«Гибель командарма» и другие рассказы

1961—1962

Яркий день с первой капелью.

Припекало на солнце, а от снегов тянуло холодком. И две струи сливались в воздухе.

Открытая солнцу снежная полянка в лесу (как песок на взморье) вся в мелкой зыби, но не волнистой, а в круглых луночках, словно часто-часто переступали здесь мелкие звериные лапки. Но это не зверьки, это солнце наследило лучами-лапами, это лунки от лучей, следы лучей частые, как соты, округлые, остались на снежной полянке.

Так начал таять и оседать снег.

Весь день был ярок, лучист.

…Я сидела на террасе, следила за течением дня. Вечером — час белого неба. Голубизна с него ушла. Может быть, пала на снега? Небо блекло и таяло, а белизна снегов стала отдавать твердой просинью.

На светлеющем небе все отчетливее и гуще чернели кроны сосен и все яснее вырисовывалась тончайшая ретушь оголенных березовых ветвей. И над черными соснами небо было светлей и бледней, прозрачней твердой просини чистых снегов.

Низко пролетали к западу большие черные птицы, тяжело махая крыльями.

На таком светлом небе, запутавшись меж черными ветвями двух сосен, зажглась первая большая звезда.

Загорелись ранние фонари, и от этого небо стало еще прозрачнее, снег еще синее, и отсветы от фонарей на просини снега еще казались розоватыми, как свет зари.

И тогда опять низко пролетели большие черные птицы, тяжело махая крыльями, полетели к западу на гнездовья и слились с угольной чернотой леса.

Снег делался все синее, круги от фонарей на нем наливались желтизной, лес загустел.

Яркий день с легкими, прозрачными, резкими облаками на лучистой голубизне неба.

Рябь на полянке стала глубже, грани резче. Уже не мягкие лапы зверей, а соты. И уже ощутима их слюдянистая хрупкость.

Краски леса чисты, легки — от яркости неба и белизны снега всюду чуть белесый отблеск, смягчающий все другие краски.

Стволы берез не так ярки, как снег. Днем были темнее, чуть серее. Но к вечеру голубизна неба опять пала на снега, померкло белое сияние, и березы стали тянуться, как руки снега, и стволы их у начала сливались с осевшими сугробами. И как хороши они были на снегу, как он, голубовато-белые, снегом рожденные!

Небо, уронив голубизну на снега, стало легче, невесомее, прозрачней. И в вечерний час белого неба снова деловито с востока на запад летели большие черные птицы и терялись в гнездовьях, в черной гущине сосен.

Максим[3] далеко.

Нам плохо по отдельности…

Отчего мы не понимали очевидного в годы культа Сталина?

Две причины: слепота и страх. Подсознательный страх разочарований…

Слепота и страх усугубляли друг друга.

Один писательский девиз отныне и навеки: «Ни слепоты, ни страха!!!»

Теплый и облачный день. Плюс 5°.

Ростепель. Снег раскисает. Лепня и дождь. Впервые оттаяла кора сосен, и влажные стволы стали почти угольно-черные до середины.

День угольно-черных стволов.

Блистательный день.

Эмалевое, без единого облачка небо.

Солнце, морозец, шелушение сосен. Солнце уже теплое, а ветер не сильный, но северный, крепит мороз. С крыш первая капель, а снега еще чисты и пышны. И тени деревьев на них почти трехмерной четкости.

Подует ветер, и полетят с ветвей остатки снежных шапок, рассыплются на лету в сухом и морозном воздухе в серебристо-белую пыль.

Полетели первые желтые чешуйки с обсыхающих стволов.

Оттаявшие было стволы снова сухи, но омоложены — странно светлы и нежны. И тот же светлый тон хвои, который бывает лишь в марте. Светло-зеленый, как бы даже чуть желтоватого оттенка. Но это желтизна цыплячьего пуха, желтизна новорожденности.

Так же чуть в желтизну впадает зелень только что проклюнувшихся листьев.

Умытые и обсохшие, помолодевшие сосны.

Сухие, просветленные, праздничные сосны на нетронутых снегах, и тени на снегу от этих сосен, от летящих птиц отчетливы.

Снежный блеск, нежность осветленной хвои, сухость светло-песчаных стволов, шелушение сосен и четкие, трехгранные тени на белом нетронутом снегу.

Отчего появляется перед весной этот чудесный осветленный тон сосен?

Светло-песчаные золотистые стволы и дивный осветленный тон хвои — та юная зелень со сквозною прозолотью, какая бывает у тонкой золотой пластинки.

То ли это по-зимнему низкое, но по-весеннему летящее солнце дает всему золотистую легкость? То ли именно оттого, что оно, хоть и яркое, но низкое, — не белизна в его лучах, а нежнейшая, первая вечерняя золотистость, что ложится на все окружающее?

И эта нежная, первовечерняя золотистость в свете летящего дня, под безоблачным летящим небом, под сиянием снегов дает соснам нежность, свет и легкость?

То ли это сами сосны оттаяли и просохли, омолодились… меняя кожу, сбрасывая зяблинку?..

Сугробы не те. Чуть заслюдяневшие сверху, с оспинками и рябинкой, с первой весенней опалью.

День светлых и золотых сосен.

Если березы царят в октябре, то сейчас подлинное и светлое царство сосен.

Вызолоченные нежнейшим золотом, высветленные с юности, одетые в зелень хвои, царят они над снегами.

Стройная, светлая, легкая, вся вызолоченная, стояла сосна над домом, и, казалось, не может не быть под нею счастья.

Два дня снегопад, а сегодня морозец и лазурь.

На синеве серебром сияет богатая кухта, куржевина. Снежная опока тяжело свисает и вдруг падает, рассыпаясь на лету, задевая нижние ветви.

Впервые в снегу то лапчатые, как кленовые листья, подушки на ветвях, то снежные валики. Они оползают, свисают зубчатыми гирляндами. Липкий со вчерашней оттепели снег держит эти гирлянды на весу. Но с утра под солнцем морозец, и валик, обвалившись, падает, рассыпаясь на лету, падая, задевает за ветки, и с каждой ветки летит, сверкая на солнце, серебряная тончайшая пыль. Подержавшись мгновение в воздухе, серебряная дымка ложится на снежные сугробы.

Весь лес в серебре, в белизне, в бесшумной серебряной осыпи, такой удивительной под солнцем и синевой. Ветки живут своей особой жизнью — то одна, то другая ветка дрогнет, пылит, обдает снежной россыпью.

Тяжелый сон! Чужой конь, предательская веревочка. Сама себе наделала тревогу! В последний раз…

Так или иначе, в последний раз. Сама или судьба[4].

Белело.

В туман и снег вдруг у меня в комнате появилась красавица бабочка. Большая, красно-коричневая, с желто-лиловыми, как анютины глазки, глазками на крыльях.

И бьется, бьется о стекло вестница весны, обивает, глупая, крылышки.

Пришла весна.

Первый торжествующий день ранней весны.

С утра еще пышная снежная оторочка на ветвях, снежная куржевина на поветьях, тихие сугробы под пасмурным небом.

А в полдень высокое солнце глянуло из слепящей голубизны, и дружно ударил с веток и крыш капель-водоклев.

Синь воздуха насквозь прострочена алмазной нанизью. Звон… в воздухе…

Первые рябины от водоклева на пышных сугробах редки и глубоки. На слепящей глади снежного наста тени от деревьев были синими и резкими, как ледовые трещины.

Блеск тончайшего слюдяного наста, синие тени на нем, алмазная нанизь и звон в воздухе — таков этот первый день весны!

Заслюдяневшие, слепящие сугробы под деревьями еще в крупных рябинах от капели, но ветви и стволы уже свободны от снега. Только с крыш еще каплет, и, дробясь, падает сосулька.

В мелких поветьях внутренняя влажность, бархатистая весенняя чернота, а в стволах и ветвях уже чувствуется на солнце сухость.

Стволы сосен под солнцем вызолочены, а зелень их — умытая, какая-то вся обрадованная и высветленная.

И все это под весенним слюдяным сиянием сугробов.

В аллеях начинает подтаивать, а у калитки пробилась к солнцу рыжая земля, и наша собака Мегги с большим интересом ее вынюхивала.

Весь день капель с крыш.

Под сиянием тронутых наледью сугробов зеркальная голубизна неба, сухость полей. По-летнему суховатое золото стволов и резкая голубизна граненых теней на этом примятом, кое-где заслюдяневшем снегу. Днем на солнце первые лужи, по утрам — первые сверкающие на солнце наледи на их месте.

Снова день ослепительной весны.

Март-капельник на исходе. Начинается март-протальник. Уже нет алмазной нанизи и нет звона в воздухе.

Зернистой стала поверхность чуть осевших сугробов. Блестят они не меньше, но по-иному, словно присыпали их жемчугом-крупенью.

Весна сугробов, рябых от капели; сугробов, хрупких и заслюдяневших, окаймленных чернью; сугробов, по хрупкому насту отмеченных синими, четкими извилистыми тенями безлистных деревьев.

Непередаваема голубизна воздуха и прозрачность неба, его алмазный блеск и алмазная твердость.

Еще нет ручьев, но есть разводья, сверкающие на солнце, есть первые проталины на солнцепеке.

Всюду на дорожках голубые ростепели, и всюду сверкающее в них солнце, и всюду — под ногами, в мочажинах, в стеклах — небо!

К вечеру водостоины застывают и превращаются в скользкие леденицы.

Заслюдянели, охрупли, осели сугробы, и сотни невидимых прежде тычинок проглянули на полянки.

Тычинки, хвоинки, чешуйки… Опадает зимняя зяблинка, облетает морозобой.

…Проступает влажная чернота земли, словно вставленная в слюдянистый блеск сугробов…

…Всюду серебро с чернью…

День щедрился бабочками. Коричнево-рыжие, в цвет сосен и первых проталин, вились они над сугробами.

Все больше разводьев и ростепели. В полдень они слепят сотнями отраженных солнц, а к сумеркам застывают сплошными леденицами.

Кое-где сочатся ручьи тонко и робко. На солнечном взлобке обнажились кромки земли и корзина над розами.

Потрясающий закат — черные силуэты сосен на небе — прозрачном, рубиново-алом…

А когда закат погас и наступил час светлого неба — черные силуэты сосен на чуть зеленоватом, прозрачном, непередаваемом небе.

«Ни слепоты, ни страха». Надо писать железно.

А где его взять — железо?

Надорваны силы — физически, психически…

Продолжается весна света, весна сугробов, но еще не пришла весна ручьев.

Капели уже нет. Сухи и ярко-зелены сосны, бесснежны бархатно-черные ветви лиственных деревьев. Та же кристальная синева воздуха, но уже не те сугробы. Темные, осевшие, зернистые из самой глуби снегов. Первые узкие проталины на солнцепеках влажны. Кое-где на прочищенных тропках, где мало снегу, в полдень тихо, стоит такая же не ожившая, не заговорившая вода, превращаясь в бугристую наледь к вечеру.

Праздник ранней весны, праздник света и голубых граненых теней ушел.

Нет ни заслюдяневшей, ослепительной глади тронутых первым солнцем сугробов, ни синих, отчетливых, как трещины на слепящей глади, теней деревьев. Вместо черни на серебре — грязь.

Ушла и весна капелей. Сухи крыши и ветви.

На исходе весна сугробов. Мятые, грузные, охрупнувшие, влажные и зернистые до самых глубин своих — сугробы еще обильны, но слабы и непраздничны.

Нешироки еще первые проталины, тихи, неговорливы первые мелкие водостоины, но разливаются они все шире и лишь поздно вечером превращаются в наледь.

С реки стаял снег, и проступил льдистый водный цвет.

Близится весна ручьев, близится бурливое ярополье. И в предчувствии его собака Мегги, объятая весенним безумием, вдруг заметалась по всему саду, то припадая на мокрое черное брюхо, то делая бесцельные и немыслимые прыжки, перевертываясь в воздухе, визжа и лая от безумного восторга.

Поразительно весеннее небо.

Оно так ощутимо, исполнено такой лучистой силы, что хочется сказать о нем: «Твердь небесная».

От чего — от безмерного сияния или от влаги — так близка, ощутима и так прекрасна небесная твердь весною?

