«Морская волшебница», или Бороздящий Океаны

Глава XV

Как ни была бригантина изящна с виду и исключительна по конструкции, ее внутреннее устройство было еще более примечательно. Вдоль бортов под главной палубой располагались две небольшие каюты, непосредственно примыкавшие к помещению, предназначенному для приема легких и ценных грузов. В одну из этих кают уверенно, подобно человеку, входящему в свой дом, спустился Румпель; отсюда начинался ряд кают, каждая из которых была обставлена в своем стиле. По своему убранству они скорее напоминали яхту, чем судно пусть даже самого удачливого контрабандиста.

Главная палуба, начиная от кают, предназначенных для младших офицеров, была опущена на несколько футов, чтобы при достаточной высоте не нарушать линию среза бригантины. Все было предусмотрено, чтобы человек, чье присутствие на бригантине нежелательно, не мог ничего рассмотреть извне. Спустившись на одну или две ступеньки, посетители попали в переднюю, по-видимому предназначенную для слуг. Небольшой серебряный колокольчик лежал на столе, и Румпель, выказав несвойственную ему сдержанность, осторожно позвонил. На мелодичный звон колокольчика вышел мальчик лет десяти, одежда которого была настолько причудлива, что заслуживает описания.

Розовый шелковый костюм юного прислужника Нептуна напоминал своим покроем одеяние придворных пажей. Талия мальчика была повязана золотым поясом, тонкий кружевной воротник покрывал плечи; ноги были обуты в своеобразные сандалии, шнурованные настоящими лентами, заканчивающимися золотыми кисточками. Утонченные манеры ребенка никак не вязались с привычным представлением о грубом корабельном юнге.

— Мотовство и разорение! — проворчал олдермен, когда этот удивительный маленький слуга появился в каюте. — Вот как расточительны вольные торговцы, которым так дешево обходится их товар! На этом мальчишке столько мехельнских кружев, что их хватило бы на корсаж королевы, не так ли, патрон? Клянусь святым Георгием, кружева достались им по дешевке, коли негодник носит такую ливрею.

Удивлен был не только дотошный и бережливый бюргер. Ладлоу и Олофф ван Стаатс были изумлены в не меньшей степени, хотя выразили свои чувства несколько более сдержанно. Капитан обернулся, желая спросить, что означает этот маскарад, но увидел, что обладатель индийского шарфа исчез. Гости остались на попечении сказочно разодетого пажа.

— Кто ты, дитя мое? И кто послал тебя сюда? — спросил Ладлоу.

Мальчик снял шапочку, тоже из розового шелка, и показал нарисованную на ней женскую фигуру со смуглым лицом и коварной улыбкой.

— Как и весь экипаж бригантины, я служу леди в зеленой мантии.

— Но кто же эта леди в зеленой мантии и откуда ты сам?

— Вот ее портрет. Если хотите, можете поговорить с ней, она стоит на водорезе и никогда не отказывается отвечать на вопросы.

— Невероятно, чтобы эта деревянная статуя обладала даром речи!

— Вы считаете, что она деревянная? — удивился ребенок, застенчиво глядя на Ладлоу. — Не вы первый так думаете, но знающие люди говорят, что это не так. Она не произносит слов, но ее книга всегда дает верный ответ.

— Прискорбное заблуждение владеет этим мальчиком; я читал книгу и не увидел в ней никакого смысла.

— Тогда прочтите еще раз. Надо сделать много галсовnote 86, чтобы подветренное судно выиграло ветерnote 87. Хозяин велел провести вас к нему…

— Как так? Стало быть, у тебя, помимо хозяйки, есть еще и хозяин? О хозяйке ты нам уже рассказывал, расскажи теперь о хозяине. Кто он?

Мальчик улыбнулся и отвел взгляд в сторону, словно не решаясь ответить.

— Говори смелее! Я представитель самой королевы.

— А он говорит, что наша королева — леди в зеленой мантии, и другой королевы у нас нет.

— Опрометчивость и крамола! — прошептал Миндерт ван Беверут. — В один такой прекрасный день такое безрассудство может довести бригантину до беды. И тогда поползут разные сплетни, и многие репутации будут замараны, и злые языки во всей Америке устанут от злословья!

