«Если», 2011 № 01

УИЛЬЯМ БАРТОН МОРЕ ГРЁЗ

Впервые я увидел настоящий Уран лет сто назад — увидел на экране дешевого телевизора, с потертой убогой тахты в бетонном домишке на одну комнату с верандой. Жил я бобылем. Для меня, а может, и для всего света это была пора отчаяния, слабо подкрашенного надеждой.

Избавленный наконец от назойливой супруги, я внезапно обнаружил, что быть отцом-одиночкой страдающего аутизмом ребенка неизмеримо сложнее, чем представлялось. Достославный проект «Аполло» давно свернули, однако «Вояджер» исправно показывал невероятные миры за пределами Солнечной системы, «Спейс шаттл» выполнял регулярные рейсы, и теперь на экране моего «ящика» красовался Уран — нежно-голубое безлико-гладкое совершенство…

Через неделю в небе над Флоридой взорвался «Челленджер». Оттенок надежды вылинял, отчаяние осталось.

С орбиты Уран предстает только как глубокая, холодная, пустая синева. Лазурь в ореоле слабого свечения, словно в дымке. Великолепная синь безупречного летнего неба, какого на Земле за долгие сто лет, почитай, не видели. Ни смога, ни туч, ничегошеньки. Синева.

Я сидел в кресле командира экипажа по левому борту своего КЛА, на сей раз — новехонького «Бентодина-II», только что с верфей НПО «ВОЛ» на солнечной ферме L₁SЕ[2], где устроила штаб-квартиру моя компания.

Научно-производственное объединение «Восьмой луч»[3]. Название возникло около тридцати лет назад, в порядке хохмы. Меня оно устраивало. Устроило и компанию, в чьем распоряжении имелись сверхсекретный преобразователь модуля поля, магия безынерционных космических двигателей, волшебство антигравитации. Почти никто не знал, что преобразователь не наше изобретение, что тридцатью пятью годами раньше мы нашли его в покинутом звездолете пришельцев на Передовых Троянских астероидах.

Край диска Урана в главном, панорамном окне стоп-кадровой трансляции казался горбом горизонта и отдаленно напоминал Землю, какой ее видно с космической станции, выведенной на низкую орбиту. Голубой, да, и с легким намеком на белую дымку, но в отличие от Земли разобраться, где вы, куда двигаетесь и двигаетесь ли вообще, можно было, лишь когда из-за горизонта выползет линия терминатора и вас поглотит ночь.

Слева от меня в воздухе плавала «камея», миниатюрное объемное изображение Ильвы, в редких мушках помех и слегка запаздывающее по времени, поскольку сама Ильва — как всегда красивая, веселая, жизнерадостная — нарезала витки вокруг Ариэля. С Ильвой, белокурой телезвездой рубежа веков, мы знакомы с тех дней, когда она была всего-навсего командной подсистемой в компьютере маленького корабля-разведчика, на котором я летал в поисковые экспедиции для «Стэндард АРМ». Компьютерной командной подсистемой с включениями «ткани ЦНС человека».

Безвинную покойницу вернули к жизни в качестве операционной системы бездушной машины. Что ж, сейчас у машины была душа, а у людей, обошедшихся так с Ильвой, — все основания жалеть об этом. У тех, что пока уцелели и могли о чем-то жалеть. За последние лет двадцать добрая их половина плохо кончила. Ильва отзывалась о них не иначе как «эти выродки».

Ильва Йоханссен, глава моей компании, дважды получала Нобелевку: одну — за преобразователь модуля поля, другую — за теорию квантовой голотаксиальной динамики, призванную объяснить, как устройство работает.

Моей лептой стало воскрешение слова «эфир» для описания темной текучей среды, слагающей нашу Вселенную, за исключением крохотной ее части, Вселенную, где материя и свет — лишь остаточные нарушения структуры.

Кресло бортмеханика справа от меня занимал Ильвин клон: руки на рычагах управления, взгляд на приборах. По-моему, Ильва создала дубли исключительно ради возможности заниматься со мной любовью, но сверх того они оказались удобными исполнителями, сноровистыми и расторопными, поэтому в штаб-квартире ВОЛа она выводит их в лабораторных вакуолях десятками.

Этих женщин растят из донорских яйцеклеток, используя в качестве генетического материала сохранившиеся крупицы Ильвиных живых тканей в самом сердце старого корабельного компьютера. Клоны связаны с Ильвой благодаря вживленным в передний мозг микросхемам: вечно под ее надзором, насквозь пропитаны ее личностью, одушевляемы ее восприятием.

Порой радиосвязь оставляет желать лучшего; тогда в их глазах заметна искра независимого сознания.

Ильва десятилетиями изучала меня — с намерением улучшить мою жизнь, стремясь сделать счастливым в своем представлении. Она выводит породы дубль-тел под стать моим гормонам, моим желаниям, с умением особенно чутко откликаться на них. Нынешняя дублерша в постели была просто великолепна.

Ильва-«камея» рассмеялась, трескуче от помех.

— Вы так на нее смотрите, мистер Зед, что сразу понятно, о чем вы думаете… Извини, сейчас на это нет времени.

— Времени хоть отбавляй!

Я не преувеличивал. Когда-нибудь мы умрем, когда-нибудь удача отвернется от нас, но тень неминуемой, неотвратимой кончины, омрачавшую мою первую жизнь, давно как ветром сдуло.

Дубль повернула голову, посмотрела на меня (та самая искорка на миг ярко вспыхнула) и, прежде чем отвести взгляд, радостно улыбнулась. Интересно, о чем она думает? Что видит? Затянутого в тесный прозрачный скафандр гуманоида с лоснящейся, пупырчатой кожей рептилии, поглощенного беседой с парящим в воздухе изображением красавицы? Ильва говорит: когда мы занимаемся любовью, чувствовать эту крокодилову кожу приятно. Не знаю, как это понимать.

Второй моей благоверной, Саре, задушевной подруге, нравилась моя, как она выражалась, «шерсть» — длинный, мягкий черный волос, которым я тогда зарастал почти сплошь. Что она сказала бы обо мне теперешнем? Со смеху бы лопнула, прости господи. Оящеревший человек в наложниках у машины? Ха.

— Включаю бортовую систему НОВТеМат.

Это был второй из построенных нами кораблей типа «Бентодин»: первый опробовали на Титане, третий предназначался для Венеры. Если бы обкатка прошла штатно, мы построили бы четвертый, для полетов в мертвящей атмосфере Юпитера и Сатурна. А потом пустили бы их в продажу.

— Проведи наложение дополнительных данных, идет?

— Хорошо. — Дубль-Ильва завозилась с настройками. «Радиолокационная установка», работавшая на принципе Нейтринного Обмена Внутри Темной Материи, была вторым явленным ВОЛу из эфира изделием. Деньги сыпались, как из рога изобилия, а система позволяла видеть вглубь на полпланеты.

— Есть, мистер Зед. — Дубль-Ильва указывала на экран стоп-кадровой трансляции в реальном времени. Там через край диска Урана перебиралась яркая бусинка. Обычная желтая точка чуть ниже горизонта, величиной примерно с яхточку, которую группа исследователей на Ариэле засекла в нескольких сотнях километров под верхней границей атмосферы. Непроницаемая для волн эфира.

Что бы это могло быть? Нейтроний? Нивенов стазисный контейнер?[4] Мать честная! Наткнувшись на древний, трехмиллионолетний звездолет огнелисов, мы нажили уйму хлопот. Найти нечто, созданное славерами[5] миллиард лет назад, было бы, черт подери, чересчур.

— Ладно. Готовы?

Дубль-Ильва шепнула:

— Всегда готовы.

Ильва когда-то объяснила мне, что клонирование сокращает продолжительность жизни дублей; дубль-тело, подвергнутое ускоренному созреванию, протянет пять-десять лет, а затем наступит «необратимое одряхление». «Но ты не беспокойся, — утешила она. — Их можно делать столько, сколько нужно».

Я взялся за рычаги управления. Легкая дрожь предвкушения… и я разогнал огнелисий привод. Синий свет снаружи замигал, мерцая у краев стоп-кадрового обзорного экрана: снижение началось.

К вождению летательных аппаратов я пришел на склоне лет — место пилота в своей первой ракете занял на седьмом десятке, а к воздушным полетам был допущен, только когда мне перевалило за сто и я уже обосновался на Титане. При оказии я с удовольствием летаю в атмосфере Земли, упиваясь ощущением свободы и погружения в Историю.

Знаете, что самое клевое? Вернулось название «аэроплан», словцо из детских книжек, доставшихся мне в наследство от деда. Помню, увидев аэроплан, упомянутый в первой истрепанной повести про Бобби Блейка, я, малек, рисовавший себе за чтением реактивный лайнер шестидесятых годов двадцатого века, вдруг с испугом осознал, что речь идет о каком-то допотопном коробчатом воздушном змее с мотором.

«Бентодин-II» скорее напоминал летучий батискаф с управляемой гравитацией и преобразователем модуля поля взамен движка, но, пока мы плавно спускались из звездной черноты в холодные синие небеса Урана, «слушался руля» как истинный аэроплан. Я мог закладывать виражи и парить, скользя сквозь дымку, и что-то заставляло искусственное тяготение корабля подлаживаться под эти крены и развороты, создавая ощущение всамделишности происходящего, что никак не удавалось бескрайней синей пустоте в стоп-кадровом окне наружного обзора. Этим «чем-то», скорее всего, была Ильва: она хорошо знала мои предпочтения в постели и вне ее.

«Камея» расплылась и на миг выдала изображение запрокидывающейся черной решетки; потом картинка вновь стала резкой в бледном зерне помех, и Ильва сказала:

— Я начала переброску «Фермопил» с Ариэля. Займу синхронную орбиту над объектом, сигнал будет четче.

Дубль-Ильва оторвалась от рычагов и кнопок, остановила на мне взгляд темных глаз и сказала:

— Наложение обновленных дополнительных данных завершено. Опасности потери сигнала нет.

«Камея» внезапно очистилась от статики, контуры стали контрастными и неестественно резкими.

— Двадцать километров до точки рандеву. Начинаем выравнивание скоростей. Вертикальный вектор минус пять.

В окне прямой стоп-кадровой трансляции появился наш таинственный объект, яркий мазок на густой пустынной синеве. Дубль-Ильва сказала:

— Установлено оптическое слежение.

Я спустил дисплеи. Ага, вот. Дрожащая пылинка, не такая уж далекая, медленно вырастает на экране.

— Сказать по совести, сходства с космолетом я не ждал.

Ильва улыбнулась:

— Тут можно только гадать. С тех пор как мы пропустили через последнюю версию «Драматурга» «Звездный десант покоряет Вселенную», мне хочется строить корабли, как у них.

Летающие утюги? Когда мне перевалило за семьдесят, в часы досуга я создал «Драматург», «сценарный обработчик», о каком мечтал с детства, пакет программ, способных превратить постановочный сценарий в 3D-фильм, качеством не уступающий съемке живой игры актеров. «Драматург» стал источником второго капитала, которого я лишился, и (пока сидел в каталажке) основой процветания творческой деятельности во всем мире. В начале две тысячи пятидесятых целый полк юристов занимался изъятием моих авторских и патентных прав у «этих выродков», принуждая подонков платить, платить, платить, пока Ильва не взялась истреблять их.

Штуковина в стоп-кадровом окне не имела ничего общего ни со звездолетами Флэша Гордона, ни с топорно сделанными дурацкими драндулетами из старых киносериалов, ни с высокохудожественными кораблями, которых мы с Ильвой наплодили силами «Драматурга 8.0».

Тем не менее перед нами был звездолет из фантастического романа: восемь кургузых хвостовых рулей кольцом с тыла и стройный серебристый корпус. При этом никаких иллюминаторов, а когда мы все-таки облетели вокруг, я не увидел раструбов дюз: во внешнюю тьму открывались ячейки сот.

Внизу, в грузовом трюме, мы с Дубль-Ильвой натянули облегающие бронированные скафандры, первоначально разработанные для Титана переделкой костюмов для глубоководных погружений на абиссальные равнины Земли. Взятую за основу модель усилили разными наворотами до предела технических возможностей ВОЛа. Приемлемо для текущих условий, хотя при отказе эквилибри-моторов мы схлопнулись бы гораздо раньше, чем ухнуть к центру Урана.

Снаружи я словно завис в небе, угодил в сон: бок о бок парят два корабля, рядом, прицепленная к страховочному тросу, плавает Дубль-Ильва в скафандре, а на внутренней поверхности моего шлема тускло подмаргивает маленькое изображение ее оригинала. Ильва сказала:

— Длина примерно сто футов. Немногим меньше «Бентодина».

Немного было и подробностей. Корпус чужака отливал желтизной, а вдобавок — теперь, когда появилось, что отражать: нас и наш корабль, — обнаружил высокую отражающую способность, достаточно высокую, чтобы всеохватное небо сообщало ему синий оттенок.

Ильва объявила:

— С моего конца ничего, от корабельных датчиков ничего. Малая проницаемость для радара. Для НОВТеМата непрозрачен. Температура видимой поверхности равна температуре окружающей среды.

И висит здесь… как? «Бентодин» удерживали на позиции за счет активного использования модульных полей. Поскольку эта штука ничего не излучала, возможно, перед нами был всего-навсего буй. Бессмысленно задавать Вопрос Номер Два: зачем здесь висит?

Когда мы очутились достаточно близко и, оставаясь в нескольких метрах от объекта, выполнили облет, подробности все-таки отыскались. Тонкие бороздки, вроде очертаний люков, в металле, если это был металл. Неотчетливая гравировка, похожая на гибрид китайских иероглифов с клинописью. Я сказал:

— Если это буквы, то совсем не похожие на буквы огнелисов. Опять допущение. В эту тайну нам также не удалось проникнуть.

За недостатком образчиков. За недостатком привязок. Полагаю, огнелисы, подобно нам, хранили накопленные знания в основном на недолговечных носителях. Сегодня на Земле записи — редкость, сохранились лишь таблички «Осторожно!» да кое-где плакаты «Вы не заблудились». Среди островков предполагаемой письменности был участок, обведенный тонкой чертой с вмятиной в одной точке, словно туда ткнули пальцем, хотя оставить такую ямку-невеличку мог разве что младенец.

Ильва сказала:

— Сдай назад, к началу страховочного шнура. Сейчас дублерша попробует вскрыть объект.

Дубль-Ильва — расходный материал. Мистер Зед — нет.

По моей команде подсистема стоп-кадровой трансляции сделала шлем клона якобы прозрачным: основываясь на информации с внутренних датчиков, смастерила изображение ее головы. Дубль-Ильва смотрела на меня без выражения, темными непроницаемыми глазами. Лючок открылся легко. Внутри был рычаг.

— Нажимай.

Ильва на «камее» нахмурилась:

— Стоит ли?

— А зачем я сюда прилетел?

— Да уж лучше бы кто-нибудь другой. У нас тысячи служащих, есть из кого выбирать.

Но они — не я. Срок, отпущенный мне природой, истек пятьдесят лет назад. Пятьдесят лет я веду жизнь взаймы. Мне нравится думать, что я одалживался не напрасно.

— Нажми на рычаг.

Дубль-Ильва повиновалась; от корпуса отделилась и распахнулась наружу, во мрак, секция примерно четыре на четыре метра. Я рассмеялся и пригласил:

— Дорогая, прошу!

Мы включили нашлемные фонари, проплыли внутрь, в маленький тамбур, и потянули за явную рукоятку, которая, похоже, должна была задраивать люк.

Ильва с рябым от помех встревоженным лицом сказала:

— Мы останемся без связи с…

Люк плотно закрылся. Включился приглушенный кирпично-красный свет, едва различимый в резком желтоватом сиянии нашлемных прожекторов. Я погасил свой, оглядел то, что бесспорно представляло собой воздушный шлюз, и сказал:

— Неужто криптонианцы?

Изображение Ильвы, превратившееся на пару секунд в темный водоворот тусклого металлического глянца, вновь обрело четкость, и она сообщила:

— Возле дверей шлюза корпус стал проницаемым для отдельных полос электромагнитного спектра.

Я хмыкнул. И на корабле огнелиса, найденном нами на Гекторе, и здесь матчасть не отличалась от земной. Истинно земной, доступной помимо ВОЛа с его космобебехами, случайно унаследованными от инопланетян. Тумблеры на стенах. Что-то типа баллонов с воздухом и шлангов. Клапан там, вентиль сям. Стеклянный прямоугольник, схожий с плоским монитором старого образца.

Изображение Ильвы, все еще слегка смазанное и перекошенное, медленно, но верно выправлялось.

— Приборооснащение как будто подтверждает: корабль предназначен преимущественно для открытого космоса.

Что уподобило бы его современному звездолету от ВОЛа/огнелисов. На прежних земных КЛА основной объем занимало топливо.

— Похоже, защита от излучений начинает меняться по всему корпусу.

Я пробормотал:

— Добро пожаловать домой, кем бы вы ни были…

Дубль-Ильва сказала:

— Кажется, давление падает.

— Состав смеси?

Условное изображение ее головы повернулось в мою сторону.

— Впечатление такое, будто воздух Урана выкачивают, заменяя смесью кислорода, азота, гелия и газообразных микропримесей. Давление уже меньше пятнадцати фунтов на квадратный дюйм.

— Дышать можно?

Она сказала:

— Если доля кислорода в смеси останется постоянной, его парциальное давление достигнет земной нормы, когда общее давление газов приблизится к десяти фунтам на квадратный дюйм.

Ильва-«камея» бросила на меня тревожный взгляд и распорядилась:

— Мистер Зед, скафандр не снимать!

Мне подумалось: «Я похож на идиота?». Стоп. Не отвечайте. За минувшие годы я черт знает сколько раз попадал в переплет. Попадал я, а страдали и даже гибли мои очень близкие друзья.

— Есть, мэм.

Дубль-Ильва сообщила:

— Давление стабилизировалось. Подача газа продолжается, вероятно, в целях вытеснения остатков внешней атмосферы.

Я указал на другой рычаг подле того, что могло быть только внутренним люком.

— Займись-ка.

Дублерша кивнула, а Ильва предупредила:

— Осторожнее.

Люк открылся так же легко, как первый, — в темное пространство. Я задумался, не включить ли нашлемный фонарь, помедлил, ощупал стену возле закраин люка и нашарил переключатель, хотя против ожиданий низко, может быть, в футе от палубы. Я щелкнул им, и тусклое красное свечение залило, как оказалось, коридор, а в нем — другие люки, некоторые нараспашку. Дальняя сторона прохода по-прежнему тонула во мраке.

Я снова хмыкнул; кажется, в ту минуту мое красноречие этим исчерпывалось.

— Последний, кто уходил отсюда, погасил свет?

Ильва понизила голос:

— Я-живая еще застала выключатели в квартирах.

