Лагуна Ностра

5 КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ

Короткое замыкание погрузило дом в потемки. В эти зимние часы, когда сумерки только начинают сгущаться, а из стен старых венецианских палаццо сочится страшная тоска, мы как раз собирались провести на квартире у дядюшек наше первое совещание в поддержку Альвизе. Вдруг все погасло, и мы остались молча сидеть в темноте, раздумывая, не перенести ли нам наш симпозиум на завтра.

Но Игорь поклялся, что прекрасно разбирается в мигающем разными огоньками силовом щите, который установлен в бывшей привратницкой. Освещая себе путь зеленоватым светом фонарика, купленного на очередной телераспродаже, он устремился в андрон, оставив нас с Борисом и Виви в полной темноте.

Прошла уже неделя с того вечера, когда Альвизе приходил ко мне в антресоль за моральной поддержкой. Каждый год после новогодних праздников Венеция, закутавшись в мертвый сезон, погружается в мирную дремоту. Приливы подергиваются туманной дымкой, пронзительный холод заостряет линии фасадов, воды Большого канала снова кажутся кристально чистыми, и мы, венецианцы, пользуемся этим, чтобы позабыть о безумной толчее на площадях, о толпах туристов, прибывающих с началом бурной навигации, о бесконечной суете, которая захлестывает нас начиная с карнавала.

В страхе упустить покупателя века, остающиеся открытыми магазины выставляют товары со скидкой на витринах, перед которыми озябшими группками теснятся редкие январские туристы. Начиная с площади Сан-Марко и кончая мелкими лавчонками, торгующими масками и стеклянными украшениями, повсюду у дверей своих заведений топчутся торговцы, в тщетной надежде кого-нибудь заманить. Венеция не изменилась, она по-прежнему волнующе привлекательна, но клиент не идет, и настроение города падает. Патриарх хитро придумал с проповедью о возврате к духовным ценностям, теперь ясно, что это не он добывает свой хлеб, поклоняясь золотому тельцу.

С начала января не было дня, чтобы «Гадзеттино» не сообщала о митингах забастовщиков, выступающих против массовых увольнений, угрожающих отелям и ресторанам. Горничные организовали акцию протеста напротив «Даниэли», этого монстра гостиничного бизнеса, своего рода знамени, которое, того и гляди, печально повиснет на своем древке. Вчера в Сан-Рокко пожарные забирались на фасад скуолы и укрепляли мраморные скульптуры, одна из которых рухнула прямо на землю. На площади Сан-Марко от здания Прокурации отвалились два камня, — к счастью, их удержала сеть. Министерство культурного достояния страдает от нехватки бюджетных средств больше своих собратьев, и вот Венеция, чтобы приукраситься, решила уступить мультинациональным компаниям огромные рекламные площади. Если так будет продолжаться — а так не может не продолжаться, — если не идти на эти ужасные компромиссы, то без должного ухода, без своевременной реставрации город, весь целиком, скоро превратится в лежачего больного.

Но жизнь на воде научила венецианцев сохранять равновесие на зыбкой почве. Город привык к симптоматическому лечению своих болезней, причин которых он предпочитает не доискиваться. Тут у нас, в церквах и дворцах, выстроенных на целом лесе забитых в ил свай, трещины и вздутия появляются на свежей штукатурке, на обновленной живописи, на отреставрированных стюках с таким коварным постоянством, что мы относимся к ним как к чему-то совершенно естественному. Изучая плафоны, мы со студентами то и дело видим повреждения, которыми пестрят фон, фигуры и декор наших фресок. Однако через какое-то время они трансформируются в нашем сознании в графические линии и цветовые пятна, и мы предаемся их изучению, нимало не тревожась о таящейся в них опасности.

