«Долина смерти»

И. А. Лешуков Я не вышел из Мясного Бора…

До войны я работал учителем в школе поселка Павы. 10 июня 1941 г. призвали на военные сборы в Псков. Там и захватила война.

Стал я младшим лейтенантом, командиром взвода аэродромного обслуживания. Наш 56-й бао обеспечивал полеты истребительной авиации. Первый бой над аэродромом в деревне Рожкополье наши летчики приняли уже 22 июня. Мы — аэродромная обслуга — с тревогой следили за воздушным сражением. Силы были неравными — вражеские «мессершмитты» наседали со всех сторон. Хорошие машины, ничего не скажешь: обладали значительно большей скоростью, чем наши И-16. Ребятам приходилось туго, и тогда лейтенант Здоровцев пошел на таран… Насколько я знаю, это был первый таран в истории войны. Жуткая, отчаянная штука: летчик ведь идет на верную смерть. Через несколько дней подвиг Здоровцева повторил Миша Жуков и тоже погиб.

Всем известно, как стремительно наступали немцы в начале войны. Мы отходили все дальше на восток. Дно, Тайцы, Большой Двор… Под Тихвином из аэродромной обслуги сформировали стрелковый взвод. Вооружили, чем могли, и придали пехоте, оборонявшей Тихвин. Спустя два дня возвратился один солдат. «Дезертир!» — закричал на него комроты. «Да я один в живых остался, — отвечал солдат. — Командира разорвало в клочья снарядом, и всех остальных поубивало…»

Дали мне после этого машину — трехтонку, троих солдат и послали за Череповец готовить площадку для нового аэродрома. Добрались мы до Бабаева и занялись подготовкой летного поля. Вскоре по железной дороге прибыли платформы с авиабомбами. Но 8 декабря — радость: наши войска освободили Тихвин. Враг был остановлен! Мы вернулись в Большой Двор, но здесь подстерегала неожиданность — 56-й бао расформировывался: после тихвинской операции самолетов осталось мало.

Нас всех направили в пехоту. Я получил назначение во вновь образованную 2-ю ударную армию. Так в январе 42-го началась моя одиссея — участие в Любанской операции. Расскажу о ней лишь то, чему сам был свидетелем и очевидцем.

Добрался я на перекладных до Малой Вишеры. Расспросил, где находится отдел кадров 2-й ударной. Указали мне дорогу к Волхову. Иду пешком, мороз подгоняет. Едет полуторка. Остановил, прошу подвезти. Шофер предупреждает: «Учти, ездим под постоянным контролем немецкой авиации». — «Ну что ж, — говорю, — как все, так и я…»

Сел я в машину, но не успели мы тронуться — налетели «мессершмитты» и давай строчить из пулеметов. Шофер мой успел выскочить и спрятаться в канаве, а у меня дверцу заело. Пригнулся — пулеметная очередь по кабине. Спинку сиденья изрешетило, мне в валенок угодило — ничего, только пальцы задело. Немцы отстрелялись и улетели. Но машина наша ни с места — в мотор попали. Распрощался я с шофером и потопал дальше пешком. Отыскал в лесу, в землянке, отдел кадров, получил назначение в 57-ю бригаду командиром транспортного взвода 2-го батальона.

Было это в конце января. Наши войска уже перешли Волхов и прорвали вражескую оборону на западном берегу в районе Мясного Бора. Разыскал штаб бригады, располагавшийся в Новой Деревне. Мне говорят: «2-й батальон наступает на Спасскую Полисть. Надо обеспечить подвоз боеприпасов и продовольствия, эвакуацию раненых».

Нашел я свой батальон и застал такую картину. Личный состав выстроен на поляне. Выводят помощника комбата и зачитывают приказ: «За необеспечение наступления — к расстрелу!» И тут же приводят приговор в исполнение.

Доложил я о прибытии, а начальник особого отдела и говорит: «Вот вам и помкомбата».

