«И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII - начало XX вв.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Возникновение и развитие клубов в России явилось частью институциализации сферы досуга жителей городов, вначале по преимуществу меньшей их части — дворянства, верхнего слоя купечества и обосновавшихся в России иностранцев. Несмотря на ускорение в результате реформ 60-х — 70-х гг. XIX в. урбанизации, за полтора столетия этот процесс так и не охватил все городское культурное пространство, отставая от связанного с ней расширения круга потребностей городского населения. Некоторое увеличение числа и типов клубов, изменение их уставов в сторону большей доступности и бессословности не изменило их элитарного характера — при том, что появлялись новые элиты и изменяли свой облик старые.

В первый, дореформенный период истории клубов в них и в других имевшихся тогда ассоциациях происходило становление сословий. Получив определенный юридический статус, установленный государством, сословия постепенно превращались в общности, в определенной степени консолидированные и духовно. Открытие клубов входило в число высоко ценимых привилегий. Возможность полноправного участия в жизни клуба, включая право на относительно свободное «говоренье», имела достоинство своеобразного «знака качества». Членство в клубе было равнозначно признание в глазах околоклубной периферии принадлежности к сословной элите. Желание быть членом клуба при этом сдерживалось уставными требованиями, процедурой выборов, ограничением численности данного клуба.

Если употребить определение Ф. Ф. Вигеля применительно ко всем клубам, то можно сказать, что члены клубов являлись «эссенцией» социальных и этнических групп, из которых состояло общество в городах России. В условиях, когда клубов было немного, замкнутость главных из них обеспечивала презентативность мнений, выражаемых клубной общественностью. Постольку клубы и высказанные там мнения, считавшиеся — справедливо или нет — эталонными, вызывали интерес в социально родственной среде и тем самым выполняли функцию сплочения сословий.

Однако до (и некоторое время после) 1861 г. инерционный консерватизм большинства членов привилегированных клубов вступал в противоречие с их претензией считаться действительно «избранными», «лучшими», «просвещенными» и т. д. Реальной элитой все в большей степени становилась творческая интеллигенция, но ее деятельность протекала в основном вне клубов. В клубах же ее попытки повлиять на клубное большинство неизбежно сочетались с приспособлением к господствующему «духу» клубов. Лишь постепенно стали появляться создаваемые интеллигенцией клубы, где специально организуемое систематическое обсуждение тех или иных вопросов превратилось в норму клубной жизни.

Вначале мнения по злободневным вопросам складывались в ходе повседневного, «хаотичного» общения между членами клубов. Так же спонтанно отрабатывались в клубах механизмы распространения «молвы» разной степени важности, привлекавшей коллективное внимание. При этом происходило более или менее заметное взаимопроникновение обыденного сознания членов клубов, определявшегося в конечном счете сословными интересами и стереотипами, и кристаллизовавшихся главным образом в других культурных очагах и центрах — в прессе, в кружках, литературных салонах и т. д. — направлений общественно-политической мысли. В одну из форм практической реализации общественного мнения о событиях в России и за рубежом выливались благотворительные акции, проводимые клубами или с их участием.

Устойчивость положения клубов определялась в немалой мере отношением власти к общественному мнению, его оценкой и востребованностью. В свою очередь эта оценка (различавшая «так называемое» общественное мнение и мнения, соответствующие «видам» правительства) зависела от степени предвзятости и подозрительности властных инстанций, от реальной роли клубов как элементов развивающейся общественности, наконец, от общероссийской и международной ситуации. Несмотря на то, что клубы оставались по своему основному назначению прежде всего учреждениями досуга, «привыкание» власти к факту существования клубов и к некоторой их автономии заняло продолжительное время.

