«Царство свободы» на крови. «Кончилось ваше время!»

ГЛАВА 9 Западная граница Московской республики

Зима для солдата — время относительного отдыха. Учений становится меньше. Морозы порой стоят такие — не миновать потерь заболевшими, а то и обмороженными. При уровне же медицины болезнь легко может оказаться фатальной. И объясняй потом какому-нибудь вышестоящему начальнику, а то и хуже — комиссару, почему у тебя половина подчиненных лежит в госпитале в то время, когда в свободной стране ощущается острая нехватка лекарств, и как это ты не достал положенных теплых вещей, которые просто не дают со склада, мол, нет их в природе. Округ не дает. А не дает ли или они давно расхищены и распроданы — кто его знает? Свободные интенданты свободного государства хотят жить получше, а деньги, получаемые военными, такая малость, — невеликое старорежимное офицерское жалованье покажется сокровищами Креза.

Меньше становится и хозяйственных работ. Больше для собственного обслуживания, и без всякого привлечения солдат на сторону. Когда нет спроса, откуда возьмется предложение?

Зато усиливается идеологическая обработка. Комиссары всех уровней и заезжие агитаторы старательно разжевывают политические платформы различных партий, каждый раз отдавая предпочтение той, которую представляет очередной лектор, твердят о достижениях, о правах личности, об иных странах, уже много лет свободных от разного рода деспотий и потому представляющих собой образец для подражания. Но мы избавляемся от недостатков изживающего себя капиталистического строя и потому соединим достижения цивилизации с передовым устройством. Марксизм, товарищи, это не что-нибудь там. Марксизм — это марксизм! И никак иначе!

Раньше вас угнетали, зато сейчас каждый вправе делать все, что не противоречит политике блока социалистических партий. Кто противоречит — тот враг, с врагами же у нас обращаются по всей строгости закона. Миндальничать никто не собирается. Революция обязана и умеет себя защищать. Ради общего блага мы готовы уничтожить хоть всех. Имейте в виду.

Последнее не говорилось, но подразумевалось. Армия — инструмент политики. И потому обязана выполнять приказы. Власть решила — собственный народ гораздо опаснее чужих стран, следовательно, в случае необходимости войска обязаны действовать против него без жалости.

А со стороны кто нападет? Как-нибудь договоримся без боя.

Сейчас, в преддверии очередных выборов, служба вообще превратилась в сплошной митинг. То — общий, то офицерский, когда комсостав специально вызывали в штаб, где вели с ними отдельную работу. Или — обработку?

Тоска… И податься некуда. Профессии иной нет, безработица страшная. Да и должен же кто-то защищать не родину, так хоть ее остатки. Многочисленные комиссары могут говорить о чем угодно, у них и прав больше, и содержание намного выше, но кадровые офицеры прекрасно знают — на границах неспокойно, напряженность растет, дело в любой момент может перерасти в войну, а воевать после всех сокращений фактически некому. Учитывая же нынешнее финансирование — еще и нечем.

Правда, в штабах опомнились, сумели настоять и передвинуть часть войск поближе к возможному театру военных действий, но нынешняя бригада — далеко не прежняя дивизия, даже не прежняя бригада, скорее, слегка усиленный полк, и остается надеяться лишь на то, что гроза пройдет стороной. Другие страны относятся к армии иначе и просто пройдут к своей цели, едва заметив редкую цепочку противника.

Рота Чижевского из Седьмой пехотной бригады еще в конце осени была расположена в небольшом местечке в полусотне верст от границы. Городок был мал, в прошлом — типичное для Белой Руси поселение, в котором преобладали лица вполне конкретной национальности. С отменой черты оседлости многие из них двинулись в глубь России. Кто углублять революцию, кто просто в поисках лучшей доли и точки приложения сил, а теперь немалое число — и подальше от недалекой возрожденной Польши, где к данной нации отношение было традиционно хуже. В стороне от нее в данный момент казалось поспокойнее и перспективнее. Соответственно, теперь народа было здесь где-то половина на половину. Может, треть на две трети с учетом бездельников, которым трудиться в родных деревнях вообще не хотелось, и они перебрались сюда на освободившиеся места.

Делать в местечке в свободное время было абсолютно нечего. Несколько мелких кабаков, лавки, — и ни самого захудалого театра, ни общественной библиотеки, ни подобия общества.

