечь свои глупости для сладеньких сказочек. Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando? Куда, с кем, как и когда исчез Рамиз — вот сюжет для романа, над которым трудился сейчас Альвизе Кампана. И пока полный любви Корво, пользуясь советами Партибона и Партибона с их полными гонораров карманами, надменно молчит в ответ на вопросы следователя, этому роману суждено оставаться недописанным.

И тут трезвон его мобильника разбудил Виви. Бросив на ходу, что его люди только что нашли малыша в доме какого-то рыбака в Маламокко, комиссар помчался вниз по лестнице.

Маламокко! Ведь именно в Маламокко, в церкви, находится «Чудесное спасение гондолы» Джироламо Форабоско с толстым «патриархом» в центре. Я же знала, что он похож на Корво, знала, что ключ к расследованию брата заключен именно в этой картине, в Маламокко!

— К какому расследованию? — спросил Игорь. — Не вали все в одну кучу. Делай, как Борис. Смотри, слушай, и ответ придет сам собой.

— Кончай нудить, лучше помоги убрать со стола, — пробурчал его брат. — Давайте не будем психовать, дождемся Альвизе. А пока лучше займемся моим Гверчино. В этом мы, по крайней мере, что-то смыслим.

— Ну-ка покажи. А что это за пузырь?

— После расчистки краска вздулась. Видишь, холст поврежден. Мне нужны самые тонкие кисти, гуммиарабик, желатин, казеиновый клей, ореховое масло и свинцовые белила. Давай сюда ключ.

— Он внизу, на доске, с биркой «Не трогать». А с чего это ты вдруг решил терзать бедную картину?

— Ничего не понимаю. Игорь, да убери ты эти тарелки. Положи ее на стол. Осторожно, не повреди. Я схожу вниз. Через секунду буду.

С годами у меня накопилось множество токсичных порошков, красителей, растворителей — целая сокровищница, над которой я трясусь, как Скупой рыцарь. Присовокупив к ним мольберты, налобные лампы, свернутые рулонами холсты, рамы и мою печку для разогрева масла, воска и смол, Кьяра сослала эти драгоценные баночки в бывшую привратницкую в андроне — из-за запаха и ядовитых испарений, от которых у нее сразу начинались мигрень и рак. При ее диктатуре я вкалывала в этой конуре без окон при свете неоновой лампы, а Борис заглядывал туда, только чтобы взять у меня что-то, из чего можно было бы соорудить растворитель помягче, чем скипидар. Впервые после восстановления «светлейшей республики»[64] нашего палаццо мы с дядей собирались вместе вдохнуть опьяняющих паров свободы. Было темно, но мы и не ждали от осмотра «Мужчины с перчаткой» никакого художественного озарения. Я прекрасно знаю Бориса. Смертельно переживая из-за мальчика, которого он прозевал из-за свитерка, он ждал теперь, что вместе с белилами и сильным клеем улетучатся и его муки совести. И снова, пока Кампана с бельэтажа носился где-то ради спасения несчастного ребенка, члены семейства с более скромных этажей искали утешения в искусстве.

Игорь разложил холст на столе, действуя с той же осторожностью, с какой он пеленает нашего Виви, и с тем же почтением, с каким Никомед у Караваджо поддерживает ноги Христа, опуская Его во гроб.

— Что за чудо этот палец! Смотрите, с какой твердостью он указует на виновных!

— Обрати внимание, он наставлен прямо на нас.

— Это нормально. Он же ангел-хранитель нашего Виви. Вот он и велит вам по окончании убрать все опасные для легких вещества. Выйди из лабиринта, и ты увидишь свет — свет в каморке, где ты держишь свои яды. А я иду мыть посуду.

Все-таки у Игоря есть чувство юмора, только очень своеобразное. Он сам удивился бы, если бы понял это. Но мир моего дяди ни смешон, ни серьезен, он таков, каков он есть.

Душа реставратора заключена в кончиках его пальцев. В его молчаливом труде есть нечто от монашеского самоотречения. Мы с дядей как раз собирались причаститься этого таинства, когда он вдруг разразился градом богохульств, заставивших покраснеть даже «Мужчину с перчаткой».