По убеждению, высказанному впервые Н. М. Карамзиным в согласии с «духом» дворянских клубов, идея клубной «говорильни», предназначенной лишь для избранных, не противоречила самодержавию и сословности как главным устоям общественного порядка. Тем не менее по мере распространения этого понятия на новые центры формирования общественного мнения, с приобретением прав гражданства «гласностью» постепенно пробивало себе дорогу и привлекало сторонников либерально-консервативное понимание самодержавия, предполагавшее не только его сохранение, но и определенную эволюцию.

До 1905 г. авторитарному строю, в отсутствие парламентских учреждений европейского типа и при недостаточном развитии периодической печати, сопутствовала патриархальная политическая культура. В новое время традицию средневековых челобитных продолжала в измененном виде особая форма отношений между обществом и властью. Элитные группы и их представители стремились обратить внимание носителей верховной власти на клубное или околоклубное «общее мнение», предлагаемое от имени более широких слоев общества. Таков смысл — при всех содержательных различиях — и записок Карамзина, рассчитанных на прочтение их Александром I, и обращенной к Николаю II петиции, инициированной Гапоном. Этой традиции суждено было возродиться впоследствии, снова видоизменившись, в «письмах во власть» советского времени.

В пореформенной России одновременно с дифференциацией общественного мнения, увеличением числа центров его формирования и распространения происходила дифференциация клубов. Политические клубы, первые из которых образовались в 1905 г., впервые поставили перед собой задачу целенаправленно формировать общественное мнение, исходя из программных документов партий и вырабатываемых ими решений, используя как внутриклубную деятельность, так и другие средства, в том числе партийную прессу. До 1917 г. к этой новой форме общественности, входящей в систему разного рода «говорилен» с Государственной думой на вершине, обновленная монархия адаптироваться так и не сумела, да и особенно не стремилась. Не был даже полностью отвергнут — в качестве распространителя политической молвы — архаический симбиоз консервативных салонов и аристократических клубов. Правительство, не желавшее образования массовых партий, могли удовлетворить лишь те политические клубы, деятельность которых носила самодовлеющий характер.

В то же время в условиях полупризнанной многопартийности новые клубы были или хотели быть межпартийными, сближающими партийные позиции либо в либеральном, либо в консервативном сегментах политического пространства. Успехи в решении этой объективно важной для России задачи оказались невелики, они были частичными и кратковременными. Политические клубы не превратились в координационные центры деятельности партий. Ограниченных результатов добились политики, предполагавшие использовать с той же целью «братские» связи масонства. Но исторический опыт попыток сближения партий сохраняет актуальность поныне.

Как явствует из фактов истории российских клубов, важной составляющей преобладавших там умонастроений являлась национальная идеология, базировавшаяся на сочетании стереотипов народного сознания и созвучных им идей русских и зарубежных мыслителей. Импульсы к насаждению и культивированию националистических мифов давали ведущие тенденции проводимой Россией как внутренней, так и внешней имперской политики, те принципы и установки, которыми руководствовались правительство и русская дипломатия на международной арене. Устойчивость этих мифов, начиная с антипольского, не обеспечила, однако, защиту от постепенного роста в обществе настроений, оппозиционных власти. Расчеты на русский национализм как средство противодействия революции не подтвердились, радикализм, направленный против имущих, мог совмещаться с национализмом и шовинизмом, как это особенно ясно показала Первая мировая война.

В стороне от главного русла развития клубной культуры находились рабочие клубы. В значительной степени из-за недостаточности количества общественных организаций, в том числе клубных учреждений, остававшихся и в начале XX в. недоступными основной массе горожан, социальные низы, даже их более образованная часть, по-прежнему воспринимали имеющиеся клубы как нечто «барское», чуждое народной культуре и приоритетам массового сознания. В жизни рабочих клубов превалировал культурно-просветительный компонент, вместе с тем их отличала не находившая иного легального выхода повышенная политизированность.