— Только дерзкий подданный может заявлять нечто подобное! — отозвался Ладлоу, не обращая внимания на бормотание олдермена. — А как звать твоего хозяина?

— Этого никто из нас не знает. Когда мы пересекаем тропики и Нептун появляется у нас на борту, он обычно величает его Бороздящий Океаны, и хозяин отзывается на это имя. Старый бог хорошо знает нас, ведь мы, говорят, чаще других проходим через его широты.

— Раз ты служишь на такой быстроходной бригантине, то, наверное, посетил уже многие страны?

— Я? Я никогда не бывал на суше! — задумчиво ответил мальчик. — А как это, должно быть, любопытно! Говорят, что по суше трудно ходить, такая она неподвижная! Я спросил госпожу, перед тем как мы прошли узкой протокой, скоро ли мне доведется сойти на берег…

— И что же она ответила?

— Мне долго пришлось ждать. Две вахты прошло, пока я смог разобрать хоть слово. Потом я записал ответ. Боюсь, что она подшутила надо мной, хотя я никогда не расспрашивал хозяина, что означает ее ответ.

— Записка с тобой? Может быть, мы сумеем помочь тебе, весь среди нас есть люди, хорошо знающие море.

Мальчик робко и подозрительно оглядел присутствующих, затем торопливо сунул руку в карман и вытащил два потрепанных листка, на которых было что-то написано.

— Вот, — произнес он, понижая голос до шепота. — Это было на первой странице. Я очень боялся, что она рассердится, и не заглядывал в книгу до следующей вахты, а потом, — и он перевернул листок, — записал вот это.

Ладлоу взял протянутую мальчиком бумажку, на которой детскими каракулями было выведено:

Но вспомни — Тебе служила преданно и честно Без лени, без ошибок, без обмана, И жалоб от меня ты не слыхалnote 88.

— Я подумал, что это шутка, — продолжал мальчик, когда капитан Ладлоу прочел написанное, — ведь это очень похоже на то, что я сам часто повторял про себя, только сказано красивее.

— А второй ответ?

— Я узнал его во время первой утренней вахты, — ответил ребенок и прочел вслух:

Ты думаешь, что это очень трудно — Поверхность волн соленых бороздить И с ветром северным Сражаться в море.

Я не смел больше спрашивать. Да и что толку? Говорят, что суша очень жесткая и по ней трудно ходить; что ее сотрясают землетрясения, они делают в ней ямы, которые проглатывают целые города; что люди из-за денег убивают друг друга на больших дорогах; и что дома, которые я вижу на прибрежных холмах, навсегда прикованы к одному месту. Это, наверно, очень скучно — всегда жить на одном месте! Странно — никогда не ощущать движения!..

— Если только не случится землетрясений. Конечно, тебе лучше на море, дитя мое. Ну, а твой хозяин, Бороздящий Океаны…

— Тс-с-с! — прошептал мальчик, предостерегающе подняв палец. — Он прошел в главный салон. С минуты на минуту он позовет нас.

Из соседней каюты послышалось несколько аккордов, взятых на гитаре, за которыми последовала быстрая и искусно исполненная мелодия.

— Даже Алида не сумела бы сыграть так ловко, — прошептал олдермен. — Я ни разу не слышал, чтобы она с таким проворством играла на лютне, стоившей мне сотню голландских гульденов!

Ладлоу жестом попросил его замолчать. Тут же раздался красивый низкий голос, глубокий и звучный, запевший под аккомпанемент гитары. Мелодия была печальна и необычна для характера человека, посвятившего всю жизнь океанским просторам. Он пел речитативом. Насколько возможно было разобрать, слова песни были таковы:

Ты, бригантина, — Красавица. Ты — королева вод, И в штиль и в шторм ты держишь курс вперед, Тебе подвластны ветры всех широт, Морей пучина.

Любимая!

Никто еще быстрей Не бороздил просторы океана, Смеемся мы над кознями морей, И в плаванье верны мы постоянно Любви своей, Мы верим силам, Что тебя хранят, Мы верим маяку в ночи бессонной И красным огонькам, Что возле мачт горят, О леди в мантии Зеленой!note 89

— Он часто так поет, — прошептал мальчик, когда песня смолкла. — Говорят, леди в зеленой мантии любит, когда поют об океане и о ее могуществе… Слышите, он позвал меня!

