«…и вольностью жалую»

ГЛАВА 7 «ТЕСНА МОЯ УЛИЦА, ДЕНИС!»

Река Яик вытекает из Уральских гор, скатывается к югу вдоль их гряды, от Оренбурга поворачивает на запад, потом снова на юг и, пробежав еще верст семьсот, в берегах глинистых, безлесных, вливает быстрые мутные воды свои в Каспийское море. На той излучине за семьсот верст от Каспия и прилепился Яицкий городок.

Два века назад появились в здешних пустынных местах первые беглые казаки с Дона да холопы из России, спасавшиеся от помещиков. Расселились они по Яику, прозвались яицкими казаками и несли царю сторожевую службу, ходили в закордонные походы, занимались рыбным промыслом. Жили неплохо, даже вольготно, пока не начала их утеснять царица Екатерина. Взбаламутилось тогда яицкое войско, разделилось на послушную сторону и непослушную и много лет уже пребывает в шатости, колебля окрестных казаков — илецких, оренбургских, а теперь уже и всех дальних — бузулукских, самарских, даже челябинских.

Яицкий городок — жительство немалое, домов три тысячи, все добротные, бревенчатые, под тесовыми крышами, с высокими резными крыльцами — жмутся на узких кривых улочках, разбегаясь пошире лишь в середке, на площади, где стоит войсковая изба да колокольня шестиярусная.

Вся срединная часть с важными зданиями обнесена валом. В эту крепость и забрался полковник Симонов с гарнизоном, когда Михайло Толкачев вступил в город. Симонов сзывал колоколом всех казаков, чтоб шли. к нему, но немногие оставили свои хоромы. А Толкачева, напротив, встретили с радостью, вооружились чем ни попало и бросились на крепость, засели в высокие избы, начали стрелять из окошек. Симонов приказал сжечь ближайшие к валу избы и нещадно палил из пушек, а пушек у него набралось до двух десятков и солдат тысяча да еще две тысячи послушных казаков.

Пугачев въехал в город, когда Толкачев вкупе с Овчинниковым, прибывшим ранее, снова пытались взять симоновский редут. Емельян увидел, что и сей штурм бесплоден, и пресек его. А послал Симонову манифест с увещеванием, чтоб сдавались без боя. Но ответа не получил. И на другой день затеял подкоп под Яицкий кремль: удумал сладить минную галерею да подорвать на крепостном валу пушки, которые вредили его толпе изряднее прочих. Смотрителем за работой сделал Якова Кубаря, к нему определил полторы сотни землекопов да одиннадцать плотников — крепь наводить, и сам здесь бывал с изначалу денно и нощно: показывал, какую держать линию, чтоб траншея достигла крепостного бастиона. А покуда рыли траншею, Емельян, остановившись квартировать в доме Толкачева, делал иные учреждения, потребные для приступа к городу.

И сыграли еще тут разом две свадьбы! Любимец Ванюшка Почиталин присмотрел дочь казака Головачева, девицу пригожую.

Емельян одарил невесту по-царски, платье богатое положил, да и свадьбу взял на свой кошт: как-никак, а Ванюшка — думный дьяк Военной коллегии, слуга государский, важный!

Другую же свадьбу гуляли в доме у Дениса Пьянова, того самого Пьянова, который год назад потчевал в течение недели Емельяна как гостя и которому Емельян первому на божьем свете объявил, будто не казак он донской, а царь всероссийский. И сейчас, едва въехав в Яик, вспомнил «император» о Денисе. И сведал, здесь ли он. А как ответили, что, из бегов воротясь, здесь живет, приказал позвать. Принял его, сидя в толкачевской горнице, пышно разодетый.

— Узнаешь ли меня? — спросил с улыбкой.

— Как не узнать, — ответил Денис, переминаясь с ноги на ногу у порога. Был он щупл и хил — отставной казак, отдавший царской службе тридцать годов и по бедности невзрачный, хворый — хоть и полсотни лет ему, на вид куда больше.

— Садись, — жестом приблизил его Емельян и опять улыбнулся. — Я, Денис, хлеб и соль твои помню. Проси что хочешь.