Саму роту расположили в бывшей гимназии, закрытой в связи с нехваткой учителей и отсутствием финансирования. Солдаты сами изготовили нары, тощие тюфяки и худые одеяла прислали интенданты. Большинство помещений стояли пустые, даже парты кому-то понадобились и были элементарно расхищены, а уж о прочем не стоило говорить. Даже стекол в большинстве окон не было, а кое-где не осталось и рам. Пришлось еще заниматься ремонтом, проявлять изворотливость, но все-таки на одно починенное окно приходилось минимум два заколоченных.

Но так хоть дуть стало меньше. Плюс в используемых помещениях понаставили самодельных буржуек, в очередь ходили в ближайший лес за дровами, сделав изрядный запас, и кое-как протянули холодные месяцы.

Утешались — все не в поле. Могло быть еще хуже. Тут — крыша над головой, стены…

Офицерам пришлось селиться здесь же. Денег на съем квартир не было. Взводным, с некоторых пор кто-то решил, что командовать взводом должен офицер, было хорошо — молодые, бессемейные, а вот Чижевскому…

Куда привезешь супругу с двумя детьми? В холодную гимназию, превратившуюся в казарму? Между прочим, жить женщине в чисто мужском коллективе — тоже весьма далеко от приятности. Даже в мирное время. А случись война…

Пришлось отправить семью в Москву к родственникам. Цены в столице были повыше, и капитану пришлось перечислять жене едва не все жалованье, оставляя себе самую малость. Питаться можно из солдатского котла, без разносолов, курить махорку… Дело привычное, а без трактиров и спиртного — обойтись.

Впрочем, самогон стоит копейки, закуска и то дороже. А уж человеку, имеющему в распоряжении полторы сотни солдат, всегда выставят бесплатно — в обмен на помощь. Мало ли что реально сделать солдатскими руками! И сложное, а паче — физическое. Главное — непосредственно работникам платить не надо. Разве что накормить.

Ради приварка к скудному солдатскому котлу порою приходилось соглашаться на предложения. Но то — от весны до осени. Сейчас же, зимой, работ не было. Без дела слонялись такие толпы народа, что никому не было дела до однообразно одетых подневольных мужиков. Как принято говорить — свободных граждан свободной республики.

Дни текли размеренно, прогнозируемо и скучно. В распоряжении Чижевского имелось лишь два офицера вместо положенных по новому штату четырех. По молодости, ни поручик Мельчугов, ни подпоручик Степанкин в Великой войне не участвовали. Да и образование у них было, с точки зрения кадрового ротного, не ахти. В первый год после развала правительство решило ударить по вероятной контрреволюции как можно основательнее, и кадетские корпуса перед окончательным закрытием были переименованы в военные гимназии, а уцелевшие военные училища — в военные школы. И — чтоб духа казарменного там не было!

Но Мельчугов успел проучиться четыре класса в нормальном корпусе и впитал в себя хоть что-то, более того, сын погибшего офицера не видел иного дела, кроме армейского, а Степанкин вообще оказался человеком в некотором роде случайным. Коалиция правящих партий призвала молодежь на службу — для постепенной замены прежних царевых прихвостней, вот Борис и решил сделать карьеру на новом поприще. Правда, пока роста не было, ну, так второй год службы — не десятый. И даже не пятый.

Чижевский старательно занимался с помощниками, пытался поднять их профессиональный уровень и даже порою пытался воспитывать, как воспитывали когда-то его самого. Только многие слова и понятия были не в чести, кто-нибудь донесет — и вылетишь из армии, а то и загремишь в пресловутый и грозный Комитет, и попробуй докажи, что имел в виду не посягательства на основы существующего строя, а всего лишь интересы службы!

Мельчугов хоть понимал многое без слов, а как втолковать Степанкину? Комиссар бдит, только и прислушивается, не ведутся ли в роте неположенные разговоры? А кругозор у него — как у всех комиссаров. То есть твердая идеологическая база без следа каких-либо знаний. А сама база — набор неких сомнительных истин, которые даже перечислять не хочется.

Так и служи. Но должен же кто-то это делать?

Степанкин ввалился в ротную канцелярию веселый, румяный, плотный, пышущий здоровьем.