В полном согласии с историко-художественным департаментом и с городом в целом, Альвизе прекрасно умеет отрицать свои промахи. Последние дни он не вылезал из аптеки на Сан-Стаэ, где скупил уже весь отдел витаминов и лекарственных трав. Каждое утро, поднимаясь к себе со свежим номером «Гадзеттино», я видела, как он с наигранной веселостью сбегает по лестнице, заглатывая на ходу пригоршню пилюль. По его бледному лицу, по темным кругам под глазами было видно, что с каждым днем он все глубже погружается в черную меланхолию. Насколько раздражала меня неиссякаемая жизненная энергия моего братца, настолько грустно мне было видеть, как она слабеет. Наконец я не выдержала, подстерегла его на лестничной площадке у себя на этаже и, раскинув руки, преградила ему дорогу. Мы начинаем стареть, именно когда опускаем руки, и мне было просто страшно смотреть, как страдает этот бодряк, как плющится под тяжестью рутинных забот. Ему явно не помешает стаканчик, сказала я, и хорошая встряска (это я подумала) и потащила его к себе.

Год за годом я учу своих студентов распознавать на картине незаметную для непривычного глаза аллегорическую деталь, некую особенность, которая стимулирует взгляд и обращается к духу тех, кто умеет выделить ее из целого. Альвизе надо бы немного передохнуть и за это время постараться отыскать такую деталь, которая все разъяснила бы, придала бы смысл его стараниям, облегчила бы свалившийся на него груз, попыталась убедить его я.

Хотела бы я обладать неоспоримым авторитетом моей коллеги Элен Туссен, которая утверждает, что змея, поднимающаяся на старинных изображениях из «отравленной чаши» святого Иоанна, символизирует «угрызения совести или отпущение грехов». Он помог бы мне убедить моего брата в необходимости разобраться со своей змеей, понять ее сущность, чтобы найти противоядие от ее укуса. Но он только рассмеялся мне в лицо.

Последнее, что ему сейчас нужно, — это мои нотации и мое навязчивое желание сделать его счастливым насильно. Разбираться со змеей нечего, и так ясно, что это его окружение. Я оказала бы ему неоценимую услугу, если бы позволила самому распоряжаться своей жизнью, учитывая, что между нами все же есть существенная разница. Его долг — служить на благо общества, оберегать его от угрожающих ему беспорядков планетарного масштаба, ему за это деньги платят. А с мелкими деталями, о которых я тут распространяюсь, он сам справляется.

Получив от коллег из Кастельфранко сообщение о новом преступлении, он помчался на квартиру Маттеуса Да Сильвы, бразильского транссексуала, задушенного при помощи парео. Юный «жрец любви» просто заигрался с шарфом и в какой-то момент пересек границу, отделяющую игру от смерти. Несолоно хлебавши Альвизе вернулся в комиссариат и обнаружил у себя на столе жуткие снимки некоего Махумата Резаи, раздавленного в порту грузовиком, под которым он пытался спрятаться от паспортного контроля. Целый год, преодолевая немыслимые препятствия, этот тринадцатилетний афганец пробирался из своего родного города, разгромленного талибами, через Иран и Турцию в Патры, где ему удалось сесть на паром, имея в кармане лишь выданное греческими властями постановление о выдворении из страны. Тысяча километров ухищрений и страшного везения. Но последние восемь километров перетерли ремень, которым он был привязан к брюху грузовика. Этот растерзанный мальчишка стал олицетворением безымянной нелегальной иммиграции, как бы Венеция ни пыталась отмахнуться от этого факта. Альвизе же пришлось потратить несколько дней на бесплодные разговоры со съехавшимися со всей страны коллегами. В хижине, в двух шагах от центра Венеции, были обнаружены беженцы из Ливии, которым удалось перебраться сюда с острова Лампедуза. Тихий курортный городок Джезоло на чем свет стоит ругался с Красным Крестом, который приютил в своем центре пять десятков мальчишек, выловленных береговой охраной. Умирающие от голода нелегалы не нужны ни на наших, ни на сицилийских пляжах.

Прежде чем мановением волшебной палочки искоренить преступность, Альвизе должен очистить улицы и мосты нашего родного города. Весной рабочие в защитных комбинезонах обрабатывают мостовые наших площадей гербицидами. Комиссару же приходится бороться с сорняками преступности круглый год.