— Он всего только случайно коснулся струн!

— Это и есть вызов; в тихую погоду, конечно. В ненастье, когда свистит ветер и ревет океан, он зовет меня громче.

Ладлоу охотно слушал бы еще, но мальчик отворил дверь и, жестом пригласив всех войти, безмолвно исчез позади занавеси.

Войдя в главный салон бригантины, гости, в особенности командир «Кокетки», нашли новые поводы для восторга и изумления. Учитывая размеры судна, салон был высок и просторен. Свет проникал через иллюминаторы в корме. Углы салона были отведены под две небольшие отдельные каюты, в промежутке между которыми был устроен глубокий альков; он мог быть закрыт занавесью из узорчатой шелковой ткани, ниспадавшей складками с золоченого карниза.

Груда роскошных сафьяновых подушек лежала вдоль транцев, образуя некое подобие дивана; у переборок кают стояли кушетки красного дерева, также обтянутые сафьяном. Аккуратные, со вкусом сделанные книжные полки украшали стены; гитара, на которой только что играли, лежала на небольшом столе из драгоценного дерева, стоявшем посредине алькова. Повсюду были разбросаны различные предметы, способные занять скучающий ум человека скорее изнеженного, чем деятельного склада характера. Многие из этих вещей явно пребывали в забвении, другими, по-видимому, пользовались часто.

Другая половина салона была обставлена в том же духе, хотя там виднелась разная домашняя утварь. Кушетка с грудой подушек на них, стулья из красного дерева и книжные полки были солидно прикреплены к полу на случай сильной качки. Весь салон был задрапирован малиновой шелковой узорчатой тканью, в переборках и потолках были вделаны небольшие зеркала. Стены, обшитые красным деревом и полисандровыми панелями, придавали салону изысканный вид. Пол покрывала тончайшая циновка, сплетенная из благоухающих трав, растущих в теплых и благодатных странах. Здесь, так же как и на всем судне, насколько мог заметить острый глаз капитана Ладлоу, не было оружия. Ни пистолеты, ни сабли не висели по стенам, как это принято на военных кораблях или судах, чьи экипажи в силу своего промысла должны прибегать к оружию.

Посредине алькова стоял удивительный молодой человек, который прошлой ночью столь бесцеремонно вторгся в «Обитель фей». Одет он был почти так же, как и вчера, только теперь на его шелковом одеянии виднелось изображение все той же женщины, исполненное с поразительным мастерством, передававшим исступленное и неземное выражение лица волшебницы. Человек, носивший это единственное в своем роде украшение, слегка опирался на столик и с достоинством приветствовал вошедших легким поклоном. При этом на лице у него появилась печальная и вежливая улыбка. Кланяясь, он приподнял над головой шляпу, обнажив черную как смоль шевелюру, которой природа щедро его украсила.

Посетители держались менее уверенно. Глубокая тревога, с которой Ладлоу и патрон взошли на борт судна знаменитого контрабандиста, сменилась изумлением и любопытством, и они едва не забыли о цели своего посещения. Олдермен ван Беверут выказывал беспокойство и подозрительность и явно думал о своей племяннице меньше, чем о возможных последствиях предстоящих переговоров. Все трое молча ответили на приветствие хозяина, ожидая, чтобы он заговорил первым…

— Мне доложили, что я имею удовольствие принимать у себя офицера королевской службы, богатого и уважаемого владельца Киндерхука, а также достопочтенного члена городской купеческой гильдии олдермена ван Беверута, — начал молодой человек. — Нечасто моя бедная бригантина удостаивается такой чести. Позвольте от имени моей повелительницы выразить вам благодарность.

Произнеся эти слова, он вновь поклонился с торжественной важностью, будто все гости были ему одинаково незнакомы. Однако молодые люди заметили скрытую улыбку, мелькнувшую в углах рта контрабандиста, которому даже они не могли отказать в редкой и поразительной красоте.

— Мы служим одной повелительнице, — заметил Ладлоу, — и ее воля — закон для всех нас.

