Лагуна Ностра

4 ПАРТИТУРА

Судьбу свидетеля, арестованного Альвизе в начале этой недели, решила партитура пёрселловского гимна. Теперь, в тюрьме, тот, кто был всего лишь возможным подозреваемым, превратился в первосортного обвиняемого. Комиссара не так-то просто удивить, но, как бы он ни отпирался, история с этим арестом сразила его наповал.

Ты — добросовестный комиссар полиции, ни больше, ни меньше. Ты допрашиваешь типа, чей номер мобильника ты нашел среди личных вещей твоего утопленника, прежде чем их загребли криминалисты. Потом, через сто лет, они возвращают вещи обратно вместе с какими-то подозрительными нотами. Дура-сестра убеждает тебя показать эти ноты некой музыковедке, которая тут же начинает вопить о контрафакте. Ты снова вызываешь того типа, хорошенько трясешь его, он признается, что продал эту партитуру убитому, ты пишешь отчет, и вот какой-то высший разум сопоставляет: свидетель, контрафакт, жертва. В результате получается сильное подозрение в убийстве, и вся твоя осторожность летит к черту.

Я не сержусь на брата. С самого убийства начальник полиции, префект, прокурор, министр и пресса рвут его на части. Он подкинул им первого подвернувшегося парня, албанца, которого называет просто по имени — Энвер (можно подумать, что он засадил за решетку своего приятеля). Его фамилия, совершенно непроизносимая, вызвала новые протесты со стороны тех, кто думает, что иностранцы приезжают к нам, чтобы портить венецианский генофонд, пользоваться государственными пособиями в ущерб коренным жителям долины По, грабить мелких вкладчиков у выхода из банка и перерезать глотки достойным венецианцам.

Вчера поздно вечером Альвизе зашел ко мне. В одной руке у него была бутылка джина, в другой — «кокон» с Виви, а на лице — страшная усталость. Он поругался с Кьярой из-за сосок, с дядюшками — из-за стоящего в саду мраморного Нептуна, которого те хотели перетащить к себе, чтобы уберечь его от очередного наводнения. Еще он поругался с журналистом из «Гадзеттино», закидавшим его вопросами по поводу последнего ареста, из которого начальник полиции устроил грандиозный спектакль. С этим он тоже поругался бы, если бы он не был его начальником. Тот напомнил ему, что убитый был англичанином и что расследование было бы гораздо спокойнее, если бы в нем не фигурировали венецианцы и вообще Венеция. Не тут-то было. Арест спровоцировал страшный скандал, один из тех, в которых наши местные политики знают особый толк.

А все из-за пары пожелтевших листков и горстки нот, рассыпанных по нотным станам поддельной пёрселловской партитуры. Это я во всем виновата, орал брат. Я заставила его показать Роберте Боллин эти ноты, обнаруженные в вещах Волси-Бёрнса. Если бы не я, этот гимн Пёрселла, Мёрселла или кого там еще валялся бы преспокойно в папке и никто бы никогда не узнал, что он поддельный, а Альвизе не пришлось бы задерживать Энвера… И расследование шло бы своим чередом, медленно, но верно, а главное, без шума, не отклоняясь в сторону ради каких-то поспешных выводов. Послушать моего братца, так все это хитросплетение обстоятельств, приведшее к задержанию Энвера с непроизносимой фамилией, подозреваемого в изготовлении и использовании контрафакта, а затем и в убийстве Волси-Бёрнса посредством перерезания горла, — дело только моих рук. Роберта Боллин была знакома с убитым, Альвизе не отрицал этого, но это всего лишь одно из направлений следствия, и нечего было совать ему ее под нос, да еще с таким торжествующим видом, как будто этот след выведет нас прямо на убийцу. И я должна вбить себе в голову, что, пока я тут изображаю мадам Мегрэ, Альвизе тоже не сидит без дела, а продвигается вперед, медленно, но верно, а главное, без шума.

