«…и вольностью жалую»

ГЛАВА 8 ХУДОЕ ВИДЕЛИ — ХОРОШЕЕ УВИДИМ

Вторая карательная экспедиция, организованная Екатериной после поражения генерала Кара, была задумана как серьезная военная операция, соответствующая крупным масштабам крестьянской войны. В распоряжении главнокомандующего правительственными войсками А. И. Бибикова было более пяти тысяч регулярных солдат с артиллерией, сибирский корпус генерала Де-Колонга, двухтысячный корпус генерала Фреймана, полутысячный отряд донских казаков, все местные гарнизоны, а также многотысячные легионы и конные отряды дворянского ополчения — московского, симбирского, пензенского и в первую очередь — казанского. Казань стала центром формирования и объединения всех анти-пугачевских сил.

Почему именно Казань, а не Самара, которая расположена много ближе к Оренбургу? Да потому, что Казань прикрывала дорогу на Москву. А российская императрица и ее генералы куда сильнее, чем Берды, боялись зарубинской Чесноковки. Отсюда, от Уфы, Иван Зарубин успешно распространял свое влияние на север и на запад, дотянулся до Самары и угрожал Москве. Поэтому Бибиков, собирая войска в единый кулак, направлял их таким образом, чтобы они при подготовке решающего наступления на Главную пугачевскую армию одновременно очищали от повстанцев районы Башкирии, Прикамья и Урала.

Изгнанием из Самары Ильи Арапова 30 декабря 1773 года майор Муффель фактически начал действия второй карательной экспедиции против пугачевцев. Это наступление правительственных войск вскоре стало повсеместным. Полковник Бибиков, сын главнокомандующего, занял города Заинек, Мензелинск и Нагайбак, генерал Де-Колонг 13 января вошел в Челябинск, секунд-майор Гагрин 25 января разбил Салавата Юлаева под Кунгуром и двинулся на Красноуфимск. Повстанцы повсюду мужественно сопротивлялись, многие города, села, заводы переходили из рук в руки, однако к началу февраля, как раз в то время, когда Пугачев приезжал в Берду после первого неудачного взрыва в Яике, каратели значительно потеснили восставших, и территория, запятая пугачевцами, сократилась. Правительственные войска продолжали медленно, но неотвратимо сжимать кольцо вокруг Уфы и Оренбурга.

Екатерина II лично следила за действиями на внутрироссийском фронте. Бибикову она предоставила неограниченные полномочия. Она не жалела средств для скорейшего усмирения «бунта» и даже назвала себя «казанской помещицей», изъявив при этом монаршее благоволение передать весь доход, идущий из Казанской губернии, местному дворянству, лишь бы употребили его на борьбу с Пугачевым. Самого же Бибикова она непрерывно подгоняла, приказывая «прежде весны окончить дурные, поносные сии хлопоты». А в письме от 16 февраля 1774 года требовала грубо и развязно: «Ну, барин, не скажи, что войск у тебя недовольно, кажется, всем снабден. Пора кончить…»

Решающий удар по зарубинской армии в Чесноковке должен был нанести подполковник Михельсон. А к Оренбургу Бибиков направил объединенные силы, командовать которыми назначил князя П. М. Голицына. Голицын вышел из Казани и, с трудом преодолевая глубокие снега, двинулся к югу. В Бугульме он встретился с Фрейманом, 26 февраля они вместе достигли Бугуруслана. С правой стороны от них находился со своим корпусом генерал Мансуров, выбивший Илью Арапова из Бузулука. Повстанческие отряды, отступившие с Араповым к югу от Бузулука, сосредоточились в Сорочинской крепости и в деревне Пронкино. Сюда и нацелил все подчиненные ему правительственные войска князь Голицын.

Емельян мигом спознал, сколь серьезно дело. Да и коноводы в Берде поняли, что все оборачивается нешутейно. Теперь стало видно, что без него коллегия уклонялась от подмоги отрядам в других местах. Попусту тщились дальние командиры вымолить у Берды людей или пушки для военных нужд, а ежели кто из них самолично наезжал, все одно мало чего добивался. Ульянову, которого прислал Зарубин, яицкие правители ссудили лишь четыре пуда пороха. Торнова же вовсе отпустили ни с чем, а для ублажения окрестили — за усердие! — атаманом и вроде в насмешку предписали собирать людей для Главной армии. И от Давыдова, что прибыл с Бугуруслана, отмахнулись.