— Товарищи офицеры, разрешите доложить? Весна!

Чижевский привычно внутренне сморщился при слове «товарищи». Хоть вроде давно пора стерпеться, свыкнуться с искаженным смыслом хорошего слова, но коробило что-то, не давало оставаться спокойным.

— Уже? — делано удивился Мельчугов. — А мы ее и не ждали. Дров еще на половину зимы — если топить всерьез. И куда их теперь девать?

— Продадим. А нет — сменяем на водку, — отмахнулся Степанкин. — Был бы товар…

— Принесли? — спросил ротный.

— Так точно, принес! — Подпоручик дурашливо отдал честь и лишь затем извлек откуда-то пару бутылок чистого как слеза напитка.

Увы, к благородной водке самогон имел такое же отношение, как нынешняя власть с ее демократией и социализмом — к прежней. Вроде смысл тот же, качество подкачало. Зато цена — можно позволить себе, в отличие от напитков более престижных.

Но не то же и с властью? Монархии тоже надо быть достойным, а нет — изволь пользоваться суррогатами управления.

— Сейчас я организую! — Мельчугов, темноволосый, в отличие от второго субалтерна, засуетился, извлек из шкафа с документами припасенную заранее банку мясных консервов, пласт крепко посоленного сала, буханку хлеба, здоровенную луковицу и уже переложенную в миску квашеную капусту.

Мелкие армейские радости. Благо, никаких учений по случаю очередной приближающейся годовщины Великой бескровной в ближайшие дни не будет. Все занятия с личным составом традиционно ведет комиссар. Объясняет бойцам, как плохо все жили раньше, как хорошо все живут сейчас, какие открываются перспективы перед обществом и народом, и многое еще в том же духе. А на долю строевых командиров остаются лишь неизбежные разводы да тому подобные привычные дела.

Можно чуть расслабиться, посидеть в своей компании, раз появилась возможность. С кем служишь, с тем и обязан проводить вместе время — и на войне, и во время отдыха. Вместе служить, вместе жить, вместе умирать…

Да и ни в одной армии мира выпивка грехом не считается — пока она не влияет на службу. Лишь бы все находилось в рамках положенных приличий.

Освободили командирский стол, расставили закуску, стаканы, сели — ротный на своем месте, двое других — напротив командира.

Когда-то первый тост в офицерских застольях звучал за государя императора. Но многие ли это помнят? А пить за здравие очередных народных избранников и глупо, и противно.

— Что ж, раз, по уверениям отдельных офицеров, в мир приходит весна, так выпьем за ее скорейшую и окончательную победу! — Чижевский напустил на себя привычную бодрость.

— Ура! — дружно, но тихо, ни к чему прочим обитателям бывшей гимназии знать о посиделках, грянули субалтерны.

И слова давно такого нет. Но какие они взводные, если каждому при некомплекте приходится, как встарь, командовать полуротой? Разве — по официальной должности.

— Грачи скоро прилетят, — закусив, вздохнул Мельчугов. — А там и снег сойдет.

— И наступит царство грязи, — засмеялся Степанкин.

Ему нравилось быть офицером, командовать едва не сотней здоровых парней. Уж много лучше, чем горбиться в поле или на заводе. Но нравилось — еще не значит, будто молодой подпоручик отдавал службе все силы. Не манкировал, за этим Чижевский следил строго, но все-таки довольно частенько голова Степанкина была забита посторонними мыслями — о женщинах, иных удовольствиях, о своей значимости в глазах окружающих. Пусть профессия среди властей предержащих за профессию не считалась, но в мелких городках, куда забрасывала судьба, по привычке на военных смотрели с некоторой любовью. Гораздо лучше, чем в столице, где больше котировался кошелек или папка с бумагами под мышкой.

— Чем плохо — вечно приходится заниматься серьезной учебой лишь часть времени в году, — заметил Чижевский. — Но чем хорошо — в такие периоды ни один враг на нас не полезет.

— А у нас есть враги? — вновь расплылся в улыбке Степанкин. — Комиссар твердо говорит: нет!

— Враги есть у любого государства. И чем оно слабее, тем тех врагов больше. Наличие врага не обязательно означает боевые действия, однако готовыми к ним быть необходимо, — наставительно изрек капитан. — Для вас война — этакая забава, которая в реальности никогда не случится, и дай бог, чтобы так и было дальше.

