«Если», 2009 № 03

«Альтернативная реальность»

Дорогой друг!

Вы любите фантастику, причем не только читать? Вы потихоньку пишете рассказы и прячете их в стол? Присылайте свои работы на постоянный конкурс для начинающих фантастов «Альтернативная реальность». Подробности — на сайте www.esli.ru.

В минувшее полугодие лучшей работой жюри признало рассказ Ю.Гузенко «Возвращение».

Гузенко Юрий Юрьевич родился в 1966 году в селе Свердловка Ворошиловградской области УССР, в семье военнослужащего. Образование среднеспециапьное. Учился на филфаке Уссурийского пединститута, но «андроповским» призывом 1984 года был мобилизован в стройбат; высшего образования с тех пор так и не случилось. Род занятий трудноопределимый — в диапазоне от кабачного музыканта до докера и от кочегара до прапорщика Российской армии. Работал каменщиком и корреспондентом в «районке». В настоящее время — директор небольшой строительной организации в Приморье и, одновременно, редактор собственной еженедельной газеты. Нынешний рассказ — первая публикация в жанре.

Поздравляем победителя, а всем участникам желаем успеха!

Жюри конкурса

Юрий Гузенко Возвращение

Голова сохранилась так себе. На щеках — политически вредные оспины, одно ухо отсутствует, нос отбит, а на его месте проглядывает металлическая арматура. Отчего известные на уровне генной памяти усы — под арматурой — смотрятся странно. Еще и фуражка в зеленой краске. Но не узнать голову все-таки было нельзя. Никак. Один из молодых — белозубый, чубатый, с сигареткой, повисшей на губе, — положил руку голове на затылок. Другой — бритый, спортсмен по виду — встал в боксерскую стойку, целясь кулаком в выщербленное ухо. Смотрели на третьего, с фотоаппаратом-мыльницей.

— Егор, не будь жлобом, дай покурить дяде! — фотограф глянул на белозубого и чубатого.

— Не-е, у него трубка есть. Пацаны, я где-то читал, дядя этот — наш мужик, он, прикиньте, в трубку папиросы крошил!

— Да ты ж только туалетную бумагу читаешь, скажи еще, у него папиросы с травой были!

Заржали. Аношкину эти трое почему-то не нравились. Он стоял на песке метрах в десяти и наблюдал за ними уже несколько минут. Белозубый забрался на голову и оседлал ее, спортсмен метил ногой в отбитый нос, а фотограф, выбирая ракурс, встал на колено. Аношкин выбросил дотлевшую «Приму» и подошел к троице:

— «Герцеговина Флор» назывались его папиросы. Без травы. Этот дядя по-другому прикалывался. Я б, ребятки, на вашем месте фоток на память делать не стал. И пленочку, того, засветил. А то вдруг завтра с утра тридцать седьмой случится, а не июль две тысячи восьмого. Приедут за вами, фотографии изымут, что тогда запоете?

Сергей Аношкин поправил кобуру и пошел вверх по тропинке крутого речного берега. Он не видел, как фотограф открыл мыльницу и выдернул из нее кассету с пленкой.

— Ты че, Костян, сдурел? — спросил у него спортсмен.

— Да ну его на фиг, пацаны, — фотограф вытягивал на свет белый черную кожу фотопленки, — этот же и приедет. Хором петь станем?

Берег реки Ладанки осыпался. Когда-то здесь был лесопарк и большой клуб. Перед клубом, синхронно вытянув в его сторону бетонные правые руки, стояли двое великих: один — при кепке и старорежимной бородке, второй — в фуражке и с усами. Усатого без малого полвека назад сняли глухой ночью с невысокого постамента, тулово разбили на части, а голову закопали на высоком берегу Ладанки. Потом, оказавшись вдруг в стране победившего капитализма, жители райцентра Ла-данец никак не могли привыкнуть к отсутствию электричества и отопления. Особенно зимой. Однако вскоре наладились мастерить коптилки для освещения, а для тепла и уюта установили в хрущобных квартирках печки-буржуйки. Сама по себе решилась проблема с дровами. В какой-то особенно неуютный январь враз лесопарк над речкой вырубили. Пеньки крутой речной склон удерживать уже не могли, и берег потихоньку сползал вниз. Бетонный остаток соцреализма выкатился на речной пляж этой весной, после очередного оползня. Казалось, голова росла прямо из песка. Сюрреалистичное местечко сразу стало у ладанцев популярным. Бабки торговали подле семечками, юродивый Лиходеев объявлял концы света и пришествия, молодежь назначала свидания «у черепа». Вечерами под сенью головы попивали разное и, естественно, дрались. Словом, для участкового Сергея Аношкина голова вождя была постоянным источником неприятностей.

Развалины клуба и стоящая одиноко скульптура в кепке остались позади. До отделения, если срезать дворами, оставалось недалеко. Пятница, четыре часа дня, сейчас зайти, сдать «макар» — и в кассу к Лидочке. Зарплата за месяц, отпускные, премиальные — получалось совсем недурно. Заявление на отпуск с понедельника, Сергей знал, было подписанным, в субботу плюнет на все и воспользуется конституционным правом на два подряд выходных. Эх, хорошо! За стеклом дежурки маячил громадный нос Паши Граматикопуло.

— Аношкин, а Аношкин, пойдешь копать картошку? — грек заржал шутке, которую произносил всякий раз, когда встречался с Сергеем.

— Вали в Грецию, — так же дежурно отмахнулся Сергей, проходя мимо.

— Серёг, подожди. Ильин сказал, как появишься, к нему зайти.

— Это на кой? — визитов к начальнику отдела майору Ильину участковый не любил. Так и жди какой-нибудь гадости.

— А вы, русские, нам, грекам, не докладываетесь, — название гордого народа Паша произнес с ударением на втором слоге.

— Ага, афинянин. А почему тогда твой дед Зяма в Тель-Авив свалил?

— Дежурный! — пульт у Граматикопуло заговорил голосом начальника отдела. — Аношкин прибыл?

— Так точно! Я ему, Иван Алексеевич, говорю, чтобы к вам шел, а он кочевряжится!

— А ну, Аношкин, в кабинет поднимись. Жду. — Ильин отключился.

— Иди, расист. Шеф тебя все равно еще на подходе к отделу из своего окошка спалил.

Аношкин вздохнул, поправил кобуру и пошел. На второй этаж в кабинет начальства.

Иван Алексеевич Ильин был человек большой, краснолицый, со стрижкой бобриком. Свой мясистый нос майор всегда держал по ветру, а глаза имел голубые и добрые.

— А-а, Серёжа! Ты проходи, проходи, чего встал. Присаживайся. Ну, как день? Замаялся?