Ничего Пьянов не запросил, только рассказал тихим голосом про жизнь свою маятную — как шатался в побеге у стариков раскольников, и на илецких хуторах, и на общем Сырте жил некоторое время в яме. Емельян утешил:

— Ладно, назади теперича все это. Вот возьми! — протянул он пятирублевик. — Должности тебе никакой не даю, по годам не потянешь, а так знай — не забуду.

Ушел Пьянов. А Емельян прослышал, что готовится он сыграть сыну Михайле свадьбу, и послал Овчинникова оказать подмогу деньгами, одеждой. Да и сам пришел на ту свадьбу, кричал молодым «горько», сидя за столом рядом с Денисом.

Отчего потянуло его к этому неприметному человеку? Не воспоминание ли о прошлом, когда был еще не «царем», а Пугачевым, мечтавшим всколыхнуть и поднять всю Россию? И всколыхнул. И поднял. Да вот привязан сейчас к богом забытому бревенчатому городишке — роет подземную траншею и не ведает, когда отсюда вырвется! Не радуют его здесь ни добротные дома, ни люди, в них жительствующие, ни покорность верноподданническая, потому что чует сердце: нет за льстивой лаской прочной верности. Сердцу-то хочется прикоснуться к сострадательному участию. Может, только Денис Пьянов изо всех, кто вокруг сейчас, один и сочувствует по-человечески, не имея от «царя» никакой корысти — должности… И сдвинул Емельян свою чарку с его чаркой, обнял за плечи и, утаиваясь от прочих, пожалобился с горестным вздохом:

— Тесна моя улица, Денис!

Ничего не ответил Пьянов. Да и понял ли он самозваного императора? Емельяну еще тошнее сделалось.

И совсем уж невмоготу стало дышать, когда наутро приехали из Берды Афанасий Перфильев да старик Иван Фофанов и взбудоражили вестью из главной армии. Оренбургские оборонители, прознав, что Пугачев укатил в Яик, рассудили, будто осталась его толпа без головы, и учинили вылазку.

— Но не будьте в сумнении, государь, — уверил Перфильев, — теперь все исправно, загнали их мигом.

Однако Емельян обеспокоился. Не только оренбургские без него зашевелились. С севера князь Голицын правительственные войска ведет. Слухи о нем пока смутные, но оттого не менее тревожные.

И заторопился Пугачев, приказал быстрее рыть минную траншею.

Наконец 19 января, как достигла траншея пятидесяти сажен в длину, дал знак прекратить работы и спустился в подземный ход с зажженной свечой, проверил, хорошо ли поставили десятипудовую бочку с порохом. А в четыре часа утра 20 января собственноручно поджег фитиль.

Прогремел взрыв. Над крепостным валом у Старицы вздыбилось облако дыма и пыли. С нетерпением ожидавшие этого мгновения двести казаков, яростно крича, бросились в атаку. Но едва дым развеялся, Емельян увидел: вал не разрушен, только осел в одном месте, брешь совсем пустячная. Все равно повел он казаков вперед — пробились к укреплению, начали взбираться на стены. И в других местах все, кто был в Яицком городке на стороне Емельяна — татары, калмыки, крестьяне русские, — тоже начали пробиваться к кремлю. Но с крепостных стен открыли пальбу — картечную, ружейную, обливали нападающих согретой в котлах водой, обсыпали горячей золой. Десять часов шел бой. И безотдышно Емельян был впереди, у самой стены стоял во рву, понуждал казаков к новым наскокам, отчаявшихся даже покалывал копьем. Напоследок же сам отступился… Кончилось сражение превеликими людскими потерями — четыре сотни убитых остались лежать во рву, не меньше раненых было. Казаки не желали мириться с неудачей.

— Возьмем Яик! — горланили они буйно и принялись уговаривать Емельяна делать новый подкоп под кремль, под шестиярусную колокольню, где у Симонова, по слухам, запрятана пороховая казна. Емельян согласился.

Сам он решил поехать в Берду. Но казаки опять подступили с прошением: сначала, дескать, собери нам круг, пускай в кремле увидят, какие вольности дал Яицкому войску «император Петр Федорович». Согласился Пугачев и на это.