У него, у Альвизе то есть, на руках еще пара настоящих убийц. И два убитых. И если из летнего трупа после полугода бесплодных поисков так и не удалось ничего вытянуть, то венецианский адрес Волси-Бёрнса он установил именно благодаря столь презираемой мною «полицейской рутине». Поиски затянулись до самого Рождества, поскольку Волси-Бёрнс не стал снимать палаццо, а остановился в одной из бесчисленных частных гостиниц, которые местные жители открывают, чтобы иметь возможность содержать свои слишком большие палаццо. А помог в этом найденный при покойнике нагрудный платочек, который после тщательного прочесывания города привел сыщиков в один магазинчик в гетто, по счастью доставивший тогда Волси-Бёрнсу покупки на дом. Альвизе предоставил мне самой догадываться о цепочке умозаключений, произведенных его острым умом, в результате которых он вышел на галантерейщика, специализирующегося на торговле хасидскими талесами, гольфами и ермолками. Старик вспомнил неприятного покупателя, его шуточки по поводу иудейского благочестия, а также адрес его гостиницы. Туда-то Альвизе и направился в самое Рождество, отказавшись от семейного праздничного обеда, приготовленного из доставленных из Фалькаде деликатесов. И пока Кьяра и родители взирали на пустой стул своего мужа и сына, этого изменника, этого гольдониевского персонажа, попирающего традиции и разрушающего старую добрую венецианскую семью, тот исполнял свой профессиональный долг.

По словам хозяина гостиницы, Волси-Бёрнс поселился у него по рекомендации Роберты Боллин. Альвизе особо отметил, что, будь я на самом деле такой хитрой, какой себя считаю, я бы сэкономила ему время, самостоятельно добыв венецианский адрес Волси-Бёрнса, а не дожидалась бы, пока он поднимет на розыски торговца нагрудными платками весь комиссариат. Чтобы заполучить его, мне надо было только вовремя задать несколько простых и прямых вопросов той даме, госпоже Боллин, а не трепаться о детских хорах с этим великовозрастным придурком Себастьяном.

Чувствуя себя совершенно пристыженной, я хотела было поправить на Виви слюнявчик, чтобы успокоиться и вернуть себе самообладание, но Альвизе рявкнул, чтобы я оставила его ребенка в покое, словно боялся, что в довершение ко всем неприятностям я могу его поранить.

Подобно игроку в покер, получившему пустую комбинацию, комиссар явно переставал контролировать партию. В тот вечер он пришел ко мне в антресоль, где все было подчинено книгам и картинам, в поисках убежища от этого суетного мира, который, как ему казалось, все еще был в его власти, от этого причинно-следственного хаоса, который, по его утверждению, так легко разложить по полочкам. Когда сталкиваются два мировоззрения, споры неизбежны. Но сейчас было не время для серьезных споров. Мне хотелось узнать побольше о его деле, а брату — поделиться с кем-то, пусть это даже буду всего лишь я.

Хозяин гостиницы, Гарольд Питт, был американец старого образца, родом из Бостона, галантный дряхлый старик, который не читал ничего, кроме «Геральд трибьюн». «Гадзеттино» с ее местными новостями не удостоилась его внимания, а потому он нисколько не обеспокоился отсутствием Волси-Бёрнса, который накануне исчезновения говорил что-то о желании проехаться туристом от Валле-д’Аоста до Фриули и от Трентино до Романьи. Он сказал тогда, что ему осталось завершить всего одно дело, а потом он может позволить себе отпуск, чтобы на свободе побродить по выставкам и антикварным салонам. Гарольд Питт был слишком хорошо воспитан, чтобы выспрашивать у клиента подробности, тем более что на тот момент ничто не предвещало, что клиент угодит в канал с перерезанной глоткой и что стоило внимательнее отнестись к его речам, чтобы потом дать достойные свидетельские показания.