«Мне кранты», — грустно подумал Аношкин, а вслух бодро ответил:

— Без особых происшествий, товарищ майор. Экипаж вызывал, они двух пьяных из парка увезли, и Лиходеев утром опять вещал, ведро зеленой краски на голову вылил.

— Чью голову?

— Ну, памятника. Возле речки.

— Целое ведро? Где ж он ее взял-то, поганец? Беда с этим генералиссимусом прямо. Хоть опять закапывай, да?

— Без надобности, товарищ майор. К следующему году ее все равно в песок затянет. Голову, в смысле.

— Ну да, ну да. Я ж тебя чего звал, Серёжа. Ты, слышал, в отпуск собираешься?

— Так вы сами рапорт в понедельник подписывали, я же по графику…

— Да ты не волнуйся так, — перебил обеспокоенного Аношкина Ильин. — Дело-то пустяковое, скатаешься в соседнюю область, в понедельник вечерком дома будешь. Финчасть хорошие суточные даст, а за выходные мы тебе отпуск продлим, да?

— Зачем в соседнюю? — хмуро поинтересовался Сергей.

— В Таёжное, детдом там, ребеночка одного отвезти надо.

— Ребеночка?!

— Девчоночка, двенадцать годков. Ее у нас из детприемника забрать и к ним, в Таёжное, сопроводить.

— Товарищ майор, — сухо заговорил Аношкин, — я участковый, причем здесь какая-то девчонка? И у нас в области свой детдом есть. Почему не к ним? А тетки в соцзащите, они все вымерли, что ли? И вообще, Свиридова у нас в детской комнате, пусть она везет, раз уж так надо!

— Ты не кипятись, участковый. Я тебе не теща, нечего орать. Вот так. А Свиридова в управлении, сборы у них. Вообще, в отделе людей нет, не тебе объяснять. На дамочек из соцзащиты ты тоже зря не гони. Не справятся они, девчонка с характером, все сбежать норовит. А ты же у нас орел! Десантник, отличник боевой и политической, лейтенанта вот получил! Так что давай, давай Серёжа. Скатайся, места посмотришь, на обратной дороге пивка попьешь…

— Не видел я там чего, — пробурчал Аношкин. — А почему все-таки в Таёжное?

— Заведение у них там профильное, да. Детки, они же разные…

— Так это… Она нормальная или как?

— Ну, все. Хватит. Давай в приемник, там познакомишься. Командировочные и суточные на двоих в финчасти получишь. Поезд у тебя, — майор глянул на часы, — через три часа. Можешь дежурку взять, к Светлане своей заедешь, скажешь. Свободен, лейтенант, я вас больше не задерживаю.

— Есть. — Аношкин по-строевому четко повернулся кругом и пошел к выходу. И уже взялся за аляповатую, под бронзу, дверную ручку, но Ильин его остановил.

— Ты оружие-то не сдал? И не сдавай, не сдавай. Вернешься, потом уже.

Злой, ничего не понимающий Аношкин трясся в дежурном «козле». Разговор со Светланой хорошего настроения не прибавил. Жили они вместе уже почти три года, собирались расписаться, чтобы уже все, как у людей. Только Светлана, владелица небольшого магазинчика на окраине Ладанца, терпеть не могла Сергеевой службы. «Ну, чего ты в своей ментовке нашел? — как всегда, заводясь с пол-оборота, спрашивала Светлана. — Увольняйся, вместе будем делом заниматься. Я ведь одна и с поставщиками, и с налоговой, и за прилавком. Девки воруют, с грузчиками сладу нет… А ты, блин, Анискин местный, с ал-кашней и идиотами всякими возишься!» Возражения Аношкина о том, что к коммерции он не приспособлен, а участок у него хороший, алкашей мало, идиотов вообще нет, если не считать Лиходеева, распаляли Светлану еще больше. Сейчас же, узнав о командировке, — а это значит, поездка к матери на дачу завтра срывается, дверь у нее на веранде останется не чинена, крыша на сарае не перекрыта, — повернулась и ушла в подсобку, зло хлопнув дверью.

В детприемнике сержант, отдавая сопроводительные документы, сочувственно спросил:

— Это ты, значит, дичка повезешь?

— Кого? — не понял Аношкин.

— Ну, дичка, девчонку эту ненормальную.

— А она что, в самом деле?… — не закончив фразы, упавшим голосом спросил участковый.

— Да кто ее знает! Дикая. Вот поверишь, я с батей на секача ходил, там же махина, прет на тебя, как паровоз. И то такая жуть не брала, как эта белоглазая глянет, если что не по ней. Вон, Выдра и Штопор на что отморозки, а перед ней смирные сидят, Штопор только постоянно в туалет просится. Перед белоглазой на парашу стесняется. Это Штопор-то!

Станционных безбашенных бродяг Выдру и Штопора Сергей знал. Пацаны, одному только одиннадцать исполнилось, другому — тринадцать, в своей безудержной ярости нагоняли страху даже на взрослых, здоровых мужиков. Они — девчонку боятся?!

— А чего вы их вместе держите? Не положено ведь.

— А у меня здесь что, «Хилтон»? Других номеров в нашем отеле нет. А ее только выпусти из-за решетки, ищи потом ветра…

— Я чего-то не пойму, друг. Хоть ты просвети. Что с ней за суета такая, меня вот в сопровождающие из отпуска, можно сказать, сорвали. Она что, старушку за двадцать копеек топором грохнула?

— Да кто ее знает! — не став утруждать себя разнообразием лексикона, повторил сержант. — Только эти, из спецухи, которая в Таёжном, за ней сюда уже третий раз приезжают. А она бегает.

— Зачем?

— Да кто… — начал было снова сержант, но отчего-то запнулся, почесал под козырьком форменной фуражки и продолжил: — Не знаю. К отцу она сбегает, что ли.

— Так у нее отец здесь?

— Был. Да весь вышел.

— Это как?

— В буквальном смысле. Вышел из дома утром, и все. Нету человека. Сгинул.

— Бич?

— Да приличный вроде. Учителем в Киевке был. Жил с дочкой один, баба померла, что ли. Или ушла. Не знаю. Ты лейтенант за документики распишись и бери — почитай, там на нее дело личное есть. Вот, — удовлетворенно сказал сержант, внимательно посмотрев, как Аношкин расписывается в журнале. — Ты не уходи, я за ней пошел.

— Подожди, сержант. Ты говорил, за девчонкой из Таёжного приезжали?

— Ага. Только они в этот раз сразу и уехали. Узнали, что она у нас, начальству твоему позвонили, я еще слышал, как эта, которая у них за старшую, твою фамилию называла.

— Мою?!

— Ну, или переспрашивала у твоего шефа, я не понял. Я пошел, короче, а то слышь, Штопор опять до ветру просится.

