«Работа мечты». За кулисами индустрии моды

В подобном исследовании постановка вопроса о «возникновении субъекта» (Agier 2012) позволит проанализировать функционирование и конструирование субъективности в конкретном, заданном контексте. На основании этих конкретных данных можно будет затем сделать обобщения, избегая предзаданных категорий идентичности. «Субъект» — это не фиксированная данность, а процесс, нечто, непрерывно создающееся и разрушающееся, продукт взаимодействия, баланса сил и различных контекстов[107]. Понятие «субъект», таким образом, отсылает к идее индивидуума, чья субъективность подразумевает постоянное, ситуативно обусловленное производство как межличностных отношений, так и профессиональных или, например, ситуаций, которые в более широком смысле могут быть частью индустрии моды.

Сегодня производительность капитализма в значительной степени осуществляется не за счет использования физической силы работников, а за счет самой их жизни (Fumagalli & Morini 2010), эмоций, отношений, креативности, чувствительности, способности к самоорганизации, саморегуляции, самоконтролю. Если вопрос субъективности является существенным при анализе всех современных форм труда, то он особенно ясно прослеживается в сфере моды, где все крутится и строится вокруг деятельности эксцентричных, необычных личностей, принадлежащих к исключительному миру и к миру мечты, но где также необходимы работники, готовые не принадлежать самим себе ради возможности оказаться в этом мире и оставаться в нем. Прежде всего, осмысление этнографической ситуации на уровне индивида позволяет «пересмотреть и преодолеть противоречие, которое прослеживается везде в политической философии, между субъектом воздействующим и субъектом подчиненным» (Agier 2012: 51). Хотя политический проект неолиберализма, несомненно, полностью колонизирует индивидуальное пространство, не каждый индивид, задействованный в производстве и функционирующий в системе современного капитализма, должен восприниматься как неизбежно порабощенный. Это общее замечание также касается специфики проводимого исследования, поскольку, хотя работа в сфере моды однозначно требует определенных режимов субъективации (то есть создаваемых механизмами власти конструкций субъективности, которые затем усваиваются и инсценируются индивидами в различных ситуациях), тем не менее существует и некоторая форма согласия со стороны самих субъектов. Работников никто не заставляет выбирать профессии в сфере моды, но раз выбрав эту область и желая там остаться, они вынуждены подчинить свою жизнь определенным правилам.

Понятие «согласие» является основополагающим для описания господства, иерархии, неравенства, так же как и предписаний осуществлять определенный контроль над собой, своим телом, своими аффектами, эмоциями, временем и своими отношениями. При этом оно позволяет избежать образа подчиненных индивидов, на которых неумолимо воздействуют механизмы власти. По мнению Майкла Буравого (Burawoy 1979), согласие не является исходным условием для организации работы в компаниях, а скорее возникает внутри них, в соответствии с различными стратегиями. Предоставляя работникам больше самостоятельности и ответственности, такие стратегии «конструируют» их как «индивидов», а не как «членов некоего класса», тем самым нивелируя структурное неравенство, которое определяет такие формы организации труда, и затушевывая отношения власти между руководством и работниками.

Понятие «согласия» недавно было использовано в контексте, более близком миру моды. В книге «По первому разряду» (Sherman 2007), посвященной исследованию индустрии элитных отелей в США, социолог Рейчел Шерман объясняет, почему она решила использовать понятие «согласие», а не «сопротивление». В отличие от этого второго термина «согласие» позволяет представить работников использующими свою агентность (agency) для участия в работе, а не для противостояния ей. Шерман также объясняет, что понятие «согласия» побуждает «принять всерьез причины, по которым работникам нравится их работа, а также выгоду, которую они из нее извлекают, не теряя критического взгляда на неравные отношения» (Ibid.: 16)[108]. В данном исследовании я придерживалась подхода, схожего с точкой зрения Шерман: я стремилась понять изнутри мотивы, желания, ожидания и ограничения работников, с которыми встречалась, в то же время рассматривая их жизненные ситуации и риторику в контексте современного капитализма, структурного неравенства и механизмов власти.

Если понятия «субъект» (sujet) и «подчиненный» (assujetti) являются взаимодополняющими, то это потому, что индивид не может мыслиться вне отношений власти. Однако необходимо еще одно лексическое уточнение: в данной работе «власть» следует понимать в значении «отношения власти» (Foucault 1994). Власть, как пишет Матье Потт-Бонвиль, «по определению интерактивна» (Potte-Bonneville 2010: 61), поскольку она может осуществляться лишь над индивидами, способными уклониться от нее. Поэтому противоречие между двумя, казалось бы, антиномичными категориями, «субъектом действующим» и «субъектом подчиненным», не подлежит разрешению; напротив, оно должно быть досконально исследовано при анализе рассматриваемых ситуаций.

8. У модельера

Франк — молодой бельгийский модельер-фрилансер, с которым я познакомилась через нашего общего друга, работающего в сфере моды. Мне представили Франка как самого талантливого бельгийского модельера, «отличного малого» в когтях прекарности, присущей этой профессии. Мы договорились встретиться с Франком в его студии в Брюсселе — он ждал меня там в компании двух женщин. Франк чмокнул меня в щеку и пригласил присесть рядом с ними за большим столом. Я подошла, чтобы пожать им руки и познакомиться, но они также расцеловались со мной — машинально, не глядя на меня, не представившись и не выказав ни малейшего интереса к тому, как меня зовут. Слегка смутившись, я села, а позже по их поведению и манере говорить поняла, что они здесь главные и что, несмотря на неформальность общения, они с Франком не друзья. У меня создалось впечатление, что они конкурируют друг с другом за пространство, за ведущую роль в диалоге и за внимание слушателей. И хотя казалось, что я им не интересна, у меня возникло ощущение, будто каждая из них задалась целью показать мне, кто из них ближе к модельеру. Момент был неловкий и затруднительный, но в конце концов они ушли, оставив нас с Франком наедине. Итак, интервью началось.

Франк страдает от сильной простуды, которая, по его словам, является следствием чрезмерной нагрузки, связанной с созданием коллекции. Поскольку он не может позволить себе аренду двух помещений, то спит прямо в студии на расположенном в самом ее центре винтажном диване, поэтому не может толком отдохнуть. Франк рассказывает, что у него с раннего детства обнаружилось призвание к этой работе, а затем говорит о мире моды так: «Когда интересуешься международной модой, то чувствуешь себя частью клана, даже если твои идеи не такие, как у всех». Он видит моду как сообщество, где все ведут себя, как друзья, хотя на самом деле таковыми не являются. Довольно быстро мы переходим к обсуждению его нынешней ситуации, которую он без колебаний описывает как «очень, очень, очень тяжелую»:

Несмотря на успех в СМИ, Франк живет на пособие по безработице. Его коллекции и зарплаты сотрудникам (когда они есть) финансируются из спонсорских средств, а не из государственных. Продажи коллекций едва покрывают производственные расходы и в лучшем случае приносят небольшую прибыль. Он напоминает мне не художника, занятого творчеством, а скорее директора компании, озабоченного судьбой предприятия. В действительности он и то и другое. Несмотря на мягкость голоса и теплый взгляд, несмотря на открытую улыбку и приветливый характер, в нем есть определенная твердость, происходящая из решимости и полной преданности своему делу.

Год спустя, проведя ряд встреч и накопив серию интервью, а также заметки с описанием различных ситуаций, которые мне довелось наблюдать, я чувствую, что исследование зашло в тупик, и у меня возникает желание полностью погрузиться в полевую работу. Просматривая интернет, я обнаружила, что Франк ищет стажера, который помогал бы в решении управленческих и коммуникационных задач. Речь идет о неоплачиваемой стажировке «на разносторонней и интересной позиции в очень приятной обстановке. Расходы на питание покрываются за счет компании».

Хотя у меня не было почти никаких необходимых навыков, я ухватилась за эту возможность и отправила ему неформальное письмо, в котором выразила желание «понять моду изнутри». Я предложила свои услуги в обмен на возможность понаблюдать за жизнью его ателье. Отправив письмо на его личный адрес, через несколько дней я получила официальный ответ от незнакомой женщины, чей статус остался для меня загадкой, с предложением встретиться нам втроем, чтобы определить условия сотрудничества.

В назначенный день я пришла в ателье. Две ультрамодные молодые женщины курят во дворе. Они приветствуют меня и пропускают внутрь. Поскольку Франк переехал к своему другу, большой диван исчез — его заменил большой стол, на котором стоят компьютеры. Входят курившие во дворе женщины, одна из них идет в соседнюю комнату, где шьют одежду, а другая садится за компьютер, рядом с молодым парнем. Это часть новой команды стажеров и сотрудников Франка.

Пилар — женщина, с которой я обменивалась имейлами, — подходит ко мне и решительно пожимает руку. Затем она зовет Франка, мы садимся за большой стол, рядом с практикантами, которые молча продолжают работать. Франк не проронил ни слова, Пилар же уверенно и властно объяснила мне, что они ищут помощника для заключительного этапа подготовки к показу мод и организации шоурума в Париже в следующем месяце в рамках Недели моды — помощь понадобится также на все время пребывания команды Франка в столице. Пилар предложила приходить в студию каждый день к 9:00 и оставаться до 18:30, как делают остальные стажеры, за исключением выходных и среды, а также поехать с ними в Париж за неделю до показа. Сделка заключена. Меня приняли на работу в качестве, так сказать, универсального исполнителя.

В первый день я приезжаю в 8:55 утра. Никого нет, кроме Андре, — я видела его во время разговора с Франком и Пилар. Он предлагает мне чашку кофе, который он сварил для всей команды, и мы разговариваем. На рабочем столе его компьютера (он работает за центральным столом) размещена фотография девушки с новорожденным младенцем и маленьким ребенком. Это его девушка и двое детей, с которыми он не живет, потому что они не могут позволить себе снять квартиру. Андре двадцать пять лет, он учится на последнем курсе бухгалтерской школы. Не найдя другой возможности для стажировки, он пришел к Франку, согласившись на то, что неоплачиваемое сотрудничество продлится три месяца, а не один, как требует его школа[109]. Он здесь уже два с половиной месяца. Андре говорит мне, что всегда приходит рано по собственному желанию, чтобы приготовить кофе и спокойно покурить перед началом рабочего дня.

После 9 часов подходят Пилар и другие сотрудники. Франка нет, он где-то на встрече. В студии нас шестеро: за большим столом вместе со мной и Андре сидит одетая в духе новейших тенденций Сара, ей двадцать один год. Она изучает коммуникации и отвечает за создание веб-сайта для продажи коллекции. Это третий месяц ее пятимесячной стажировки. Внизу работают Зое, тоже очень стильная, ей двадцать три (она прошла две полугодовые стажировки у Франка во время учебы и после окончания школы моды, а сейчас работает «за зарплату в конверте» в качестве ассистента дизайнера в ожидании чего-то «более официального»), а также Мелани, ассистент по производству одежды, которая находится в той же ситуации, что и Зое[110], и Манон, практикантка из французской школы моды.

Атмосфера довольно напряженная, поскольку Пилар властная и нервная, и ведет себя так, как будто это она управляет компанией. Ее официальная роль — менеджер по продажам, но на самом деле у нее много других обязанностей. У нее свой стол в углу напротив кухни, рядом с большим центральным. С момента моего первого посещения ателье год назад у противоположной стены комнаты установлены еще два стола — для Франка и Мелани. Пилар сообщает, что в течение дня она хотела бы составить мое расписание, а затем предлагает мне помочь Андре с бухгалтерией. Я вынуждена напомнить ей, что, имея образование в области гуманитарных и социальных наук, я не в состоянии сделать этого. Вспомнив, что я говорю на нескольких языках, она торжественно объявляет Саре, что я позабочусь о коммуникациях. Затем она просит Андре показать мне программу, в которой я должна буду ввести большое количество почтовых адресов и создать базу данных для рассылки приглашений на показ мод; эту задачу Андре выполнил очень терпеливо.