Вот и потеряны многие города, потому что не об общем благе пеклись казаки, а о себе да об Яике.

Когда же объявил Емельян про женитьбу, собрав ближайших сподвижников, то заметил, как неравно приняли они эту весть. Отнюдь не все возрадовались. Творогов с Чумаковым да Митька Лысов переглянулись довольные, старик же Витошнов и Яким Давилин, да и Кинзя Арсланов с Подуровым, Горшков с Мясниковым, глаза в землю уставя, ничего не ответили. «Чем же вы так оскорбились? — подумал Емельян обеспокоенно. — Мне ведь старики в Яике присоветовали».

Тогда Шигаев, впереди прочих стоящий, поклонился, поздравил государя с супругой и приказал принести всем вина.

Пугачев встал с трона, поднял до краев наполненную чашу.

— Велите о том всем огласить! — сказал он и выпил до дна, потом взял медных денег и пошел на улицу — кидать их народу.

Но в душевной смуте пребывал он, приметя, что не умножилось, а, напротив, истребляется в толпе усердие к его особе. Никто ему мыслей своих из страху не сообщал, однако ж из некоторых движений и разговоров заключил он, что недовольны и ропщут многие втайне: дескать, для чего он, государь, дела не окончив, то бишь престола не получив, женился?..

Из показаний секретаря Военной коллегии илецкого казака Максима Горшкова при допросе 8 мая 1774 года:

«…Я и мыслил тогда о нем иначе, нежели прежде, потому что прямому царю на простой казачьей девке жениться казалось мне неприлично…

…На масленице ж, пришел ко мне в квартиру, самозванной толпы сотник, яицкий казак Тимофей Мясников и будучи несколько пьян, зазвал меня к себе в квартиру, где потчевал пивом, и как тут с ним понапились, а он уже и гораздо сделался пьян, тогда зашла у нас, не упомню к чему, речь об атамане Овчинникове. Мясников зачал его бранить, сказывая: «Смотри-де, пожалуй, — прежде сего Овчинникова и чорт не знал, а ныне в какую большую милость вошел к государю и сделался над нами командиром, так что и слова уже не даст нам выговорить, и ни за что нас не почитает. А вить-де мы государя-то нашли, и мы его возвели, а в те поры едаких Овчинниковых и в глазах не было; а ныне-де он, то есть самозванец, изволит жаловать больше его и других, подобных ему, не знаемо за что, а нас оставляет…»

Запоздало, да все же устроил Емельян смотр Главной армии: стал проверять артиллерию и припасы к ней, поехал и в Каргалу, прихватив с собой пушечного командира Чумакова и других полковников. Так вот ни у Чумакова, ни у других рвения не приметил. А Митька Лысов особливо распоясался. Винище лакал безостановочно и царя-батюшку панибратски уговаривал к чарке приладиться.

— А ну, хватит! — не выдержал однажды Емельян. — Доколе будешь бражничать?

Лысов, кривляясь, подмигнул:

— За твою же государыню Устинью Петровну здравица. А чью здравицу пьем, того и чествуем.

— Окаянствуешь, змей? — повысил голос Емельян. Яицкие поспешили увести Лысова, а «императора» принялись успокаивать: дескать, хлебнул Митька лишнего, образумится…

Из показаний пензенского крестьянина Алексея Зверева при допросе в ноябре 1774 года:

«При Пугачеве ближние наперсники, никого не пуская, производят советы, а секретов их прочим слышать не можно, И все, кроме яицких, удалены и в страхе находятся. Напротив того яицкие дерзновенны и вольны, По малым прицепкам бьют, а в случае и колют, — старается каждый им угодить, чтоб не прогневать, И так не только чернь, но и хороших людей, да и всех военных имея для дела, а содержали в презрении».

Они уже выезжали из Каргалы, и Емельян вскочил в седло, когда из окружившей их толпы вырвался старик в рваном бешмете, стянул с головы треух, кувыркнулся перед самым конем «царя» на колени:

— Дай слово молвить, надежа-государь!