— Не случится, Василий Федорович, — уже серьезнее ответил подпоручик. — Нечего нам сейчас делить и не с кем. Все решают политики, а им она к чему? Земли хватает, да и Европа не допустит еще одного кровопролития. Попробуй та же Польша на нас напасть, враз на нее так прикрикнут, весь свой гонор забудут.

— Как бы нам самим не закричать. Запомните, поручик, — Чижевский привычно повысил в чине младшего по званию, — что и как делают политики, их дело. Мы всегда должны готовиться к худшему. Служба такая. И ни в коем случае не рассчитывать, что пронесет и волки станут овцами. Только так мы сумеем выполнить свой долг. Учиться самим, учить солдат… А не только по барышням да крестьянкам бегать.

Прыснул Мельчугов. Он был полностью согласен с командиром, просто любовные подвиги Степанкина давно превратились в вечный повод для шуток.

Даже солдаты порою называли подпоручика не иначе как бабником, а то и иным, более неприличным словом.

— Нападут — встретим, — отмахнулся Степанкин. — Чай, не лаптем щи хлебаем, ложкой тоже пользоваться умеем.

— Умеем — а на стрельбу отводится в год пять патронов. В артиллерии дела не лучше. Но мы хоть на штык рассчитывать можем — если дух в солдатах воспитаем. А артиллеристы? На русское «авось»? Плюс сама армия настолько уменьшилась, что прежней силы уже не имеет. Польша многократно сильнее. И если бы она одна! И у нее в отличие от нас есть стремление к новым территориям. Благо, предлог самый благовидный — во времена далекие немало земель входило в состав Речи Посполитой.

— Кто тут мечтает о новых территориях? — Дверь распахнулась, явив взору собравшихся Терткова. Комиссар был молод, идеен, и его голубые глаза взирали на происходящее холодно и надменно. — Правящий блок ясно сказал: никаких войн не предвидится! У нас со всеми мир.

— А поменяется президент? — Чижевский не стал уточнять — заявленное с ораторских трибун вовсе не означает, что и у остальных так же мир с нами. — Помнится, один из кандидатов упорно призывает к распространению революции на все страны.

— Вот выберут — тогда и будем думать, — чуть сморщился комиссар.

Сам он принадлежал к иной партии, чем помянутый кандидат, и уже потому не разделял подобных взглядов на задачи юного государства.

— И вообще, не стыдно начинать праздновать Неделю революции заранее? Так вас до конца не хватит, — с укором добавил Тертков, кивнув на стол. Затем непоследовательно шагнул к шкафу, нашел там стакан и поставил на стол. — Наливайте тогда, что ли.

Новые времена — новые праздники. Преследование религии позволило учредить Неделю революции прямо посреди Великого поста. Не празднуешь — следовательно, скрытый контрреволюционер. И разговор с тобой короткий. Изволь отмечать годовщину Великой бескровной, начиная с восьмого марта по новому стилю, введенному для лучшего вхождения в единый демократический мир специальным Декретом еще лет десять назад. По старому же — с двадцать третьего февраля. И каждый день имеет собственное название — первый, например — Зачин, или День Бастующих Работниц. И так — до дня Свободы пятнадцатого по новому и второго по старому стилю. День отречения императора от престола.

— Мы и не празднуем. Просто сидим, отдыхаем, — отозвался Степанкин.

Конфликтовать с комиссаром ему не хотелось, хотя политику он, по примеру остальных офицеров, не жаловал. Нудное и муторное дело — запоминать всякие высказывания, даты, где — обличать, где — хвалить. И зачем? Жить надо проще, а забивать голову всякой ерундой — тем пусть лошади занимаются. У них головы большие, все вместят.

— Отдыхаете. А мне за вас потом целую неделю отдуваться. Нет чтобы помочь.

— Можно устроить строевой смотр в честь праздника, — невинно предложил Чижевский. — Красиво будет.

— Ты свои старорежимные замашки брось! Революционные парады проводятся только в больших городах. Эх, — Тертков взялся за стакан. — Давайте выпьем за то, чтобы всем нам хоть раз встретить праздник в столице!

