«От ордена осталось только имя...». Судьба и смерть немецких рыцарей в Прибалтике

Почему гибель Ливонии была неизбежна?

В конце XV — первой половине XVI в. положение Ливонии меняется. Напомним, что она состояла из трех компонентов — земель ордена, владений католических епископов (ландесгерров) и территорий городов. Немецкий рыцарский орден изжил свою историческую миссию. В мире больше не было целей, для которых он создавался: все окружавшие его язычники были крещены, христианская религия в Европе давно утвердилась. Нести свет веры было некому и защищать Церковь — не от кого. Происходит вырождение рыцарства, упадок его идеологии, одряхление военного искусства. Огнестрельное оружие господствовало на европейских полях сражений, и оно убило рыцарскую тактику и способы ведения боя. На первый план выходил «продавец шпаги», профессиональный военный наемник с совсем другой психологией и философией, стилем владения оружием и даже другим вооружением.

По католической церкви и ее прелатам в начале XVI в. нанесет сильнейший удар Реформация, которая затронула Ливонию в полной мере. В ее контексте сохранить прежнюю влиятельность и положение для ландесгерров было невозможно. Недаром инициатива секуляризации в 1550-е гг. исходила от самого главы ливонской католической церкви, рижского архиепископа Вильгельма Бранденбургского. Он тайно принял протестантизм и явно исповедовал эффективный политический принцип: «Не можешь запретить Реформацию — возглавь ее». У Вильгельма ничего не получится. Затеянная им «война коадъюторов» (о ней речь ниже) с призывом к иностранной державе Польше вторгнуться в Ливонию была проиграна. Но эти события обнажили все бессилие ландесгерров, которые еще могли интриговать, но уже не были способны править Ливонией.

В XVI в. меняется роль Ганзы как силы, контролирующей балтийскую торговлю. Распад Ганзы на западные и восточные города был намечен еще во второй трети XV в. Их рассорила политика Дании и Голландии, дающих массу привилегий своим городам и экономически конкурирующих с восточногерманскими.[140] Торговые споры, сопровождавшиеся ростом контрабанды и пиратства, ослабляли Ганзу. Ливонские же города, входившие в Ганзейский союз, не обладали потенциалом, который позволил бы им самостоятельно контролировать прибалтийский сегмент северной морской торговли — для этого у них не было ни материальных возможностей (например, своего военного флота), ни. соответствующего масштаба. Чтобы сохраниться как торговые городские центры, они неминуемо должны были искать покровительства более сильных союзов или держав.

В конце XV в., после присоединения к Российскому государству Новгорода (1471–1478), а вскоре и Пскова (1510 г.), меняется характер ливонской торговли. В ливонских текстах она получила название «необычной торговли» (ungewolicke kopenschopp). Резко умалялась роль старых ганзейских центров — Риги и Ревеля. Рига ориентировалась в основном на торговлю по Западной Двине с Полоцком и другими центрами Великого княжества Литовского, а вот Ревель после закрытия в Новгороде Ганзейского двора пострадал сильно. У него и оставалась только возможность торгового взаимодействия через Выборг. В ответ на арест своих купцов Ганза пыталась ввести против России что-то вроде санкций — запретить или резко ограничить торговлю. Торговые отношения прервались. А. Л. Хорошкевич указывает, что, согласно официальным документам, новгородско-ливонская торговля была прекращена в 1494–1514 гг., а псковско-ливонская — в 1501–1514 гг.[141] Н. А. Казакова и Р. Кентманн в качестве даты возобновления русско-ганзейских торговых отношений называют 1514 г., а русско-ливонских — 1509 г.[142]

Проводником торговой политики как главный ганзейский город региона выступал как раз Ревель. К его изумлению, пограничные ливонские города — Дерпт и особенно Нарва — вместо ограничения торговли с восточным соседом перевели потоки торговли с русскими на себя. Сутью и источником прибыли для ливонских городов был их посреднический характер: русские должны были иметь дело только с посредниками, отгружать свои товары только строго определенным лицам и конторам, а те торговали ими дальше. Это было выгодно ливонцам и куда менее выгодно русским. Теперь же и Дерпт, и Нарва, и Первое, и другие ливонские города открыли для восточных славян возможность прямой торговли — и русские купцы буквально хлынули в Ливонию. В крупных городах уже с XIII в. существовали «русские концы», расцвет которых пришелся на XV в. — районы, заселенные ремесленниками и купцами, с православными церквями, складами и т. д. Они начинают торговать непосредственно на ливонских рынках, а в случае, если им пытались запретить это делать, — сами занимаются мелкой контрабандой и перепродажей, когда на рынках местные торговцы продавали от своего имени принадлежащий русским товар.

Это меняло всю картину — Ганза и «блюдящие старину» ливонские торговые города оказались не у дел, а процветали не желавшие соблюдать «европейские санкции» приграничные ливонские центры.[143] На призывы к «немецкому единству» они реагировали плохо — побеждала жажда наживы. Неизвестно, куда бы завела эта ситуация, если бы не разразившаяся война. Но в любом случае прибалтийский мир уже никогда не стал бы прежним.

Меняется и политический контекст на Балтике. В 1523 г. распалась Кальмарская уния — союз Швеции и Норвегии под главенством датской короны. Швеция, долгие годы воевавшая за независимость, наконец-то ее добилась. Она вышла на балтийскую арену как полный сил и энергии молодой хищник, ищущий, кого бы сожрать. Ливония подходила идеально. Ее подчинение означало бы существенный шаг по превращению Балтики в «шведское озеро». Датчане же были также не прочь восстановить свои ливонские владения.

О роли России в грядущей судьбе Ливонии уже говорилось. Присоединение к ней Новгорода и Пскова разрушило весь треугольник прибалтийского «мира-экономики». При этом в Ливонии, похоже, не совсем понимали, что политику с Россией надо строить иначе, чем с Новгородской или Псковской республиками. Как ни парадоксально, но в арсенале ливонских правителей оставались такие инструменты, как угрожать России войной или экономическими санкциями. Это было бы возможно и действенно в отношении новгородских и псковских соседей, но очень наивно в адрес Москвы. Ливония здесь была похожа на ребенка, не понимающего, с каким огнем он балуется.

Дурную шутку сыграла и уже сформировавшаяся привычка ливонцев к спекуляциям на «русской угрозе». Ее воспринимали именно как лозунг, политический фон, лексику «хорошего тона» — политики должны ругать русских, говорить об их варварстве и угрозе «христианскому миру» и цивилизованному человечеству. Но мало кто при этом думал о том, что «русская угроза» серьезна и может воплотиться в реальный конфликт с хорошо предсказуемыми последствиями. Во всяком случае, вплоть до русского вторжения в январе 1558 г. для его предотвращения не делалось ничего, кроме пустопорожних пафосных разговоров.

Сравнивая судьбу Ливонии с соседними странами, следует согласиться с мнением М. Б. Бессудновой, что выживали государства, которые смогли централизовать власть и утвердить сильное монархическое правление.[144] Например, так было в России, Швеции, в Речи Посполитой в момент ее наивысшего военного триумфа при Стефане Батории (1576–1586) и т. д. То есть Ливонию могло спасти превращение магистра в короля с сильными властными полномочиями. Но на практике это оказалось невозможным: магистр делил власть с гебитерами и капитулом, ливонские ландесгерры-епископы никогда бы не согласились ему подчиниться, а города все больше поднимали голову по мере распространения Реформации. Учет интересов всех сторон вел к ослаблению Ливонии как целого.