Его хотели оттащить гвардионцы-охранители, но Емельян дал знак не трогать: «Пущай сказывает». Старик начал жаловаться. Была в их деревне казачья команда, привел ее полковник Лысов и учинил всем жителям полный разор, убивал, вешал, грабил людей невинных всякого звания и сажал крестьян в ледяную воду на морозе. Старик-то едва утек, спасся бегом, вот и приносит теперь от имени сельчан всемилостивейшему жалобу. Пугачев не дослушал до конца, все понял, гневный, обернулся к Лысову и другим полковникам, что скучились верхами позади:

— Правда ль то?

Лысов побелел, ничего не ответил, и все молчали. Емельян стеганул коня, подъехал к Лысовой команде, велел казакам как на духу признаваться, садил или не садил их полковник людей при морозе в ледяную воду. И выведал истину.

Снова в сердцах стеганул коня и поскакал, не оглядываясь, зная, что лучше в эту минуту уйти от греха подальше, остыть малость… А когда были уже в чистом поле, сам Митька Лысов догнал «царя» и, сбочь него держась, заговорил. Однако не то чтоб прощения испрашивал, а вроде еще с игривостью, себя защищая:

— Ну шо, государь, за беда такая — не казаки ж они…

Пугачев резко осадил коня, аж снег из-под копыт.

— Люди они!

Лысов захихикал, гарцуя:

— Такие же люди, как ты — царь…

— Что? Да я тебя!.. — Пугачев замахнулся.

И тут случилось неожидаемое: другие казаки, что остановились поодаль, не успели ахнуть, как Митька пришпорил коня и наехал на «государя», наведя на него копье. От сильного удара Пугачев вылетел из седла на землю — шашка на снегу, кафтан на плече прорванный, был бы и ранен, да спасла железная кольчуга, которую всегда носил под платьем. Вскочил Емельян сразу на ноги, лицо страшное, дрожит весь, волосы растрепались, кулаки сжал:

— Хватайте злодея!

Лысова обезоружили, скрутили.

Пугачев снова вспрыгнул в седло и, ни слова больше не говоря, помчался вперед. А в Берде, едва вошел в избу, приказал кликнуть писарей и велел Швановичу сочинять указ-приговор:

— «Божиею милостью мы, Петр Третий, император, самодержец всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем во всенародное известие… Ныне, усмотря чрезвычайно оказанную от казака Дмитрия Лысова несносную высокообладающей особе нашей поносную обиду, за которую по всем правам и узаконениям подверг он себя публичной и поносной смертной казни…»

Прослыша о том, вбежали взбулгаченные Шигаев, Творогов, Чумаков. Начали умолять простить глупого ослушника, согласного нижайше пасть в раскаянии. Но Цмельян был неколебим.

— «На что б смотря, каждый не отважился, чтоб пас понесть, и всегда возмог признавать и почитать нас за действительного и природного своего чадолюбивого монарха…»

Шванович поставил под указом нерусские буквы «Peter» и дату: «Марта 3 дня 1774 года». Емельян положил бумагу на столе перед собой, прикрыл ладонью, будто припечатал.

— Пощади, пресветлейший, державный, — вконец уж уничижительно зазвучал голос Шигаева. — Казак ведь он наш добрый, спьяну ополоумел, сам кается…

— Нет! — Емельян еще раз припечатал бумагу ладонью. — Не будет ныне по-вашему!

Не за свою персону мстил он сейчас, хотя и отписал. так в указе для верности подданным. На самом же деле изливал всю свою злость-досаду, на яицких накопленную, — за худую их службу неверную, за хитрость с женитьбою учиненную, за помышление ставить себя превыше других людей российских.

— Нет такового закона простой народ заби-жать! — сказал он. — И грабительства безвинных людей я не терплю, вам сие ведомо. — Он встал. — Объявить казнь всенародно.

— Никак не можно, — испугался Шигаев. — Войско заропщет.

Емельян помолчал.

— Ладно! Казнить без огласки.

Ночью Лысов был повешен.

А рано утром Емельян сел в седло, вооруженный, готовый к бою с Голицыным, про которого этой же ночью стало известно, что приблизился он к деревне Пронкиной. Пугачев выехал вместе с Овчинниковым навстречу князю, взяв тысячу конников при десяти пушках на полозьях, и за два дня по большому снегу в сильный буран добрался до Сорочинской. Свидевшись там с Араповым, к вечеру пошел дальше. Буран разгулялся пуще прежнего, ни зги было не видно, но Емельян упорно пробирался сквозь снежную мглу. И, одолев за шесть часов ночного похода 37 верст изнурительного пути, с ходу напал на спящих, ничего не ведавших императрицыных солдат. В коротком бою, сняв караулы, ворвались пугачевские конники в деревню, убили правительственного командира, отвоевали пушки. Но вскоре выяснилось, что была это только головная голицынская часть, а с тыла ударила другая, и Емельян отступил. Оставив Овчинникова с войском в Сорочинской, помчался обратно в Берду с тем, чтобы поднять для отпора неприятеля всю Главную армию.