Насколько я люблю ругаться с Альвизе, настолько пасую перед Борисом, когда он злится: его физиономия, его глаза постаревшего, отчаявшегося Виви меня обезоруживают.

— Теперь понятно, почему холст поврежден! Я потер его щелоком, и его уже два дня как разъедает! У тебя в кладовке такая темнота! Я хотел чуточку подчистить, вот тут. Давай-ка я тебе потру! Смотри сама, если не веришь. Вот это что? Что это? Смывка для металла. Это было там, с твоими порошками. Браво! С ума сойти можно! Большое тебе спасибо!

Я тут была совершенно ни при чем, и он в конце концов признал это. Всё эти неряхи, работяги, которые отдраили пуппарино. Это они, свиньи, перепутали промышленные растворители с моими любовно приготовленными составами. Сдирать краску с камня или расчищать живопись — для этих варваров все без разницы.

— Не ори, Виви разбудишь, — раздался тоненький дрожащий голосок прибежавшего из кухни Игоря. — Это я перепутал, я виноват. Я никогда туда не хожу, в эту вашу кладовку. И не знаю, где что стоит. Смывка была внизу, рядом с пуппарино, на полке с веслами, вместе с лаком. Когда Альвизе принес в дом Виви, я побоялся, что наш ангелочек ее выпьет. Поэтому я все и спрятал. И нацепил на ключ бирку «Не трогать», чтобы он ничего не взял.

— Что ты несешь? Виви — младенец, Игорь. Он не только читать — он ходить еще не умеет. Но сначала скажи: ты-то что делал со смывкой? Тебе-то что надо было отчищать?

— Я отдраивал твой пуппарино, и деревянные части, и металлические. Дело было в ноябре, погода была ужасная, я хотел покрыть его лаком к весне. Время еще было, ты же зимой им не пользуешься. А потом появился Виви, и нам с ним пришлось учиться ладить друг с другом, а потом Альвизе поссорился с Кьярой, и на меня свалилась вся семья, магазины, готовка. Вы же знаете, мне трудно делать два дела одновременно. Ну, я и забыл. И вспомнил, только когда ты вытащил пуппарино, чтобы плыть на Джудекку. И я сказал себе: Игорь, дырявая башка, ты забыл покрыть лодку лаком. Все, обещаю: завтра же займусь этим. А что с картиной? Это серьезно? Я могу что-то сделать?

— Ничего! Главное — ничего не делай! Но что это на тебя нашло? Лодка была в идеальном состоянии. Зачем надо было лак-то сдирать? Ты увидел, как ее испортили рабочие? Испугался, что я буду злиться? Надо было сказать мне, Игорь.

— Это не рабочие. Я сам ее испортил. Я ободрал ее, чтобы очистить, — так надо было.

— Да от чего очистить, боже милостивый?!

— От Волси-Бёрнса. Я тебя от него избавил, а тело положил в воду, чтобы он отмылся и смог переродиться вновь. Все было правильно, все было так, как оно и должно быть. Оставался только пуппарино.

— Игорь, ты заговариваешься. Так и есть, у моего брата поехала крыша. Знаешь что? Давай-ка нальем себе сливовицы, сядем на диван, успокоимся, и ты попробуешь снова все объяснить. Идет? Иди сюда, садись в середину.

Улыбаясь своей безмятежной, умиротворяющей улыбкой, Игорь втиснулся между нами на диван, удостоверился, что у нас есть все, что нужно, и рассказал, как он убил Волси-Бёрнса.