Сегодня ученые высказывают точку зрения, что у Ливонии были шансы реорганизовать свое внутреннее устройство, приспособить его к веяниям времени и тем самым избежать трагического конца. Шаги к спасению своей страны делал Плетенберг, но судьба не дала Ливонии «второго Плетенберга», а его последователи с ситуацией не справились. Если бы они не столкнулись со столь превосходящими в военном отношении врагами, был бы шанс. Но история распорядилась иначе.

Если помещать историю Прибалтики середины XVI в. в европейский контекст, то происходившее можно в какой-то степени сравнить с Итальянскими войнами 1494–1559 гг. Это были войны, по определению Р. Маккенни, по привязыванию «карликовых государств» к новым монархиям.[145] Собственно, аналогичный процесс происходил и в Ливонии. Она была карликовым государством. Все принципы, на которых строилась жизнь этой страны в XIII–XV вв., утратили свою актуальность. На раздел Прибалтики претендовали новые европейские монархии — Швеция, Польша и Литва, Дания, Россия. Кончится все для Ливонии ее разделом и привязыванием разных частей к разным государствам.

Таким образом, главной причиной гибели в XVI в. Ливонского государства было изменение исторического контекста — как говорится, «Ливония созрела». Она не смогла найти свое место, геополитическую нишу на новой карте Центрально-Восточной Европы. Слишком много соседей-хищников с алчностью смотрели на богатые прибалтийские земли. Ее судьба была предрешена.

Неправильные выводы магистра Плетенберга

В 1495 г. с нападения русских войск на Выборг началась русско-шведская война. Она продемонстрировала Ливонии, насколько хрупким оказывается ее нынешнее положение и насколько возрос военный потенциал ее восточного соседа. Правда, магистром Вольтером Плетенбергом из этого были сделаны неправильные выводы. Он стал искать не мира с Россией, а союзников против нее на случай военной конфронтации.

В 1497 г. Пруссия выступила с так называемым «планом магистра Вильгельма фон Изенбурга» — проектом создания антирусского военного блока из Дании, Швеции и Ливонии. Плетенберг его поддержал. Ливонцы были в ужасе от происходившего в 1498 г. на русско-ливонской границе. Открытой войны вроде бы не было. Но вблизи границы периодически дислоцировались московские полки, двигающиеся на шведский театр военных действий. Они вели себя без особой деликатности, не считаясь ни с линиями границы, ни с какими-либо договоренностями.

М. Б. Бессуднова приводит перевод сообщения из ливонской хроники — «Прекрасной истории», — в которой описывается приграничная обстановка: «Вопреки перемирию, для несчастных христиан начались бесчисленные разбои. Поджоги, убийства и другие злодеяния; среди прочего некоторых мужчин они нагими привязывали к деревьям и без всякой жалости выпускали на них множество стрел; а их мужские органы либо перетягивали нитками и шнурами, либо отрезали и затыкали в рот; некоторым мужчинам и женщинам они отрезали носы, губы, уши и груди, отрубали руки, а в раны вкладывали издевательские пасквили и в таком виде колючими прутьями и плетьми гнали в сторону ливонцев; другим вспарывали животы, вытаскивали внутренности и, чтобы повеселиться, прикрепляли один их конец к дереву, заставляя несчастных бежать так долго, пока они вытягиваются».[146]

Данный рассказ, несомненно, носит апокрифический характер — трудно себе представить московских детей боярских, на немецком языке XVI в. сочиняющих «оскорбительные пасквили» и вкладывающих их в раны. Большинство из них не умело писать не то что по-немецки — по-русски, не говоря уже о наличии «литературных талантов» пасквилянтов. Но, несмотря на явные преувеличения русской кровожадности в «Прекрасной хронике», конфликты на границе имели место, и страх перед «русской угрозой» в Ливонии нарастал.

Плетенберг в 1498 г. в замке Валк созвал собрание всех ливонских земель и сословий — ландтаг. Главной темой стало противодействие возможному нападению со стороны России. Но каждый тянул одеяло на себя. Города не хотели вводить военный налог, так как опасались, что деньги будут использованы для развития орденской армии, а она будет им угрожать. Ландесгерры и землевладельцы не хотели отдавать крестьян в ополчение. В итоге были приняты половинчатые решения о сборе налога и созыве ополчения «в случае острой потребности». А пока она не наступила — можно ничего не делать и продолжать рассказывать страшилки, что Иван III держит на своем столе макет Ревеля и мечтает, как он захватит этот город. Магистр рассчитывал собрать для найма солдат военным налогом 14 000—15 000 гульденов. Собрали чуть больше двух тысяч…[147] Этот факт демонстрирует, насколько серьезно на самом деле ливонцы относились к русской угрозе.

Видя, что Ливония защищать себя не собирается, Плетенберг решил нанести по России упреждающий удар с помощью внешних союзников. В 1499 г. он пытался договориться о военном союзе с Данией, но датский король поставил условием ежегодные денежные платежи и признание Ливонией датского сюзеренитета. Плетенберг отказался, перспектива потери независимости в обмен на датскую помощь его не вдохновляла.

В мае 1500 г. началась русско-литовская война. Россия 14 июля разбила противника в битве при Ведроши и начала захват Северских и Верховских земель. Великий князь Литовский Александр Ягеллончик запросил у Ливонии военной помощи. Он рассчитывал, что внезапный удар на северо-западе, на Новгород и Псков, ослабит давление русских на юго-западе. Иван III будет вынужден перебросить войска для спасения своих городов. После многих колебаний и переговоров с Пруссией и Священной Римской империей Плетенберг в начале 1501 г. согласился заключить с Великим княжеством Литовским военный союз и вступить в войну с Россией.

Что двигало здесь магистром? В документах вольмарского ландтага из его уст звучит аргументация, что если не помочь Литве — русские ее разобьют и Ливония окажется один на один с разъяренной Россией. Но способ был найден крайне странный — самим ввязаться в войну и тем самым разозлить русских еще больше. Похоже, что Плетенберг не рассчитал силы и всерьез думал, что его войска могут нанести России существенный ущерб, настолько большой, что русские забудут о своих агрессивных планах. Это была ошибка.

В 1501 г. ливонские войска перешли русскую границу и взяли псковский пригород, крепость Остров. Был осажден Ивангород. Ответным ударом в ноябре-декабре 1501 г. русские подвергли Ливонию страшному разорению. А литовцы на помощь не пришли. В 1502 г. Плетенберг осадил Псков, но город взять не удалось. Под Изборском в битве на Смольнинском озере магистр разбил русские войска, после чего, пока противник не нанес ответный удар, Ливония стала срочно искать мира с Россией. В 1503 г. был подписан договор о перемирии на 6 лет. Эта война (1501–1503) получила название «Первой Ливонской войны».[148] С 1502 г., по свидетельству Даниила Принца, в Ливонии был установлен ежегодный праздник 14 сентября — в честь победы над «московитами» в войне 1500–1502 гг.[149]

С одной стороны, план Плетенберга в какой-то степени сработал — крупных военных конфликтов между Россией и Ливонией не было в последующие полвека. В 1509 г. истек шестилетний срок русско-ливонского перемирия. В марте в Москве прошли переговоры, и перемирие было продлено на 14 лет, начиная с 25 марта 1509 года. Договором 1509 г. также подтверждалась ливонско-русская граница «по старине», как в предыдущих договорах. Вплоть до 1550 г. содержание русско-ливонских договоров принципиально не изменялось (они перезаключались в 1521, 1531, 1535 и 1550 гг.).[150]

С другой стороны — а насколько это затишье было именно следствием Первой Ливонской войны? Нападение на Ливонию вплоть до середины XVI в. не стояло на внешнеполитической повестке Москвы, у которой хватало проблем с Казанским и Крымским ханствами и Великим княжеством Литовским. Планов покорения Прибалтики вплоть до 1558 г. у Москвы просто не было. Напротив, отношения с германским миром были максимально благожелательными. В 1513–1514 гг. была попытка заключить большой союзный договор России со Священной Римской империей. В первой четверти XVI в. развиваются интенсивные контакты России и Пруссии. Дошло до того, что государь Василий III финансировал польско-тевтонскую (нем. Reiterkrieg, пол. Wojna pruska) войну 1519–1521 гг. Русские платили немецким рыцарям, чтобы они напали на своих соседей — звучит совершенно абсурдно, но таковы были реалии «высокой европейской политики» в первой трети XVI в. В этом контексте конфликт с Немецким орденом в Ливонии мог бы обрушить все усилия русской дипломатии в Европе и был Москве совершенно не нужен.