Так началась новая служба. Каждый день батальон наступал на Спасскую Полисть, и все безрезультатно. Не такая уж это большая деревня, но взять ее за полгода нам не удалось. Немец сидел в Спасской Полисти с августа 1941 г. и успел превратить ее в неприступную крепость. В избах все углы срублены и пулеметы торчат. На церковной крыше установлены шестиствольные минометы. А у нас всей артиллерии — один танк с 45-миллиметровой пушкой. Стреляют по церкви, но все без толку: снаряды, как горох, от стен отскакивают… Один раз дала залп «катюша». Перелет — церковь осталась невредимой.

Каждый божий день наш батальон поднимался в атаку. С одними винтовками. Утром наступаем — к вечеру откатываемся. И остается к концу дня 30 процентов наступавших… Хороним, отправляем раненых в тыл, получаем пополнение. Чем дальше, тем все меньше подготовленными приходят бойцы. Сорокалетние деревенские мужики не знают ни как винтовку держать, ни что с гранатой делать… Приказ же каждый день один — наступать! И так неделя за неделей, месяц за месяцем…

В апреле случилось так, что весь КП (командир, комиссар и командир артдивизиона) с двумя десятками солдат пробрались в крайние дома Спасской Полисти и укрылись в подвалах. Протянули связь, но батальон откатился назад, и эти 23 человека оказались отрезанными. Мне звонят: «Обеспечь питанием!»

А как к ним пробраться — уму непостижимо. Между нами — открытое поле, р. Полисть, по берегу засели немцы. Направил солдат с термосами, хлебом в вещмешках. Немцы встретили их сплошным огнем. Первых поубивало, остальные вернулись ни с чем. Снова послал — опять не прошли. Мне приказ: «Помкомбат, явиться самому и накормить людей».

Говорю связному: «Дорога одна, пристреляна немцами. Если ничего не сообразим — убьют, как зайцев. Давай договоримся: выстрел — делаем три шага, падаем и прячемся за трупы» (вся дорога, выложенная камнем, была устлана трупами наших солдат). Пошли. Щелкнет выстрел — отскакиваем в стороны, за трупами хоронимся. В сотне метров от церкви — дом, разбитый снарядами. Под стеной видим дыру в подвале — мы туда, перебежками. Немцы нас заметили, с церкви стрельбу открыли. Кругом трупы наших товарищей — старший лейтенант, командир химвзвода, много других. Юркнули в подвал.

— Товарищ командир, — говорю, — по вашему приказанию явился!

А им, оказывается, уже поступило распоряжение: наступление прекратить, отходить. Ну, и мне приказ: вечером отправляться обратно в батальон. Вот такая ненужная горячность: «Явись, выполни команду — и все тут!»

Стемнело — мы со связным назад. Земля мокрая, жидкая, но к вечеру мерзлой коркой покрылась — любой шорох слышен. С церкви и услышали — стрельбу открыли. Пришлось с дороги убираться — полем ползти. Добрались благополучно. Назавтра и остальные Спасскую Полисть покинули.

А с продовольствием становилось все хуже. Зимняя дорога вышла из строя; кругом вода — ни пройти, ни проехать. Саперы проложили тропинку из сплоченных бревен — по ней пройдет только пеший. А много ли человек на себе унесет?

В мае мой транспортный взвод распался. Транспорт ведь какой был? Кони! А кормить их нечем. Крошили и распаривали березовые ветки — вот и весь корм. Лошади маялись животами и дохли, как мухи. Уцелевших резали на мясо.

С 25 мая, когда немцы перекрыли «коридор» у Мясного Бора, продуктов вовсе не поступало. 200 г конины на брата без соли и хлеба — вот и весь паек.

Вдруг вызывают меня в штаб бригады и назначают начальником подвижных складов бригады. «Какие склады, где они?» — «Инструктаж получите в Ольховке!»

Отправился я в Ольховку. Начальник снабжения, майор со следами оспы на лице, и начальник продснабжения старший лейтенант Веселов (ленинградец) говорят: «Вам предстоит ответственное боевое задание. Перейти линию фронта, найти тыловую базу снабжения у Малой Вишеры и организовать пронос продуктов и боеприпасов через линию фронта».