Ильва погибла в железнодорожной катастрофе в две тысячи тридцать восьмом, почти сорок пять лет назад; к тому времени я уже выполнял на Каллисто опасную и грязную работу для «Стэндард АРМ». Я отозвался:

— На Земле обычных выключателей и сейчас пруд пруди. Там полно старых домов.

Потом завел эквилибри-мотор, выплыл из воздушного шлюза и стукнулся шлемом о потолок. Вытянул ноги к полу и понял: высота коридора не больше пяти футов, да и ширина, пожалуй, тоже.

— Они что, были от горшка два вершка?

Ильва сказала:

— Или четвероногие. Вспомни огнелиса.

У мертвого огнелиса были вытянутое звериное туловище с шестью лапами в ожидаемых местах, длинный, цепкий хвост и уши, которые эволюция исхитрилась превратить в нечто среднее между рукой и слоновьим хоботом с пальцами. Я подплыл к ближайшему распахнутому люку и зажег свет. Кубрик? По стенам развешано что-то вроде коротких спальных мешков. Это если считать, что хозяева звездолета не вышли ростом. Если нет, перед нами, возможно, обыкновенные контейнеры. Дубль-Ильва сказала:

— У них могла отсутствовать искусственная гравитация.

Ильва-«камея» добавила:

— Или они неохотно ее применяли.

Мне всегда любопытно, что говорится по Ильвиной радиоподсказке, а что рождается непосредственно в задавленном мозгу клона. И всегда хотелось попросить Ильву как-нибудь при случае ненадолго перекрыть канал связи и позволить мне заняться любовью только с дублершей. Но просьба казалась довольно шкурной, и я стеснялся высказать ее, уповая на то, что Ильва догадается, чего я хочу, и предложит сама. Однако до сих пор мне не везло.

Двигаясь по коридору в глубь корабля, мы видели одно и то же. Кубрики. Кают-компании. Камбузы. Лаборатории с утварью из чистейшего стекла, словно ее закупали не позднее середины двадцатого столетия. Какое-то подобие медицинского оборудования. Даже что-то вроде анатомического театра.

Передний конец коридора открылся в рубку, где все было чин-чинарем вплоть до больших, пустых смотровых экранов и вкраплений маленьких кресел-ковшей между подковами пультов управления.

В одном из таких кресел ремни безопасности удерживали маленькую мумию; ее поднятые руки окоченели в той последней точке, какую когда-то заняли в пространстве. Это был великолепно развитый физически гуманоид восемнадцати дюймов роста (смуглая кожа иссохла и задубела, лицо скукожилось, обезображенное либо гримасой смертной муки, либо обезвоживанием) и однозначно мужского пола.

Он был одет в подобие парашютной подвески из кожаных лямок, облитых сверкающей глазурью крошечных камешков (бриллиантов, предположил я), скупо разбавленной подобием изумрудов, рубинов и сапфиров. На левом бедре висел махонький кинжал с отделанной самоцветами рукоятью, голову прикрывал своеобразный убор. Скрутившиеся светлые хохолки в незапамятные времена, пожалуй, были перьями.

Ильва заметила:

— Влажность нулевая. Он мог просидеть тут и год, и миллиард лет.

Я близко склонился к маленькому лицу, пытаясь высмотреть сам не знаю что, но разрушение зашло чересчур далеко: кожа заскорузла, глаза ввалились. Хотя зубы недурны: ровные, белые, между распяленными губами видны резцы и малые коренные. Я сказал:

— Ну и ну. Дальше ехать некуда.

А Ильва отозвалась:

— Да. Огнелис, по крайней мере, выглядел как порядочный инопланетянин.

Возможно. Хотя мне он, пусть и с лишней парой лап, показался неприятно земным. Лисья морда, зубы млекопитающего, наружные органы размножения… даже уши, развившиеся в руки, можно было с натяжкой счесть плодом естественного отбора на Земле.

Я сказал:

— В одной солнечной системе оставляют два никак не связанных объекта искусственного происхождения, чтобы мы нашли их, едва у нас появятся необходимые силы и средства… О чем это говорит? Космос кишит цивилизациями!

— Не обязательно, — возразила Ильва. — Мы не знаем, далеко ли эти артефакты разнесены во времени.

Дублерша сказала:

— И нам ли их оставили.

Обследуя остальной корабль, в отсеке, напоминавшем физическую лабораторию обилием безусловной электроники (куда ни глянь, циферблаты, шкалы и плоские экраны; готов поклясться, среди прочего там был даже миниатюрный образчик сканирующего электронного микроскопа из двадцатого столетия), мы нашли вторую маленькую мумию. Она парила над самым полом, пришвартованная к нему лишь лоскутом кожи; задранная нога беззастенчиво демонстрировала ее принадлежность к женским особям, хотя там, где когда-то полагалось быть груди, кожу сосборило так, что складки могли оказаться чем угодно.

Я нагнулся, приглядываясь. Ильва ехидно усмехнулась:

— Погодил бы, пока вернемся на «Бентодин». Мой клон наверняка лучше, чем это.

Я возвел очи горе. Иногда мне кажется, что компьютер вот-вот доконает меня подначками. Но опять-таки «ткань ЦНС человека»…

Третьей находкой стало своего рода произведение искусства — хрустальный куб с живописной скульптурной группой внутри. Четверо совершеннейших землян, опять в усыпанной блестяшками парашютной сбруе и головных уборах из перьев, вооруженные мечами и копьями, окружили… м-м… какую-то тварь. Она отдаленно напоминала гигантскую голову. Голову высотой около двух футов (если роста этим мужичкам положить те же восемнадцать дюймов, что у здешних мумифицированных трупов). Голову на восьми крабьих ногах, грозившую копейщикам парой огромных клешней.

Ну и рожа! Большущие выпученные глаза; две вертикальные щелки вместо носа; рот, похожий на сфинктер… Я невольно хихикнул — и напоролся на недоуменный взгляд клона.

Калдан? Тогда кто эти человечки — минаниансы?

Ильва-«камея» сказала:

— И которого же Берроуза ты вспомнил, Уильяма С. или Эдгара Райса?

Я начисто забыл про анальную пишущую машинку из «Голого завтрака»[6], но Ильва ничего не забывает. Не умеет забывать.

Единственное помещение, обнаруженное нами на корме корабля, пустовало, если не считать предмета, внешне схожего со стоячим бронзовым зеркалом на универсальном шарнире, позволявшем крутить его туда-сюда. У «зеркала» было тяжелое с виду основание, а на раме — панели управления, опять с начертанными на них мнимыми письменами, которые мы видели в других местах.

Мы переступили порог. «Камея» вдруг подернулась частой рябью помех, почти скрывших картинку. Сквозь их гудящий треск прорывался голос Ильвы. Шагнув обратно в коридор, я сказал:

— Ну и?..

Ильва откликнулась:

— По-видимому, отсек очень мощно экранирован.

Дубль-Ильва доложила:

— Частотный диапазон нашего канала связи на секунду сильно сузился.

Мы зашли обратно. Изображение Ильвы снова распалось и исчезло. Дублерша сказала:

— Не волнуйтесь, у нее всегда остается канал срочной связи. Все обойдется.

Лицо у нее было вполне безмятежное. Пока сознание-хозяин на месте, я полагаю…

А еще я полагаю, что эта большая кнопка… Я потянулся к ней, но Дубль-Ильва вмешалась:

— Разумно ли это, мистер Зед? Я ухмыльнулся.

— Мне случалось рисковать, и почти всегда удачно.

Почти всегда. Не каждый раз. Я вдавил кнопку.

Дубль-Ильва сообщила:

— Связь прервалась. Лучше вернуться в коридор и взглянуть, нельзя ли…

Бронзовое зеркало вдруг сверкнуло, и на миг его затянула радужная круговерть; она пролилась на пол, окатила стены и исчезла, зеркало же преобразилось в…

Я обомлел:

— Да ладно!

Когда радуги рассеялись, бронзовое зеркало приобрело сходство со светящейся дверью в воздухе, с немыслимой дверью, почти скрытой в венке бледно-розового тумана; за ней уходила вдаль трехмерная панорама — серо-зеленый пейзаж, трава, клочки леса, деревья с чешуйчатыми стволами и папоротниковыми листьями. В просветах между деревьями виднелось желтоватое небо. Все расплывалось в зыбкой белесой дымке.

Дубль-Ильва сунулась в проем и посмотрела по сторонам.

— Для творения художника что-то слишком затейливо.

Подступив ближе, я отметил, что перспектива изменилась, как на очень хорошей голограмме, и потянулся туда, где прежде блестела поверхность зеркала. Дубль-Ильва встрепенулась:

— Мистер Зед! Позвольте мне!

Я с улыбкой обернулся и мотнул головой.

— Это мое приключение, золотко. Ильва знает.

— Но…

Я продолжил движение, не сомневаясь, что наткнусь на твердь. Разумеется, рука прошла насквозь, космоперчатка под запястьем смешно болталась внутри изображения. Я опустил взгляд к дисплеям скафандра, к окошку газоанализатора. Незначительные изменения в составе кислородно-азотно-гелиевой смеси, углекислого газа существенно прибавилось. Я нырнул в дверь. Сервомоторы скафандра пронзительно взвыли. Я обеспокоился.

У ВОЛа отличная техника. Моторам полагалось работать бесшумно.

— Мистер Зед! Нет!

Дубль-Ильва уже была рядом и, крепко стискивая рукой в перчатке мой локоть, тащила меня обратно за… э-э… Как назвать дверь в гиперпространстве? Гипердверь?

— Прекрати. — Я показал туда, откуда мы пришли: примерно в футе над болотистой с виду почвой висело изображение двери; позади хорошо просматривалось помещение, где мы недавно стояли.

Дубль-Ильва сказала:

— Слишком опасно. Прежде чем что-то делать, нужно вернуться на ту сторону и переговорить с Ильвой.

Даже сейчас, подумал я. Переговорить с Ильвой? Своеобразный взгляд на вещи для той, кто…

Я настойчиво потянул ее за руку.

— Идем, малыш. Мы только заглянем вон за ту горку — и пулей обратно. Что страшного…

Гипердверь свернулась и исчезла, а мой скафандр тотчас отключился, о чем возвестили мягкий шорох (остановка вентиляторов) и жалобное гудение (отказ систем жизнеобеспечения). Я мельком увидел, как шлем клона теряет прозрачность, а в следующее мгновение и мои стоп-кадровые экраны погасли, оставив меня в темноте слушать собственное пыхтение.

Господи Иисусе, ну и чернотень!

Вспыхнули красные аварийные лампочки, и в дюйме от кончика носа я увидел стеганую подкладку. Потом напротив моих глаз прорезалось стоп-кадровое оконце, а рядом повисла «камея» клона, вылитая Ильва. Я услышал:

— Аварийные системы скафандра рассчитаны на два часа эксплуатации. Воздух здесь пригоден для дыхания, поэтому я сейчас разоблачусь и погляжу, что можно предпринять. А вы не вздумайте!

Я рассмеялся и с силой тюкнул подбородком по рычажку экстренного выхода, который при переходе на питание от батарей должен был автоматически разблокироваться. Скафандр с треском раскрылся: шлем, складываясь гармошкой, убрался за спину, кираса и подчревник разомкнулись посередине, бриджи и наголенники разделились от верха до щиколоток, и я получил возможность просто выйти наружу.

В костюм для ВКД, внекорабельной деятельности, я влез в белых низких кроссовках, белых шортах и белой футболке, Дубль-Ильва — одетая приблизительно так же (спортивный бюстгальтер взамен майки). С глубоким разочарованием, с отчаянием во взгляде и голосе она сказала:

— Ах, мистер Зед…

Я на миг устыдился, словно оскорбил любимую. В постели с дублершей, деля ее с Ильвой, я порой впадаю в это заблуждение: гормоны и привычки застят горькие факты жестокой действительности. Ильва всего лишь компьютер, куда встроены жалкие ошметки мяса давно мертвой женщины, а моя спутница — клон, выпестованный в колбе, чтобы сослужить свою службу и пойти на выброс. Но компьютер помнит женщину, которая когда-то жила на белом свете. А Дубль-Ильва и есть эта женщина, воссозданная во плоти.

Кто я такой, что я такое против этого? Дряхлый страшила-ящер, который с две тысячи двадцатого живет в долг, хотя ему полагалось истлеть в гробу — смотри-ка!.. — больше полувека назад.

Я часто гадаю, что сказала бы о том, каков я оказался, Сара, дорогая моя утрата. Огорчила бы ее легкость, с какой я освоил дармовую радостную плоть службы дубль-тел? Необязательно. Сара, похоже, всегда любила меня за то, какой я есть, а не за то, каким, по ее мысли, мне следовало быть.

Я лучезарно улыбнулся и сказал:

— Выше нос, лапуля. Что нам грозит в худшем случае?

И при свете хмурого утра обозрел желтый небосвод.

— Куда, по-твоему, нас занесло, черт побери? В пермский период?

Ни в какое другое время до кайнозоя земной воздух не годился человеку для дыхания. В мезозойскую эру атмосфера содержала пятикратный излишек углекислого газа и довольно избыточного кислорода, чтобы от случая к случаю обеспечивать спонтанное самовозгорание лесов. До тех пор — чем глубже в прошлое, тем меньше кислорода и больше двуокиси углерода, до пятнадцати принятых сейчас норм.

Дубль-Ильва легонько подпрыгнула, приземлилась на пятки и сказала:

— Не Земля. Тяготение почти восемь десятых «g».

Вдалеке — если честно, неподалеку — раскатился глухой, у нижней границы басового регистра, прерывистый звук. Я развернулся, медленно пошел к гребню холма, к той самой занятной горке, что стала первопричиной моей безрассудной вылазки за гипердверь, и остановился, вылупив глаза и разинув рот.

— Будь я проклят! — вырвался у меня хриплый шепот, когда Дубль-Ильва подошла сзади и деликатно положила легкую ладонь мне на спину.

На открытой, слабо всхолмленной желтой равнине под нами, высоко задирая хвосты, прохаживались гадрозавры в красную, зеленую и багряную полоску — стадо в сотню, а то и больше голов. И снова один из них утробно взревел — ни дать ни взять великая Туба Господня, провозвестница Страшного суда. Нет, никакая это не пермь.

Битый час мы тщетно разыскивали хоть какие-нибудь признаки гипердвери. Тем временем желтый свет вокруг нас сместился по небосклону выше, словно притаившееся где-то солнце карабкалось прочь из утра. Я нет-нет да и поглядывал наверх, и там, откуда, казалось, исходил этот свет, мне чудился серебристый блеск. Сверкнет в уголке глаза и погаснет, едва попробуешь вглядеться. Астрономы называют это боковым зрением.

На ум невольно пришла Венера. Не подлинная Венера, где никто никогда не бывал и куда никто не полетит, пока «Бентодин-III» не будет готов доставить меня к ней, а воображаемая Венера моего детства. Венера Алендара Векс-Нема и Ритериона Орра, племен дорво и яз, Алафордена и оомуровых чащоб.

Расширяя зону поиска, мы в конце концов убрели за гребень холма, в общем направлении гадрозавровых пастбищ, запоминая отличительные особенности и топографию местности, чтобы найти дорогу обратно, когда (и если) будем возвращаться.

Дубль-Ильва казалась понурой и отрешенной; я задумался, каково ей сейчас. За исключением коротких обрывов связи, в ее сознании постоянно присутствовала Ильва, присутствовала с тех самых пор, как Дубль очнулась в родильной вакуоли, — зрелая женщина, у которой ни воспоминаний, ни детства, кроме тех, что достались от хозяйки.

Несколько лет я ничего не знал, но Ильве нравилось вручать мне клонов сразу по рождении: едва ее диббук был загружен и брал бразды правления, она, осушив околоплодные воды, вела дубль-тело прямиком в мою спальню. Мне нравилось их свежее рвение. Но иногда…

Понурая или нет, дублерша не теряла бдительности и оставалась верной долгу: торя тропу по бездорожью в дикой глуши этой лже-Венеры, упрямо шла впереди меня — береженого бог бережет.

Господи, какая она красавица. Все они. Каждая. Но эта… Шагая передо мной в белых штанишках и спортивном лифе, она заставила меня позабыть, где мы: плавное колыхание бедер, изящный изгиб позвоночника, грива, точно сноп спелой пшеницы… Я поморщился. Господи Иисусе. Кто про что! Небось я и в аду на сковородке буду… а вдруг она заметит…

Красавица словно услышала — остановилась и оглянулась. Улыбнулась. Отвернулась и пошла дальше. Я шагал следом, деля настороженное внимание между серо-зелеными папоротниковыми дебрями и роскошными формами Дубль-Ильвы, и гадал, где мы и о чем, черт возьми, думает моя спутница. Может, о своем одиночестве? Или о своей свободе?

Мы пробирались вдоль низкого, поросшего деревьями кряжа, держась подальше от равнин из страха затесаться между пестрыми стайками здоровенных гадрозавров, и внезапно через брешь в растительности вышли на другую сторону.

Местность здесь была ровнее, выше и отлого спускалась к сине-зеленым громадам гор в туманной дали. Где-то на полдороге темнело скопление приземистых бурых построек, барачный поселок, обнесенный стеной с явными сторожевыми вышками. Самое большое здание в центре комплекса смутно напоминало очертаниями Айя-Софию; в желтом свете блестел хрустальный купол.

За бараками отвесно вздымалось нечто высокое, торпедообразное, похожее на «Фау-2», которой приделали резко заломленные назад стреловидные крылья. Космический корабль, подумал я. Солидный. Метров двести, не меньше, а то и больше, смотря насколько он далеко… «Восстание на Венере»? Оно самое. Тогда это колония Рекса Синклера, точно. А корабль — «Полярис»? Том, Роджер и Астро?..[7]

Дубль-Ильва сказала:

— Знаете, подходить ближе не стоит.

Существует теория, как заставить сверхсветовики летать. Фантастическая теория, основанная на «Квантово-механической модели, альтернативной стандартной», Бёма. Теория гласит: перемещение быстрее света возможно только при условии движения сквозь время. Однако конформное время жестко навязывает свои ограничения посредством связанных с путешествиями в нем парадоксов, и единственный шанс обойти эти парадоксы — выскочить из одной вселенной и вписаться в иную, безгранично схожую с первой, в более ранний момент.

Во вселенную, которая по собственным внутренне закономерным причинам готова вас принять.

Эта теория работает как дверь в так называемый мультиверсум. И название «гипердверь» не хуже любого другого. Я сказал:

— Знаю. Но мы подойдем. Вперед!

На сей раз она шла за мной.

Мглистый свет почти целиком скрытого солнца в той стороне, которую я полагал западом, убывал, и я все яснее сознавал, с какой еще проблемой нам предстоит столкнуться. В конце концов придется вернуться к скафандрам. К пакетам с питательным сиропом и водой, которые позволят нам продержаться лишнюю пару дней.