Аношкин раздраженно бросил тонкую картонную папку на подоконник. Достал за фильтр сигарету из пачки. Поездки ради взял в киоске какие-то фирменные, хотя и подсел со срочной на «Приму». Вот тоже, еще один повод для замечаний. Светлана ему и «Кент» всякий приносила, и еще что-то, а Сергей упрямо травился привычными: «Ну что ты как бомжик, Серёжа? Даже твоей зарплаты на нормальное курево хватит. И я ведь не нищая, а перед подругами неудобно, когда ты свою махру достаешь. Давай я тебе трубку подарю и табак буду покупать. Турецкий. Или эти сейчас есть, сигариллы. Очень симпатично». Сергей привычно отмалчивался, улыбался, обнимал Светлану за плечи, и она обмякала, прижималась к нему упругой высокой грудью, начинала лепетать что-то…

— Эй, лейтенант, — раздался за спиной голос сержанта. — Кончай перекур, принимай клиента!

Сергей тряхнул головой, посмотрел недоуменно на измятую в пальцах сигарету и повернулся.

Девочка была маленькая, худенькая, ростом едва тянула на десятилетнюю. Одета в слишком большой для нее джинсовый комбинезон, делающий фигурку еще тоньше. На светлую кофточку с отложным воротничком каскадом спускались вьющиеся каштановые волосы. А глаза… «И совсем она не белоглазая, как этот парень сказал, — подумал Сергей, — вон они у нее какие… Оленьи».

Девочка посмотрела на Аношкина внимательно и как-то… осторожно.

А потом улыбнулась.

Бабка посуетилась, снова перебирая свои бесчисленные котомки-узелочки-пакетики, затем каким-то немыслимым образом умудрилась уцепить их все разом обеими своими ручками. Бабкины ручки походили на лапки мелкой хищной птицы. Сергей открыл перед ней дверь купе. Закрыл. В купе сразу стало тихо. Перестук колес, поскрипывание вагонного скелета — не в счет.

— Твои штучки? — спросил Аношкин у девчонки. Та сделала удивленные круглые глаза, потом повернула голову к закрытой двери и быстро показала язык.

Нет, бабка Сергею тоже не понравилась. Было в ее суетливости и причитаниях что-то ненастоящее, даже отталкивающее: так суетятся казенные плакальщицы на чужих, безразличных им похоронах. «Девонька-то, ягодка лесная, красавица дочка отцу досталась. Вот помощь-то в старости, а? А чего ж молчим, чего не поздороваемся, а конфетку хочешь?» От бабки как-то сразу разболелась голова, и Аношкин от всей души пожелал, чтобы не было ее в их купе, мест тем более — вагон почти пустой. И вышла бабка, и долго визгливо ругалась с проводником, и слышно было — дверь в купе не закрылась плотно, — как проводник, пожилой, грузный усатый дядька, сказал: «Ладно, идите в соседнее, там нижняя полка пустая. Только не кричите так, голова болит».

А пока бабка склочничала, девчонка подсела ближе к Аношкину, потрогала кожаную кобуру «макара», висевшую у того на боку и, глядя на Сергея, попросила: «Дай!»

— Еще чего. Это, милая, оружие. Табельное. В чужие руки давать не положено. Тем более, в детские. Ясно?

«Дай!» — потребовала девчонка, и Аношкин вздохнул, достал пистолет, вынул обойму, передернул затвор и спустил сухо щелкнувший курок, направив ствол в сторону и вверх.

— Держи, Редиска. Если что интересно будет узнать, спроси. Я-то с оружием разным с детства, у меня батя — охотник, я сам из берданы белку в глаз бил. А потом, знаешь, десант. И не жалею… Э-э, ты чего?! Ну-ка дай его мне! — Сергей буквально выдернул «Макаров» из рук девчонки.

Потому что в тонких ее руках пистолет стал вдруг вытягиваться, терять свои строгие формы, расплываться. Теперь Аношкин держал его в правой руке, и вокруг металла рассыпалась, таяла голубая искрящаяся дымка. Железо оказалось таким холодным, что жгло руки. Сергей вставил обойму, щелкнул предохранителем и убрал ствол в кобуру. Тут как раз зашла бабка, молча и суетливо собрала последние котомки и вышмыгнула в вагонный коридор. Аношкин, почему-то совсем не удивляясь, легко связал исчезновение старухи с той фигней, которая происходила с его пистолетом.

— Нет, ты мне, Редиска, глазки не строй. Ствол испортила, старого человека выгнала. Как дальше жить будем?

«И ничего я не испортила. Все там целое. А эта бабка-ёжка — вредная. И еще какая-то, я не успела понять, а она сразу убежала», — девчонка выпалила информацию разом, очередью, а потом забралась на полку с ногами, поджала их под себя и уставилась в окошко. За окошком была тайга.

Аношкин тоже поглядел на тайгу, потом на девочку, подумал, что так и не просмотрел содержимое папки, полученной в детприемнике. А сейчас изучать ее было Сергею почему-то неудобно. Глянул на часы: восемь, пять минут девятого. Поезд уже час как идет, Аношкин вспомнил, что во рту у него крошки с полудня не было. И малая только мороженое на вокзале съела. Сергей сомневался, что в приемнике ее чем-нибудь кормили.

— Слушай, Редиска, пойдем пожуем чего-нибудь? То есть не так. Поднимайся, пойдем чего-нибудь пожуем. Без возражений. Что, мороженое? Мороженое у тебя час назад было. И это не еда. Подъем, говорю. Я сам голодный.

В тамбуре столкнулись с теткой-тележницей. Пока она проталкивала мимо гремящую металлическую конструкцию, Аношкин зацепился взглядом за разложенные на лотках булочки с колбасой, призывно позвякивающие пивные бутылки и совсем уж затосковал. Жрать хотелось! Разминулись в переходе между вагонами с двумя парнями: в одинаковых спортивных костюмах, стриженые коротко, на ногах у обоих, не сочетаясь со спортивным верхом — тяжелые армейские берцы. Тот, который повыше, неловко спрятал правую руку за спину. В воздухе пахло специфически сладким дымом.

Вагон-ресторан оказался почти пустым. Теплая компашка собралась в другом его конце, тянула из бутылок и комментировала подвиги супермена. Лысый супермен на экране висевшего под потолком телевизора азартно откручивал кому-то голову.

— Что кушать будем? — официант был молодым, в вышитой косоворотке, с тонкими усиками и зачесанными на пробор гладкими волосами. К нему так и тянуло обратиться: «Эй, человек!» А потом ввернуть что-нибудь этакое, про четвертину и осетрину.