При каждом шаге теперь все более убеждался он, как невосполнимо упущено время, которое мог бы он употребить с пользой на военное снаряжение своей толпы! А теперь уже было поздно, да, поздно, ибо оставались считанные дни до решительной битвы с грозным врагом, который неудержимо двигался на Берду.

Но на Берду ли? Пугачев не знал точно. А может, Голицын свернет к Яику? Поэтому, оставляя Овчинникова в Сорочинке, Емельян повелел не вступать в бой, а убираться со всей двухтысячной силой в Илецкую крепость. И сам тоже, забрав в Берде тьму-тьмущую людей и 20 орудий, выступил в сторону Илецкого городка. Но, проходя мимо Татищевой крепости, решил встретить Голицына именно здесь.

С того памятного сентябрьского дня, когда повстанцы одержали самую первую крупную свою победу у этой крепости, стояла она сожженная, разоренная и брошенная. И вот теперь, полгода спустя снова придя сюда, принялись остервенело налаживать ее. Перво-наперво приказал Емельян мастерить стены из снега, так как никакой огорожи не было, и, накидав вокруг изрядные сугробы, облили водой, а на тех замерзших возвышениях ставили пушки. Емельян собственнолично проверял каждую такую ледовую батарею. Он измерил, на сколько саженей от пушек удалены разные места в степи перед крепостью, а потом обозначил те места колышками, как пределы, до которых канониры должны метать ядра. Приставлены же к пушкам были люди знающие, солдаты пленные.

Из показаний Ивана Почиталина при допросе 8 мая 1774 года:

«А лучше всех знал правило, как в порядке артиллерию содержать, сам Пугачев».

Из показаний Максима Шигаева при допросе в Секретной комиссии:

«По неустрашимости своей он всегда был напереди и подавал собою пример прочим. Так же знал он правильно, как палить из пушек, из других орудий и указывал всегда сам канонерам».

20 марта лазутчики донесли, что Голицын со своим войском уже рядом. Емельян созвал военный совет и объявил, как он решил встретить врага. Он приказал строго-настрого без его ведома никому из пушек не налить и никакого шума не поднимать, а наоборот, вобраться всем за снежный вал внутрь крепости и схорониться без малейшего звука. Это было мудрено сделать — под началом Емельяна оказалось здесь около десяти тысяч человек — казаков и крестьян, и нерусских народностей, да еще с лошадьми.

22 марта утром у крепости появились передовые отряды голицынского войска. Татищева стояла безмолвная, будто вымершая. Голицын послал в разведку трех верховых казаков. Тогда Пугачев, Арапов и Овчинников, стоящие у ворот, выслали подговоренную ими казачку-жительницу, чтоб сказала, будто в крепости никого нет. Пугачев рассчитывал, что, проведав о том, Голицын двинет войско уже без опаски, а они сомнут его. Но казаки, поговорив с женщиной, поехали дальше, прямо в ворота, и, приметя, что крепость забита народом, повернули назад. Пугачев, Овчинников да Арапов кинулись к ним и одного свалили с лошади. Двое все-таки ускакали прочь.

Упавший раненый сообщил, что армия у князя сильная — пять тысяч пехоты и артиллерия семьдесят пушек. А он уже двинул ту армию, начал палить по крепости.

Емельян, как и решили на совете, стрелять пока не велел, чтоб «наждать на себя» врага, не теряя напрасно ядер.

В напряженном ожидании замерли Емельяновы полки. Неотвратимо близилась минута боя, когда сила столкнется с силой. Нельзя уклониться, нельзя уйти. Осталось одно из двух — либо одолеть, либо пропасть. Кто же осилит?..

Это было крупнейшее сражение за всю историю пугачевского восстания. Оно продолжалось непрерывно несколько часов, ожесточенное и кровавое.