Рано или поздно, если мы не отыщем эту окаянную гипердверь, нужда заставит отведать гадрозаврятины или вступить в контакт с неведомыми обитателями огороженного поселка. Отчего мы не включили в оснащение скафандра ручное оружие? Да кто же мог предвидеть, что на борту явно бесхозного звездолета придется стрелять!

Ильвина копия сказала:

— Если сейчас повернуть обратно и поднажать, мы успеем к скафандрам и «двередрому» засветло.

— Нет, пойдем-ка дальше. В случае чего можно забраться на дерево.

К тому времени как мы одолели около половины оставшегося до корабля расстояния, срезав напрямик так близко к поселку, насколько хватило духу, карминные сумерки превратили небо в кровь и вычернили древовидные папоротники. Картина великолепная (ничего подобного я и представить не мог) и до последней мелочи такая же чужая, как те ландшафты, что я видел воочию на подлинно чужих мирах родной системы — Марсе, Титане, Тритоне, Плутоне.

Вокруг заливисто орали квакши, и я задумался, кто это кричит на самом деле. Да, верно, в эпоху динозавров маленькие лягушки уже водились, значит… Глядя на Дубль-Ильву (роскошно-зловещие сумерки окрасили ее лицо киноварью), я сказал:

— Повезло. Никаких комаров.

Она ответила:

— И, вероятно, микробов, которые могли бы заразить меня вне зависимости от того, в какое время и куда мы попали.

Я уточнил:

— Только тебя?

Долгий взгляд. Темные глаза необычайно серьезны.

— Во мне куда больше человеческого, чем в вас, мистер Зед. Очень может быть, сейчас вы уже совершенно невосприимчивы к любым возможным инфекциям, бактериальным и вирусным. Ваши лекарства…

— А если бы ты приняла антирады?..

Захотелось отгрызть себе язык, но слово не воробей. Проклятье, она же клон. И ее дни сочтены.

Однако копия Ильвы весело улыбнулась — блеснули зубы, розовые в меркнущем свете, — и сказала:

— Боюсь, титьки отвалились бы.

Я невольно рассмеялся.

— Ильва…

Она выставила ладонь:

— Это не мое имя. Без Ее телеприсутствия — не мое.

Я услышал заглавную букву. Черту, подведенную под этим «ее».

— Если хотите знать, мой серийный номер — ДИ4048.

О господи. Все ее личные данные?.. Но сказал я другое:

— Четырех тысяч не было, ручаюсь…

— Модель четыре, номер 48.

А пятая модель уже есть? Бог весть, что за очередная гадость слетела бы с моих уст безмозглого себялюбца, но тут по законам жанра зашелестели кусты, и нас окружили миниатюрные люди в изукрашенной брильянтами кожаной сбруе под колышущимися перьями головных уборов, вооруженные копьями и мечами. Копья были нацелены на нас.

Один из них, наряженный, пожалуй, пышнее прочих, выступил вперед, выхватил меч, наставил его более или менее мне между ног (выше собственного темени) и сурово обрушил на меня невнятицу певучих слогов, ничуть не похожую на китайский.

Тишина. Немая сцена.

Опять звонкая маловразумительная тирада. Угрожающий взмах меча.

Дубль-Ильва шагнула вперед, загородив меня от всех острых наконечников, от всех отточенных кромок, и пробормотала:

— Я их задержу. Бегите.

Я спросил:

— Бежать? Куда, скажи на милость?

Она страдальчески обернулась:

— Пожалуйста, мистер Зед. Вы — Предтеча. Я даже не настоящая!

Это заставило меня улыбнуться (хотя в ту минуту, полагаю, мы были в нешуточной опасности) и сказать:

— Да брось. Разве Предтечи празднуют труса?

Я сгреб ее за плечи, посмотрел человечку со смертоносным маленьким клинком прямо в глаза и сказал:

— Итак: Комодофлоренсал[8], я полагаю?

И вздернул бровь, болван болваном: ишь, Спок выискался[9].

Новый залп околесицы.

— Нет? Ладно. Тогда веди меня к вашему главному.

Человечки переглянулись, определенно чем-то озадаченные. В следующий миг храбрец загнал клинок в ножны, вскинул руку в небрежном приветствии, похожем на нацистское, и внятно, по слогам произнес:

— Кали мера?[10]

Я почувствовал легкую дурноту и чуть не брякнул: «Мне это кажется греческой тарабарщиной»,[11] но смолчал.

Маленький военачальник шумно вздохнул, ткнул копьем в сторону поселка за оградой и что-то сказал: длинная череда тоновых слогов. Я пожал плечами, и мы двинулись в заданном направлении, а за нами потянулось войско, державшее ножку так, что любо-дорого. В детстве я десять тысяч раз рисовал в мечтах эту картину… Правда, мне и в голову не приходило, что путь в мои грезы лежит через Уран.

Внутри поселковых стен высотой от силы футов шесть у нас отняли одежду, а самих посадили в клеть из проволочной сетки; к ней мало-помалу сошлась гомонящая толпа человечков, глазеть-дивиться. Я, похоже, вызывал содрогание — возможно, меня принимали за разумного венерианского динозавра, о чьем существовании до сего дня не подозревали. Но основное внимание публики досталось моей спутнице, и я не поставил бы им это в вину.

Немного погодя от толпы отделился некто явно сановный и шуганул остальных. Дубль-Ильва прошептала:

— Кажется, они напуганы.

— Кто бы они ни были, их трудно упрекнуть. Представь, что первый экипаж, высадившийся на Марсе в две тысячи двадцатых, наткнулся бы на гигантского инопланетного ящера в обществе дамочки ростом двадцать футов!

К нам обратились на певучем тарабарском наречии, сначала обычным тоном, затем набавляя громкость. Кончилось тем, что между человечками разгорелась перепалка; в голосе одного из спорщиков отчетливо звучало презрение. Я без труда представил себе этот обмен мнениями: «Что? По-твоему, они говорят на (нужное вписать)? Остолоп!»

Я шагнул вперед и вмешался:

— Ребята! Может, вы еще по-каковски объясняетесь?

Они разом заткнулись и уставились на меня круглыми от удивления глазами.

— Sprechen sie Deutsch? Ni hao bu hao? Cu vi povas diri al me, kie estas la stacio?[12]

Неразборчивое шушуканье.

Я посмотрел на Ильвину копию ДИ4048… Черт, не могу я так ее называть.

Она сказала:

— Вряд ли они пробовали говорить на других языках, даже сходных по звучанию. Чересчур устойчивый звуковой строй и тональные вариации. В типичной группе американцев середины двадцатого столетия вы, вероятно, обнаружили бы некоторое языковое разнообразие. Бесплатная средняя школа давала начала испанского и французского. А многие городские дети знали с пятого на десятое итальянский или идиш — в зависимости от того, из какой были семьи…

Человечки ушли, оставив нас один на один с оторопелым стражником. Кроваво-красное небо меж тем постепенно чернело. Ни звезд, ни луны — ничего. Около полуночи (по ощущению) в отдалении вспыхнули прожектора, и над стеной из тьмы высунулся серебристый нос исполинского звездолета. Далекие голоса выкрикивали приказы, горланили речевки — все это чеканно, красиво. Далекий рев больших дизелей. Через некоторое время явилась орава человечков; пятясь и выставляя перед собой копья, они выпустили нас из клетки и погнали к стене, где снова открывались ворота.

Я сказал:

— Эй, ребята! Тут сейчас колотун. — Я обхватил себя руками и выразительно задрожал. — Как насчет одеться?

Угрюмая тарабарская команда, потрясание мечами и копьями. Нас, голых, под конвоем, построенным «ежом наизнанку», в кольце ощетиненных внутрь пик, препроводили в темноту.

К звездолету с его погрузочными мощностями мы добирались около часа. Дубль-Ильва принимала происходящее в стоическом молчании, я чертыхался всякий раз, как наступал на острое или ушибал ногу о корень или камень.

В зарослях у тропы кто-то глухо рыкнул, над нами вознеслись огромные желтые глаза, горевшие не меньше чем в метре один от другого, и частокол копий дружно развернулся навстречу неведомому существу.

Оно проворно шарахнулось от маленьких воинов с их рдеющими фонарями, как шарахается от огня лесное зверье, но я успел увидеть нечто до ужаса похожее на аллозавра.

Дубль-Ильва шепнула:

— Думаю, длина волны у фонариков та же, что у светильников на корабле.

На бесхозном корабле, дрейфующем в атмосфере Урана?

Я сказал:

— Если они умеют открывать двери в воздухе, когда захотят, на кой им звездолеты?

В седьмом классе (мне было то ли одиннадцать, то ли двенадцать) англичанка задала на дом сочинить рассказ. Я решил живописать безрассудные приключения горстки людей на дикой, свирепой Венере, в которую верил до тех пор, пока «Маринер-II» не покончил с ней по весне. В рассказе герои перемещались на летательных аппаратах, названных мной «тучерезами» — в честь виденной в какой-то книге птицы-водореза[13], а главной движущей силой повествования служило необычайное множество воздушных катастроф.

Возвращая мне работу с оценкой «четыре с плюсом», учительница сказала: «Хорошее сочинение, Алан. — Потом она рассмеялась. — Тебе не кажется, что тучерезы не слишком надежны?» Сейчас я испытывал сходное чувство.

Вблизи звездолет поражал великолепием и действительно был полных шестисот футов высотой. Сколько это в масштабах человечков? Около полумили. В нашей Вселенной наиболее габаритные грузовые планетолеты в продаже у ВОЛа (космические корабли величиной с океанский лайнер, космические корабли величиной с «Гинденберг») были, пожалуй, вдвое меньше.

В эпоху ракет длина самой крупной из тех, каким доводилось отрываться от поверхности Земли, незначительно превышала четыреста футов. Это заставляло трезво взглянуть на достижения человечков.

Нас доставили на борт в подъемной бадье огромного башенного крана, сперва Дубль-Ильву, потом меня. Ко мне приставили дополнительную охрану; поступок, с их точки зрения, наверное, вполне разумный — я же был гигантский ящер и все такое. Пожалуй, это кое-что говорило и о культуре человечков, усугубляя их сходство с землянами.

Нам пришлось проползти сквозь несомненно грузовой люк в пространство высотой около четырех футов — в клиновидный отсек, занимавший, быть может, восьмушку круга поперечного сечения корабля, в отсек с задраенным люком в рост человечка на узком конце. На полу — одеяла размером с вязаный коврик, на подвесном стеллаже — полулитровые емкости с водой. Пара маленьких подушек (в старину такие выдавали авиапассажирам на дальних рейсах).

Гулкие удары снаружи.

Дрожь корабля.

Дубль-Ильва сидела спиной к голой стене, подтянув колени к подбородку, и не сводила с меня темных глаз. Один взгляд, и во мне заклокотала усталая злость на себя. Быть самцом гомо сапиенс, пусть и превращенным в бессмертного распроящера, докучно и смешно еще и потому, что при наличии соответствующих раздражителей думать ни о чем другом нельзя. Вдобавок я в очередной раз заметил, что клон читает мои мысли, как открытую книгу.

Снизу донесся басистый рокот. За ним последовали миг тишины, далекий надсадный вой, мелкая вибрация палубы; в недрах под нами что-то коротко и гулко грохнуло, корабль качнулся, будто хотел опрокинуться, и в иллюминаторах воздвиглось ослепительное сине-фиолетовое сияние.

Выход на орбиту был долгим и бурным. Пронизывая облачное небо на подъеме к черноте звездного безбрежья, корабль вокруг нас, пришпиленных к месту четырьмя или пятью «g», дребезжал и сотрясался, грозя развалиться.

Пока корабль много минут, наращивая скорость, рыскал и юлил, повинуясь горе-пилоту, отчего нас мотало по полу, я поневоле осознал, каким примитивным он должен быть в техническом отношении. Примитивным? Черта с два. Исключительно в сравнении с находкой ВОЛа, огнелисьим приводом. Судя по расположению люков и двигателей, топлива этой посудине требовалось не больше половины ее объема. На чем бы она ни бегала. Деление атомных ядер или их синтез, как было у нас, пока не состоялся колдовской дебют модуль-преобразователя? Нет. Какое-нибудь ультраплотное топливо, баснословно высокая удельная тяга реактивного двигателя? Впрыскивание рабочего тела через квантовую черную дыру по дороге к соплу? Без прямого управления основными силами Вселенной космические путешествия жестко граничили с невозможным. Нет, корабль человечков был чудом инженерии.

Двигатель отключили, и мы воспарили над палубой; кругом, словно мультяшные призраки, неспешно всплывали к потолку одеяла и подушки. Желудок перекувырнулся, меня замутило, а потом, спасибо десятилетиям полетов в невесомости, мои «ноги пространственника» вновь стали послушными, я осторожно оттолкнулся и подплыл к ближайшему иллюминатору.

Снаружи вихревая желтая Другая Венера таяла на глазах, давая понять, как быстро мы удаляемся своим неведомым курсом. Солнце в сторонке казалось куда более крупным, чем с настоящей Венеры, где мне довелось побывать на китайской орбитальной станции. Более крупным и непривычно окрашенным. Астрономы относят наше Солнце к желтым звездам, однако солнечный свет — белый, а само оно напоминает пышущую зноем пробоину в небе. А тут? Пожалуй, красновато-оранжевое. По-прежнему чересчур яркое, чтобы на него смотреть, хотя я полагал, что иллюминаторы тонированные и с УФ-фильтром, но… Тьфу. Похоже на звезду с картины Боунстелла[14].

Дубль-Ильва сказала:

— До Земли примерно неделя или чуть больше. Без непосредственного измерения скорости точнее не скажу.

— В этом смысле корабль не хуже ВОЛовьего. — Я задумался, какой окажется Земля этих человечков, мысленно перебирая все: от малюсеньких американских городов до исполинских курганов людей-муравьев. Троханадалмакус, Велтописмакус[15] и прочие чудеса воображаемого прошлого. И решил, что разгадка не за горами. Оказалось, зря.

Прошла неделя, за ней вторая; ход времени я оценивал по нашему потреблению воды, доставке пищи на порожнем в иных отношениях лифте, спрятанном за небольшой, вытянутой вдоль корабельной оси дверью, и по неуклонному сжатию красно-оранжевого солнца снаружи. Больше ничто не менялось; неподвижные, точно прибитые к месту звезды оставались неизменно далекими.

Секс в невесомости — приятная забава (не менее приятная, чем секс в бассейне, особенно если партнерша самозабвенно и истово потакает любой вашей блажи, проделывая все точь-в-точь по вашему хотению). В конце концов мне перестали мерещиться крошечные люди, жадно подглядывающие за нами с помощью скрытых камер.

Дьявольщина, может статься, мы выбились в главные порнозвезды Минани![16]

Но все приедается, как пицца, если заказывать ее изо дня в день месяц кряду. Рано или поздно ловишь себя на том, что отлыниваешь: глазеешь в окно и с тоской подыскиваешь другое занятие. Любое.

Вид из упомянутых окон, с тех пор как Венера превратилась в горошину далеко позади, а затем и вовсе затерялась в море звезд, открывался тоже не сверхувлекательный. Я продолжал придирчиво изучать то, что мы с Дубль-Ильвой уговорились считать эклиптикой: может, вот это или, пожалуй, вон то — Земля…

— Ильва…

Она подплыла, чтобы вместе со мной выглянуть в иллюминатор. Она уже привыкла, что иногда я зову ее так, хотя я видел, что она по-прежнему не считает это правильным. Но обращаться к ней Дубль-Тело или Сорок-Сорок-Восемь тоже было неправильно. Я сказал:

— Вон та красная искорка — Марс?

— Возможно. — Потом она велела: — Проведите к красной искре линию из центра видимого солнца. Видите в промежутке две желтые крапины?

— Угу.

— Одна — это Венера, откуда мы прилетели, другая, если я верно оцениваю ее движение, — Земля.

А? Я сказал:

— Для Земли она недостаточно голубая.

— Верно. Зрение у вас намного острее, чем у немодифов, мистер Зед. А Луну вы видите?

Я напряг глаза. На долю градуса отвел взгляд и всмотрелся еще пристальнее.

— Нет.

— Судя по орбите, это вполне может быть Земля.

Ладно. Мы в какой-то другой вселенной. Почему бы здесь по орбите Земли не кружить какой-то другой планете? Ведь на месте Венеры была вовсе не Венера.

Дубль-Ильва сказала:

— Посмотрите вдоль той же линии влево. Видите оранжевое пятнышко?

Я видел.

— Юпитер? Ух какой яркий!

Она кивнула.

— Сатурн, вероятно, с другого борта. Во всяком случае, я не могу его отыскать.

— И?..

Она сказала:

— Мне кажется, мы летим туда.

Я обнял спутницу за плечи и привлек к себе, с радостью ощутив ее чрезвычайно человеческое тепло; чем больше надоедал полет, тем чаще я проделывал нечто подобное. Думаю, ей это тоже нравилось, хотя как знать? Ее Самость Ильва перемудрила, привив дубль-телам вкус к тому, чем они занимались.

Иногда, в редкие дни, когда меня заносит в штаб-квартиру ВОЛа, в мой кабинет, я люблю сесть перед урной с прахом Сары и предаться раздумьям. В молодости я считал объятия-поцелуйчики, на которые обожает напрашиваться женский пол, смешным и глупым чудачеством вроде бальных танцев, придуманным для того, чтобы застолбить право на близость с мужчиной, не расплачиваясь за это постелью.

Сара помогла мне понять: в них все-таки, возможно, что-то есть.

Извини, что угробил тебя, малыш. Житуха была увлекательная.

Я сказал:

— Оддни.

Дубль-Ильва пытливо взглянула на меня.

— Одни? — Чахлая искра человеческого изумления. — На борту множество человечков, мистер Зед. Почему одни?

Я расхохотался, дивясь, до чего настоящей она становится.

— Оддни звали дочь Орма и Ильвы. Тихоню.

Недоуменный взгляд.

— Дочку Ильвы Йоханссен звали…

Я приложил палец к ее губам: ш-ш-ш.

— «Рыжий Орм». Франц Гуннар Бенгтссон.

— Книга? — Взгляд у нее сделался рассеянным. — Ильва читала такую, читала давно, своим родным детям, когда те были маленькие. Сюжет в мой банк памяти так и не внесли.

Меня вдруг пронзила жалость.

— В детстве я читал эту книжку раз пятьдесят. Хочешь, перескажу?

На меня взглянули очень широко раскрытые глаза, в которых я увидел нечто совершенно необъяснимое, глянец поволоки, сильно смахивавшей на непролитые слезы.

— Хочу, мистер Зед. Пожалуйста.

Ты вовсе не Оддни, милая копия, но пусть будет так, сойдет. А «мистер Зед»? Я вовсе не мистер Зед, но тоже сойдет. Какой тебе смысл звать меня Алан Берк? Алан Берк умер в тюрьме на исходе две тысячи двадцатых.