Это было в последнее воскресенье ноября, вечером, когда Альвизе с Кьярой ездили к родителям в Фалькаде. В ночь, когда выпал снег, когда на комиссарский «вольво» обрушился олень, когда сам комиссар лег после полуночи, а потом встал среди ночи и отправился выуживать труп, плававший на поверхности канала Сан-Агостино. Это было зимнее воскресенье еще до начала зимы, когда так хорошо никуда не ходить, ничего не делать, а только болтать и попивать сливовицу у близнецов в мансарде. Это был один из сонных венецианских дней, затушеванный ползущей с Лагуны хмарью, когда кажется, что завтра никогда не наступит. Сливовица проникла в наши вены, и мы уснули пьяным сном. Я не помнила, что Игорь, уложив своего брата-близнеца, приходил ко мне около десяти часов вечера. Зимой он делает это, мой дядюшка. Укутывает нас перед сном узорчатыми одеялами. Начинавшаяся тогда ночь стала для нас с Борисом ночью беспамятства, а для Игоря — длинным кошмаром, населенным ангелами и демонами. Он решил сходить покормить окрестных котов, но подниматься к себе в мансарду не захотел, а потому прихватил у меня самый маленький из купленных в телемагазине японских ножей, такой же, как у него. Он собирался порезать им на мелкие кусочки куриные потроха, которые хранились в андроне, в холодильной камере. И правда, зачем подниматься, спускаться, снова подниматься в такой-то холод? На лестнице сыро.

В том, что Игорь расхаживал по дому с ножом, виновата Кьяра и ее преобразования. В Венеции, где нет погребов, все держат на первом этаже разное старье. Все, только, естественно, не римлянка, чье эстетическое чувство было оскорблено зрелищем продавленных матрасов и драных кресел, стоявших у нас в андроне. Римлянки устанавливают в прихожих холодильные камеры размером с грузовик Рамиза, а то и больше. И вот вам результат: если так крушить прошлое и людские привычки, ничего хорошего не выйдет.

Нарезав курицу и прихватив бутылки с молоком, Игорь оставил нож на скамейке у стены, по которой карабкается вверх наше фамильное древо, снял с вешалки старый папин плащ и вышел в холод, под ненастное клочковатое небо, разливать по плошкам молоко и раскладывать кусочки куры.

Возвращаясь, он увидел, как у наших дверей размахивает руками какой-то человек с мобильником. Тот желал немедленно видеть Бориса и страшно злился, что никак не может дозвониться, как будто все должны сидеть и ждать его звонка, тем более в андроне, где старый, никем не используемый аппарат вообще еле жужжит. Игорь знал, что его брат дает этот номер специально, чтобы отделаться от так называемых любителей живописи, а на самом деле — навязчивых нахалов, которые торгуются и сбивают цены, ничего не покупая, только нервы мотают.

Волси-Бёрнс был именно из таких. Игорь, всегда пребывающий в безмятежности, объяснил ему, что его брат принимает посетителей только по предварительной договоренности, но тот не захотел слушать и вломился вслед за ним в андрон, пытаясь выяснить, дома Борис или нет. Игорь, который ни разу в жизни не солгал, ответил, что нельзя нарушать сон духовидца, ибо это может нарушить его связь с невидимым миром. Этот ответ, в котором не было ничего, кроме правды, окончательно взбесил Волси-Бёрнса. Борис должен быть счастлив, что кто-то вообще заинтересовался его Мараттой, который и не Маратта вовсе. А вот этого говорить было не надо. Игорь не выносит, когда кто-то критикует его брата, осмеивает его находки и ставит под сомнение его проницательность. Он не терпит, когда его брата обижают, даже издали, размахивая руками в андроне, и уж тем более вблизи, что этот человек намеревался сделать. Потому что он явно желал подняться наверх. Чтобы какой-то провинциальный старьевщик спровадил его несолоно хлебавши?! Ну уж нет! Пусть только Борис откажется принять его последнюю цену за Маратту, которым и не Маратта вовсе, он потом будет себе локти кусать! Волси-Бёрнс имеет кое-какой вес в мире искусства, он уничтожит его, с его жалкой репутацией. Никто никогда больше не поверит сказочным атрибуциям и прочим вракам этого Бориса Кампаны.

