«…и вольностью жалую»

ГЛАВА 6 «ПОЙТИ БЫ КУДА ДАЛЕЕ!»

Победа над Каром, пленение Чернышева, удачный отпор оренбургским оборонителям убедили Емельяна: армия его окрепла.

Но особую твердость духа придавало ему то, что повсюду с превеликой радостью пополнял его войско простой люд.

Не случайно на Авзяно-Петровском заводе Хлопуша легко собрал полутысячную команду: во многих заводских местах работные люди сами, без подсказки схватывали приказчиков. И по-прежнему огромными толпами продолжали стекаться в Берду нерусские народности. А в деревнях поднимались крестьяне. В Пополутовой даже казнили помещицу. Имущество ее поделили меж собой, трех же малолетних девчонок отдали на прокорм миру с тем, чтоб впоследок и замуж их выдать за крестьян. А от крепостных помещика Карамзина явилась депутация.

— Зачем прибыли, братушки? — спросил Емельян.

— Была у нас в Михайловке ваша казачья команда, надежа-государь, — ответил один из посланцев. — Уж очень чудно казаки-то вещали: на помещиков, дескать, не работайте, податей не платите. Вот старики и сомневаются: подлинно ли так?

— Подлинно! — подтвердил Емельян. И тут же приказал сочинить для михайловцев указ, чтоб не сомневались: «Крестьяне, помещиков своих не слушайте, ибо дается вам воля!»

А когда уехали михайловцы, надумал он выпустить указ разъяснительный для всех «верноподданных Российской империи». До сих пор возвещал то казакам, то башкирцам или другим народностям и работным людям — всякого звания жителям по отдельности, — а теперь решил завлечь всех разом. Дабы узнали крестьяне про волю и не сомневались вроде михайловцев, а всюду помещиков да вотчинников, как сущих преступников закона и общего покоя, злодеев и противников, лишали жизни. Дома же и все их имение брали себе в награждение.

Из указа Емельяна Пугачева от 1 декабря 1773 года ко всем верноподданным Российской империи:

«Помещиков имение и богатство, так же яство и питие было крестьянское кошта, тогда было им веселие, а вам отягощение и разорение. А ныне ж я для вас всех един из потерянных объявился… А кто же сей мой милостивый указ получив в свои руки, тот бы тот же час как из городу в город, из жительства в жительство пересылал и об одном моем чинимом ко всему роду человеческому милосердии объяснял».

Полетел этот манифест по России, и еще дальше разнеслась о Пугачеве слава добрая, наречье хорошее.

Усмотрел Пугачев отныне для себя первейшую заботу в том, чтобы давать помощь приклонившимся к нему, где бы они ни случились. Как с первых дней было заведено направлять во все края верных людей-увещевателей, так затеял теперь Емельян посылать повсюду собирателей войска. И поехал в Башкирию Салават, сын Юлая. А вслед за ним и Канзафар Усаев, мещерякский сотник, который тоже пристал к Емельяну после разгрома Кара. Житель екатеринбургского ведомства Иван Грязнов еще раньше сколотил на Урале отряд из работных людей. Емельян с милостью призвал Грязнова в Берду, тоже нарек полковником и отправил назад на уральские заводы. К северу от Оренбурга на Самарскую линию был отряжен полковник Дмитрий Лысов. А там объявились свои атаманы — калмык Дербетев да бузулукский хуторянин Илья Арапов.

Понимал Емельян, что несподручно воевать без большой артиллерии. И перед николиным днем, призвав к себе Зарубина-Чику, повелел ему ехать на уральские заводы — лить пушки.

Повсюду прибавлялась негаданная сила. Под Уфой вдруг самостийно скопилась толпа — окружили башкирцы нелюбый им город, грозились его взять и с нетерпением ждали от «царя» вспоможения, чтоб вернее сокрушать супротивников.