— Я понимаю вас, сэр, однако едва ли есть необходимость говорить, что супруга Георга Датского не признается здесь госпожой… Подождите, сэр, прошу вас, — быстро добавил он, видя, что Ладлоу намеревается возразить. — Нам нередко приходится беседовать с ее слугами. Насколько мне известно, вас привели сюда иные дела, а потому предположим, будто все, что может сказать ревностный офицер и верноподданный человеку вне закона и нарушителю таможенных правил, уже сказано. Этот вопрос должен быть решен в другое время и в другом месте, под распущенными парусами наших быстроходных кораблей и при прочих атрибутах нашей профессии. Поэтому давайте говорить только о том, что привело вас сюда.

— Считаю, что джентльмен прав, — подхватил бюргер. — Уж коли речь зайдет об интересах казначейства, то нет смысла утруждать свои легкие речами, которые пристали платным адвокатам. Двенадцать присяжных, полных сочувствия к превратности торговли и знающих, как трудно зарабатывать и как легко тратить деньги, разберутся в деле лучше, чем все болтуны колонии, вместе взятые.

— Если я предстану перед судом двенадцати беспристрастных Данииловnote 90, я соглашусь с их приговором, — подхватил контрабандист все с той же затаенной улыбкой. — По-видимому, вы и есть Миндерт ван Беверут? Понижению цен на пушнину или каким-нибудь колебаниям цен на рынке обязан я вашему визиту?

— Ходят слухи, что прошлой ночью люди с вашей бригантины осмелились появиться в моем поместье без ведома и согласия его владельца… Будьте свидетелем и запоминайте наш разговор, господин ван Стаатс: возможно, что власти заинтересуются этим делом… Повторяю — без ведома и согласия его владельца. Эти люди торговали товарами, которые можно счесть контрабандными, если за них не уплачена пошлина и они не овеяны ветрами европейских владений королевы, да благословит господь ее величество!

— Аминь! То, что покидает борт «Морской волшебницы», обычно овеяно ветрами других широт земного шара. Прыткости нам не занимать стать. Ветры Европы еще наполняют наши паруса, а мы уже вдыхаем воздух Америки. Однако все это касается казначейства и двенадцати милосердных бюргеров, но никак не вас, надеюсь.

— Я начал с изложения событий во избежание возможных недоразумений, но, помимо упомянутого мной происшествия, бросающего тень на мою купеческую репутацию, прошлой ночью мой дом постигло огромное несчастье. Дочь и наследница старого Этьена де Барбери покинула свое обиталище, и мы имеем основание предполагать, что в своем ослеплении она явилась сюда. Доверие и взаимоотношения! Любезнейший, случившееся переходит все границы! Можно ошибиться при расчетах — это еще куда ни шло, — но ведь женщин-то разрешено беспошлинно ввозить и вывозить куда и откуда угодно и когда угодно, и поэтому я не вижу необходимости тайком уводить их из домов престарелых дядюшек!

— Бесспорное утверждение, тонкое заключение! Признаюсь, запрос сделан по всей форме, и я полагаю, что эти два джентльмена явились сюда в качестве свидетелей?

— Мы явились, чтобы помочь оскорбленному и скорбящему родственнику и опекуну отыскать его обманутую племянницу, — ответил Ладлоу.

Контрабандист обернулся к патрону, который молчаливым поклоном выразил свое согласие.

— Отлично, джентльмены, я принимаю ваше заявление. Оно достойно стать предметом судебного разбирательства, жаль только, до сих пор я не имел непосредственно отношения к слепой богинеnote 91. Скажите, неужели суды рассматривают обвинения, не подтвержденные хоть малейшими доказательствами?

— Вы отводите обвинение?

— Вы еще сохранили способность рассуждать здраво, капитан Ладлоу, и пользуетесь этим для того, чтобы направить поиски по ложному следу. Ведь, кроме бригантины, здесь есть и другой корабль. Капризная прелестница могла искать убежища и под вымпелом королевы Анны!

— Такая мысль не покидает меня, господин ван Беверут, — заметил патрон. — Прежде чем сделать поспешный вывод, будто ваша племянница согласилась стать женой первого встречного, необходимо удостовериться, не воспользовалась ли она менее сомнительным убежищем.