Пугачев открыл артиллерийский огонь, однако, по его собственному признанию, Голицын завел войско в лощину, и пушки ему мало вредили. Тем не менее свыше трех часов длилась яростная орудийная дуэль. Потом Голицын предпринял штурм. Он разделил нападающих на две колонны и приказал генералу Фрейману идти на приступ с той стороны крепости, где она была слабее всего оснащена артиллерией. Пугачев молниеносно переставил батареи. Солдаты Фреймана бросились на оледенелый вал. Пугачев ответил контрнаступлением. Его конница, вынесшись из крепости, вступила в бой с правительственными войсками. Сам Пугачев на коне был впереди. Бились с переменным успехом. Но в один из самых острых моментов полковник Ю. Бибиков послал егерей на лыжах по глубокому снегу занять выгодные высоты.

Лыжники ударили повстанцам во фланг. Это решило исход баталии — пугачевская конница дрогнула. Голицынские войска вошли в крепость.

Под натиском хорошо вооруженных солдат регулярной армии повстанцы стали отступать. В крепости пало более тысячи человек. От крови взбух полноводный в марте Яик. Трупы валялись на протяжении всех двадцати верст на дорогах, по которым каратели преследовали бежавших повстанцев.

Так через полгода после своей первой победы у этой крепости Пугачев здесь же потерпел и первое свое жестокое поражение — потерял фактически все свое войско: более двух тысяч убитыми, свыше пяти тысяч ранеными и пленными, все 36 орудий.

Служебным рапортом А. И. Бибикова удостоверено, что правительственные войска потеряли 635 человек и 22 орудия.

Князь П. М. Голицын — генералу А. И. Бибикову:

«Дело столь важно было, что я не ожидал такой дерзости и распоряжения в таковых непросвещенных людях в военном ремесле, как есть сии побежденные бунтовщики».

А. И. Бибиков — московскому генерал-губернатору князю Волконскому, 26 марта 1774 года:

«…Преодолев все трудности, одержали 22-го марта при крепости Татищевой, в 52-х верстах от Оренбурга совершенную и полную победу над самим самозванцем. Сей злодей имел сонмище свое в 9 тысяч изменников, которое по шестичасовом огне разбито — и крепость взята с 36-ю большими орудиями. На месте побито изменников около 2000. Положено 3000 с лишком, в том числе более 600 яицких воров казаков… Неизвестно еще, жив ли сам злодей или нет».

А. И. Бибиков — жене из Казани, 26 марта 1774 года:

«…То-то жернов с сердца свалился. Сегодня войдут мои в Оренбург. А сколько седых волос прибавилось в бороде, то бог видит. А на голове плешь еще более стала».

Фанфарным громом победы над Пугачевым российское правительство поторопилось оглушить весь мир. Коллегия иностранных дел составляла специальные статьи для заграничных газет. Послы европейских держав информировали свои правительства. Екатерина II лично писала французскому писателю Мельхиору Гримму:

«Оренбург освобожден, и по моему предсказанию этот фарс кончится ударами и виселицами».

Про удары и виселицы царица могла говорить с уверенностью: уж она-то прекрасно знала, какую серию жестоких репрессий обрушила на участников пугачевского движения ее правительственная машина.

26 марта, в день, когда Голицын вступил в Оренбург, подполковник Михельсон под Уфой наголову разбил армию Зарубина. Сам Зарубин был схвачен вместе с Ульяновым и посажен в тюрьму. Несколько ранее Гагрин нанес серьезное поражение Белобородову на Урале. Белобородов отступил, но район восстания был фактически ликвидирован. Тюрьмы Уфы, Оренбурга, Казани и других городов были переполнены. Вереницы пленных и арестованных тянулись по непролазным из-за весенней распутицы дорогам. Допросы «с пристрастием» не прекращались ни днем ни ночью в подвалах секретных комиссий. Публичные казни, наказания кнутом, вырывание ноздрей и клеймение производились для устрашения обывателей повсеместно.