Посоветовавшись, мы решили, что переходить линию фронта лучше днем, внезапно. Дали мне серого коня (чтоб меньше выделялся), и я поехал в Новую Кересть. Речка Кересть сильно разлилась — переправился на пароме. А за речкой — открытое поле. Только сел на коня — появились немецкие самолеты: пять бомбардировщиков и три истребителя. Началась бомбежка. Тогда я быстро спрыгнул с коня, взял его за повод, а сам сел под коня. Не попали.

Выехал я на жердевой настил от Новой Керести к Мясному Бору. Уже видно поле перед деревней и перекресток шоссе, забитый подбитыми машинами и телегами. Оторвался я от леса — и галопом через поле к перекрестку. Сразу открыли огонь из минометов от Мясного Бора. Остановился — мины упали впереди. Несколько раз останавливался, прятался под лошадь. Проскочил перекресток и помчался к «Красному ударнику». Разыскал в лесу свою базу. Рассказал, как направлять солдат с продуктами и боеприпасами через линию фронта. Им надо обязательно находить тропинку из сплоченных бревен — иначе не пройти.

К вечеру отправился обратно. По мне снова было выпущено несколько мин, но обошлось. Приехал в штаб, доложил о выполнении задания и снова стал помкомбата, пробыв начальником этих несуществующих складов неполных три дня.

Весь июнь мы совсем не получали продуктов. Кончились боеприпасы. Лошадей всех поели, орудия утопили в болоте. То, что проносили на себе по сплоченным бревнам бойцы, — капля в море. Пытались доставлять нам продовольствие самолетами. Прилетали они, как правило, часов в 12 ночи. Но мало что доставалось: то самолет собьют, то мешки ухнут в болото. Однажды мешок муки все-таки выловили. Обрадовались, замесили болтушку, а поесть не успели — снаряд в котел угодил. К снарядам мы уже привыкли, как к камням, а вот что голодными остались — это обидно.

Единственной пищей были дохлые лошади. Падаль, черви ползают. Червей выскребем, разделим мясо и варим в котелках, кто как сумеет.

Вспоминается такой случай. Пошел я с пятью солдатами на базу получать паек на батальон. Собственно, от батальона к тому времени осталась половина: кто убит, кто помер, а пополнения с конца мая больше не прибывало.

База — простой настил в лесу на болоте, где разделывали лошадь. Получили свою норму и смотрим, как солдаты, рубившие тушу, делят кожу лошади по лоскуткам. Это они заработали: сварят и съедят. Соли и хлеба нет, а воды болотной вдоволь.

В это время налетели самолеты и начали бомбить лес. Но в лесу бежать некуда, и в болоте убежища не сделаешь. Мы как сидели, так и не сошли с места: убьет так убьет.

А майор, начальник снабжения, и старший лейтенант Веселов решили уйти в блиндаж. И надо же такому случиться, что бомба угодила прямо в этот блиндаж. Оба погибли.

В д. Глухая Кересть мы ходили по ночам за крапивой. Однажды случилась у меня встреча, которая до сих пор не выходит из памяти. На жердевом нас поджидала девочка в лохмотьях лет десяти — из местных.

— Дяденьки, дайте сухарика!.. — И ручонки протягивает — худые, в болячках. А где чего возьмешь?

23 июня меня вызвали в штаб бригады. Пробираясь по лесу к штабу, я случайно вышел к госпиталю. Он состоял из больших палаток, натянутых на сухом месте, но неспособных вместить всех раненых. На носилках, еловых ветках, плащ-палатках лежали под открытым небом сотни раненых. Облепленные мухами, комарами, многие уже не стонали — смирились с безысходностью… Позже я узнал, что эвакуировать этих раненых так и не удалось. В мае еще вывозили раненых по узкоколейке, но к июню дорога была полностью разбита…

Уже виднелся блиндаж КП, когда началась бомбежка. Одна бомба упала неподалеку, осколками ранило пятерых. Мне попало в ногу. Крикнул в сторону КП: «По вашему вызову явиться не могу: ранен». Перевязался, как мог, и отполз за кочку. Вижу, «костыль» — немецкий самолет-разведчик над самыми деревьями летает. Из винтовки сбить можно, да патронов осталась одна обойма, еще пригодятся…