Заслуга ли в этом магистра Плетенберга, или таково было стечение обстоятельств? От Ливонии в международных делах уже мало что зависело, и это ярко продемонстрировали последующие события.

Как великий магистр встал на колени перед польским королем, и Что это означало для судеб Ливонии

Решающий шаг к грядущей войне за раздел Прибалтики оказался сделан 15 августа 1525 г. на главной площади польской столицы — в Кракове. У стен городской ратуши и торговых рядов Сукеннице последний великий магистр Немецкого (Тевтонского ордена) и первый герцог Пруссии Альбрехт принес клятву верности королю Сигизмунду I Старому. Прусская ветвь ордена была секуляризирована и превратилась в Прусское герцогство, вассальное Ягеллонам.

Ливония нервно отнеслась к переходу Пруссии под власть Польши. Магистр Вальтер фон Плетенберг обратился в Ватикан с просьбой защитить орден, если притязания Сигизмунда распространяться и на него. Но папе в 1525 г., в самый разгар борьбы с лютеранством, было явно не до Ливонии. Одно время Плетенберг даже рассматривал возможность нападения на Пруссию с целью ее освобождения от поляков, но перейти к активным действиям так и не решился.[151]

Связь судьбы Ливонии с судьбой Пруссии была очевидной: это были отделения одного и того же Немецкого ордена. Мысль об их подчинении другому государству витала у европейских политиков давно. Есть свидетельства (правда, невнятные, исходящие от русской стороны), что имперский посол Георг фон Турн в 1490 г. предлагал взять под протекторат Немецкий орден… Ивану III.[152] В это сложно поверить, но сам факт разговора дипломатов на данные темы свидетельствует: владения тевтонских рыцарей начали делить, они уже больше не воспринимались как серьезный игрок на европейской арене. В 1422 г. первые планы аннексии земель Немецкого ордена появляются в Литве и Польше.[153] Периодически этот вопрос ставит Дания, о чем говорилось выше.

Идея аннексии Ливонии начинает активно муссироваться в Пруссии при формировании принципов внешней политики нового герцогства, то есть в 1525 г. В письме Акации Семы к Альбрехту от 21 июня 1525 г. содержится рекомендация: «не ограничиваться секуляризацией Прусского ордена, но то же сделать и с Ливонией, иначе она станет добычей Москвы».[154] Но реальными военными силами для аннексии Ливонии Пруссия не располагала. Тогда было решено действовать путем интриг.

Альбрехт с помощью польского короля Сигизмунда I Старого добился назначения коадъютором рижского архиепископа Вильгельма Бранденбургского, своего младшего брата, сына Софии Ягеллонки, сестры короля Сигизмунда. Мотивы дальнейших действий Вильгельма довольно четко определил историк Г. Форстен: «…стремления Вильгельма, очевидно, клонились к достижению архиепископства и к секуляризации всех орденских земель, с тем чтобы обратить их в светское герцогство и владеть им в ленной зависимости от Польши. Будущее слияние ливонского герцогства с прусским было лишь вопросом времени. Миссия Вильгельма в Ливонии была такой же, какою миссия его брата в Пруссии…»[155]

Вильгельм шел к своей цели многие годы, интриговал, устраивал провокации и заговоры, даже, как уже говорилось, развязал внутри Ливонии небольшую войну за Эзельское епископство. В 1539 г. после смерти Томаса Шеннинга он стал рижским архиепископом, что на какое-то время удовлетворило его амбиции. Однако он продолжал свою деятельность по формированию в Ливонии политической коалиции в пользу Польши. В 1547–1548 гг., как показал историк Э. Тиберг, рижским архиепископом совместно с Альбрехтом Прусским и польскими политиками активно разрабатывался план аннексии Ливонского ордена польской Короной.[156]

Но этим планам не было суждено реализоваться мирным путем, по прусскому образцу. В качестве игрока на прибалтийскую политическую арену в начале 1550-х гг. возвращается Россия, которая начинает разыгрывать собственную партию в борьбе за Ливонию.

Все могло быть кончено уже в 1550 г.: как Ливония получила отсрочку от смерти

Ливонские хронисты, которые позже обратятся к описанию истоков войны, увидят зловещие признаки будущей катастрофы еще в 1530-х—40-х гг. Повседневная жизнь Ливонии накануне ее гибели в их изображении была буквально пропитана знаками надвигающейся беды.

Конечно, летописцы делали эти описания задним числом и строили повествование в своих хрониках таким образом, чтобы подвести читателя к мысли о неизбежности и закономерности произошедшей с орденом катастрофы. Однако стоит заметить, что бурные события начала XVI в., ликвидация Прусского ордена, Реформация, которую истинные католики воспринимали не иначе, как дело рук Дьявола, — все это в самом деле порождало упаднические настроения. По наблюдению Л. А. Арбузова, в 1530-х гг. в Ливонии резко увеличивается число заказываемых горожанами панихид и молитв за упокой души.[157] Человеческое сознание тщательно фиксировало в окружающем мире признаки «последних времен»: пожары, эпидемии, атмосферные явления, пророчества юродивых. В 1547 г. горела Рига. В том же году по городам гастролировали канатные плясуны из Италии, смущавшие благочестие ливонцев. С 1549 г. пять лет свирепствовала чума. В январе 1551 г. в ночном ливонском небе наблюдались странные явления: в полнолуние видели на луне черный крест с расширяющимися закругленными концами, по обеим сторонам луны возникли два «солнца». В 1553 г. во время городских свадебных гуляний от огня, на котором варилось пиво, сгорела соборная площадь в Ревеле. В 1556 г. над Ливонией во время Великого поста висела комета — вестник беды.

Другим символом надвигающейся беды были юродивые. Ливонские хронисты Б. Рюссов и И. Реннер приводят рассказ о некоем Юргене из Майсена, который объявился в Риге и «…прошел почти все ливонские города и земли совершенно босый, голый, покрытый только одним мешком, длинные волосы висели у него на плечах… и хотя у него не было ни чулок, ни башмаков, однако ноги у него были такие горячие, что снег таял у него под подошвами, где он стоял».