Тост был хорошим. Главный недостаток воинской службы — судьба вечно забрасывает не в одну дыру, так в другую. Понятно, кто-то должен нести службу в самых захудалых местах, но ведь хочется, весьма хочется, оказаться в Москве. Там хоть есть чем заняться в свободное время. Да и уровень жизни не тот.

— Ничего, не век же нас тут держать будут, — прожевывая, пробормотал Степанкин.

Ему в чем-то было легче. Когда почитай вся недолгая жизнь прошла где-то на задворках, то кажется, повсюду так и должно быть.

С другой стороны, много ли смысла держать роты разбросанными на огромном пространстве? В случае войны небольшими силами ничего не сделаешь, и даже в мирное время хромает качество подготовки. Ротные учения не заменят батальонных и бригадных. Ни тебе артиллерии, ни кавалерии. Две лошади — командира и комиссара, пулеметная двуколка да пара хозяйственных повозок. Попробуй изобрази с ними атаку конницы!

— Надо будет до лагеря хоть в отпуск вырваться, — произнес Чижевский в такт раздумьям.

Ему вдруг очень захотелось оказаться в кругу семьи. Вроде и не холост, и не сказать, что женат.

Только на кого оставить роту? Помощники молоды, даже Мельчугов пока не справится. Одна надежда — штаб войдет в положение и выделит кого-то на положенный месяц.

— Отпуск — хорошо, — согласился комиссар. — Да ты бы не маялся, позвал супругу сюда.

Хотел добавить что-то похабное, но посмотрел на ротного, и желание отпало. А ну как не поймет дружеской, в общем-то, шутки! А все голубая кровь, старорежимные взгляды. Со Степанкиным намного проще.

— Чуть не забыл, — хлопнул себя по лбу Тертков. — Городской Совет собирается устроить праздничный вечер в День Освобождения. Мы все тоже приглашены. В программе — торжественные выступления, любительский концерт революционных талантов и ужин. Надо будет их тоже пригласить к нам. Хотя бы в День Революционной Армии. С речами проблем нет, несколько номеров солдаты тоже организуют, там, песни какие-нибудь, пляски, остается решить проблему с торжественным обедом. Не щами же с кашей гостей угощать!

— И женщин обязательно пригласить. Устроить танцы, — мечтательно дополнил Степанкин.

— Да ладно тебе с танцами! — отмахнулся комиссар. — Лучше скажи, где продукты взять?

— На базаре, где ж еще?

— Кстати, довожу до вашего сведения — ротные суммы расписаны впритык. Все дорожает, а казна отпускает средства на пищевое довольствие по старым расценкам, — напомнил ротный. — Положение — хоть рационы уменьшай. Или постные дни вводи. Предупредили, чтобы в этом месяце ни на какие прибавки не рассчитывали. Пересмотр будет после праздников. Следовательно, вступит в силу только с апреля.

— А праздничные? — вскинулся комиссар.

— Праздничные придется включить в общие расходы. Иначе до конца месяца не доживем, — Чижевский покосился на пустой стакан.

Нет, выпивали на свои, пусть денежное довольствие офицера даже по сравнению с царскими бедными временами выглядело вообще неприглядно. Мягко говоря — символически. И то, если удавалось получить его в срок. Но капитан с самого начала поставил службу твердо — никакого залезания в солдатский карман. Благо был поддержан в том и понимающим дух Мельчуговым, и упирающим на идейность комиссаром.

Довольно скудное солдатское довольствие раз в году, на Неделю Революции, становилось богаче. Дабы защитники свободы почувствовали праздник, привыкли к этим дням как к самым светлым в году. Вот и подкреплялись лекции и беседы накрытым столом, на котором находилось место даже водке — по чарке на человека. Зато — на протяжении целых семи дней. Другое дело — наверху не следили за ростом цен, и намеченные мероприятия оказывались под угрозой срыва.

— А если… — начал было Тертков и замолчал.

Он не ставил под сомнение слова ротного. Пусть капитан — белая кость, бывший слуга царю, и приходится следить за ним, однако в подобных делах следует признать его безупречным. Было бы — еще свое бы доложил, но не значится за ним никакого недвижимого имущества. Говорит, и не было давно. Странно, а Терткову казалось — все офицеры раньше были богаты.