Игорь, который не выносит, когда его брата обвиняют во лжи, сохранял тем не менее обычную безмятежность и нерушимое спокойствие, дожидаясь, когда Волси-Бёрнс уйдет, чтобы самому подняться в мансарду и лечь спать. Но Волси-Бёрнс не уходил. Он с таким трудом отыскал палаццо Кампана, столько сил положил, чтобы завершить это дело, — и он его завершит. Он и так страшно опаздывал в одно место, где его ждали дела поважнее, чем эта жалкая мазня, и потом, вплоть до отъезда в Лондон, ему будет некогда, он будет очень занят с людьми, по сравнению с которыми этот Борис Кампана — просто микроб. Ну что тут было Игорю делать? Он еще раз повторил этому глухому, что тот сможет встретиться с его братом только по предварительной договоренности, когда их кармы будут находиться в полной гармонии. Вещи таковы, какими им должно быть, их можно увидеть глазами, услышать ушами, и люди были бы спокойнее, если бы принимали их такими, каковы они есть, добавил он. В ответ на это Волси-Бёрнс, брызгая слюной, обозвал его психом и идиотом. Это нимало не смутило Игоря — каждый волен думать что хочет, — но близнецы чувствуют одинаково, и он почувствовал, что через него идиотом обзывают Бориса. Этот жулик специально сбивал цену на Маратту, чтобы купить его за бесценок, а потом перепродать втридорога, как настоящий шедевр. Иначе с чего бы ему так хотелось непременно его купить? К тому же этот бешеный принялся его толкать и теснить, и это Игорю уже совсем не понравилось. Тот был спортивным, а Игорь — нет. Он понял: ему его не удержать, даже если, несмотря на неприятие любого насилия и молочные бутылки в руках, он начал бы защищаться.

Наконец Волси-Бёрнс толкнул его в грудь, и Игорь отлетел назад. Он оказался сидящим на скамье с даже не разбившимися бутылками в руках и смотрел, как этот мерзавец, стоя в темноте у подножия лестницы, нащупывает на стене выключатель. Сейчас он взбежит наверх, ворвется в мансарду, полезет к Борису. Поскольку это было совершенно невозможно, Игорь взял нож, который оставил на скамье, чтобы вымыть его, вернувшись от котов, обхватил Волси-Бёрнса сзади и перерезал ему горло. Это был единственный способ помешать ему — помешать злу, которое тот собирался совершить, единственный. В каком-то смысле непрошеный гость сам ждал этого, медля с выключателем. Да, он ждал смерти — и света в конце всего. Избавившись от неблагоприятной стороны своей кармы, промежуточная сущность Волси-Бёрнса, обретя наконец покой, могла ожидать нового, благоприятного перерождения.

Мы сидели, поддерживая своими плечами пухлые плечики Игоря, и он одарил нас одной из самых трогательных своих улыбок, полной безграничной доброты. В тот момент он не думал ни о кармах, ни о воплощениях. Он думал только о том, что кухонный нож — это выход, что так Волси-Бёрнс останется внизу и будет мучить его, Игоря, здесь, в андроне, а не Бориса там, в его постели.

В его пересказе сцена «Игорь, поражающий дракона, изрыгающего пламя на ступенях лестницы» своей ирреальной чистотой была сродни «Святому Георгию» Карпаччо, «Архангелу Михаилу» Франческо Пагано или «Апостолу Филиппу» Филиппино Липпи. Святые мужи выступали против свирепых чудовищ, преграждавших путь к спасению, с мечом, копьем, крестом в руке. А почему бы не с кухонным ножом? Мы любуемся на картинах доблестными победителями, вступившими в схватку с самим дьяволом. Почему не в жизни? Художники изображают лица этих избранников и слуг Божиих в ореоле чистоты и сиянии веры. Почему бы среди них не оказаться Игорю, для которого бог — это Борис? За что его наказывать? За то, что он прямо с неба упал в жестокий мир, кишащий Корво и Волси-Бёрнсами?

Мы с Борисом засыпали Игоря вопросами, дурацкими вопросами, думаю, такими же, какими потрясенные родители засыпали бы своего сына, узнав, что между катанием на велосипеде и игрой в футбол он перерезал кому-нибудь горло.