Вечером из штабного блиндажа вышли командир 2-го батальона старший лейтенант Соколов и комиссар Михайлов. Увидели меня и говорят: «Помкомбат, передай, чтоб за нами не ходили. Каждый пусть спасается, как может». Они ушли, и больше я их никогда не видел…

24 июня все же нашлись офицеры, взявшие на себя командование разрозненными группами окруженцев. От кочки к кочке, где лежали раненые, передавалось: вечером выходим по сплоченным бревнам. В 24 часа пойдем на штурм немецкой обороны.

Чуть стемнело — все пришло в движение: кто заковылял, кто пополз к тропе из сплоченных бревен. И дальше по бревнам — молча, гуськом, один за другим… К Мясному Бору подошли часа в три. Немцы нас заметили и открыли ураганный огонь из всех видов оружия. Все болото в Долине смерти закипело от взрывов.

Все в дыму, чад, смрад… Люди сваливались с бревен — на тропе никого не осталось. Все лежат в болоте: живые, мертвые, раненые…

Я тоже сорвался с бревен. Перебитая нога не дает подняться: волочу ее, как колоду. Выполз на вывороченный сосновый комель и… уснул, несмотря на адский грохот.

Проснулся от необычной тишины. Наступил теплый летний день, а солнца не видно: еще не осел дымный туман. И леса больше нет: ни одного целого дерева не осталось, лишь обугленные стволы торчат, как головешки. Вся земля вокруг — в черных воронках. Ни людей не видно, ни птичек, ни бабочек… Надо куда-то двигаться: к немцам попадать не хочется. Присмотрелся — нет, не безлюден лес: вот один ползет, вот другой… Передают друг другу: в ночь с 25-го на 26-е собираемся на той же поляне, будем пробиваться через непроходимое болото.

К ночи собрались в установленном месте. Договорились соблюдать полную тишину, не кашлять, не стучать. Молча выползли на болото. Переползаем с кочки на кочку. Солнце взошло, когда мы выползли из болота. Ясное утро 26 июня. Привал! Выставили караул и тут же уснули.

Проснулись от криков: «Рус, иди к нам!» Смотрим — на опушке леса, в сотне метров от нас — немцы. Не стреляют: видят, что мы и так в капкане.

Выход только один — рывком через минное поле. А там сетка из мин, связанных черной проволокой. Все равно поползли. За мной ползет повар нашего батальона, шепчет: «Рывок, рывок надо делать!»

Но патронов ни у кого нет, и некому идти в атаку. «Ползем, — говорю, — назад, чтобы всем подтянуться для рывка». Перебираемся по трупам. В воронке — раненый лейтенант, еле дышит, рядом убитая медсестра — его перевязывала. Просвистела пуля — повара моего убило. Люди вокруг словно растаяли…

Ползу вдоль опушки. На краю воронки лежит лейтенант — обе ноги оторваны… Еще в сознании, пить просит. Зачерпнул ладонью ему воды из ямки, а перевязать нечем…

Увидел впереди целый блиндаж. Ползу к нему, вижу, что еще несколько человек пробираются. Снова появились самолеты. Летят так низко, что лица немецких летчиков можно разглядеть. «Ребята, давайте отстреливаться!» Но ни у кого нет патронов. Расползаемся в стороны…

Неожиданный удар в грудь. Пуля! И не разорвалась — выдавил ее пальцами. Слышу, немцы лес прочесывают.

Зарылся головой в мох между кочками — думал, что спрятался. А надо мной голос: «Оффицер!»…

Подняли. Подобрал я палку, заковылял. Пленных уже целая толпа. И с каждым шагом людей все прибавляется… Кто цел — заставляют раненых вытаскивать из болота. Собралось нас несколько тысяч. Выгнали на сухую поляну, оцепили проволокой, выставили охрану.