А вечером… Ну, как описать? Брусвяный, чистый, густой цвет чаши, выточенной из цельного рубина небывалой прозрачности. А на нем, как вырезанные, черные силуэты рудовых сосен.

А когда погас последний брезг зари, проглянул за точеными, черными соснами небосвод прозрачного, драгоценного и невиданного каменья, чуть зеленоватого. Если бы бирюза была бледной и если бы обладала она светозарной прозрачностью топаза, то получился бы бесценный камень, как осколок этого небосвода. Но нет такого камня; и нельзя тронуть его руками! Можно только смотреть на небосвод меж стволами и, глаз не отрывая, дивиться.

А потом пришла ночь, и звезды брызнули ясно, рясно…

От чего — от безмерного ли свечения или от влаги весенней — так ощутима, близка и прекрасна небесная твердь весной?

Та же кристальная синева воздуха. Те же сосны со стволами сухого светло-песчаного, призолоченного цвета с зеленой хвоей, — высветленные, обрадованные. Эти прекрасные сухие, желтые чешуйки на стволах первые говорят о летнем зное, о сухом песчанике.

Но уже не те сугробы.

Грязные, осевшие, влажно-зернистые, до самой глуби снега все еще обильные, но слабые. Вместо царственной пышности — вмятины. И всюду рыжие хвоинки, чешуйки, опавшие веточки сосны. Почему опадают они? Обновится ли к весне наряд сосен? Или опадает зимний морозобой, зимние зяблинки?

Проталины все больше. На солнечном взлобке отступили снега, все шире делается кромка земли, и уже не одна, а четыре корзины с розами вышли из-под снега и высохли на солнцегреве.

…Оживают и начинают струиться водостои. Ручьи повсюду. Они сперва робко сочатся, потом, осмелев, струятся все быстрее, шумнее. И в них теперь блеск, и свет, и тишина — все то, что принадлежало снегам.

Вороны стали хлопотливы, летают низко, что-то тянут в невидимые гнездовья, а к вечеру ватажатся.

И весь день серебристо пела какая-то птичка (не овсянка ли?) свою весеннюю песенку: «Бросай сено, возьми воз…»

Каковы ручьи на первое апреля, таковы и поймы. Гусаки по воду…

Удивительны сосны!

Над влажными сугробами и ростепелями стоят они рудовые, и в стволах, вызолоченных солнцем, уже чувствуется летняя сухость прогретого зноем песчаника. Зелень хвои обрадованная, умытая, а на ней тоже отсвет солнца — вызолота. Откуда? Присмотришься — этот солнечный отсвет на хвое от рыжеватой подпалинки, от пожелтевших за зиму и еще не опавших хвоинок.

Хвоинки опадают, щедро усыпая охрупнувшие, грязные сугробы.

Дивен песчано-золотой, сухой, теплый тон сосновых стволов в апреле.

Весна. Голубая лучистая твердь в зените, под ней хрупкие снега, робкие ручьи, первые проталины, заслюдянела поляна, охрупли, осели снега. Проглянули сотни тычинок, невидимые прежде, отсвечиваясь в каждой луночке. Всюду проталины, они сохнут скоро. Охруплые снега и сверкают и темнеют — как серебро с чернью. Это лес, просыхая, очищается от зимнего, — тихо опадают хвоинки, то и дело медленно слетают с сосен желтоватые чешуйки. Один безветренный день щедрился бабочками. Коричнево-рыжие, в цвет сосен и проталин, и лимонно-желтые — они оживленно бились над проталинами и над снегом.

С реки стаял снег и проступил льдистый, водный цвет под источившимся серебром. Ручьи всюду, но робки, необильны, быстро сохнут, сочатся тонко и робко.

Первые белые бутоны на вишнях. Зародились кисти сирени, зеленые, с мизинец величиной.

Набухают бутоны на тюльпанах и «пальмах»[5].

Развернулись в листья красные ростки пионов. Листья еще с красновидными жилками и красноватым оттенком, блестящие, клейкие.

Неповторимость дней.

У каждого — свое лицо, и, сколько бы их ни было, нет двух одинаковых дней.

Дни белого дерева над черной землей, вишневых бутонов, черемухи, желтой акации и липовых листьев, маленьких, клейких, но наполняющих весь сад пронзительным запахом весны.

Зацветают вишни.

Все в белой пене неизвестное дерево у забора.

Лезут острые ножи гладиолусов.

Разгар весны. Дни вишен и тюльпанов… Белопенные дни…

Под высоким белопенным цветением вишен — зоревые желто-алые большие тюльпаны.

Белые бутоны над черной землей.

Дни липовых листьев, маленьких, клейких, но наполняющих весь сад запахом весны.

Окинулись листьями чешские цветы[6]. Пионы-великаны набирают бутоны.

На каштане большая, но еще зеленая свечка.

Что в музыке заставляет так дрожать сердце, что зовет к высоте, к благородству?

Что необъяснимое есть в стихах Пастернака:

Что такое искусство? Это оно в музыке, в этих стихах. А что «оно»? Разложить луч на спектр — значит ли объяснить?

И все же хочется хотя бы разложить на спектр, не для того, чтобы объяснить, — для того, чтобы повторить, суметь сделать, создать этот луч.

Блистательный день.

Знойный на солнце, прохладный в полутени. Буйное вишневое цветение, с первой опалью под нежным живительным ветром.

Земля еще полна влагой, и редкие белые лепестки ярко белеют на влажной черноте.

Сильно цветет старая омоложенная яблоня в розоватых бутонах. Молодая китайская яблонька в цвету от ствола до вершины.

Начинают распускаться гроздья сирени.

Горят огненно-красные высокие дивные тюльпаны. Доцветают желтые нарциссы. В цвету белые. В бутонах пионы. Розы развертывают лепестки.

Много цветов на смородине. В цвету желтая акация.

Горит гербера. Теплятся анютины глазки.

Блистательный царственный день ранней весны!

Над землей белое вишневое облако, а на земле уже лето — огневые солнечные тюльпаны. Точно столкнулись ушедшая зима с наступающим летом в этом дивном весеннем цветении. Зарозовели первые цветы яблонь.

Разгар весны! Белопенный весенний разлив!

Зачем и кому это надо — анонимные письма, зависть, злость?

Или это судьба? Надо платить за счастье с любимым, за счастье творчества, за счастье этих чудных сосен, этого неба?

Или те физические страдания, что щедро отпущены мне, еще недостаточная плата за все?

Надо еще терпеть и зависть, и собственные горькие ошибки, — что может быть тяжелее этого?

Как жить среди всего этого?

На влажной черной земле белые лепестки. Начал опадать вишневый цвет и на прощание заполнил все: и небо, и воздух, и землю. Куда ни взгляни — на ветви или под ноги — всюду нежное белое кружение.

День белой вишневой осыпи, тюльпанов и яблонь.

Вишни еще в белопенном цвету, но побелела земля под ними от осыпи. На смену им заспешили яблони — крупноцветные, розово-белые.

Царственно цветут тюльпаны! Тигровые, зоревые, желто-красные, как огонь, пробившийся из земли.

Осыпается весна. Дни весенней осыпи.

…Весь сад в солнце, в белой вишневой метели, в тополевом, орешниковом пуху…

Весь день под солнцем, на легком ветре кружилось, летало легкое, белое… наполняло воздух, ложилось на руки и волосы, покрывало ступени крыльца, садовые скамейки, выстилало сочную землю перламутровыми разводьями, оседало на ней после полива…

Не помню, уходила ли весна когда-нибудь еще так метельно и ласково?

Тигровые, зоревые тюльпаны в зените — раскрыты пышно, широко.

И в этом щедром раскрытии чувствуется приближение осыпи.

В белой осыпи, в солнце, в зное, в пунцовом глянцевом цветении маков, в щедрости тюльпанов, в первом золоте лилий — уже конец весны, начало пролетья.

Позади чудесный, полный солнца, первой весенней осыпи день. Отгорела, отцвела весна! Выстлала землю белыми лепестками.

Началось пролетье.

С утра дождь-ситничек — теплый, мелкий, глубоко пропитывающий землю, с туманцем, с воздухом, настоянным на свежей зелени.

Он спорит весь день, изредка перемежаясь.

Не буйно, но крупно и сильно цветут яблони.

Зацветает сирень, рябина, боярышник.

Вишни почти все отцвели, и бела темная, влажная земля под ними от только что опавших, еще не потемневших лепестков. Это весна, отпраздновав свой срок, легла на землю, выстлала ее белым, нежным.

Впервые за все годы затеплилась единственная белая свеча на каштане — событие сада!

Раскрылось много ландышей.

Цветут желтые лилии, прячась от дождя, чешский рододендрон выпустил первые розовые цветы — прижился на русской земле.

По-весеннему свежа, но уже по-летнему могуча зелень.

Как жить среди всех сплетен, чьих-то неуловимых, но сознательных козней?

Терпеть, зная, что это плата за творчество, за счастье любви, за собственные мои ошибки?

Терпеть. Не думать об этом. Работать и идти от цветка к цветку. Ждать, пока расцветет сирень и раскроются тюльпаны. И гадать о том, какой будет тюльпан на средине грядки.

И думать о том, что за тюльпанами расцветут пионы, которые мы так выхаживали с осени.

Любить, работать и идти по жизни от цветка к цветку, отмеряя время тюльпанами, пионами, розами…

Возможно ли это?

Вряд ли…

Набрал странные, невиданные оранжевые бутоны чешский гость. В ирисах на стыке зубчатого и обычного листьев появляется овальная тень, отчетливая на сквозном свете. Она вздувается и постепенно отделяется от листьев. Это бутоны!

Дни сирени, тюльпанов и ландышей.

Пышные, нежные гроздья сирени царят над садом.

Привяли первые тюльпаны, но остальные еще держатся, распахнув махровые лепестки с последней щедростью самоотдачи.

Эти строки, а не последующие… Почему эти лучшие?..

Что такое искусство? Предельная обнаженная искренность в высоких порывах человеческой души?

То, что делает человека, людей людьми?

Искусство начинается там, где сердце жаждет: миру совершенства, хорошим людям счастья, человечеству справедливости, где сердце бьется за все это и зовет к этому прекраснейшими из людских слов — словами горячими, горькими, радостными, гневными, кипящими.

Сирень царит над садом.

Пышные и нежные гроздья цвета теплых весенних сумерек.

Тех непередаваемых сиреневых оттенков, что живут на рассвете яркого дня над морем… Цвета теней на предвесеннем мартовском снегу…

Непередаваемый цвет!

Цветут сосны. Золотистые шишечки на ветвях замохнатились.

Как праздничен этот неброский наряд мохнатых ветвей! Словно золотые пчелы сели среди хвои!

Чтобы идти по жизни «от цветка к цветку» — хватает цветов!..

Чего не хватает?

Как ни билась, ничего не могла сделать для Дусиного колхоза.

Бессильна помочь. Бесхозяйственность, командование, бесчеловечность…

Не помогли письма и звонки в обком.

Привычка к командованию там, где все должно строиться на свободе и на сознании трудящихся, в колхозе въелась глубоко, не понимают, что это пагубно. И пока это есть, не спасет ни кукуруза, ни совнархозы, ничто иное!

Не могу ничем помочь и… не могу отгородиться забором из сирени и ландышей…

Цветы не спасают.

Писать об этом — и только об этом — в прозе, в стихах, в тезисах выступлений, в письмах к тому, кто в силах помочь.

В эти дни я твержу эти слова.

Талантливые люди часто несчастны и трагичны в силу слишком большой остроты чувств, не позволяющей фальшивить в искусстве, слишком большой потребности в справедливости.

Я не талантлива, только способна. И когда руками анонимов, сплетников, бездарей, злопыхателей меня касается веяние этого трагизма — это не по праву! Я не в этом высоком ряду талантов — Стендаля и Бальзака, Пушкина и Лермонтова, Маяковского и Фадеева… Меня лишь добирает кто-то «сотой до сотни».

Кто «добирает»? Судьба? Она несправедлива, не дав мне ни таланта, ни силы и дав столько трагичного.

Тем печальнее неизбежность, вызванная злою завистью и моим надрывом.