В Дорсодуро, на набережной Дзаттере, на углу старых Соляных складов, неподалеку от церкви Санта-Мария дель Розарио, где я реставрировала три фрески Тьеполо, я каждый раз смотрю на цепкое фиговое деревце, пустившее корни прямо в кирпичную кладку и произрастающее на ней с такой же безудержной жизненной силой, с какой устремляются в небо тьеполовские ангелы. Когда в тебе все трепещет от желания жить, ты можешь приспособиться к самой неблагодатной почве, и Венеция в наши дни испытывает это на собственной шкуре, ощущая отголоски далеких конфликтов в виде демонстраций, которым узость наших улочек придает мирный характер религиозных процессий. Пока Израиль наносил удары по боевикам сектора Газа, у нас по всему городу развевались транспаранты, осуждающие ракетные обстрелы палестинских территорий. Манифестанты дошли до моста делле Гулье и там, на подступах к старому еврейскому кварталу, принялись шуметь и рисовать шестиконечные звезды, перечеркнутые свастикой. Люди Альвизе перекрыли доступ в Гетто и остановили эти проявления застарелой ненависти, не дав им докатиться до волшебных декораций туристских кварталов.

Альвизе зашел ко мне, падая от усталости, совершенно измотанный очередным днем, в течение которого ему снова и снова приходилось обходить встававшие на его пути подводные камни, лавировать между множеством неразрешимых проблем, среди которых не самой простой были его взаимоотношения с Кьярой. Как-то вечером, когда все было еще не так плохо, Альвизе, в надежде рассеять сгущавшиеся над бельэтажем тучи, отнес Виви наверх, к нашим дядюшкам. Безмятежность Игоря способна усмирить самого буйного младенца. Стоит ему забормотать свои мантры, как Виви крепко засыпает у себя в переноске.

Экстренная мера вошла в привычку, и младенец уже больше недели проводил наверху вечера напролет, когда на Альвизе обрушился последний удар.

Трое заключенных из Санта-Мария Маджоре совершили невероятную попытку побега. Санта-Мария Маджоре — это старая тюрьма с устаревшим оборудованием, расположенная в дальнем конце квартала Санта-Кроче, между железнодорожной веткой, ведущей в доки, и парковкой на Пьяццале-Рома, вдали от туристских маршрутов. Два молдаванина уже не первый месяц рыли подземный ход, отодрав в душевой несколько кафельных плиток, когда к ним в камеру подселили албанца, подозреваемого в убийстве Волси-Бёрнса. И теперь этот Энвер Ийулшемт был схвачен вместе с ними, когда, следуя банальнейшему дурацкому плану, все трое пытались спуститься по стене на связанных простынях.

Брат был потрясен. Для общественного мнения бегство Энвера с непроизносимой фамилией было признанием им своей вины. Повиснув на простынях, он превратился в обычного беглого зека, и никого не интересовало, от чего он пытался убежать — от следственной ошибки или от заслуженного наказания. Своим побегом он лишил себя права на фамилию, которая была забыта раз и навсегда.

Альвизе не занимать живучести, он, как и то фиговое деревце, может приспособиться к любой почве, а вот воображения ему явно не хватает. Человек из подозреваемого добровольно превращается в обвиняемого, да еще и при нелепейших обстоятельствах, не имеющих ни малейшего отношения к его делу, — чтобы постичь это, нужно обладать особой гибкостью ума, которой у Альвизе нет.

Что касается нас, то время эпизодических актов моральной поддержки прошло. Настало время действенной помощи, время поиска той самой детали, которая вернет нашей семейной картине ее былую гармонию.

То, что мы оказались не способны включить магнитофон, чтобы тут же не устроить короткое замыкание, в расчет можно не брать, нежным голосом пропел Игорь. Это он предложил записывать все наши дебаты на пленку. Теперь, когда электричество было восстановлено, кассеты перемотаны пальцем, Виви переодет в чистые подгузники и убаюкан, сливовица водружена на стол, а клавиша «ON» нажата и зафиксирована клейкой лентой, мы могли начинать.