И вот на центральной площади городка, на виду у засевших в кремле, шумливо прошли выборы. Первым делом был объявлен «царский указ», потом сам «царь» объявил, что соизволяет казакам выбирать власть по прежнему их обыкновению. И едва сказал он так, все начали громогласно выражать свое ликование — нарочно пошибче, чтоб далеко разносилось:

— Вот то-то отец наш отдает, посмотри, как отдает выборы атамана на нашу волю!

Усмехнулся Емельян: тешат себя яицкие, зрелище представляют. А выбирают-то лишь богатых. Войсковым атаманом стал имущий казак Никита Каргин, старшинами сделали Афанасия Перфильева да Ивана Фофанова.

Эти два яицких казака явились к Емельяну в Берду недавно, тайно подосланные Симоновым. Перфильев-то даже из самого Петербурга прибыл. Был он там одним из четырех челобитчиков, коих немалый срок назад направило Яицкое войско к царице испрашивать у нее прощение за прошлый бунт. Да толку от их торчания в столице не было. Когда же Пугачев осадил Оренбург, скумекала Катерина тех челобитчиков употребить для своей выгоды. По ее приказу князь Орлов призвал Перфильева и посулил, что решатся все войсковые просьбы, ежели согласятся яицкие погубить Пугачева. С тем и поехал из столицы в Яик Афанасий Перфильев с Петром Герасимовым. А из Яика Симонов направил Перфильева в Берду с Иваном Фофановым. Только передумали они вредить Пугачеву. Перфильев-то как предстал пред «царем», просто сказал:

— Приехал служить вашему величеству.

Но Емельян пристально посмотрел на сутулого, широкоплечего, рябоватого сотника и заподозрил недоброе:

— А не шпионить ли прибыл? Может, извести меня хочешь?

Перфильев смешался, ответил невразумительно, а на другой день открылся своему приятелю — атаману Овчинникову. Овчинников сразу сказал: «Нет, Афанасий, выкинь это из головы. На посулы графские нам надеяться нечего, довольно и так потерпели от них, теперь сами у себя в руках все иметь будем». И привел Перфильева с повинной. Перфильев «царю» в ноги бухнулся:

— Виноват перед вами, что вчерась правды не сказал.

— Бог простит, коли винишься, — ответил Пугачев. — А что утаил-то?

Тут и поведал Перфильев про петербургские козни. Емельян выслушал и сказал:

— Однако, видишь, угадал я про тебя. Да не боюсь, знаю — сего не сотворишь, и никто на меня зла не помыслит. Служи!

Он наградил Перфильева — дал красный суконный кафтан да тридцать рублей серебром и зачислил в команду Овчинникова, а когда поехал под оренбургские стены, взял с собой, и там Перфильев выказал храбрость — под самые стены отважно совался и кричал: «Эй, казаки, вы знаете, кто я? Перфильев я, который в Питере был и прислан оттуда, чтоб служить верно его величеству Петру Федоровичу!» Понравилось это Пугачеву — сделал он Перфильева полковником. А теперь и в Яике ему почет оказан — выбрали старшиной. Может, и впрямь будет держаться за Емельяна?

Только одна беда: как и многие яицкие, крепко привязан к своему гнезду казацкому. Да еще в расправе крут!

Вот и после выборов, не успели казаки на площади откричаться, а к Емельяну в толкачевский дом уже ввалились новые правители вымаливать смертную казнь двадцати сторонникам Мартюшки Бородина. И Перфильев неугомоннее прочих, без утайки смело объявил:

— Ты уж предоставь нам, государь, право самим над злодеями суд чинить. Все одно порешим их.

«И порешат ведь!» — не усомнился Емельян, вспомнив, как противу его воли извели пленного сержанта. Потом махнул рукой: судите! Затем отправил Овчинникова в Гурьев городок взять там пушек и пороху, наставил Матвея Ситного, как вести минный ход под колокольню, и укатил в Берду.

В Берде «императора» встретили с подобающей честью. И с ходу начали уверять полковники, что все у них благополучно. Главная армия многолюдна, сыта, одета, а вот в Оренбурге — голод, нехватка провианта — пуд муки стоит в тайной продаже двадцать пять рублей, да и того нет…

— Жаль очень бедный простой народ, — вздохнул Емельян, когда выслушал про оренбургские страсти. — Напрасно пропадает. Отписать бы Рейндопке, чтоб сдавался.