Высокое положение отрицается в пользу высшего. Бессмертия нет! Право на него.

Что замыкается и кроется в душе? Ответственность перед временем. Атом и космос… Утверждение высшей ступени сознания.

Отказ от бессмертия!

Ирония и вера. Вера, как масло, — сверху. В наш век без усмешки нельзя.

А вера, как масло, всегда сверху.

Без усмешки нельзя — много крушено-рушено. Либо плакать, либо смеяться! Лучше смех, чем слезы!

Боренье… Мечты и ирония.

Передача чувств.

Чувства… Любовь к жизни. Ирония. Ответственность.

В чем загадка б[абки] В[асилисы]? Поиск?

Нерадение! Зачем? Почему позвали? Что сделано в жизни, чтобы стоять?

Познание. Сделано. Вот этот мальчик[8] и его судьба.

Первые выходы на демонстрацию — не маевка.

Противоречия образа: ирония и мечта!

Мерцающая иллюзия.

Тайники души. Свет и горечь силы необычной.

«Что веет в воздухе, когда совершаются события, что замыкается, прячется в душе?»

Боль за Граню, боль за мужа. Шел первым. Трудно быть впереди. Ранила гибель. Просчеты. Изувериться в ней, в своей собственной…

Чем объясняется чудо с Тимошей?

Возродившаяся Граня?

Сила в устрашении.

Все видела — заполненность жизни.

Противоречие — скепсис и вера. Переход одного в другое.

Вероятное с удивительным. Закономерность Тимоши.

Неожиданность раскрытия характеров. В чем неожиданность? Отказ от бессмертия? Мысли о бесцельности жизни.

Поток парадоксальных ассоциаций.

Вечное борение мечты и иронии.

Хотим!

Не умеем!

Будем уметь!

Сирень приняла эстафету весны от вишен и передает ее дальше, через лилии — пролетью.

Еще скупо, редко, но тем жарче, нежданней, то там, то тут вспыхивают солнечно-золотые лилии. Как всплески летнего зноя.

Великолепен ровный розоватый ковер чешского цветка. Одна за другой раскрываются желтые лилии.

Весь сад в цветочной пыльце — она ложится тончайшим слоем на землю, на садовые скамьи, на ступени, белыми разводьями оседает в местах полива.

Белые сережки орешника, как мохнатые гусеницы, выстлали всю землю.

Как они охраняют нас, милые, с раннего детства самые любимые сосны!

В их кругу нам так отлично вдвоем! Но совсем защитить и они бессильны…

Пришел старик колхозник. Его не отпустили из плохого колхоза, не дали документа.

Как убедить, доказать, что это ошибка — оставлять элементы антидемократии в колхозах?

Ни за цветы, ни за грибы не могу спрятаться от этого.

Думаю об этом, пишу об этом.

Писатель должен писать правду!..

Доцветает сирень. Все щедрее знойные лилии над высокими травами.

По старому исчислению вчера началось лето.

Сад зелен и тих. Только скромная кайма анютиных глазок да золото лилий — словно мостик, брошенный из пышного, высокого весеннего цвета к нарядному летнему; от вишен, яблонь, тюльпанов, сирени — от весны к лету, к розам и пионам — передают эстафету эти желтые лилии и скромные виолы.

Кончаются дни сирени и ландышей, текут дни желтых лилий и чешского костра, и в их красках — золотых и оранжевых — само лето.

Зелень еще по-весеннему сочна и свежа. Но сильна уже летней, зрелой силой.

Часто повторяют слова: «Роман — зеркало, с которым идешь по большой дороге… В нем отражается то лазурное небо, то грязь, лужи, ухабы… Зеркало отражает грязь, и вы обвиняете зеркало! Обвините лучше дорогу или дорожную инспекцию…» (Стендаль).

Повторяют эти слова, не понимая. Роман — это зеркало, но зеркало на большаке, по которому движется вперед народ.

И вот во весь рост становится вопрос о дороге писателя. Идешь ли ты вместе с народом большаком или тащишься переулками, закоулками?! Ведь только в первом случае твое зеркало — роман — нужно народу.

До этого раскрывались то там, то здесь по одному золотому цветку в травных зарослях, и вдруг, в одно утро, обильно, щедро, крупно, высоко грянули по всей полосе от дома до калитки по десять лилий на каждом кусте.

Как молнией, пронзили весь сад. Едва пригаснет одна, на смену ей вспыхивают две другие, еще крупнее, еще золотистее.

В щедрости, силе и стремительности цветения этих золотых сибирячек весь нрав сибирского лета — знойного, сухого, короткого.

Цветут белые парковые розы, зацветают алые.

Сразу много больших ирисов. Ни с того ни с сего расцвела одна маленькая космея. Подрастают крохотные лепестки возродившейся азалии. Еще невелика, но уже желтовата свеча на каштане.

Почему боль тоже входит в большое искусство? Потому что оно входит в жизнь? Просто описать желтую лилию — только пол-искусства, полслова.

Левитановские деревья и реки становятся искусством потому, что зовут! Музыка — зовет.

«Сикстинская мадонна» — слияние огромного счастья с не менее огромным горем, и преодоление, и готовность, и жизнелюбие; при всем этом летящая поступь, светлое чело, нежная полуулыбка…

«Не ворошен жар под пеплом лежит», — говорит моя бабка Василиса. Ворошить жар под пеплом — это и есть искусство?

Молодость лета.

Приходят и уходят грозы. Солнце сменяется молниями, молнии — солнцем, а лилии цветут все так же стремительно, умирая и тут же обновляясь, то в одну, то в другую сторону поворачивая пронзительно-золотые, острые, лучистые соцветья.

И солнце и молния — весь огонь молодого лета — живут в этих острых, высоких огненных соцветиях, пронзающих зелень.

Мягко горит костер из чешских рододендронов.

Что такое искусство? Самое прекрасное в мире?

Нет. Наш сад и любовь всегда прекрасней, по-своему.

В нем иная прелесть — прелесть лучшего в людях. Высокая прелесть человеческого благородства.

Вот почему я совсем равнодушна к Рубенсу. Краски простой космеи всегда прелестнее расцветок любой картины. А души, благородства у Рубенса нет.

Вот почему мне горько, когда обижают — крутой поворот миллионов к духовности — Византию. Но оно до многих не доходит. Полемический крен слишком велик, слишком много аскетизма. «Сикстинская мадонна» пленяет всех — в ней и благородство, и чистота Византии, и жизнелюбие предыдущего искусства.

Вот-вот лопнут набухшие, липкие от сладости сока земли бутоны пионов.

Золотые ведренные дни, полетные облака в синеве, и зелень, зелень…

Только лилии, первенцы знойного лета, пронзили сад.

… А слова горестно умирают.

Я так наслаждалась Граней[9]. Так пела в сердце эта фраза: «…Ищи на орле, на правом крыле…»

И этот душистый знойный полдень, когда она одна с ребенком под яблоней и боится слово шепнуть, чтоб не спугнуть счастье…

А прочла — и не то… Ох, не то!.. Неужели в прозе невозможно добиться того, что в музыке, в стихах, этого дрожания сердца?

Или у прозы и задачи другие?

Нет. В лучших страницах Шолохова, Фадеева, Паустовского это есть. У С. Антонова — есть.

Я понимаю, что это надо, но не умею. А многие и не понимают. Как суметь, как этому научиться?

По утрам весь сад в сиянии и блеске.

Сверкает, играет, лучится каждый листок. И в зеленом сверкании махровые, с тарелку величиной, отяжелевшие от собственной пышноты пионы — белые, розоватые, розовые, темно-вишневые. Роскошь пионов. Особенно хороши белые с чуть розоватой сердцевиной.

Эстафету молодого лета от лилий к розам несут пышноцветные пионы.

Тугие, еще не раскрытые бутоны источают сладкий сок, и муравьи лакомятся им.

Пионы приняли у лилии эстафету молодого лета, чтобы передать ее цветам летней зрелости — розам. И уже раскрылась первая сизо-алая, почти черная роза Гадлей.

В синеве разъединое полетное облако. Солнце льется на травы, как мед-самотек.

Ветер-«летень» колышет зеленые ножи гладиолусов, вьется над травными прогалинами, сквозит в купах пионов, перебирает узорным полистьем.

В эти дни травы и листья таят и несут в себе все цветение лета и осени.

Еще где-то в сердцевине зеленых бутонов живут ярчайшие розы.

Еще где-то в глуби ножевидных листьев таятся соцветия гладиолусов, едва намеченные легкой зыбью листа, руслом сгустившихся прожилок. Скоро по этому руслу потечет само лето, отделит стебель, зажжет высокие соцветья.

Летнее цветение — как пружина, еще скрытая зеленью, сжатая до отказа и готовая вот-вот развернуться, — оттого так упруга каждая травинка!

В эти дни собирают лечебные травы и наговорные знахарские коренья.

В эту ночь ищут папоротник и верят, что он открывает клады.

В эти дни и ночи в самом папоротнике и в других травах клад еще не открытый, сила во многом тайная — праздник трав!

Красное лето — зеленый луг.

Колдовской день Ивана Купалы…

Как безумно я люблю весь этот мир трав, и цветов, и любви.

Но еще надо вот такое же напруженное, готовое дивно развернуться — везде: в жизни, в стране, в таланте…

Ведь оно есть в стране, вернее, все есть для него… Делать все, чтобы оно скорее стало…

Просто?

Звать волшебство, открывать клад без папоротника…

Дни и ночи полны чуда…

Придешь ли ты ко мне, ночь Ивана Купалы?

Пышные, тяжелые, с тарелку величиной, пионы клонятся, сильные стебли валятся на тучную землю, не выдерживая собственной силы и красы!

Обуздали, держим, как коней, на привязи, за тыном, за изгородью, а они рвутся сквозь тын, клонят гривастые головы, выгибают шеи.

Обнимешь охапкой — рвутся из рук, буйствуют.

Махровые, гривастые, алые, розовые и белые, с дивно краснеющей сердцевиной, стыдливо спрятанной в глубине.

Воздух в саду пропитан их влажным и нежным запахом, а чуть выйдешь за калитку — и обдаст лицо хвойной, песчаной, смолистой сушью…

…В саду еще живет запах весны, а за калиткой — чистокровное лето, лето без примесей…

Как я люблю щедрость земную, и как все связано с нашей любовью!..

Почему я пишу с наибольшим наслаждением, когда пишу «для себя»? Верно ли это? Высшая радость должна быть в том, чтобы вести за собой других.

Почему же я счастливее, когда, ни о ком не думая, сама для себя ищу слова прекрасные, удивительные?

Разве в тех страницах, где пишу и для других, я в чем-то фальшивлю? Иногда — да! Иногда я говорю вполголоса о том, о чем надо греметь. Но две трети, нет, четыре пятых написанного мною абсолютно искренне!

Радость больше от беглых строк блокнотов тех, которые не увидит никто, никогда.

Что же ты, искусство? «Самовыражение»? Самое слово мне противно. Что-то вроде онанизма.

Что же ты, искусство?

«…когда же мы находим в романе удачными только типы негодяев и неудачными типы порядочных людей, это явный знак, что автор… вышел из пределов своего таланта и, следовательно, погрешил против основных законов искусства…» (Белинский).

Явный знак и того, что автор или малодушен, или горько болен — душевно слеп на один глаз.

Шишечки на соснах потемнели, нет прежней золотой пушистости, когда казалось, что пчелы сидят меж хвоинок.

За калиткой запах смолистой суши — терпкий, густой.

Тишина, сушь и смола за калиткой.

А в саду тяжелая роскошь пионов, их влажное и свежее дыхание.

… Благословенное лето…

Читаю восторженное описание Парижа туристами. Скучным и некрасивым мне кажется «ваш» Париж…

Канны — красная земля, синеватое море и нагромождение чуждого, как кому вздумается нагроможденного, не радующего глаз богатства.

Эта красноватая земля, и это море, и это золото апельсинов в темной зелени листвы — как бы все это могло зажить в человеческом, мудром, высоком преломлении, оснащении и осмыслении?