— Ну давайте поплачем хором над неприятностями нашего дорогого Альвизе. Игорь, слушай, что это он так гудит? Мы же друг друга не услышим, что, нам так и придется орать всю дорогу?

— Гудит — значит, работает. Я же не волшебник, починил — и ладно. Мое дело — освобождать аватары из чрева левиафана. Магнитофоны, счетчики, Виви, Альвизе — принцип всегда один и тот же: fiat lux! Да будет свет! Мы озарим его расследование светильником знания!

— Добро пожаловать в страну озарений! Скажите мне, когда смените тему. А то мне надо еще снять старый лак с «Мужчины с перчаткой». Купил его на телефонных торгах у Николаса Холла. Недорого, я был единственный покупатель. Вполне возможно, что это окажется Гверчино[43].

— Мы можем говорить о чем-нибудь другом, кроме картин и аватаров? Мы же хотели разобраться во всех деталях, перебрать все, что нам известно, ничего не забыв. Давайте все же серьезнее!

— Валяй, перебирай! Для начала объясни-ка нам, с чего это свидетель Альвизе из более-менее сомнительного перекупщика превратился в висящего на простынях убийцу? Какой-то он нелепый, этот Энвер, честное слово!

— Если верить его словам, Волси-Бёрнс требовал, чтобы он достал ему неизвестного Пёрселла по любой цене, для какой-то женщины-знатока. Энвер утверждает, что его бывший хозяин, книготорговец из Лондона, прислал ему рукописную партитуру за три тысячи евро. Что он назначил Волси-Бёрнсу встречу у себя, в «Доже и Лагуне». Эдди остался доволен, заплатил наличными, и албанец его больше не видел. Было это за шесть дней до убийства. По крайней мере, он в этом клянется всеми своими богами. Он говорит, что не упоминал раньше об этой сделке, потому что считал, что она не имеет никакого отношения к преступлению. Сажать его было не за что, но милейший Энвер явно темнил. То ли это у него профессиональное, то ли просто по глупости. Что бы там ни говорил комиссар, после того как всплыла эта сделка, он заподозрил его в убийстве. Он вообще стал во всем сомневаться — в месте свидания, в алиби. Его люди проверили железнодорожное расписание. Энвер мог по времени приехать из Тревизо, Падуи и Вероны вечером в Венецию, а на заре вернуться обратно.

— Смешивать реальность и истину — в этом весь Альвизе! Вещи надо проверять, тогда они становятся реальностью — вот и все!

— Бедняжка, он делает вид, что все в порядке, но на самом деле двигается вслепую. За неимением нормального следа он позволил мне сходить с ним к Роберте Боллин. Она покупает рукописи, албанец их продает. Вполне возможно, что они давно знакомы. А может быть, она была в курсе покупки той партитуры.

— Насколько я знаю твоего брата, он должен был перерыть у нее все шкафы в поисках большой и толстой улики — доказательства, что Энвер там бывал.

— Альвизе нашел в фонде то, чего и не искал. Роберта с первого взгляда определила, что партитура — поддельная. Все настоящее, пёрселловских времен, кроме текстов из Священного Писания. Фальсификаторы, как всегда, переусердствовали. Они воспользовались Библией, напечатанной через десять лет после смерти Пёрселла. Даже на Альвизе произвела впечатление компетентность этой дамы. А ты что на это скажешь, Борис?

— Чтобы Альвизе убедила какая-то музыкантша? В жизни не поверил бы. Я скажу, что ему крупно не повезло, этому Энверу. Когда занимаешься подделками, везение просто необходимо, это как талант.

— Вы будете смеяться, но я знаю, что этот парень невиновен. Просто, если у тебя карма — все время проигрывать, от этого никуда не денешься. Если бы он и правда зарезал этого вашего мерзкого англичанина, он давно бы уже попался. Нет, это не он. В своих прежних жизнях он видится мне жертвенной овечкой, искупительной жертвой, иезуитом-миссионером, погибающим с голоду в дебрях Амазонки.