Утром к нам зашел какой-то мужчина и, увидев количество присутствующих, воскликнул: «О, да это же настоящий малый бизнес!» Я не могу удержаться от саркастической мысли, что это бизнес без штатных сотрудников, где большинство работает бесплатно. Мужчина сел за стол с Франком, совершенно не обращая на нас внимания, хотя мы находились всего в нескольких сантиметрах от него. Это сотрудник крупной ивент-компании, которая спонсирует все расходы на показ мод.

В полдень Пилар решает, что пора пообедать, и говорит Андре захватить меня и сходить за хлебом, чтобы я запомнила, где находится булочная. Она также протягивает стопку писем, которые мы должны отнести на почту. Среди писем в основном приглашения на показ мод, адресованные знаменитостям, деятелям моды, управляющим бутиков, министрам, друзьям и журналистам. Пока мы стоим в очереди на почте, я осознаю контраст между тем миром, куда будут отправлены эти письма, — эмпиреями власти и роскоши, — и тем местом, где они находятся сейчас, а именно в руках юноши-студента из рабочей семьи, стоящего в очереди среди выходцев из Турции, Марокко и экваториальной Африки, то есть самых бедных иммигрантских слоев в Бельгии.

Андре признается мне, что никогда не интересовался модой, но был счастлив открыть для себя этот мир. Он также говорит откровенно, но без злобы, что Пилар часто бывает несговорчивой. Когда мы возвращаемся, девочки накрывают большой стол, который они освободили от компьютеров, а Пилар готовит пасту с песто. На столе сыры заводского производства, а также ветчина, кока-кола, обычная и диетическая, фруктовый сок и масло. Еда еще не готова, но я замечаю, что Пилар стоя ест что-то из пластикового контейнера, небрежно переворачивая спагетти в кастрюле. Я спрашиваю ее с удивлением:

То, как она открыто и бесцеремонно дискредитирует качество блюда, которое готовит для нас, просто поразительно…

Когда паста готова, она садится за свой стол и продолжает есть, а Франк и Хайке, дизайнер, помогающая Франку с подготовкой показа, делят стол и обед с нами, хотя разговаривают при этом исключительно друг с другом. Я понимаю, что не разговаривать с нами, с остальными, — это способ утвердить иерархию в, казалось бы, эгалитарной среде. Когда обед заканчивается, мы убираем со стола, затем снова расставляем компьютеры, а одна из девушек моет посуду.

После обеда я наклеиваю купленные на почте марки на конверты для приглашений и пишу адреса своим самым красивым почерком. Продолжая свой диетический обед, Пилар заявляет, что перегружена работой. Она сообщает, что собирается купить билеты в Париж: она и Франк поедут на поезде, а стажеры, очевидно, включая меня, — на автобусе. Вечерние часы кажутся особенно длинными. Я замечаю, что ни у кого нет никаких дел, стажеры тайком играют в видеоигры на компьютере, но все изображают, что работают, и выглядят очень сосредоточенными. Я не понимаю, почему мы не расходимся, и у меня появляется ощущение, что Пилар будто бы держит нас в заложниках.

На следующее утро, когда я прихожу в мастерскую, там никого нет, кроме Андре, пришедшего рано, как обычно. Звонят в дверь, и я открываю ее молодой девушке, которая выглядит серьезной и напряженной. Это студентка бизнес-школы Фатима, она приехала из Льежа, чтобы встретиться с Пилар и Франком, потому что подает заявление на стажировку. Все утро никто из руководителей не появляется и не звонит, чтобы извиниться перед девушкой за свое опоздание и сообщить, когда они прибудут. В результате вокруг большого стола, за которым сидят Андре, Фатима, Сара, Манон (стажер-дизайнер) и я, атмосфера стала более расслабленной. В частности, Сара очень разговорчива: громким голосом она обсуждает с Манон грядущее пребывание в Париже. Она с восторгом рассказывает о квартире-студии[111], которую им собирается предоставить друг, живущий на «супермодном» канале Сен-Мартен. Продолжая мечтать о своем пребывании в Париже, она добавляет: «Кроме того, Франк хочет, чтобы я была с ним в офисе на Вандомской площади, он хочет, чтобы я была с ним все время и все такое, я буду с ним в этом шикарном месте, честно, это здорово». Что касается Манон, она выразила желание пойти на «афтерпати», эксклюзивную вечеринку, которую бренды организуют после показов. Сара отвечает, что у нее есть знакомый, который работает в компании Vivienne Westwood, и поэтому они смогут пойти не только на вечеринку, но и на показ мод, и что она с нетерпением ждет возможности увидеть «классное» помещение английского бренда, которое ей давно описывал друг. Зое, зайдя из другой комнаты, вмешивается в разговор, чтобы предупредить Сару: «Если хочешь вечером пойти куда-нибудь после работы, не говори Пилар, она не хочет и будет недовольна, так она мне сказала».

В полдень начинается подготовка к обеду; правила Пилар должны соблюдаться даже в ее отсутствие. Девушки объясняют мне, что она может появиться в любой момент и будет раздосадована, узнав, что мы не поели в назначенное время. Пилар уже определилась с меню на всю неделю, и мы готовим по плану спагетти болоньезе, достав из холодильника большую банку соуса из супермаркета. Фатима ест вместе с нами, но ни она, ни Андре не участвуют в разговорах Сары, Манон и Зое. В отличие от Фатимы и Андре у трех девушек изысканный стиль одежды и прически. Языковой регистр, лексический запас и позы свидетельствуют о том, что одни из них принадлежат к элите творческой молодежи, а другие — к рабочему классу. Что касается меня, то я нахожусь в неудобном положении, поскольку стажеры-креативщики не знают, куда меня поставить в иерархии. Мой возраст, образование и причина моего присутствия в мастерской сближают меня с руководителями, но поведение, роль псевдостажера, которую мне отвела Пилар, а также местоположение в пространстве и задачи, которые я выполняю, приближают меня к другим практиканткам.

Пилар приехала около двух часов дня и объяснила Фатиме преимущества стажировки у них, в самом сердце моды, а затем перечислила задачи, за которые та будет отвечать. Живя в часе езды на поезде от Брюсселя, Фатима готова ездить за свой счет и уверяет, что ей очень важно пройти стажировку у Франка. Позже Андре спрашивает Пилар, может ли он в виде исключения уйти сегодня на час раньше. Она дает разрешение, затем спрашивает, с чем это связано. Он объясняет, что сегодня День святого Валентина. Пилар заводится и спрашивает его со смесью презрения и сарказма, не смеется ли он над ней. Андре, смущенный ее реакцией, отнекивается. Театрально рассмеявшись, она говорит: «И что, цветы покупать придется?» Запинаясь, Андре сообщает, что заказал столик в ресторане. «Неужели на шесть вечера?» На это он отвечает, что бронь с семи, но он далеко живет.

В комнате воцаряется тишина, я обмираю от такой агрессивности и пытаюсь заговорщически переглянуться с Сарой, сидящей напротив меня, но та не выказывает никаких эмоций. Через несколько минут я встаю, чтобы пойти в туалет. Пилар следует за мной, останавливает перед лестницей и шепчет на ухо как сообщнице, что больше не в состоянии это выносить и собирается «выставить» Андре, что я буду работать с Фатимой, с которой она едва успела познакомиться, но уже поняла, что та «молодец». Конечно, она просит меня не проговориться — она сама сообщит ему эту новость на следующий день. Ошеломленная и потрясенная, я возвращаюсь на свое место. Мысль о том, чтобы находиться рядом с Андре и знать о его грядущей судьбе, еще неведомой ему самому, мне невыносима, но у меня нет возможности передать ему какую-либо информацию, да и не уверена я, что стоит это делать.

Через полчаса Андре выходит купить материалы для мастерской. Убедившись, что он покинул здание, Пилар поворачивается и объявляет остальным, словно обсуждая парня со своими подружками, что она решила «выставить» Андре, потому что «больше не может его выносить». Хотя мне казалось само собой разумеющимся, что стажеры проявят солидарность со своим коллегой, Сара реагирует следующим образом: «Ты отлично поступаешь, это нормально, если не можешь терпеть, значит, поступила правильно». Другие девушки также одобряют выбор Пилар, тем самым признавая обоснованной ее абсолютно субъективную мотивацию. Я спрашиваю Пилар, подпишет ли она документы Андре о прохождении стажировки и не нагрубил ли он ей в какой-то момент. Я хочу понять, стоят ли за ее решением другие причины, кроме только что озвученных. Она отвечает, что, скорее всего, подпишет, но с отрицательной оценкой. Она объясняет, что он очень милый и отзывчивый, но медлительный, не очень умный и «думать — не его сильная сторона». И добавляет, что он может работать на почте, в муниципалитете, но не здесь, и что в любом случае она «больше не может его видеть». Пилар говорит, что взять его в качестве стажера было «плохой идеей», что она знала это с самого начала, но в то время не нашла никого другого. Она добавляет, что, кроме того, к 18:30 (конец рабочего дня) ему не терпится уйти и он начинает собирать вещи.

Когда Андре возвращается, все ведут себя так, как будто ничего не произошло. Он занимает место рядом со мной и со свойственной ему доброжелательностью объясняет некоторые нюансы программы, в которую я ввожу адреса. Ситуация для меня непереносима. Причины его ухода и тот факт, что все, кроме него, знают, что он уволен, мучают меня, повергают в гнев, и мне приходится сдерживать слезы.

На следующий день в присутствии всех Пилар сообщает Андре, что их сотрудничество окончено. Удивленный этой новостью, молодой человек просит объяснений. В покровительственной манере она объясняет, что он недостаточно вовлечен в работу, медлителен и что она даст ему несколько советов: если он хочет продвинуться в карьере, он должен сделать ее своим приоритетом. Андре возражает ей, говоря, что просто вел себя честно, говорил правду и никогда не отпрашивался уйти пораньше, хотя никогда не опаздывал. Пилар сердится и едким тоном отвечает, что «у всех нас есть кто-то в жизни. У всех. Но мы работаем, потому что будет Неделя моды». Она добавляет, что он очень милый, но дурно воспитан…

Беседа происходит в двух метрах от большого стола, все присутствуют при этой сцене, что делает ситуацию еще более бесчеловечной. Когда Андре спрашивает, зачтется ли ему стажировка, Пилар отвечает, что готова подписать документы, но может дать ему только отрицательную оценку. Я бы хотела утешить Андре, но обстоятельства препятствуют личному общению. Когда позже он отправляется за хлебом, Пилар говорит нам: «Не хочу показаться грубой, но он из очень скромной семьи». Затем она делает паузу, словно осознав, что в только что произнесенном ею предложении что-то не так, и добавляет: «Как и многие из нас, но все мы приложили усилия и выработали определенную практическую смекалку». Затем она говорит, что больше всего ей жаль детей Андре, «которым действительно не повезло, и они будут многого лишены в жизни». На следующий день Андре больше нет в студии, его место заняла Фатима.