Нешуточное предприятие — Уфу сломить, центр Башкирии! Емельян сам разумел это, но более убеждал Кинзя: для башкирцев, говорил он, Уфа то же, что Оренбург для казаков яицких — как бельмо на глазу, как заноза в сердце!

Только яицкие свое гнули: «Уфа Уфой, а что же выходит? По дальним углам людей суем, а про свой забыли?» И начали они уламывать Емельяна послать Михайлу Толкачева брать Яицкий городок.

— Ладно, нехай едет Толкачев, — согласился Емельян, поняв, что не уговоришь яицких оторваться от здешних мест.

Но отправит он и под Уфу верного человека! Полковники не хотят, так поедет граф.

Из показания Ивана Никифоровича Зарубина при допросе в сентябре 1774 года:

«Заводские зачали уже лить чугунные пушки, то в то время получил он из Берды повеление от самозванца, чтобы ему, Зарубину, называться графом Чернышевым, и велено ехать под Уфу — принять там команду… которая была из башкирцев и русских, тысяч до 4-х, с коими ему и приказано было подступить под город Уфу. Куда по приезде ту команду он принял и стоял под самою крепостью, и с высланными из города воинскими командами имел он неоднократное сражение, и потом, отступя от города, со своею толпою стоял в селе Чесноковке, в расстоянии от города в 10-ти верстах».

К Берде привязанный, Емельян самолично весь декабрь налаживал армию. Народу скопилось уже двадцать тысяч! Тесно стало в степи вокруг слободы. Но способных к воинскому делу ружейных казаков мало, башкирские и татарские всадники тоже не все исправные, крестьяне же и заводские работные — их за шесть тысяч перевалило! — и вовсе ничего, кроме дубин, не имели.

Выстрелом из вестовой пушки каждое утро начиналась в повстанческом лагере гомонливая жизнь — служилая выучка. Командиры сводили в полки людей — по пять сотен, под знамена из желтого шелка с изображением Христа, либо Николая Чудотворца. Конники устраивали скачки. Артиллеристы затевали пальбу. Пушек насобирали до ста, а умелых канониров при них опять-таки раз и обчелся. Чтобы хоть по малости научить стрельбе, каждого надо изрядно наставлять. Емельян к тому же задумал приспособить артиллерию для похода по снегу зимой и ставил пушки на бесколесные лафеты, на полозья, а то и просто укладывал в сани, обрубая лафетные «хоботы» и оглобли у зарядных ящиков. Целый день, не смолкая, звенел над лагерем железный перестук молотов — старались в мортирной мастерской кузнецы.

А в «государевой» конюшне под приглядом беглого поселенца Чучкова холили четыре сотни лошадей, со свистом и гиканьем объезжали башкирских скакунов. Почасту бывал здесь и Емельян, нередко и в седло вскакивал, укрощая особо неподатливых стригунков. Любил он лошадей, ценил добротную сбрую на них и джигитовал отлично: в состязаниях и в казацких потехах всечасно выказывался среди прочих соревнователей одним из лучших — на всем скаку продырявливал из ружья набитую сеном кольчугу, попадал в шапку, поднятую на пике, рубил саблей, колол копьем…

Да и где только не успевал он побывать за день! Видели его всюду — в отличку от всех одетого, «по-царски» нарядного, в платье ярком, казацкой донской манеры: штаны из малинового бархата, желтые сафьяновые сапоги. Легкой походкой, в движениях скорый, шагал он проворно со свитой полковников, и Яким Дави-лин, личный охранник, страж неусыпный, следовал неотступно за его спиной. Все подмечая острым глазом, Емельян на ходу отдавал повеления и щедро одаривал толпу, бросая горстями медные деньги.

А то сидел на троне-кресле, которое выносилось по тому случаю на крыльцо «государева дворца». По бокам становились два казака — один с булавой, другой с серебряным топором в руках, и вершил Емельян делами — принимал гонцов, выслушивал жалобы, судил, миловал.