Эх, завелась где-то на верхах откровенная контра, раз не дают толком справить великую дату!

— Что? — спросил Чижевский.

— Так, пустяки. — Комиссар признал пришедшую в голову мысль не годной. — Ох, чую, придется мне в политотдел смотаться!

Не слишком хотелось, но что делать? Работы для служивых сейчас не найдешь, продать из ротного имущества нечего, было бы — Чижевский бы не дал, а выкрутиться необходимо. Потом наедут из Комитета — а куда сам смотрел да почему не предупредил вовремя?

— Может, ну его на хрен, всяких гостей? — предложил капитан. — Устроим для главных небольшое представление. Штыковой бой там, чуть строевой, а потом предложим отведать обычную солдатскую пищу. Уж на десяток лишних ртов щей да каши найдем.

— Нет, должно быть все по правилам, — не согласился комиссар, потянувшись за бутылкой. — Не такой же гадостью угощать уважаемых людей?

Вокзал был невелик. В прежние времена поезда останавливались тут минут на пять. Высаживали одних пассажиров, принимали в вагоны других и катились дальше по необъятной стране. Но теперь следующая остановка была уже на новой границе с ее неизбежными проверками документов, таможенными досмотрами и прочими неизбежными и не слишком приятными прелестями, а здесь паровозы стали заправляться водой в последний раз перед рывком в иные края.

Собственно, поездов было мало. Два в день — в одну и в другую сторону. Остальное время вокзал был почти безлюдным, но к прибытию составов жизнь начинала ключом играть в его окрестностях. Работал буфет, по другую сторону здания оживал небольшой базар с довольно куцым выбором товаров — съестное, какие-то тряпки, поделки, конечно, что-нибудь спиртное из-под полы. И два-три извозчика застывали неподалеку на крошечной привокзальной площади в ожидании клиентов. Поговаривали об общественном транспорте, только денег на него у городского Совета не было, да и расстояния считались не настолько большими. Кому надо — пешком дойдет до любой окраины не за четверть часа, так минут за двадцать, двадцать пять. Ну, пусть за сорок — если речь идет о каком-нибудь прилегающем вплотную к местечку селе или хуторе.

— Сделаю дела, переночую в политотделе и завтрашним поездом вернусь, — в очередной раз повторил Тертков.

Дружбы между командиром роты и ее комиссаром не было. Сказывалась и разница в возрасте, и разные взгляды. Тертков мыслил глобально, в рамках программы своей партии, не поднимаясь до вершин политики всего правящего блока. Любил порассуждать о свободе, грядущем счастье, общих ценностях трудового люда и — не без зависти — о священном принципе частной собственности и необходимости всемерно поощрять мелкое предпринимательство. Чижевский после революции замкнулся в себе, из происходящего ничего не осуждал и не хвалил. Просто тянул служебную лямку, тщательно выполнял многочисленные предписания, однако, как чувствовал комиссар, все равно имел собственную точку зрения на армию, а на прочее старательно не обращал внимания. И не друг, и не враг, какой-то попутчик. Жаль, обойтись без таких, как Чижевский, было нельзя. Кто-то же должен заниматься чисто техническими вопросами до того момента, пока подрастет идейно подкованная смена! А эти, старые, того и гляди, изменят, предадут в самый тяжелый момент!

— Понял я. Пришлю кого для встречи.

Подразумевалось — и охраны. Если Тертков сумеет достать деньги, то лучше перестраховаться. Городок невелик, люди все на виду, тем не менее преступность наличествует. Вдруг кто пронюхает да решит сыграть ва-банк?

Гудок — и объявился долгожданный поезд со стороны Польши. В отличие от встречного, он тут не задерживался. Короткая стоянка, несколько человек залезли в вагоны, дальше — звон колокола и отправление.

«Уехать бы!» — с тоской подумал Чижевский, глядя вслед. Дорога комиссара займет пару часов, но ротному хотелось не в штаб, а в далекую столицу, к семье. И не женат, и не холост. Вдобавок служба который год не приносит радость, но все терпишь, ждешь, вдруг понадобятся твои умения? Власти меняются, но страна-то остается.