Если каждый раз, прощаясь с кем-то, опасаться, что он вдруг исчезнет, что же это будет за жизнь? Совершенно невозможная: тяжелые прощания, погашения долга, завещания — и так каждые две минуты. Роберта Боллин, тоже прекрасно воспитанная особа, сказала ему, что сама оплатит счет за проживание в гостинице, и к этому щекотливому вопросу он больше не возвращался. Из этого Альвизе сделал вывод, что мысль о номере, где по-прежнему оставались несобранные чемоданы Волси-Бёрнса, его одежда и туалетные принадлежности, грела скаредную душу хозяина, заставляя его день за днем радостно потирать руки. Жилец был большой щеголь. Он опустошал магазины одежды, вызывал на дом портных, заказывал в «Камичериа Сан-Марко», расположенной под чердаком Бориса во дворике Бароцци, комплекты ночных сорочек с вышитыми на них собственными инициалами. Питт решил, что тот уехал без вещей, чтобы в поездке заодно пополнить свой гардероб, как и здесь, в Венеции, где «Стилман» недавно прислал ему на дом целую коробку трусов в цветочек, помеченных его монограммой. Слуга-филиппинец прибрался в номере, смахнул пыль, все, что надо, натер, вымыл, прогладил и сложил, как делал это ежедневно. Для Альвизе это была настоящая катастрофа: отдраенная и выскобленная комната, где какой-то гастарбайтер начисто уничтожил малейшие следы и отпечатки пальцев. Гарольда же он обозвал про себя старым маразматиком и злорадно занес первым номером в список подозреваемых.

Виви шел второй месяц. По словам Альвизе, педиатр никогда не видел такого живого и развитого ребенка, и мой братец теперь все время вглядывался в его губки в надежде, что с них вот-вот сорвется ласковое слово «папа», что позволило бы навсегда забыть о биологической семье малыша, поиски которой все равно никак не могли сдвинуться с мертвой точки. Вместо долгожданного слова «папа» Виви срыгнул, и Альвизе умолк и принялся вытирать его, осыпая попутно разными детскими словечками. Я не удержалась и сказала ему, что он похож на святого Иосифа из «Поклонения волхвов». Как и ему, Альвизе тоже не стоит привередничать, а с благодарностью принимать то, что дает ему Провидение, будь то младенец или фальсификатор в качестве обвиняемого. Я добавила, что на Рождество он еще никого не мог записать в список подозреваемых, потому что подозреваемых у него вообще не было. Единственные, кто имел хоть какое-то отношение к Волси-Бёрнсу, были дряхлый старец Питт и Роберта Боллин в своем кресле-каталке. На Богоявление у него уже был свидетель Энвер-с-непроизносимой фамилией и фальшивая партитура Пёрселла, которые попались ему совершенно случайно, как боб, запеченный в богоявленском пироге. Албанец достаточно силен, чтобы поднять тело и сбросить его в канал, к тому же он обдурил Эдварда с этой партитурой. За неимением более солидного мотива очень заманчиво пришить ему желание заткнуть обманутого покупателя, грозившего заявить на него в полицию, даже если подтвердить эту гипотезу (тем более соблазнительную, что других в обозримом пространстве пока не наблюдалось) было абсолютно нечем.

Брат уложил Виви обратно в «кокон», согласившись, что я не так уж неправа. Вполне возможно, что он задержал невинного жулика. Он опасался ошибки, которая для албанца выльется в «Избиение младенцев» на юридической основе, а для него самого — в «Бегство в Египет» в виде перевода в другое место или снятия с должности, раз уж я ни в чем не разбираюсь, кроме живописи. Обожаю своего братца, когда он в депрессии. Сомневающийся и пришибленный, он становится почти таким же Кампаной, как мы.