— Девочке на первое — суп, тут у вас с фрикадельками, и спагетти. Да, правильно, с курицей. А мне борща, картошки с мясом, огурчиков соленых. Хлеба куска четыре. А запить… Нет, ты на меня, Редиска, не зыркай. Никакой колы, пузо болеть будет. Ей соку большую пачку. Ананасового. А мне… Ладно, пару пива. Светлого. Без-без, без нее, родимой, — отверг предложение человека «по водочке» участковый. — И, друг, прошу, давай скоренько. Устали мы и есть хотим.

— Мы мигом! — склонившись, совсем как трактирный начала прошлого века, официант ловко смахнул полотенцем с чистого столика несуществующие крошки и исчез.

Борщ был наваристый и густой, с кусками мяса и щедро посыпанный зеленью. Аношкин и не заметил, как заглотил весь. Девочка тоже увлеченно орудовала ложкой, потом отодвинула пустую тарелку, взяла вилку и принялась за спагетти. Ели молча. Сергей откинулся на спинку сиденья и открыл никелированной открывашкой вторую бутылку пива. Захотелось спать.

— Эй, Редиска, а чего мы с тобой до сих пор не познакомились? — девочка уже вылавливала клубнички из вазочки с мороженым. Его тоже потом заказали. — Вот меня Сергеем зовут. А в твое личное дело я не глянул, не люблю я их, бумажки эти. Бумажки в «делах» совсем другими становятся. Читаешь, уже не человек перед тобой, а какой-нибудь подозреваемый. Так знакомимся?

«Рита», — сказала девочка.

— Рита, — попробовал на вкус слово Аношкин. — Рита — рио-рита, да? Ну, помнишь, музыка такая была: та-та та-та-та-та? — узнаваемо пропел участковый. — Слышала?

«Не-а, — сказала Рита, — меня папа Марго звал. Когда веселый был и шутил. А так всегда — Рита».

— Марго, это Маргарита, что ли? Знаменитое имя. Я книгу одну читал, потом расскажу. А мама тебя как называла? — с устатку пиво подействовало на Аношкина расслабляюще, и он разговорился.

«Никак, — отрезала вдруг Рита и резко поднялась, — пойдем, я спать хочу. И писать».

— Ну, пойдем, — растерялся слегка Аношкин. — И в самом деле, засиделись что-то. — Поднялся из-за неудобного столика и таки ж позвал: — Человек! Счет подай!

— Уже уходите? — трактирный появился, будто из воздуха. — А девочке шоколадку не купите? Девочка у вас вон какая хорошая. Вы-то ей все что-то рассказываете, а она сидит, слушает, словечка не вставит. Умничка!

— Да? — невпопад удивился Аношкин, протягивая деньги. — А мне казалось… Пошли, ладно. Шоколадку, человек, тоже гони. Пойдем, Ритка, спать. Ну и писать.

Ох, и злой был Аношкин! Всем родственникам майора Ильина икнулось — до его прабабушек и прадедушек. Очень, кстати, странных существ — так мог бы решить любой посторонний, услышь он, что говорит о родне майора участковый Аношкин. Досталось даже греку Граматикопуло и его деду Зяме, хотя тот уж точно был не при делах. Но больше всех лейтенант ругал себя. Урод, пивка попил, расслабился. Чуть девчонку не угробил и себя за компанию. Придурок.

Так думал Аношкин, хотя, если разобраться, не был он виноват в произошедшем. Засада поджидала Сергея и Риту в тамбуре их вагона. Лейтенант открыл дверь, пропуская девочку вперед, и еще удивился: что давешняя бабка-попутчица в тамбуре делает, неужто курит? А потом он шагнул вслед за Ритой и увидел, как она обмякает, безвольно оседает на пол, но не падает. Потому что руки у бабки оказываются очень длинными и ими подхватывает она девочку, тянет… А вокруг чертов зеленый туман, и не дает он сосредоточиться и времени не дает понять, что происходит, а сбоку, справа парень, тот, в спортивном костюме, который папироску с дурью прятал. И парень этот сильно бьет Аношкина ногой, закованной в тяжелый армейский ботинок, но лейтенант все же успел немного повернуться, и удар его не выключил, а отбросил на второго «спортсмена», который стоял у противоположного окна и держал в правой руке что-то черное и пугающе незнакомое. И налетая на него, Аношкин что было сил боднул «спортсмена» головой в лицо, что-то хрустнуло, а Сергей схватил его, как девушку в танце, за талию и швырнул на второго, который снова собирался ударить. «Макаров» уже в руке, Аношкин снял его с предохранителя, загнал патрон в ствол и кричит страшно что-то обоим парням, но ни звука не слышно, а двое сейчас уже бросятся, и Сергей выстрелил.

«Макаров» и так грохает, будь здоров. А уж в замкнутом пространстве — оглохнуть можно. Только грохота не было. И выстрела тоже, хотя Сергей жал и жал на курок. Ну, согласитесь, нельзя же считать выстрелом тонкий синий луч, вырвавшийся из ствола и превративший обоих нападавших… Во что?! Но это потом разберемся, Рита где?! «Ри-и-та!!!» — закричал Аношкин, и звук вдруг появился и оказался громким, очень громким. Рита сидела на полу: глаза открыты, и дверь тамбура открыта, и видно, как улепетывает по вагону черной тенью бабка-попутчица. Зеленый туман поднялся вверх и втянулся в решетку вытяжки. Исчез. В углу комком лежали пустые спортивные костюмы, валялись берцы. Сергей потянул красную с желтыми полосами куртку. Из нее посыпалась теплая серая труха. Под курткой лежало то, что держал в руке один из нападавших — странная в своей несимметричности металлическая на вид коряга. Аношкин протянул руку.

«Нельзя! — резко сказала Рита. — Тебе нельзя брать это в руки. Отойди…»

— А что, собственно, это за штуковина? — не для того, чтобы получить ответ, а, скорее, просто пробуя голос, спросил Сергей. — Нет, вообще — все это?

Рита уже поднялась и взяла Аношкина за руку: «Пойдем. Пойдем, они пока не придут. И постой здесь, около двери. Мне… в туалет надо».

— А-а, ну иди. Я постою, конечно, а чего мне не постоять, ты мне только, Редиска, когда выйдешь, объясни, как я теперь из этой… — участковый посмотрел на пистолет, который все еще держал в руке, — из этого зачеты по стрельбе сдавать буду, а? И что, вместо предупредительного выстрела при задержании буду давать сигнал в воздух, а? Один синий сигнал и один зеленый свисток. Держись, шпана, всех засвечу… И засвищу. Нет, а как я этих каратистов, ты видела? А чего это за фигня у того в руке была и вообще, что…

Они уже сидели в купе, а когда туда зашли, Сергей и не заметил. Не помнил. Усатый проводник-дядька принес чаю и пачку печенья.