Военная коллегия тоже работала неустанно. Забота немалая — накормить да напоить многоликую рать! И писали писари указ за указом, а рассылыцики каждодневно отправлялись в разные стороны, дабы свозились в Берду со всей округи и хлеб, и соль, и другой провиант, и денежная казна. Пред окнами шигаевского жилья — а жил он в одной избе с Давилиным — стояли винные бочки. Строго следили и Главный словесный судья, и сам Пугачев за тем, чтоб соблюдался порядок в расходовании спиртного — не допускали ни гульбищ, ни баловства. И никому обид чинить было непозволительно!

Обо всем Военная коллегия давала наставления командирам — о покорении народа «Петру Третьему, о доставлении в Берду продовольствия, о разграблении господских пожитков, об отобрании в крепостях и заводах пушек и пороху». Подписывали повеления от имени «императора» Творогов с Почиталиным и секретарь Максим Горшков, а Емельян, как всегда для форсу подержав те бумаги перед собой, с важностью разрешал Творогову: «Теперича отсылай».

Так проходили в трудах дни, но и ночью, после того, как вестовая пушка сигналила отход ко сну и в лагере устанавливалась тишина, можно было увидеть «государя» бодрствующим: пешком, а иногда в седле, проверял он караулы. Берду окружал деревянный заплот, имелись и рогатки, по углам батареи, за слободой у Сакмары застава из двух сотен казаков, однако могли пробраться лазутчики из Оренбурга, ежели не смотреть в оба. И скользили черными тенями по заснеженной степи вокруг Берды конные дозоры, звонко перекликались в холодном безмолвии зимней ночи:

— Эй-эй-эй, кто там?

В ответ же, как отзыв, звучало:

— Казаки!

В праздники Пугачев любил отдыхать у друзей-татар в Сеитовой слободе.

Над шумным многолюдством Каргалы висел колокольный перезвон, но Емельян в церковь не захаживал, а гулял с песенниками по улицам, особливо любя бодрящую дух припевку:

Не то в жарко натопленной избе слушал, как при застолье игрывал на скрипице писарь Иван Васильев. Во время этих веселостей яицкие казаки частенько напивались допьяна. Емельян же спиртное употреблял аккуратно, от излишней чарки воздерживался. Зато кушанья для его стола готовились изобильно — съестных припасов отовсюду привозили довольно. И почти каждодневно Пугачев приглашал на «царевы» обеды и ужины своих приближенников. Чаще иных трапезничали с ним Шигаев, атаман Овчинников да думный дьяк Ванюшка Почиталин. Творогов с Чумаковым куда реже. Не лежало к ним сердце, и к Митьке Лысову тоже. У Творогова-то родной брат Леонтий, что оставался в Илецком городке командиром над небольшой командой, усердно публиковал указы яицкого коменданта Симонова против «Петра III». Пугачев велел Леонтия арестовать и доставить в Берду, а тот удумал утечь в Оренбург, тогда Емельян приговорил его к смертной казни. Но заступились за него Шигаев и Витошнов, и сам Иван Творогов слезно просил пощадить. Емельян простил Леонтия, но с позором изгнал из армии. После того Творогов избегал заходить к «царю» ежели без дела. А Дмитрий Лысов двуличием Емельяну не нравился. Глаза маслятся, а в глубине зло сверкает. Недобрый человек: едва с Самарской линии прибыл, жалобы посыпались — безвинных людей забижал, рукоприкладствовал, должностью кичился. Емельян тоже осерчал, хотел лишить его полковничьего чина, да опять Шигаев заступился. Шигаев-то за всех заступается! Простил и Лысова Емельян, но за стол с собой больше не саживал.

Вот с Подуровым да с Кинзей Арслановым готов был подолгу беседовать. Идоркен еще посещал, старик Витошнов — гостевщиков порой набиралось изрядно, и затевались тогда речи сурьезные — про оренбургское осаждение и про дальние планы.