— Можно и отписать, — согласились полковники — верховоды Военной коллегии — и продолжали уверять, что князь Голицын еще далече, да и генерал Бибиков, что наместо Кара царицей поставлен, сидит в Казани: видать, идти на рать «Петра III» не решается, в бумагах же оповещает, что готов дать десять тысяч рублей тому, кто доставит в его руки живого самозванца.

— Растет ваша цена, — засмеялся Шигаев, — по-началу-то Рейндопка отвалил всего пять сотен, а теперь…

— Немалый куш, — сказал Чумаков. — Только никому не желательно получать его.

— Потому что отменно дела идут, — объяснил Творогов. — Гляди-кось, и еще награду прибавят.

И опять все наперебой принялись расписывать, как повсюду идут дела — у Зарубина, и у Грязнова, и у Салавата под Кунгуром. А еще и новый полководец объявился — под Екатеринбургом Иван Белобородов: захватывает уральские заводы, грозит всему ведомству. Тут как раз и делегация от Белобородова прибыла с рапортом: изъявлял Белобородов свою усердную службу «Петру III». Емельян вовсе повеселел. Приказал послать Белобородову именной указ, а в том указе велел назвать его атаманом.

Потом удумал затеять смотр Главной армии. Но яицкие казаки, безотлучно за ним ходившие, зудели неустанно:

— В Яик, государь-батюшка, в Яик вертайтесь. Тут все изрядно, а как Яик заберем, там и Оренбург…

Отписал Емельян дальним командирам — и Арапову в Бузулук тоже! — чтоб не упускали из виду князя Голицына, присылая в Военную коллегию рапорты о нем, да старались препятствовать императрициным войскам в походе к Оренбургу. И, препоручив опять главную команду в Берде Максиму Шигаеву, поехал повторно в Яик.

Не поведало сердце ему, сколь напрасно он это делает! Себя от важной заботы уводил, а дальних полководцев своих уж воистину главы лишал. Да не ведал он еще тогда, что обманули его хитрые сподвижники: отнюдь не везде было все так справно, как они разрисовали…

В Яике между тем неторопко рыли траншею. Овчинников еще не воротился из похода в Гурьев, но в городе набралось видимо-невидимо силы, отряженной сюда из Главной армии. Стало голодно. Правители Берды тщились поставлять провиант, но помышляли больше о собственной родне. Шигаев переслал с казаком Носовым три воза ржаной муки, и вся она была отдана его домашним. Жители роптали. Иные и вовсе расхолодились брать кремль, впали в застой и безразличие. Симоновцы же, напротив, взбодрились. Прослышав об идущем князе Голицыне да и других правительственных войсках, они даже осмелились делать выпады — поджигать дома, рушить деревянный тын, коим ц самом начале еще восставшие опоясали крепость.

Увидя такое расстройство в делах, Емельян осерчал и с пылом принялся наводить порядок. Воевать, черт бери, так воевать! Перво-наперво он поставил новые батареи для устрашения осажденных, а дабы запереть им все выходы из кремля, приказал покласть на площади бревна, в улицах сделать завалы. И ускорил рытье минной траншеи — сам не единожды спускался в подвал дома, из которого был начат подземный ход, за сто сажен от колокольни.

Подкопщики опасались, как бы симоновцы, примета их возросшую шустрость, не затеяли ответное рытье — навстречу. Тогда Емельян приказал копать не прямо, а ломаной линией, с поворотами, зигзагами, а чтоб в галерее был продух и не гасли свечи, велел вертеть коленчатым буравом вверху отдушины. Он самолично вымерял углы, давал направление. И неутомимой своей азартностью убедил всех: быстрее, как можно быстрее надо кончать с Яиком…

Однажды утром яицкие радетели вдруг подступили к нему с собственным планом — как вернее одержать победу над Симоновым.

— Государь, выслушай, — заговорил Толкачев, войдя в горницу, у порога же столпились главари-сподвижники и старики горожане, почетные бородачи Емельян нахмурился: зачем это они пожаловали? Толкачев упредил его вопрос, продолжив речь:

— Не прогневайся, государь, на наше решенье, но тебе надобно жениться.