Странно: вроде поел нормально, а тут вдруг опять захотелось. И именно сладкого. Ритка сидела на противоположной полке, у окошка и размешивала ему сахар во втором стакане: «Ты ешь, Аношкин. И шоколадку тоже. После этого всегда сладкого хочется. Вот мне, когда первый раз хотели перекинуть, а я убежала, тоже так сладкого хотелось! Дома пачку сахара съела. А папа пришел из школы и смеется. Ты, говорит, сахарный грызун какой-то, а не девочка».

— А чего это ты меня Аношкиным называешь? — возмутился Аношкин.

«Ну а как? Дядя Сергей? Или товарищ лейтенант? Аношкин лучше. И все хотела тебе сказать: почему ты так всегда орешь?»

— Не ору я, — лейтенант на всякий случай понизил голос, — нормально разговариваю…

«Ты сумеешь, как я. Разговаривай, не говори. Давай пробуй, скажи мне что-нибудь».

«Э-э, а чего сказать, — сказал Аношкин, — я с тобой, Редиска, вообще сам не свой стал. Да любой бы уже свихнулся! Я тут то по привидениям-каратистам лазером из «макара» пуляю, то кощей в виде бабки по вагонам бегает, теперь, значит, разговаривай, но не говори, так?!»

«Ага».

— Ой, — сказал участковый вслух, — получилось, да?

Рита опять забралась на полку с ногами, поджала их под себя. Смотрела внимательно на сгустившуюся черноту за окошком, а потом сказала: «Я спать хочу, сейчас можно. Ты, Аношкин, тоже поспи, я проводнику сказала, он нас разбудит».

Сергей хотел еще возмутиться, сам не зная чему, хотел задать кучу вопросов несносной девчонке — и получить ответы! — хотел пойти покурить, а сам лег на свою полку (благо, постель застлана), проверив сначала, заперта ли дверь, положил пистолет под подушку и вырубился.

До рассвета оставалось, наверное, с час. Солнце все еще дрыхло, но чутко, как солдат-первогодок перед подъемом. Предутренние звездочки были бледными тенями тех великолепных, крупных, как крымские виноградины, звезд, что висели в черном небе совсем недавно. Зато ветерок на перроне дул полноценно мерзкий. Аношкин задубел моментально. В свою мышастого цвета куртку он сразу же закутал Риту. Но она все равно мерзла. Девочка вообще выглядела неважно. Еще в поезде, когда проводник постучал в дверь купе, Сергей, поднявшись, первым делом посмотрел на нее. Рита спала, разметавшись, губы ее неслышно что-то произносили, на бледном личике проступили крупные бисерины пота.

— Редиска, — аккуратно тронул ее за плечико Аношкин. — Рита, ты как себя чувствуешь?

Рита проснулась сразу. Резко, рывком села на полке.

«Аношкин, нам надо уходить. Возьми у проводника сладкого. Много. И быстро. Спроси у него, скоро мы остановимся? Нам надо спешить. Быстрее!»

Казалось, еще чуть-чуть — и она сорвется в истерику. Сергей растерялся и хотел сначала попытаться ее успокоить, но развернулся и пошел в купе проводника. За сладким.

Поезд остановился минут через восемь. Участковый и девочка едва успели шагнуть на перрон, и темно-зеленая сцепка вагонов покатилась дальше, в почти утро, влекомая низко урчащим тепловозом.

— Рит, мы зачем здесь? Объясни, пожалуйста, — голос Аношкина был почти просительным. — Ты мне расскажи, как умеешь и что можешь. Я ведь должен тебя защищать, да? А для этого я должен хоть что-то понимать. А я не понимаю ни-чего.

«Аношкин, мы ведь договаривались, что ты не будешь шуметь. Я тебе все-все расскажу, только не мешай пока, я слушаю», — сказала Рита. А потом коснулась его руки и, виновато улыбнувшись, добавила: Не обижайся, ладно?»

… Тряслись в милицейском «уазике» местного участкового. До этого сидели в кандейке у станционного сторожа. Сама деревянная станция была закрыта, ближайший поезд намечался только через несколько часов. Товарный. У сторожа нашлись горячий чай и телефон. По этому телефону — сотовый не работал — Аношкин и вызвонил участкового. Тот приехал минут через сорок и оказался худющим дядькой за пятьдесят в нелепых тяжелых очках в черной пластмассовой оправе. Очки на костистом носу делали участкового похожим на старого сердитого грача. Участковый коротко сунул Аношкину широкую ладонь и буркнул: «Парфёнов». Фамилию свою, надо полагать.

Рите было плохо. Не помог ни крепкий, горячий чай у сторожа, ни сласти, которыми Сергей чуть не силком пичкал девочку.

— Не, вы, соседи, с головой точно не дружите, — Парфёнов возмущенно покосился на Аношкина, — ну додуматься только: дитя больное черт знает куда везти! До этой спецухи в Таёжном от нашей Берёзовки еще часа четыре автобусом. А у нас в деревне даже фельдшера нет. В город сбежала. А вас-то чего на перрон в такую рань понесло?!

Аношкин, когда созванивался с местным участковым и просил помощи, сказал, что они с девочкой отстали от поезда. Сейчас он просто неопределенно пожал плечами. А сам все поглядывал через плечо на сидящую на заднем сиденье Риту. Закутанная в куртку и еще в какой-то плед, она, казалось, стала еще меньше: глаза прикрыты, а губы тихонько шевелятся. Словно ребенок с кем-то постоянно разговаривает. Вот только Аношкин не слышал ничего. Пару раз он пытался позвать ее, как уже научился, но без результата.

— Летёха, слышь, — Парфёнов опять покосился на Сергея, — к бабке Тане поедем. Она у нас, как сейчас говорят, целительница. Ведьма, короче. Травки-наговоры. Но помогает. Ты, кстати, тоже как с великого бодуна выглядишь. Сейчас, не долго уже. — И резко повернул руль влево, съезжая с грунтовки на укатанную колею.

Ехали недолго. Дом бабки Тани увидели издалека, и оказался он приятным глазу новоделом с мансардой под зеленой крышей. Ни забора, ни привычных русскому человеку сараев на первом плане. Изгородь из аккуратно стриженых кустов, цветы. Сбоку, заметил Аношкин, на невысоком бетонном фундаменте опрокинула к небу блюдечко спутниковая антенна.

— Парфёнов, ну прямо Латвия какая-то. А где избушка на окорочках Буша? Ваша ведьма вместо помела вертолетом, наверное, пользуется? — Сергей стал вдруг чрезвычайно болтлив, а все, что говорил, казалось ему ужасно смешным. Он даже захихикал, представив, как бабка забирается в «вертушку» с надписью по борту ВЕДЬМА.