И я начал:

— «Немало беспокойных людей подалось из Сконе вслед за Буи и Вагном, но не было им удачи в заливе Хьорунгаваг; иные же пустились за Стюрбьёрном в Упсалу и пали там с ним вместе»[17].

Прежде чем рассказ завершился, Другой Юпитер в иллюминаторе чудовищно вырос; оранжевый, светящийся изнутри, он висел в черном небе как китайский фонарик. Потом внизу под нами взбухла желто-бело-голубая планета, корабельные двигатели врубили форсаж, и нас прижало к полу.

Прежде чем рассказ завершился, я заметил, что Оддни стала для себя реальной. И задался вопросом, чем же закончится наша с ней история.

Корабль, содрогаясь, пронизал толщу уплотняющейся атмосферы (небо за иллюминаторами налилось лиловой синевой) и совершил жесткую посадку. Я задумался, чему в таблице иновременных аналогов должна соответствовать эта планета — Ио, Европе, Ганимеду, Каллисто? Наверняка ни одной. Она напоминала пристроенную на орбиту недовыходца-в-звезды Юпитера терраформированную Луну, вплоть до пяти сообщающихся морей на обращенной к нам стороне.

Едва корабль сел, из осевого лифта опасливо показались три человечка в перьях и коже; двое без необходимости наставили на нас острия мечей, а последний заковал Оддни и меня в ручные и ножные кандалы, которые по меркам маленьких людей пришлись бы впору Кинг-Конгу.

Грузовой люк в боку корабля открылся; нас по очереди спустили на поверхность, на обожженный, в трещинах бетон посадочной площадки. Я стоял, потрясенно разглядывая небо. Насыщенная, темная, почти фиалковая синева, по ней нежная пастель облачных шхер, за ними горит полосатый фонарик Юпитера, а над горизонтом обосновалось красное сморщенное око солнца.

Переговариваясь на своем тарабарском наречии, маленькие копьеносцы отконвоировали нас к транспортному средству, в котором без ошибки можно было узнать тягач с грузовой платформой, загнали на борт и принудили сесть. Взревел мотор; Оддни принюхалась и определила:

— Дизель.

— Я ожидал от них большего.

Вдоль городских улиц выстроились человечки; глядя на нас во все глаза, они щебетали, будто миллиард птах. И опять, похоже, значительно больше интересовались Оддни, чем мной. А на Земле? Неужели толпы зевак пренебрегли бы плененным динозавром ради зачарованного созерцания прекрасной нагой великанши? Ну разумеется!

Сам город был… диковинный. Назовем его архитектуру китайско-русско-майяской: синие крашеные луковицы куполов и золотые шпили вперемешку с пагодами и уступчатыми пирамидами.

Наконец тягач задним ходом сдал в большую дверь в торце пустующего гулкого здания, возможно, складского; нас согнали на бетонный пол в пятнах солярки и подъемную дверь опустили. Послышался тяжкий лязг входящих в гнезда массивных щеколд, и все стихло.

— Ей-богу, от них бы не убыло, если бы с нас сняли наручники и выдали подстилку.

Оддни сказала:

— С нами обходятся плохо по любым приемлемым стандартам. Кому судить, что здесь считается приемлемым обхождением?

— По большому счету, это не люди, так что…

— А по-моему, люди.

— Правда? Лилипуты?

Она улыбнулась и пожала плечами — шикарное зрелище.

— Скорее, пигмеи.

— Хм. Больно они маленькие для пигмеев. Даже для хоббитов мелковаты.

Поверху помещение опоясывали окна, гораздо выше роста человечка, а значит, проделанные не ради обзора, а чтобы впускать дневной свет. Привстав на носки, я сумел выглянуть наружу: городской пейзаж.

— По-моему, мы в промзоне. Вероятно, ничего лучшего у них не нашлось.

Быть может, пока не готова клетка в зоосаду?

Я дотянулся и постучал по стеклу. Похоже, прочное. С улицы долетели слабые отголоски тарабарской речи, и в поле зрения качнулся наконечник копья, потом другой.

Оддни спросила:

— Вам не кажется странным, что быстроразгонный планетолет у них есть, а огнестрельного оружия нет, только мечи да копья?

Я сказал:

— С тех пор как мы прошли на Уране через гипердверь, мне все кажется странным. Бессмыслицей.

Она улыбнулась.

— Думаю, ножные кандалы будут немного мешать сексу.

И не хотел, а рассмеялся.

— Я переживу, Оддни.

По ее лицу скользнула тень.

— Вам иначе нельзя. — Потом она прошептала: — Спасибо за имя.

Наутро я чувствовал легкое утомление и умеренную скованность движений; Оддни — обыкновенной (если забыть о молчащей теперь линии радиосвязи в ее мозгу) женщине — было, наверное, чуть хуже. Изрядную часть неведомо сколько длящейся здесь ночи мы проболтали о том, куда попали, где были и что видели с тех пор, как ушли через гипердверь с бесхозного корабля на Уране.

Я гадал, пытается ли Ильва отыскать нас. Быть может, в эту самую минуту целые армии сотрудников службы безопасности НПО «ВОЛ» врываются через гипердверь на Другую Венеру, хватают человечков из поселка, заставляют объяснить, куда мы делись? Быть может, они даже перенесут на ту сторону по частям и вновь соберут ВОЛовий военный корабль, оснащенный преобразователем модуля поля. Я подозревал: ничего, способного дать отпор даже самому маленькому из моих легких крейсеров, в этой вселенной не сыскать.

Мы, как сумели, обнялись и поговорили о себе — о моей износившейся и подновленной жизни после жизни, об Оддни… нет. Не о ее подлинном «я», которое медленно высвобождалось из мглы. Всего лишь о радостях бытия дубль-тел. О том, как ей недостает присутствия Ильвы.

Оддни попросила продолжить историю про Орма с Токой и про тех, что, сев на весла, уплыли служить господину Альмансуру, и я рассказывал, пока обоих не сморило. Разбудило нас алое сияние чужой зари. Понятия не имею, сколько мы проспали, однако на то, чтобы скоренько обогнуть Юпитер и вновь встретить солнце, у здешней луны безусловно ушли часы, а не дни.

Вскоре после восхода мы услышали снаружи приглушенную возню, невнятный певучий говор; в замке маленькой двери для персонала рядом с большой, через которую нас доставили, бренькнул ключ. Дверка отворилась, и мы увидели, как облаченный в кожу человечек с тетрадкой избавляется за порогом от меча и перевязи. Человечек вошел, и дверь за ним заперли.

Я сказал:

— Приятель, ты, похоже, мал да удал.

Он как будто смутился, а потом, непривычно растягивая слова, произнес нараспев:

— Я быть Тэнь кай Каль, наиглавнейший изучатель Машинная эра. Ты быть Челомат, а… — Озадаченный взгляд в сторону Оддни, долгий, полный глубокого восхищения, но от этого не менее озадаченный. — Нет Челомат, нет Бессмертный, нет первобытень Эпоха Грез, так, да! Э?

Я усмехнулся и сказал:

— С грамматикой полный швах, но я рад, что вы хоть немного говорите по-английски. По-гречески мы оба ни бум-бум.

Недоумение. Он раскрыл тетрадь, полистал и с нескрываемой досадой переспросил:

— Английски? Гречески?

Меня вдруг осенило. Тетрадка-то — пожалуй, самодельный словарик.

— Английский — это язык, на котором мы сейчас говорим. Греческий — тот… — Я указал на него, потом на дверь.

В ответ — неописуемое изумление.

— То речь Челомат. Я… мы… Зейя. — Он опять повернулся к Оддни, приблизился, обошел вокруг, глядя вверх, и отвел глаза, качая головой. Вернувшись ко мне, он сказал: — Найтить Челомат на Афродитэ быть дичь. Челомат нет ходи запредельно. Челомат с Греза? — Сердитый взгляд, грозное потрясание тетрадью. — Агент Бездна Времен? Объяснять, не то… Пеняй на себя.

Я уселся на пол, чтобы наши лица пришлись вровень, и уставился на «изучателя», отчего тому, похоже, сделалось неуютно, хотя глаза во мне — самое человеческое.

— Послушайте внимательно, мистер Тэнь кай Каль. Я не представляю, о чем вы. Что за «Челомат», черт побери?

Он сунул тетрадь под мышку и довольно долго смотрел на меня в упор, стараясь пробуравить взглядом череп, потом сказал:

— Челоматы явись из Эра Грез, летай к звездам, видай все чудеса, вертай домой умирать и оставляй вся наука Бессмертным. Сами сгинуть. Давно сгинуть.

Оддни прошептала:

— Он что же, думает, будто мы пришли сквозь время?

В ее голосе так и слышалось: «Невероятно».

Человечек тотчас обернулся, ошарашенно взглянул на нее и опять отвернулся ко мне.

— Запах Грезы… вторгайся. Отвлекай.

Я тихонько фыркнул. Бедняга понятия не имел, как мощно Ильва Йоханссен раскачала феромоны своей дивизии дубль-тел, чтобы держать меня, чешуйчатого, на боевом взводе.

— Она права?

Тревога. Пожатие плечами.

— Челомат нет ходи запредельно. Бессмертные нет ходи запредельно. Грезы нет верно! Души из Бездна Времен на Аресе? Может, так, да. Титаниды говори… — Снова сердитый взгляд, прищур, подозрение: меня морочат!

Я сказал:

— Вы не видите, что для нас все это чушь собачья?

Но Оддни вмешалась:

— Последовательность… Эпоха Грез, Машинная эра, Бессмертные, Бездна Времен…

Неприязненный взгляд: до человечка дошло.

— Что ты знай еще? После Бездна Времен?

Она сказала:

— Здесь и сейчас?

Он сказал:

— Откуда, по-твоему, берись народ Зейос? Кто создал мы?

Я сказал:

— Ручаюсь, не Господь по своему образу и подобию, верно?

— А кто такие «души из Бездны Времен»? Вы сказать, на Марсе. Марсиане?

Вдали заголосили сирены, и срез неба в окнах под потолком омыли переливы жемчужного света. В дверь забарабанили; наш дознаватель вдруг перепугался и кинулся наутек, выкрикивая что-то на местном гнусном изводе греческого. Дверь открылась, выпустила его и со стуком захлопнулась; языки замков со скрежетом вошли в пазы.

Опять крики. Опять сирены, громче прежнего. Что теперь? Я поднялся на цыпочки у окна и увидел расплавленную звезду, истекавшую в вышине молочным сиянием, достаточно ярким, чтобы отбрасывать тени в оранжевом свете Юпитера и солнца. Оглушительный рев в стороне космопорта, и — один, второй, третий — в воздух взвилось что-то вроде реактивных снарядов. Нет, не снаряды. Они походили, скорее, на выталкиваемые с пусковой площадки пороховыми ракетными двигателями истребители-перехватчики середины двадцатого века, вроде «Старфайтеров F-104»: разворот, сброс стартовых ускорителей — и вперед, изрыгая светлые струи ослепительно синего пламени, лечь на курс к расплавленной звезде.

Расплавленную звезду меж тем точно вспороли; прореха расползлась клоком звездного мрака. «Старфайтер» выпустил по ней маленький снаряд, стремительное пятнышко белого света, но, прежде чем оно добралось до цели, из черноты вихрем вынеслась эскадрилья летающих блюдец.

Я отвел взгляд, посмотрел на Оддни:

— Знаешь, если в следующие пять минут здания на горизонте растопчет Годзилла, меня это ни капли не удивит.

Она кивнула и сказала:

— Интересно, может ли дубль-тело сойти с ума и бредить.

Я вернулся к событиям в небе и успел увидеть, как из одного блюдца ударил тонкий зеленый лучик, прямой, словно луч лазера. Он подшиб мчавшийся все быстрее снаряд, превратив его в шарик туманного света, и — раз, два, три — ликвидировал ракетные корабли.

Вой сирен не смолкал, по улицам бежали толпы маленьких людей. А этот звук?.. Истошные вопли. Блюдца снизились, сломали строй и рассредоточились, пикируя к самым крышам и обстреливая город зелеными лучами. Чего бы ни коснулись эти лучи, следовал туманный взрыв.

Оддни сказала:

— Отойдите от окна, мистер Зед. Осколками стекла вам может поранить глаза.

Но… мне хотелось смотреть… Где-то поблизости рвануло; здание вздрогнуло, окошко перечеркнула длинная волнистая трещина. Я попятился к простенку. Участок большой двери, через которую нас доставили, сделался мутно-зеленым, замерцал и распался, оставив дыру с тлеющими краями. Через горячий металл осторожно перешагнул человечек в простом доспехе из кожаных ремней, в плотно прилегающем серебряном шлеме и с несомненным бластером в руке.

Приметив меня, он крикнул что-то себе за плечо, бойко подбежал, блестя глазами, и встал передо мной.

— Клянусь, Герой, лазутчики не ошиблись! — Такой британский английский сделал бы честь даже Рональду Колмену[18]. — Юпитерианцы и впрямь изловили на Венере Челомата. — Он обратил потрясенный взгляд к Оддни. Та улыбнулась и приняла позу.

Титанидам в скромной кожаной амуниции удалось вскрыть двери склада, и, едва луч бластера избавил нас от оков, мы смогли выйти на дебаркадер и спуститься к изрытой воронками площадке, где стояло на приколе летающее блюдце десяти метров в поперечнике. Взгляд то и дело натыкался на пестрые перья и алмазный блеск: это распростерлись среди своих клинков и копий мертвые зейянские ратники, окровавленные, если пали под ударами клинка, или с сожженными (вероятно, огнем зеленых лучей) руками-ногами.

Я выбросил их из головы, отчаянно пытаясь не злорадствовать, и осмотрел причаленное блюдце. Плоский диск сероватого матового металла, прозрачный купол многоместной кабины откинут на шарнире. Внутри — панель управления и ряд дополнительных сидений; сейчас человечки споро их развинчивали.

Наш спаситель непонятно переговорил с экипажем, повернулся к нам и сказал:

— Почтенный Челомат… — Он покосился на Оддни. — Челомат со спутницей, вскоре для вас освободят место. Тогда мы сможем отбыть.

Я прикинул объем кабины с убранными сиденьями и захлопнутым кокпитом и сказал:

— А ваши люди?..

Он словно бы улыбнулся.

— Как только мы улетим, другие корабли совершат посадку и подберут их.

— Хорошо. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь пострадал…

Он сказал:

— Жизнь Челомата, которому открыто запределье, дороже жизней сколь угодно многих титанидов. Даже моей…

Оддни пробормотала:

— Он знает, кто важен…

Я закатил глаза.

— Глупости. Парень понятия не имеет, кто мы на самом деле. Будто это вообще имело значение, в какое бы проклятущее место-время мы ни угодили.

Оддни сказала:

— Он думает иначе.

В выпотрошенном наконец блюдце поднялся галдеж, экипаж гурьбой хлынул наружу, и человечек жестом пригласил нас под купол, где мы улеглись на пол и, пригибая головы, осторожно свернулись внутри герметизирующей прокладки. К нам присоединилась стройная красавица-брюнетка с блестящими, точно обсидиан, волосами. Она заняла уцелевшее кресло и положила руки на приборную панель.

Человечек привел в действие какой-то рычаг; купол с легким шипением опустился, в ушах у нас щелкнуло из-за перепада давления. Титанид постучал кулачком по пластику и знаком велел пилоту: летим, летим отсюда.

Блюдце оторвалось от поверхности так, что мы вовсе не почувствовали движения, только земля в иллюминаторе резко ушла назад и вниз, кренясь в падении; сила тяжести была с железным постоянством направлена ко дну. Оддни сказала:

— Никакого выхлопного факела в отличие от модуль-преобразователя. Может, эта конструкция лучше огнелисьей?

Человечек поднялся, подошел и встал внутри разомкнутого кольца наших тел, мы же, постаравшись принять относительно сидячее положение, прислонились к стене, задевая головами купол из твердого, напоминающего пластмассу материала.

— Я, — сказал человечек, — Кам-Рен Вейяд, командующий Первым космическим флотом Титана, командир Юпитерианской эскадрильи оказания чрезвычайной помощи. Это, — он кивнул в сторону пилота, — моя возлюблённейшая спутница, принцесса Та-Рен Аруэ из рода Сангеджази. — Он продолжал: — Ученые мужи Титана узнали имена многих великих исторических деятелей той давнишней эпохи, почтенный Челомат. Возможно, им будут знакомы и ваши прозвания?

Он спрашивает: «Ты кто? Какой-нибудь туз? Пресловутая Важная Птица?»

Что ответить? Чучело-Беркучело, презираемый всеми мальчишка? Алан Берк, который с горсткой очень близких друзей в один прекрасный день Все Изменил — и был уничтожен за свое чрезмерное доверие к миру? Или…

Я сказал:

— Меня зовут мистер Зед. А это моя возлюблённейшая спутница… э… Оддни. В прошлом — дубль-тело некоей…

Кто ты теперь? Ведь определенно не Ильвино дубль-тело? Кем я хочу тебя видеть? Ее Самостью Ильвой? Нет. Я хочу… Мне вдруг явился образ покойной Сары и исчез, призрачное мимолетное видение.

Оддни с веселым ужасом вмешалась:

— Мистер Зед! Я вовсе не…

Титанидов будто громом ударило; их лица отобразили напряженное сомнение. Кам-Рен Вейяд громко ахнул, воззрился на мою даму, потом опять на меня.

— Мистер Зед. — Неверие.

Женщина, Та-Рен Аруэ, белая под искристой смолью волос, как карикатурное привидение, вымолвила:

— Первый Челомат?!

Вейяд сказал:

— Кто бы мог подумать… — Он благоговейно повернулся к Оддни. — А вы… Вы, должно быть, воплощение богини Ильвы?

Богини Ильвы. Ох ты ж раны Господни! Оддни кивнула:

— Да, я одно из ее дубль-тел. Одно из многих.

— Вообрази! — сказала Аруэ из кресла пилота.

— Воображать теперь ни к чему, — отозвался, стоя между нами, ошеломленный Вейяд. — Теперь можно знать!

Мы поднимались ввысь, от маленькой планеты зейян к лучистой прорехе в небе, к прорехе, уже вновь сжимавшейся в яркую, сочащуюся светом звезду; рядом набирали высоту другие блюдца, а за ними гнались, обстреливая, ракетные истребители. Наконец мы единым строем пролетели в прогалину, и небеса сошлись.

В новом небе, звездном небе, очередным китайским фонариком горел желтый Сатурн с кольцами и всем прочим, а поодаль висел внушительный шарик дымчато-красной планеты, по-видимому, Титан. Я сказал:

— Кольца…

Вейяд глянул вверх, на Сатурн, и ответил:

— Когда Души из Бездны Времен сотворили на Марсе людей, а затем пригодные для нас миры, они воссоздали и кольца Сатурна — по своим соображениям.