Андре уволили, потому что, несмотря на свою пунктуальность и соблюдение всех правил, он никогда не стремился отдать работе абсолютный приоритет. Отказавшись допустить, чтобы неделя моды превалировала над его личной жизнью, он нарушил одно из правил моды — преданность работе, причем по причинам, которые, по мнению Пилар, не являются уважительными. Андре проходил в компании стажировку, но не считал, что ему как-то особенно «повезло» там оказаться, и, оставаясь безупречно вежливым, никогда не заискивал перед Франком и Пилар. Его не прельщали ни гламур, ни чрезмерная популярность, и в конце дня он хотел вернуться домой к семье. Такое отношение и система ценностей несовместимы с самопожертвованием, которое необходимо для работы в сфере моды. Например, за время моего пребывания в команде Франка стажеры работали каждые выходные, и во многих случаях Зое, считавшаяся лучшей и самой увлеченной из команды, не покидала мастерскую до 11 часов вечера. К тому же Андре не прилагал никаких «усилий», чтобы скрыть свое социальное происхождение, что для Пилар было немыслимо. Его увольнение послужило закреплению правил игры и возникновению своего рода сговора между стажерами-креативщиками, которые в противоположность Андре смогли продемонстрировать свою вовлеченность и серьезное отношение к работе.

Следующие недели прошли без особых событий, я лишь обновляла базу данных с контактами, наклеивала марки, надписывала адреса и отвечала по имейлу на немногочисленные вопросы, возникавшие по поводу приглашений. Что касается Сары, Зое, Манон и Мелани, те были очень заняты, так как приближались сроки Недели моды, нужно было доделать веб-сайт и закончить одежду. В соседнем помещении стажеры занимались доработкой изделий, поступающих из швейной мастерской. Каждый день, несмотря на то что команда казалась укомплектованной, в ателье приходили желающие пройти собеседование.

Однажды утром, между 9 и 10 часами, когда я была в офисе одна, в дверь позвонила девушка, желающая пройти стажировку. Она специально приехала из Парижа на собеседование. Я попросила ее подождать, а вскоре после этого подошла Сара. Она сразу же заметила грязную посуду в раковине и собралась было ее помыть, как тут соискательница вскочила и принялась все убирать сама, делая вид, что для нее это «одно удовольствие». Через два часа пришел Франк, сел за большой стол и попросил кандидатку в стажеры кратко изложить ему свою биографию. Затем он просмотрел ее портфолио, которое не показалось ему убедительным. Девушка тут же сказала, что она очень мотивированная и обожает свою работу. Затем она добавила:

Хотя она была готова на все, Франк не принял заявление, потому что считал, что у нее отсутствуют необходимые навыки для создания одежды.

У меня сложилось впечатление, что собеседования на прохождение стажировки — это слабо замаскированные интервью о приеме на неоплачиваемую работу. Учебный аспект никогда не упоминается в разговоре с кандидатами. Пилар, которая проводит почти все собеседования, всегда подчеркивает возможность пройти стажировку у модельера, карьера которого идет в гору, и принять участие во всех этапах создания коллекции. Она перечисляет задачи, которые стажер должен будет выполнять, навыки, ожидаемые от него, но ни разу не озвучивает идею, что речь идет о процессе обучения. Более того, как позже подтвердили мне сами стажеры, в ателье избыток практикантов, которые остаются там без дела.

На второй неделе работы как-то раз стажеры, ассистенты и я остались на обед одни. Это первая возможность свободно поговорить с ними. Они устали, потому что Зое и Манон провели полночи, приклеивая стразы к аксессуарам коллекции, а Сара работала дома над веб-сайтом. Когда обед подошел к концу, мы убрали со стола, и Сара предложила вымыть посуду позже, отдавая приоритет работе, которую нужно было закончить. Когда пришла Пилар и увидела в раковине грязную посуду, она рассердилась и призвала стажеров к порядку. Мытье посуды — задача, которая также служит для утверждения иерархии, учитывая, что ни Франк, ни Пилар никогда этого не делают. Несмотря на горизонтальную структуру группы и кажущийся неформальным стиль общения, организация обладает внутренней структурой и иерархией. На самой вершине пирамиды находится Франк; своим частым отсутствием и кажущимся безразличием к тому, что происходит в ателье, к сотрудникам, участвующим в производстве его изделий, и к бытовым аспектам их занятости он подтверждает престиж художника и свою власть. Его отстраненность от всего, что не касается непосредственно его собственной работы и ее продвижения, равносильна молчаливому утверждению авторитета. Пилар, несмотря на свою авторитарность, не может претендовать на равенство с Франком, поскольку она работает на него, и он имеет право ее уволить, обратное же невозможно. Она заключила контракт Smart[112] и управляет всем, что не связано с созданием и производством одежды. К внештатным сотрудникам, с которыми она не взаимодействует постоянно, таким как Патти (закройщица) и Николя (руководитель производства), Пилар относится как к равным, а они общаются в основном с Франком, Зое и Мелани. Последние две теоретически являются не стажерами, а полноправными сотрудниками, хотя условия их труда не прописаны в контракте, но они постоянно приравниваются к стажерам. Стажеры-бухгалтеры и стажеры-менеджеры находятся в самом низу иерархии, в то время как стажеры творческих профессий ближе к Франку и поэтому обладают большей значимостью с символической точки зрения.

Пилар выбрала самую дешевую автобусную компанию для нашего путешествия. Отъезд назначен на два часа дня, Зое уже на месте, Сара опаздывает. Идет дождь, холодно, и мы целый час ждем автобуса. Сегодня воскресенье, мы выезжаем из Брюсселя с таким расчетом, чтобы начать работу в шоуруме с 9 утра следующего дня. Показ состоится через неделю в престижном районе французской столицы. Зое перекрасила волосы за ночь, чтобы соответствовать событию, из блондинки превратившись в рыжую. Эксцентричная и весьма хайповая внешность контрастирует со сдержанным темпераментом и усердием Зое. Когда я спрашиваю, почему она выглядит уставшей и кажется, будто у нее болит спина, она рассказывает, что накануне ушла из ателье в 11 часов вечера, так как паковала все в коробки, а к 7 утра вернулась, чтобы помочь погрузить их в грузовик. Коллекция, швейные машинки для последних доработок, принтеры, а также множество коробок, наполненных всем необходимым для организации временного офиса и ателье, были перевезены в Париж.

Наконец автобус прибывает. Я села одна, девушки расположились сзади. Во время путешествия у меня впервые появилась возможность поболтать с ними за пределами ателье, без ограничений. После того как Сара поведала нам свои любовные перипетии, Зое признается, что «кое-кого встретила». «У нас все развивается, но из‑за работы у меня уже месяц не получается увидеться с ним. Посмотрим, появится ли у меня больше времени по возвращении». Сара рассуждает о парижской поездке и перечисляет, что хотела бы успеть за время пребывания в Париже. Зое также хочет воспользоваться свободным временем: «Вот уже месяц как я работаю каждые выходные и хотела бы взять отгул на день, чтобы повидаться с братом; он тоже будет в Париже, и мы так давно не виделись, но не знаю, разрешат ли мне».

Автобус высаживает нас у въезда в город, затем мы расходимся: Сара остановилась у друга в квартире-студии, которую она делит с тремя другими членами команды (Манон, Мелани и Патти, они будут спать на матрасах, разложенных на полу), Зое — у тети в пригороде, а я — у подруги. Когда на следующий день я приехала в шоурум к 9 утра, Зое уже была там и мыла пол шваброй. Хотя мы все приехали накануне вечером, я заметила, что помещение уже полностью обставлено и украшено, а коллекция размещена на вешалках. Затем я узнала, что Пилар потребовала, чтобы грузовик разгрузили в воскресенье вечером, Зое и Сара должны были об этом позаботиться. Сара провела здесь всю ночь, крася стены в белый цвет. Накануне, когда Франк увидел помещение для шоурума, он решил, что «оно выглядит грязным», и попросил ее заняться этим. Сара, казалось, не чувствовала последствий бессонной ночи и даже была очень довольна: поздно вечером Франк после клуба пришел в салон с друзьями. Они выпили две бутылки шампанского и слушали музыку, пока она продолжала красить стены. «Это было очень круто», — говорит она мне. Зое моет пол, явно страдая от боли в спине. Чтобы помочь ей, я предлагаю подменить ее и, если она не против, дать контактные данные остеопата. Она отказывается на том основании, что визит к остеопату «стоит как минимум 45 евро» и что она не может себе этого позволить; не говоря уже о том, что это будет потерянное рабочее время.

Позже тем же утром Пилар говорит Саре, что записала ее к парикмахеру, потому что, как она выразилась, у Сары «непрезентабельный вид». Сара попыталась воспротивиться, утверждая, что ей нравится ее прическа, но это было бесполезно. Поэтому после обеда она вернулась с длинным прямым бобом, который, кстати, очень похож на прическу Пилар. Пилар активно опекает Сару. Зое — своего рода образцовый работник, и ее безупречное поведение предотвращает любую потенциальную критику. Сара же, обладая более импульсивным и экстравертным характером, является идеальным адресатом авторитарных вспышек Пилар.

Парижский шоурум представляет собой двухэтажное помещение, занимающее цокольный и первый этажи, имеющее отдельный выход на улицу и обставленное как бутик. Нижний этаж — глухой, он служит офисом и помещением, где переодевается фит-модель (роль которой заключается в том, чтобы показать клиенту, как сидит одежда), здесь также находятся туалет и мини-кухня. Неделя проходит весьма однообразно, разве что несколько нанесенных визитов вызывают приливы активности. На нижнем этаже Зое отглаживает одежду из коллекции и дополняет ее последними штрихами, а Сара заканчивает веб-сайт, Пилар занимается приглашениями и встречами. Наверху фит-модель Тильда и я проводим большую часть времени, сидя за столом и принимая заказы. Тильде восемнадцать лет, и, за исключением редких моментов, когда она работает манекенщицей, она целые дни напролет в наушниках смотрит модные ролики на своем планшете iPad. Она не разговаривает ни с кем, и никто не пытается заговорить с ней. Она настолько незаметна, что стажеры часто забывают принести ей обед. За эту работу ей платят около 400 евро в день.

Франк принимает журналистов, блогеров, бельгийское телевидение, приехавшее запечатлеть будущее национальной моды, и, прежде всего, клиентов, от которых зависит коммерческий успех коллекции. Последние, сотрудники или владельцы самых важных мультибрендовых бутиков или концепт-сторов в мире, являются настоящими ценителями работы дизайнеров. Попасть в эти святилища моды жизненно необходимо как с коммерческой, так и с символической точки зрения.

За два дня до показа, около 9 часов, пока мы занимаемся обычной уборкой помещения, в студию приезжает Луиза. Она очень стройная, с прямыми волосами и объемной челкой, на губах — помада цвета фуксии, одета она в маленький огненно-желтый джемпер, очень узкие брюки и модные кроссовки. Она пришла к Пилар на собеседование для прохождения стажировки, та принимает ее в офисном помещении, расположенном на цокольном этаже. Я чищу туалеты и слышу весь разговор. В отличие от других кандидатов в стажеры Луиза очень уверена в себе. Она учится на последнем курсе одной из многочисленных парижских школ моды. Пилар начинает разговор на коммерческих нотках: она расхваливает успешность Франка, возможность работать с ним, сопровождать его в Париже во время Недели моды, встречаться с интересными людьми, — а затем, как обычно, перечисляет задачи, которые практикантке придется выполнять. Девушка время от времени вставляет «круто» и «без проблем». По тону я понимаю, что Пилар довольна кандидаткой, которая говорит, что готова приехать в Брюссель на стажировку. Пилар объясняет, что минимальная продолжительность сотрудничества составляет шесть месяцев, что устраивает Луизу, хотя ее школа — как и большинство учебных заведений — требует максимум три месяца. Когда Пилар предложила ей помочь в качестве костюмера[113] для показа мод, девушка также согласилась. В тот момент, когда кажется, что переговоры завершены и даже согласована дата начала стажировки, Луиза перед тем, как подняться по лестнице, словно для проформы, спросила, предвидится ли какая-нибудь компенсация за период стажировки, ссылаясь на то, что этого требует школа. Пилар, озадаченная вопросом, отвечает, что, к сожалению, они не могут себе этого позволить: «Дело не в том, что мы не хотим, а в том, что мы не можем». Она добавляет, что Луиза сможет найти работу по вечерам и выходным, как это делали другие стажеры. Затем она настойчиво советует Луизе договориться со школой, девушка в последний раз произносит «нет проблем» и уходит.