А вот и встречный. Пыхтящий паровоз выкатил следом полдюжины вагонов. Неизбежный лязг сцепки, и состав застыл. Предупрежденные о стоянке пассажиры первого класса стали выползать на перрон. Щурились от яркого, отражающего от снега солнца, посматривали по сторонам, ища, куда бы пройтись и чем заняться.

Судя по виду — почти сплошь иностранцы. С какого-то момента власти решили, что ни к чему простым свободным гражданам свободной страны покидать ее пределы. Едва не каждый так и норовит там остаться, а разве можно допустить подобное положение вещей? И потому работали полным ходом всякие комиссии и комитеты, в чью задачу входило проверить желающих на предмет контрреволюционности и многое другое. Пройти все препоны удавалось единицам, остальным отказывали в лучшем случае, а то и сажали за какой-то всплывший грех, вроде нелестного высказывания о порядках или косой взгляд в сторону портретов политических деятелей.

Грош цена той свободе, которая не умеет защищаться.

Большинство прибывших в последних, третьеклассных вагонах, которым суждено быть тут отцепленными, разумеется, были местными, и сейчас они волокли тяжеленные баулы мимо вокзала — в город. Дальше пути им заказаны, но хоть на какие-то расстояния можно перемещаться без всяких запретов. В свете царившей безработицы и повальной нехватки всего, подобные поездки для многих являлись единственным способом прокормить семью. Тут — дешевле купил, там — дороже продал, вот и заработал на кусок хлеба. И кем ты был в старые годы, рабочим, приказчиком, чиновником или инженером, никого не трогает.

Кто был ничем, тот станет всем. В полном согласии с песней.

Чижевский уже собрался уходить, когда заметил группу польских военных. Очередная миссия в соседнюю страну, не иначе. Гордые, надменные, в характерных конфедератках, они оглядывались, словно победители, и случайную станцию по пути считали безвозвратно своей.

Ничего не поделаешь. Отношение к стране формируется от господствующей там власти. Иную ненавидят, однако считаются с ней, иную не замечают в упор.

От вышагивающих офицеров внезапно отделился один, устремился к уходящему капитану, и поневоле пришлось остановиться и повернуться к нему.

— Василий, не узнаешь? — Поляк радостно остановился рядом.

— Казимир?

Рукопожатием не обошлись, прочувственно обняли друг друга. Мундир — одно, но коли объединяют воспоминания… Да и форма когда-то на обоих была одинаковой — включая полковой знак. Были времена, был славный Ингерманландский гусарский. А уж как он в войну гремел — австрийцы и германцы наверняка до сих пор забыть не могут.

Счастливые времена…

— Ну, как ты? — первым спросил Краевский. — Смотрю, все служишь?

— Куда я денусь? Да и ты, если не считать формы…

Сказано было без укоризны, но Казимир на всякий случай отозвался:

— Так и на тебе она иная. Странно, офицеры одного полка вдруг оказались военнослужащими двух разных армий.

И дружные невеселые улыбки. Кто мог предполагать, что единая прежде судьба станет разной в зависимости от происхождения и случайностей, занесших на тот или иной кусок бывшей необъятной страны того или иного человека?

Россия ведь не исчерпывается Москвой с прилегающими территориями.

— Подожди. Тут ведь должен быть ресторан. Давай хоть посидим, пока поезд стоит.

Чижевский невольно замялся. По правде говоря, его средств не хватало на самые скромные посиделки в любом заведении.

— У меня все равно рубли остались, — кажется, понял затруднения Краевский. — Не в Польшу же их везти! Там их даже не поменять толком. Больно курс низок. Подожди, только у начальства отпрошусь.

Несколько фраз, кивок в ответ, и старинный однополчанин снова рядом.

— Ну, как ты?

Уже звучавший вопрос был задан одновременно. Даже заказ еще не принесли. Просто на сей раз в ответе подразумевались подробности.

— Уже подполковник. Состою при штабе. Вот, посылали с миссией к вам, — Казимир с некоторой виной покосился на нарукавные нашивки приятеля.

Разумеется, в нынешних знаках он разбирался и видел, что ротмистр Чижевский превратился в капитана, то есть имел то же звание, лишь пехотное, хотя в Великую войну по убыли штаб-офицеров как-то временно даже командовал дивизионом, а последнее звание Краевского в Русской императорской армии на чин ниже — штабс-ротмистр.