История этих клубов подтверждает, что группировавшаяся там «рабочая интеллигенция», с которой связывались благие надежды на «европеизацию» рабочего движения в России, не являлась социальным слоем с четкими границами и общими устремлениями. «Общее», условно говоря, мнение рабочей интеллигенции отторгало полностью или частично основополагающие ценности «старого мира». По крайней мере часть этого слоя принимала в дальнейшем активное участие в радикальной трансформации России. Не преувеличивая ее вклад в революцию, можно утверждать, что, влившись после революции в новую политическую и культурную элиту, она несла в себе накопленный до 1917 г. как разрушительный, так и созидательный потенциал.

Между тем амбивалентное слово-символ «говорильня», генетически связанное с первыми российскими клубами, снова оказалось востребованным в идеологическом обиходе в 1917 г. На этот раз и либералы, и радикалы вернулись к критическому и обличительному его толкованию. Опыт восьми месяцев между февралем и октябрем, когда обилие массовых «говорилен» помогло в конечном итоге большевикам, пробудил у их противников мечты о «сильной руке» как необходимой ступени на пути к возрождению русской государственности. Выход противники «углубления» революции видели в том, чтобы уничтожить «говорильни», прежде всего Советы, и установить временную диктатуру. К этому стремились тогда не только вожди белого движения, но и такие либеральные деятели, как Милюков^{842}.

В свою очередь победители, воплощая идею «диктатуры пролетариата», пропагандируя ее превосходство и ссылаясь на Маркса и Ленина, постоянно указывали на чуждые социализму (в большевистском понимании) образчики буржуазных «говорилен» — парламентов, а также на новейший (в 20-х — 30-х гг.) пример пренебрежительно трактовавшейся международной организации государств — Лиги наций. В советских толковых словарях «говорильня» определялась как «заседание, учреждение, организация, где вместо дела занимаются бесплодными разговорами, болтовней», «произносят слишком длинные, бесплодные речи», чего в СССР — подразумевалось — нет и быть не может.

Примечательно, что и в словарях, изданных и переизданных в постсоветское время, это определение «говорильни» иллюстрируется — можно предположить, по инерции — все теми же идеологизированными примерами, обличающими (хотя никто уже к этому не принуждает) «государственную думу, буржуазные международные конференции и другие парламентские учреждения»^{843}.

Но, возможно, дело не только в том, что лингвисты запаздывают с отражением новых жизненных реалий. «Обывательское», вернее традиционалистское, отношение в обществе к демократическим институтам там, где они уже появились и даже функционируют на протяжении значительного времени, — явление распространенное. Российский историк услышал, например, не слишком уважительные отзывы о них в Японии, из уст пожилого водителя такси. Проезжая в Токио мимо здания парламента, тот, выступая в роли добровольного гида, сообщил с улыбкой, что «здесь у нас дураки собираются», а штаб-квартиру правящей либерально-демократической партии назвал местопребыванием «главных дураков».

Случай, пишет историк, почти анекдотичный, но вряд ли разумно не замечать его многозначительности. Просматривается в этом случае, во-первых, представление рядовых граждан о неорганичности разделения властей, партий, политического ритуала и всего прочего, чем формализуется выражение общественного мнения и связь между властью и обществом, и, во-вторых, необязательность превращения традиционалистского сознания в стране, успешно модернизирующейся, в источник активного недовольства^{844}.

С японскими впечатлениями историка можно сопоставить обобщение, основанное на российском опыте и принадлежащее не рядовому гражданину. Этот хорошо известный деятель полагает, что «отношение народа России к парламенту России за последние годы… не изменилось никак. Будь то 1995 год, будь то 2005-й, народ абсолютно не воспринимает этот институт как укорененный институт государственной власти в стране. Не воспринимает ни федеральный парламент, ни областной, ни муниципальные законодательные собрания, ни судебные органы… Что для народа сейчас политические партии?.. Нет доверия… Не вросло, не стало коренным!..»^{845}.

Как скоро «врастет», автор не пытается предсказать. Ясно лишь, что дело не в одной инерции снизу. К неукорененным еще в общественном сознании институтам, к «технологии притирки властей», да и к свободе слова и печати можно сознательно и целенаправленно приучать, но можно от них и отучать разными способами на протяжении долгого времени.