Емельян своих дум не скрывал:

— Погодите, детушки, трохи, вот сдастся Оренбург, он уже теперь на последней веточке трясется, а как возьму его, то беспрепятственно и до Питера дойду.

Собеседники любопытничали:

— Ну на престол вступишь, а после того что?

Что после? Про это у самого Емельяна была в уме большая нескладица. С Катькой еще куда ни шло: либо в монастырь ее, либо прогнать обратно в ейный немецкий предел, откуда привезена была в жены покойному Петру Федоровичу. Да и с дворянами вроде понятно. На Таловом умете еще и на Кожевниковских хуторах, сговариваясь с яицкими, клялся Пугачев истребить всех бояр, чтоб стала жизнь спокойная, без отягощений. Чтоб ни рекрутчины тебе, ни налогов, и солью торговля вольная. И пожалования все должны получать равные — рядовые люди и чиновные, и вся чернь бедная, как россияне, так и иноверцы, мухаметанцы, калмыки и даже на Волге поселенные саксонцы — для всех в России общий покой будет.

А вот как все то сотворится, Емельян пока не ведал.

Однако сам казак и казаками поддержанный, клал он в основание казачьи вольности. И не ради ублажения яицких сторонников, а сердцем приемля, за истину почитая, что казачьи порядки всем принесут пожелаемую свободу. Потому и жителей российских — крестьян пахотных, фабричных — работных, да и солдат тоже! — всеместно присягой обращал в казаки, стриг по-казачьи, в платье казачье рядил и казачьим кругом травителей повелевал выбирать..

А как дальше царствовать? О том не задумывался. Хотя и возвещал порой для пущей важности:

— Вот возьму Оренбург и, на царствие утвердясь, все порядочно учредив, воевать в иные государства пойду.

Только это еще когда станется, а сейчас, под Оренбургом сидя, без утайки кидал он взгляды на Уфу да на Челябу — под Челябинском тоже объявилась толпа, и Емельян определил туда ехать с уральских заводов полковнику Грязнову.

А новоиспеченный «граф» Чика как прибыл в середине декабря под Уфу, так каждодневно рапортовал, какой наводит порядок в многотысячной своей армии да как собирается брать город. Пугачев немедленно Арапову в Бузулук отписал — войти в подчинение штрафу Чернышеву»; Василия Торнова отправил в Нагайбакскую крепость атаманом, тоже приказал ему быть под началом у Чики; да и Чулошникова, есаула, снарядил на Самарскую дистанцию собирать людей с тем, чтоб соединился он потом с Зарубиным «помогать противу противнических партий в защищении верноподанных жителев». До того уж «император» ради Чики расстарался, что вспыхнула у яицких ревность. Шигаев, сколько сдержанный, и то с обидой выразил:

— Граф Чернышев да граф Чернышев! Отменно любите его, ваше величество.

— А ты что? — прищурился Емельян. — Может, сам хочешь графом кликаться? Так сделай милость — кличь-ся! Нарекаю отныне и тебя графом Воронцовым. А Овчинников пущай граф Панин будет. А Чумаков — граф Орлов. Он-то и посадил на трон мою Катьку, а меня погубить хотел. Ну как, довольны, детушки?

Шутковал «государь» с подданными, да примечал: разумеют, смиренные, что за шуткой утаивает он серьезное. Для них, видать, тоже явственно стало: расходятся понемногу их пути-дорожки. Емельяну сиденье под губернским городом в тягость — будто заклепы на ногах! — а для них, наоборот, цель первейшая.

Не иначе как из хитрости затеяли они и новый приступ к Оренбургу. И не когда-нибудь, а в день рождества. К вечеру войска вывели, выставили артиллерию на полозьях, да задул в ночь сильный буран, повалил снег, отступили ни с чем. И 26 декабря дважды бросали людей на крепость. Однако и эта затея ничем кончилась.

А через день Почиталин будто невзначай обронил:

— От графа-то гонец есть.

— Какой гонец? — встрепенулся Пугачев.