Несмотря на данные ей обещания, Сара так и не провела ни минуты с Франком на Вандомской площади. Более того, офис, который пресс-агентство должно было предоставить на две недели в ее распоряжение, был доступен только полдня, за которые нужно было провести кастинг моделей для показа мод. За исключением тех случаев, когда они с Зое занимаются уборкой помещений или выходят купить что-то по мелочи, Сара проводит дни за компьютером на цокольном этаже в шоуруме, включая обеденное время, без малейшего контакта с прессой или клиентами. Зое тоже проводит там большую часть времени, внося последние изменения в платья, отглаживая их и примеряя на модель. Их надежды не оправдались. Никто из стажеров не участвует в светских мероприятиях недели моды, так как они работают в среднем по десять часов в день, и в любом случае у них нет приглашений на эти вечеринки. Постепенно чары спадают, и ореол, окутывавший пребывание в Париже, рассеивается. Усталость девушек все более очевидна, их энтузиазм ослабевает, но они держатся за последнюю надежду на осуществление мечты. Поэтому на пятый день к вечеру они особенно взволнованы. Когда мы уходим, Сара достает из сумки косметику и оживленно спрашивает, есть ли у меня подводка для глаз. Она сообщает, что в элитном модном бутике Colette на улице Сент-Оноре состоится коктейльная вечеринка с диджеями. По этому случаю им разрешается надеть вещи из старой коллекции Франка, чтобы представить его в этом престижном месте. На следующий день я спрашиваю, как прошел вечер. И узнаю, что им так и не удалось попасть внутрь, но неудача, похоже, не вызвала особого разочарования, как будто от этого следовало абстрагироваться.

За несколько месяцев, проведенных у Франка, у меня сложилось впечатление, что жизнь стажеров и ассистентов протекает в двух временных эпохах: в настоящем и в проекции на будущее. Для работников, находящихся в самом низу иерархии, возбуждение, энтузиазм и выброс адреналина, похоже, вызваны не проживаемым опытом, а воображаемым, прикосновением к мечте, которая кажется досягаемой, возможностью себя там помыслить. Представить себя в офисе на улице Сент-Оноре, на афтерпати в Vivienne Westwood или на коктейльной вечеринке в Colette — все это сценарии, которые создают впечатление причастности к мечте. Любое разочарование в настоящем улетучивается, чтобы освободить место для будущего мечты или будущего в мечте. С одной стороны, эта проекция является основополагающей для поддержания интереса и вовлеченности, а с другой, она ограничивает, не позволяя анализировать настоящее. То, что настоящее не оправдывает ожиданий, не становится проблемой, поскольку оно тут же заполняется новыми мечтами о будущем. Кажется, что «быть там», чувствовать свою причастность к моде — значит жить от мечты к мечте.

Как мы изначально договаривались, показ мод знаменует окончание моего сотрудничества с Франком. Я начинаю день в 9, стажеры — в 6:30 утра. На рассвете они отправились на площадку, где будет проходить показ, для предварительного осмотра перед тем, как присоединиться к другим в шоуруме. Там также находятся три незнакомые мне девушки; это бывшие практикантки, которых Пилар привлекла для помощи специально в этот день. Они приехали из Бельгии на автобусе и, если не найдут другого жилья, то переночуют в квартире-студии, где остановилась Сара.

Вскоре коллекция, аксессуары и все необходимое поместили в грузовик, припаркованный перед шоурумом. Пилар вынесла небольшую коробку, затем встала на пороге, закурив сигарету, и стала отдавать распоряжения. Франк находится в зале, где будет проходить дефиле, и следит за установкой декораций. Зое также отсутствует. Она повредила спину, и ей пришлось срочно ехать к врачу. Сара выглядит особенно усталой, от нее сильно пахнет алкоголем и табаком, под глазами темные круги, макияж расплылся. Шепотом она рассказывает, что накануне вечером ходила на вечеринку в модный бар в XVIII округе Парижа, там много выпила и приняла синтетические наркотики. Вечеринка продолжалась до рассвета, поэтому у нее не было времени пойти домой, чтобы отдохнуть и переодеться.

Как только грузовик загружен, мы с Сарой пешком отправляемся на площадку, где будет проходить дефиле. Сара очень довольна, потому что Франк предложил ей продолжить работать с ним в сентябре, чтобы обновить еще один веб-сайт: «Я обожаю этого парня и так счастлива, что он предложил мне это, я сделаю для него все что угодно, мне нравится то, что он делает; в сентябре я приеду даже на добровольной основе, потому что действительно хочу, чтобы у него все получилось, а если сложится и у меня, то это будет просто здорово». Прибыв на место, я впечатлена качеством организации, количеством присутствующих технических специалистов, художников-декораторов, фотографов и других профессионалов. Компания по организации мероприятий, спонсирующая все шоу[114] Франка, — одна из самых известных в Европе. Она также организует показы мод крупных брендов индустрии. Компания берет на себя все этапы проведения мероприятий, начиная с задумки и заканчивая созданием видео- и фотоматериалов. Столь основательный, всеохватный подход особенно поражает на контрасте с кустарными методами производства в крошечной команде Франка.

Снаружи сотрудники бельгийской кейтеринговой компании сервируют столы, чтобы подать гостям креветки в кляре и белое вино, пока те ожидают показа мод, который состоится вечером в величественном зале в стиле рококо. Бэкстейдж показа мод устроен в партере[115] огромного зрительного зала. Уже установлены столы примерно для тридцати парикмахеров и визажистов, которые прибудут позже, а также большой буфет для всех работников и уголок для переодевания моделей. Организация настолько эффективна, что нам, небольшой группе стажеров и ассистентов, нечего делать, по крайней мере пока модели не начнут одеваться. Мы располагаемся в уголке у большого стола. Поскольку каждой модели нужен костюмер, а моделей пятнадцать, Пилар попросила каждую из нас найти добровольцев. Сара позвала двух подруг, одна из которых изучала модную журналистику в Париже, а другая — дизайн в Брюсселе. Луиза, проходившая собеседование на стажировку за два дня до этого, тоже здесь, с нами. Нас девять человек, новых, прежних и будущих стажеров моды.

Пилар и Франк далеко, помещение большое, и здесь можно отведать изысканные блюда. Эти обстоятельства создают непринужденную атмосферу, несмотря на то что подходит время показа. Луиза между делом объявляет собравшимся, что она «с удовольствием прошла бы стажировку, но это невозможно» из‑за отсутствия оплаты. Между стажерами завязывается оживленный обмен мнениями о стажировках, перенесенных оскорблениях и редком положительном опыте (он был всего в трех случаях из дюжины перечисленных). Опыт стажировки под руководством деспотических и жестоких менеджеров, как в женской прессе, так и в рекламных агентствах или домах моды, встречается куда чаще. Каждый с возмущением делится наиболее тяжелыми моментами и карикатурно изображает личностей, о которых идет речь. Я стараюсь записать все эти истории, которые рассказываются наперебой и одновременно. Иногда я включаюсь в разговор, но ощущаю себя неловко, потому что не чувствую себя полностью вправе отпускать комментарии. Из обсуждения становится ясно, что стратегии, используемые для сопротивления доминированию, о котором шла речь, различны: Луиза заявляет, что не приемлет «плохого обращения», отказывается работать бесплатно и настаивает на взаимном уважении. Заявляя о себе как о «сверхмотивированной, безмерно увлеченной», она утверждает, что не «идиотка. У [нее] на лбу не написано „курица“». Анн, проходившей раньше практику у Франка, удалось снизить давление со стороны Пилар и стать, как однажды сказала мне сама Пилар, «ее любимой практиканткой». Она рассказывает, что в начале стажировки каждый день плакала и была готова уйти из‑за жестокого обращения этой женщины, затем, по совету матери, начала ей угождать:

Хотя Анн удалось добиться от Пилар нормального обращения, ей все равно приходилось каждый раз ходить и класть деньги за Пилар в парковочный счетчик, а также пылесосить и мыть посуду. Таким образом, это изменило лишь форму их взаимодействия, а не содержание деятельности практикантки. Когда я спрашиваю, что она думает о Пилар, Анн отвечает:

Луиза не одобряет — «это ненормально, что тебе пришлось так поступать», — и затем рассказывает о своем худшем опыте стажировки, где ее менеджер завидовала ей, унижала «на глазах у всех», обращалась с ней «как с собакой», придумывала «абсурдные вещи» и навязывала «немыслимый» график. Проплакав месяц, она бросила стажировку. После ее рассказа бывшие и нынешние сотрудницы Франка говорят в унисон: «Тогда не иди к Франку!» Анн говорит, что «они [Франк и Пилар] ужасны. Они не только не платят, но и требуют, чтобы стажеры убирали помещение, чтобы оставались в ателье, даже когда нечего делать, и чтобы работали даже в выходные». Сара подхватывает последний аргумент:

Луиза поворачивается к Зое, чтобы спросить ее мнение, но та быстро выпадает из разговора, и ей отвечает Мишель, другая бывшая практикантка: «О нет, она полностью в этом, она страшно увлечена, никогда не останавливается, на все соглашается, может остаться до 11 вечера в пятницу». По словам Луизы, подобное отношение можно объяснить тем, что ей пообещали работу: «Когда ты получаешь такое обещание, вкалывать нормально». Затем она рассказывает, как удивлена была предложением Пилар. Пилар ни много ни мало посоветовала обратиться в школу, чтобы «выторговать» такой договор о стажировке, по которому можно было бы ей не платить, а отсутствие зарплаты компенсировать работой в баре[116]:

Когда другие молодые женщины рассказывали о злоупотреблениях у Франка, Мишель, выразив облегчение, что больше там не работает и что у нее «груз с души свалился», рассказывает:

Луиза отвечает: «Они ищут психологически сильных людей, чтобы быть уверенными, что те не сдадутся. В этом и заключается смысл игры — сломать тебя, чтобы посмотреть, поднимешься ты или нет».

Разговор прерывается только около четырех часов авторитарным вторжением Хайке, стилиста у Франка, которая должна назначить каждой из нас манекенщицу для переодевания. Мы переходим в другой угол зала. На стене висят фотографии, сделанные во время примерки: на каждой модели запечатлен выделенный ей наряд. На фотографиях наклеены стикеры с пометками про используемые аксессуары. Каждой из нас выделяется длинная штанга, на которой собраны все «луки» для данной манекенщицы. Фотография, идентичная той, что наклеена на стену, также висит на вешалке, чтобы можно было правильно подобрать аксессуары. Каждая «девочка» переодевается как минимум дважды, и самое важное здесь — точность и быстрота, инструктирует нас по-английски Хайке.

Модели прибывают постепенно, волнами, потому что они приходят с других показов. Это бразильянки, голландки, француженки, кенийки, американки, русские. Лично я должна позаботиться о Джо, шестнадцатилетней канадке, как я прочитала на карточке, наклеенной на вешалку. Некоторые девушки, те, кто больше всего разъезжает, очень устали, потому что Парижская неделя моды — последняя после Нью-Йоркской, Лондонской и Миланской. Прибывает когорта парикмахеров и визажистов, и за час шоурум превращается в огромный салон красоты: повсюду зеркала, целые коробки с муссами для волос и средствами для макияжа, а шум десятков фенов и распылителей лака для волос сливается с музыкой. Каждую модель окружают два-три человека, которые занимаются ею. Чем ближе показ, тем больше журналистов, знаменитостей и фотографов прибывают на бэкстейдж. Фотоаппараты и кинокамеры направлены во все стороны, и повсюду их встречают улыбки. Франк дает интервью различным телеканалам.