Он был так доволен качеством ножа, что решил даже отправить благодарственное письмо людям из телемагазина, которые обычно получают одни жалобы. Но он и это забыл сделать. А им было бы приятно узнать, что их товаром можно перерезать горло с такой же легкостью, как и нарезать кусочками мороженую курицу. Разрез получился такой ровный, что ему оставалось только собрать кровь в молочные бутылки — как из-под крана. На белой рубашке осталось большое красное пятно, и он быстро сбегал в мансарду, чтобы заменить ее на одну из рубашек, оставленных ему нашим отцом. Как и та, что была на Волси-Бёрнсе, она была куплена в «Камичериа Сан-Марко», и Игорь порадовался, что замена не скажется на качестве. Ангельский голос посоветовал ему вытереть остатки крови — на теле и на полу, и он извел на это целый рулон бумажных полотенец, который нашел в холодильной камере. Там же он нашел и мусорные мешки, куда засунул испачканные кровью полотенца и рубашку, после чего выставил их за дверь, присовокупив к веренице уже стоявших там таких же мешков. Он хотел поздравить Кьяру с таким удачным устройством холодильной камеры, но так и забыл это сделать до ее отъезда. Затем он занялся Волси-Бёрнсом чтобы очистить андрон от его скверны и омыть само тело. Ему пришлось здорово попотеть, пока он убирал с причала сложенные рабочими мраморные плиты, расчехлял пуппарино и толкал его до канала. Он надел на Волси-Бёрнса английский плащ моего отца — потому что вода в канале была ледяной — и положил его в лодку. В этот самый момент он услышал голос Альвизе, который, возвращаясь вместе с Кьярой домой, сетовал на снегопад и на свалившегося на них оленя. Обращаться к нему за помощью он не стал, зная, что племянник не любит, чтобы к нему приставали, когда он устал.

Гребец из Игоря никакой. Он отдался на волю течения и ветра и плыл так, пока лодка не ткнулась носом в какой-то причал. Там он и выложил тело, доверив дальнейшее его омовение приливу. Бумажник он вынул, чтобы вода не попортила лица на хранившихся в нем фотографиях. Про бумажник он тоже совсем позабыл, вот что значит дырявая голова! Он валялся где-то там, наверху, в мансарде. Возвращаться от канала Сан-Агостино оказалось сложнее. Но ветер внезапно стих и сменился снегом — верный знак того, что космос ему благоволил. Усевшись в пуппарино, как в каноэ, Игорь принялся грести руками, отталкиваясь от стен, к которым то и дело прибивало лодку. Добравшись наконец до дому, он снова накрыл лодку чехлом, вымыл нож и молочные бутылки под краном в холодильной камере. Нож он отнес на место, ко мне в антресоль, на кухню. А потом, обливаясь потом, поднялся к себе. Но спал он плохо — из-за лодки, которую забыл отчистить.

В понедельник он купил в магазинчике морских инструментов на Сан-Рокко смывку для дерева и металла, а потом битых два дня скреб пуппарино, драил его наждаком, обдирая в кровь пальцы. Игорь совершенно не разбирается в морских делах, но продавец посоветовал ему дать сначала древесине просохнуть, а уж потом, в хороший денек, обработать ее медным купоросом и покрыть лаком. Когда в доме у нас появился Виви, он спрятал химикалии в моей кладовке, рядом с красителями и ядовитыми растворами. Вот так. На него свалилось множество новых обязанностей — Виви, хозяйство, магазины, он изо всех сил старался быть нам полезным, чтобы мы могли спокойно работать, а про эти растворители он просто забыл. С утра до вечера его мысли были заняты лишь одним — покоем и благополучием нашей семьи, до растворителей ли ему было?

Теперь вот Борис расстроился из-за дырки на холсте своего «Мужчины с перчаткой». Это он, Игорь, виноват, он никогда себе этого не простит, но что поделать, если у него такая дырявая голова?

Чтобы утешить его, мы с Борисом взяли его каждый за плечо, перекрестив у него за спиной руки. В жизни есть вещи гораздо более серьезные и непоправимые, чем какая-то дырка на холсте. Ему надо было сразу рассказать нам о той ночи, на следующее же утро. Мы бы поставили его химикалии на место, и все осталось бы в целости и сохранности: и холст, и жизнь — все.