В то рождественское утро в благоухающей чистотой гостинице он учуял возможное развитие событий. Объяснения этой парочки — хозяина и уборщика — выглядели неубедительно: зачем было с такой маниакальной тщательностью наводить порядок в книгах, бумагах и одежде Волси-Бёрнса, словно тот ни разу и не заходил в номер? Несмотря на артроз и палку, без которой ему было не ступить и шага, Питт вполне мог схватить нож и полоснуть им жильца по горлу, а затем, запугав своего подручного, заставить его избавиться от тела.

«Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando»[41],— продекламировал Альвизе, прежде чем дать ответ на каждый из вопросов. Тащиться с трупом, пусть даже глубокой ночью, на другой конец города… Глупо, но возможно. Оставалось необъяснимое «cur» — «зачем?». Мотива у Питта не было, если, конечно, он не психопат и не сумасшедший.

Зато у него было алиби. В час, когда произошло убийство, он ужинал в пивной «Нейтрале» после спектакля в театре «Фениче» в компании юного баритона и Пьера Луиджи Пицци, всемирно известного постановщика с головой римского сенатора. В середине зимы вечерами Венеция превращается в сонный провинциальный город, где проскользнуть незамеченным просто невозможно. Высокий старик с затрудненной походкой и его смазливый спутник, которого он всем представлял как племянника, были хорошо знакомы и капельдинерам «Фениче», и персоналу пивной. Роберта Боллин, имевшая абонемент на все премьеры, предоставила Питту два места в своей ложе, сама же вынуждена была задержаться на каком-то приеме, о котором она ничего не сказала, кроме того, что присоединится к ним за ужином в пивной, где они напрасно прождали ее. Маэстро Пицци покинул «Чентрале» сразу после десерта, оставив Гарольда с племянником пировать вдвоем до самого закрытия заведения, то есть до двух часов ночи. Считается, что венецианцы ложатся спать вместе с курами, но «Чентрале» — это такой ночной курятник, куда развеселые девицы приходят покудахтать вокруг молодых петушков. В тех редких случаях, когда я там бываю и вижу, как они балансируют, словно на насесте, на убийственных каблуках, высота которых обратно пропорциональна длине их юбок, я кажусь себе какой-то дуэньей. Дядя с племянником прождали напрасно, бросаясь пробками от шампанского в картину с немыслимыми завитушками, одну из тех, благодаря которым «Чентрале» заслужила славу средоточия всякой мазни. Мы же живем в провинции, где пристально следят за столичной модой и тщательно копируют ее идолов, чтобы позабыть о своем провинциальном статусе. Братец не преминул заметить, что Роберта Боллин обвела меня вокруг пальца. Я ведь даже не задумалась, почему на все вопросы младшего Волси-Бёрнса о пребывании его отца в гостинице она упорно отвечала загадочным молчанием. Даже самый неопытный из следователей на моем месте не стал бы умиляться и менять тему разговора, а добился бы своего, съязвил Альвизе. Он завидует Роберте, как, впрочем, всем, кто имеет увлечения, которые самому ему недоступны, и всегда стремится высмеять таких людей.

Я склонилась к Виви. Вот кому ничего от меня не надо! Игорь прав: с детьми очень удобно уходить от неприятных разговоров. Интересно, они чувствуют, как меняется вокруг них настроение? Он ужасно милый, этот Виви, но он пока пребывает в зачаточном состоянии, с ним еще нечего делать. Я решила отплатить Альвизе той же монетой и тоже съязвила. Кьяре уже надоело возиться со своим подарком, и теперь Альвизе придется повсюду таскать за собой чужого ребенка, а вести расследование с переноской в руках — это вряд ли облегчит его работу.

«Не надо прикидываться глупее, чем ты есть», — прошипел Альвизе. Если бы не бедняжка Виви, их с Кьярой образцовая семейная жизнь превратилась бы в сущий кошмар. Младенец, да еще и полностью готовый к употреблению, был воплощенной мечтой моей невестки, которая всегда «хотела ребенка» — оправданное желание для психотерапевта. Ее брак, не имевший в перспективе ничего, кроме ремонта гостиной или покраски лестницы, зашел в тупик. Альвизе устал, совершенно измотался, он и Энвера-то этого с непроизносимой фамилией сцапал от усталости, с легкостью пойдя на поводу у всего города, хотя того с Волси-Бёрнсом ничего не связывало, кроме этой несчастной партитуры.