На экранах мы видим сотни напыщенных людей — они ожидают у входа в зал и наслаждаются предложенным им аперитивом. За кулисами внезапно нарастает волнение, напряженная атмосфера сгущается, показ вот-вот начнется. Технические работники общаются друг с другом по рации, а Хайке дает нам указания в мегафон. Ей помогает еще более авторитарная молодая англичанка с андрогинной внешностью. Она знакомит меня с Джо, которой, как и другим моделям, уже сделали прическу и макияж. Мы занимаем места рядом с нашей стойкой. Джо ставит на пол рюкзак — в нем я вижу плюшевую игрушку Hello Kitty. Джо выглядит измученной. Она раздевается, явно смущенная необходимостью демонстрировать свое тело перед такой толпой народу. Джо всеми силами старается скрыть свою наготу, и все же я успеваю заметить, что на соски у нее наклеены лейкопластыри телесного цвета, как будто она хочет сохранить хотя бы несколько сантиметров приватности.

Модели выстраиваются в очередь в соответствии с порядком выхода перед черным занавесом, отделяющим бэкстейдж от коридора, ведущего к подиуму. Сотрудник ивент-агентства ожидает, когда ему подадут знак к выходу. Ощущаются напряжение и эмоциональный накал. На экране рядом с нами появляется изображение переполненного зала. Мы слышим доносящуюся со сцены музыку, а в первых рядах, за спинами десятков замерших в ожидании фотографов, узнаем нескольких знаменитостей из мира шоу-бизнеса. Сигнал — и вот выходят модели. Мы занимаем места, чтобы переодевать их.

Все заканчивается очень быстро, когда мне кажется, что все только началось. Франк триумфально входит на бэкстейдж, рядом тележка с ведерками, полными бутылок шампанского. В общей эйфории, под аплодисменты и крики восторга он откупоривает первую бутылку. Десятки камер запечатлевают, как он чокается с моделями. Вот она, мечта. Присутствующие знаменитости поздравляют его и фотографируются с ним, как бы подтверждая, что они принадлежат к одному миру. Пилар, которая начала пить после обеда, уже заметно набралась. Стажеры держатся особняком и тоже выпивают по бокалу шампанского. Я же общаюсь с фотографом и журналисткой, которые задают мне вопросы о моих исследованиях и протягивают визитные карточки, чтобы мы могли позже встретиться и пообщаться. Постепенно ажиотаж угасает, энтузиазм спадает, снова зажигается свет, зал пустеет, музыка стихает. Остается пара бутылок шампанского, несколько фотографов и журналистов, еще какие-то люди… Прошло всего минут двадцать по окончании шоу, как Пилар обращается к стажерам, хлопая в ладоши и крича: «Девочки! Раз-два, раз-два! Надо упаковать все вещи и занести в грузовик, он на парковке, давайте, вперед!» Ее требование и то, как оно сформулировано, приводит многих в замешательство, но после секундного удивления разговоры возобновляются. Я оглядываюсь в поисках стажеров и вижу на их лицах след разочарования и раздражения. Для них мечта закончилась.

Через полчаса я выхожу из зала. Пилар, Франк и его друг сидят на террасе, прилегающей к заведению, и пьют вино с бельгийскими музыкальными знаменитостями, пока стажеры заканчивают загружать грузовик в нескольких метрах от них. Я подхожу к девушкам и вижу, что Зое плачет. «Это из‑за Пилар», — говорит мне Сара, ничего больше не добавляя. Сейчас 11 часов вечера, они устали и расстроены, потому что Пилар приказала им отправляться в шоурум, чтобы разгрузить грузовик и разобрать все его содержимое — шоурум должен быть готов к началу следующего рабочего дня.

Возмущенная не меньше их, я говорю, что считаю эту просьбу совершенно неуместной, и, чувствуя себя все более неловко, приношу свои извинения за то, что не сопровождаю их — это не потому что я с ними не солидарна, а потому что всему есть свои пределы. Как только я произношу эти слова, то понимаю, как глупо поступила, и, смутившись, не знаю, что сказать дальше. Затем Манон говорит мне с оттенком обиды: «Тебе легко, а у нас-то стажировка, нам нужно получить хорошие отзывы», а затем спрашивает, считаю ли я, что погрузка вещей в грузовик — это «унизительное» занятие. Я отвечаю, что никакая деятельность сама по себе не унизительна, и дело не в этом, но в очередной раз чувствую себя неловко, и в эмоциональном смысле, и в политическом[117], потому что Манон совершенно права: я могу позволить себе так говорить, потому что мне не нужен положительный отзыв, в отличие от них, которых оценивают постоянно. Девушки уезжают на грузовике.

Через несколько минут ко мне подходит Тома, друг Франка, и сообщает, что прибыло такси в ресторан, где будет проходить праздничный ужин, и что я, конечно, должна поехать с ними. Я колеблюсь: идти в ресторан, пока стажеры работают, мне кажется неправильным. Тома видит мою нерешительность, настаивает и в итоге говорит, что стажеры тоже туда придут, как только закончится разгрузка. Так я оказываюсь в машине с Франком, Тома и Патти, закройщицей. Франк комментирует вечер, высоко оценивая работу, которую его друг, известный хореограф, приехавший из‑за границы, проделал с моделями для показа. Затем он говорит, что ему надоело вечное отсутствие денег, потому что «очень стыдно просить людей работать бесплатно». Я не могу отделаться от мысли, что его никогда не смущал каждодневный бесплатный труд стажеров, обеспечивающий работу его предприятия. Затем он переходит к описанию предстоящей коллекции, описывая силуэты с большим энтузиазмом. Коллекция, которая только что была представлена, уже в прошлом; он сам уже в будущем.

Патти обижена тем, что Пилар сказала двум молодым дизайнерам в ее присутствии: «Если вы хотите разбогатеть, наймите Патти за деньги, которых она действительно стоит, а платите ей столько, сколько она думает, что стоит». Она добавляет, что считает это очень оскорбительным. Франк лукаво комментирует: «Тем более что они вам платили бы столько же, сколько вы получаете сейчас». После минутного молчания он добавляет с отстраненным видом, как будто это его не касается: «Пилар ужасна, она опять довела стажерок до слез, это из‑за нее они не придут в ресторан, а ей следовало быть с ними в шоуруме, вместо того чтобы выпивать на террасе».

Тогда я вмешиваюсь и говорю, что считаю абсурдным, если после проделанной ими огромной работы они не смогут отпраздновать успех дефиле. Тома соглашается со мной и решает позвонить Манон на мобильный. Та отвечает, что даже если бы они хотели прийти, то не смогли бы, потому что метро работает до определенного часа. Более того, Зое не хочет видеть Пилар. Тома настаивает, чтобы они приехали, и предлагает оплатить такси туда и обратно. Переговоры затягиваются. Манон перезванивает и говорит, что для Зое проблема остается, поскольку ее тетя живет в пригороде, ехать туда на такси немыслимо, а Зое не знает, где переночевать в Париже, потому что студия друга Сары уже переполнена. Я прошу передать мне телефон и предлагаю Зое переночевать в студии, которую мне предоставила подруга, уточняя, что нам придется спать на одной кровати. Едва сказав это, я начинаю сомневаться про себя, уместно ли это предложение, но сама мысль, что после всей работы, проделанной Зое для коллекции, она не примет участие в праздновании, кажется мне еще более несправедливой.

Мы приезжаем в ресторан с традиционной французской кухней в районе Бастилии. Уже за полночь, Франк забронировал весь первый этаж. Нас около двадцати человек, большинство гостей уже там и сидят вокруг большого стола. Я направляюсь ко второму столику, маленькому и пустому, но Тома берет меня за руку и приглашает сесть за их стол, рядом с Патти. Франк объясняет гостям, что он не может позволить себе заплатить за ужин ввиду ограниченных средств, но он закажет часть напитков. Тома заказывает две бутылки шампанского и предлагает всем выпить за успех его друга. За столом сидят певцы, диджеи, фотографы, хореографы и журналисты, все они с энтузиазмом поднимают бокалы.

Патти спрашивает меня, почему нет стажеров. Ее слова тонут в окружающем шуме, и она доверительно сообщает мне, что перестала работать на Франка на постоянной основе, потому что больше не может выносить зрелище того, как со стажерами плохо обращаются, они все время плачут и так много работают, а им не платят. По ее мнению, это «чистейшая эксплуатация». В подтверждение своих слов она рассказывает, что во время предыдущей недели моды Зое спала на полу, «на голой плитке». Наконец прибывают стажеры. В то время как я сижу за большим столом, у них стол отдельный; очевидно, что мой статус исследователя, который так ценит Тома, помещает меня на другое место в иерархии, а значит и в банкетном зале. Смущенные стажеры занимают места; они не обменялись ни словом с другими приглашенными. Вскоре после этого Пилар, сидящая в конце нашего стола, встает, чтобы произнести тост. Она явно пьяна, настолько, что едва стоит на ногах, и кричит по-английски: «Я хочу произнести речь: Франк, мы все тебя любим, ты самый лучший!» Весь зал смеясь аплодирует.

Через несколько минут она повторяет это, вызывая некоторое смущение у зрителей. Пользуясь возможностью, я встаю и предлагаю, в несколько провокационной форме, поаплодировать стажерам. Патти и Тома встают, все аплодируют, стажерки, очень смущенные, тем не менее счастливы. В два часа ночи все расходятся. Счет был по тридцать евро на человека. Стажерам приходится заплатить за себя самим. Франк вызывает такси, чтобы отправиться с несколькими избранными в элитный клуб, куда можно попасть только по рекомендации и где цены на напитки непомерно высоки.

Я прощаюсь с Франком и напоминаю ему, что завтра я в шоурум не приезжаю. «Все закончилось?» — грустно спрашивает он меня. Я говорю ему, что постоянное сотрудничество закончилось, но я не собираюсь исчезать. В общей суматохе Тома забывает дать стажерам деньги на такси. Манон, Зое и я садимся в один автомобиль, и я предлагаю заплатить за дорогу. Мы приезжаем в маленькую студию, которую я занимаю, Зое смущена, как и я, от необходимости ночевать там вдвоем и неоднократно благодарит меня за гостеприимство. Я делаю все возможное, чтобы она чувствовала себя комфортно, и мы укладываемся спать на верхнем полуэтаже. Через несколько часов звонит будильник, Зое встает, одевается и уезжает в шоурум. Пару дней спустя я написала Саре, чтобы узнать, как идут дела. Она ответила мне следующее:

И во время, и после моей «стажировки» меня переполняло чувство отвращения[118], омерзения, мешавшее продолжать исследования в среде, в которую я была погружена, однако я также испытывала моральное и физическое отвращение к себе, к своему телу. Считая, что это мешает мыслить аналитически, я постаралась отстраниться от этого ощущения. Но отвращение — специфический аффект, как показала Кристиан Воллер (Vollaire 2011), оно вступает в конфликт с рациональным мышлением субъекта. За счет своей телесной природы и той власти, которую оно имеет над телом, отвращение ставит под сомнение господство разума и сознания. Перейти к осмыслению собранных данных, принимая во внимание чувство отвращения, значит осознать силу эмоций, пережитых во время исследования, а также их эвристическую ценность при анализе данных.