— Игорь, конечно, старый маразматик, но он бывает прав. Даже если Энвер состряпал эту подделку, что сам он отрицает (он клянется, что продал манускрипт таким, каким получил его из Лондона), это еще не делает из него убийцу. Он утверждает, что в воскресенье вечером был в Тревизо один, ходил в кино, где никто его не помнит. Он или врет, или ему страшно не везет, только нашему комиссару плевать на карму. После того как обнаружилась эта подделка, он вплотную заинтересовался человеком, из-за которого, по словам Энвера, тот уехал из Лондона. Свидетель тогда добровольно давал показания, и у Альвизе не было причин копаться в его любовном прошлом. Но вы же его знаете: когда ему кажется, что шутка затянулась, его уже ничто не может остановить, и он бросился в Верону допрашивать девицу, которую албанец все же назвал. Та утверждала, что не видела Энвера с самого их разрыва. Она руководит интернет-агентством эскорта, которое при ближайшем рассмотрении оказалось службой «девушек по вызову». Сомнительный перекупщик, поставщица платных удовольствий, скандальный репортер: брат почуял добычу.

— Мошенники, проститутки, мертвецы — он только на это и реагирует. Или теперь нюх у него стал тоньше?

— Нет, но согласись, что заманчиво собрать в одной картине персонажи одного сорта. Перенеси деньги, секс и преступления в живопись, и вся история искусств развернется перед тобой как на ладони, от мифологических сюжетов до библейских. Джентилески, Ян Ливене, Маттиа Прети, Караваджо, Рембрандт, примеров сколько угодно.

— Ты поделилась своими соображениями с братом?

— Смеешься? Альвизе верит только в то, что видит своими глазами. Он составил отчет, в котором перечислил все факты и все гипотезы с кучей вопросительных знаков.

— Ты считаешь, он так нажимает, чтобы создать впечатление, будто расследование продвигается? Он же все время жалуется, что начальство его подгоняет.

— Не думаю. Альвизе — честный человек. Но городу нужны были улики, нужен был мотив, и он их получил. Это как посмотреть. Композиция картины зависит от того, где стоит художник, от выбранной им перспективы и точки зрения.

— Какой он все-таки миленький! Ну прямо спящий ангелочек. Посмотрите на его мордашку: Виви говорит, что ваш подозреваемый невиновен.

— Можно быть невезучим и виновным одновременно, Игорь.

— Если бы этот парень зарезал Волси-Бёрнса, он забрал бы партитуру. Ведь это улика, которая прямиком выводит на него. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что за собой надо убирать.

— Ну, ему надо было еще иметь такую возможность. Мы ищем иголку в стоге сена. У Альвизе целая гора гипотез, и он карабкается на нее в одиночку, зависая над пропастью. А мы… Все, что мы можем, — это стоять внизу и ждать в надежде, что он не сорвется.

— Решение придет из пустоты, ответ найдешь в уединении, но он же не желает прислушиваться к своей карме. Разрываться на части — это его проклятие.

— Ладно, ребятки, мы топчемся на месте. Лично я пошел заниматься своим лаком. Зайдешь взглянуть на картину?

— Сейчас иду. А что означает эта твоя ода пустоте, дядя Игорь? Ты что, хочешь посоветовать Альвизе сесть в позу лотоса и заняться медитацией?

— Это ему не повредило бы. Он всячески старается заполнить пустоту, а ему следовало бы впустить ее в себя. Возьми этого Волси-Бёрнса, все же считали его страшным мерзавцем. Альвизе стоит взглянуть на его смерть с противоположной точки зрения — как на торжество чистоты над скверной.

— Так что, по-твоему, убийцу надо медалью наградить?

— Нет, но это же так естественно — устранять тех, кто причиняет тебе зло.

— Альвизе думал об этом — о том, что ты называешь естественным. Он досконально проверил, чем занимались в день убийства владельцы магазинов, чьи визитки и счета сохранились у Волси-Бёрнса. Все они прекрасно помнят этого мерзкого типа, который торговался с ними до одури. Но не резать же его за это!