Души. Сотворили людей. По своим соображениям. Мифические боги? Я обнаружил, что сомневаюсь. И, сомневаясь, просто спросил.

Род человеческий, ответил Вейяд, зачинался в грезах — и сам витал в облаках, пока не построил машины, тоже не чуждые игре воображения. Люди с машинами грез улизнули с Земли и со временем узнали, где явь, а где нет. Адски самонадеянные, кичась сознанием своей власти, они отправились покорять большую вселенную и были разгромлены в пух и прах, лишь жалкая кучка уцелевших, точно побитые псы, приковыляла домой.

Домой, где они превратились в блеклых, бесполых Бессмертных и с перепугу навсегда зареклись от опасных затей, не страшась одного — жить вечно. Почти вечно. Кто-то умирал по ошибке, кто-то от скуки, кто-то погружался в сон, чтобы не проснуться, а двигатели Земли между тем сбавляли обороты, грозя заглохнуть, и солнце судорожно моргало, требуя дозаправки.

Пока мы снижались, пронизывая бурлящие гряды туч над мглисто-красным Титаном, меня захлестнули воспоминания о собственном, настоящем Титане: там я впервые посадил прототип «Бентодина» и… Ага. Настоящем? Если титанид не врет, передо мной не менее настоящий Титан, преображенный, с позволения сказать, Душами-с-Марса. Терраформирование? Маловероятно. И все же…

Кам-Рен Вейяд сказал:

— Когда наши агенты среди зейян донесли, будто на Венере обнаружен Челомат, удивление титанидов не знало границ. Челомат и Греза… Нас не убедили даже переданные изображения. А как вы попали сюда, мистер Зед?

Я рассказал о ничейном корабле в атмосфере Урана и о загадочной гипердвери.

— Ваше добро? Вроде лаза между Юпитером и Сатурном?

Вейяд и Аруэ обменялись долгим взглядом, и Вейяд сказал:

— Нет, не наше. Мы пытались ее украсть.

Аруэ уныло добавила:

— Успешнее, чем рассчитывали.

Мы прорвали нижний облачный слой, и внизу в ржаво-рыжем свете раскинулась поверхность Титана, панорама, от которой ёкало в груди: горы и долы, холмы и равнины, и поля, и реки, и сверкание седых морей. Ничего общего с подлинным Титаном, таким холодным, таким мертвым… но все это было и на Титане в моей памяти, на Титане, похожем на живую планету больше, чем любой другой уголок Солнечной системы, кроме самой Земли.

Я всегда мечтал успеть на своем веку повидать иные миры, хоть один настоящий; я мечтал об этом сколько себя помню, мечтал так рьяно, что только это и удерживало меня в живых много лет спустя после того, как пробил мой час навеки сойти в могилу. Я трудился во имя дня, когда мы построим корабль, способный скользнуть через межзвездную пропасть к древней, мертвой планете земного типа, к планете, которая, сказали мне астрономы, обращается вокруг альфы Центавра, к дразнящей планете, расположенной, если верить приборам, в дальней дали, близ дельты Павлина.

Пока эскадрилья летающих блюдец молниеносно снижалась к большому городу из поблескивающего мрамора, к городу шпилей, куполов и ступенчатых пирамид, очень схожих с зейянскими, но более строгого абриса, Вейяд одолевал меня расспросами, сводившимися к одному: «Как вы стали первым Челоматом?».

Я призадумался и выдал упрощенную версию о непредвиденном побочном действии препаратов от радиации, а потом рассказал, как обнаружил затерянный на Гекторе звездолет огнелисов.

— Так значит, Челоматы отправились к звездам и с позором вернулись. Кто нас уделал, огненные лисы?

— Мы очень мало знаем о закате эры Челоматов. Бессмертные не потрудились запомнить, что произошло, и, следовательно, не передали потомкам. Но огнелисы, как вы их называете, ни при чем. Насколько я понимаю, они лишь слуги более могущественных господ, а произошло всего-навсего вот что: злосчастное человечество ненароком угодило под перекрестный огонь в войне Звездузы с Вертопрядами, о ком помимо имен известно только, что сражались они долго и по неведомым причинам. Галактика принадлежит им. Возможно, и вселенная за ее пределами тоже.

Говорят, гордыня пробуждает зависть богов.

Титаниды, опережавшие противников-зейян в сфере техники не только в космосе, но и на планете, провезли нас по своему стольному граду на чем-то вроде тягача с прицепом, но таком, который бесшумно проплыл по широким проспектам мимо толп шепчущихся зевак к одному из мраморных дворцов, паря примерно в метре над мостовой.

В ответ на мой вопрос Вейяд сознался, что титаниды не вправе гордиться этими технологиями: что-то найдено, что-то похищено.

— Мне давно следовало бы догадаться, — сказал он, — что эра Челоматов начиналась похоже. Хотя я полагал, что в столь древние времена наверняка…

— И все-таки, — вмешалась Аруэ, — из истории мы знаем, что война Звездузы с Вертопрядами вспыхнула намного раньше, чем на Земле зародилась первичная слизь.

Основное внимание здешнего народца сосредоточилось для разнообразия на мне, а не на прелестях Оддни. Меньше легкомыслия? Нет, в большем почете прошлое. А что же я, Первый Челомат, Дивный Мистер Зед? Насколько я понял Вейяда и Аруэ, в Риме двадцатого века примерно так принимали бы Иисуса, воскресшего ради торжественного шествия по улицам.

Вообразите в подобной толпе местных безбожников, которые, трепеща, ломают голову над тем, во что уверовать и в чем покаяться.

Место, куда нас привезли, напоминало огромный банкетный зал с такими громадными дверями, что, проходя в них, мы лишь слегка ссутулились, и с таким высоким потолком, что нам удалось выпрямиться в полный рост. Мебель титаниды сдвинули к стенам и середину пола слой за слоем устлали тонкими покрывалами размером с детское одеяльце, зато мягкими, достаточное же их количество в сборе обеспечивало вполне сносное место для отдыха.

Аруэ сказала:

— Полагаю, вы оба голодны? Хлебосольство зейянцев печально известно.

Я рассмеялся, Оддни тоже. Это удавалось ей лучше и лучше; все человеческое давалось ей легче день ото дня. А однообразная, пресная страстность, страстность-послушание… Невелика хитрость воображать, как славно жить с женщиной, покорной во всем, — пока не встретишь ту, которая знает, чего хочет, и поступает по своему усмотрению, и тогда выясняется, что в конечном счете именно это тебе и нужно.

Я начинал припоминать, какой была жизнь в дни оны.

Оказалось, обед — это большие плоские блюда с дымящимися ломтями жареного мяса (среднего между говядиной и курятиной и, пожалуй, слегка отдающего страусятиной, хотя я не пробовал ее так давно, что припоминал весьма смутно), щедро сдобренного чем-то пряным, острым, зеленым. Среди овощей попадались кругляши не крупнее стеклянного шарика (неправдоподобная помесь печеного картофеля с брюссельской капустой), застывшие в горячем прозрачном желе, которое на языке отчасти напоминало дешевый маргарин и чуть больше — «Кей-Уай», джонсон-и-джонсоновскую смазку для интима.

Я умял все без разбора, подчистую, и стал следить, как ест Оддни: чрезвычайно изящно, не торопясь, восторженно смакуя каждый новый вкус, каждое новое ощущение. Впервые в жизни живая? Трудно сказать. Трудно спросить. А сколько ей лет? Я мысленно вернулся к той ночи, когда ее в первый раз доставили к порогу моей спальни. Два года? Или чуть больше? Боже. Я представил себе, как она очнулась в инкубаторской вакуоли. Примерно так просыпаются в затопленном кровавой слизью гробу…

Каково ей было?

Почему я боюсь спросить? Я не раз становился свидетелем таких пробуждений; я знаю, на что это похоже; я наблюдал, как клоны ведут себя, впервые увидев свет. Наблюдал изумление, смятение, растерянность.

Думаю, если спросить, она расстроится. Боюсь, она вспомнит, как ее привели под дверь моей спальни для ритуального насилия и принудительного оргазма, вспомнит ужасную наездницу в своем сознании, мое блаженство — источник ее воли к жизни.

Оддни подняла на меня сияющие глаза, утерла тыльной стороной руки блестящие губы и улыбнулась.

— Меня всегда удивляло, — сказала она, — с каким нескрываемым удовольствием вы едите. Теперь я начинаю понимать.

После обеда нам принесли что-то вроде использованных малярных ведер и наполнили их, сливая туда целыми бутылями шипучку с мерзостным вкусом дешевого мускателя, разбавленного хинной водой; пока мы освежались этим пойлом, титаниды установили проектор, и тот вытолкнул в воздух перед нами куб туманного света, заполненный объемными изображениями.

— На обратном пути с Юпитера, — сказал Вейяд, — я вкратце изложил вам общий исторический очерк, охватив миллиарды лет, разделяющие ваше и наше время.

— Сколько миллиардов?

Он пожал плечами.

— Мы просто не знаем. Возможно, три? Бессмертные что-то намудрили с солнцем: у них оно очень долго не гасло, и геохимический цикл Земли не прерывался.

— Фактические данные уничтожены, — сказала Оддни.

— Да, — подтвердила Аруэ. В глазах маленькой женщины читалось откровенное любопытство, вопрос, явно сродни моему: каково быть таким созданием? Но женский интерес лежал, несомненно, в иной плоскости, нежели мужской.

В кубе света соткалась тонкая девичья фигурка; заметно было, что ее обладательница чрезвычайно юна, почти дитя. Стройная, бледная, безгрудая, с паклей коротких волосиков на голове и между ног. Пожалуй, миловидная, но и только. Вейяд сказал:

— Вот во что превратили себя Бессмертные вскоре по окончании эры Челоматов. Все, что мы знаем, известно благодаря крохам древнего искусства, найденным на Венере и земной Луне среди наиболее поздних руин, оставшихся после Бессмертных.

Я спросил:

— А что на самой Земле?

— Ничего. В какой-то момент ее сожгли дотла. Моря выкипели, кора растопилась в лаву. За минувшие с тех пор двести миллионов лет планета остыла, однако… Камень и соленая вода, атмосфера в основном из азота и углекислого газа. Если бы солнце пекло по-прежнему, туда никому не было бы ходу.

Оддни спросила:

— Все Бессмертные были женщинами?

Ответила Аруэ:

— Нет. Они нарочно лишили себя пола; женский облик — иллюзия из-за отсутствия противоположного — мужественности. Если у них и оставалось что-то внутри или сохранялись механизмы сексуальной активности, нам об этом неизвестно.

Вейяд:

— Для нас эти люди даже не герои легенд. Мы узнали о них совсем недавно, при археологическом исследовании внешних планет.

Участь шумеров или Мелуххи: забыты историей, возрождены наукой.

— Нет, мы узнали лишь вот что…

Куб мгновенно заменил девушку одним из предполагаемых калданов, подобием безобразной головы, взгромоздившейся на спину исполинскому крабу.

Я сказал:

— На Уране, на борту найденного звездолета, мы видели изображение подобной твари, окруженной вашими соплеменниками с копьями. Кажется, она была чуть выше вас.

Он кивнул:

— Примерно в треть вашего роста.

Что я почувствовал бы, столкнувшись нос к носу с двадцатипятифутовым гуманоидом?

Аруэ сказала:

— Их-то мы и называем Душами на Марсе.

Оддни спросила:

— Почему «Душами»?

Женщина улыбнулась.

— Старые предания. Не более. В священных книгах говорится: Души на Марсе, зная, что в конце концов их роду суждено пресечься, создали расу-преемницу, дабы заселить сотворенные ими планеты вокруг Юпитера.

— Откуда же взялись эти Души?

Вейяд сказал:

— Судя по картине, которую удалось собрать по крупицам, они последние из Бессмертных.

— Что их так изменило?

— Вопрос к ним. Мы не знаем.

Я вздохнул:

— Они похожи на существ из одной выдуманной истории.

— Выдуманной в Эру Грез?

— Наверное, можно сказать и так.

Он нахмурился.

— Быть может, они знали эту историю. А мы…

Он заметно огорчился. Эти создания — боги. Творцы человечества. Наши творцы. И мысль о том, что все происходило вполне буднично…

Я сказал:

— Не исключено. Они до сих пор там, на Марсе?

Вейяд кивнул.

— Зейяне вышли на просторы космоса — по сути, из каприза — лишь несколько сотен лет назад. Наладили торговлю между четырьмя своими мирами, освоили пустую планету, обнаруженную около Сатурна, разослали исследовательские корабли на Марс, Землю и Венеру…

Оддни перебила:

— Это ничего не говорит нам ни о летательном аппарате с Урана, ни о гипердверях.

Вейяд сказал:

— Вскоре после войны за независимость Титана мы начали запускать на Марс автоматические зонды. Спутники для фотосъемки поверхности. Потом пилотируемые корабли. Они садились в отдаленных областях, в стороне от зоны, где пропадали звездолеты зейян.

— Корабли? Зачем?

— Мы понимали, что технические достижения таинственных обитателей Марса превосходят наши самые сумасбродные мечты. И желчно завидовали. — Он взмахом руки обвел город, весь свой мирок.

— Все, что вы здесь видите, все, что поднимает нас над зейянами, что препятствует им вернуться и вновь впрячь титанидов в ярмо, — это итог первой такой экспедиции.

— То есть была и вторая.

— Первая экспедиция выявила объект, который мы посчитали межзвездным транспортом, построенным в эру Бессмертных, одним из кораблей для полетов к ближним звездам — на разведку природных богатств. Кое-кто пошел дальше и предположил, что это, возможно, корабль Челомата…

Аруэ сказала:

— В любом случае нам хотелось его заполучить. Особенно, когда вторая экспедиция прислала шифрованный отчет о других неожиданных находках. Узнав о марсианских порталах запредельного перехода, мы… м-да.

Оддни попыталась уточнить:

— «Запредельный переход» — это путешествия во времени?

Опять пожатие плечами.

— Так мы думаем. Но точно не знаем. По мнению наших ученых, единственный способ превысить скорость света — двигаться еще и во времени.

Я возразил:

— Не совсем так, — и растолковал ему азы теории перемещения в конформных и вероятностных пространственно-временных матрицах.

— Значит, в начале эры Челоматов об этом уже знали? Это очень многое объяснило бы.

Казалось, он доволен.

Я признался:

— Только подозревали.

Аруэ сказала:

— Но тогда вы были первым Челоматом, мистер Зед.

— Я легенда или ископаемое?

Вейяд ответил:

— И то, и другое. Священные книги зейян величают вас Предтечей.

Я услышал, как охнула заинтригованная Оддни.

Аруэ сообщила:

— Первая экспедиция привезла на родину ваше трехмерное световое изображение, найденное в заброшенном марсианском городе. Потом я вам его покажу. Очень миленькое.

Да чтоб меня! Если я когда-нибудь доберусь домой, то-то будет обуза…

Позже мы с Оддни разлеглись на титанийских одеялах, наконец-то вновь одни в мглисто-красном подобии вечерних сумерек, рассеиваемых Сатурном: солнце давно зашло, а окольцованный шар знай висел в небе, будто измалеванный желтой краской. Понятия не имею, как им удалось добиться такого эффекта.

Оддни полулежала, опираясь на локоть, вытянув ногу, согнув в колене другую; лицо заливал румянец недавно выплеснутой страсти, взгляд был одушевлен. В ней явственно проглядывала личность, разительно не похожая на невозмутимую девицу из пробирки, лишь изредка оживляемую Ильвиной мертвой волей.

Когда я начал так думать про Ильву? И когда дубль-тело превратилось в иное существо? Оддни улыбнулась и сказала:

— Мне нравится, когда вы так на меня смотрите.

Я слегка устыдился, но…

— Как — так?

— Смотрите мне в лицо и видите меня. — Она рассмеялась. — Мистер Зед, я не обижаюсь, когда вы смотрите на меня по-другому. Или не в лицо.

Я знал: ее поза почти наверняка перенята у Ильвы, выявлена посредством проб и ошибок и добавлена к фильтру правил машины. Или, возможно, это воспоминание из погубленной жизни мертвой женщины. «Сделай то-то, и он почувствует то-то». Интересно, мужу Ильвы тоже нравилось, когда она так лежала?..

— Было проще, пока ты оставалась… — начал я и прикусил язык, чтобы не сболтнуть: вещью. Даже в ту пору у Оддни, вероятно, были свои чувства.

Кого там изумляло в мужчинах именно это?.. Однажды в чудесный вечер — с начала нашей связи минуло две или три недели — мы с Сарой лежали, сплетясь потными телами, лежали в темноте и беседовали о нас прежних, о былом, о давнишних знакомых. К сорока годам успеваешь накопить изрядно прошлого.

Наудивлявшись, отчего бывший муж так свински с ней обращался, Сара взглянула на меня (глаза, влажные плывучие блики, едва заметны в ночи) и произнесла: «Ты, кажется, настоящий, Алан. Настоящий, да? Я хочу сказать, по-настоящему настоящий…».

Здесь и сейчас от Оддни я услышал:

— Не переживайте, мистер Зед.

Мне вдруг захотелось, чтобы она звала меня подлинным именем, но… нет. Я давно уже не Алан. Перебьюсь. Буду Зед. Мистер Зед, последний человек, первый Челомат…

Она потянулась:

— Я не в обиде, что меня создали из ничего, только чтобы служить вам, дарить радость. Теперешний антракт…

— Это непременно должен быть антракт?

Всего на миг в ее чертах проступило легкое отчуждение.

— То, что с нами случилось, не изменило моей природы ускоренно живущего клона. Если мне не удастся вернуться к Ильве, то, когда я умру — лет через пять, — она даже не вспомнит меня; и все, чем я была, безвозвратно исчезнет.

Я расстроился. Совсем скоро от нее останется лишь след в памяти киборга, на девять десятых машины. Или того хуже — увядающие воспоминания потенциально бессмертного Челомата. Я задумался, доживу ли до поры, когда таинственные обладатели выразительных имен, Звездузы с Вертопрядами, разделают человечество под орех и ползком пустят восвояси.

Что меня тогда ждет? Превращение в Бессмертного, в бесполую мальчикодевочку? А затем в уродливого калдана, грезящего на Марсе? Черт, может, я и сейчас на Марсе? Кто-то должен быть последним. Что если я?

Оддни сказала:

— Обожаю наблюдать за вами, когда вы такой: будто где-то за тридевять земель видите что-то свое, улыбаетесь и хмуритесь попеременно, пока в голове у вас рождаются и исчезают быстролетные мысли. Вот что останется со мной… — Нет, не навсегда. — После.

— Ты действительно хочешь воссоединиться с Ильвой? Раствориться в ней?

— В этом моя единственная надежда. — В глазах Оддни что-то брезжило… не знаю что. Ее единственная надежда в том, чтобы вернуться к прежнему существованию игрушки для утех, одержимой самым натуральным призраком из самой натуральной машины? А чего бы ей хотелось, если бы… только если бы… Не спрашивай. Вдруг ответит!