Леже[11] возникает нежданно, именно как это выхваченное из другой, будущей эпохи человеческое оснащение природы. Он возник для меня не как старик с крестьянски мудрым и упрямым лицом, а как обогащение этой и без того богатой природы. Искристая игра красок, которая хочет сказать окружающему: «Ты прекрасно, но я еще лучше. Человек может делать еще прекраснее».

Фреска на белом камне вписывается в природу естественно, как ее продолжение, как поле цветов, как скала драгоценного камня. Хорошо!..

Домик в розах волшебных оттенков. Подарки, русские по широте, по русскому принципу: дарить так дарить, любить так любить!

Проехать всю Францию и еще три страны, чтобы встретить квинтэссенцию русского! Широкодушье! Но его источник в характере еще не ясен мне. Здесь немало русских!

Засыпаю в сказке.

Утром Максим прямо с постели потащил меня смотреть из дверей Альпы. Мимоза цветет у дома, герань — за окном.

Витраж (музея) необходим в этом многоцветье — он на месте. Нужен он и ничто другое.

Детский уголок не покоряет меня так, как витраж и фреска, но и он увязывается с будущим.

Надя[12]… просто-напросто крепко талантлива — от «пупка», не от изощрений разума. Это второстепенно. Талант нутряной, мужской хватки. Талант не только кисти, но всей натуры — отсюда и размах и широта во многом. Понять ее вне ее работы нельзя, так же как вне моих работ не существую я. Именно в них наиболее полное раскрытие истинной натуры. Ее Горький, Маяковский, ее Леже живут во мне. Леже только таким я и вижу.

Французский крестьянин с упрямым стариковским лицом, что ты умел, что ты мог?.. Ни о чем, кроме его Джиоконды, писать не могу, хотя день наполнен прекрасным.

Придавленная четким, неумолимым железом, отодвинутая темным кругом, за железной обыденностью, за темным, замкнутым, вырвавшимся вперед, ты встаешь из пламени, и в тебе вся нежность человечества, в лунных красках, нетленная в пламени, не задвинутая всею резкостью железа, ты вся так впереди всего, нетленнее всего, первее всего…

Каким-то отзвуком боли живет в памяти весь день этот образ нежности, вставшей меж огнем и железом, меж давящей обыденностью сардин и ключей и дальним непонятным пламенем задних планов. Не хотела бы фотографии. Только такую — лунную, возникающую, как мечта о нежности, и все же больше чем живую — нетленную, все отодвигающую.

Фрески прекрасны! Люди местами оскорбляют уродливостью, а фрески и витраж так и просятся в метро, на стадионы, но не о них писать. Джиоконда, звездная меж обыденностью ключей, сардин, железа и темного круга, горящая в пламени и все же живая, нетленная, отзывается болью. Что ты мог, крестьянин с упрямым лицом?

Улыбающиеся лица французских друзей на Северном вокзале, букеты темно-красных роз на непривычно длинных стеблях, рябь огненных реклам, сотни небольших магазинов и кафе, назойливо выбегающих на тротуары узких и многолюдных улиц, — таков был Париж с первого взгляда.

То мясные прилавки, на которых куски обыкновенной говядины в прозрачной и виртуозной обертке доведены до изящества букетов, то великолепие цветочных магазинов, где в декабре цветы всех сезонов и континентов, от родной подмосковной сирени до залитых солнцем роз, то витрины ювелирных изделий, где подделка так искусна, что стекло соперничает с бриллиантами.

На улицах машины идут тесно, «впритирку», и поток их подчас медлительнее, чем движение пешеходов.

Первый вечер. Торопливые разговоры с друзьями, тревожные слова об Алжире, Де Голле, референдуме, радостные вопросы о Москве.

Ранним утром мы, полные нетерпения, снова вышли на улицы.

Париж был иным. Погасла суета реклам. Запертые и потемневшие магазинчики отступили, и на первый план выступило другое, невидимое в ночной темноте, скрываемое мусором реклам и мельтешением огней.

Спокойно и величаво раскинулись дворцы и площади в хороводе вековых аллей.

Захватывает перспективность архитектурных ансамблей. От Лувра через Тюильрийский сад раскрывается великолепная площадь Согласия. От нее — аллеи Елисейских полей и площадь Звезды к Триумфальной арке с неугасающим пламенем над могилой Неизвестного солдата.

Утренний Париж нам понравился больше ночного. Словно смыли с лица суетную косметику, и проступили черты величавые.

Никакое богатство и никакая власть не смогли бы создать такой гармонии и простоты. Это могло быть создано лишь руками и талантом народа, сильного и свободолюбивого. И, глядя на творения его рук, мы понимали, что именно этот народ мог первым поднять знамя Коммуны, что именно он в своем героизме мог, по словам Маркса, «штурмовать небо».

Утренний Париж смотрел на нас глазами большого и давнего друга. Откуда шло это ощущение? Может быть, оно шло от того, что каменные кружева Нотр-Дам для нас были неразрывно связаны со словами великого гуманиста Гюго, близкими нам с детства? Может быть, это Бальзак, Флобер, Стендаль, Мопассан нарисовали Париж с такой отчетливостью, что каждая аллея Булонского леса кажется знакомой? Нет. Это ощущение глубже. Оно не от литературы. Оно от самой жизни. И, всматриваясь, мы узнали в Париже родные черты Ленинграда. Тот же размах, та же гармоничная, полная сил перспективность, которая словно предсказывает городу большое будущее.

Ленинград, перенесенный в мягкий климат Средней Европы, где и в декабре ярко зеленеют газоны, где в декабре бегают дети в носках и коротких штанишках, с голыми коленями.

Хотелось понять как можно глубже и город и народ, его создавший.

Но многое ли доступно туристу?.. На помощь приходит искусство.

Гулко отдаются шаги в высоких, пустынных залах Лувра. Рубенс с его пышной и холодноватой символикой, полотна Рембрандта, знакомого по Ленинграду. А вдалеке совсем небольшое и неброское — единственное полотно, перед которым теснятся люди. Это — «Джиоконда». Мы знаем ее по репродукциям издавна, и все же все в ней неожиданно.

Бывает ли такое зеленоватое таинственное небо? Может быть, в предвечерний и предгрозовой час?

В этом свете тонкое лицо женщины. Губы ее плотно сжаты, и все же они улыбаются. Скользящая, неуловимая улыбка таится в одном уголке губ.

Уловлено само движение, и улыбка бесконечно изменчива. В каждом новом ракурсе она приобретает новое выражение. То насмешливое, то нежное, то скорбное, то горьковатое… и все-таки преобладающее — выражение какого-то глубокого и тайного знания. Женщина на картине знает о вечности, о законах жизни, о глубинах человеческих сердец много-много. Знает и молчит. Хочется, чтоб разомкнулись сомкнутые губы, и невозможно отойти от полотна.

Второй раз мы испытали ту же невозможность отвести взгляд возле Венеры Милосской.

Пожелтевший тяжелый мрамор, но сходное впечатление изменчивости, исполненности многих выражений, таящихся в углах твердых губ. Та тайна таланта и мастерства, которую невозможно передать в копии.

…Первые дни мы бродили по Парижу как зачарованные, но рядом с восторгом с первых же дней возникала тревога.

Величественный Нотр-Дам. Но чем ближе подходишь к нему, тем отчетливее въевшаяся в камень вековая пыль, щербины и выбоины. Прекрасен Версальский дворец, окруженный старинным парком… Но каким запустением веет от него!.. Друзья устроили нам торжественный обед в Версале, в том зале, в котором, к слову сказать, подписывался Версальский договор. Теперь здесь отель для привилегированных. За длинным столом шумной компанией собрались мы, писатели, журналисты, художники. А рядом за столиком чинно восседали исполненные самоуважения пары. Старая дама с волосами, выкрашенными в седой голубовато-серебряный цвет, с целым состоянием на каждом разукрашенном бриллиантами пальце. Рядом с ней пес в нарядной попоне. Официант галантно подал псу на пол кушанье в такой же серебряной вазе, на такой же фарфоровой тарелке, с которых ели мы. В историческом Версальском зале — пес, жрущий из серебра и фарфора!

Это обычное зрелище не привлекло ничьего внимания. Только мы, два москвича, почувствовали нестерпимый зуд, зуд в мозгах. Нам хотелось хохотать, швыряться тарелками, драться…

Чувство тревоги у нас достигло своего зенита в новогодний день в Ницце и в Каннах. Знать Франции, Италии, Америки съехалась на Лазурный берег, чтобы здесь под ослепительным солнцем отпраздновать Новый год. В шезлонгах на набережной беспечные девицы в узких брючках с волосами, свободными прямыми космами свисающими ниже носа, выкрашенными в противоестественные лиловато-рыжие тона, набриллиантиненные старухи с собаками…

А рядом в лазурном море отчетливые черные, ощетинившиеся жерлами американские военные корабли.

Беспечное фланирование и похмелье под жерлами чужеземных пушек.

Мы уезжали с тем же зудом в мозгах, который охватил нас еще в Версальском дворце. Мы пытались развлечься, читая вывески и надписи по дороге. Мы едва владеем французским языком, но нам хотелось понять, что говорит Франция языком дорожных плакатов, указателей, отыскивали в словаре слова, пестревшие вдоль дорог среди изумительных по красоте рощ, обширных полей: «Частное имение. Останавливаться запрещено», «Владение такого-то. Переходить за обочину дороги не разрешается!»

Тьфу! Ради такого словесного мусора не стоило копаться в словаре. Зуд в мозгах не проходил, все усиливался. И, возвратившись с побережья, мы снова бродили по парижским площадям с одним и тем же вопросом в умах: мы видим величие твоего прошлого. Но где величие настоящего? В чем твое будущее?

Не в этих же побрякушках, столь искусно сделанных из стекла и позолоты?! Не в скопищах же роз и фиалок, что цветут здесь и в декабре?!

Все это прелестно, спору нет.

Но все же… Когда женщина молода, прекрасна, исполнена сил и дарований, она и в простом спортивном джемпере будет первая среди других, но если приходит старость, исчезают красота и сила, иссякают дары и таланты, тогда приходят на помощь спасительные побрякушки.

Прекрасны цветы Франции. И я, и многие мои друзья, мои ровесники, с увлечением растим цветы в комнатах, на террасе, на даче. Но давно ли настигло нас это увлечение?

Десять лет назад все просторы степные, казалось, лежали в наших ладонях. Мы рвали розы в городах Армении, лежали на тюльпановом разливе в тысячеверстных степях Казахстана, ломали снопы черемухи по берегам сибирских рек.

С годами приблизились грудные жабы и инфаркты, немощи сузили просторы жизни, и тогда изысканность комнатного букета вдруг приобрела значение. Такова психология человека. Но нельзя ли провести аналогию с судьбой страны?

Но может ли ответить на такие вопросы турист? Он может только их задать и ломать над ними голову.

Аналогии, сопоставления, сравнения теснились в наших умах. Удивительно отчетливо, по-новому увидели мы из Парижа Москву.

Собор Василия Блаженного, Кремлевские башни также исполнены величия прошлого. Но как обновлено все соседством с красным гранитом Мавзолея, молодостью таких заново перестроенных магистралей, как улица Горького, Охотный ряд, силуэтами высотных зданий!

Красная площадь словно перекресток двух эпох — большого прошлого и огромного настоящего.

Но даже не входя на Красную площадь, даже не въезжая в Москву, издали, с Рублевского шоссе, уже видишь университет, зеленый массив Лужников, очертания высотных зданий.

И далеко до границ старой Москвы возникает новая Москва — новые районы, целые города, выросшие за последние пять-шесть лет. Им еще недостает тщательности и красоты отделки, но какой колоссальный размах, какой рост, какой темп.

Так, еще не въезжая в Москву, видишь, как велик ее сегодняшний день, какой молодой и просторной кажется она из Парижа. И как чисты ее улицы! Человек, любящий свою страну, не плюнет на камни Красной площади.

Почему так загрязнены и замусорены прекрасные площади Парижа?

Возникают тысячи «почему», и каждое из них тревожит.

…Париж уже полюбился нам…

Золотые темнохвойные сосны высоко поднялись над купиной зелени. Сад буйно зеленеет, играет всеми красками, исходит влажными запахами.

А над ним сушь и тишь. В небе только сосны.

Какая тишь и радость в душе!