— Как это жениться? — оторопел Емельян. — Пошто?

Никита Каргин сноровисто объяснил: ежели женится император Петр Федорович на казачьей дочери, то все войско Яицкое зараз к нему будет прилежно.

— Да не время мне сейчас жениться, — возразил Пугачев. — И притом есть у меня жена Катька в Питере, государыня…

— Какая ж она жена, — заспорил длиннобородый Иван Фофанов. — Она тебя с престола сверзила.

— Но ежели я здесь женюсь, мне Россия не поверит, — отговаривался Емельян.

Тут уж все в один голос взялись убеждать: дескать, когда мы тебе поверим, так и вся Россия поверит, потому что мы славные яицкие казаки. А в кремле у Симонова тем паче все на нашу сторону перекинутся — с ними уже уговорка есть.

«А что? — подумал Пугачев, видя, что ни отмолотиться от них, ни отчураться. — Может, вправду все решится и разом кончится тут мое сиденье?» И спросил:

— Где невеста-то?

— Изволь, хоть сейчас смотрины сделаем! — обрадовались старики и мигом сладили поезд — все было у них сготовлено. Отправили сватов в дом Петра Кузнецова, а через короткое время повезли туда и Емельяна.

Народу набежало множество и девок — пропасть! Емельян сел на лавку, оглядел всех, спросил строго:

— Которая?

Бойкая молодайка подхватила за руку стоящую у печки красавицу, подвела к императору.

— Вот, ваше величество. Устиньюшка наша, дочь Петра Михайлыча.

Емельян взглянул на невеселого старика отца:

— Ты ли хозяин сему дому и твоя ли это дочь?

Петр Кузнецов с поклоном ответил:

— Дому сему я хозяин и дочь моя.

Емельян встал и, как царю положено, чтоб никакой отговорки делу решенному не позволить, объявил властно:

— Намерен я жениться на твоей дочери.

Устинья заплакала, Кузнецов забормотал:

— Молодехонька она еще…

Но с двух сторон поспешили к нему Толкачев с Каргиным, взяли под руки, говоря что-то, отвели подале.

Пугачев сказал Устинье:

— Поздравляю тебя царицей! — И, протянув тридцать рублей серебром, приказал не плакать, а готовиться к венцу.

На другой день с блеском была сыграна свадьба. Нарядный брачный поезд с войсками, со знаменами заполонил узкие яицкие улицы. А венчанье шло в церкви Петра и Павла. Емельяна называли именем покойного императора, Устинью тоже нарекли российской императрицей. Стояла она, накрытая фатой, ничего не видела, только плакала. А потом гуляли в доме у Толкачева — пир горой, разливанное море вина, песни и пляски. И мельтешили в масленых улыбках хмельные лица, и Денис Пьянов тут же на краю стола, Ванюшка Почиталин с молодой женой, и Перфильев… И Толкачев, и все главари яицкие довольны: свершили дело им угодное! Новая родня «царская» — сестра Устиньи Мария с мужем Семеном Шелудяковым и вовсе на седьмом небе. Только говорят про этого Шелудякова, что стоит он за симоновцев, что от него симоновцы-то и прослышали про князя Голицына. Так ли это, не так, кто знает, но в пьяном угаре яицкого веселья Емельян почувствовал себя среди всех этих людей чужим и лишним. Велика Россия, сколько в ней простоpa, а он, вольный казачина донской, в этот угол загнан!

Если бы сидел сейчас Денис Пьянов не на другом краю стола, а рядом, как месяц назад, обнял бы его опять за плечи и закричал истошно, во весь голос, душу высвобождая от тоски и одиночества: «Тесна, Денис, ох как тесна-то моя улица!..»

Всю ночь просвадебничали яицкие, еще и день прихватили. А симоновский ретранжемент не сдался. Заполонили весь дом Устиньины кровники и обнаглели в обращении с царем-сродственником. Устинья и та осмелела: «Ты, — вдруг заявила, — и не царь вовсе!»