— На что намекает господин ван Стаатс, прибегая к столь двусмысленным выражениям? — нахмурившись, спросил Ладлоу.

— Человек с чистой совестью не имеет оснований разговаривать намеками. Я согласен с мнением этого знаменитого контрабандиста, что красавица де Барбери скорее бежала бы с человеком, которого давно знает и которого, боюсь, переоценивает, чем с незнакомцем, жизнь которого к тому же окутана мрачной тайной.

— Если позволительно строить догадки, исходя из предположения, что Алида может так неосторожно рисковать своей репутацией, я могу посоветовать искать ее в доме патрона Киндерхука!

— Согласие и радость! Бесстыднице незачем тайком бежать под венец с Олоффом ван Стаатсом! — вмешался в разговор олдермен. — Я и так дал бы мое благословение на этот брак и хороший куш в придачу!

— Высказанные догадки вполне естественны для людей, преследующих одну и ту же цель, — промолвил контрабандист. — Королевскому офицеру в каждом взгляде своевольной прелестницы мерещится восторг перед обширными землями и богатыми лугами господина ван Стаатса; а хозяин поместий подозревает, что она увлечена военным мундиром и романтикой морских битв. Но позвольте все же спросить, что могло заставить гордую и избалованную красавицу забыть свое положение, девичью скромность и друзей?

— Капризы и тщеславие! Разве можно понять женщину! С огромным риском и за большие деньги мы привозим для них дорогие наряды из далекой Индии, чтобы угодить их прихотям, а они меняют моды с большей легкостью, чем бобры свой мех во время линьки! Их капризы расстраивают торговлю, и любая причуда может толкнуть своенравную девицу на глупую выходку!

— По-видимому, мнение дядюшки окончательное. Признают ли поклонники его справедливость?

Патрон Киндерхука долго и серьезно разглядывал лицо удивительного создания, задавшего этот вопрос. Ни слова не говоря, он едва заметным жестом дал понять, что согласен с олдерменом и сожалеет о случившемся.

Иначе вел себя капитан Ладлоу. Будучи человеком пылкого темперамента, задетый за живое поступком Алиды и отчетливо осознавая, какие последствия этот поступок может иметь как для девушки, так и для остальных, Ладлоу стремился к победе над соперником и как должностное лицо был верен своей привычке доводить расследование до конца. Он внимательно присматривался к убранству салона и, услышав вопрос контрабандиста, с насмешливой и вместе с тем печальной улыбкой указал на скамеечку для ног, изукрашенную яркими цветами, вышитыми столь искусно, что они казались живыми.

— Это вышивала не игла парусного мастера! — произнес капитан «Кокетки». — Видно, многие красавицы коротали свой досуг в вашем веселом обиталище, не так ли, господин суровый моряк? Но раньше или позже правосудие настигнет ваш быстроходный корабль!

— В шторм или штиль, но когда-нибудь бригантине придет конец, как и любому из нас, моряков. Я извиняю ваш несколько невежливый намек, капитан Ладлоу: по-видимому, слуга королевы уполномочен так вольно разговаривать с человеком, способным нарушать законы и грабить королевскую казну. Но вы, сэр, плохо знаете мою бригантину. Чтобы познать тайны женского вкуса, нам не нужны праздные девицы. Женское начало руководит всей нашей жизнью, сообщает утонченность нашим поступкам, пусть даже у бюргеров принято именовать их противозаконными. Взгляните, — небрежно отдернув занавеску и указывая на различные вещи, служащие для времяпрепровождения женщины, продолжал он. — Здесь вы найдете произведения, сделанные пером и иглой. Волшебница, — при этих словах он указал на изображение на своей груди, — требует, чтобы ее полу оказывалось должное уважение.

— Я думаю, наше дело можно решить простым компромиссом, — заметил олдермен. — Оставьте нас, господа, и наедине я сделаю отважному торговцу предложение, которое, надеюсь, он не откажется выслушать.