Игорь заметил, что он не для того самостоятельно разобрался с Волси-Бёрнсом, не позволив тому побеспокоить Бориса, чтобы потом все Борису и рассказать. Умирая, его мать взяла с него клятву, что он всегда будет оберегать своего брата-близнеца. Тогда же она сказала ему, что получила послание от ангелов, что они призывали ее к себе, в мир иной, туда, где ей не будет грозить подстерегавшая ее старость. Смерть — это избавление. Так сказали ей ангелы. Втайне от Бориса они вместе смешали ее сердечные лекарства, составив дозу, которая свалила бы и слона. Она ушла с улыбкой на устах, завещав Игорю секрет безмятежности. Но главное — завещав ему Бориса.

С того самого дня, как они покинули Пондишери, и до сегодняшнего вечера Игорь оставался верен своей клятве и заботился о брате как только мог. Как он мог открыть ему, что этот лжец Волси-Бёрнс так презрительно отзывался о его Маратте? Ему было больно сделать ему больно, и сейчас он решился на это только из-за растворителя, из-за дырки в Гверчино, в которой виноват был он, а не Борис. Он должен был рассказать все, иначе ложь, которая, как он думал, канула вместе с Волси-Бёрнсом, заразила бы весь дом. Правда, только правда могла уничтожить этот коварный вирус. За последнее время его не один раз подмывало раскрыть ее нам. Наши попытки помочь в расследовании, блуждания комиссара, арест и ложное обвинение невиновного, его собственные предостережения, которые семейство Кампана неизменно высмеивало, — все это расшатывало стену молчания, воздвигнутую им в ту ночь по велению ангела, чтобы оградить Бориса от поклепов Волси-Бёрнса. Он и так долго продержался с помощью своих средств. Но, увидев дырку в холсте Гверчино, он понял, что бесплотные ангелы не могут возместить материальных потерь. Когда кармической гармонии угрожают химикалии, ангелы бессильны.

Теперь, когда ему стала понятна вся эфемерность понятий «порядок» и «хаос», Игорь задумался: не прав ли Альвизе, доверяя одним лишь фактам, а не знакам и предчувствиям, на которые всю жизнь полагался он сам. Туговатый на ухо вестник неясных сил, он совершенно забыл о таком грозном явлении, как химическая коррозия, которая чуть не погубила «Мужчину с перчаткой». Нет, все же вещи — вовсе не то, чем им должно быть. Они — то, чем их сделала его глупость: полное безумие.

Не знаю, много ли было в мире людей, с древнейших времен до наших дней, оказавшихся в подобной странной ситуации и вынужденных утешать родного дядюшку комиссара полиции, после того как тот просто и ясно — словно поделился кулинарным рецептом — рассказал им, как перерезал кому-то горло. Не знаю, прибегали ли эти люди к тем же доводам, что и мы с Борисом, уговаривая убийцу, что он ни в чем не виноват — ни в плавающем в канале трупе, ни в образовавшейся в картине дырке. Теперь, когда ничего уже не изменишь, вещи снова стали тем, что они есть, и останутся таковыми до скончания времен, Игорь.

Наконец он высвободился из наших объятий и разразился одной из своих малопонятных проповедей об имманентной сущности, деформированной неустойчивой субстанцией обстоятельств, при этом так суетился и размахивал руками, словно космос был напичкан бессчетным множеством загадок и все они только что предстали его взору. Борис посвятил себя движению от сущности к субстанции в искусстве, и в этом его карма. Карма же самого Игоря — в том, чтобы избавлять брата от житейских неурядиц, в чем он и поклялся карме их матери перед ее уходом к ангелам.

Борис так и подскочил. Если Игорь намеревается резать горло всем, кто может стать причиной его «житейских неурядиц», это будет настоящая бойня, которая потребует от него слишком больших усилий. Волси-Бёрнса не воскресить. Запишем его в «издержки», если я не против. И незачем грузить Альвизе нашими семейными проблемами: он и так перегружен. Но Игорь должен дать нам клятву, что никогда, ни в коем случае не будет больше вмешиваться в наши дела. И клятва эта должна быть тверже, чем та, которую он принес их матери, чей конец он, кстати сказать, ускорил, что страшно потрясло Бориса, когда он узнал об этом, — между прочим, совершенно случайно. Но теперь, когда и она, и Волси-Бёрнс мертвы и похоронены, лучше было бы похоронить и память о них. Спору нет — когда забываешь о смерти, жить становится легче.