Наутро погнали в Сенную Кересть. Там, на площади, стали сортировать — раненых отдельно. Первый раз покормили: выдали по плиточке какого-то концентрата на двоих. Мы развели его в котелках, поели. Часа полтора дали полежать, потом проселочной дорогой погнали на Любань. Немцы — на лошадях, мы пешком. Кто отстает — пристреливают. Задние стараются обойти, вперед продвинуться, пока силы есть. Когда вышли из леса, я оглянулся. Вдоль Керести тянулась вереница пленных, казавшаяся бесконечной…

Добрались до Любани, переночевали в подвале овощехранилища. На следующий день повезли по железной дороге в Саблино. Пригнали на площадь, огороженную колючей проволокой. Дождь, грязь, ни травинки на голой земле…

Работает немецкая кухня. Нам дают по полкотелка жидкой болтушки 2 раза в день. Посуда есть не у всех, но люди умирают ежедневно, и котелки остаются. В стороне — изба, тоже за проволокой. Там тиф…

Спустя несколько дней снова подогнали вагоны — маленькие, товарные. Втискивали в них силой человек по 90 — только б дверь закрылась. Ехали в такой тесноте, что если руку поднял — уже не опустишь. Кто не выдержал и присел — в ногах задохнулся. Когда выгружались в Котлах, из одного нашего вагона десять трупов сняли.

В Котлах жили в двух длинных бараках, кто не поместился — на улице, за проволокой. От голода и болезней каждый день умирали несколько человек. Их складывали в телеги. Пленные впрягались и тянули трупы своих товарищей к заранее вырытым траншеям: 2 м глубиной, шириной в человеческий рост. Длинные траншеи, метров по 60–70… Все хочу там побывать: есть ли какая-нибудь табличка на этих тысячных могилах? Там все — из 2-й ударной…

В Котлах мы пробыли до ноября, после чего нас отвезли в Каунас. Жили здесь как в тюрьме. К окнам подходить не разрешалось — стреляли без предупреждения.

В 43-м появились вербовщики из РОА. Первыми поступать туда предложили украинцам («Украинцы могут свободно уходить в освободительную армию!»), потом — русским. Соглашались немногие.

Работы особой не было — гоняли лишь ухаживать за немецкими могилами. Но голод донимал основательно.

Однажды на построении отсчитали 30 человек (меня в том числе): «Три шага вперед!» Куда-то повели. Гадаем: на расстрел? Вывели за ворота, посадили в грузовик. Конвоиры-литовцы говорят: «Вас везут в село на работу».

Привезли в местечко Бойсаголо. Там располагалось казенное имение. Поселили в зернохранилище, накормили. Дали вареного гороху — кто сколько хотел. А мы голодные, предела сытости не знали. И заболели, понятно, все тридцать… Администратор накинулся: «Вы, коммунисты, не хотите работать!»

Отошли, стали работать в поле, ухаживать за скотом. Уже не голодали — картошки здесь давали вволю. И, жители подкармливали, несмотря на проволочное заграждение: то хлеба передадут, то сала. К молотьбе мы уже вошли в силу. Да и настроение поднялось: шел 1944 г., фронт продвигался к Прибалтике. Пришла пора и этому имению свертываться. Нас погнали к Неману. Мы шепчемся: «Ребята, за Неман нам никак нельзя!»

Послали однажды троих за водой. Охраны и собак нет — можно кому-то убежать. Договорились, что я побегу. Прошу ребят: «Вы только воду помедленней черпайте!»

Не доходя до колодца, юркнул в кусты. За ними ржаное поле. Я — по обочине, петляю, как заяц. Дальше лес спасительный, но направления не знаю, бегу наобум.

Ночь провел в лесу. Утром вышел к деревне. Постучал в крайний дом, попросил поесть. Дали хлеба и шпика, объяснили, как выходить. Переночевал в стоге сена, рассвело — опять в лес. Днем набрел на хутор — богатую усадьбу в густом лесу. «Ой, — думаю, — тут обязательно полицай!» Вышел хозяин — не спрячешься. «Ну, — думаю, — попался!» Но виду не подал.

— На восток правильно иду? — спрашиваю.