Эмоции и аффекты играют центральную роль в производстве и поддержании иерархии в моде. Эмоциональная вовлеченность является основополагающей для возможности «быть там»: с первого дня стажировки, когда Пилар уволила Андре, я приобщилась к динамике вовлеченности, несправедливости и конкуренции. Хотя я считала, что исследование предполагает определенную дистанцию, я была сразу «эмоционально затронута» (Favret-Saada 1977) и глубоко cубъективно воспринимала то, что наблюдала. В частности, во время этой «стажировки»[119], несмотря на арсенал концептуальных инструментов, которыми я владела, и предпринятые усилия смотреть на происходящее более объективно, модальности отношений между окружающими людьми воздействовали и на меня, отзываясь в теле и изменяя мое представление о себе. Например, за этот период я неоднократно чувствовала, что у меня болят спина и плечи, скручивает живот. И хотя значение, придаваемое внешности, мне казалось чрезмерным, я не могла не счесть себя толстой, неуклюжей, старой, уродливой, неадекватной. Однако я не смогла осознать, что мое самоосуждение усилилось именно потому, что жестокость мира, который я исследовала, проникла и в меня саму.

Пребывать там в качестве антрополога было непростым испытанием: я находилась в эмоциональном смятении и не могла отличить объективные данные от своих чувств. Я не знала, какую роль и какой статус отвести вызванным различными ситуациями эмоциям, которые, вопреки мне самой, переполняли меня. Что можно было сделать с эмоциями и, тем более, с моими эмоциями?

По словам американских антропологов Кэтрин Лутц и Лилы Абу-Лугод, эмоции «тесно связаны с высказываниями о себе, но ставятся ниже этих последних, поскольку укоренены в теле. Антропологи обычно относятся [к эмоциям] с пренебрежением, за несколькими недавними исключениями. Таким образом, эмоции репрезентируются как наименее контролируемое измерение человеческого опыта, наименее подверженное социальному конструированию, наименее зависящее от обучения (отсюда его универсальность), наименее публичное и в то же время наименее доступное для анализа» (Lutz & Abu-Lughod 1990, цит. по: Crapanzano 1994: 110).

Во время моего исследования я часто оказывалась в конфликте сама с собой, пытаясь справиться с эмоциями: несмотря на место, которое они заняли в моей жизни, я продолжала относиться к ним «с пренебрежением». Мое понимание мира моды складывалось на основании череды моментов особой остроты, которые заставляли меня взглянуть на ситуацию с другой точки зрения, отличной от той, которую я занимала изначально. Одно из таких смещений побудило меня под совершенно новым углом рассмотреть чувства и эмоции, прежде всего мои собственные.

За период «стажировки» часто происходили ситуации, которые заставляли меня чувствовать себя неловко, шли вразрез с моими политическими убеждениями и даже шокировали. В некоторые моменты — когда Андре уволили или когда практикантки должны были загружать грузовик после показа — научные категории, которые были в моем распоряжении, оказались бесполезными, не позволяя разобраться в том, что происходит. Если сначала я думала, что эмоции засоряют мое видение ситуации, то позже поняла, что на самом деле это еще одна категория данных, которые иллюстрируют интенсивность процессов субъективации в моде.

Антропология стремится обеспечить «всестороннее понимание» (Agier 2015) изучаемого объекта, исходя из множества точек зрения и масштабируя свои подходы. Несмотря на это, во время стажировки меня настолько захватила динамика отношений и конфликтов, что я не могла смотреть на ситуацию с иной точки зрения, кроме той, которую мне навязала Пилар. Анализируя данные, я поняла, что мой этнографический материал был полностью пропитан «субъективацией», связанной с отношениями и эмоциями, вызванными исследованием. Мне не удавалось посмотреть на свой объект по-другому, изменить угол зрения, и я даже не осознавала этого. Гнев и враждебность, которые я испытывала по отношению к Пилар, не позволяли мне взглянуть на нее иначе, чем с точки зрения стажеров, с того места, что она мне отвела. В каком-то смысле я переживала несправедливость и злоупотребление на индивидуальном субъективном уровне, как и остальные присутствовавшие там работники. Это не позволило мне применить критическое мышление и целиком рассмотреть цепочку доминирования, в которую была вовлечена Пилар, не только как тиран, но и как жертва системы, также занимающая прекарное положение.

Интенсивность субъективации, осуществляемой посредством эмоций, низводит эффекты доминирования до индивидуального или межличностного уровня и, таким образом, деполитизирует их. Время, прошедшее с момента этнографического, полевого исследования до написания текста, позволило мне рассматривать свою неудачу — субъективную окраску собранного материала — как часть данных, как специфику мира, который я описываю, мира, где эмоции и субъективность занимают настолько важное место, что едва ли позволяют рассмотреть ситуацию с разных точек зрения, и, следовательно, препятствуют обнаружению политических аспектов отношений доминирования и структурного насилия, сопряженных с работой в сфере моды.

Вот почему в этом профессиональном мире злоупотребление властью и доминирование одновременно тривиальны и исключительны. Если Франк, его команда и стажеры принимают поведение Пилар, признавая ее авторитарный характер, то это потому, что такой тип субъективации распространен в моде. «Дьявол носит Prada» — прекрасный пример парадоксального совмещения тривиальности и исключительности злоупотреблений властью: в комедийном ключе книга и фильм показывают эксплуатацию, которой подвергается окружение главного редактора журнала о моде. Главная героиня — помощница тираничной, авторитарной и жестокой Миранды Присли, персонажа, вдохновленного личностью Анны Винтур, главного редактора Vogue. В фильме отношения доминирования представлены в гламурном ключе, поскольку встроены в мир роскоши и красоты, и узаконены тем фактом, что это цена, которую платят за участие в таких мероприятиях, как Неделя моды в Париже, и доступ к дизайнерской одежде. Респонденты в моем исследовании также четко опознавали отношения господства, но считали их чем-то заурядным, поскольку доминирование входит в правила игры, и в то же время исключительным, поскольку такие отношения относятся к миру мечты, что делает их уникальными, особенными, необычными. Когда доминирование очевидно для тех, кто ему подвергается, оно персонифицируется в конкретном человеке и тем самым относится на счет личности и межличностных взаимодействий. Миранда Присли в фильме и Пилар у Франка не олицетворяют для работников систему структурного неравенства, которая узаконивает такое поведение, они просто воспринимаются как личности с тираническим характером. Таким образом, стажеры ни разу не задумывались о том, что Франк также несет ответственность за злоупотребления, которым они подвергались: он никогда не вмешивался, чтобы предотвратить эксцессы Пилар, и именно ему было нужно, чтобы стажеры работали сверхурочно, подгоняемые графиком производства.

Эта тривиализация и индивидуализация доминирования созвучна процессу, который Рейчел Шерман называет «нормализацией» (Sherman 2007: 17). Данный социолог использует это понятие для того, чтобы проанализировать, как работники представляют себе структурное неравенство, отличающее их от богатых клиентов роскошных отелей. В этом контексте Шерман пишет, что неравенство также принимает форму самоподчинения, которое работники демонстрируют во взаимодействии с клиентами (Ibid.: 57). Она отмечает, что асимметрия и самоподчинение воспринимаются (результаты моего исследования это подтверждают) как должное и, хотя они часто обсуждаются, их никогда не критикуют.

«Быть там» — находиться в самом центре создания модных образов, рядом с одной из самых влиятельных фигур в этой среде, как в фильме «Дьявол носит Prada», или просто «быть рядом с Франком, ездить в Париж и участвовать в Неделе моды», — так или иначе это привилегия, которая подразумевает нормализацию определенного типа доминирования, а также управление эмоциями и субъективностью в рамках профессиональных отношений. Даже когда доминирование признается, оно воспринимается как элемент, участвующий в конструировании исключительности мира моды. Слово «привилегия» богато по смыслу, поскольку этимологически оно восходит к частному праву[120], к праву исключительному. Такое право не является всеобщим, напротив, это право меньшинства, элиты, элиты желания, которая создает собственную исключительность за счет того, что попирает принципы законности.

9. Уметь быть там. Отношения на работе

К Мие обратился Людо, начинающий фотограф моды, получивший через своих знакомых возможность сделать репортаж для итальянского сайта Vogue. Хотя формально и он, и Мия принадлежат к миру моды, образование Мии, ее профессиональная биография до прихода в Wiew и накопленный ею социальный капитал означают, что она обладает гораздо большим опытом, ведь у Людо на счету очень мало работ. Осознавая свое превосходство, Мия соглашается выполнять неоплачиваемую работу при условии, что будет сама создавать образы и выбирать эстетическое решение, что сразу же вступает в противоречие с предпочтениями Людо. Парикмахер и визажист также предоставлены Wiew, агентством Мии. Мия выбрала Амели, потому что «она классная, милая и создает настроение», а Ребека, агент Wiew, которая отвечает за парикмахеров и визажистов, выбрала Леонарда. Во время переговоров с Людо Мия также настояла на том, что на съемках буду присутствовать я.

Встреча назначена на 8 часов утра на площади Нации в Париже. Мы с Мией, опаздывая, приехали на такси, нагруженные сумками с одеждой и аксессуарами для съемки. Людо, который полностью взял на себя финансовую сторону дела, договорился с гостиницей «Гранд-отель Бельведер»[121] в Довиле о том, что нам будут бесплатно предоставлены роскошные апартаменты на все выходные, а также о возможности использовать некоторые другие интерьеры отеля в качестве декораций для съемки. Администрация гостиницы согласилась на это в обмен на упоминание отеля в подписях к фотографиям. Команда уже на месте и ждет нас у микроавтобуса, который по такому случаю арендовал Людо. Надев солнцезащитные очки, Мия выходит из такси и просит помочь разгрузить багажник. На ее просьбу первым откликается Стив, помощник Людо, но он, не владея французским, не все понимает в приказах Мии, что вызывает у нее раздражение. «Кто этот кретин?» — говорит она, стараясь, чтобы все ее услышали. Людо примирительно объясняет ей, что это его австралийский помощник. Мия вновь разражается критикой в отношении молодого человека и говорит: «Я здесь звезда, это ясно?» Затем она знакомит меня с командой. Я приветствую Людо — у него ирокез, усы, на нем очень просторная черная одежда и военные ботинки; Стива — в спортивной одежде, с атлетическим телосложением и длинными волосами; Амели — парикмахера, ей, должно быть, около сорока лет, она невысокого роста, смуглая, с широкими бедрами, и говорит с сильным южным акцентом; Леонарда — новозеландского визажиста, он моложе всех нас, у него очень ухоженное лицо с четко очерченными бровями, говорит он по-французски с сильным английским акцентом; и, наконец, двух моделей — Кандаку и Аиду, те стоят немного в стороне от группы. Кандака темнокожая, с бритой головой; на ней джинсы, блузка и хорошее пальто, большая кожаная сумка на плече, а на ногах фирменные ботинки. Аида тоже темнокожая, короткие вьющиеся волосы перехвачены маленькими заколками, она одета в джинсы, блузку и жакет, но на ногах у нее ношеные пластиковые балетки, а на худеньких плечах маленький рюкзак, придающий ей вид школьницы. Мы занимаем места в фургоне: модели сидят на заднем ряду с Леонардом; Мия, Амели и я — на втором, а Людо — на переднем, рядом со Стивом, который ведет. Модели надевают наушники и тут же засыпают, а мы общаемся.