Юрген из Риги отправился в Пернов, а далее в Ревель. По пути он работал за харчи у помещиков и крестьян и молился. «Когда его спрашивали, зачем он пришел в Ливонию, он говорил: Господь послал его, чтобы наказать жадность, высокомерие и тунеядство ливонцев. Он повсеместно обличал людей в этих пороках», называл местных пасторов лицемерами. Юрген восклицал: «Горе Ливонии! Исправьте свои пути!» «Иные считали его безумным, иные за чудака, другие же говорили, что он — знамение Господне и что-нибудь непременно случится в Ливонии». Но пророков люди любят всегда после их смерти — Юргена убили крестьяне по дороге из Ревеля в Нарву, когда он в очередной раз принялся за свои обличения.[158]

«Русскую угрозу» в Ливонии постоянно поминали, но эта тема использовалась местными политиками в спекулятивных целях. Ссылаясь на необходимость тратить деньги на организацию обороны против русских и уплату особого налога на оборону от России, они на самом деле занимались собственными финансовыми или политическими комбинациями. Поэтому она порой воспринималась сторонами только как «софистический аргумент» (Scheinargument).[159]

Между тем, в 1550–1551 гг. часы истории начали отсчитывать последние часы Ливонской ветви Немецкого ордена в Прибалтике. Тогда произошли не совсем ясные нам события, почти совсем не отраженные в российских источниках, зато вызвавшие большой переполох в самой Ливонии.[160]

В 1550 г. истек срок предыдущего русско-ливонского перемирия, заключенного в 1535 г., и стороны должны были перезаключить мирный договор. Но что-то не заладилось. Москва внезапно предъявила Ливонии ряд претензий. В ливонских документах о них впервые говорится в письме рижского архиепископа Вильгельма прусскому герцогу Альбрехту от 27 сентября 1550 г. В нем сообщается, что в Дерпт вернулось бывшее в России посольство. Мир удалось продлить всего на год. Царь потребовал от дерптского епископа возврата отнятых у купцов соболей и куньих мехов, выплаты штрафных процентов за это преступление. Кроме этого, русским купцам должны были разрешить свободную торговлю любыми товарами, в том числе свинцом, медью, доспехами и всем военным снаряжением. В Россию через Ливонию должны беспрепятственно проезжать военные специалисты. В Нейгаузе, Пернове и Нарве должны открыться общие суды. Если через год эти требования будут удовлетворены — перемирие автоматически продлится еще на 10–30 лет.

Русская версия событий известна благодаря хранящемуся в архиве тексту русско-ливонского договора 1550 г. В нем говорится о конфликте, инициатором которого выступает именно Москва: «…благоверный царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии положил был гнев на честнаго князя Вифленского, и на арцыбископа, и на всю их державу за порубежные дела, и за гостей новгородских и псковских бесчестья и за обиды, и за торговые неизправления, и что из Литвы и из заморья людей служилых, и всяких мастеров не пропущали, и за то не велел был наместником своих отчин Великого Новагорода и Пскова дата перемирья».[161] В договоре Пскова с дерптским епископом 1550 г. этот перечень чуть более подробен: «…за порубежные дела и за гостей новгородцких и псковских безчестья, и за обиды, и за торговые неисправлениа, и за дань, и за старые залоги, и что изъ Литвы и из заморья людей служилых и всяких мастеров не пропущали…»[162]

То есть налицо какой-то конфликт, который произошел около 1550 г. и был настолько серьезным, что Россия изменила своей полувековой мирной политике и фактически стала грозить войной. Что же произошло? Могут ли как-то прояснить ситуацию ливонские документы? Перечень претензий русской стороны в них сильно варьируется и не во всем совпадает с текстом договоров 1550 г. Наиболее подробно о русских претензиях говорит составленный задним числом меморандум неизвестного автора о положении Ливонии в 1552 г.[163] В нем сказано, что Иван IV — такой же враг христанского мира (в лице Ливонии), как и турецкий султан. Царь выдвигает к Ливонии следующие претензии:

1) перекрывание всех путей для русской торговли;

2) высокие экспортные пошлины для русских товаров;

3) препятствование ввозу в Россию военных товаров и пропуску военных и технических специалистов, желающих наняться на русскую службу;

4) конфискация товаров у русских купцов, за что следует выплатить компенсацию в 60 000 талеров;

5) умаление титула русского царя всея Руси, именование его всего лишь «великим князем московским».

Несколько загадочным здесь выглядит пункт о непризнании царского титула. Он странен, поскольку с Ливонией не возникало титулатурных проблем. Немецкие тексты русско-ливонских договоров содержат титулование Kaiser, и нет примеров, чтобы из-за данного вопроса вспыхивала хоть какая-то полемика. Даже Герберштейн отмечал, что ливонцы — одни из немногих, кто признает царский титул московского государя («Впрочем, титул царя он употребляет в сношениях с римским императором, папой, королем шведским и датским, [магистром Пруссии и] Ливонии и [как я слышал, с государем] турок. Сам же он не именуется царем никем из них, за исключением разве что ливонца»).[164] Никаких следов титулатурной полемики в тексте договора 1550 г. не отражено, там стоит Kaiser und Hercherder aller Russen.[165]

Анализ остальных пунктов меморандума показывает, что его целью было не сколько предотвратить войну, столько убедить читателя в ошибочности политики Ливонского ордена по сравнению с другой политической силой в Ливонской конфедерации — Рижским архиепископством. Орден провалил всю подготовку к войне, имеет нелепые территориальные споры с Литвой, его политика вызывает недовольство местного дворянства. Т. о., тема «русской угрозы» была использована для интриг, порожденных политическим противостоянием ландесгерров внутри Ливонии. Из него невозможно понять, что за конфликт случился в 1550 г.

Подтверждение находят только пункты о торговой блокаде и непропуске в Россию иноземных специалистов. Эта проблема в самом деле волновала Москву. В качестве подтверждения этого обычно ссылаются на дело Шлитте. 21 июня 1546 г. немец из города Гослара Ганс Шлитте выехал в Россию. Он решил использовать конъюнктуру момента и выехал ко двору Ивана IV с рекомендацией прусского герцога Альбрехта. В 1547 г. Шлитте вернулся в Европу и там объявил себя эмиссаром Ивана Грозного, которому поручено вербовать в Европе специалистов в области техники, медицины и культуры. Госларец начал свою миссию с необычайной смелостью и блеском. Он явился на заседание Аугсбургского рейхстага и добился аудиенции у императора Карла V. 31 января 1548 г. он получил императорскую грамоту на свободный набор мастеров и ученых и вывоз их в Россию. Текст содержал лишь одно ограничение: недопущение попадания этих специалистов через Московию в Турцию или Татарию. Шлитте набрал 123 человека, однако по просьбе ливонцев их задержали в Любеке, а вскоре и арестовали их предводителя. Пока «эмиссар Ивана Грозного» сидел в тюрьме, собранные им люди разбежались. Специалисты в Россию не попали, правда, остается открытым вопрос, что это были за специалисты — известно, что Шлитте вербовал в свой отряд даже протестантских пасторов. Истории, подобные этой, могли вызвать недовольство Москвы, но вряд ли это был гнев таких масштабов, чтобы начать войну. При дворе Ивана Грозного в XVI в. было много иноземцев, значит, блокада была «дырявой» и всерьез не препятствовала притоку иностранцев.

Договор 1550 г. Россия заключила всего на один год. За этот срок ливонцы должны были «исправитца», и тогда бы он автоматически продлялся на пять лет. Кое-какие меры Ливония намеревалась предпринять. На совещании в Вольмаре архиепископа Вильгельма со знатью ордена было решено обязать дерптского епископа заплатить компенсацию за конфискованные у русских меха соболей и куниц, из-за которых и разгорелся весь спор. Что же касается отмены запретов на торговлю, то ливонцы справедливо указывали, что это не зависит только от Ливонии, — такова позиция «христианского мира», это касается всей Священной Римской империи. Проще всего было решить вопрос о совместных судах, тут уже был опыт предыдущих лет. Но ливонцы боялись подвоха и призывали к осторожности в контактах с русскими.

Основной проблемой было то, что ливонских ландесгерров волновало не столько улаживание конфликта с Россией, сколько извлечение из этого политических дивидендов во внутриливонской борьбе за верховенство. Архиепископ грызся с орденом, города подозревали ландесгерров, знать — города. Все обвиняли друг друга в интригах и наперебой клеветали на соратников перед императором, прусским герцогом, шведским и датским королями.