— Умолкни ты, — грубо ответил Парфёнов. — Правильно приехали, — сказал он уже не Аношкину, а, скорее, себе самому, — ждут нас.

— Кто? — совсем уж глупо спросил Сергей, но теперь и сам увидел.

Вообще-то после евроизбушки можно было не удивляться. Аношкин и не удивился. «Бабка Таня», а Сергей был уверен, что это именно она, оказалась женщиной лет тридцати, максимум тридцати пяти, высокой, русоволосой, в джинсах и накинутой поверх клетчатой рубашки кожаной куртке. Вполне байкеровский наряд завершали смешные розовые тапки с помпонами.

— Здравствуйте, Татьяна Алексеевна! — поздоровался Парфёнов, притормаживая у крыльца и выбираясь из машины.

— Доброе утро, Фёдор, — «бабка» легко улыбнулась, — с гостями с утра пораньше?

— Девчонка у меня там и вот, — Парфёнов, оказавшийся Фёдором, мотнул головой в сторону Аношкина. Аношкин обошел «уазик» и теперь, открыв заднюю дверцу, брал на руки Риту.

— Девочку в дом, — скомандовала женщина. — И вы тоже. Оба.

… Аношкин лежал под тремя одеялами, распаренный, напоенный какими-то терпкими ароматными отварами, и слушал, не желая того, разговор Татьяны и Фёдора в соседней комнате. Глаза Сергея слипались, но сон почему-то не шел.

«Не люблю я их, — говорила ведьма Парфёнову, — с людьми, как со скотиной. Да лучше мы со скотиной обращаемся, чем они — с нами. Сунули мальчишку в полымя, не объяснив, не защитив, как жив остался?» «Девонька помогла, может?» — спросил Фёдор. «Это конечно. Да. Но и ее жалко! Не хочет она к ним». «А может, не пустите, а, Татьяна Алексеевна?» «Не могу я, Федя. Привязали ее. А у нее срок подходит». Аношкину показалось, что хозяйка дома вздохнула.

На соседней кровати легко сопела Рита. Что Татьяна с ней делала, Аношкин не видел. Как не помнил и того, что происходило с ним в соседней, обвешанной иконами комнатке. Только бледность у Риты прошла, румянец на личике нормальный такой, не лихорадочный. Девочка спокойно и глубоко спала.

Споро, по-армейски одевшись — одежда была рядом, на стуле, аккуратно сложенная, — Сергей на цыпочках вышел.

— Что, служивый, полегчало? — спросила хозяйка, когда лейтенант, предупреждающе кашлянув, заглянул в комнату, откуда слышались голоса и позвякивали чайные ложечки о стаканы.

— Полегчало, Татьяна Алексеевна. Благодарю.

— Тогда чаю попьем. Ты присаживайся и не торопись. Много объяснить не смогу, но — что сумею. Муторно?

— Ребят, — Аношкин поглядел на Парфёнова, сосредоточенно дувшего чай из стакана в подстаканнике, на женщину, внимательно на него глядевшую, — вы, я так понимаю, больше моего в ситуации разбираетесь. Просветите, а?

— Пойду я, Татьяна Алексеевна, покурю. — Тяжело поднявшись, Парфёнов охлопал карманы форменной куртки. — А вы поговорите.

Рита прошлепала к ним в комнату, когда Аношкин допивал второй стакан чаю. Парфёнов все «курил» на улице и в доме не появлялся.

«Здравствуйте, — сказала она хозяйке, — привет, Аношкин».

Сергей не ответил.

«Тетя Таня, за мной скоро приедут?»

«Да, Рита. Они уже знают, что вы с Сергеем добрались только до меня. Скоро, я думаю, приедут».

«А я без Аношкина не поеду!»

«Я знаю», — сказала ведьма и снова, показалось, вздохнула.

Аношкин слушал и тупо глотал остывший чай. Без ощущений. Без эмоций. Без мысли.

За стеклом дежурки маячил нос Паши Граматикопуло.

— А, Аношкин! — грек радостно осклабился. — Поедешь на картошку?

— Вали в Израиль, — отмахнулся Сергей.

— Здрасьте, а почему это не в Грецию? — удивился Паша.

— К дедушке, сержант, к дедушке. Семьи должны воссоединяться и желательно на своей исторической родине.

— Вот ты какой, — обиделся Граматикопуло, — типа Россия для русских? Иди за это к Ильину, понял? Скинхед в погонах…

Начальник отдела был, как всегда, приветливым и радушным.

— Заходи, заходи, Серёжа! Чего ты как не родной… Ну, как съездил?

Аношкин внимательно посмотрел в глаза Ильину. Честные голубые глаза майора лучились живейшим участием. «И не моргнет, паразит», — без раздражения подумал Сергей.

— Нормально съездил, Иван Алексеевич. Без происшествий.

— Ну, а я что говорил! — обрадовался майор. — Ты ж у нас практически лучший молодой офицер, да. Теперь, значит, отдыхать, Светлана заждалась небось? Давай в финчасть, я уже распоряжение отдал, все, значит, выплатят. А чего смурной? Устал?

— Все нормально, товарищ майор. Разрешите идти?

— Да что я, в самом деле, пристал к человеку, — сокрушенно сказал Ильин. Очень натурально у него получилось, разве что руками не всплеснул. — Ступай, лейтенант, ступай, конечно.

И уже когда Аношкин взялся за аляповатую, под бронзу, дверную ручку, спросил:

— Командировочное в Таёжном-то отметил, Серёжа?

Сергей коротко глянул на майора через плечо, открыл дверь и вышел. Не ответив.

— … Да нет же, Сергей, никаких параллельных миров. Хотя и они есть, наверное. Мы все живем в одном мире, в одном времени, на одной Земле. Одновременно.

— А почему же я никому на голову не наступаю, — спросил Сергей.

— Или мне? А, понял, это как человек и микроб какой-нибудь, да? Я ведь микробу на голову не наступлю, а находимся мы вместе, одновременно, в одной комнате.

— Скорее, не так, — сказала Татьяна. — Школьную физику помнишь?

— Нет, — честно ответил Аношкин.

— Это уж помнишь. — Татьяна утвердительно кивнула. — Атомы, протоны, нейтроны, электроны, до бесконечности, известные и не известные еще частицы — все существуют одновременно и в одном пространстве и… не мешают друг другу, если можно так выразиться. Вот и здесь. Словами вообще сказать трудно, это немного другой уровень информации. Я тоже очень мало понимаю. Могу взаимодействовать на информационном уровне с их миром, с еще некоторыми.

— А что это вы так говорите, не как ведьма, а как профессор? — спросил Сергей, чтобы просто отвлечься.

— Я и есть профессор, — улыбнулась Татьяна. — Точнее, была. В прошлом.