Свержение Временного правительства и последующий роспуск Учредительного собрания прошли под знаком идеологического оправдания глубокого раскола общества. Конструирование универсального образа врага — «буржуазии» означало, что отрицается все «буржуазное», в том числе «буржуазное» общественное мнение. «Буржуазным» становится с этого момента чрезвычайно широкий спектр взглядов и настроений, носителями которых были и члены многих клубов. Имеет смысл поэтому остановиться хотя бы бегло на дальнейшей судьбе возникших до этого клубов и их членов.

Самым престижным клубам после октябрьского переворота удалось протянуть недолго. С каждым днем становилось все более очевидным, что не только культура материально обеспеченных и образованных слоев общества, причисленных теперь без разбора к «буржуям», но и сам принцип разнообразия учреждений досуга несовместим с нивелирующей тенденцией революции. К этому прибавилось общее снижение уровня потребления материальных и культурных благ в условиях экономического развала, оно также не могло способствовать сохранению традиционных клубов. Наконец, эти клубы не могли не вызывать подозрения как центры — неважно, действительные или потенциальные — враждебной новой власти и не желавшей покорно уходить со сцены старой общественности.

Сохранилась лаконичная зарисовка, позволяющая составить некоторое представление о московском Английском клубе на исходе его существования, в краткий послеоктябрьский отрезок его истории, — запись в дневнике директора библиотеки Румянцевского музея историка Юрия Владимировича Готье. Деятельный член Литературно-художественного кружка, Готье, по-видимому, посещал также Английский клуб (об отце его книготорговце В. И. Готье известно, что он был старшиной Купеческого клуба, а в принадлежавшей ему типографии печатались «прибавления» к каталогу библиотеки Английского клуба). Запись историка датирована 23 декабря 1917 г.: «Вечером обедал в Английском клубе; довольно много генералов в штатском (Зайончковский, Нилов) и вообще бывших людей; большая азартная игра; бывшие люди обладают выдержкой и воспитанием, а кроме того, в клубе стараются отвлечься от скорбных дум»^{846}.

Идти в этом навстречу «бывшим людям» новая власть, разумеется, не собиралась, их скорбные думы были ей безразличны. Некоторые из членов и гостей клуба вскоре попали в гораздо менее комфортные условия, в том числе те из «бывших», кого упомянул Готье. Они не были, судя по их биографиям, москвичами и постоянными членами клуба; оказавшись не у дел, Зайончковский и Нилов просто воспользовались открытым доступом в клуб. Революция поставила их и им подобных перед жестким выбором: сопротивляться чуждой им власти или искать способ адаптации к новым условиям жизни — без каких-либо гарантий защищенности от преследований и во втором случае.

Проследить последующие биографии всех членов Английского клуба или какого-либо еще столь же известного клуба — задача, пока нерешаемая. Но на примере хотя бы названных Готье лиц и самого Готье, пусть не самых типичных членов Английского клуба, можно увидеть, каков был тогда для них «веер возможностей» и какой из возможностей каждый из них сумел воспользоваться в том случае, если сразу не эмигрировал.

До июля 1922 г. Ю. В. Готье систематически вел свои тайные записи, насыщенные резкими оценками революции, ее участников — «горилл», как он презрительно называл их, и новой власти. Опасаясь обыска и ареста, он отдал дневник американскому профессору Фрэнку Голдеру, который переправил неподписанную рукопись в США (Голдер находился в советской России с миссией АРА)^{847}. Сам Готье остался в России, хотя и задумывался одно время об эмиграции, и все-таки был арестован — уже в 1930 г., вместе с другими видными историками старой школы, по фальсифицированному обвинению в монархическом заговоре («Академическое дело»). В 1934 г. он получил возможность вернуться из ссылки в Москву, в 1939 г. был избран академиком, что свидетельствует не только о бесспорных научных его заслугах, но и об определенных способностях к вынужденной мимикрии. Можно вместе с тем предположить, что взгляды его на новый строй претерпели некоторые изменения.