— Вы идете прямо к немцам в руки, — отвечает. — Здесь у немцев склад. Вчера поймали пятерых пленных, заставили рыть себе могилу и тут же расстреляли.

Литовец указал, как идти.

Прошел я поле, за ним — шоссе, немецкие машины мчатся на запад. Показался на опушке человек. «Попас! (товарищ!)… — окликнул. — Не бойтесь, — говорит, — я свой. Здесь стоят немцы, а вы идите туда». — И он показал за дорогу. Я не стал дожидаться ночи. Под дорогой труба — по ней перебрался на другую сторону. Спрятался в стогу сена, вечером вышел в Радвилижки под Шяуляем. Какое-то имение, работники живут бедно, в домишках с земляным полом. Пустили к себе, принесли поесть. Только принялся за еду — литовцы с винтовками: «А, попался!»…

— Ладно, — говорю, — заберете, только поесть дайте!

Оказалось, однако, что это были литовские партизаны. Спрятали меня на сеновале, за коровами. Еду туда приносили.

Через два дня появились наши танки. «Ну, Николай, выходи!» — обрадовали партизаны. Винтовку дали. «Пойдем, — говорят, — брать полицаев!» Список у них был человек на 12. Знали, что полицаи хорошо вооружены, у одного даже станковый пулемет имелся.

У леса расположилась наша воинская часть. Мы — к командиру, просим выделить отделение для захвата полицаев. Дали нам 9 человек.

Спустились в ложбину — избушка, две лошади привязаны, женщина снопы вяжет. «Где хозяин?» — спрашиваем. Она показала на поляну, где за жнейкой сидел крепкий 40-летний мужчина. «Старший полицай!» — узнали партизаны. Мы к нему: «Сдать оружие!» Сначала отказывался, потом зашел в пшеницу, вынес винтовку и три обоймы. Отвели мы его в комендатуру. Меня тоже забрали — в фильтрационный лагерь. И начали допытываться: «Признавайся, как сотрудничал с немцами?»

Но как признаться в том, чего не было? Рассказываю каждый день одно и то же, как в плен попал — не верят. Повезли в Подольск, под Москву. Тоже лагерь за колючей проволокой. Здесь из бывших пленных офицеров формировались штрафные батальоны для взятия Будапешта. Всех — рядовыми: «Своей кровью оправдаетесь!» Многих моих соседей по бараку уже отправили, а со мной все тянут и тянут: «Пиши да пиши!» Раз десять уже описывал, как в плену очутился, но, видно, ждут, чтобы напутал чего или сбился.

Как-то вызывают на очередной допрос и неожиданно предлагают: «Согласен работать на Востоке в войсках НКВД?»

— Что ж, — говорю, — если считаете способным, отказываться не имею права…

Так в марте 45-го попал я в Кузбасс, в город Прокопьевск Кемеровской области, в лагерь военнопленных немцев — помощником начальника отделения. Пришла Победа — стал проситься домой. Отпустили, как учителя, в марте 46-го.

Вернулся я в свои Павы, где и живу по сей день. Все бы хорошо, но плен — пятно на всю жизнь. В партию хотел — нельзя, за Ленинград воевал — медали не удостоился… Да и все первое формирование 2-й ударной не считается воевавшим за Ленинград. Давно хотелось сказать об этой несправедливости, но из военного ведомства мне ответили: «Вопрос относительно 2-й ударной армии является вопросом особого мнения…» После такого ответа я с горечью и обидой в душе замолчал.

Хочется, чтобы люди хоть через полвека узнали правду о тех днях. Любанская операция отвлекла на себя десять немецких дивизий от Ленинграда. Что было бы с Ленинградом, если бы эти дивизии немцы повернули на город?

Прорвать блокаду тогда не удалось, но виноваты ли в этом воины 2-й ударной? Они стояли насмерть, и многие остались навечно в волховских болотах. Ничем не запятнали себя и тысячи русских солдат, оказавшихся в фашистском плену 26 июня 1942 г. Такая уж выпала нам судьба, и не мы в ней повинны…

И. А. Лешуков,

учитель,

бывш. помощник командира 2-го батальона 57-й осбр