Дворянство ликовало. Поздравления Екатерине в Петербург поступали со всех губерний. В ответ императрица щедро раздавала награды усмирителям: Бибиков был повышен в чине, Голицын получил поместье, генералы Фрейман и Мансуров ордена. Но в суетной радости по поводу победы над Пугачевым сквозила невысказанная тревога всех крепостников. Желанного покоя для них в стране не было. И полного смирения черни добиться не удалось. Да и где сам-то Пугачев? Недаром генерал Бибиков заканчивал свое письмо к Волконскому такой беспокоящей его сердце фразой: «Неизвестно еще, жив ли сам злодей или нет…»

Когда под Татищевой царские войска стали брать верх, Овчинников сказал Пугачеву:

— Уезжай, батюшка, чтоб тебя не захватили, дорога еще свободна, войсками не занята…

Емельян огляделся:

— Хорошо, я поеду. Но и вы смотрите, коль можно стоять — стойте, а горячо будут войска приступать, так и вы бегите, чтоб не попасться.

И, взяв с собой Почиталина да еще ближайших способников, выбрался из гущи баталии, поскакал прочь. Его заметили голицынские конники — Чугуевские казаки, погнались и преследовали версты три, но отстали. Поздно вечером он сам-пят примчался в Берду, взбудораженный боем, погоней и мыслями о понесенных потерях. Созвав главных советников — Шигаева, Витошнова, Чумакова, Творогова, Арсланова, Подурова, — объявил им о разбитой армии под Татищевой. Все сделались пасмурные. Тогда Емельян сказал:

— Ничего, детушки, когда нам в здешнем краю не удастся, пойдем прямо в Петербург.

И велел подать всем по чарке вина для взбодрения.

Но куда же идти? Петербург Петербургом, а до-прежь надо бы отдалиться от Голицына.

— Двинемся к Яику, — начали снова уговаривать яицкие.

— Нет, государь, — сказал Арсланов. — Лучше поехали к нам в Башкирию.

Как ни решай, только сейчас-то свободный путь из Берды один — через Каргалу да Сакмару. И главное — уйти поскорее.

Пугачев приказал, не мешкая, сниматься. Зашевелился лагерь, загудел в сборах, казаки и калмыки снаряжали коней, громоздили в кибитки и на сани поклажу. Для подъема духа Емельян велел раздать всем вина, и выкатили бочки, да больно разошлись в гульбе некоторые, и тут же велел «государь» прекратить празднество; разбили остатние полные бочки, и полилось вино прямо по улицам, перемешиваясь с мутной и холодной мартовской снежницей.

Сам Пугачев тем временем сколачивал пятитысячный отряд из доброконных казаков и расставлял караулы по дороге к Оренбургу, чтоб удержать переметчиков, — застрашились иные из яицких, к перебежке склонялись… А Шигаева послал на Высокую гору — посмотреть, не идут ли голицынские войска из Чернореченской…

Из показаний Максима Шигаева в Секретной комиссии Яицкого войска 8 мая 1774 года:

«А как он, Шигаев, туда, на Высокую гору, по-ехал, то пристал к нему и прибежавший с самозванцем из Татищевой яицкий казак Григорий Бородин, который дорогою зачал ему говорить: «Что, брат Максим? Нам теперь вить не устоять? Не лутче ли нам связать его, то есть самозванца, и отвести в Оренбург». На что он, Шигаев, сказал: «Как-де нам это одним сделать можно! Хорошо, есть ли бы много нас согласилось». А Бородин сказал: «Я-де уже о этом человекам четырем говорил, и они на то согласны». На что он Бородину сказал: «Так поезжай же ты, брат, назад и уговаривай других». Почему Бородин в Берду и поскакал.

…И, быв он, Шигаев, с двумя своими казаками на половине дороги, попались им навстречу скачущие из Берды человек с десять казаков, и, поравнявшись с ними, бывший в числе тех казаков яицкой хорунжий Трофим Горлов говорил ему, Шигаеву: «Тьфу, чорт тебя возьми! Государь-де думал, что и ты с Бородиным ушел!»

…Как же он, Шигаев, приехал к самозванцу и сказал, что с горы ничего не видно, то самозванец спросил его: «Не видал ли ты Бородина?«…И говорил: «Вить ты не знаешь, что он сделал: зачал было подговаривать многих, чтоб меня связали и отвезли в Оренбург, но спасибо-де казаку Горлову — он мне донес об этом. Бог-де его, что он убрался. А то бы нонче повесил… И потом приказал тотчас убираться всем в поход…»

Они выступили из Берды, и, когда уже приближались к Каргале, Пугачеву донесли еще об одной измене: каргалинский старшина Муса Алиев коварно схватил и отправил в руки оренбургских властей верного Емельянова полковника Хлопушу. Хлопуша повез из Берды семью — жену и сына и, проезжая через Каргалу, удумал просить у Мусы Алиева подмоги людьми «Петру III». Но ответил Муса черным предательством.