И причины тоже лежали на поверхности. Польша крепила воинскую силу, а Московия, трудно называть Россией ее центральную часть без многих земель, жалела денег и потому упорно сокращала доставшиеся ей части. Дивизии превратились в бригады, полки — в батальоны. Если вообще не были расформированы очередным распоряжением очередного президента.

— Помнится, ты никогда не горел желанием переходить на канцелярскую работу, — напомнил Чижевский.

— Все надо пройти в этой жизни, — философски заметил Казимир. — В прошлом году посылали на обучение во Францию, вот и удостоился нового назначения. Зато появилась надежда на карьеру. Чем я еще могу заниматься?

На столе появился запотевший графин и соответствующая случаю закуска. Горячее обещали тоже, требовалось лишь подождать минут пять. Ресторан все-таки был при вокзале, и потому к приходу поезда блюда готовили заранее.

Забота о клиенте в первую очередь выгодна поставщику услуг.

Первую выпили молча, невольно вспоминая того, кому должен быть посвящен тост. Но скажешь слово — вовек не отмоешься. Даже Краевскому припишут такое!..

Эх, государь!

Зато вторую подняли за свой полк. Только и осталось вспоминать… Нет уже славной части, и даже неизвестно, куда подевалось овеянное победами святое знамя. Говорят, все было сдано в какое-то специальное хранилище, только где оно? Десятая кавалерийская дивизия раньше стояла на Украине, туда же, по идее, должна была вернуться, чтобы быть расформированной. В новой России не принято было слишком вспоминать о былых подвигах во славу Отечества. Как и о самом Отечестве, кстати. Завоеванная свобода гораздо важнее какого-то государства. Вдобавок провозглашенного тюрьмой народов, а еще прежде — мировым жандармом. Стыдиться своей истории надо, а не искать в ней повод для непонятной гордости.

И уж совсем понятным являлось отношение поляков. Для них совместное существование в одних границах было коварным завоеванием. В отличие от такого же пребывания в составе Речи Посполитой белорусских и малороссийских земель. Вот те века навеки овеяны неувядаемой польской славой!

— В последние годы нас, служивших в Императорской армии, старательно выживают со службы, — тихо, созвучно мыслям, сказал Казимир. — Словно готовят войну и боятся, не вспомним ли мы о прежнем Отечестве и прежней присяге. Так что имей в виду, Василий.

— А ты?

— У меня высокопоставленный дядя в Варшаве. Нет, типичный штафирка, зато с немалым весом в правительственных кругах. По своему либеральному прошлому, равно — и по богатству. А уж о тетке по ее замужестве говорить нечего.

Офицер говорил немного кривясь. Неудобно признаваться о протекциях. Но времена мирные, времена смутные. Да и не искал Казимир связей с сильными мира сего. Просто так получилось в восстановленном государстве.

Осуждать былого однополчанина Чижевский не хотел и не мог. Обычное дело. Да и служил Краевский всегда честно. Пять орденов вплоть до Владимира, два ранения…

Разговор перекинулся на семьи. Как раз принесли горячее, еще один повод выпить, и как не переговорить о близких? Тем более оба офицера женились уже после развала фронта. Вся разница — Чижевский уже был знаком с будущей супругой и лишь ждал конца войны для венчания, а Казимир нашел избранницу уже позже.

Кто же знал, чем закончится война? Не победой и даже не военным поражением, а ударом в спину в самый ответственный момент.

Прозвенел первый звонок.

— Пора. Служба, — Казимир щедро расплатился с официантом. Немного помялся, не зная, как сказать, и тихо выдохнул: — Василий, мне очень бы не хотелось встретиться по разные линии фронта. Учти, у нас очень нагнетают национальные чувства, кричат про историческую справедливость, отнятые земли и прочую дребедень. Война вряд ли, но какие-то конфликты с ограниченными целями возможны. Тут кусок урвать, там… Не знаю, у вас или у Украины… Просто имей в виду. Все политики одним миром мазаны, а я не ведаю, где хуже. У нас ли, у вас… Здесь ведь тоже не прежняя Россия.

— Спасибо, Казимир, — Чижевский поднялся. Кому уезжать, кому — оставаться.

Разводит жизнь. И только дружба остается…