Комиссар уже собирался уходить от Питта, когда тот, на самом пороге, вручил вдруг ему пачку бумаг, найденных в комнате убитого: счета, визитные карточки, наспех записанные телефонные номера, среди которых фигурировала и не использовавшаяся больше телефонная линия палаццо Кампана — номер старого телефона в привратницкой, который Борис, должно быть, дал Волси-Бёрнсу, чтобы тот от него отвязался. Остальные были главным образом номерами ресторанов и магазинов, кроме одного — номера Энвера с непроизносимой фамилией, который преспокойно ответил на звонок со своего мобильника. В тот же день он явился в комиссариат, не без удивления обнаружив там работавшего в Рождество следователя.

Албанец предъявил вид на жительство, который был в полном порядке. Он был вежлив, модно и со вкусом одет и ничем не походил на нелегала, пробавляющегося темными делишками. Конечно, профессия у него была туманная — агент по продаже антикварных книг, но в Венеции полно таких посредников, поставляющих в магазины и частным клиентам товары, которые падают им в руки прямо с неба. Сам он специализировался на православных манускриптах, скупая их по монастырям Румынии, Болгарии, Македонии и Черногории. В этих обездоленных странах монахи, чтобы выжить, вынуждены распродавать содержимое монастырских библиотек, доверху набитых погибающими от влажности иллюминированными рукописями, часословами и библиями. По словам албанца, монахи были благодарны ему за то, что он сам приезжает к ним в их затерянные в горах или безлюдных долинах монастыри. Альвизе не вчера родился и по этим дополнительным подробностям понял, что Энвер — вор, грабитель и мошенник, один из тех, что кишмя кишат в тех краях с богатейшим культурным наследием, которому после краха коммунистических режимов вот уже двадцать лет не ведется никакого учета. В Венеции, как и везде, ввоз и вывоз антиквариата, продажи, приобретения — все строго контролируется полицией. Так же и с людьми. Но это не относится к вещам (и людям), поступающим в город нелегально, неизвестно откуда. Однако сейчас комиссару было не до этих махинаций. Перед ним сидел свидетель и нагонял на него сон своим открытым, честным видом, — короче говоря, строил из себя дебила, как выразился Альвизе. Изображая в свою очередь полное доверие, комиссар, скорее, даже симпатизировал этому парню, который с самого детства кувыркался (по его собственному выражению), чтобы выбраться из нужды. Он с гордостью рассказывал о своих успехах, о связях, приобретенных благодаря личным качествам, о том, как, работая в Лондоне у одного книготорговца-антиквара, по ходу дела учился разбираться в рукописях. В Англию он приехал к родственнику, поднявшемуся на бакалейной торговле, но потом познакомился у того книготорговца с одним человеком из Венеции и перебрался сюда вслед за ним. Правда, позднее их отношения прервались. Альвизе очень хотелось узнать, какого пола был тот человек, поскольку преступления на любовной почве он тоже не исключал, но свидетели — это такой народ: на них нельзя нажимать слишком сильно, их нельзя перебивать, с ними надо действовать осторожно, медленно, но верно… и так далее.