Русское посольство на 42 лошадях прибыло в Ливонию 19 февраля 1551 г. После переговоров с магистром 2 марта была достигнута договоренность о продлении перемирия. Договоров 1551 г. не сохранилось, в архиве отложилось только первоначальное соглашение 1550 г. Поэтому не очень ясно насчет «исправления» ливонцев — в чем оно заключалось и что именно было признано русской стороной «исправленным». На переговорах 1554 г. дьяк И. Висковатый в качестве новых обвинений говорил, что в 1551 г. ливонцы нарушили соглашение и «не исправились», как того требовал Иван IV. Но тогда почему Россия пошла на пролонгацию соглашения на 5 лет?

Ливония оценила продление перемирия следующим образом: хотя мир и заключен, московитам никто не доверяет, и будущее Ливонии туманно. В ситуации 1550–1551 гг. проявились эмоции, настроения и мотивы поведения, доминирующие в эти годы в Ливонии. Это прежде всего восприятие «русской угрозы» как конфликта миров и цивилизаций. При этом до знаковых, глобальных выводов раздувались мелкие, рядовые коммерческие интересы. В любых действиях русских в Ливонии видели покушение на ценности «христианского мира». Необходима блокада России, недопущение в Московию того, что сегодня назвали бы «высокими технологиями».

В будущую войну никто всерьез не верит, но во многих головах она уже идет, воспринимается как свершившийся факт. Она нужна. Она нужна ливонским ландесгеррам, чтобы, спекулируя на «русской угрозе», плести свои интриги. Даже факт продления договора в 1551 г. явился поводом для ссоры рижского архиепископа Вильгельма и магистра: Вильгельм всячески пытался представить себя перед прусским герцогом Альбрехтом спасителем Ливонии, который сумел договориться с русскими, а магистр якобы обижал послов и вел себя неправильно. Насколько этим инвективам можно верить, неизвестно, но показательно, что и эту критическую ситуацию ливонские политики использовали в основном «для своих нужд», чтобы поливать грязью друг друга.

Война и нападение России были нужны Священной Римской империи, Дании, Швеции, Польше. Из писем их политиков очевидно, что они спекулируют на теме войны, преследуя в Ливонии свои интересы. Появляется целый слой людей, которые хотят ехать в Ливонию, воевать с Россией. Авантюристы, наемники, искатели легкой поживы, юнцы, видящие в этой войне свой великий карьерный шанс. Они доставляли в Ливонии массу проблем местным властям, которые не очень знали, куда деть этих людей, требующих денег, вина, еды и войны. Если такое количество людей мечтает о войне для решения своих проблем — рано или поздно она наступит.

«Ошибка переводчика», или Как лингвистические недоразумения приводят к гибели государств

Годичное перемирие 1551 г. истекло, но на Ливонию никто не напал. Про нее было забыто. Ливонцы подождали-подождали и в 1554 г. наконец-то выслали посольство, потому что неопределенная ситуация «ни мира, ни войны» стала уже всех утомлять. В состав делегации входили: Иоганн фон Бокхорст, Отто Гротус, Бенедикт Форстнов и переводчик Мелхиор Гротхузен — от магистра, и Вольмар Врангель, Дитрих Кавер и Бласиус Беке — от дерптского епископа. В ходе переговоров в Москве, длившихся с 28 апреля по 1 июня, ливонцев ожидал сюрприз. Им предъявили целый букет обвинений, каждое из которых было чревато войной: «неисправление», нарушение крестного целования, неплатеж дани, невозврат православным общинам храмов, над которыми учинили поругание, препятствия русско-европейской торговле, чинимые путем непропуска мастеров и отдельных видов товаров, невыгодное для русских посредничество в торговле и даже нападение ливонцев из Нейгаузена на земли вокруг Красногородка и обида, причиненная послу новгородского наместника Адьекану Тускину.

Послы пробовали возражать. Они сразу заявили о готовности вернуть церкви, если православные священники смогут доказать на них свои права. Адьекан был хорошо принят, но устроил пьяный дебош. Его люди били стекла в домах добропорядочных граждан и пытались ворваться внутрь домов, чтобы изнасиловать немецких женщин. Насчет торговых и прочих запретов ливонцы всего лишь выполняют указ императора, поэтому просьба все вопросы и претензии по этому поводу адресовать в империю. Что до посредничества в торговых делах — то оно будет, и распространяется не только на русских, но на всех иноземных купцов вообще, ибо «города живут торговлею».[166]

Самым неприятным здесь был пункт о Юрьевской дани. Ее происхождение туманно и теряется в глубине веков. Наиболее правильно, как показал А. Селарт, связывать ее с древней данью, взимаемой псковичами с латышей Толовы (память об этом осталась в названии Толовской башни Изборской крепости). Каким образом она трансформировалась в дань, упоминаемую в псковско-дерптских договорах с 1463 г., неясно. Ливонцы позже рассказывали фантастические истории о каких-то пчельниках в приграничье, с которых русские взимали «медовый сбор», а потом придумали, что эта «дань» распространяется на всю Ливонию. Говорилось также и о связи дани с церковным сбором, платой за русские церкви на землях Ливонии. Точного ответа о том, что собой представляла «Юрьевская дань», нет. Но так или иначе под нажимом русских дипломатов и недвусмысленной угрозе, что «царь сам пойдет за данью», ливонцы подписали кабальные обязательства.

И вот здесь начинается интрига. Почему Ливония, взяв на себя обязательство в течение трех лет собрать и выплатить дань России, отнеслась к этому требованию столь беспечно? В роковом 1557 г. дань не была собрана. Ответ, видимо, заключается в том, что, как доказали Э. Тиберг и развивший его наблюдения В. Е. Попов, Россия и Ливония по-разному понимали (или делали вид, что понимают) заключенные соглашения. Имело место некое лингвистическое недоразумение, допущенное случайно или сознательно. Переводы текстов договоров были выполнены разными переводчиками: псковско-дерптский — Гансом Фогтом, новгородский — Мельхиором Гротхузеном. Оба они перевели русское выражение «сыскати дань» (то есть «востребовать ее сбор, выплату») как: «исследовать вопрос о дани»: denselbigen Zinss undersuchunge thun и den Tinss undersocken соответственно.

Теперь игра слов в новгородском договоре меняла его смысл до неузнаваемости. Согласно немецкому тексту, предполагалось, что дерптский епископ исследует поднятый русскими вопрос о дани и в третий год перемирия отошлет результаты своего расследования в Москву. Если же он этого не сделает, то следствие должна будет провести вся Ливония. А в русском тексте договора стояло, что ливонцы обязуются собрать и через три года выплатить дань, а в случае неисполнения этого условия русский царь сам пойдет собирать ее, то есть начнет войну! Откровенная угроза объявления войны превратились под пером переводчика Мельхиора в миролюбивое пожелание царя самому принять участие в юридических «разысканиях» через своих послов.[167]

Перед нами ошибка переводчика или умысел русских или ливонских дипломатов? Для средневековых договоров вообще-то характерна подобная терминологическая двусмысленность. Послы больше всего боялись навлечь на себя гнев своих монархов, поэтому нередки случаи, когда каждая сторона писала в своем варианте договора то, что им велел государь, а не то, о чем договорились с участниками переговоров. Разница текстов договоров устраивала всех. Русские дипломаты Адашев и Висковатый отчитались перед царем Иваном Грозным, что дело сделано — Ливония обещала заплатить. Ливонские послы по возвращении могли заявить, что они отвергли страшные и необоснованные претензии московского варвара и согласились только на «расследование» вопроса о дани. В любом случае это было на руку обеим сторонам, и 24 июня 1554 г. в Новгороде они скрепили договоры печатями.