Я воспользовалась моментом и спросила у Игоря про летнего мертвеца, найденного с перерезанным горлом в Лагуне, но он посмотрел на меня в изумлении. С чего бы ему было убивать человека, который ничем не угрожал Борису? И что ему было делать с ножом из телемагазина на Фондамента-Нуове, на другом конце города? У этого безымянного бедняги была карма скитальца. Он — Вечный жид, Летучий Голландец, воплощение скитальческой души Венеции.

Все, тема закрыта, объявил Борис. Нам повезло, что у нас есть Иоган Эрранте, этот чокнутый, который сам признался в убийстве. Я что, собираюсь тут выделываться? Сейчас Игорь поклянется, что не будет больше слушаться ангелов, что бы они ему ни велели делать, сбегает в мансарду, принесет бумажник Волси-Бёрнса, отдаст его своему брату, и тот сожжет его в раковине в этой чертовой холодильной камере. А мы выбросим растворители в помойку (пошли они к дьяволу со своим раздельным сбором мусора!), отмоем нож, о котором я с содроганием думала, что с той роковой ночи он пачкал нашу еду генетическим кодом Волси-Бёрнса, и займемся наконец реставрацией «Мужчины с перчаткой». Жизнь не плоха и не хороша, жизнь — это дурацкая дырка на картине, которую надо заделать. Гверчино такого качества вполне перенесет вмешательство Кампаны, и мне, с моей-то техникой, останется только развернуть его чертов палец таким образом, чтобы он тыкал им себе же в грудь. Игорь перестанет видеть повсюду посланцев небес, и мы наконец успокоимся, о чем он больше всего мечтает.

Что бы ни решил Борис, Игорь всегда с ним согласится. Он дал клятву, а потом поднялся к себе в надежде, что вспомнит, куда засунул тот бумажник.

Я люблю своих дядюшек. Я люблю своего брата. И во мне нет ни капли благородства корнелевской Химены, которая разрывалась между честью и любовью. Предать Игоря и выдать его комиссару? Предать Альвизе и промолчать? А ведь наше молчание, кроме всего прочего, обрекало невезучего Иогана Эрранте и дальше гнить в тюрьме.

Борис отклонил мои доводы, сочтя их неосновательными и заметив, что Иоган Эрранте и его невезучесть так же неотделимы друг от друга, как они с Игорем. Не станем же мы лишать его этой половины его «я» и — я подумала об этом? — расчленять неделимое трио Кампана из-за каких-то сомнений, пусть даже не менее острых, чем кухонный нож. Откровенно говоря, как сказала бы Илона Месснер, Борис никогда не обладал той преданностью и отвагой, которые продемонстрировал Игорь, зарезав Волси-Бёрнса. Сколько Борис ни пытался отыскать в себе храбрость, он находил только лень и трусость. Теперь о комиссаре. Разве тот, кто постоянно купается во лжи и преступлениях, кто обещает безнаказанность раскаявшимся убийцам, способен судить о виновности своего дядюшки? В антресоли нет никаких комиссаров. Есть только Альвизе, который первым посмеется над нашими уликами. Бездоказательные утверждения, будто Волси-Бёрнса убил Игорь, станут для него апогеем наших нелепых измышлений.

Я представила себе Игоря в тюрьме, представила его доброе круглое лицо, отданное на растерзание читателям «Гадзеттино»… Нет, лучше я донесу на саму себя, и не важно, предам я тем самым брата или нет. Я уже собиралась успокоить Бориса и заняться наконец вместе с ним реставрацией картины, как вдруг в замочной скважине повернулся ключ Альвизе — как ответ на уже решенный вопрос. Брат был в прекрасном настроении.

Не станем же мы нашими скучными «житейскими неурядицами» портить ему радость победы.