Допрос уже совсем стал походить на беседу старых знакомых, когда Энвер коснулся наконец темы Волси-Бёрнса. Он познакомился с ним, как и со своей любовью из Венеции, у антиквара, куда Эдвард (Энвер называл его Эдди) зашел случайно в поисках книг по искусству и монографий по отдельным художникам, уже исчезнувших с полок обычных магазинов. Энвер стал изредка сопровождать его на аукционы, скорее для компании, чем в качестве эксперта. По словам албанца, который, как все, читал его скандальные публикации в «Сан», у Эдди не было друзей, но он не выносил одиночества и расплачивался с Энвером за общение обедами в «Уилсоне», шикарном ресторане неподалеку от «Сотбис». Он любил поразвлечься, издеваясь над людьми. За обедом он подробно рассказывал об их гнусностях и радовался, что отказался от их лицемерных условностей. Энвер не слишком обольщался: он понимал, что Эдди ладит с ним только потому, что оба они стоят вне общества и с одинаковой ловкостью умеют пролезть в любую щель. Дальше этого их отношения не шли.

Тут комиссар готов был поклясться, что за вознаграждение или пригласительный билет на светскую вечеринку албанец сливал своему дорогому Эдди разнообразные сплетни и слухи. Не будь Волси-Бёрнса, албанец так и оставался бы по ту сторону витрины и, прижавшись носом к стеклу, разглядывал бы жизнь, куда ему не было ходу. Он уволился из книжной лавки и занялся торговлей самостоятельно, посредничая между продавцами и покупателями или снабжая раритетами торговцев более высокого полета. Тогда же он начал свои набеги на монастыри. Все было прекрасно, особых высот он, конечно, еще не достиг, но и такая, полная приключений жизнь была ему по вкусу. Он рассказывал о своих похождениях с улыбкой, словно давая Альвизе понять, что не хуже его знает, что значит быть приличным человеком. Славный юноша порвал все отношения с Лондоном и Волси-Бёрнсом, последовав за своим «человеком из Венеции», у которого жил, упиваясь любовью и просекко[42] до самого разрыва. Оставшись снова свободным как ветер, он стал отлучаться чаще и на более долгий срок, бывая в городе наездами и останавливаясь в отеле.

Альвизе не устает мне повторять, что большинство преступников — кретины, не способные как следует продумать пути достижения своих целей. Они потому и попадаются, что делают все тяп-ляп. Албанец был не из таких. Его дерзость уравновешивалась предусмотрительностью, и он был достаточно хитер, чтобы жить, не высовываясь, без постоянного адреса, назначая встречи в баре или салоне отеля, отделенных лифтом от номера, где совершалась сделка. Прикинувшись простачком, комиссар выразил удивление относительно вида на жительство, полученного при отсутствии постоянного адреса. Ну, такие вещи всегда можно купить, комиссар полиции не может не знать этого, не поведя бровью воскликнул Энвер и посмотрел на него, будто тот и правда был дебил. Затем, улыбнувшись как на рекламе зубной пасты, добавил, что вряд ли его пригласили сюда, чтобы побеседовать о виде на жительство. Что же до Волси-Бёрнса, он послал ему из Венеции открытку. Ведь в его профессии половина успеха зависит от связей, а потому он сообщил ему номер мобильника, которым пользуется обычно для общения с клиентурой, и забыл о нем думать.

В начале декабря Волси-Бёрнс ему позвонил — с той же целью, что и раньше. Эдди хотел приобрести себе за деньги компаньона, тем более ценного, что тот мог указать ему приличных рестораторов и реставраторов, ведь сам он не бывал в Венеции уже с десяток лет. Они встретились у собора Святого Марка, обменялись банальностями. Волси-Бёрнс, намеревавшийся купить по дешевке какой-нибудь шедевр, попытался выведать кое-что у Энвера, но тот давно уже перестал раздавать бесплатные советы. С тех пор как он покинул Лондон, перекупщик еще больше поднаторел в общении с клиентами и научился держаться с ними свысока. Выныривает вдруг кто-то из прошлой жизни и ведет себя так, будто ты только его и дожидался, особенно здесь, в Венеции: они думают, что тут у всех сплошной отпуск.

Альвизе не мог не заметить, что Энвер специально старается отмежеваться от дорогого Эдди, снижая интерес к своим показаниям или просто боясь прикоснуться к смерти, как будто это заразно.