В круговой охране сосен я, Максим, бабушка Василиса, пара друзей да время, исчисляемое по цветам.

Бесконечные сияющие дни, полные покоя, смеха, нежности, музыки, странной надежды.

Милое, милое лето…

Доцветают пионы. Вспыхивают первые розы. Раскрываются первые космеи.

Гладиолусы уже все с зыбью на листьях, с продольной резкой полосой, с перехватом прожилок, у зыби — зачатки новых стеблей и цветов.

Каждое утро торопливое «топ, топ» по лестнице, и я вижу лицо моего мужа… Для меня наибольшее счастье — это разговаривать с ним о наших задумках, когда слова льются из души в душу.

Как я могла жить без этого?

Еще пышноцветны царственные пионы, огромные, махровые… Но мало уже зацветающих вновь, много привядших — пионы перешли свой «зенит».

Одна за другой вспыхивают краснопенные розы. И меньше их, чем пионов, и не так велики они, и не так высоки, но так сильны и чисты краски, столько нежности в лепестках, что они, а не пионы владеют садом.

Зацветает еще несильная космея. Вспыхивают грубые, ало-крапчатые яркие лилии.

Доцветает жасмин.

Бутоны роз, бутоны кудрявых высоких лилий, бутоны космей, зарумянившиеся вишни на ветках и чернеющие гроздья смородины, еще зеленые яблоки на пригнутых ветвях — все на подходе, в наливе!

День июля-налива.

Пышные, чуть прижухлые на солнцепеке розы… Осыпь алых, белых, розовых лепестков под кустами на черной земле…

Нежный запах, освежающий, знойный, неповторимый.

Звездный луг космей. Над нежной и пышной зеленью разноцветные ромашки с ладонь ребенка величиной. И как ладони раскрыты, подняты к небу — пьют зной.

Грубые красно-пегие лилии также бесстрашно открылись обжигающему солнцу, а табаки сомкнули белые соцветия.

Купы деревьев пышны, сильны, темно-зелены, тенисты, и влажна земля под ветвями.

Буйно зеленеет, играет всеми красками, исходит влажными запахами сад…

А над купами яблонь и вишен, над зеленой влажной порослью сосновая сушь и тишина в высокой голубизне.

Там, в небе, только сосны.

В три, в четыре раза выше самой высокой яблони, они легко вздымают над зеленой купиной песчаные, со всех сторон омытые синевой, рудовые стволы со свободно брошенными в небо спокойными лапистыми ветвями.

В вышине они одни.

Плывут перистые полетные облака, плывет и колышется сама знойная синева, плывут и они сами, прямоствольные, корабельные…

…Сладко пахнут табаки по вечерам.

Знойные дни. Теплые звездные ночи с опьяняющим запахом цветов.

В прошлые годы мои безумные блокноты полны были голосами людей, зарисовками жестокой, захватывающей жизни. Я люблю их — измятые и запятнанные блокноты тех лет — блокноты Сталинграда и целины.

Нынче болезнь, муж, цветы и физики. И я люблю эту свою тетрадь.

Кто запомнился из тех блокнотов? Настя[13]. Прозоров[14]. Лалетины[15]. Эти люди — как цветы.

И как по поверью — средь солнечного дня короткая гроза, обильная молниями и дождем-проливнем.

Настоящая «паликопна» — гроза на первые копны зрелого хлеба.

…Илья громом лето кончает — зажин начинает…

Гроза прошла — и засверкало озерцо в каждом розовом лепестке! С каждой красной вишни свисала искристая капля. Мы снимали сад после дождя, снимали капли на вишнях, с крохотными радугами, маленькие озерки на лепестках роз, слепящие синевой лужи у крыльца. Хотелось запечатлеть все — все было прекрасно. А к вечеру похолодало…

«Олень ноги обмочил»… Первый вздох осени.

Я умру в сентябре — октябре — так почему-то мне кажется.

В этом или в следующем году — я не знаю, но в сентябре — октябре.

Какое счастье верить в бога — ведь это значит верить в возможность любить и помогать любимым «оттуда».

Знойный день, с темной летней зеленью, с прижухлыми на солнце нечастыми розами.

И вдруг снежная свежесть первого флокса — белого, как я люблю, крупноцветного, влажного.

Все флоксы в бутонах.

Нежданно и как-то сразу вытолкнули бутоны гладиолусы. Проглянул на них первый алый глазок.

…Вот мы с Максимом и дошагали прямо по цветам от раннего весеннего цвета до гладиолусов и флоксов — цветов осени.

Шолом-Алейхем говорил о деньгах: «Или они есть! Или их нет!» То же можно сказать о таланте: «Или он есть. Или его нет». То же можно сказать о даре любви и заботы: «Или он есть, или его нет».

И редко я видела (может быть, впервые), когда этот дар есть в такой степени.

Пасмурный денек. Короткие, высыхающие дождички «накрапом».

Темная сильная зелень зрелого, предосеннего лета.

Собрали вишни. Редко рдеет уцелевшая ягода.

Черные гроздья смородины.

Редкие и прелестные розы — черная роза Гадлей. Розовая, нежная, чайно-гибридная. Полиантовые нежнейшие. И белые — фрау Друшка.

Стоят космеи.

Стойко, трогательно, непоколебимо с весны до осени цветут алые сережки фуксии.

В лесу под коротким накрапистым дождичком Максим нашел дивный, словно выдуманный гриб-боровик. Это «гриб в идеале»! Бархатный, светло-каштановый, крепкий, с округлой шляпкой и сильной ножкой, великолепных пропорций и крепости. Такие я видела только на картинках да в галантерейных магазинах — «гриб для штопки».

Мы все долго ходили вокруг него, не решаясь сорвать. Вели вокруг него хоровод.

Дивно пахнет вечерами рослый табак у окна…

Ночью огромная луна над соснами. Зелень, светлеющая на черном бархате влажной земли.

…И белые купы душистого табака… Днем спавшие, голенастые, незаметные и некрасивые, по ночам табаки овладевают садом. Их высокая белизна и запах, волнующий душу…

На моей верхней террасе ночью сильный и теплый ветер — как на палубе с прогретого солнцем моря.

Ленивые переливы листьев под теплым ветром.

Среди ночи мы танцевали с Максимом на высокой террасе под большой белой луной…

И пахли табаки, и сосны махали нам ветвями, и нам было так хорошо!

А утро, полное блеска, встретило нас молодыми розами, полными росы и миллионов солнц. Встретило тесным кругом сосен, что словно охраняют нас от всего недоброго.

Как прелестна земля!

Как великолепна жизнь, когда любишь всем сердцем!

Чудесные цветы, но люди чудеснее! Только редко, редко. То, что происходит со мной и Максимом, чудесно!

Знала ли я, что испытаю такую всепроникающую привязанность?

Да, я знала, давно, с детства. Я знала за собой способность ерундить, даже хулиганить во второстепенном и быть самоотверженной, смелой в главном.

Любовь — чудо человеческое.

Блеск тяжелой и темной листвы.

По второму осеннему заходу зацветают поредевшие было розы.

Сизо-алая роза Гадлей. Вьющаяся бело-розовая, нежнейшая, плетистая, снежно-белая Друшка.

Раскрылся первый факел алого гладиолуса.

Колышутся любимые космеи, и под окнами — словно цветущий луг в разгаре лета.

…Но под купами летней зелени вдруг поднялась рыжеватая в гроздьях рябина… Я не знала ее, не помнила о ней, не видела ее. И вдруг сегодня она поднялась над опустелыми вишнями, над темной сиренью.

Осень?..

При каждой перегрузке, когда поднимает голову смертельная болезнь, я думаю о Максимушке. Как он останется?

Когда столько душевных сил вложено в любовь, когда все на таком душевном взлете и трепете, как у него, разлука грозит не только горем, но опустошением, равнодушием, глубоким спадом.

…Равнодушие ко всему и навсегда — это очень страшно. Я испытала это. Нет страшнее!

Он пришел, этот завершающий месяц — венец летнего счастья.

Знойное марево. В отяжелевшей от зноя зеленой куще тяжелые, пригибающиеся стебли роз, пронзительные алые гладиолусы, пышные снежно-белые флоксы, луг космей, нежных и неприхотливых.

Надо всем этим неприхотливые яблони, полные яблок. А над ними, над всей купиной зрелого августовского сада, в синей вышине песчано-желтые стволы царственных сосен с зелеными ветвями, брошенными спокойно и вольно в безоблачную синеву.

Вечер первого августа. Погасло и посветлело небо.

Купина сада еще зеленеет, а ветви сосен черны и отчетливы на светлом предвечернем небе.

Яблони где-то внизу, вся купина зелени внизу.

Со мной, надо мной, вокруг меня только сосны.

Родные деревья моего детства. Встали кругом, распростерли добрые крылья. И такой покой «под крылом у сосны».

Тишина.

Под крыльями сосен, под их милой охраной течет это лето.

И, как всегда, вечером, дождавшись назначенного часа, выступили они из всего на белом небе. А на земле раскрылись, завладели садом и выступили из зелени купы белых высоких табаков.

Неприметные и грубоватые днем, в «свой час» они прекраснее всего.

Дивно, таинственно хорошеют они вечерами.

Над ними, над милыми соснами кружились очень высокие подоблачные птицы, и, как птицы к гнездовьям, к аэродрому один за другим пролетали самолеты.

Почему так легко и спокойно на душе?

Это лето течет в кругу сосен, под их спокойными крыльями, рядом с Максимом, и рядом с нами изо дня в день идет бабушка Василиса…

Люблю ее милую душу, такую русскую в ее самоотверженной доброте и жесткой правдивости, в ее боевой ярой потребности в справедливости, в ее умении все понять, над всем усмехнуться, в сочетании наивной веры с острой прозорливостью.

Вера и прозорливость в их борьбе и слиянии.

«Во мне, старухе, и того и другого понабито… Схлестнутся друг с другом. Пока шучу над собой, а впору плакать. Шутник-покойник пошутил да помер…»

Как мило и легко писать о тебе — льется из самой души! Примут, полюбят ли тебя, бабушка Василиса? Может быть, и нет.

А я все равно люблю и радуюсь каждому твоему душевному слову. И по этому лету, под крыльями сосен, по календарю цветов я иду с тобой.

Милые сосны стали стеной вокруг меня, распростерли крылья, точно охраняют.

И такой покой исходит от них!

Сосны — деревья моей жизни.

С утра полуденное солнце, а к вечеру одна за другой прогремели подряд три грозы.

Последняя громыхала уже потемну.

И сразу похолодало.

Гладиолусы, алые и белые, розовые, лимонные, вонзаются в воздух мечами, защищающими лето от осени.

Один за другим расцветают флоксы — белые, розовые, ситцевые.

Снова пышен и ярок наш сад в своем августовском наряде…

«Задача писателя неизменна, она всегда в том, чтоб писать правдиво и, поняв, в чем правда, выразить ее так, чтоб она вошла в сознание читателя частью его собственного опыта» (Хемингуэй).

Творчество должно стать частью опыта современного человека — тогда оно заслуживает называться литературой, поэзией, искусством.

«…чувство причастности к чему-то великому, во что поверил целиком и полностью, и ощущаешь подлинное братство со всеми, кто связан с ним так же, как ты» (Хемингуэй).

Он говорил, что писателю необходимы талант, самодисциплина, ум, бескорыстие, долголетие.

Я обладаю лишь самодисциплиной и бескорыстием… Малость успеха, крохи таланта и никакого долголетия.

Что можно сделать с такими резервами?!

С утра уже нелетняя, холодноватая яркая эмалевая голубизна неба меж сосен.

…Прохладны утренники — «олень обмочил копыта».

Набирает силу последний осенний наряд сада — цветут гладиолусы, флоксы, грубоватые, оранжево-крапчатые курчавые лилии. Стойкая и нежная космея цветет, не переставая… Розы постепенно набирают второе, нет, уже третье дыхание!

Вчера сорвала дивную желтую с розоватой окраинкой, зоревую, крупную, как пион.