— Это ближе к торговле, чем к морской богине, которой я служу, — улыбнулся контрабандист, коснувшись пальцами струн гитары. — Компромиссы и предложения — эти слова звучат здраво в устах бюргера. Зефир, поручи этих джентльменов попечению отважного Тома Румпеля, пока я посовещаюсь с господином купцом. Репутация олдермена ван Беверута, капитан Ладлоу, защитит нас от всяких подозрений в том, что мы можем нанести ущерб таможенным интересам!

Рассмеявшись собственной шутке, контрабандист кивнул мальчику, появившемуся из-за занавески, и тот повел разочарованных поклонников красавицы Алиды в другую часть судна.

— Злые языки и клевета! Недостойно тебя, любезнейший Бурун, поступать так после того, как расчеты завершены и расписки получены! Это может повести к большим убыткам, чем потеря репутации. Командир «Кокетки» и без того подозревает, что мне известно о твоем обмане таможенных властей; твои шутки только оживят гаснущий костер, а если пламя разгорится ярче, то в его свете многое станет видно… Хотя, бог мне свидетель, я ничуть не боюсь расследования, ибо лучший ревизор в колонии не сможет найти ничего сомнительного в моих бухгалтерских книгах, начиная с мемориалаnote 92 и кончая гроссбухом.

— Книга притчей Соломоновыхnote 93 не более нравоучительна, а псалмы не более поэтичны, чем эта ваша бухгалтерия. Но к чему вам понадобилось разговаривать со мной наедине? Трюмы бригантины пусты и подметены.

— Пусты! Метлы и ван Тромп!note 94 Ты опустошил флигель, в котором жила моя племянница, не хуже, чем мой кошелек. Невинная меновая торговля перешла в противозаконное деяние. Я надеюсь, что шутка эта закончится прежде, чем сплетники нашей колонии начнут сластить ею свой чай. От такой новости может пострадать осенний ввоз сахара!

— Твоя речь весьма красочна, но тем не менее не понятна. Ты получил от меня кружева и бархат; моя парча и атлас уже в руках у манхаттанских дам, а твоя пушнина и золотые монеты спрятаны так, что ни один офицер с «Кокетки»…

— Ладно, ладно! Нечего кричать мне в уши о том, что я без того знаю. Еще две-три подобные сделки — и я обанкрочусь! Ты хочешь, чтоб я потерял не только свои деньги, но и доброе имя! У стен есть уши, у переборок тоже. Я не желаю больше говорить о той сделке, которую мы совершили. Если я потеряю на ней тысячу флоринов, я сумею примириться с этим. Терпение и горе! Разве не похоронил я сегодня утром самого лучшего и откормленного мерина, который когда-либо ступал по земле? А кто слышал от меня хоть слово жалобы? Уж я-то умею переносить потери. Итак, ни слова больше о нашей неудачной сделке.

— Но ведь если бы не торговые дела, то между олдерменом ван Беверутом и моряками с бригантины не было бы ничего общего!

— Тем насущнее необходимость прекратить эту глупую шутку и вернуть племянницу. Мне кажется, что с этими пылкими молодыми людьми вообще бесполезно разговаривать, поэтому я согласен уплатить еще пару тысяч, и дело с концом! Когда женщина приобретает на рынке дурную славу, то ее труднее сбыть с рук, чем упавшие в цене биржевые бумаги. А эти молодые землевладельцы и командиры крейсеров хуже ростовщиков, их не ублажишь никакими процентами — им подавай все или ничего. При жизни твоего достойного батюшки я не слыхивал о подобных глупостях! Честный торговец приводил в порт свой бриг с таким невинным видом, словно привез муку! Мы обсуждали качество товара, против его цены я выставлял свое золото. Чет или нечет! Все зависело от того, кому больше повезет. Я преуспевал в те дни, любезнейший Бурун. Но вот ты ведешь дела просто как вымогатель.

На красивом лице контрабандиста мелькнула презрительная усмешка, но тут же сменилась выражением искреннего огорчения.

— Напоминаниями об отце, любезный бюргер, ты и прежде смягчал мое сердце, — ответил он, — и много дублонов я уступил тебе в торге за хвалебные речи о нем.