Больше албанец ничего не мог показать. На найденной у Эдди записке его личный номер телефона, доступный только избранным. Энвер дал его Волси-Бёрнсу при последней встрече, за пять-шесть дней до убийства, судя по дате, которую он узнал от комиссара. Энвера в это время не было в городе, он ездил в Тревизо, Падую и Болонью к клиентам, имена которых он с готовностью сообщил Альвизе. Пусть полиция проверяет, засмеялся он, словно считал это забавным чудачеством со стороны полицейских. Затем он встал, не дожидаясь разрешения. У него назначено несколько встреч, да и он уже все рассказал. Конечно, если вдруг возникнут еще какие-то вопросы, с ним в любой момент можно связаться.

Вопросы уже возникли, ласково проговорил Альвизе: адрес, который следует указать в протоколе допроса, и подпись, которую он поставит под своими показаниями, когда те будут должным образом оформлены.

На что Энвер с непроизносимой фамилией без малейшего смущения достал карточку отеля «Дож и Лагуна», скромного заведения, расположенного в квартале Кастелло и не имеющего ничего общего с той шикарной жизнью, которой он только что похвалялся. Комиссар счел такое бахвальство даже трогательным и повел его пить кофе, пока дежурный полицейский печатал длиннющий протокол, злясь на начальство, из-за которого ему не удавалось послушать рождественскую службу в соборе.

Как только они расстались, Альвизе, вместо того чтобы мчаться домой и попрощаться с родителями перед их возвращением в Фалькаде, принялся потрошить распорядок дня слуги-филиппинца. Оказалось, что в ночь убийства этот ревностный католик раздавал вместе с добровольцами общества милосердия одеяла бездомным в Местре. В последующие дни брат занимался проверкой показаний Энвера. Подтвердилось, что до, во время и после убийства он действительно был в Тревизо, Падуе и Болонье. Однако эти города располагались достаточно близко от Венеции, чтобы он мог успеть приехать туда, зарезать кого-то и незаметно вернуться обратно. Энвер-с-непроизносимой фамилией любил денежки и не колеблясь пошел бы ради них на преступление. Но если он и убил Волси-Бёрнса, то найденные при покойнике пачки денег говорили о том, что он сделал это не с целью грабежа. Версия убийства на любовной почве тоже имела право на существование. Однако Альвизе трудно было представить себе этого албанца в роли терзаемого ревностью несчастного влюбленного.

Попав в комиссариат, даже те, кому нечего скрывать, обычно начинают привирать, проявлять забывчивость, не желая пускать полицию на задворки своей жизни, которые часто оказываются совсем не такими сверкающими, как фасад. Конечно, брат может вызвать Энвера для повторной дачи показаний. Но против него нет ни одной улики, он только свидетель, это мне не дурацкий сериал смотреть. И я должна свыкнуться с мыслью, что Альвизе не из тех телевизионных умников, которые, напав на какой-нибудь поддельный гимн Пёрселла, сразу хватаются за него как за улику и между двумя рекламными паузами бегут надевать на убийцу наручники.

Комиссар ты или искусствовед, но надо быть абсолютно наивным дураком, чтобы думать, что дело только в доказательствах и уликах, изрекла я. Сколько доказательств, которые веками считались несокрушимыми, рассыпалось в прах? До изобретения телескопа никто не сомневался, что Земля плоская. Христианские философы доказали существование Бога, потому что в их времена было просто немыслимо прийти к иному выводу. Достаточно было изобрести лампу с инфракрасным излучением, и вот уже атрибуции, в которых раньше никто не сомневался, кажутся искусствоведам просто смешными. Мы считаем непреложной истиной, что дважды два равняется четырем, но наука развивается, и, возможно, в один прекрасный день эта наша уверенность будет поколеблена. Если бы при доказательстве чего-либо мы должны были бы брать в расчет эти гигантские пределы погрешности, у нас ничего бы не вышло, результаты получились бы просто дикими. Брат посмотрел на меня так, словно это я одичала, и спросил, к чему я клоню, но тут захныкал младенец.