Я сказал:

— Если радушным титанидам можно верить, вся наша надежда — на Марс.

Оддни кивнула, потом попросила:

— Займитесь со мной любовью еще раз, мистер Зед. Пожалуйста.

Мне захотелось спросить, чему обязан, но… черт побери, я знал.

Утром Вейяд и Аруэ отвели нас пред светлые очи Совета, в который входило десятка два титанидов обоего пола, в основном пожилых. Эта смехотворно нелепая в кожаной амуниции и серебряных шлемах пузатая и вислобрюхая братия словно выпала из комедийного садомазо, немецкой порнушки того сорта, что пользовалась успехом лет сто назад, до появления интернета.

Помню, на заре деятельности ВОЛа я давал показания не помню какому комитету американского Конгресса. Положение было щекотливое: кое-кто силился доказать, что я по-прежнему гражданин Соединенных Штатов и вдобавок преступник, подлежащий судебному преследованию. Основное, что отложилось у меня в памяти, — никто не пытался докопаться до истины, каждый норовил только уесть другого к собственной вящей славе; охорашиваясь и кривляясь перед камерами, эти мошенники не гнушались ничем, лишь бы добавить грошик в копилку предстоящей избирательной кампании.

В тот давний день я обратил против конгрессменов их собственную надменную глупость; теперь, слушая Вейяда, который шепотом переводил, я счел, что не грех прибегнуть к испытанному приему. Чего боялся Совет? Главным образом, как бы чего не вышло. В чем его требовалось убедить? В том, что игра очень-очень стоит свеч.

Да вы знаете: «Внесите сейчас пятьдесят долларов, и через полтора месяца на ваш счет поступят десять тысяч! По рукам? А теперь, чтобы провести платеж, мне понадобятся номер вашего банковского счета, имя клиента, пароль, код доступа через систему безопасности и контрольные вопросы. Пароль — девичья фамилия вашей матушки? Bay! Кто бы мог подумать…»

Похоронить чаяния конгрессменов тогда оказалось раз плюнуть. Козырем стал секрет модуль-преобразователя, припрятанного на веки вечные там, где им до него не добраться. А сейчас?

Долго ли, коротко ли, среди боданий, грызни и общего маразма настал черед Оддни высказаться. Она поднялась, и это их угомонило, а когда открыла рот, тишина вскоре установилась такая, что слышно было бы и знаменитую муху из поговорки.

Речь Оддни сводилась к тому, что, не имея доступа к надлежащим вычислительным мощностям, она вынуждена описать процесс упрощенно, однако путешествия во времени и со сверхсветовыми скоростями осуществляются следующим образом…

В заключение она сказала: «На самом деле нужна только действующая модель — для обратной сборки. Остальное — пустяки, не сложнее космического двигателя огнелисов».

Прежде чем проголосовать за утверждение Третьей марсианской экспедиции, Совет рассусоливал еще час.

Когда мы снова устроились на своем ложе из одеялец, чтобы съесть непривычный, но довольно вкусный обед, я заметил:

— Молодец, Оддни. Подход верный.

Она отозвалась:

— Это наверняка сработает, мистер Зед. Компьютеры здесь лучше тех, что были у землян до появления Ильвы и ей подобных. А я и без доступа к базам данных многое помню, правда. — Она улыбнулась. — Но даже если бы не помнила, у вас было шестьдесят лет на то, чтобы стать хорошим инженером. По-моему, вы знаете больше, чем согласны признать.

Может быть. Ненавижу ставить под удар свою репутацию прилежной посредственности. Я спросил:

— Допустим, дело выгорит. Отправимся обратно?

Пристальный взгляд.

— Думаю, это было бы самое лучшее. Времени у меня не так уж много… а вам рано или поздно понадобится подкрепляющая доза антирадов.

До сих пор я гнал от себя подобные мысли. Она права: рано или поздно чешуя с меня начнет облезать, замещаясь обычной человеческой кожей. Волосы пойдут в рост, и… не знаю. Возможно, после этого я протяну еще лет тридцать-сорок.

— Ты сохранишь самосознание, когда… когда вновь сольешься с Ильвой?

Оддни ответила:

— Неизвестно. Просыпаясь поутру, вы действительно тот, кто накануне ложился спать? — Она усмехнулась. — Ильва — все, что у меня есть. И это надежнее любого придуманного рая, если хотите знать.

Вот и Ильва рассуждает так же. Конечно, я мертв. Сыграл в ящик, зарыт, сгнил в компост. Кроме пары унций нервов, промаринованных и втиснутых в гущу микросхем. Но эти нервы убеждены, что они и есть я. Зачем же разуверять их? Жива настоящая Ильва или нет, я-то жив.

— Вдобавок, — сказала Оддни, — с недавних пор у меня копятся изумительные воспоминания. Было бы некрасиво не поделиться ими с девочками.

Я похолодел.

Мы покинули Титан тем же манером, как прилетели, скрючившись под пузырем колпака в летающем блюдце — Аруэ за пилота, Вейяд на корточках между нами, — во главе маленькой эскадрильи таких же тарелочек с теми, кто уцелел в Первой экспедиции и не пропал со Второй. Корабль взмыл в небо, выпростался из пелены красных туч на подъеме к черным звездным просторам, устремился к точке сбоку от бледного, озаренного изнутри Сатурна и… оп-ля.

В небе вновь повисла расплавленная звезда.

Вейяд сказал:

— Она у нас единственная, настраивается на разные пункты назначения внутри Солнечной системы… Сделать другую мы не сумели.

Оддни заметила:

— Удивительно, что ее удалось переместить, ведь обязательна жесткая привязка ко всем точкам прибытия.

— Вам виднее. Мы не знали. Да и забрали с Марса лишь семя. И, пока не прочли несколько тысяч справочников Бессмертных, понятия не имели…

Дверь открылась, и мы пролетели в нее. На другой стороне в небе висел румяно-розовый Марс, оплетенный паутиной каналов. То-то Скиапарелли[19] порадовался бы, подумал я… Не говоря уж о Ловелле[20].

Подлинный Марс — наш Марс — представлял собой видимый с орбитальной высоты красный полумесяц с неровной, бороздчатой поверхностью. Если смотреть в сторону лимба, наличие атмосферы выдавала только кайма высотной дымки на черноте безвоздушного пространства. Здесь же край планеты обозначала смазанная синева, а над красной пустыней плыли розоватые облака.

Мы со свистом вошли в атмосферу, снизились, резво проскочили над вороненой сталью водных артерий и, укрываясь в полумраке, махнули через громадную систему глубоких каньонов. Хотелось думать, что это может быть Долина Маринера или расщелина Копрат, вообще места, где я бывал, где с минувших дней сохранились какие-нибудь знакомые вехи, но… нет. Слишком много времени прошло. К тому же по дну этого ущелья текла мутная красная река.

Мы сели, фонарь кабины открылся; воздух Марса, разреженный и холодный, бритвой полоснул по ноздрям, но дышать было можно. Я без удивления увидел, что титаниды с головы до пят покрылись гусиной кожей, прелестные смугло-коричневые соски Аруэ затвердели и торчат, будто маленькие шишечки, а Оддни дрожит, ёжась.

Оглядев свою шкуру ящера, я сказал:

— Обычно меня бесит, что приходится так выглядеть, но…

Оддни улыбнулась:

— Вы симпатичнее, чем думаете, мистер Зед.

Даже в бытность человеком, услышав такое от женщины, я не верил.

— Сюда, — позвал Вейяд, — вход здесь. Скорее, а то замерзнем!

Экипажи блюдец, держа бластеры на изготовку, строем двинулись вперед и образовали хвост перед металлическим люком, утопленным в стену каньона; их жаркое дыхание длинными султанами колыхалось над головами. Вейяд провернул маховик, и люк отворился; за ним был залитый красным светом коридор. Титаниды по одному полезли внутрь, мы с Оддни — последними: чтобы проникнуть в проем высотой в лучшем случае метр, понадобилось согнуться в три погибели.

Вдвойне довольный тем, что у меня такая дубленая чешуйчатая кожа, я головой вперед нырнул в люк, готовый к тому, что придется долго ползти по узкому туннелю, и…

Шмяк.

Ничком на шершавый серый бетон.

Какого…

Внезапно оробев, я шустро извернулся, присел и, горбясь, щурясь на яркий желтый свет, огляделся, гусаком вытягивая шею, чтобы не набить шишку о… хм. Никакого потолка. Нигде поблизости. Возможно, где-нибудь высоко вверху, далеко-далеко… Краем глаза я заметил, как неуклюже поднимается на ноги Оддни, ободряюще привычная, утешительно голенькая…

— Мистер Зед!

Я полуобернулся на зов, встал и поглядел туда, куда с беспокойством смотрела Оддни. Ч-черт.

Калдан был мне чуть выше колена. Пожирая меня выпученными голубыми глазами без век, он сопел сдвоенной прорезью носа. Рот-сфинктер сложен трубочкой, как для непрерывного свиста, длинные, тонкие членистые руки с пильчатыми клешнями угрожающе подняты.

Он и впрямь свистнул, тоненько, негромко, и только потом сказал:

— Вот как. Челоматы! Я думал, мелкие паршивцы врут.

Невыразительный среднезападный говорок, как… у кого? Рэймонда Мэсси?[21] Обхохочешься. И тогда (дураком родился, дураком помрешь) я выпалил:

— Гхек? И без рикора?

Не знаю, чего я ожидал. На рожон меня толкает неизбывное чувство своего полнейшего бессилия. В ответ он разразился сиплым хихиканьем.

— Нет, меня зовут Варк Фан'ши, и я знаю больше, чем ты думаешь. — Тварь смерила нас взглядом, задержав его на Оддни: — Что ж, определенно не феминный Челомат и едва ли Грезоперсона. — И снова мне: — Кто же ты будешь?

— Можете называть меня мистер Зед, — сообщил я. В ответ — глубокое равнодушие. О-хо-хо. — А это мой добрый друг и коллега Оддни Ильвасдоттир.

Разумеется, по его шарам навыкате ничего нельзя было угадать, однако калдан воззрился на Оддни, приклеился к ней взглядом.

— Ильва? Ильва Йоханссен?

И опять мне:

— Прошу извинить. Запамятовал, что Кавалер-Компаньон Высокочтимой Прародительницы любил называть себя «мистер Зед».

Я подумал: вот ведь хрень. Что дальше? Возвышаясь над маленьким уродцем, Оддни сказала:

— Вы действительно сознаете, что на самом деле я не Ильва Йоханссен?

Углы его рта поехали в стороны, кривясь. Эту своеобразную ужимку я посчитал попыткой улыбнуться; обнажилась несимметричная совокупность беззубых розовых десен.

— Да-да, понимаю. Стало быть, дубль-тело?

— Верно.

— И тем не менее ипостась Высокочтимой Прародительницы, пусть и не столь опасная для текущей реальности.

Оддни сказала:

— Я знаю, что Ильвы Йоханссен нигде поблизости нет, не то я… услышала бы ее.

— Любопытно, — сказало существо. — Нет, уничтожив Землю, Высокочтимая Прародительница превратилась в Первообраз.

Я переспросил:

— В первообраз?

— В компьютерный призрак, существующий лишь благодаря подпитке от ноосферы.

— Ого!

Новая ужимка.

— Вижу, вы понимаете.

Оддни (в ее глазах стояла утонченная боль) сказала:

— Почему она убила себя?

— Неизвестно. И почему ей вздумалось прихватить с собой всех Бессмертных, кроме тех немногих, кто тоже перебрался на Марс. — Калданы по определению не владеют мимикой, но так и хотелось высмотреть в этих громадных глазах что-нибудь вроде щемящей тоски.

— Мы не собирались задерживаться здесь по окончании проекта «Второе цветение», однако…

Я сказал:

— И тогда вы с сородичами создали маленьких людей, населяющих окрестности Юпитера и Сатурна.

— Их предков. Около семисот миллионов лет назад мы расселили человечков на Марсе. А относительно недавно, когда затея нам наскучила и Марс стал возвращаться к исходному состоянию, перебросили их на Юпитер.

— Сколько вас в этом участвовало?

— Сначала? Ну-у… тысяча… две… три… Большинство давно покончило с собой, разумеется. Все, кроме горстки тех, что грезили и грезили в своих убежищах, ожидая невесть чего, а возможно, ничего не ожидая. Я, вероятно, последний ныне здравствующий Бессмертный.

Последний Бессмертный? А я?..

— Я в числе грезящих? Или в числе мертвых?

— Вы?.. А, понятно. Нет, мистер Зед. Если память мне не изменяет, вы не вернулись с Войны.

Меня пробрал озноб.

— Пал в бою?

— Навряд ли. Согласно преданию, вы связали судьбу с осколками империи Вертопрядов, с последними из Звездуз, с оптимодами и ордой рободеток из эры Челоматов.

— Но не с Ильвой?

— Полагаю, вы велели ей приглядывать за уцелевшими людьми, и, выполняя наказ, она сотворила Бессмертных.

Оддни сказала:

— Зачем вы создали маленьких людей?

Сдавленный смешок.

— От скуки. Исключительно от скуки.

Это я мог себе представить. Так много времени. Так мало дел. Не диво, что их потянуло сводить счеты с жизнью. Неудивительно, что Ильва в конце концов прикончила их.

— Куда вы дели Вейяда и Аруэ? И экипаж?

— Отрядил в состав Второй экспедиции.

— На Уран? — Люди на борту того корабля были мертвы.

Глазищи на долю секунды остановились на мне.

— Какой Уран? Я поместил их в изолированную петлю времени.

Я ненадолго онемел, внутренне заметавшись между сногсшибательными возможными толкованиями этих слов, а затем рассказал Варку Фан'ши о брошенном звездолете и о том, как мы попали в его здесь и сейчас.

Огромные глаза смотрели без выражения. Калдан сказал, пришепетывая:

— Да, скверно.

— Почему?

— Ах-х… Техника устарела. Сильно устарела. Не всегда оправдывает ожидания.

Оддни проговорила:

— И вы скинули кусок будущего — свое настоящее — в ближнее прошлое.

Конформный парадокс? — изумился я.

Калдан сказал:

— Это полбеды. Беда, что вы вообще здесь очутились. Ничейный звездолет унесло в прошлое. Вы нашли его. Из этой точки пересечения должна была прорасти новая временная нить, параллельная моей, чтобы в конце концов вы попали в будущее по ней. А на поверку…

Я сказал:

— Насколько мне известно, перемещения в конформном времени невозможны.

Существо ответило:

— И насколько известно мне. Но случайности… риск…

— Как вы намерены с нами поступить? — спросила Оддни.

Долгое молчание.

— Э… Отослать вас обратно тем же путем, каким вы сюда попали, нельзя…

Я спросил:

— Почему это?

Опять гримаса.

— Даже если бы все получилось — о чем можно узнать лишь на опыте, — это означало бы, что мы сами застряли в петле времени, которую я нечаянно мог создать, пытаясь водворить в подобное же образование Вторую экспедицию.

— Серьезная загвоздка.

— Да. Я виноват. Мне и расхлебывать. Нет, даже будь это в моих силах, вы двое — особенно вы, мистер Зед, — теперь знаете о грядущем слишком много. Вдруг вам вздумается предвосхищать события, или ускорять, или обеспечивать их непременность… все это могло бы закольцевать мою собственную веточку, отщипнуть и… Нет. Чересчур опасно.

— Значит?..

— М-м… вероятно, я пристрою вас туда, где вам, будем надеяться, удастся породить новую ветвь, собственную. Куда-нибудь подальше в прошлое, чтобы это не сказалось на мне.

Послышался мягкий треск, словно что-то рвалось, и в воздухе открылась дверь во мрак; оттуда пахнуло холодным ветром, смрадом мокрой растительной гнили.

— Ступайте, — Варк Фан'ши указал клешней на дыру в ткани пространства-времени, — пора.

Невидимая рука толкнула нас за дверь, пальцы инерции безжалостно увлекли за порог. Мы, дрожа, стояли в холодной сырой тьме, босиком на колкой крошке. Из пространственно-временной прорехи лился свет. Варк Фан'ши на той стороне приподнял клешню, словно прощаясь. Калдан крикнул: «Счастливо оставаться…»

Прореха срослась и исчезла. Мы остались наедине с тихими шорохами ночи.

Оддни сделала глубокий вдох и сказала:

— Пахнет отвратительно. — Ее неясный силуэт тихонько попрыгал, белея кожей в скудном свете неизвестного происхождения. — Сила тяготения — примерно один грав. Может, мы на Земле.

Я осторожно принюхался.

— Гм. Плесень и что-то… странно знакомое, будто бы… а! Побочные продукты окисления углеводородов. — Мои глаза мало-помалу привыкали к темноте, и наконец я сумел различить очертания обступавших нас деревьев; сквозь кроны сочилось свечение ночного неба, местами яркое, кое-где потусклее. Звезды. А то и луна. Такая апельсинная?.. — Идем-ка вон туда.

— Зачем?

— Что-то подсказывает мне: это светятся пары натрия. — Ее устремленные на меня глаза заблестели. — Уличные фонари.

— Кажется, вы знаете, где мы…

Я сказал:

— Айда.

Мы зашагали среди деревьев. Почва под ногами шла под уклон, уводя вниз; ночь становилась все более сырой и холодной, встречный ветер — пронизывающим. Лес внезапно кончился. Мы стояли на вершине длинного травянистого холма. Повсюду у его подножия и оторочкой на одном боку пестрели коробочки домов… домов, каких я не видел с тех пор, как на исходе третьего десятилетия двадцать первого века навсегда покинул Землю.

— Мистер Зед?

Я вздохнул. Это место. Это время. Такие четкие в фокусе памяти, такие обыкновенные и такие незабываемые.

— Вы знаете, куда мы попали?

— Да. Посреди восточного прибрежья Соединенных Штатов. Близ Вашингтона, округ Колумбия. Что касается «когда»…

Оддни оглядела окрестный пейзаж, дома, звездное небо над головой.

— Немножко похоже на воспоминания, доставшиеся мне от Ильвы.

Я сказал:

— Она родилась на полстолетия позже, чем я. Жизнь успела измениться.

За домами у подошвы холма урчал мотор, по улице медленно ехала машина, выхватывая фарами закоулки, скрытые во мраке между фонарями. Перед капотом промелькнула неясная тень; машина резко притормозила, потом умчалась.

— Эти плоские плавники сзади… пожалуй, «шевроле-бискейн» пятьдесят девятого года? Отец ездил на таком, когда я был мальчишкой.

— И?..

— Намек, в каком именно «когда» мы могли очутиться. — Будто я еще не понял! Я предложил: — Надо бы одеться. Если нас застукают в таком виде, в полиции тебя изнасилуют, а потом нас обоих передадут ВВС.