Рамиз наконец был вызволен из лап насилия, которому подвергался в Маламокко, сказал он, смеясь. Мальчика нашли в чистеньком рыбачьем домике на берегу Лагуны, где, развалившись с наушниками на голове перед гигантским телевизором, он объедался чипсами и терзал пульт дистанционного управления. Увидев его, комиссар почувствовал себя актером полицейского сериала, попавшим на съемки детской передачи. В этой крепости, где пленнику было уютнее, чем в швейцарской закрытой школе для детей эмиров и русских олигархов, в его распоряжении был целый склад технических игрушек, музыкальная студия и приятель-ровесник, белокурый мальчик с острова, матери которого платили деньги, чтобы она исполняла малейшие прихоти Рамиза. Изъясняясь на цветистом диалекте рыбаков Маламокко, няня обрушилась на полицейских, на этих говнюков, на этих мылоедок, которые явились, чтобы вырвать ангелочка из теплого гнездышка. До того как его арестовали, Микеле Корво из кожи лез вон ради своего маленького дожа, приезжал каждый день и возил его на мотоскафо ловить сердцевидок. Мало им, что они посадили в тюрьму этого святого человека, нет, им еще и мальчонку подавай, как будто он сделал что-то плохое. Рамиз тоже отбивался что было сил — как ангел-нелегал, которого пытаются легализовать к аду. Альвизе с тяжелым сердцем отвез его к больницу для положенного в таких случаях освидетельствования. Если нашему славному Игорю удастся убедить всех нас в том, что у него хватит материнской любви, чтобы принять на себя заботу о Рамизе, не задевай при этом нашего эгоизма, Альвизе подаст ходатайство о разрешении взять к себе в дом того, кого только что бросил в беспросветную тоску раскритикованных папой Корво социальных служб, в чем и сам горько раскаивался.

Все когда-нибудь кончается; детство, расследования, браки, семейная жизнь. Наше совместное проживание было всего лишь отступлением, временным откатом к детству с его школьным весельем, отклонением от взятого комиссаром курса на великие дела. Ему надоела эта дортуарная жизнь, он устал и возвращается к себе к бельэтаж, а Виви оставляет Игорю, который слишком привязался к младенцу, чтобы разлучать его с ним.

И тут земля разверзлась у нас под ногами. Вещи таковы, какими им должно быть, Игорь. Факты не плохи и не хороши, они такие, какие есть. И вот один из них. Врат оборачивается к пухленькой розовой фигурке дядюшки, застывшей у двери в обрамлении коричнево-красных лепных узоров. Вытянутый, как у «Мужчины с перчаткой», палец Игоря указывает на коричневый бумажник крокодиловой кожи, который он держит в другой руке. Мне вспоминается «Страдающий Христос» Верники[65], его рука, сжимающая колючий прут, которым он сейчас будет высечен. Мне вспоминается «Данил» Караваджо, его бледное тело, задумчивый взгляд, устремленный на голову гиганта Голиафа. Мне вспоминаются Олоферн, Иоанн Креститель, их умиротворенные лица, их окровавленные шеи. Я думаю об их убийцах, непринужденно позировавших Гвидо Рени, Жану Валантену, Батистелло Караччьоло, Артемизии Джентилески, Кристофано Аллори и Караваджо, Караваджо, Караваджо, прославленному Караваджо Бориса.

Я думаю о том, что живопись не в силах приукрасить реальность. Я думаю о том, что Альвизе верит только фактам и что сцена «Игорь с бумажником зарезанного Волси-Бёрнса» не могла родиться в воображении ни одного художника. Я думаю о том, что думать бессмысленно.

— Очень надеюсь, что ты не отнимешь у меня Виви. Мне только этого не хватало! Вот этот бумажник! Видите, я все же кое-что помню! — пропел Игорь, гордо сверкая глазами.

— Зачем тебе среди ночи бумажник? Надо же, крокодиловый! Ты стал интересоваться деньгами или переквалифицировался в карманника?

— Не болтай глупостей, Альвизе. Это бумажник Волси-Бёрнса.

— Это еще что за история? Дай-ка сюда. Откуда он у тебя? Только объясни по-человечески. Без всяких карм, пожалуйста.

Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando. Ничего не убавляя из событий той знаменательной ночи, Игорь объяснил комиссару, откуда у него этот бумажник, почему он оставил в андроне кухонный нож и как, покормив той холодной снежной ночью котов, он зарезал Волси-Бёрнса.

Перерезал глотку.

На канале Сан-Агостино.

Глотку.

Волси-Бёрнсу.