— Я говорю это искренне и бескорыстно, как пастор, читающий проповедь! Стоит ли друзьям ссориться из-за такого пустяка, как деньги? Да, я удачно торговал в те годы с твоим предшественником. У него было красивое и обманчивое на вид судно, похожее на яхту. Это была сама скорость, а по виду его можно было принять за тихоходного амстердамца. Помню, как однажды таможенный крейсер окликнул его и спросил, нет ли у него сведений о знаменитом контрабандисте, даже и не подозревая, у кого он это спрашивает, словно обращался к самому адмиралу флота! Да, он не позволял себе никаких дурачеств! Никакие непристойные девки, способные вогнать в краску приличного человека, не красовались у него под бушпритом; никакого франтовства не было в парусах и окраске; никакого пения, никаких гитар; все было продумано, все рассчитано на пользу торговле. Он всегда брал вместо балласта что-нибудь ценное. Однажды он погрузил пятьдесят анкеровnote 95 джина, не заплатив и гроша фрахтовых сборов, а когда продал свои более ценные товары и вернулся в Англию, то там заработал и на джине.

— Он заслуживает твоих похвал, славный бюргер. Но к чему ты клонишь?

— Если мы будем продолжать наши деловые связи, — продолжал упрямый олдермен, — то не станем рядиться из-за мелочей, хотя, видит бог, милейший Бурун, ты уже оставил меня на мели. В последнее время меня преследуют неудачи. Вот и лошадь околела, а ведь она обошлась мне в пятьдесят голландских дукатов, не считая стоимости перевозки и огромных расходов, которые…

— Короче, что ты предлагаешь? — перебил контрабандист, явно желавший сократить беседу.

— Верни девушку и получи двадцать пять золотых!..

— То есть половину цены, которую ты уплатил за лошадь?! Твоя племянница сгорела бы со стыда, узнав свою рыночную цену!

— Вымогательство и сострадание! Пусть будет сотня золотых! И ни слова больше об этом!

— Послушай, олдермен ван Беверут, я не отрицаю, и тем более перед тобой, что иногда наношу ущерб доходам королевы, так как не люблю ни ее манеру передоверять управление колонией своему наместнику, ни порядок, при котором один клочок земли навязывает свои законы другому. Не в моей натуре одеваться в английские ткани, если мне больше нравятся флорентинские; или пить пиво, когда я предпочитаю тонкие вина Гасконии. Во всем остальном, ты знаешь, я никогда не позволяю себе никаких шуток, даже над мнимыми правами. И, если бы у меня было пятьдесят твоих племянниц, я бы не продал ни одной — даже за мешок золота!

Олдермен вздрогнул так сильно, что, глядя со стороны, можно было подумать, будто ему сделали какое-то чудовищное предложение. Но голос контрабандиста звучал совершенно искренне; и у купца были все основания полагать, что он говорит то, что думает, иными словами — что он ценит чувства выше любых сокровищ.

— Упрямство и сумасбродство! — пробормотал Миндерт. — Какой тебе прок от беспокойной девчонки? Если ты совратил…

— Я никого не совратил. И я не алжирский пират, чтобы требовать выкупа за пленников.

— Пусть так, хотя это и кажется мне странным. Но, если ты не уговорил мою племянницу бежать, почему бы тебе не разрешить обыскать судно? Это успокоило бы молодых людей и оставило нашу сделку в силе, а стоимость мы бы установили по рыночным ценам…

— Изволь, будь по-твоему, но заметь, если кое-какие тюки со шкурами бобров и куниц, а также другими колониальными товарами будут обнаружены на борту, я буду вынужден назвать людей, с которыми вел торговлю.

— Тут ты, пожалуй, прав… Было бы очень нежелательно, чтобы посторонние заглядывали в мои тюки. Что ж, милейший Бурун, я вижу, что в данный момент мы не можем прийти к соглашению. Я покидаю твой корабль. Ведь нельзя же, в самом деле, чтобы добропорядочный купец сверх необходимого задерживался у человека, находящегося на подозрении у властей.

Контрабандист презрительно и вместе с тем печально улыбнулся и провел пальцами по струнам гитары.

— Зефир, проведи гостя к его друзьям, — приказал он и отвесил низкий поклон, желая скрыть обуревавшие его чувства.

Хороший физиономист мог бы увидеть, что сожаление и даже печаль сочетались у контрабандиста с естественной или напускной бравадой в поведении и речи.