Грохнул Емельян об стол кулачищем, прикрикнул, чтоб не смела больше о том заикаться и чтоб ни в какие государевы дела не встревала — царица, так сиди себе во дворце, балакай с фрейлинами про наряды, а куда не треба, носа не суй. Всех ее родичей шугнул подальше. Сам же от утра до поздней ночи стал помогать подкопщикам вести минную галерею под колокольню — в рост человека, шириной в сажень, она, по всем расчетам, была уже совсем близко от церковного погреба, где хранился симоновский боевой припас.

Тут вернулся и Овчинников из Гурьева, привез 60 пудов пороху. Пугачев назначил сроки взрыва — 19 февраля.

Но накануне вечером вломился к нему дежурный казак Антипов и срывающимся голосом сообщил: беда! Переметнулся к симоновцам отпрыск бородинского приспешника малолеток Ванька Неулыбин. Бежал он в неприятельский стан не иначе как для того, чтоб открыть там про секретную траншею.

— Кто надоумил его? — спросил Емельян.

Ни один из приближенных не мог дать на это ответ. Да и по наущению ли чьему, а не из чистого усердия свершил свое черное дело старшинский выродок?

Среди сохранившихся документов, раскрывающих нам историю пугачевского восстания, нет такого, который бы со всей непреложностью доказывал, что подростка Ивана Неулыбина подговорил на измену кто-то из взрослых казаков. Однако есть один факт…

Через год с небольшим после описываемых событий — И марта 1775 года — Тайная правительственная экспедиция вынесла определение… освободить Семена Шелудякова с женой Марией (сестра Устиньи) от ссылки на поселение и отдать по-прежнему в уральское (то есть Яицкое) войско, учитывая то, что он, Семен Шелудяков, при атаке пугачевцами Яицкой крепости оказывал верность… и войсковой атаман Мартемьян Бородин особливо о его верности засвидетельствовал…

За какие же «особливые заслуги» перед правительством Екатерины II получил столь высокую милость и полное освобождение родственник «царя» Семен Шелудяков?..

У Пугачева не оставалось времени учинять дознание и выискивать виноватых. В десять часов вечера узнал он об измене, а уже в двенадцать произвел взрыв. Он рассудил сделать его не утром, как намечал, а в полночь, надеясь на то, что Симонов не успеет за два часа убрать из церковного подвала свой припас.

Но Симонов успел. И двадцати пудов пороха, которые Пугачеву удалось заложить в траншее за эти два часа, не хватило, чтоб разрушить стены кремля. Не рухнула даже колокольня — обвалились лишь верхние ее ярусы. Емельян не стал делать штурма — только пометал в крепость бомбы. Симонов ответил 92 тем же. В морозной февральской ночи загорелась злая стрельба. Днем все-таки попытались прорваться в кремль, но овладеть крепостью не хватило силы. А в это время прискакал гонец от Арапова.

Весть была худая. В Бузулук пришел посланный князем Голицыным генерал Мансуров. Арапов дрался с ним три часа и не устоял, — потеряв полтыщи убитыми и ранеными, отступил. Екатерининские войска движутся за ним.

Емельян всполошился. Опасность для Главной армии была уже нескрытная. Он начал решительно сбираться в Берду, пожелав взять с собой пять сотен казаков во главе с Овчинниковым. Никита Каргин покусился еще удержать его:.маслена, дескать, скоро, здесь бы и отведали блинцов. Емельян запальчиво крикнул:

— В сей миг отбываем! — И добавил, усмехаясь: — Не рад станешь блину, когда кирпичом в спину.

Он покинул Яик, без сожаления оставив и его кривые улицы, и всех жителей с молодой «царицей» в придачу. Впрыгнув в возок, запахнул полостью ноги, ткнул возницу: «Трогай!» — и вздохнул с облегчением, едва вымчали кони на степной простор: наконец-то вырвался! Не без умысла отвлекали его полковники от важных дел в Берде — заталкивали настырно в свою казачью столицу. Вот и расписали про Катькиных генералов завирально. Не потому ли и Арапов прислал сейчас нарочного не к ним, в коллегию, а прямиком сюда, к самому Пугачеву? Не иначе как тоже перестал доверять казачьим правителям.

С такими мыслями — злой на всех яицких! — Емельян и торопился в Главную армию, полагая, что самоличным присутствием и вмешательством он исправит сложившееся положение.

Но было уже поздно…