— Понятно… — протянул Аношкин, по-прежнему ничего не понимая. — А Рита?

— Рита… Иногда в нашем с тобой мире появляются люди, которые необходимы миру соседнему. Или мирам. И способные к переходу в более естественную для них среду. В основном это дети до определенного возраста, чаще всего лет до тринадцати. Реже взрослые. Некоторое подобие диффузионных процессов, ясно?

— М-м-м…

— Так вот, Рита, — продолжала объяснять профессор-ведьма, — способна сыграть в их мире важную роль в энергетических процессах.

— Почему? — спросил Аношкин.

— Это опять грубо, — ответила Татьяна, — как груба всякая аналогия, но мы, люди, тоже не можем обходиться без энергии: сначала это, скажем, была энергия костра, потом — расщепленного атома…

— Так Редиска что-то вроде атомной электростанции?!

— Я же говорила, всякая аналогия шершава и приблизительна.

— И ни хрена не объясняет, — добавил Аношкин.

— Сергей, не ругайтесь, пожалуйста! — голос Татьяны стал строгим, как у директора школы.

Аношкин смутился.

— Но примерно так, — согласилась Татьяна. — Хотя, скорее, Рита — батарейка. Очень сильная батарейка, вечная — в нашем понимании.

Она даже в нашем мире способна, как бы это сказать, зарядить некоторые предметы.

— Ага, — понял Аношкин, — вроде как с моим «макаровым»: она что-то с ним сделала, и я этих уродов в поезде замочил.

— Господи, что за жаргонизмы, — вздохнула Татьяна.

— Да, Таня, скажите, а что это за… ну, за уроды были в поезде?

— Энергия, Серёжа, это ресурс, да? Все войны всех миров происходят из-за ресурсов. Понимаешь? Рита со временем станет очень важным энергетическим ресурсом. И не только для ее мира. Для многих других — тоже. Странно, кстати, что ты их вообще заметил, этих, как ты говоришь, уродов. Во время нападения на вас они ведь находились в несколько ином… э-э… информационно-энергетическом пространстве.

— Это Редиска помогла, — уверенно сказал Аношкин.

— Да, — согласилась Татьяна, — скорее всего.

— И пистолет мне зарядила этим лучом, — продолжал Аношкин, не слушая. — Я, Татьяна, понял, она знала, что на нас, точнее, на нее нападут! И сказала потом, что с пистолетом у меня все нормально. Это значит: ее заряд кончился, и он опять будет стрелять без этих лазеров. Патронами. Да и это не важно, — отмахнулся сам от себя Сергей. — Я все хотел спросить, почему она от них всех убегала?

— Она очень любит своего отца, — просто ответила Татьяна. — И не хочет уходить.

— А куда он пропал? А мать ее где? — Аношкин даже отодвинул от себя стакан с чаем, ожидая ответа.

— Понимаешь, Сергей… понятия нравственного и безнравственного, морали вообще у нас с ними очень разнятся. Они более прагматичны, если так понятнее, более функциональны. Рита им необходима как составляющая их вселенной, и, по их мнению, до определенного физического… возраста «составляющая» не имеет права на свободу выбора.

— Не понял, — в который раз повторил Аношкин.

— Мать Маргариты не бросала семью, — вздохнув, сказала Татьяна.

— В обычном, человеческом смысле. Она долго пребывала в латентном состоянии, в наших характеристиках, до тридцати с лишним лет. В том мире таких называют «спящими». Потом ее нашли, инициировали, и она перешла. Рита уходить от своего отца не хотела. Тот мир ей не интересен.

— И тогда они, гады, с ее батей что-то сделали?!

— Примерно. Ей поставили условие: если она согласится на переход, ее отца вернут домой. Живым и здоровым.

— Вот гады, — выдохнул Аношкин, и Татьяна на этот раз не сделала ему замечания. — А кто за ней к нам в область приезжал, а, Таня? И в Таёжном что за спецзаведение?

— Приезжали разные… люди. Есть такие, что могут недолго находится и в нашем мире. Обычно это те, кто совершил переход во взрослом состоянии. Они осуществляют поиск «спящих» и доставляют их в Таёжное. Там что-то вроде школы и пункта перехода. Последний раз, например, приезжала мать Риты.

— И? — спросил Сергей.

— Рита сказала, что не хочет никого видеть. Мать — особенно. Пришлось срочно искать замену для сопровождения и, если понадобится, защиты девочки. Твой майор помог, он в курсе некоторых ве щей. Хотя и уверен, что сотрудничает со спецслужбами.

— А я-то почему?! — возмутился Аношкин. — Я что, тоже особенный?

— Не обязательно, — ответила Татьяна, — для этого надо просто уметь…

И тут к ним прошлепала румяная со сна Рита.

Аношкин помнил все очень четко, как будто смотрел яркое цветное кино. За Ритой приехали тогда на большом темно-вишневом джипе. Девочка взяла Аношкина за руку и повела его к автомобилю по изумрудной траве. Ведьма Татьяна и Парфёнов остались на крыльце, Аношкин и Рита попрощались с ними еще в доме. Уже подходя к джипу, Рита остановилась вдруг и сказала:

— Аношкин, а дай выстрелить из своего пистолета? Ну, не жадничай, дай, пожалуйста. Меня папа обещал в тир отвезти в город, а так и… не получилось. Дай, а?

Сергей не сразу сообразил, что девочка говорит вслух. Голос у нее оказался высоким, с мягкими переливами. Участковый достал «Макаров», снял с предохранителя, покрутил головой, выискивая цель. Цель нашлась: большой серый валун в стороне, справа и позади джипа.

— Смотри, Редиска. Бери его вот так, — Аношкин присел на корточки, показывая и поддерживая оружие, — целишься, глаз левый прищурь и смотри, чтобы мушка была посередке вот этой прорези, и совмещаешь с целью. Стреляешь. Давай сверху вниз, и как только — так сразу. А то рука устанет быстро. Главное, не бойся, пистолет грохает сильно.

— А я и не боюсь, — деловито ответила Рита, взяла, как показывали, пистолет обеими руками и коротко прицелилась.

Три выстрела слились в один. От валуна полетела каменная крошка. Сергей ошеломленно покрутил головой и сказал:

— Ну, ты даешь, Редиска. Пойдем поглядим?

— Пойдем, — согласилась Рита, отдала Аношкину пистолет, подождала, пока тот уберет его в кобуру, и снова взяла участкового за руку.

Возле валуна Сергей аж присвистнул: все три пули легли рядышком, выдолбив в каменном теле глубокие щербины.

— А ты думал! — Рита хвастливо вздернула носик, потом посмотрела на Аношкина, и Сергей заметил: в глазах ее стояли слезы. — Я решила, Аношкин, не надо тебе со мной ехать, хорошо?