Войдя в Каргалу, Пугачев приказал казнить Хлопушиных погубителей. Сам же сразу пошел дальше, в Сакмарский городок. Сзади неотступно наседал Голицын.

Емельян чуял — уже не тот дух в его толпе, чтоб сражаться. Яицкие норовят откачнуться, а пешие крестьяне без ружей — что за супротивники регулярному воинству? Не устоять им перед голицынской ратью.

И не устояли. 1 апреля под Сакмарский городок привалила команда Голицына и стала стрелять из пушек. А у Пугачева пушек было мало. И не выдержали его люди, побежали. Четыреста человек остались лежать на поле боя, около трех тысяч опять попали в плен, другие рассеялись кто куда мог по окрестным местам.

Емельян с небольшим числом казаков, ускользнув от поимки, прискакал в Ташлу, а наутро побежали далее.

Сильная грязь придерживала голицынских пехотинцев и артиллерию, Емельян же с конниками отмахал во всю прыть до Тимашевой слободы, только что накормив лошадей, поскакали опять — на Красную Мечеть и, тем оторвавшись от Голицына, получили роздых. В Красной Мечети, ночуя, опомнился он.

Было теперь казаков всего ничего… А тех, кто близко к нему стоял, и вовсе наперечет. Под Татищевой пропали Данила Скобычкин и Речкин, а Овчинников вырвался и ушел на Яик, к Перфильеву, но туда, говорят, уже спешил генерал Мансуров. У Сакмары же забраны в полон все главные емельяновские способники — Максим Шигаев и Подуров, старик Витошнов и Ванюшка Почиталин, секретарь коллегии Горшков и Тимофей Мясников. А толмач Шванович в Берде остался, тоже, видать, пропал. Если же про иные края речь — и того тошнее на душе: Зарубин-Чика в плену, и Грязнов сгинул. А Салават, Канзафар, Белобородов? Где их сила недавняя? Везде крах, кругом провально…

Емельян сидел в отведенной для него избе в Красной Мечети, тяжело облокотившись на стол, мрачно оглядывая оставшихся при нем, — напереди Творогов и Чумаков, да Егор Кузнецов, брат Устиньи-«царицы», свояк, а чуть подале — Трофим Горлов, который про Гришку Бородина раскрыл, Василий Плотников — этот с первых дней от Талового умета идет, как и Сидор Кожевников, и нерусские тут — Кинзя-башкир, толмач Идорка. Все опечалены, невеселые… А вот верные ли?

Еще на Яике показал себя «родственничек» Семен Шелудяков. Или брат Творогова Леонтий в Илеке. Митька Лысов покусился… А каргалинский Муса — до чего уж надежным прикидывался, схватил же Хлопушу.

От кого еще ждать измены?

А может, и все они перед Емельяном стоят лишь потому, что пути нет назад, — и не пощадят их Катькины генералы, вот и готовы поневоле служить ему, смиренно ждут, что скажет.

А что говорить? Порушилось все с таким тщанием сложенное. Не лучше ли теперь отступиться и утечь от власти в места потаенные? Но нет! Не таков Емельян. И не затем он затеял серьезное дело, чтоб с первого невезения опускать руки.

За окнами вспыхнул разноголосый, шум, галдеж, говор казачий, конское ржание.

— Что там? — дернулся Пугачев, отрываясь от тяжких дум.

Творогов глянул:

— Команда до вашей милости. С-под Татищевой догоняют.

— Много ль нас уже?

— Полтыщи будет, ваше величество.

— Так вот! — Емельян встал, как обычно, непреклонный в «монаршей» своей воле. — Так и останется. Будем сызнова силу крепить.

— А пойдем-то куда? — слюбопытничал Чумаков.

Емельян еще раз оглядел соратников, задержал глаза на Арсланове.

— А пойдем в Башкирию. Кинзя давно нас туда кличет.

— Да, да, государь, айда! Если туда пойдете, я вам через десять дней снова хоть десять тысяч башкирцев поставлю.

— Ну и добре! — утвердил Емельян. И добавил довольный: — Народу у меня везде как песку. Вся чернь, только услышит, примет с радостью…