Генералу от инфантерии Андрею Медардовичу Зайончковскому, видному военному историку и теоретику, командовавшему в Первую мировую войну дивизией и корпусом на Юго-Западном фронте и русской армией в Румынии, а после Февральской революции уволенному в отставку, суждено было отсидеть в 1918 г. несколько месяцев в Таганской тюрьме. Ему и здесь пригодились качества «бывшего человека», отмеченные Готье. Тюрьма свела его с другим заключенным, бывшим ультра-большевиком, ставшим непримиримым врагом новой власти, Григорием Алексинским. Генерал помогал ему с разрешения администрации тюрьмы разбирать тюремный архив. Но дальше пути их разошлись. Алексинского в январе 1919 г. освободили и даже, по свидетельству его жены, предложили от имени Ленина какую-то высокую должность в советском правительстве. Он ее не принял и вскоре после этого, в июне, бежал из большевистской России за границу^{848}. А Зайончковский вступил (или был мобилизован) в Красную армию. С июля 1919 г. по февраль 1920 г. он исполнял должность начальника штаба 13-й армии в составе Южного и Юго-Западного фронтов, по окончании Гражданской войны, с 1922 г. преподавал в Военной академии РККА.

Начальником штаба армии Зайнчковского назначили в тот момент, когда войска Деникина добились наибольших успехов, продвигаясь на московском направлении. Недавно выяснилось, что, вступив в должность, он сразу же передал белым через своего адъютанта, который остался в Орле, оперативные документы и планы командования 13-й армии по нанесению контрудара. По словам адъютанта, Зайончковский в душе сочувствовал белым. Документы сочли имеющими огромную ценность, белые воспользовались ими, хотя и не в полной мере, благодаря чему избежали поражения^{849}.

Красным этот факт остался неизвестен, Зайончковский пользовался у них доверием. В мирное время ему пришлось сыграть необычную роль в известной операции ОГПУ по выманиванию из-за границы Б. В. Савинкова, С. Рейли, В. В. Шульгина и других противников большевистского режима. В соответствии с чекистским сценарием, бывший генерал должен был изобразить под псевдонимом «Верховский» руководителя якобы подпольно действующей в СССР монархической организации (по терминологии чекистов, «легендированной организации» в «оперативной игре „Трест“»). Добровольно играл он эту роль, или снова вынужденно, трудно сказать наверняка, но если операция проходила успешно, то не в последнюю очередь благодаря Зайончковскому: никто из приезжавших в Москву эмигрантов не заподозрил «старого, популярного, безупречного генерала». Пригодились и на этот раз «выдержка и воспитание». Умер Зайончковский в марте 1926 г., вдове его советское правительство назначило персональную пенсию^{850}.

Никак не мог рассчитывать на подобную «карьеру», да и вряд ли был к ней склонен другой упомянутый Готье деятель старого режима, адмирал и генерал-адъютант царской свиты, командир в 1903–1908 гг. гвардейского экипажа К. Д. Нилов, принадлежавший к ближайшему окружению Николая II. В 1919 г. он был арестован и расстрелян.

Наконец, в результате революции и гражданской войны немало членов упраздненных клубов оказалось за рубежом. Там к тому времени имелись клубы, возникшие до начала массовой эмиграции из России, например, смешанное по составу «Русско-Британское 1917 года Братство». Созданное в Лондоне после Февральской революции по образцу элитарных английских клубов и с участием видных английских политических деятелей оно должно было содействовать развитию культурных и политических связей между двумя странами — пока еще союзниками в войне, воздействовать на британское общественное мнение. Почетным членом Братства был избран Дэвид Ллойд Джордж.