7 июля 1554 г. ливонское посольство, подписавшее роковой мирный договор с обязательством уплаты Юрьевской дани, вернулось в Ливонию. Первый отклик на это событие содержится в письме Кристофа Штурца, канцлера архиепископа Вильгельма, к своему патрону от 8 июля.[168] Он пишет, что теперь уже ни чума, ни татары не будут преградой к русскому вторжению в Ливонию. Надо воспользоваться предоставленной трехгодичной отсрочкой и за это время достичь договоренностей с татарами, Польшей или Швецией, которые помешают Москве реализовать ее агрессивные намерения. Георг Таубе призывал на помощь Польшу, Швецию и Данию. Выходит, Ливония платить изначально не собиралась (никто не говорит о необходимости сбора дани), а рассчитывала на свою принадлежность к «христианскому миру», на заступничество Европы. В ней, несомненно, понимали, что послы слукавили и что ситуация складывается не столь замечательно, как хотелось бы побывавшим в Москве дипломатам. Как показал М. Маазинг, среди ландесгерров были страх перед «русской угрозой», опасение, что неплатеж дани может привести к войне. Магистр обвинял дипломатов в превышении полномочий.[169] Но дни шли за днями, ничего страшного не происходило.

Даже когда в 1555 г. новгородский посланник Келарь Терпигорев прибыл в Дерпт для подтверждения соглашения, ливонские политики утвердили договор, но с «протестацией». Под ней понималось право оспорить договор в камерном суде Священной Римской империи. Сразу же обнажилась пропасть между юридической культурой европейски образованных ливонцев и дипломата московского царя. Терпигорев понятия не имел, что такое «протестация». Канцлер Дерптского епископа Юрген Гольцшуер на переговорах советовал не делать громких заявлений и как бы признать договор, но просить рейхскаммергерихт объявить дань незаконной и тем самым перенести спор в плоскость столкновения России со Священной Римской империей. Он утверждал, что «уж император поставит московитов в границы». Однако реакция русского дипломата Терпигорева на подобные заявления была равнодушной: «А какое дело моему государю до императора!»

Дерптский епископ в начале 1556 г. обсуждал с ливонскими сословиями, как ему дезавуировать проблему выплаты русской дани. Платить ее он не собирался. Рюссов свидетельствует, что среди ливонцев бытовали настроения: «Лучше мы сто талеров провоюем с московитом, чем хоть один талер дадим ему дани».[170]

Вместо сбора денег ливонцы занимались архивными изысканиями, результатом которых стали пять старых договоров: два из городского архива Дерпта и три — из епископского, в которых о дани не было ни слова. Посчитав, что они таким образом «сыскали дань», дерптский епископ и магистр направили в начале 1557 г. посольство в Москву, снабдив его обнаруженными документами.

Аргументы послов не произвели на царя никакого впечатления: он посоветовал им «отставить их безлепичные и непрямые речи» и исправиться во всех делах. Напрасно орденские послы убеждали Ивана Висковатого, будто магистр «…и вся ливонская земля поняли тот пункт, который записан в последней грамоте, не иначе как "расследование, наведение справок" (нем.: nachforschung, erkundigung), а не "собирание" (samlung), как это толкует царь и государь всея Руси: поэтому это недоразумение, будто дерптский епископ обязан давать царю всея Руси подать или дань…»

В марте 1557 г. послы были «бездельно отпущены с Москвы». Ливония занервничала, и было от чего — призрак войны приблизился неожиданно близко. «А теперь из-за глупого недопонимания одного слова все зашло так далеко», — говорилось в инструкции новым дерптским послам в Москву в сентябре 1557 г.[171] Только теперь ливонская дипломатия решила начать торг о сумме выплат. Но было уже поздно: в ноябре 1557 г. при дворе Ивана Грозного выйдет русская грамота об официальном объявлении войны Ливонскому ордену,[172] а в январе 1558 г. поместная конница перейдет границу и начнется война…

Кто первый хотел захватить Ливонию — русский царь или польский король?

К началу 1550-х гг. становилось все яснее, что орден представляет собой легкую добычу. В сентябре 1552 г. на тайной встрече Сигизмунда II с герцогом Альбрехтом Прусским в Крупишках и Брайтенштайне король поручил ему разработать план инкорпорации Ливонии по образцу присоединения Пруссии 1525 г. Главным мотивом будущей интервенции было нежелание уступить русским: Ливония должна быть превращена в лен Ягеллонской монархии, чтобы «не достаться Московии». Историк А. Н. Янушкевич также считает, что Ливония оказывалась выгодным плацдармом для военного противостояния Великого княжества Литовского с Россией, не говоря уже об экономических выгодах от этой инкорпорации.[173]

И польские, и прусские, и ливонские политики отдавали себе полный отчет, что Ливония не сможет противостоять Московии в случае серьезного военного конфликта. Причем, как и Россия, Польша апеллировала к очень древним, забытым и никогда не исполнявшимся договорам: в 1366 г. император Священной Римской империи Карл IV Люксембургский признал за польским королем Казимиром Великим и его наследниками титул протектора Рижского архиепископства. Теперь Сигизмунд II «вспомнил» об этом ягеллонском наследстве и напомнил, что является протектором и покровителем Вильгельма, рижского архиепископа.

Вильгельм в декабре 1552 г. горячо убеждал магистра фон Галена, что только Королевство Польское и ВКЛ в состоянии противостоять силе и мощи великого князя московского. Поэтому как было бы замечательно, если бы польско-литовская армия собралась бы около ливонской границы. Правда, фон Гален на призыв появления чужой армии у границ Ливонии отреагировал сдержанно и указал на необходимость соблюдения принципа нерушимости границ. В ответ Вильгельм отправил очень взволнованное письмо, что нет никаких свидетельств, будто бы литовские войска собираются нарушить границу, они не захватчики, а защитники. Король Сигизмунд И, справедливый сосед Ливонии, будет соблюдать все достигнутые соглашения.[174]

Таким образом, уже в конце 1552 г. был фактически продекларирован план вовлечения Ливонии в орбиту политики Короны, план предоставления военной помощи в обмен на политический союз. «Страшилкой», в значительной мере спекулятивной, здесь выступала Россия. И Вильгельм, и магистр искали контактов с Сигизмундом II. Со стороны архиепископа это было поручено его канцлеру Христофору Штурцу, со стороны магистра — советнику Иоганну фон Бокхорсту. При этом Вильгельм хотел вести переговоры с польским королем отдельно от магистерского посла. Рижскому архиепископу помогал Альбрехт, выступавший посредником.

В апреле 1554 г. на переговорах орденского канцлера Кристофера Буттихера с датским королем Христианом III обсуждался вопрос о претензиях Копенгагена на ливонские земли. Орден хотел получить зафиксированные в договоре гарантии отказа датской короны на территориальные претензии, а Христиан III с разными отговорками затягивал принятие подобного решения. Он требовал от магистра предоставления документальных свидетельств о правах ордена на Северную Эстландию. В результате желаемые для рыцарского государства договоренности достигнуты не были, Дания сохранила для себя возможность ставить под сомнение территориальное единство Ливонии. Звучало также требование передачи Нарвы в виде обеспечения старинных денежных займов ордена у датской короны. Магистр надеялся только на мирный ливонско-датский договор 1544 г., гарантом которого выступал император Священной Римской империи. Это соглашение могло удержать Христиана III от попыток решить территориальный вопрос военным путем.