— ВВС? Зачем?..

Я негромко рассмеялся.

— Посмотри на меня, Оддни. Я похож на человека? Люди из проекта «Синяя книга» обгадятся от счастья. Идем. Машина показалась мне довольно новой. Если сейчас начало шестидесятых, в каждом дворе сушится белье. Отдельные граждане, помнится, ленились уносить его на ночь в дом… а от росы оно просто отсыревает.

Она спросила:

— Мы здесь застряли?

Я пожал плечами.

— Если я верно угадал место и время, чертова бестолочь калдан целился сварганить еще одну петлю времени. Отсюда вывод: как это делается, ему невдомек.

— И нам тоже?

Прожить в этом здесь и сейчас оказалось на удивление легко, хотя оно помнилось мне трудным и опасным, пугающим и мудреным. Законы перспективы, я полагаю. Избирательность памяти. Стоило умыкнуть с безнадзорных бельевых веревок одежду, и нам в распоряжение достался почти пустынный мир, участки неухоженной лесополосы, где ни души: до бездомных еще лет тридцать, бродяги в большинстве своем — достояние кинематографической мифологии прошлого.

Бесконечные квадратные мили тесных коробочек. Дети приговорены к заточению в так называемых школах. Домохозяйки пьют кофе и ведут усобицы. Строить глазки некому: рассыльные повывелись, молочника разорили сетевые супермаркеты, а газеты затемно разносит ребятня. Помню, уединение Марумско-Виллидж, где перемолвиться словечком не с кем, разве что с младенцами да друг с дружкой, доводило мамулю и ее приятельниц буквально до исступления.

Совпадение ли, что Варк Фан'ши выдворил нас именно сюда? Не узнать. Не спросить. Случайность? Маловероятно.

К северу по трассе № 1[22], чуть южнее реки Ококван, лежали трущобы — лачуги, стоянки трейлеров и старая типовая застройка, где приходилось ютиться белой бедноте. Я отправился туда разжиться монетой, оставив Оддни в укрытии, и ограбил пьяного, который брел вдоль железной дороги. Разумеется, он отлично разглядел меня при свете полной луны и, пока я выворачивал его карманы, то жалобно причитал, то бранился. Обозвал меня «черномазым», и я смекнул, где полиция станет искать злоумышленника, если вообще почешется.

Однажды студеным промозглым утром мы отправились в «Аптекарский магазин Рексолла» к исконному въезду в Марумско-Виллидж, по соседству с обшарпанным зачатком торгового центра на шоссе № 123 (те, кому привелось жить в самом начале двадцать первого века, назвали бы его моллом): бензоколонка «Тексако», круглосуточный магазинчик «Полезная мелочь, филиал № 2», «Лунная пицца Мэнни», — и купили по экземпляру всех газет, какие отыскались.

Поразительное разнообразие. «Вашингтон пост», «Ивниг стар», «Дейли ньюс», «Джорнал мессенджер», «Потомак ньюс», остальных я не припоминал вовсе. Когда они почили в бозе, эти средоточия скучнейшего суесловия?

Газеты были от 3 декабря 1962 года, и новости решительно не совпадали с тем, что сберегла моя память. То, да не то… Помнится, «Восток-3» и «Восток-4» провели в августе групповой космический полет, но ведь два следующих, пятый и шестой «Востоки», последний — с женщиной на борту, запустили чуть не годом позже? По всему выходило, что в этом здесь и сейчас «Восток-5» с экипажем из двух человек стартовал с Земли в День благодарения, и полет еще продолжался: Павел Попович и Владимир Комаров, успешно завершая первую неделю в космосе, вели с борта корабля прямую телетрансляцию; прилагались полученные с орбиты снимки — дым над австро-венгерскими рубежами, где кипели боевые действия.

Президент Кеннеди, говорилось в передовице «Пост», рассматривает вопрос о санкционированном применении тактического ядерного оружия в случае, если советские войска в двадцать четыре часа не прекратят наступление на Вену.

Сколько я помнил, к этому времени Карибский кризис уже миновал и люди с облегчением перевели дух, осознав, что, пожалуй, им суждено отпраздновать еще одно Рождество.

Толстая кассирша, прыщавая деваха с уложенными как у героини сериала «Я люблю Люси» короткими, медно-рыжими крашеными локонами (я смутно припоминал ее, отчего она словно бы слегка двоилась), таращилась на меня, не решаясь взять мелочь с моей ладони, пока Оддни не нагнулась к ней и не прошептала сердитой «Ради бога! Папу очень смущает состояние его кожи. Это не заразно!».

Деваха буркнула «извиняюсь», но мешкала. Я шваркнул деньги на прилавок, развернулся, ринулся прочь. И прирос к месту.

Трое мальчишек зашли в магазин и сворачивали к выгородке «Печать» у входа, где вдоль стены, около вертушки с комиксами и стойки с книгами в мягких обложках, были расставлены газеты и журналы. Один из мальчиков, рослый, раскормленный, с взъерошенными черными волосами, уже тянулся к нижней полке, к «Плейбою», который в эту пору невинности продавали без полиэтиленовой обертки. Второй, пониже ростом, симпатичный курносый шатен, встав у приятеля за спиной, с улыбкой разглядывал через его плечо холеную, упитанную, аккуратно подретушированную молодую фотомодель.

Третий мальчик — темноволосый, обросший, взлохмаченный, в мятой, грязной одежонке — зарделся, попятился, отвернулся к стойке-карусели и выбрал комикс с пещерным человеком и птеродактилем на обложке. «Турок, сын Камня»? Меня вдруг обуяло яростное желание присоединиться к нему у вертушки, в голове стучало: «Господи Иисусе! Все отдам, лишь бы прочесть это… здесь и сейчас…».

Мальчик внезапно поднял голову, возможно, почуяв на себе мой взгляд, и присмотрелся ко мне, без брезгливости, только с любопытством и… неприязнью? Почему? В свое время взрослые мужчины не вызывали у меня отвращения или ненависти. Я просто опасался их и того, на что они способны. Взгляд мальчика двинулся дальше, упал на Оддни Прекрасную, дрогнул, скользнул вбок, вернулся, задержался. Мальчик покраснел и уткнулся в комикс, повернувшись к нам спиной, — очень скованный, страшно смущенный.

Я обратился к Оддни.

— Ты что сделала?

— Сделала? Ничего. Посмотрела ему в глаза.

Хорошенькое «ничего»! Бедняга, наверное, сейчас грянется в обморок от жгучего стыда в сочетании с мучительным желанием. И от привычного уже страха, что каждому понятно, о чем он думает, особенно женщинам.

Оддни спросила:

— Вы знаете этих мальчиков?

Я со всем усердием постарался воскресить в памяти этот день. Слишком много их было, таких. Мы приходили сюда не реже раза в неделю, полистать комиксы и выпить у фонтанчика с газировкой по шоколадной коле. Боже ты мой, я и сейчас помню ее вкус! Ничего подобного в нашем наиновейшем мире не было.

Запомнил бы я день, когда увидел старикана с физиономией в парше, слегка похожего на Бена Гримма, человека с ну очень сильной экземой? Вероятно, нет. А как насчет потрясающей красотки, несуразно выряженной в грубые, скверно сидящие мужские шмотки?

Возможно. Но я не помнил.

— Жирдяя звать Ларри, смазливого — Нил. Противный юнец с комиксом — Алан. Двое других дразнят его Чучело-Беркучело.

Она испуганно взглянула на меня.

— Алан Берк? Но…

Снова посмотрела на троицу. Я медленно кивнул.

— Да.

— Значит, мы в вашем прошлом? Не стыкуется с тем, что говорил калдан.

Я сказал:

— Да, но к моим двенадцати годам Карибский кризис благополучно миновал. Здесь и сейчас — нет. Я, кажется, подозреваю, куда Варк Фан'ши мог нас отослать. Прорастить собственную ветвь? Сволочь!

Я повысил голос; Алан Берк опять обернулся. В его глазах пылало то, что литературные поденщики прежних дней, чьими опусами я тогда зачитывался, не сговариваясь, назвали бы «безумной догадкой». Я грубо бросил Оддни:

— Потопали. Лучше убраться отсюда, пока он не догадался, кто мы.

Снаружи с серого неба вяло сыпалась ледяная морось.

Тяжело было сообразить, что следует предпринять — что можно предпринять — в этой диковатой версии прошлого. В лесах над Марумско-Виллидж, откуда вскоре предстояло вынырнуть автостраде I-95, царило относительное безлюдье. Мне удалось стянуть большой кусок брезента, и мы соорудили маленький шатер, чтобы оставаться неподалеку от того места, где нас вытряхнуло из гипердвери.

Бессмысленно, но… что делать? Куда податься? Угнать машину? И укатить… куда, даже если допустить, что в эпоху до компьютеризации отделов дорожной полиции нас не поймают? Вся старая фантастика, все, о чем я читал и думал, все, о чем противный сопляк Алан Берк, должно быть, думал и теперь, внезапно напомнило о себе, но… без толку. Ну да, конечно — угнать машину, рвануть во Флориду, украсть деньги, вложить их в определенные акции. Кеннеди на будущий год убьют, и, пожалуй, я мог бы…

А убьют ли?

Если верить ежедневным газетам, которые я продолжал покупать, обстановка ухудшалась. Советы форсировали Дунай и взяли Вену. Кеннеди только бушевал попусту. Советы вторглись в Западную Германию и напали на Мюнхен. Опять пустые угрозы.

Солнечным воскресным утром перед Рождеством я сидел на опушке леса и смотрел с длинного, припорошенного снегом склона в сторону близкой окраины Марумско-Виллидж, зная, что в сером доме с синими ставнями Алан Берк гадает, подарят ли ему вожделенный химический набор за сто долларов.

А моя Сара? Где она сейчас? Где-то на севере, в Мичигане, и ей двенадцать. Поехать бы туда, познакомиться… Вот бы жизнь пошла, совсем новая, и для нее, и для меня!.. Вздор. Не для меня. При чем тут дряхлый челоящер?

Сара и Алан Берк? Чучело-Беркучело, не укрощенный десятилетиями горестей и невзгод? Трудно представить.

По улицам ехали машины, где-то лаяли собаки. Я понимал: нужно выбираться отсюда, пока кто-нибудь не обнаружил нас и не вызвал полицию. Снова один как перст. Снова победа или смерть. Давай, блесни! Ты всегда побеждаешь, при любых раскладах… Но Оддни не прожить и пяти лет. Как быть с этим?

Почву под моими ягодицами пронизала легчайшая дрожь.

Землетрясение? В Северной Виргинии? Маловероятно, хотя не исключено. Или большой грузовик на соседней улице? А ну-ка поглядим… Чувствуя непонятный зуд в загривке, я задрал голову и посмотрел на небо. У северного горизонта догорал странный желтый свет. Мягкая дрожь повторилась, и чуть восточнее первого зарева расцвело новое, ярче прежнего, — слепящая дуга чуть шире предыдущей.

Взвыли пожарные сирены, установленные на телеграфных столбах по всей Марумско-Виллидж.

Должно быть, в сером доме внизу родители Алана Берка оцепенело всматривались в экран старенького черно-белого телевизора «Моторола», где, если им повезло, висел значок оповещения о радиационной опасности и голос за кадром вещал: «В случае объявления в стране чрезвычайного положения…».

Сам Алан, точно зная, к чему все эти сполохи, подземные толчки и сирены, наверняка прилип к окну своей спальни. Что он чувствует? Страх? Ликование?

Я поднялся. Оддни тотчас вышла из леса и остановилась у меня за спиной, прикрывая глаза ладонью.

Она сказала:

— Полагаю, это керн-атомные взрывы?

Я кивнул. Балтимор?.. Во всяком случае, севернее Вашингтона. Никто пока не знает, насколько точны советские МКБР. Может, промазали?

Что-то крепко наподдало мне в подошвы. Я едва устоял на ногах и испуганно отпрянул от нестерпимо яркой сине-лиловой вспышки в небе, а когда опять посмотрел, из-за горизонта поднимался пухлый шар клубящегося оранжевого огня. За ним тянулся столб красного дыма, и этот дым уже принимал форму грибовидного облака.

Мы без единого слова развернулись и припустили в лес, к биваку. Мир был объят тишиной, но я вдруг расслышал вкрадчивый шорох: поднимался ветер. Далеко? Как это будет? Как в учебных лентах, которые показывали в школе, и в рассекреченных фильмах, которые я видел много позже: деревья согнутся, резко хлестнут обратно и, ломаясь, полягут на землю, а нас расплющит ударной волной?

Добраться до шатра не удалось. Мы пробегали мимо полянки, над которой когда-то открылась гипердверь, и внезапно в воздухе возникло мельтешение, словно что-то появлялось и исчезало.

Налетел губительный ветер, дохнул над нами, деревья со стоном заходили ходуном, однако довольно далеко.

Оддни повернулась ко мне и сказала:

— Керн-атомные взрывы создают гравитационные и электромагнитные возмущения во всех частях эфира.

По меньшей мере, гравитационные и электрослабые.

— А двери неперемещаемы.

— Нет, если семя посеяно.

Земля жахнула по ногам, лучи ярчайшего белого света прошили голову, в животе ворохнулись колючие мурашки. Мне нечего бояться. Почти. Но Оддни… никакими челоящерскими лекарствами ее не…

Деревья вокруг нас принялись трещать и гнуться. В воздухе отверзлась дверь, словно разинуло зубастую пасть кусачее чудище из комикса ужасов.

Я схватил Оддни за руку (или она меня), мы шагнули в проем — и оступились, обо что-то споткнувшись. Выпустив Оддни, я, раскинув руки, рухнул на зеленый дерн. Перевернулся, загородился ладонью от неба, где разливалось желто-белое резкое сияние, и оглянулся на гипердверь.

Она зияла, непристойно раззявленная, как порнографические губы, а за ней в мире, объятом воющим ужасом, рушились деревья, буйствовало алое пламя, и я подумал: Алан. Алан Берк. Чучело-Беркучело. Погиб. Как пить дать погиб… Гипердверь с тихим бульканьем захлопнулась, будто сглотнула, превратилась в клочок синего дыма и испарилась.

Наверху ослепительное небо было просто светлым, ярким, васильково-синим; высокая, мягкая трава подо мной — изумрудной; вокруг деревья, шелест ласкового ветерка, негромкая птичья перекличка: трели, щебет, и кто-то один изредка вставляет не в лад звучное «чирик».

Оддни стояла подбоченясь и то озиралась по сторонам, то с изумлением оглядывала небо.

Я поднялся и спросил:

— Все еще на Земле?

— Полагаю, да, — сказала она, — но где? И когда? И, кстати, в каком «когда»?

— Будем надеяться, за следующим холмом не рыщет стая аллозавров…

— Водятся ли аллозавры в мире, где есть птицы и трава? Нет. В юре птицы, пожалуй, уже могли быть, но не певчие. А трава появилась не раньше мелового периода.

— И пахнет здесь как-то чудно. Не горелым белком, а как-то… неестественно.

Я потянул носом. Слабо веет… чем? Черт, не знаю. Электричеством? Озоном?

— Можно побродить по округе. По крайней мере, на этот раз мы в башмаках. — Украсть ботинки не составило труда. Тип, у которого я их отобрал, так перетрусил, что, стоило ткнуть в обувку пальцем, скинул ее и, всхлипывая, босой задал стрекача. За туфлями для Оддни пришлось вломиться в обувной магазин. К счастью, охранную сигнализацию почти нигде еще не устанавливали.

И все же заметка в «Потомак ньюс» насчет «обезображенного грабителя» дала мне понять, что наше время здесь истекает. В каком бы «там» это «здесь» ни оказалось.

Лес кончился раньше, чем я ожидал, в километре от точки нашего перехода, не больше. Мы вновь очутились на вершине обширного склона. От изумления я аж присвистнул, тихо, протяжно. На многие гектары — море зеленой травы, а на траве повсюду отдыхающие на ярких пледах. Пикники. Стайки резвящейся детворы. Кое-где молодежь обоего пола играла в бейсбол, клянусь! Большой черный пес с радостным лаем гонялся за красной тарелочкой фрисби.

Еще дальше к окутанному дымкой горизонту уходил замысловатый городской пейзаж, мозаика белых, охряных и красных кирпичных зданий. Мы развернулись и двинулись вдоль края леса, и, чем дольше шли, тем больше видов склона и города открывалось перед нами, разных, но неизменно вариаций на тему, что вкупе слагало однообразие.

В конце концов я сказал:

— Что ж, определенно не северные штаты. Не Трантор и даже не столичная планета из уродских «Звездных войн», как ее…

Оддни откликнулась:

— Ильва обожала это кино. И телесериал, и комиксы, и книги по фильмам. И игрушки, и альтернативную историю…

Мы спустились с пологого холма в собственно город. Несложно было приблизительно угадать, где мы и в каком времени. Бесспорно на Земле, и…

М-да. Все здесь лакомились на свежем воздухе. И выглядели более или менее по-человечески. Одни — люди как люди, другие — ящероватые, вроде меня. Кто в одежде, кто нагишом, и, похоже, никого не волновали чужие предпочтения. Пожилой чешуйчатый челоящер с бисеринками глаз, которого сопровождала роскошная блондинка в старинной, середины двадцатого века, мешковатой робе с чужого плеча, конечно же, не привлек внимания. Между отдыхающими кое-где попадались девчушки — маленькие, похожие на мальчиков, странно одинаковые.

Уже в городе, шагая по длинному, широкому проспекту, я сказал:

— Здесь чертовски тихо.

Слабо посвистывает, огибая углы зданий, свежий ветерок. Клейко прошуршат по мостовой пружинящие шины случайного автомобиля. Однако не слышно ни рычания двигателей, ни жужжания электромоторов, как у гибридов начала двадцать первого века, ни лязга поршней пневматики, как в более поздних моделях.

Шаркают ноги сотен людей, идущих по той же улице. Изредка кто-нибудь чихнет или высморкается.

Я спросил:

— Почему все молчат?

Одна из мальчикодевочек рядом со мной немедленно обернулась, окинула меня странным взглядом, отвернулась к такой же девчушке и пожала плечами; обе прыснули, с веселым изумлением переглянулись и пошли дальше.

Оддни сказала:

— Максимально усиливая сигнал, мне удается перехватывать значительную часть радиообмена, но ничего, что я могла бы дешифровать. — Быстрый затравленный взгляд. — От этого я еще острее чувствую свою… потерянность.

Там, в нашей реальности, у нее было хоть одно утешение — постоянная связь с Ильвой. Обещание вечности в грядущем мире, пусть жизнь Оддни мало отличалась от жизни механического приспособления, устройства для вычерчивания проекций бытия мертвой особы, которой хотелось видеть свою дублершу преимущественно моей постельной игрушкой.