На учредительном собрании Братства, проходившем в помещении Палаты общин парламента под председательством лорда Р. Сесила, выступил между прочим знакомый нам С. Г. Сватиков, приехавший за границу в качестве комиссара Временного правительства для ликвидации заграничной агентуры департамента полиции. В дальнейшем Братство ставило целью объединение усилий в борьбе с большевизмом, временный комитет его последовательно возглавляли академик П. Г. Виноградов, обосновавшийся в Великобритании еще до революции, и член парламента Г. Стюарт^{851}.

В целом же, по сравнению с эмигрантами дореволюционными, новая эмиграция характеризовалась не только многочисленностью, но и политической пестротой, от крайне правых до левых, несмотря на одинаковую утрату подавляющим большинством новых изгнанников статуса, какой они имели на родине, и материальной обеспеченности. Это сказалось на общем состоянии эмигрантской клубной жизни.

Как правило, в европейских эмигрантских центрах русские клубы создавались заново, не считаясь с дореволюционной клубной принадлежностью их участников в России, на основе близости взглядов. Эмигранты-социалисты повторяли свой опыт дофевральской эмиграции. Подобием старых заграничных социал-демократических клубов был центр зарубежного меньшевизма (до прихода к власти нацистов) — Берлинский клуб российских социал-демократов имени Ю.О. Мартова, действовавший под эгидой Заграничной делегации РСДРП. Объединял преимущественно либеральную интеллигенцию клуб-читальня «Русский очаг», открытый в Праге при содействии президента Чехословакии Масарика^{852}. Группировались в клубах и деятели литературы и искусства на основе общих эстетических пристрастий. Так, например, в Берлине в начале 20-х гг. собирались по воскресеньям в кафе Ландграф члены Русского клуба (Дома искусств)^{853}.

Единственное известное нам исключение — «Соединенный клуб», действовавший в 30-е гг. в Париже и старавшийся сохранить какие-то традиции самых элитарных российских клубов. Он объединял бывших членов петербургского и московского Английских клубов, императорского Яхт-клуба, Нового клуба (петербургского) и, по-видимому, аналогичного берлинского Старого клуба. Судя по составу избранного в начале 1936 г. совета старшин, в Соединенный клуб входили только аристократы и монархисты, но все же без крайне правых. Председателем избрали бывшего российского посла в Вене и Бухаресте, с 1915 г. члена Государственного совета H. Н. Шебеко, среди членов совета были князья П. П. Волконский и А. Д. Голицын, П. М. Дестрем, Д. И. Ознобишин. Для оценки политической ориентации клуба показателен тот факт, что председателем его ревизионной комиссии избрали генерала Е. К. Миллера, руководителя Русского общевоинского союза (РОВС), возглавившего союз после похищения 26 января 1930 г. агентами ОГПУ его предшественника генерала А. П. Кутепова. А 22 сентября 1937 г. и Миллер таким же образом «исчез». Дальнейшая судьба Соединенного клуба неизвестна^{854}.

Клубы русских эмигрантов «первой волны» прекратили свое существование естественным образом. Писательнице Нине Берберовой, уехавшей за границу в 1922 г., представлялось спустя три десятилетия нелепым «судорожное цепляние за остатки „русской общественности“ (термин, потерявший всякое смысловое наполнение)» — это «цепляние» она оценивала в одном ряду с «бытовой, родовой и племенной трухой»^{855}.

В России же клубная жизнь в прежних, сложившихся до революции формах могла развиваться по инерции непродолжительное время, лишь в самые первые месяцы после октябрьского переворота. Власть большевиков еще не настолько укрепилась, чтобы уследить за всеми своими друзьями и врагами, да и временные ее союзники действовали подчас без оглядки на большевиков. Возникали в это время ненадолго и новые клубные собрания «бывших людей», стремившихся «отвлечься от скорбных дум»; они действовали наряду с революционными клубами.