Эти ожидания в какой-то мере оправдались: в 1554–1556 гг. Дания формально не вмешивалась в разгорающийся конфликт вокруг Ливонии, несмотря на все попытки, предпринимаемые Польшей и Пруссией, вовлечь Христиана III в антиливонский союз. Датский король считал, что Ливония должна оставаться частью Священной Римской империи и никакого передела власти и тем более подчинения отдельных частей орденского государства другим странам быть не должно. В то же время Дания была заинтересована в решении вопроса о взимании дани с провинций Гарриен и Вирланд и неоднократно выдвигала данное требование на переговорах с Ливонией.[175]

У Альбрехта к тому времени возник к ордену и личный счет: весной 1554 г. был раскрыт заговор герцога Генриха Брауншвейгского и немецких рыцарей. Мятежники хотели свергнуть Альбрехта, которого считали предателем, и восстановить из Пруссии Тевтонский орден во всем его средневековом блеске и могуществе. Заговор был разоблачен, Сигизмунд II направил послов в Священную Римскую империю, Поморье, Гданьск, Ливонию, Бранденбург с призывом не поддерживать мятеж. Генрих, осознав, что его планы провалились, уехал в Голштинию. Но было понятно, что такие заговоры неизбежны и будут повторяться, пока существуют ливонские рыцари.

В этом международном контексте ливонский вопрос и для Пруссии, и для Короны приобрел особую остроту. В августе 1554 г. в Вильно прибыл прусский посол Асвер фон Брандт. Он привез секретный мемориал с планом покорения Ливонии. В основу была положена модель присоединения Пруссии 1525 г. Польша должна предложить ордену свою защиту от нападения русских на условиях признания короля сюзереном магистра. Герцог рассчитывал, что висящий над головой ливонцев дамокловым мечом русско-ливонский договор 1554 г., по которому они обязались платить Юрьевскую дань, сделает их более сговорчивыми. Ливонии нужны гарантии обороны от русской агрессии, это очевидно. И Корона должна быть готова их предоставить — в обмен за инкорпорацию по прусской модели. Кроме того, на случай, если страха, что «русские идут», окажется недостаточно, герцог предлагал пугать ливонцев возможной датской агрессией и потерей Гарриена и Вирланда. Одновременно надо подталкивать к началу борьбы за эти провинции датского короля Христиана III, чтобы угроза не казалась ливонцам беспочвенной.[176]

«Война коадъюторов» как провокация польской Короны

Альбрехт приступил к активным действиям. В феврале 1555 г. в Шверине он провел переговоры с мекленбургским герцогом Яном Альбрехтом, на которых и родилась идея использовать для дестабилизации обстановки в Ливонии назначение коадъютором рижского архиепископа молодого герцога Христофора Мекленбургского. Оно было прямым нарушением рецесса Вольмарского ландтага 1546 г., по которому представитель наследственной аристократии не мог быть назначен коадъютором или епископом, поскольку это грозило секуляризацией ордена.

План Альбрехта, подготовленный к июню 1555 г., был прост. Назначение Христофора, «многообещающего юноши 18 лет» (род. 1537), должно будет вызвать недовольство руководства ордена. Видимо, кроме того, был расчет и на то, что Христофор окажется несовместим с суровым миром северных крестоносцев в нравственном отношении. Потеряв отца в 10 лет, юноша получил «женское воспитание» при дворе его матери в обществе придворных дам. В 16 лет он впервые оказался игрушкой в руках политиков — был послан в Париж в качестве заложника от протестантских князей. В 17 лет стал обладателем титула епископа Ратценбургского. По словам Г. В. Форстена, Христофор был «…изнеженный, под постоянной опекой боготворившей его матери, для своих лет слишком рано вкусивший всех мирских удовольствий в бытность свою во Франции, религиозно индифферентный, без надлежащего образования, занятый одною только мыслью, как бы веселее и беспечнее провести жизнь..».[177]

Такой заместитель главного католического владыки страны не мог не вызывать раздражения у ордена. С Вильгельмом у рыцарской верхушки и без того непростые отношения. По мнению Альбрехта, коадъюторство Христофора спровоцирует выступление ордена против Рижского архиепископства — и тогда Сигизмунд II получает законное право вмешаться в конфликт как протектор и родственник Вильгельма. Вмешательство может иметь любые формы — вплоть до отправки войск на защиту архиепископа и его коадъютора, то есть фактически — военного вторжения и интервенции. Сигизмунд II должен незамедлительно отправить послов к архиепископу с уведомлением его об этом плане и гарантиями поддержки в любой ситуации.

1 сентября 1555 г. на встрече с Альбрехтом Сигизмунд II принял план и обещал оказать Христофору полную поддержку. 27 сентября последний через Штетин, Данциг, Мальборк и Кенигсберг выехал в Ливонию. Ровно через два месяца, 27 ноября 1555 г. он прибыл в замок Кокенгаузен, для встречи с Вильгельмом и капитулом.

Все действующие лица были в сборе, и 9 декабря 1555 г. большая политическая игра началась. Ставкой в ней была судьба Ливонии. В этот день Вильгельм отправил магистру Генриху фон Галену (избран главой ордена в 1551 г.) письмо, в котором извещал о прибытии Христофора и о своем желании назначить его своим коадъютором. Этот выбор поддержан римским королем Фердинандом, мекленбургским герцогом Яном Альбрехтом, а также князьями империи. Все эти сановники не признают решения Вольмарского ландтага 1546 г., и с этим ордену придется считаться. Поэтому Вильгельм просит магистра или согласиться с кандидатурой Христофора, или четко и недвусмысленно обозначить свою позицию по этому вопросу.

Генрих фон Гален занял уклончивую позицию: он не отказал Христофору, чтобы не ссориться с его влиятельными покровителями, но и не поддержал его кандидатуры. Он ответил, что в январе 1556 г. в Вендене соберется орденский конвент, который и рассмотрит проблему.

12 января 1556 г. на заседании конвента в Вендене выступил польский посол Каспар Ланский. Он предъявил требование Сигизмунда II как протектора рижского архиепископа избрать коадъютором Христофора. Конвент подумал два дня и 14 января пришел к выводу, что он неправомочен принимать какие-либо решения, а утвердить или отклонить кандидатуру коадъютора может только общеливонский ландтаг.[178] Ланский попытался настоять и получить более четкий ответ, неважно, положительный или отрицательный. Отрицательный для реализации планов Альбрехта — Сигизмунда II был бы даже лучше. Но руководство ордена проявило стойкость и продолжало отделываться туманными высказываниями.

28 января 1556 г. рижский капитул, собравшийся в замке Лемзаль, избрал Христофора коадъютором. Тем самым магистр просто был поставлен перед фактом. Таким образом, реализация плана Альбрехта началась. Сперва казалось, что он провалился — несмотря на все усилия Вильгельма, руководство ордена заняло уклончивую позицию, избегая резких выступлений и заявлений. Христофора не поддерживали, но и не выгоняли со скандалом. Магистр ссылался на конвент, конвент — на общеливонский ландтаг. Орден всеми силами противился эскалации конфликта. Эффект от недовольства назначением Христофора оказался куда меньшим, чем ожидали Сигизмунд II и Альбрехт.

Вольмарский ландтаг в марте 1556 г. признал Христофора Мекленбургского коадъютором, хотя и несколько ограничил его в правах. Но в качестве «ответной любезности» ландтаг принял еще одно решение, которое и обострило обстановку до предела. Магистру Генриху фон Галену также был нужен коадъютор. На этот пост претендовал маршал Яспер фон Мюнстер. Однако был избран другой человек — феллинский командор, вестфалец по происхождению, Вильгельм Фюрстенберг. Это вызвало раскол ордена на сторонников фон Мюнстера и союзников Фюрстенберга.

Дальнейшие события получили название «война коадъюторов».[179] Это был конфликт, с одной стороны, Яспера фон Мюнстера в союзе с коадъютором Христофором Мекленбургским и архиепископом Вильгельмом Бранденбургским, и, с другой стороны, коадъютором магистра Вильгельмом Фюрстенбергом, орденом и ливонскими городами. Группировка Мюнстера — Вильгельма очень рассчитывала на помощь Королевства Польского, вплоть до интервенции польских и литовских войск в Ливонию.