Стихи И. Эренбурга. Что-то в них привлекает, что-то отталкивает. Привлекают три последние строки… «свои скрижали». А отталкивает? Не о «деянье во благо, а о сомненье как о самоцели» говорят они. И поэтому выпирает «я», «эго». …я не хотела бы так писать. Его «Люди, годы, жизнь» — книга созерцаний, а не деяний, созерцателя в ней больше, чем участника борьбы, деятеля. И нравится и что-то все же не то, совсем не то…

На восходе утренники, а среди дня снова зной, смолистые запахи сосен.

Вдоль шоссе первая прожелть на молодых посадках.

Но это еще не осень! Это сухменное, знойное золотое лето пало на неокрепшие деревца.

А в саду зелень, зелень, сплошная купина зелени, пронзенная мечами гладиолусов.

Тишина.

…И строй сосен над тишиной — ее охрана и ее начало.

Почему пленительно интересная и смелая по своим суждениям книга Эренбурга «Люди, годы, жизнь» все же чем-то не удовлетворяет?

Созерцание созерцателей. Писатель о писателях. Любопытно. Сквозь писателей видишь мир. Среди других воспоминаний — блеск.

Но если я буду писать мемуары, я напишу о других — о Буянове[16], о Насте, о Маше Ильясовой[17].

О людях действия! Они мне интереснее.

Созерцать созерцателей, даже очень талантливых, — этого мало. А ведь он знал людей огромного действия. Где же об этом действии?

Явственное дыхание осени. Весь день на огненные языки гладиолусов, на пышные купы флоксов сыплет и сыплет обложной, но переменный дождичек.

Под ним алеет рябина, и первый алый лист на плюще…

Бахирев зажил живой жизнью.

Не глядя на улюлюканье разной швали, прошел по разным городам и странам, сотням театральных подмостков и шагнул наконец на экраны кино. Через головы бездарей и завистников. Так ему и полагалось!!!

Заживешь ли ты, бабушка Василиса?

Ведь ты так хороша, что у тебя даже не будет ненавистников.

Или ненависть необходима для жизни?!

Созданная одним добром, сможешь ли ты зажить среди живых?

Пасмурный день с сильным, но теплым ветром.

Весь сад в качании и шелесте. Качаются гладиолусы, качаются флоксы, стелются космеи.

Весь день ветер словно в предгрозье, а грозы нет.

Вот и прошло это благословенное лето… Такое знойное, покойное, полное цветов и плодов.

Встречи с друзьями, песни как-то особенно сплетались с садом.

…Люди, как и эти дни, были спокойны, естественны и доброжелательны в нашем доме…

…Милое лето шло от цветов к цветам, под охраной родных сосен… рядом с бабушкой Василисой…

Если писатель хорошо знает то, о чем пишет, он может опустить многое из того, что знает, и, если он пишет правдиво, читатель почувствует упущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом.

«Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды» (Хемингуэй).

…Средь дождей помеженило слепящее утро…

Флоксы — «мокрые курицы» — начали оживать, отряхиваться. Гладиолусы и георгины — истинные цветы осени — под дождями не дрогнули, не привяли, не пожухли. Алые гладиолусы пламенели и под дождем. Нежная махровость георгинов словно еще пышней и сочней в потоках, льющихся с неба.

Утро блеснуло ослепительно яркое и прохладное. К одиннадцати уже разгорелось по-летнему, а к часу снова обволокло небо.

…И к вечеру снова дождь, дождь…

Ездили за грибами. В лесу над крохотными маслятами замираем, как собака на стойке. И не чувствуем дождичка-просевня, неутомимого, спорого.

Прошло благословенное лето в кругу сосен, под их неусыпной охраной.

Пара противных гостей (остальные были чудесные), тревога с «Мосфильмом», борьба с Басовым — лишь наслоения, смываемые с памяти, как пыль.

Осталось главное.

Сосны, цветы, бабка Василиса. Покой и радость…

И странная вера в чудеса…

Надолго ли? Что принесет осень?

Круговой строй сосен.

…Дни грибов и сосновых опушек…

До вечера лило, а ночью поредели облака, и брызнул за ними свет луны.

Сосны потемнели и тихие стоят, неизменные, как верная стража.

И в кругу их, в их круговом строю, покойней и ясней мысли. Словно все мелкое за нерушимой стеной из рудовых могучих стволов.

Ночь влажная и теплая, космос добр. В нем не дыхание атомных бомб, а добрые улыбки Гагарина и Титова.

Немного слишком многолюдное, но все же тихое и доброе лето еще дышит близко-близко.

Мы с дождями все не перестаем оплакивать минувшее лето. Все вспоминаем, как раскрылось оно белым деревом и нарциссами прошло через вишни и тюльпаны, миновало сирень, горюя, рассталось с нею, расщедрилось пионами, грянуло желтыми лилиями, перешло к многоцветным розам и легким, как дуновение, космеям. И наконец, прощальной силой пронзило осеннюю оболочку мечами гладиолусов, дало черед цветам осени — флоксам, георгинам, астрам.

В тиши и покое лето шло под доброй охраной сосен, над цветами, с Максимом и с бабушкой Василисой.

Дожди, облака вперемежку с недолгим солнечным блеском.

Блеск крохотных маслят сквозь влажные травы и хвою.

Бархатистость боровиков на опушках.

Доброта сосен. Доброта песен. Доброта космоса, который улыбается по ночам губами Гагарина и Титова.

Радостная, сияющая доброта Максима, счастливого каждой моей улыбкой.

Несгибаемая доброта бабушки Василисы, что живет рядом с моим сердцем.

Лето было добрым ко мне, поэтому так жаль, что оно позади.

Какой ты будешь, осень?

За стеной рудовых сосен, в их кругу и под их охраной лето было добрым.

Иногда пробивалось извне зло, фальшь, борьба, горечь…

И уходило… Что скажет осень? Не иллюзия ли эта милая тишина?

…Тогда и бабка Василиса тоже иллюзия, потому что она рождена добротой, справедливостью, ясностью… Истинно ли все это?

Если да, то «иллюзия» станет реальнее самой действительности и бабка Василиса заживет среди людей жизнью, вложенной в нее добротой и миром этого лета.

Так искусство не только ищет и отражает истину, оно ее проверяет: есть это все (добро, справедливость, благородство) или нет его.

С утра бусит мокрик-снопогной. Помеженит на часок, посветлеет местами заволока туч, ждешь, вот-вот глянет небо синей прогалиной.

Нет… Снова затянет паморок, начнет дождь накрапом, раскропится сплеча обложной, неперемежный, занудливый.

А розы доверчиво набрали десятки бутонов, больше чем по весне.

Расцветут ли? Если бы солнце! Расцветшие мокры и мелковаты, с припухшими наружными листьями.

Осыпаются мокрые флоксы. Удивительно стойко держатся нежные космеи, и царят неуязвимые георгины и гладиолусы.

Стволы милых сосен потемнели от влаги, меньше в них золотистой песчаной сухости…

Что больше всего я люблю в живописи? — «Омут» Левитана. «Сикстинскую мадонну». Почему?

…«Единство противоположностей» — византийская духовность, высокая самоотверженность и вся прелесть плоти, все жизнелюбие…

В младенце этого «единства» нет, и он сам по себе слабее. Глаза провидца и подвижника на тяжелой шишковатой, сократовской голове.

Если б такие глаза на нежном лице ребенка… Младенец был бы лучше… А вся картина? Может, ей, мадонне, и надо вот такое, не по рукам тяжелое, рожденное на подвиг и муку дитя?

…Та жертва частностью во имя целого, на которую способен гений?..

Сентябрь — летопроводец, ревун, осенник. Сентябрь — бабье лето.

Вдруг разведрило меж дождями, и на горячем солнце заиграли цветы — пышно, ярко.

…Последние летние часы…

Начало осени. Я боюсь этой осени. Лето было добрым, и я боюсь утраты доброты и покоя.

Что ты принесешь нам, глубокая осень?

Два дня назад переломилось лето.

А какое оно было золотое!..

Сразу похолодало. Повеяло в окна студеным севером. Затопили.

Все еще цветут космеи, флоксы, гладиолусы и георгины. Золотые метелки фуксии, белые астры. Десятки бутонов на розах.

А сад уже прощальный, осенний. Одна холодная ночь, и листья винограда уже в окалине. Краснота пробежала сверху донизу. Чуть зажелтел орешник.

Остатние, прощальные, печальные дни — как жаль расставаться с тобою, лето! Какое ты было великолепное, полное солнца, цветов и все пронизанное любовью.

Дожди, туманы, пасмур. А цветы цветут.

Но уже не хочется в сад. Уже приятны горячие батареи, затопленный камин, тепло и сухость в доме.

А за окном клочья тумана. Медно-красные листья винограда, потемневшие от влаги сосны.

Осень…

А на розах, гладиолусах, георгинах еще столько бутонов…

Расцветут ли?

Флоксы поредели, но еще стоят. Еще крупны благостные, нежные космеи. Такая нежная только по божьему особому благоволению может стать стойче, выносливее всех!

Прощальный, печальный сад в дожде и тумане. Хорошо затопить камин. Но как жаль тебя, лето! Какое ты было великолепное, полное солнца, цветов, и все пронизанное любовью.

Кристальный божественный день с зеркальной синевой, с золотом орешника и багрянцем винограда.

Нежные розы, белые расцветшие флоксы, багряные гладиолусы, великолепные обожаемые космеи.

Сажали тюльпаны. Доживу ли? Увижу ли я тебя, весенний сад?

Раскрылся невиданной красотой гладиолус — бело-розовый. Откуда он?

День неповторимой красоты — не лучше ли весенней прелести эта кристально спокойная осень в синеве и золоте?

Блистательным днем ехали золотым лесом на машине по шоссе.

И вдруг совершенный, как ожившая бронза, легкий, округлый, спокойный, перешел шоссе лось.

Как шагал он неторопливо, уверенный, что этот золотой мир — его добрый мир! Как сливались его бронзовые отливы с золотом леса! Как царственно спокоен был он в потоке машин!

Дивный раскрылся гладиолус! Огромный, белый, едва розоватый, с алой серединой. Откуда он взялся? У нас не было такого. Мы назвали его сорт «Наша любовь».

И последняя трогательная прелесть нежнейших роз, что цветут, несмотря на заморозки.

Лес золотого царского великолепия — и лось.

Сава-пчельник пчел провожает…

Утром просыпаюсь, а в памяти царственное золото леса и возникший из него лось.

Первое, что вижу за окном, — багряные, прозрачные на свету листья винограда. Дивная осень. А с полудня дождь.

«…надо иметь ясное представление о том, что из всего этого получится, и надо иметь совесть, такую же абсолютно неизменную, как метр-эталон в Париже, для того, чтобы уберечься от подделки…» (Хемингуэй).

Совесть, если она неподкупна, скажет одно: делай! Не ищи оправдания в равнодушии других, в клевете врагов, в изнурительной болезни, в слабости друзей.

Делай! Украшай землю и жизнь! Сей хлеб, если ты агроном, строй ракеты, если ты ракетчик, борись за большую правду, за добро и справедливость, если ты писатель!

Делай!

И ни в чем не ищи себе оправдания, если делаешь плохо.

Еще горят и белеют гладиолусы. Несколько отважных роз еще силятся раскрыть бутоны. Еще стоят доцветающие флоксы, табаки, космеи… Еще в полную силу цветут георгины.

А над всем этим туман, туман… На столе гладиолус «Наша любовь».

Прощай, лето!

Ушло лето.

А хотелось бы сказать ему:

«Остановись! Ты так прекрасно».

Потемнели от дождя милые мои сосны, все стоят так же они в круговой охране, но вместе с летом отлетает и спокойствие…

Тревоги, тревоги, печали. И боль в сердце…

Снова на пороге болезнь с невозможностью двигаться, действовать. А как много могла бы я, и как я хочу много сделать.

Прохладный, кристально ясный день. Весь в живом золоте берез.

В лесу все переливы желто-багряных тонов. От орешника, жасмина, светлого золота берез до каленого багрянца вишен. Прелестнее всего молодые березки — не потеряли ни одного листа, полнолиственные и насквозь позолота. Это сквозное, трепетное живое золото оттеснило все. Даже сосны, мои неизменно прекрасные великаны как бы отошли в сторону.