Мия покровительственным тоном объясняет Людо, что его «лук» «никуда не годится», что ирокез «старомоден», ему следует подстричься и одеться по-другому, чтобы улучшить свой имидж. Людо внимательно слушает и вежливо благодарит за советы. Его вызывающий внешний вид производит странное, сумбурное впечатление в сочетании с любезными и угодливыми манерами, напоминающими продавцов и работников гостиничного бизнеса. По моей просьбе он немного рассказывает о себе. После бизнес-школы в Париже Людо работал в компании по аренде яхт в одной из заморских территорий Франции. Через несколько лет он ощутил потребность в более «богемной, менее упорядоченной» жизни. Поэтому он самоучкой освоил модную фотографию и после череды местных рекламных кампаний, почувствовав, что на этом уровне работать ему уже не интересно, вернулся в Париж в поисках новых «челленджей». Людо пришел в моду не из‑за страсти к этой индустрии, а из‑за стиля жизни в моде; он хотел дистанцироваться от чрезмерно стандартной модели существования:

Когда я спрашиваю, как он пытается выкроить для себя нишу на перенасыщенном парижском рынке, он отвечает, что для этого нужно иметь «что-то от настоящего конкистадора»:

Спустя несколько часов мы прибываем в очень внушительный отель в Довиле. Нас приветствуют парковщики и приглашают поставить машину на стоянке рядом с огромным бассейном. Мы поднимаемся за ними на лифте на этаж, где находим предназначенный для нас люкс: 85 квадратных метров, 1250 евро за ночь в несезон. Затем мы находим большой зал, который будет служить в качестве гардеробной и гримерки. Леонард и Амели сразу сдвигают столы, где будет «уголок красоты». Они достают из чемоданов и расставляют множество кисточек, наборов косметики, щипцов, щеток, париков и утюжков для волос. Амели сразу же начинает причесывать парики, которые наденут модели, а Мия развешивает одежду, в основном черную, на штангах и начинает придумывать «луки». Тем временем Стив, следуя указаниям Людо, расставляет в номере осветительные приборы. Аида и Кандака сидят в импровизированной примерочной и возятся со своими смартфонами, слушая музыку и не говоря ни слова.

Когда макияж Аиды готов, она надевает парик с челкой и длинными прямыми каштановыми волосами с медным отливом. В отличие от Кандаки, у которой мощное, атлетическое телосложение, Аида очень худая и хрупкая. Сложная прическа и длинные накладные ресницы контрастируют с девчачьими джинсами и стоптанными балетками, в которых она приехала на съемки. Разговаривая с ней, я узнаю, что ей девятнадцать, она родилась в Париже в семье выходцев из Камеруна. Она работала на стойке регистратуры во Дворце конгрессов, пока ее не заметил модельный скаут на площади Шатле. Несмотря на неодобрение матери и своего бойфренда, парикмахера, работающего в окрестностях Парижа, она решила попытать счастья в моде, надеясь заработать немного денег.

Время обеда наступает быстро. Нам приносят особое меню, но даже самый дешевый сэндвич там стоит 33 евро. Тогда Людо просит Стива сходить в ближайший супермаркет и купить немного еды. Заказ сложный, потому что у всех разные диетические ограничения и вкусы: Леонард сидит на «палеолитической» диете, без продуктов, содержащих крахмал, модели хотят салат без заправки, Людо «что-нибудь существенное, чтобы насытиться», Амели — низкокалорийную пищу, потому что она хочет похудеть. Имея ограниченный бюджет, ассистент возвращается с хлебом, двумя заводскими сырами, готовыми салатами, дешевым шоколадным печеньем, другими сладостями, конфетами, чипсами и кока-колой. Мия, Леонард и особенно Амели жалуются на плохое качество еды и обвиняют Стива, тот морщится, но ничего не отвечает. Обед окончен, модели облачаются в длинные вечерние платья, туфли на каблуках, шляпы, меховые манжеты, и мы все переходим из примерочной в номер.

Между Мией и Людо сразу возникает напряжение, поскольку Людо хочет, чтобы «девочки» принимали очень откровенные позы: «Кандака, ляг на стойку, раздвинь ноги, поставь бутылку виски между бедер и чувственно посмотри на меня». Мия подскакивает и восклицает: «Это еще что за мерзость?» Людо: «Это одновременно модно и гламурно». Мия: «Прости, но то, что ты говоришь, не значит ровно ничего, и в любом случае это совсем не гламурно, а просто вульгарно. Если ты так сделаешь, я в этом не участвую». Некоторое время они препираются, отойдя в сторонку, затем возвращаются, и фотосъемка возобновляется. Теперь именно Мия дает указания моделям. Поскольку она не знает их имен, то называет их «детка» или «дорогая», что является обычной практикой среди работников сферы моды.

Договор с отелем «Бельведер» не позволяет нам ночевать там, поэтому мы уезжаем около восьми вечера, после четырех или пяти фотосессий в интерьерах гостиницы. Нас ждет двухзвездочный отель La Pension du lys. В двух комнатах, зарезервированных Людо, мы разместили наш скудный багаж: одна предназначена для трех парней, другая, двухэтажная, для пяти девушек. Прежде не знакомые Кандака и Аида делят одну кровать, а Амели, Мия и я спим на двух односпальных кроватях — я делю кровать с Мией. Ванная комната крошечная, без окна и горячей воды, а единственное окно в комнате выходит прямо в стену. Контраст с гостиничным люксом поразителен. Оставив вещи, мы встречаемся у микроавтобуса и отправляемся на ужин. Людо нашел ресторан с доступными ценами. За столом он объясняет, что он приглашает нас, но нам не стоит брать самые дорогие блюда. Однако каждый, кроме моделей, должен будет заплатить за свои напитки.

Во время ужина никто не разговаривает ни с моделями, ни со Стивом. Мы очень рано возвращаемся в отель, так как нам придется встать ни свет ни заря, чтобы использовать естественное освещение для фотографий на пляже, в саду и у бассейна. Быстро позавтракав, мы отправляемся в отель «Бельведер». Пока Аиде «наводят красоту», я обмениваюсь парой слов с Кандакой; та сначала отвечает на мои вопросы так, как будто это входит в ее обязанности, но потом начинает получать удовольствие от беседы и позволяет мне больше узнать о ней. Несмотря на ее изысканный британский акцент, выясняется, что Кандака наполовину суданка и наполовину кенийка и выросла в элитных кварталах Найроби. Она рассказывает мне о стереотипах, с которыми сталкивается как африканка, и об абсурдных требованиях фотографов: «Ты никогда не должна жаловаться, никогда. Даже если они просят тебя сделать то, что объективно невозможно. В противном случае они в другой раз тебя не позовут, да еще и выставят в невыгодном свете. Если ты не на высоте, есть сотни девушек, которые могут тебя заменить». Она также говорит, что, несмотря на все недостатки, работа в сфере моды — это привилегия и отличная возможность, потому что мода есть везде, даже в трущобах Найроби, где люди, не имея ни воды, ни электричества, носят кроссовки Nike.

Из-за длительной установки осветительных приборов между двумя фотосессиями присутствующие ищут способ скоротать время. Мобильные телефоны играют в этом основополагающую роль. Присутствующие постоянно отправляют фотографии, сообщения, заходят в социальные сети, звонят, делают селфи. Аида и Кандака не беседуют ни друг с другом, ни с остальными, в то время как Мия, Леонард и Амели обсуждают поведение коллег, с которыми они встречались в других профессиональных ситуациях: «круто», «отстой», «волна позитива», «негативные флюиды»… Художественные компетенции при этом не упоминаются никогда, и в результате этих многочасовых обсуждений выстраивается таксономия поведения и характеров, разделяющая людей на тех, с кем можно работать, и тех, от кого стоит держаться подальше.

За исключением самих фотосессий и перепалок между Людо и Мией редкие моменты настоящего напряжения связаны с телефонными разговорами между присутствующими специалистами и их агентами. За те двое суток, что мы провели вместе, каждому из них хотя бы по разу позвонил менеджер. Телефонные переговоры часто дают возможность изобразить наигранный энтузиазм. Когда звонит телефон, заскучавшие сотрудники физически преображаются: Леонард, выпрямляясь в кресле, широко улыбается и говорит Ребеке, своему агенту, что проект, в котором он участвует, это «гениально», он «в восторге», в то время как Мия, получив звонок от Анжело, называет его «my love» и говорит, что «обожает» текущую работу. Как только телефонный разговор заканчивается, все мгновенно перестают улыбаться и вновь погружаются в скуку, что выражают их позы и язык тела: каждый сгорбливается, упирается подбородком в колени и утыкается в телефон.

Контраст между энтузиазмом во время общения и последующей прострацией достигает пика, когда Леонард получает второй звонок от Ребеки. Я слышу, как он говорит: «Завтра? Ок, отлично, без проблем, гениально!» Положив трубку, Леонард перестает улыбаться и, запустив руки в волосы, тяжело вздыхает. Потом он рассказывает, что ему нужно срочно ехать в Нью-Йорк, чтобы помочь Гектору на съемках рекламного ролика. Гектор — креативный директор линии макияжа крупного элитного бренда, где он получает зарплату в несколько миллионов евро в год. Проблема для Леонарда заключается не в предстоящем отъезде, а в «ватных палочках», как он говорит мне с обеспокоенным видом. Гектор требует, чтобы на его гримерном столике лежало точное количество ватных палочек, они должны быть зеленого цвета и сложены в квадрат со стороной в двадцать сантиметров. Каждый раз, когда они работают вместе, Леонард должен обеспечить наличие данного материала, а в этот раз он не успеет приобрести такие палочки в нужном количестве, что «очень, очень серьезно» и приведет Гектора в «невозможное состояние».

Наступает время обеда. Стив уже направляется к грузовику, чтобы опять пойти в супермаркет, когда начинается мини-бунт, возглавляемый Амели. Она обращается к ассистенту, заявляя, что «отказывается есть то же дерьмо, что и вчера». Мия и Леонард кивают, а Стив, хотя и выглядит раздраженным, держит себя в руках и говорит, что только выполнял поручение Людо. Амели достает из кошелька деньги, сует в руки ассистента и говорит, что лучше заплатит из собственного кармана, чем будет есть то же, что вчера; остальные берут с нее пример. Я предлагаю поехать со Стивом в Трувиль, небольшой городок неподалеку, чтобы найти булочную и салаты лучшего качества. В машине у меня впервые появляется возможность перекинуться парой слов с молодым человеком, который с сердитым выражением лица объясняет, что накануне он прекрасно понимал, что купил плохую еду, но Людо дал ему двадцать евро, чтобы накормить восемь человек, а он не может творить чудеса. Он признается мне, что по этой причине ненавидит моду: «В моде нет денег, никогда», — в то время как на рекламных площадках или в лайфстайл-репортажах всем хорошо платят, кормят и обеспечивают нормальным жильем.

По возвращении в Довиль команда одобряет еду из найденной нами булочной. Работа быстро возобновляется, так как хозяйка двух афганских борзых, которые должны позировать с Аидой и Кандакой у бассейна, уже там. Из-за прически и цвета волос женщина очень похожа на своих собак. Ее металлический пояс, украшенный изображениями борзых, подчеркивает это впечатление слияния. Через несколько минут съемки возобновляются: на Аиде черная кожаная юбка, туфли на шпильках, шляпка-клош, шелковый шарф, ее грудь обнажена. Она лежит в шезлонге у бассейна, а Кандака погружена в воду по бедра, на ней длинное золотое многослойное платье, сандалии на каблуках и чулки в сеточку. Очарованная этой картиной, хозяйка борзых говорит мне, что ее собаки «обожают позировать для модных фотографий; они даже уже снимались в кино, но предпочитают моду». Никого, кроме меня, это заявление не удивляет.