В один из таких недавно возникших в Петрограде клубов решили зайти из любопытства два меньшевистских деятеля — Лидия Дан, жена Федора Дана и сестра Юлия Мартова, и Борис Николаевский. Было это в марте 1918 г., после внезапного секретного отъезда Совнаркома и большевистского ЦК во главе с Лениным в Москву. Сразу вслед за ними покинули Петроград делегаты IV Чрезвычайного Всероссийского съезда Советов, созванного для ратификации Брестского мира. Уехали в качестве делегатов съезда и еще не изгнанные большевиками из Советов руководители меньшевиков Мартов и Дан. Видимо, в этой обстановке неопределенности меньшевистским функционерам в брошенном Петрограде нечем было особенно заняться.

Как поведал много позже Николаевский изучавшему меньшевизм американскому историку Л. Хеймсону, Л. О. Дан тогда сказала: «Пойдемте, там рядом образовался клуб какой-то». Оказалось, что заинтересовавший их клуб открылся в особняке, который предоставили «какие-то графья или баронесса». В отличие от Готье, Николаевский не испытывал к «бывшим» ни малейшего сочувствия. Клуб, по его словам, «назывался каким-то ультрадемократическим именем, но это больше танцулька, и карты, и все иное… Офицерство гвардейское и, очевидно, все титулованные барышни — впечатление, помню, полного развала!»^{856}.

Что создавало такое впечатление, помимо обычных карт и «танцульки», понять из записи, сделанной Хеймсоном, трудно, да и требовать от интервьюированных им лиц полной ясности спустя почти полстолетия невозможно. Понятно, что меньшевики предпочитали партийные клубы. Но в таких клубах, обходившихся без танцулек и карт, в том числе в большевистском клубе, было тогда, по словам Николаевского, «довольно пустовато». Членов меньшевистского клуба, устроенного в квартире уехавших в Харьков родителей меньшевика Эренбурга (Климова) (двоюродного брата писателя), насчитывалось 40–50 человек.

Из всего этого следует также, что к весне 1918 г. принятое 24 ноября 1917 г. постановление Петроградского Военно-революционного комитета «закрыть все клубы и притоны, где производится игра в карты» еще не было до конца реализовано. Некоторое время новая власть колебалась, комиссар городского хозяйства Петрограда М. И. Калинин высказал мнение, что невозможно искоренить путем репрессий влечение к игре, присущее природе человека, и предложил азартные игры допускать, но обложить все клубы налогом в пользу города в 10–30 % от их дохода. Все же в 1918 г. снова решено было клубы с игрой в карты и лото закрыть. Потом, с переходом к нэпу, они снова были разрешены, а после «великого перелома» 1929 г. снова запрещены^{857}.

Тем временем во всех больших городах продолжался начавшийся после октябрьского переворота передел недвижимости, в том числе зданий, принадлежавших клубам или ими арендуемых. Юридической — условно — основой этого передела мог считаться принятый 16 декабря 1917 г. декрет о запрещении сделок с недвижимостью, так как декрет об отмене частной собственности на недвижимость в городах вообще, проект которого обсуждался Совнаркомом 23 ноября, принят был только 20 августа 1918 г. Революционная практика, носившая во многом стихийный характер, опережала даже обычное в первые годы советской власти скоропалительное декретирование преобразований во всех сферах жизни, смысл которого был, по признанию Ленина, в первую очередь агитационным.

Изгнание старых клубов из своих помещений, означавшее их ликвидацию, находилось в одной идеологической плоскости с жилищным переделом — переселением семей рабочих с окраин больших городов в находившиеся в центре дома и квартиры «бывших». «Уплотнение», появление «коммуналок» преподносилось и воспринималось как осуществление принципа социальной справедливости. Одновременно лучшие помещения прибирали к рукам быстро плодившиеся всякого рода партийные и бюрократические учреждения^{858}.