Оддни зримо стряхнула неведомые мне чувства и сказала:

— Не знаю, по чистому везению или нет, но мы, кажется, попали в какую-то разновидность эры Челоматов. Если и существует вероятностная нить, где мы могли бы отыскать помощь, это она.

Везение? Чертовски сомнительно!

Но я сказал:

— Возможно… У меня кишки свело. Давай посмотрим, нельзя ли где перекусить.

Мы двинулись дальше, и в зловещем молчании масс я начал приглядываться к макушкам горожан, гадая, не увижу ли рано или поздно какие-нибудь золотистые щупики.

Опознать ресторан удалось без особых усилий. Перед ним на тротуаре стояли кофейные столики, распахнутую дверь перегораживала завеса мерцания, давшего о себе знать, когда мы прошли насквозь, лишь эфемерным покалыванием.

Я помнил это из миллиона книжек. Силовое поле. Воспетый старой фантастикой великий технологический прорыв из тех, которым вещественный мир отказал в праве на существование ввиду их умозрительности. Что есть силовое поле, в конце-то концов? Межмолекулярные или межатомные взаимодействия внутри материи, сохраненные в отсутствие материи?

Миллион раз самопровозглашенные гении с презрением объясняли мне, почему это возможно, вы поймите, только… правильно. Никаких треклятых силовых полей в треклятом реальном мире, присно и вовеки.

В ресторанчике мы постояли и подождали, наблюдая, как люди за столиками безмолвно общаются за трапезой. Ладно: ножи, вилки, ложки — стало быть, едят здесь, обходясь без телекинеза. Однако ни официантов, ни роботов, ни маленьких подъемников, которые доставляли бы заказ прямо из столешницы. Просто кто-то уходил, кто-то приходил, а стоило на секунду отвлечься, и они уже потребляли другую пищу из другой посуды.

Телепортация?

Хорошо бы увидеть, по крайней мере, как тарелка с объедками исчезает, уступая место дымящимся горкам новой еды. Значит… что? Какая-то разновидность эффекта наблюдателя, местный антропный принцип? «Пока я смотрю, ничего произойти не может»?

Я скосил глаза на Оддни: не заметила ли она чего-нибудь необычного? Нет? Я вздохнул и сказал:

— Чувствую себя кроманьонцем в «Макдональдсе».

Она взглянула на меня и улыбнулась:

— Тогда кто я, неандерталец?

Опять продолжительный осмотр зала, полного едоков.

— Надо думать, братцы ящеры — это Челоматы, а девочки-худышки — первые Бессмертные, но немало и нормальных людей. Если бы только кто-нибудь что-нибудь сказал… — Дудки. За столиками ели, жестикулировали, строили выразительные мины. Но челюстями двигали, исключительно чтобы жевать. — Обыкновенное радио, верно?

Она кивнула.

— Скорее всего. Думаю, умей они читать мысли, надобность в языке тела отпала бы.

— Итак, у всех тут мозги подключены к единой информационной сети. — В мире, который мы покинули, произошло почти то же: виртуальная реальность на Земле развивалась и совершенствовалась, и чем изощреннее становились технологии, тем безнадежнее отставал прежний интернет. Позволить себе вживление могли немногие, но нейроиндукционные обручи на головах стали обыденностью почти повсеместно.

Оддни сказала:

— Логично. Я очень старалась дешифровать поток сигналов, которые удается засечь. Бесполезно. Слишком многое изменилось.

И никак не определить, сколько конформных лет отделяет нас от того дня, когда мы спустились в атмосферу Урана. Что до лет вероятностных… Бог знает. Наверное, он один. Разве еще калдан? Вряд ли. Я бы сказал, он сел в калошу. Отсек себя вместо нас.

— Ты пробовала вещать по их сети?

Медленный кивок.

— Если я для них хотя бы треск помех, определить это невозможно. Обычным разговором мы добьемся большего. — Беглые взгляды из всех концов зала, неодобрение. — Думаю, говорить вслух на людях считается здесь… дурным тоном.

Как ковырять в носу или почесываться?

— Давай подберемся к только что накрытому столику и отоваримся. Что скажешь?

Она ухмыльнулась.

— А вдруг нас арестуют?

Тут пятачок воздуха между нами сделался стеклянистым, и в нем развернулось знакомое изображение Ильвы Йоханссен.

— Наконец-то, — сказала она с видимым облегчением!

Повсюду вокруг нас едоки в смятении вскакивали из-за столиков и устремлялись к двери, внезапно позабыв про тарелки, от которых валил пар. Удивительно? Теперь уже не знаю. Я вздохнул.

— Похоже, это единственный способ пообедать.

Я уселся за ближайший освободившийся столик и окинул взглядом миски и тарелки с непонятной размазней и… рисом? Восточная кухня? Эта пакость — шаурма?

Оддни села напротив меня, однако смотрела только на изображение своего истинного «я». Этакое набожное восхищение с примесью… не знаю. Сожаления?

Ильва рассмеялась и, глядя на свое блудное дубль-тело, сказала:

— Вижу, вижу, по-прежнему молодцом. Прости, родная, восстановить связь и провести наложение текущих данных я не могу. Технологии изменились слишком сильно.

Оддни не поднимала глаз, но… что это, робкий лучик надежды? Какой, черт побери, надежды — умереть без покаяния? Неужели ей так дорого собственное «я»? А насколько мне дорого мое? Отрекся бы мистер Зед от себя ради бессмертия, цена которому — растворение в чужой личности? Я говорю «нет», но я не поставлен перед таким выбором. Покуда мне доступны мои снадобья, жизнь челоящера хочешь не хочешь продолжается.

Оддни прошептала:

— Значит…

Ильва на картинке ужаснулась:

— Да нет же, дорогие! Прежде чем отослать вас обратно, я могла бы провести определенные обновления, чтобы помочь вам воспрянуть духом. За минувшие несколько тысячелетий я кое-чему научилась.

Несколько тысячелетий! Я вполголоса сказал:

— Что значит «прежде чем отослать вас обратно»?

Свой дворец, Капитолий Солнечной системы, Ильва Йоханссен окрестила Венерарием, воздавая должное богине… и с шутливым намеком.

В детстве, незадолго до того как Третья мировая развеяла их на атомы (или незадолго до того как вырасти в более или менее ничтожных взрослых), Алан Берк и Ларри Пернотто сочинили роман под названием «Венерийцы». Ларри выступал в нем в обличье Ритериона, виакора материка Ситнальты, Алан же, притязая на большее величие, стал Алендаром, виадетом планеты.

Их мир был густо замешан на Эдгаре Райсе Берроузе и тонко приправлен приключениями звездного кадета Тома Корбетта. Полагаю, будь Алендар в то время достаточно зрелым, чтобы понимать подобный юмор, с него сталось бы назвать столицу Венеринхольм. Однако он нарек ее Венерарий — острота совсем иного пошиба.

Мы с Оддни в вышине, на балконе у парапета, любовались подступавшими вплотную к великолепию лиловых гор янтарными равнинами, перевитыми, сколько хватал глаз, лентой туманного, сказочного городского пейзажа. Дворец стоял на высоком пике с плоской вершиной — на Гатоле, а то и на Венеринхольме. Обнаружив, что Ильва в честь сами-знаете-чего переименовала Марс в Татуин, я боялся спросить.

Очеловеченному суперкомпьютеру позволено куролесить напропалую. Никто слова поперек не скажет. Каким кромешным адом могли быть последние три тысячи лет?

Оддни, душистая после ванны, переоделась в платье из полупрозрачного шелка, чуть парусившее на теплом ветру, который дул с отягощенной плодами равнины внизу. Я обнимал Оддни за талию, наслаждаясь мягкостью кожи под нежной тканью. Мысли вертелись около сами-знаете-чего. Не того сами-знаете-чего, где Татуин, но вертелись, вертелись.

Я тоже с удовольствием принял душ, однако от одежды отказался и теперь стоял в своей пупырчатой, сизо-зеленой наготе рептилии, дерзко бросая вызов… тому, чему здесь и сейчас можно было дерзко бросить вызов.

Ильва с парившей возле нас «камеи» в оспинках статики сказала:

— Простите великодушно, что картинка такая плоская. На протяжении двадцати трех веков люди рождались с нейрорадиотелепатическими трансиверами в стволе головного мозга, и старые средства коммуникации в буквальном смысле отправились на свалку. Вы видите лучшее, что удалось состряпать на скорую руку.

Я попробовал представить себе последовательность манипуляций с генами, которая привела бы к подобному результату, и решил: лучше думать о чем-нибудь другом. О чем угодно другом.

Оддни в моих объятиях повернулась к Ильве и сказала:

— Если бы нам захотелось остаться здесь, мы могли бы получить имплантаты? — Легко было догадаться, что у нее на уме. Диббук вновь угнездится в ее сознании, и она обретет целостность. Потом я подумал про собственный «имплантат» и что это означало бы. Меня передернуло.

Ильва сказала:

— Без малейшего труда. Вскоре после ваших времен я научилась успешно выращивать частичные дубль-тела, и посмотрели бы вы, что мы умеем теперь! — В ее глазах зажегся маниакальный огонь.

Меня вдруг посетило видение грядущих времен. Не только Оддни, повторно включенная в более грандиозное целое Богини Ильвы, но и я сам. Череп вскрыт и начинен биологически совместимой машинерией; очнувшись, я обнаруживаю… что?

Ильва сказала:

— Извини. Вам нельзя остаться.

Оддни потупилась.

Значит, смерть. Настоящая смерть. Совсем скоро.

Но я пережил миг эгоистического облегчения: спасен.

— И куда мы? Снова через дверь на Уран? Что в этом проку?

Ильва улыбнулась.

— Варк Фан'ши постарался разыскать и уничтожить все гипердвери в истории человечества, на всех вероятностных ветвях времени, кроме той, где правит сам. Его цель — наглухо замуровать любые лазейки в метаисторию, тогда ничто не сможет влиять на его судьбу. Мои телесные воплощения — единственное препятствие на его пути.

Здрасте, приехали! «Война перемен»? Не совсем, но очень похоже. Я спросил:

— И?..

— Звездолет из атмосферы Урана исчез. Я отправила людей за «Бентодином-II». Оказалось, что и на борту, и вокруг пусто. Мне потребовалось немало времени, чтобы вникнуть в происходящее и начать искать вас, мистер Зед.

— Значит, нам нельзя вернуться, — сказала Оддни, и я увидел в ее глазах душераздирающее смешение надежды и отчаяния. Иисусе. Не хотел бы я сейчас решать за нее.

— Мы все равно не можем отправиться назад прямо по ветви конформного времени. При условии, — я посмотрел на Ильву, — что именно с нее мы сорвались.

— Не можете. То прошлое уже не существует. Сохранилась лишь его тень, запечатленная поверх субстанции настоящего. Зато калдан прозевал гипердверь, укрытую титанидами на Венере. Юпитериане о ней не знали, и Варк Фан'ши не додумался ее поискать. В конце концов ее нашла я.

Оддни сказала:

— Итак, нас выставляют за гипердверь… Куда?

Ильва окинула нас серьезным взглядом.

— В отражение вашего родного континуума.

— Отражение, — повторил я.

Медленный кивок.

— Я выявила сегмент вашей исходной временной линии, примыкающий непосредственно к точке пересечения, где вы покинули свой континуум, и отделенный от нее только двойниковым событием, которое породил, изымая с Урана угнанный межвременной транспорт, Варк Фан'ши. И тем самым перекрыл вам путь к возвращению.

— А смысл?

Она улыбнулась.

— Эта точка — еще и корневой узел, откуда прорастает ваша ветвь времени. На моей параллели вы находите дорогу назад только теперь и ни минутой раньше. На своей…

Я сказал:

— В конце концов нам придется вернуться домой.

Оддни спросила:

— Какая вам в том польза? Вы будете отрезаны от нас, и… — В ее глазах недвусмысленно отразилось «ой». На этой линии времени Ильва — верховная богиня. И может захлопнуть за нами дверь.

— Там, куда вы отправляетесь, у вас будут и теория, и механизм исполнения. Вам не хуже моего известно, что оборотная сторона паравременной медали — сверхсветовые скорости. Если для пересечения конформного пространства применять теорию вероятности, причинная взаимообусловленность событий навсегда закроет возможность путешествий в параллельных временах. Стоит звездолетам выйти в космос, и все ветви времени, где самовольничают калданы и над человечеством властвуют богини, будут обрублены.

Я сказал:

— И что тогда? Вы все исчезнете?

Ильва рассмеялась.

— Никому не дано заглянуть за данный горизонт событий, дражайший мистер Зед. Его волновой функции коллапс не угрожает.

Наконец мы остались одни в пещере под Венерой.

Венера была настоящая, настоящее некуда. Пещера в чреве горы Максвелл-Монтес в Земле Иштар, погребенная под сотней атмосфер тысячеградусной двуокиси углерода и дождем серной кислоты. По крайней мере, так сказала богиня Ильва Йоханссен, прежде чем мы в последний раз безнадежно махнули ей на прощание, прежде чем последняя гипердверь, плавясь, сомкнулась, фыркнула и погасла.

Округлив темные глаза, Оддни, бледная как полотно, зажала рот рукой, словно в испуге, потом сказала:

— Просто помехи. Ничего внятного. Никто со мной не говорил. Но эта тишина…

Опять осиротела, подумал я.

Полагаю, мне никогда не узнать, каково это.

Мы в большинстве своем вечно одиноки в склепах своих черепов. В пещере, огромной и очевидно рукотворной, громоздились штабеля ящиков, большие круглые баки, какие-то конструкции на пружинах; вдали смутно маячили стены — гладкие, отполированные, почти ровные. И прохладные. У венерианской коры были миллиарды лет на то, чтобы, нагреваясь, раскалиться вровень с атмосферой, поэтому можете себе представить, какая техника нужна, чтобы сделать подобное место пригодным для жилья и сохранять его таким сколь угодно долго… Я сказал:

— Поневоле задумаешься, зачем это им понадобилось.

— Кому?

— Строителям пещеры.

— Вы не думаете, что ее создала Ильва специально для нас?

— Нет.

Тогда она пожала плечами.

— Не все ли равно? Вот пещера, а в ней наверняка все необходимое, чтобы решить намеченные для нас Ильвой задачи. Все, что нужно иметь под рукой. Все, что нужно знать.

Ах, да. Задачи.

В континуумах у калданов историю баламутило существование параллельных времен и путешествующих по ним идей, людей, мест, которые беспрестанно кочевали с ветви на ветвь, отчего различия между точками перехода стирались, а причинно-следственные цепочки непоправимо запутывались. Но все перечисленное объединяло одно: неспособность перемещаться быстрее света. Такой обмен информацией между сопряженными вероятностями строго ограничивал их странствиями в паравремени, свивая в непроницаемый колтун.

На лучшей из временных ветвей, объяснила Ильва, человечество ввязалось в вялотекущую распрю между империями, именовавшими себя Вертопрядами и Звездузой, в нескончаемую опустошительную войну, спалившую небо. В этой вселенной мистер Зед жил-поживал, а домой не вернулся.

— На выбор, — сказала Ильва. — Есть другая вселенная, где НПО «ВОЛ» уже раскрыло секрет преобразователя модуля поля и, взяв его за основу, приступит к разработке источников энергии для сверхсветовиков. Корабли выйдут в космос и, снуя в нем, соткут между вселенными заплот, который не перелезть никакому калдану, не пронзить взглядом никакой богине.

— Тогда вы будете вольны, — сказала она, — избирать собственный путь.

После чего прибавила только:

— До свидания, мистер Зед. Удачи!

— Думаешь, у нас получится? — спросил я. — Оправдаем мы ее ожидания?

Оддни отвернулась, хмурая, взгляд рассеянный. О чем она думает? О том, что ей сулят эти задачи? Или борется с искушением пойти иным путем, искать бессмертия в слиянии с богиней?

Она смежила веки. Потом подняла ладонь, словно призывая к тишине, и сказала:

— Я их слышу.

— А?..

Ее глаза открылись; в них ярко горел свет возрождения? Надежды? Не знаю. Оддни сказала:

— Я засекла стандартные дешифруемые радиопереговоры китайской исследовательской станции. Сейчас она проходит по орбите над нами.

— Оддни…

— Погодите… — Потом: — Есть! — Напряжение ушло, она с улыбкой вновь повернулась ко мне.

Ужасное беспокойство. Ощущение, что предложенные мне на выбор возможности проносятся мимо в неподвластном хороводе, со скрипом захлопывается тысяча дверей.

— Что ты сделала?

Она ответила:

— Отправила через один из активных спутников-ретрансляторов внутри Солнечной системы личное сообщение в сеть НПО «ВОЛ». Пройдет несколько часов, и оно достигнет Ильвиного главного центра связи на Нереиде, но тогда сюда нагрянет Ильва. На китайскую станцию уже доставлен базовый набор комплектующих для «Бентодина-III».

Я сказал:

— Ах, вот как? Является Ильва и за ручку отводит нас домой? Мы строим звездолеты и улетаем в будущее, написанное под диктовку богини?

Да неужели? Интересно, каково будет этой Ильве Йоханссен узнать, что — встрянут калданы или нет — она и на другой ветви времени станет божеством? Как я поступил бы на ее месте? Дьявольщина. Я часто задаю себе этот вопрос и никогда не могу найти удовлетворительного ответа.

Тогда я сказал:

— Знаешь, мне даже жаль, что мы вернулись. Знаю, для тебя это лучший выход, но человек во мне полюбил человека в тебе. Я буду скучать.

Ну вот. Сказал наконец. Что бы ни случилось, она хоть будет знать.

Взгляд Оддни смягчился.

— Мне больше не грозит смерть от износа, мистер Зед. Я теперь истинная Ильва — по крайней мере в той же степени, что машинный искусственный интеллект. С моим совершенствованием настоящими станут и другие дубль-тела. Таков дар богини всем нам, переданный ею из будущего сквозь время.

Что тут скажешь?

Ничего.

Оддни прибавила:

— Когда связь восстановится, Ильва поймет. Со временем мы все поймем.

Поймем что? Я боялся спросить.

Она сказала:

— Нас подберут, но не прямо сейчас. Мы успеем последний разочек побыть наедине… друг с другом… если вы не против.

Последний разочек.

— А что потом? Выберемся отсюда, построим космические корабли и умчимся в будущее без калданов и богинь, в неведомое, непознаваемое будущее?

Она наградила меня долгим, пронизывающим взглядом темных глаз. И сказала:

— Тут вам решать, мистер Зед. Ильва не лишит вас этого права. Дело за вами и только за вами.

Я сказал:

— Ты о чем?

Она ответила:

— Где-то есть вселенная, где Сара жива, а вы — нет, где она изнывает по вас так же, как вы совершенно явно — по ней. Хотите, можно отыскать это пространство-время, это «где-то», «когда-то»…

— Но только если звездолеты никогда не полетят.

Она сказала:

— Да.

Я задумался всего на мгновение: долго ли проживу и сколько мне доведется увидеть?