— Рита, у меня документы, ну и… печати нужны, словом. По работе.

— Давай их сюда, свои документы, — девочка протянула руку. — Я скоро.

Подбежала к джипу, постучала в стекло. Дверца приоткрылась. Рита молча отдала бумаги, но сама осталась стоять снаружи. Дверца снова приоткрылась. Рита забрала бумаги и вернулась к Аношкину.

— Держи вот. Здесь все, что нужно?

Аношкин посмотрел: все.

— Ну, я тогда пошла, да?

— Да, Рита, иди.

— А книжку ты мне так и не рассказал, Аношкин.

— Какую… книжку? — не понял участковый.

— Про Маргариту, какую-какую. В поезде обещал. Ладно, потом расскажешь. Пока, Аношкин! — девочка развернулась и побежала к джипу. Забралась легко в его тулово, хлопнула дверцей. Из машины так никто и не вышел.

— Когда — потом? — запоздало спросил Аношкин.

Джип развернулся и резво покатил по колее.

— Летёха, здорово!

Аношкин остановился и вгляделся в лицо окликнувшего его сержанта-милиционера. Не узнал.

— Не узнал? — спросил сержант.

— Не-а, — ответил Аношкин.

— Да я это, помнишь, месяц назад тебе дичка, девчонку сдавал. Ты у нее вроде как сопровождающим был. Вспомнил?

— А-а, — протянул Аношкин, смутно припоминая сержанта из детприемника. — Как, ик, дела?

— Bay, да ты бухой, летёха! — неизвестно чему обрадовался сержант. — Че гуляешь, и по граждане, смотрю…

— Я, ик, в отпуске, братан. В отгуле и, ик, в загуле. Хочешь, брат, бухнуть? — Аношкин полез за полу куртки, чтобы достать заткнутую за пояс бутылку водки, но ошибся и извлек из-за пазухи пистолет.

— Э-э, ты че с пушкой-то, поосторожнее, блин, пальнешь еще!

— Не боись, брат, — Аношкин посмотрел на пистолет в своей руке, — мой это ствол. Служебный то есть.

— А не сдал чего?

— А-а, — махнул неопределенно рукой с пистолетом Аношкин, — не бери… в это, словом, в голову, пить, говорю, будешь? — потом снова поглядел на пистолет и все-таки убрал его под куртку.

— Да не, летёха, на смену я. Потом, может. А это, слышь, — сержант почесал под козырьком форменной фуражки, — отец этой девчонки объявился. Ну, из Киевки который, учитель. У меня тетка там живет, рассказывала. Так вроде, говорит, здоровый, а где был, что делал, не помнит. Его и в дурку возили, а лепилы говорят, что не псих он. Ам-не-зи-я, — по слогам произнес сержант. — Представляешь?

— Да. Я все знаю, — трезвым голосом деревянно произнес Аношкин, развернулся и очень прямо пошел. Прочь.

На газетке лежали неровно отломанная колбаса, кусок батона и пустая бутылка. Вторая, еще полная на треть, стояла рядышком. На песочке. Аношкин тоже сидел на песочке, рядом с бетонной головой, и курил «Приму».

— Вот ты, голова каменная, ты умному человеку принадлежала, — говорил Аношкин, обращаясь к остатку памятника. — Нет, ну не ты сама, а это… Вот скажи, короче, как дальше жить? Все ведь, получается, пыль. Атомы-протоны, ити их мать. А людей топчут. Дядька-учитель в чем виноват? А Рита? За что их так? Праг-ма-ти-ки, физику вашу в душу. А я? Я вот от Светки ушел, не могу больше. Вернулся домой из командировочки, не поверишь, увидел ее и понял: не-хо-чу. И видеть не хочу и вообще… Она же тоже, как мать Редискина: все должно быть так, а не этак, это правильно — это не правильно. И ведь она, голова, ЗНАЕТ! А я… Я не знаю. Я ведь, голова, дочку хотел. Всегда. Думал, поженимся со Светкой, родим, я ей, дочке в смысле, косички заплетать буду, в школу водить… А теперь придет этот атом и скажет: отдай, Аношкин, дочку, она у тебя батарейка. А я не отдам! И Ритку тоже не отдам! Я их всех… — Аношкин достал пистолет, прицелился в темнеющее небо и нажал на спуск.

Выстрела не было. Тонкий синий луч вырвался из ствола и ушел в издырявленный звездами черный космос. Аношкин не удивился.

Все оказалось просто.

За стеклом дежурки лоснилась рожа старшины Семенихина. Сергею Семенихин не нравился: на руку не чист, пьяных в «стакане» шмонает, стучит всем про всех и вообще — сволочь.

— А, здоров, Аношкин, — сально расплылся в улыбочке Семенихин. — Как погулялось? Я слышал, хорошо тебе погулялось, погулялось-не просыхалось. Весь Ладанец гудел, да?

— Пасть закрой, Семенихин, — зло ответил Сергей. — Не твое хряково дело. Въехал?

— Ну-ну… — старшина недобро прищурился. — К начальству поднимитесь, товарищ лейтенант, вызывают вас.

Сергей подошел к двери начальника отдела и вдруг почему-то вспомнил: он почти никогда не видел майора Ильина вне кабинета. Когда бы Аношкин ни появился в отделе, Ильин всегда был у себя, укрывшись за тяжелым полированным столом, как за баррикадой.

— Здравия желаю, товарищ майор.

— Здорово, отпускничок. Как отдохнул, а? Можешь не отвечать, лейтенант, мне уже доложили. Ты чего с нарезки слетел, а?

— Могу рапорт подать, — хмуро ответил Аношкин, — на… надоело все. — И добавил после секундной паузы: — Товарищ майор.

— Ты мне здесь театр не устраивай! — рявкнул Ильин. — Выпускник конно-балетной школы, понимаешь! — А потом, уже тише и почти по-человечески предложил: — Ты проходи, садись. Дело у меня к тебе.

Аношкин сел на ближайший к нему стул.

— Тут такое дело, Серёжа, — майор очень натурально изобразил, что подыскивает нужные слова. — Мальчонку одного нужно в соседнюю область доставить.

— В Таёжное?

— Правильно! — обрадовался майор. — Ты как догадался? Опер настоящий, тебе давно старлея давать надо! Словом, мальчонка этот…

— Двенадцати лет, без родителей и со странностями, да? Хорошо, товарищ майор. Я поеду. Где он? В детприемнике? Поеду обязательно, Иван Алексеевич, мне там, в Таёжке кое-кому пару вопросов задать нужно. И книжку одной девочке отвезти.

И не дожидаясь разрешения, участковый Сергей Аношкин вышел из кабинета, аккуратно притворив за собой дверь.