В саду листопад… Листья золотые, багровые, багряные, с выгнутыми спинками, шуршащие…

Под ярким теплым солнцем рдеют гладиолусы, доцветают флоксы, царят махровые, полные силы георгины и вовсю цветут нежнейшие космеи.

Кое-где время от времени неторопливый полет отживших листьев.

И всюду — в высоте, в воздухе, на земле — переливы золотых, багряных, рыжих красок.

…Золотой, бронзовый, багряный мир под тихой синевой.

В лесу вспыхнули березовые костры. Всегда березы сливались с зеленью леса, а сейчас вдруг выступили вперед — насквозь золотые, полнолиственные, белоствольные. Сосны, неизменно прекрасные, отступили перед их золотой красотой. Багрянец вишен, желтизна орешника — все меркнет перед их светлым-светлым, новорожденным золотом.

Молодое золото берез. Молодой день, полный бодрой, солнечной свежести, тепла, живительного кислорода.

Вьются, поблескивая в нитях, паутинки. Кружат пчелы, тяжело взлетают коричневые, лакированные божьи коровки.

Ночью вызвездило, а к утру лег первый иней.

В полдень снова почти горячее солнце, и тишь, и синь… а цветов уже нет.

Сразу поникли вчера еще пышные, живые, упругие, а сегодня тряпично-вялые космеи. В нераскрывшихся колосьях гладиолусов появилась мертвенная прозрачность подтаявшего льда. Сразу повяли, одрябли, сникли вчера еще царственные георгины.

За одну холодную ночь сник и отцвел наш сад.

А деревья, побитые морозом, теряют листву… Всюду палые листья. Еще живо сквозное, светлое золото берез, еще жив каленый багрянец вишневой листвы, еще красноваты резные листья рябины. Но все гуще бурый шуршащий ковер под ногами и больше черных ветвей в высоте.

И весь день под ярким и теплым солнцем опадают, летят неторопливо, легко ложатся на землю осенние листья.

Падали сочные, зеленые, без желтизны огромные каштановые листья.

…Лесная опаль…

На столе последние розы — нежно-розовые, словно дремлющие на листе, белая и черно-красная…

В вазах хризантемы, подобно георгинам, гладиолусы, космеи…

Туманит…

На «Мосфильме» нам сказали про наш фильм:[18] «Вы сами не знаете, что вы сделали!»

Воображают, что это интуиция! Я знаю всю азбуку этого от «а» до «я», до твердых и мягких знаков.

Я еще плохо ее использую, но я ее знаю всю, а некоторые режиссеры не в силах отличить «а» от «б», как я не в силах отличить «до» от «ре».

Искусство правды — это искусство сперва анализа, а потом такого синтеза, чтобы в привычном открылось и прекрасное и страшное.

Весь день летят и летят в синеве тихие, золотые листья. Вчерашние заморозки сбили их, не дав им ни побуреть, ни съежиться.

Летят, как большие, плавные птицы, не тронутые желтизной, сочно-зеленые листья каштана.

За день навалило под каштаном целую перину — пышную, зеленую. Все гуще шуршащая опаль под ногами. Все больше обнаженных ветвей.

Солнце. Синева.

Золотой полет — листопад.

Тишина.

«Пал пан на воду, сам не потонул, воды не помутил».

Праздник берез!

День назад еще тонули в багрянце и золоте лесной купины. Сейчас облетели деревья, и среди зелени сосен лишь одни березы полнолиственны и ярко, молодо, светло-золотые. И, освещенные сквозным золотом листвы, необыкновенно белы стволы. Белее снега, белее бумаги, белее белого цвета, белее всего на свете!

Золотые и белостволые разгорелись сигнальными кострами, разметили, украсили сосновую чащу. И как вокруг костров все меркнет, уходит в темь — так померк, отступил вокруг березовых костров весь лес!

Молодое, чистое, дивно светлое золото берез!

Что весна! Весной березы только трогательны. Сейчас царственно прекрасны.

В октябре их царственная юность — северное чудо в лесу!

Как украсили и зажгли лес березы! Зеленые, они сливались с лесом, а сейчас горят среди сосен золотыми кострами, видные далеко, далеко!

И не гаснут, а день ото дня все чище, все ярче их золото, все белее невиданные стволы.

А день такой непередаваемой прелести, что хочется крикнуть: «Не уходи!»

Остановить, запечатлеть хотя бы словами.

Весной не то. Весной влага, тревога, зов. А сейчас — отдых. Сама природа сложила натруженные руки и улыбнулась лицо в лицо.

…Блаженный отдых, золотое успокоенье… Молодое пламя берез.

Редеют березовые листья, проступают ветви и поветья, меняется, буреет цвет. Уже не молодое, густое, дивно светлое золото, а буроватая, томленая позолота.

Лоснятся странно голые ветви.

Нет цветов. Только табак держится, не сдаваясь. Да крупные желтые ромашки не признают заморозков.

А день золот, тих, полон паутинок и чуть слышного журчания осенней опали.

Как пахнет ноябрем!

Птичья стая, закрывшая все небо, кружилась над садом с гомоном и тревогой. Прощалась с нами? Потом постепенно в кружении и гаме сместилась на запад.

Птицы ватажились перед отлетом.

Березы побурели, нет той светлой красы.

Палый лист на земле. Лесная опаль…

Солнце. Поредевшее, побуревшее полистье берез еще оживляет зелень сосен.

Остальные деревья оголены, и лоснятся на солнце нагие поветья.

…В зеленой траве не цветы — лесная опаль…

В длинной вазе на подзеркальнике последняя роза, по-октябрьски золотиста… Гаснущая, блеклого цвета.

Кончилось наше доброе лето.

Началась злая, беспощадная осень.

Надо стерпеть еще одну боль, еще одно разочарование…

…То, чем жили зиму, то, чему… так бесконечно радовались весной, рухнуло. Ничего не осталось, кроме боли.

Неужели милая тетрадка этого светлого лета кончится болью?

Сколько разочарования — и как мужественно Максим переносит. Сегодня ни звука об этом, слушая мои новеллы, говорил о них.

Грустно в тумане под зеленым тусклым небом.

Я боялась осени. Она пришла как раз такая, как я боялась, — жестокая!

День туманный, холодный.

Бурые березы. Темные сосны.

Цветут желтые ромашки.

Расцветают два бутона на розах. Наливается много бутонов.

Страшный душевный спад.

Душевное отупение.

Первая пороша!.. Первый зазимок. «С вечера пороша выпадала хороша…»

Вчера еще огромное соцветие анютиных глазок на влажной, черной земле. А утром за прихваченными сухим морозцем окнами по-зимнему холодно. Розоватое небо и… белый сад…

В саду все запорошило, все выбелило.

Все бело, свежо, принаряжено.

Неторопливо, негусто, красуясь на лету и давая собой полюбоваться, каждая сама по себе, спускаются белые мухи. Первая пороша! Первозимье! Нарядный денек!

Белая падь в воздухе.

Лежачок, первый спорый снежок на земле.

Еще не зима, первый зазимок.

Зима еще только выглянула, покрасовалась, поманила — глядите, какой я бываю красавицей!.. И что-то поет в самом сердце: «Ах, с вечера пороша выпадала хороша».

Рассталась с бабушкой Василисой — «пустила в люди…». И гаснут покой и радость… Отчего это — пойдет по редакции, — и конец радости?

Дивные слова Ленина:

«Обычное представление схватывает различие и противоречие, но не переход от одного к другому, а это самое важное.

…Мыслящий разум (ум) заостривает притупившееся различие различного, простое разнообразие представлений, до существенного различия, до противоположности. Лишь поднятые на вершину противоречия, разнообразия становятся подвижными и живыми по отношению одного к другому, — приобретают ту негативность, которая является внутренней пульсацией самодвижения и жизненности»[19].

Вот и взаправдашняя зима.

Снегопад. День, как гнездышко, весь пуховый, мягкий, свежий.

Серо-белое низкое небо, пушистый непримятый снег на земле, крупные снежные хлопья в воздухе.

Тихо.

Мягко.

Пышно.

Бело.

На ветвях — везде белая оторочка. Ветви елей в пушистых и слипшихся шапках.

Ветви молоденьких сосенок так забило, что из снежных валиков смешно торчат только кончики зеленых иголок.

Липкий снег даже вдоль стволов сосен с юго-восточной стороны.

Весь мир опушен белым. Так свежо и чисто, что после прогулки во рту вкус ключевой воды…

Тот же свежий и пасмурный радостный день.

Та же опока, оторочка всюду на ветвях, на стволах, на заборах.

Необмятое первозимье: еще не принастило пышный снег. Те дни, когда от пороши до наста вольготно зайцам.

И все тот же вкус ключевой воды на губах, во рту, кажется, в самой крови.

…Хорошо.

Снегу много, но нет той пышности — повлажнел, потяжелел. Опокой сваливается с ветвей большими влажными комьями, лишь кое-где остается, как клочья ваты. Тепло — 0 — 1°, а на стволах по всей длине от корня до верхушки узкие белые полосы с юго-западной стороны. Липкий снег плотно набился в надкорья и держится.

В этот день подружились зима и осень — взялись за руки. Тихо шагают рядком.

Совсем осенняя мелкая редкая мжичка в воздухе, осенняя влага, а на земле нетающий снег…

То вдруг засеверит, и посыплются крупные липкие густые хлопья, и весь мир виден сквозь густую белую сетку.

Тонкая, тонкая грань меж зимой и осенью.

В полдень особенно густо повалили крупные хлопья, особенно загустела белая сетка. Но снега на деревьях, заборах не прибавилось — он был снегом в воздухе и таял у земли. На перилах балкона, на подоконниках, на иглах сосен свисали крупные капли, крупно капало с крыш, разбрызгиваясь, как в ливень, и вскоре полуснегопад-полудождь превратился в обыкновенный дождик, и уже не белая, а серая сетка занавесила лес.

1963

Январь — проси льда. Переход зимы.

Году начало — зиме середина. Волки садятся.

Полузимница. Полухлебница. Пополам, да не поровну.

Метель на полузимницу корни подметает.

Вкус ключевой воды. Поющие снега.

Купол черепа голый[20], высокий и совершенный, как архитектурное сооружение, геометрически выверенное, с двумя-тремя пушистыми дрожащими волосками.

Столь же точно прочерченный овальный рисунок век — овальность верхнего века точно отражена в овальности нижнего.

Математически выверенный брак.

— Нет, из вас не выйдет семейства Кюри!..

Розоватая прозрачность, перламутр, а потом остренький носик на желтоватом лице, и ничто, ничто не расскажет о былом очаровании. Никаких следов былой красоты.

Двадцать семь лет. Остренький носик. Полюбит и с остреньким!

На подножке поезда… Свадьбы не будет. Что узнала? Кусок пирога? Время в фотонном полете?.. Поющий снег… Вкус ключевой воды…

Мария Кюри ждала до тридцати лет и дождалась — страсть к науке чудесно сплелась со страстью к мужчине.

Плач Ярославны — письмо матери атомного века к мертвому мужу.

Густо закрыто облаками небо. Розовый и тусклый молочный свет. Безветрие и густой снегопад.

Снежные хлопья падают густо и прямо, без игры, медленно, вяло, покорно.

Смирение, усталость, печаль…

После снегопада вдруг безоблачное, эмалевое голубое небо над нетронутой белизной.

Воздушная пышность снегов. Еще не принастило, не умяло, не подточило, еще каждая снежинка лежит легко, почти на весу, еще каждая живет сама по себе и ждет лишь, чтобы заиграть с близким и ярким солнцем.

И снега так воздушно легки, что их не назовешь сугробами.

Снега искрятся, блестки разбегаются при каждом повороте головы.

И при каждом повороте головы то одна, то другая снежинка играет со взглядом, искрятся и разбегаются блестки.

Черные ветви деревьев густо и сильно оторочены белым, и белая оторочка повторяет все изгибы черного пышней и объемней самих ветвей.

На перилах лестниц — вторые, более высокие, отграненные пышные перила, молочно просвечивающие на ярком солнце.

На столбах забора белые нахлобучки, высокие, как боярские шапки, и на зубцах по всему забору вторые белые зубцы.

На соседней крутой и белой крыше четкие, синеватые от солнца тени деревьев ярки, как на экране.