Срочно нужен рожок с едой, всполошился Альвизе. Виви успел уже понять: чем громче ты заявляешь о себе, тем быстрее на тебя обратят внимание, и не важно, о чем идет речь, — о растяжимости понятия «доказательство» или о смене детских подгузников.

Альвизе, который только что жаловался на трудность в добывании улик, страшно удивился бы, если бы я сказала, что он сам не желает видеть доказательства, которые его не устраивают. Он ни за что не признал бы в своем проголодавшемся младенце иллюстрацию собственной виновности, аллегорическую картину «Отчаяние сироты, принятого на воспитание в зажиточную семью». Если уж он взял этого ребенка для затыкания дыр в собственной семейной жизни, подобно тому как прикрывают гипсовыми ангелочками трещины в стене, неплохо было бы ему позаботиться и о его пропитании, тем более что моя невестка отлынивает от своих обязанностей, злобно проворчала я.

Кьяра ушла, хлопнув дверью и не сказав куда, признался мне ее супруг. Обычная, в сущности, семейная сцена, но Альвизе понял, что его супружеская жизнь стала такой же пустой, как и холодный декор их квартиры в бельэтаже, созданный словно специально для фотографирования. Она хотела этого ребенка, хотела, чтобы он стал последним мазком на незаконченной картине ее успешности, но возиться с грязными пеленками оказалось совсем не так приятно, как копаться в мозгах пациентов. В этот поздний час она уже, конечно, дома, но брату не хватало смелости идти к ней за очередной порцией упреков, признался он, роясь у меня в холодильнике в поисках пакета молока. Благодаря страстному увлечению Игоря телешопингом и всяческими рекламными акциями у нас с дядюшками скопилось столько разного ненужного хлама, что впору самим открывать магазин. У нас есть корейская микроволновка, китайская кофеварка и даже два совершенно одинаковых набора японских ножей для мяса, выстроенных по размеру в футляре из ткани, из которой шьют кимоно. Очень удобная вещь, если надо кому-нибудь заткнуть глотку посредством ее перерезания, но сейчас больше подошел бы рожок для детского питания, сказала я, чтобы развеселить брата, который явно устал от моих поддевок. Сухого молока и подгузников у нас не оказалось, что говорило о нашей крайней непредусмотрительности, и он скорее доверил бы своего ребенка дежурному в комиссариате, чем нам. Ему грустно сознавать, что мне все нипочем и я продолжаю хихикать, тогда как должна была бы заламывать в раскаянии руки. Он, подобно Сизифу, что катит в гору свой камень, пришел ко мне не с бутылкой джина, а с плачущим ребенком на руках, ища убежища от сварливой супруги, от тысячи неприятностей, подстерегавших его и дома, и в комиссариате, и просто в городе — везде, везде…

Обожаю своего братца, когда он в депрессии, но мне грустно, когда он ей поддается…

Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando.

Я предчувствовала, что так будет: что брат сдастся, потеряет уверенность во всем, что было для него важно в жизни, и в конце концов станет таким же, как и мы. Нам с дядюшками нужен самоуверенный, отважный, деятельный Альвизе, Альвизе-фанфарон, над которым мы так любим подтрунивать, а вовсе не наша копия. Мы же кто? Жалкие неумехи, ничего не смыслящие в покере, мы не играем, а только блефуем. Стоим в сторонке, не участвуя в игре, не делая ставок и ничем не рискуя, и смотрим, как играет Альвизе. Ужасно, если он вдруг разожмет пальцы, выронит карты и откажется играть за нас.

И я решила помочь ему, пока он еще не заметил, как все мы, что ему выпали совсем не те карты, о которых он мечтал в детстве.