— Что я говорил?! Его смерть никому не в тягость, совсем наоборот. Альвизе должен исходить из этого: убийца явился, чтобы искоренить в лице Волси-Бёрнса зло. Поддельная партитура — это знак, указывающий, что следствие с самого начала шло по ложному пути, но он не желает этот знак понимать. Ему надо только открыть уши, и он услышит в свисте ветра шорох ангельских крыльев.

— Именно. Давайте посоветуем Альвизе прислушаться к ангелам. Уж это точно поможет ему в ведении дела.

— Разве я прошу его помощи, когда расследую происхождение своих картин? Гляди-ка, как тебе мой «Мужчина с перчаткой»? Видишь эти складки? Чистый Гверчино!

— Грязный он, твой мужчина. Ничего не разобрать.

— А я знаю, что Борис прав. Надо обладать особым даром прозрения, чтобы увидеть истину, вот и все. Посмотри на эту перчатку. Может быть, она указывает на убийцу? Кто знает?

— Что ты предлагаешь, Игорь? Носить «Мужчину с перчаткой» по улицам, пока он не покажет нам убийцу?

— Ты думаешь, что мой брат бредит? История живописи полна «указующих перстов». Не помню уже, кто написал, что произведение искусства строится из множества деталей, большая часть которых находится за гранью анализа. Альвизе надо заменить «произведение искусства» на «расследование» и научиться следить за указующим перстом, коль скоро ему нечего анализировать. Ладно. Выключаем этот агрегат? Хватит уже, наорались.

Я перенесла магнитофонную запись на бумагу, не выбросив ни единого слова, потому что мы так решили, а еще потому, что своей туманностью она напомнила мне метеорологические наблюдения за облачным небом и показалась потому достойной внимания. Я не знала еще где, но была уверена, что где-то, «за гранью анализа», отыщется знак, который поможет брату понять, что мир нельзя уместить в графах протокола.

На следующий день после нашего совещания в поддержку Альвизе моя ночная восторженность затерялась где-то в простынях. Но от нее осталась твердая уверенность, что нам надо сплотить наши ряды и самим взяться за дело. Я спустилась в андрон за свежим номером «Гадзеттино» и сразу зацепилась взглядом за набранные крупным шрифтом заголовки первой полосы, посвященной местным новостям. Там в одну кучу были свалены «библейский исход» подобранных в порту «младенцев-нелегалов», суицидальная попытка, совершенная «женоубийцей» в тюрьме Мольяно, «шприцы-бомбы» наркоманов из Местре и кража пяти велосипедов у охранников в Марконе. Отдельное место было отведено «шефству» над плафоном Дворца дожей: достаточно заплатить за реставрацию одного квадратного метра живописи, и твое имя будет красоваться в числе других щедрых меценатов на памятной доске.

«Гадзеттино» отражает изобретательную душу Венеции, присущую ей обманную философию, сказал бы Игорь. Что бы там такого ни натворил этот Волси-Бёрнс, что бы ни послужило поводом для его убийства, я согласна со своими дядюшками: своим хамством, своей грубостью он согрешил против Венеции, против ее добродушной манеры мириться с непорядком. Его плавающий в канале труп стал деталью композиции под названием «Венеция под угрозой», изображающей город, который бури и непогода научили всегда оставаться на плаву.

Поднимаясь наверх в халате, с развернутой «Гадзеттино» перед глазами, я натолкнулась на Альвизе, который, прыгая через две ступеньки, мчался исполнять свой долг. Благоухая «Мушуар де мсье», любимым ароматом нашего отца, он выглядел безупречно в своем темно-синем костюме и белоснежной сорочке, с шелковым трикотажным галстуком, любимым галстуком нашего отца, и я уткнулась носом ему в шею, чтобы поцеловать его. Несмотря на спешку, мы обменялись долгим, пахнущим чистотой поцелуем, и я поняла, что ему от меня никогда ничего не будет нужно, кроме этих мимолетных моментов возврата в детство. И я выронила газету, даже не подумав ее скомкать.