Оказывается, с третьего дня обретался в Берде зарубинский казак Федор Калашников. Привез он от «графа» рапорт, да полковники не соизволили уведомить о том «императора», дескать, святки, праздники сейчас, потому и не тревожили мы ваше величество делами, да и Оренбургом шибко обременены были, а в рапорте от его высокографского сиятельства ничего важнецкого нет… Словом, сыскали отговорки-оправдания. Гонца в сей миг призвали. Емельян узнал, что еще 23 декабря Чика предпринял решительный штурм Уфы, но после восьмичасовой жестокой баталии города не взял, отошел обратно к Чесноковке. Посланцы Чики захватили Саткинский завод и Златоустовский, города Бирск и Мензелинск. И Василий Торнов, взяв Нагайбак, подходил к Заинску, от которого всего двести верст до Казани! А еще в ту казанскую сторону шел от Бузулукской крепости Арапов.

Радовался Емельян: не ошибся он в Зарубине — сноровисто развертывался «граф Чернышев» по всему Закамью, не держался за одну Уфу. Видать, не забыл, как еще на Таловом умете рядили они о походе на Москву. И усердствует, не отступая от заветных помыслов.

Вот тебе и ничего важнецкого!

В тот же день новый гонец всполошил лагерь вестью: Илья Арапов занял Самару! Арапов на Волге!

Радость Емельяна разделяли и Подуров, и Арсланов, потому что и они всегда стояли за поход к центру, выход же к Волге открывал теперь путь через Казань на Москву.

А вот многих яицких верховодов успех бузулукского полковника встревожил. И поспешили они доложить «государю», что Михайло Толкачев тоже изрядно преуспел — продвинулся к Яицкому городку. Когда же Емельян стал изыскивать, чем бы помочь Арапову, яицкие советчики заюлили: того у нас нет, другого не хватает…

— А пушки с Воскресенского завода прибыли? — вспомнил Емельян.

— Одна мортира, ваше величество, — ответствовал артиллерийский полковник Чумаков. — Да мы уже отписали Антипову.

— Что же вы ему отписали? — спросил Емельян, чувствуя, как нарастает в нем раздражение против наперсников, которые словно вели с ним скрытную войну: говорят одно, делать норовят иное.

Принесли указ, отправленный на Воскресенский завод Якову Антипову. В нем уведомлялось, что «секретная голубица чрез завода жителя Ивана Михайлова в армию его величества сего декабря 25 числа получена исправна».

— И это все? — возмутился Пугачев. — Получили одну мортиру, а где другие? Другие не надобны? Твори новый указ Антипову! — повелел он грамотею и начал диктовать: — «Как и прежде вам от 27 сего ж писали… мортиры и бонбы, также и пушки с припасами в немедленном времени сюда в армию его императорского величества представить!» — И окинул притихших казаков сердитым взглядом: — А полковнику Арапову все одно пособим!

Но вскоре получили новое уведомление: не устоял Арапов перед правительственным войском, посланным из Казани, и оставил Самару.

Яицкие сделали вид, что пригорюнились, однако успокаивали «царя-батюшку», не утаивая своего удовольствия:

— Зато, ваше величество, наш Толкач Яик забрал. Как будто одно с другим сравнимо — Яик и Самара! Михайло Толкачев вошел в Яицкий городок в канун Нового года. Деятели бердинской коллегии сразу засуетились, принялись ретиво готовить Толкачеву вспоможение. В городке-то у них семьи, родичи — отчий дом…

Но Пугачев знал — предчувствовал! — что, несмотря на отступление Арапова от Самары, именно там, на Волге, в Прикамье, да на Урале самое место для затеянного им дела. И хотя окрестили его армию, стоящую в Берде, Главной армией, а под Уфой у Зарубина всего десять тысяч, зарубинские-то владения куда пообширнее, и растут они день ото дня! Ясно Емельяну, что держит он в расстройстве и нервности уже не одних оренбургских правителей да окрестных господ помещиков, а все российское дворянство, весь императрицын двор! Как огненная река, разливается по России пламя восстания от искры, которую высек он три месяца назад, далеко от центральных владений Екатерины в казачьем краю Яицкого войска.