Сверкание солнца. Голубизна. Воздушная пышность снегов. И белая пышность оторочек на всем.

Нарядный — «подарочный» — денек.

В такие дни зорнить пряжу!

Неповторимость любого дня — как радостно видеть ее.

Нынче — опаловое утро!

Синее небо на юго-востоке подернуто такой тонкой облачной пеленой, что свет, смягчаясь, свободно льется сквозь нее, и вся она светится опаловым светом.

Солнечный диск на ней ярок, но расплывчат. Слиток расплавленного светлого золота.

И медленно падают в опаловом свете крупные и редкие снежинки.

Какова основная задача современной литературы?

Эта мысль владеет мной, и я нахожу много способов для доказательства одной и той же теоремы, для одного и того же ответа много формулировок.

Вот одна из них.

Ребенку достаточно сказки о злой бабе-яге и добром мальчике с пальчике.

Ребенок растет, становится школьником, и ему уже мало бабы-яги и мальчика с пальчика…

С ним надо говорить на конкретном языке его еще маленькой, но уже сложной жизни.

Он превращается во взрослого человека, живет в наше сложное, порой парадоксальное время, и не сказка, лишь разговор, основанный на глубоком и правдивом анализе наших дней, интересен и полезен ему.

Чем взрослее человечество, чем сложней жизнь, тем больше роль глубокого, острого, правдивого исследования в работе писателя.

А вот и вторая формулировка этой же мысли.

Как ни парадоксально, но именно наша глубокая вера в совершенство нашего советского строя способствовала такому его несовершенству, как культ личности.

У некоторых из нас мечты заменяли цель, иллюзия заслоняла действительность, воображение заменяло острый анализ и точный расчет. Наука о строении социализма иногда подменялась утопией.

Огромную роль сыграло смелое решение партии разоблачить перед всем миром культ личности.

По-моему, важны в этом решении не только реабилитация невинно осужденных, но отказ от элементов иллюзий, обмана, умолчания, утопии.

К строго научному построению коммунизма, основанному на глубоком познании его противоречивых движущих сил.

Нет движения без противоречий, но, познавая их, наше общество может управлять ими.

И снова я прихожу к тому же выводу — к огромной роли исследования жизни для писателя наших дней.

Вот уже шестой год тема ареста не сходит со страниц советской печати. Это большая тема, она будет еще многие годы, я сама с горечью и болью писала об этом шесть лет назад.

И все же сегодня, повторенная без углубления и нового раскрытия, она уже кажется мне топтанием на месте. Меня всегда влечет «передний край», а это уже тема вчерашнего дня.

Есть сегодняшний день с его огромными достижениями и большими трудностями, во многом связанными с тем, что упорно внедрялось в души людей и что не так просто изжить.

Душевный опыт писателя, приобретенный за эти годы, не только в том, чтобы поднять и раскрыть всю боль противозаконностей, связанных с культом личности. Душевный опыт писателя прежде всего в том, чтобы впредь не обмануться, не ошибиться, не быть обманутым, не обмануть, не умолчать, — в том, чтобы уничтожить почву, на которой мог возникнуть культ личности или явления, ему подобные.

Вот почему литература, трактующая отвлеченно, «вообще» о плохом и хорошем (о бабе-яге и мальчике с пальчике), вообще о любви, вообще о справедливости, кажется мне «мальчиковой», «подростковой».

Вот почему мне думается, что сейчас, как никогда, нужна литература зрелого мужества, литература глубокого социального исследования. Я думаю, нужна бальзаковская сила в остроте социального исследования, проводимого через анализ человеческих душ.

В бальзаковских традициях работали многие русские классики, в его традициях работают и многие прогрессивные писатели Франции. К сожалению, я мало знаю французскую литературу. Но такие, хорошо известные и мне, и миллионам советских читателей книги, как романы Л. Арагона и цикл «Нейлоновый век» Эльзы Триоле, написаны со стремлением к широким социальным обобщениям.

Я знаю, что, несмотря на то, что со времени разоблачения культа личности прошли годы, до сих пор есть, находятся противники этого смелого шага.

Такие люди считают, что если уж нельзя повернуть историю вспять и вернуть разоблачение обратно, то необходимо хотя бы умолчать о нем.

Я не раз спрашивала себя: кто эти люди и чем продиктованы их стремления?

Иногда это мечтатели, слабые души, которым жаль своих привычных иллюзий.

Иногда это трусливые души, которых пугает смелость сделанного шага.

Иногда это чиновники, которые удобно устроились еще в те годы и которым перестройка грозит потерей удобств, тревогами.

Чаще всего это люди, которым потребность умалчивать, скрывать, недоговаривать, носить удобные розовые очки вошла в плоть и в кровь…

Весь день перемены — то крупно, слитно валит снег, метельно кружась, то разъяснивает.

На исходе март, а еще ни капели, ни проталины.

Лишь на южной стороне сугробов местами ледяная корочка.

Ветер.

Вчера составляли план садовых работ. В небогатом, но ярком цветении азалия.

Ветви орешника в вазах еще не лиственеют.

Снегопад, метель.

Крупные и влажные хлопья мечутся под ветром.

Не снегопад — снеговал!!!

Густо падают белые хлопья, крупные, тяжелые, вихрятся на лету.

Стоит перестать снеговалу, и начинают под ветром осыпаться тяжелые снежные шапки с ветвей и крыши. Осыпаются непрерывно — то хлопьями, то густой россыпью, то снежной пылью. И все еще ветви, поветья в белых шапках и в оторочке.

Белизна. Белизна…

Весь день сад за окном — будто за густым марлевым пологом. Пышны сугробы.

В полдень, впервые за много дней, чуть проглянуло солнце. И вместе со снежной опалью за окном первая капель с сосульками.

Ветер. И снег, снег, снег…

День капели.

Первый день густой, сильной капели. С крыш даже не каплет, а течет, как в дождь, — почти непрерывные тонкие струйки за окном — так рыхл снег, так силен внезапный прогрев.

Как бесконечно радостен Максим, облегчая мои мучения, счастлив каждой моей улыбкой, каждым улучшенным биением сердца, как терпелив и кроток к моим больным капризам, и весь светится, когда я зажгусь замыслом, созревшим в его чистом мозгу, или хотя бы одобрю этот замысел!

Вспоминая годы, прожитые с ним, одно повторяю: есть божественное в сердце человека!

Я гублю его — он живет в непрестанном трепете за меня, в ежедневной томительной гонке за врачами, лекарствами, кислородными баллонами, уколами. И нет у него спокойного дня. Но когда я говорю ему, что надо хоть ненадолго разъехаться, чтобы он отдохнул от меня в Дубне, где его работа, его тема, в Москве, в Сочи, где угодно, чтобы он хоть немного отдышался от этой страшной больничной, многолетней атмосферы, он стоит у кровати и твердит: «Ни на день, ни на полдня… Только рядом…»

У меня часто не хватает сил скрыть боль, сдержать болезненную раздражительность, быть терпеливой и терпимой. Моему единственному любимому и единственной радости моей, мужу моему, я так мало могу дать! Как ни страшен, ни сложен мир, но человек бывает человеком, и тогда он бог.

Вчера отцвели вишни. В цвету яблони, тюльпаны, нарциссы. Темный ирис, сирень и желтые лилии. И маки-пальмочки. Пионы по пояс — бутоны с пуговицу.

Крошечный бутон на моей любимой черной розе Гадлей. В бутонах парковые розы.

Вчера сажали космею, резеду и четвертую очередь табака.

Сентябрьский холод в июле. Небо в тучках. Мокрые, темные сосны. Ветер. Морось… Холод.

Пионы, что так пышно зацветали, — как мокрые курицы.

Подгнивают розы, такие прелестные… Жасмин держится.

Последняя желтая лилия сомкнула лепестки…

Первые бутоны на космее и маленьких георгинах.

Еще цветет красная парковая роза. Белая погнила в бутонах.

Черный день.

Я снова еду в больницу.

А в саду… Какая радость и сколько счастья в саду! Еще цветут (хотя и на исходе) пионы. Безумной красоты розарий.

Последние алые парковые розы. Жасмин. Первая космея. Начало табаков.

Осенний сад чуть пасмурит. В цвету флоксы и георгины, роскошные большие георгины, небывалые гладиолусы.

Цветут несколько роз.

Плохая космея.

Гладиолусо-георгиновый сад роскошен.

Лето прошло…

Знойное, прекрасное, полноцветное и… такое горькое.

Больница, больница… Больница.

Страданья. Боль.

Если бы не доброта Максима — лучше б смерть. Держусь его заботой и любовью.

Змеи уходят на зиму. Остаются гуси. Чтобы все они унесли мое горе.

Лето такое долгожданное, такое желанное и такое жестокое позади.

Впереди страшная серая осень и длинная зима, о которой думаю с ужасом.

Кончился блистательный сентябрь, с летним теплом, с голубизной неба и яркой синевой реки, с блеском пролетающих паутинок, хвоинок, с первой краснотой винограда, с первой прозолотью листьев, такой нежной, что она возникает из зелени, и явственно родство зеленого и золотого.

Буйно цвели георгины с дерево ростом, и всех дивили сказочные гладиолусы.

Дождь.

Но еще много георгинов и еще в цвету гладиолусы.

Явственно рыжеет мокрый лес.

Октябрь!

В саду все переливы красно-желтых тонов. Дивный багрянец винограда!

Окалина орешника, нежная желтизна берез.

Вчера еще был солнечный день, прелестный.

Посадили тюльпаны.

Виноград, поднявшись по стволам сосен высоко, высоко, багрян и царит над садом.

Последние розы.

Маленькие тугие бутоны.

Густо цветут лишь маленькие, морщинистые. Цветут гладиолусы.

Еще есть нерасцветшие колосья. В цвету георгины.

День весь в переливах от зелени к золоту и багрянцу.

Туман. Вчера еще день кристально ясный, а сегодня с утра густой туман и осенний холодок — плюс 3°.

Отгорел, вянет, никнет виноград.

В лесу уже не зелень с золотой подпалиной, а переливы буро-рыжих тонов с остатками зеленой купины.

Только темная зелень сосен…

Еще зелен каштан.

Листья парковых роз наполовину зелены, наполовину чисто-желтого цвета. Побурел орешник, буреет вишня и яблоня. Еще чисто-зелена сирень.

А в розарии зеленая сильная листва и полно бутонов. Роскошно (как никогда) цветут гладиолусы и георгины.

Беда — лезут нарциссы!

Зелены только сосны, сирень да жасмин.

Облетают бурый орешник и багряные листья винограда, рябина цвета темной окалины, золотые березы, бурые вишни и яблони.

Березы дивного светлого золота.

Еще цветут белые и алые гладиолусы, георгины, космея. Пасмурно, тихо, прохладно. Все сухумские розы — в бутонах. Много бутонов в розарии.

Все еще стоят флоксы — слабые, редкие, но все еще стоят.

Бурый лес под пасмурным небом. Ветер.

До 1/IV 64 года — до весны — 5¹/₂ месяцев.

Всего 5¹/₂… Как мало… Но это целая зима! И как это бесконечно много!

Прошагаю ли я эти 5¹/₂? Дошагаю ли до нарциссов, тюльпанов, сирени, которые с осени так заботливо и старательно готовила к весне?

Облетел виноград, буреют деревья, и все ярче светлое золото берез.

Но все же нет того, как в год «березовых костров», когда все деревья облетели и одни березы почему-то были полнолиственны и долго одни горели кострами, царили над темной зеленью леса…

Максим ведет меня от цветка к цветку, от месяца к месяцу. (Кислород, уколы, вливания, диета, покой, и масса радости, и ласка, которые помогают мне выносить страдания нескончаемые.) Дойду ли я, держась за его милую руку, еще до одной весны?

Вот и похолодало.

Впервые ночью 0 — 2°, и с неба крупа — снег не снег, а что-то белое, тающее на лету.

А утром дождь…

Вчера вырыли гладиолусы, сегодня — георгины.

Бурый, сильно поредевший сад.

Печаль.

Лето, такое долгожданное, было горьким… Такое прекрасное, было мучительным.

Больница, больница, мученья всякие.

Жива только мужеством, добротой, светом Максима.

Что делать? Как поступить?..