В феврале 1918 г. здание бывшего уже Английского клуба в Москве приглянулось анархистам — союзникам большевиков по свержению Временного правительства. Еще раньше, в январе, для нужд Совета Московской федерации анархистских групп они захватили здание Купеческого собрания, превратив его в Дом анархии. Всего же группы анархистов заняли в Москве до 20 особняков. Факты эти тоже попали в поле зрения Готье. «В Москве усиливаются анархисты: занимают особняки, а сегодня, говорят, захватили Английский клуб», — записал он 19 февраля 1918 г.^{859} В ночь на 12 апреля анархистов по решению ВЧК разоружили, арестовали и изгнали из захваченных зданий, а сама федерация анархистских групп была распущена. При освобождении от анархистов здания Купеческого собрания применили даже артиллерию. Как сообщала «Правда», первым выстрелом сбили горное орудие, вторым разбили подъезд, после чего анархисты — до 400 человек, среди которых было много женщин и подростков, — сдались.

К возвращению старых клубов в свои помещения это, конечно, не привело, они не возродились, да никто и не пытался их возродить, понимая, что это безнадежно. В дальнейшем в зданиях, принадлежавших раньше московским клубам, сменяли друг друга самые разные учреждения. Гиляровский, посетивший еще раз бывший Английский клуб в 1918 г., когда там после изгнания анархистов заседала продовольственная комиссия, застал картину непроизвольного и преднамеренного разрушения. Ностальгических чувств по отношению к канувшему в небытие клубу он не испытывал, но подошел к увиденному объективно. Имея возможность сравнивать увиденное с тем, что происходило в других местах Москвы, он нашел, что в клубе «озорства особого не было». Но со столбов и перил в саду позади здания кто-то нашел силы сбросить многопудовые каменные вазы, а внутри здания скучающие милиционеры рубили шашками селедку на инкрустированных ломберных столах^{860}. В канонический текст очерка Гиляровского эта зарисовка с натуры не вошла.

В конце концов у всех бывших клубных зданий нашлись новые, если не хозяева в буквальном смысле слова, то долговременные и потому заботливые постояльцы. В бывшем Английском клубе после открытия в ноябре 1922 г., к 5-летию Октябрьской революции, выставки «Красная Москва» прочно обосновался унаследовавший все экспонаты выставки (включая предоставленные временно) Музей революции. Благородное собрание стало Домом союзов. Здание Купеческого клуба досталось в 1919 г. Коммунистическому университету имени Я. М. Свердлова, потом Дому политпросвещения, а часть здания перешла в 1927 г. к ТРАМу — Театру рабочей молодежи, который в 1938 г. превратился в Театр имени Ленинского комсомола (теперешний Ленком)^{861}.

Только помещение бывшего Немецкого клуба, ставшего в начале мировой войны Славянским, досталось советскому клубу — клубу профсоюза работников коммунального хозяйства, в просторечии коммунальников, известному между прочим тем, что там в 1920 г. дважды выступал Ленин.

Клубное строительство первого советского десятилетия способствовало продвижению культуры «вширь», естественно, под неусыпным идеологическим контролем. Но придать каждому клубу если не блеск, то все же благополучие дореволюционных клубов, которых было гораздо меньше, ни государство, ни профсоюзы не могли. Газеты 20-х гг. сообщали, что клубы находятся в тяжелом материальном положении, и предлагали те или иные спасительные рецепты, вроде замены дорогих и непрочных венских стульев скамейками, которые труднее сломать. Эти как раз газетные сообщения подсказали Илье Ильфу и Евгению Петрову, молодым сотрудникам газеты «Гудок», пафосно-символическую концовку романа «12 стульев», несколько отличную от стилистики романа в целом, но отвечавшую общественному настроению, преобладавшему в первом поколении советской интеллигенции в канун «великого перелома»^{862}.

Напомним вкратце эту концовку: из восторженного рассказа ночного сторожа потрясенный Воробьянинов узнает, что сокровище мадам Петуховой, за которым он охотился вместе с Остапом Бендером, стало недосягаемым. Чудесным образом оно превратилось в новое здание «необыкновенного клуба» взамен прежнего, «негодящего» «клуба первого участка тяги»…