Война началась 5 мая 1556 г. с неудачной попытки сторонников фон Мюнстера захватить Дюнамюнде. 10 мая 1556 г. мятежники обратились к Сигизмунду и Альбрехту Прусскому с официальной просьбой о польской военной интервенции. Вильгельм просил прислать через Ревель три военных корабля и 3000 воинов для «реализации первой фазы нашего плана». Вильгельм собирался поднять мятеж в Курляндии, которая была наименее готова к сопротивлению.

Однако бунтовщиков безоговорочно поддержали только два замка в Курляндии: Митау и Нитау. Лидеры мятежников вели себя пассивно. Вильгельм и Христофор сидели в замке Кокензаузен и постоянно требовали от Польши и Пруссии вмешательства в конфликт. 8 июня о неподчинении мятежному архиепископу заявила Рига, а 16 июня ее действия поддержали все епископы ордена. 16 июня Вильгельм получил официальный акт объявления войны. Орден воевал лучше, чем растерявшиеся мятежники. 24 июня орденские войска взяли Зербен, резиденцию секретаря Вильгельма Кристофора Штурца, и замок Пибальг, принадлежавший коадъютору Христофору Мекленбургскому. Сам Христофор вместе с Вильгельмом были осаждены 28 июня в Кокенгаузене. Не успели орденские войска занять позиции вокруг замка, как к их передней линии выехал Христофор Мекленбургский с сообщением, что Вильгельм желает сдаться и требует немедленно начать переговоры о капитуляции. Война закончилась победой Фюрстенберга и поражением мятежников.

«За честь короля!» Как Польша чуть не напала на Ливонию в 1557 г.

Однако Польша не желала уступить Ливонию столь легко. Для контактов с Вильгельмом выехал посол Сигизмунда Каспар Ланский. Он был убит в случайной стычке людьми командора замка Розиттен Шарля фон Белля. Убийство посла и пленение Вильгельма, родственника короля Сигизмунда, поставили Ливонию, Королевство Польское и Великое княжество Литовское на грань войны. В 1556 г. стороны ограничились военными демонстрациями вблизи границы — положение спасло вмешательство дипломатов Дании (прибывших в Ливонию в ноябре 1556 г.). После дебатов, длившихся несколько месяцев из-за различных проволочек, 19 марта 1557 г. был составлен проект договора, содержащего условия, на которых Вильгельм мог вернуться на должность Рижского архиепископа, а Христофор Мекленбургский — рижского коадъютора.[180]

Датские посланники на обратном пути в Данию проводили в Вильно переговоры с Сигизмундом и Альбрехтом Прусским. На этой встрече Альбрехт настаивал на необходимости создания тесного союза Польши, Литвы и Ливонии вплоть до фактической инкорпорации последней.[181] Сигизмунд же высказывался в крайне воинственном тоне, обещая заступиться за «безвинно страдающего» Вильгельма. В результате миссия датских посредников оказалась провалена: в мае 1557 г. им дали понять, что Сигизмунд не подтвердит достигнутых ими договоренностей.

Правда, практически одновременно ко двору Сигизмунда 11 мая 1557 г. прибыли послы Священной Римской империи, которые привезли решение по делу рижского архиепископа как подданного империи, принятое германским рейхстагом 20 декабря 1556 г. Оно касалось в основном имущественных условий освобождения Вильгельма и подробно оговаривало как возмещение ущерба ордену за «войну коадъюторов» из бывших владений архиепископа, так и земли и замки, которые должны быть отданы на содержание бывшему мятежнику. 24–25 июля 1557 г. прошли вялые польско-имперские переговоры, которые не привели ни к какому решению.

Летом 1557 г. литовская армия под общим командованием Троцкого воеводы Миколая Радзивилла, в которой также были 4000 коронной пехоты и 2000 конников под командованием коронного маршалка Яна Малецкого, прошла маршем от Вильно до Аникшты и была сосредоточена у границ ордена.[182] Современники, нагнетая обстановку, приводили совершенно фантастические цифры состава армии. Римский нунций в Польше Бонджиованни писал, что Польша выставила 100 000, а Литва — 70 000 воинов. Одновременно от замка Рагнит к ливонским границам двинулись прусские отряды Альбрехта, которые планировали соединиться с силами Сигизмунда под Биржами и Салатами.[183] Была подготовлена официальная грамота об объявлении королем Сигизмундом II войны Ливонскому ордену.

Под угрозой вторжения новое руководство ордена (умер магистр фон Гален, и его место занял Фюрстенберг) заявило, что готово к переговорам на любых условиях. Посредником выступила Священная Римская империя. 5 сентября 1557 г. был подписан Позвольский мир, ратифицированный магистром Фюрстенбергом 14 сентября.[184] Он заключал в себе несколько соглашений. Первое касалось отношений между магистром и рижским архиепископом. Вильгельму и Христофору обещали восстановление в должностях, полномочиях и владениях. Христофор объявлялся официальным наследником Вильгельма на Рижском архиепископстве, если на это будет воля самого Вильгельма. Главным здесь было получение Вильгельмом юрисдикции над половиной Риги. Ему возвращались символы архиепископской власти, грамоты, книги и акты личного хозяйства. Полностью возмещались все материальные убытки, в том числе — военные трофеи рыцарской армии, захваченные при взятии городов, защищаемых мятежниками.

Второе соглашение было заключено между магистром и польским королем и содержало в себе условия мира между Ливонией, Королевством Польским и Великим княжеством Литовским. Первыми из них были восстановление в должности и реституция в отношении Вильгельма и Христофора, о чем подробно говорилось в первом документе. Во-вторых, учреждались специальные комиссии для разбора пограничных дел. Здесь Корона пошла по традиционному пути: учреждались комиссары, которые должны были зафиксировать границу по ее демаркации 1473 г. (т. н. «Радзивиллова граница»). Также учреждался суд по пограничным конфликтам из трех литовских и трех ливонских дворян. Раздел предполагалось начать 1 августа 1558 года, и в дальнейшем его собирались подвергать ревизии каждые пять лет. Фюрстенберг принимал на себя обязательство компенсировать все военные расходы, понесенные армией Сигизмунда во время похода к границам Ливонии. Точная сумма компенсации в соглашении не указывалась.

Кроме того, 14 сентября 1557 г. в присутствии все тех же имперских посредников Фюрстенберг подписал с Сигизмундом третье, отдельное союзное соглашение, направленное против России. Московия объявлялась общим врагом. В случае нападения России на Литву или Польшу Ливония была обязана выступить на их стороне, и наоборот. Стороны не могли заключать сепаратное мирное соглашение с Россией без консультаций друг с другом и одобрения принятого решения обеими сторонами. Правда, в договоре был пункт, что ливонско-польский союз вступит в силу только через 12 лет.

В историографии получило распространение мнение, что Позвольский мир открывал прямую дорогу к грядущей Ливонской войне: он грубо нарушал условия русско-ливонского соглашения 1554 г. Однако вопрос о том, являлся ли Позволь для Москвы casus belli, довольно спорный. Нет никаких русских свидетельств, что на решение Ивана Грозного напасть на Прибалтику повлиял именно Позвольский договор. Во всяком случае, русские дипломаты сами никогда не указывали его как главную причину войны.

По образному выражению О. Дзярновича, «войну коадъюторов» и Позвольский мир, которые могли бы положить конец разделу Ливонии, «теперь помнят только историки» — все затмила начавшаяся в 1558 г. Ливонская война.[185] Она поставила крест на дальнейших планах Альбрехта и Сигизмунда II в отношении Ливонии: теперь события развивались в совершенно новом контексте.