Где же границы у той огненной реки?..

На основании многочисленных работ историков мы можем сегодня документально точно представить, насколько грандиозен был размах крестьянской войны, начатой Емельяном Пугачевым.

К концу 1773 года образовались три крупнейших повстанческих района — в Берде, в Чесноковке (под Уфой) и в Челябинске. На востоке был осажден Екатеринбург (Свердловск). На западе в начале 1774 года отряды пугачевцев вышли к реке Вятке, оказавшись всего в семидесяти верстах от Казани. На Урале на сторону повстанцев перешло 92 завода — иначе говоря: три четверти предприятий горнозаводской уральской промышленности работало на пугачевскую армию.

В середине декабря правительство Екатерины II наконец объявило о Пугачеве «всенародно». Однако даже сам акт оглашения императорского манифеста о «государственном злодее» становился причиной народных волнений. Московский губернатор князь М. Н. Волконский 18 декабря откровенно докладывал Екатерине, что он воздержался от второй огласки указа, «дабы не подать в публике причины к большему уважению о Оренбургском деле».

Срочные меры к предотвращению волнений принимались на Дону, на Тереке, на Украине, в Запорожской Сечи, в Сибири и Казахстане. Восстанием была охвачена огромная территория Российского государства, протяженностью с севера на юг свыше тысячи верст.

Да, предчувствия не обманывали Пугачева.

И к центру бы, к центру ему идти немедля! Тем более что правительственные войска под командованием Бибикова еще не были приведены в боевую готовность.

Но пристально следили за каждым движением «своего императора» яицкие казаки. Избрав «Петра III» знаменем собственных устремлений, они не собирались самозваного царя отпускать от себя.

Из письма А. И. Бибикова жене по прибытии в Казань 26 декабря 1773 года:

«Дела здесь нашел прескверны, так что и описать, бу де 6 хотел, не могу… Многие отсюда, или лучше сказать большая часть дворян и купцов с женами выехали, а женщины и чиновники здешние уезжали все без изъятия, иные до Кузмодемьянска, а иные до Москвы ускакали».

Воевода Веревкин из Челябинска генералу Де-Колонгу 29 декабря 1773 года:

«Ежели хотя один казак из злодейской толпы сюда в Челябинск ворвется, то может передаться в злодейские руки все население города, состоящее из казаков и крестьян, за ним же передастся вся провинция, а за Исетской провинцией неизбежно грозит сие зло всей Сибирской губернии».

Из донесения сибирского губернатора Чичерина, город Тобольск:

«Донские казаки Степан Певчее и Иван Середин-кин, услышав, что явился в Оренбургской губернии таковой же злодей, бывший донской казак Емельян Пугачев… отважились не только дорогой всех жителей уверять об означенном самозванце, но и здесь в Тобольске о том разглашать».

А. И. Бибиков — З. Г. Чернышеву в Петербург, 21 января 1774 года:

«Зло распространяется весьма далеко… Не неприятель опасен, какое бы множество его ни было, но народное колебание, дух бунта и смятение…»

5 января 1774 года на помощь Толкачеву из Берды с полусотней конных казаков при четырех пушках отправился атаман Овчинников.

А вслед за Овчинниковым в канун крещения, прихватив с собой писаря Ивана Почиталина, поехал в Яик и Пугачев.

— Государь-батюшка, — провожая его, говорили льстивые «царедворцы», — токмо явитесь в яицкий ретранжемент, он зараз сдастся!

Скрепя сердце, понимая, что не отвратить своих советчиков от их отчего дома, Емельян согласился:

— Нехай! Заберем быстро яицкое укрепление, а после к Зарубину пойду, да на Казань!

Только не получилось у него, как замышлял…