Особенность этой съемки в том, что она проводится по инициативе самого Людо, без заказа со стороны клиента. Более того, в этой самоуправляемой фотосъемке задействованы молодые работники моды с относительно схожим социально-профессиональным статусом, и все они находятся там по одной и той же причине: они хотят накопить символический капитал, чтобы повысить свою стоимость на рынке труда. Как сказал мне Леонард: «Vogue — это Оскар моды». Общая для них всех мотивация, а также неформальное взаимодействие, инсценировка близости и дружбы, обращение друг к другу на ты с использованием аффективной лексики («дорогая», «детка», «my love», «honey») могут навести на мысль, что речь идет о «горизонтальной» рабочей ситуации. Однако дальнейший анализ показывает, что за подобными регистрами языка и отношений скрывается настолько интериоризированная иерархия, что никакой авторитет извне и не требуется: каждый знает свое место, место, которое занимают другие, и в курсе того, каких способов взаимодействия от него ожидают.

На фотосъемках власть принадлежит фотографу или стилисту, поскольку они стоят у истоков художественного измерения создаваемых образов. Поскольку Людо был неофитом на парижском рынке, в Довиле авторитетом обладала Мия: она была звездой, как сама заявила на первой встрече с командой, осознавая свою позицию символической власти; тогда эта позиция была еще не вполне закреплена, и ее требовалось озвучить.

Стив действует так же, как и все другие ассистенты на съемочной площадке, с которыми я познакомилась в ходе исследования: в его работу входит как устанавливать освещение и совершать прочие технические операции, так и беспрекословно выполнять отдаваемые приказы, принимать критику и становиться невидимым, а также молчаливо сносить плохое обращение. Мия считает его болваном, но на самом деле он учился в Школе изящных искусств и обладает выразительной личностью с четкой позицией. Однако «личность» (Holmes 2002) ассистента фотографа не предполагает акцентировки этих аспектов, что объясняет, почему Стив не бунтует. Во время интервью Матильда, долгое время занимавшая эту должность, так рассказывает о бывшей работе: «О людях, которых выбирают на должность ассистента, должны говорить: „О да, этот подойдет, он незаметный“, это те, кто держит рот на замке и не выставляет себя на первый план». Что касается Амели и Леонарда, то они, безусловно, обязаны своим присутствием на съемочной площадке не только собственному мастерству парикмахера и визажиста, но и поведению в рабочих ситуациях: Мия выбрала Амели, «потому что она милая», а Леонард, которого в команде раньше не знали, поскольку он только недавно пришел в агентство Wiew, смог доказать, что он «крут», как говорит мне Мия; поэтому он имеет право находиться на съемочной площадке.

Работа в сфере моды подразумевает особое умение «быть там», то есть знание регистров субъективности, предусмотренных в соответствии с профессиональной ролью и положением в иерархии, а также умение распознавать место других. Профессия модели, например, помимо аспектов, связанных с дисциплиной тела и внешности, требует становиться невидимой в рабочих ситуациях, а также вести себя покладисто и улыбаться. В целом, если человек не достиг признания и хочет сохранить свое место в моде, очень важно, как мне сказала Кандака, «не жаловаться» и «оставаться классной». Это правило относится как к моделям, так и к другим работникам.

На перенасыщенном рынке труда капитал симпатии — это ценность, которая может сыграть решающую роль. Репутация, созданная в течение карьеры (Hesmondhalgh & Baker 2008), означает, что человека, обладающего равной или даже более низкой квалификацией, но на «позитивной волне» и «ненапряжного», будут нанимать более охотно, потому что, по словам Леонарда, «привнести позитивную волну в фотосъемку» очень важно. Тот, кто не обладает такими способностями, не сможет добиться успеха в этой профессии (Gielen 2009). Это означает, что человек должен всегда иметь хорошее настроение, улыбаться, быть замотивированным, креативным, полным энтузиазма, даже если рабочие часы, стресс, авторитарное или тираническое поведение коллег, а также экономическая фрустрация и прекарность располагают к совершенно иному поведению.

Социолог Розалинд Гилл описала формы неравенства и прекарности, которые определяют работу в «культурных индустриях» несмотря на стереотипные представления об этом секторе как эгалитарном и инклюзивном (Gill 2002). В моде крутизна также встроена в контекст, где правит прекарность и жесткая иерархия. Крутизна — это одновременно культурное качество (Neff et al. 2005), атрибуция символической ценности и тип личности (Holmes 2002), то есть регистр субъективности, в соответствии с которым необходимо действовать, желая «быть там». Как показывает описанная ситуация, несмотря на кажущуюся неформальность этих, говоря словами Людо, «не слишком упорядоченных» профессиональных сфер на самом деле существует четкая структуризация власти, которая проявляется в тирании одних (в данном случае Мии, но в других описанных ситуациях фотографов, дизайнеров или менеджеров коллекций) и «ненапряжности» других.

Так или иначе, в Довиле тирания крутизны была четко продемонстрирована во взаимодействии работников с агентами. Несмотря на формально независимый статус, работники индустрии моды вынуждены не только следовать выбору своих агентов, но и быть с ними любезными, дружелюбными и уступчивыми, даже когда хочется выразить несогласие. Хотя благодаря работникам агентство зарабатывает деньги, взаимодействие между агентами и специалистами наглядно демонстрирует полное подчинение последних агентству. Работник не может торговаться, жаловаться, устанавливать границы или выдвигать любые требования, ведь если его сочтут некрутым, это может существенно повлиять на будущую возможность трудоустройства. Отказываться от предложенной работы (даже если она неоплачиваемая), быть не всегда доступным по телефону, быть недостаточно любезным со своим агентом — вот примеры поведения, которое может привести к тому, что вас вытеснят с рынка труда.

Философ Брайан Холмс разработал понятие «гибкой личности» (Ibid.) для обозначения форм субъективации, требуемых постфордистской работой. По его мнению, гибкая личность является результатом новой формы социального контроля, основанного на культурных ценностях, в случае моды — на предписании быть крутым. Но это также и механизм саморегулирования[124], в котором каждый работник знает свое место и партию, которую ему предстоит сыграть. Поэтому власть не нуждается в принуждении, чтобы утвердить иерархию: работники заранее усваивают ее принципы и вследствие этого воплощают иерархические отношения в своих взаимодействиях. В отличие от динамики власти в компаниях, в независимой, гибкой, крутой, автономной работе самозанятого — например, фрилансера в индустрии моды — нет необходимости во властных проявлениях для осуществления доминирования, которое поэтому может скрываться за внешне эгалитарными и дружескими отношениями.

Социолог Паскаль Гилен подразумевает под концептом «арт-сцены» социальные организации, «свободные от обязательств, но не свободные от правил» (Gielen 2009). Это понятие можно применить и к моде — жестко регламентированному профессиональному миру, который, однако, кажется гибким и неформальным из‑за отсутствия четких, ясно проговариваемых обязательств. Как показывает фотосъемка в Довиле, субъективность, соответствующая месту каждого в иерархии, а также мобилизация аффектов в профессиональных отношениях являются фундаментальными правилами принадлежности к миру мечты. Начиная с новаторской работы Арли Хохшильд (Hochschild 2017) многие исследовали роль аффектов и эмоций на рабочем месте, предложив несколько концепций эмоционального труда[125]. Но это соображение также является центральным для понятия «когнитивный капитализм»[126], обозначающего экономические отношения, которые породили новую форму подчинения, постоянно мобилизуя субъективность в процессе производства.

В когнитивном капитализме субъективность является основой производства, что стирает границы между работой и не-работой. Работа символически распространяется на все сферы жизни, во временном и пространственном пластах. В мире моды работу характеризуют различные виды гибких отношений: гибкие и подвижные отношения между рабочим временем и своим собственным; гибкие отношения между коллегами, отличающиеся размытой границей между дружбой и контролем; гибкие отношения с начальством, которые требуют акробатической пластичности, чтобы выдерживать постоянное чередование эгалитарной задушевности и авторитарной вертикали; а также гибкие отношения с самим собой, необходимые для того, чтобы знать, в каком регистре субъективности следует действовать в зависимости от ситуации (Гофман 2000). В моде субъективность работников является основополагающей для управления гибкими отношениями между жесткостью иерархии и неформальным характером взаимодействия.

10. Мода: войти, состояться, продержаться и уйти

Я встречаюсь с Филиппом в центре Брюсселя в модном баре, в самом сердце района, заполненного бутиками модных дизайнеров, — здесь он живет и работает. Филиппу за сорок; в прошлом он работал дизайнером в нескольких парижских домах моды и в независимом качестве, а в настоящее время совмещает преподавание с фрилансом, чтобы «позволить себе роскошь иметь время». Он рассказывает, как пришел в моду:

Свидетельство Филиппа сводит воедино причины, обычно упоминаемые работниками моды, когда они объясняют свое желание работать в этой сфере. Несмотря на разный возраст, профессии, происхождение и биографии, причины, подтолкнувшие их перейти границу, которая отделяет потребителей мечты от тех, кто ее создает, повторяются из интервью в интервью. Элинор — американка, модный фотограф и бывшая модель шестидесяти лет. Она родилась в начале 1950‑х годов в маленьком провинциальном городке в США: «У моей матери всегда был журнал Vogue, и это было для нее спасением. Мой отец в конце концов оставил ее, и журнал стал всем, что у нее было. Ей не нравилась ее работа, поэтому я думаю, что мода была для нее спасением». Элинор выросла в мире, где мода, в виде модных журналов, была мечтой, позволявшей забыть о реальности. Двадцатитрехлетняя Майра из небольшого фламандского городка только что окончила факультет дизайна в La Cambre[127]. Когда я спрашиваю, как она пришла к этому, она также объясняет, что на нее повлияли журналы:

В случае Элинор и Майры, а также Тьерри, Людо и многих других моих респондентов желание работать в сфере моды было продиктовано вкусом к красоте и роскоши, а также потребностью стать частью изображаемой в женской прессе и рекламе мечты, которая представляет собой бегство от реальности или от нормы, вызывающих фрустрацию[128]. Стремление к эстетичности и утонченности сочетается с отказом от «работы, которая не вызывает желание мечтать», по словам Филиппа, то есть от обычной жизни, символом которой является классический штатный работник. Поэтому их мечта — это также мечта от противного: мир моды выбирают не только за его специфические качества, но и за то, чем он не является, чему противостоит. Так, например, Людо объясняет, что он пришел в моду, потому что она предлагает альтернативу слишком упорядоченной жизни.

Таким образом, мода — это способ уклониться от определенного типа корпоративной занятости и связанной с ним жизни и представлений. Хотя работа в сфере моды подчиняется иерархии и правилам, она обладает аурой исключительности, которая высоко ценится работниками. Исключительность и привилегия «быть там» заключаются в том, чтобы не вписываться в представления о норме, толпе и практиках масс — включая массовые формы вовлечения в занятость.

Антагонистическое отношение к норме касается и субъективности работников моды. Как говорит Маргерит: «Мода объединяет, обособляет людей, у которых, возможно, есть проблемы в отношениях с собственным телом, с обществом, с другими, — в результате довольно много людей находятся на грани, но у них есть эта креативность, хрупкость, возможно, даже невроз, которые могут стать материалом для искусства. В этой среде люди хрупкие». В моде, по мнению Маргерит, хрупкие субъекты могут найти свое место. Такого же мнения придерживается и Клер, бывший менеджер коллекций, консультант и тренд-аналитик с тридцатилетним опытом работы в секторе производства предметов роскоши. Во время нашего длинного интервью она сказала, что «в моде нельзя оказаться случайно», потому что это «профессия для изгоев»:

Такие высказывания создают образ гостеприимной среды, которая предлагает завидное место индивидам-маргиналам или тем, кто подвергается дискриминации в рамках символических иерархий нормальности:

То, что превращает работников моды в элиту желания, исключительное сообщество, это не только проекция мечты, объектом которой они являются, но и тот факт, что они представляют собой часть мира, где условия и статусы, в других местах считающиеся девиантными (Ibid.), являются нормой.

Включая в себя тех, кто не вписывается в норму, мода одновременно навязывает свои правила субъективности, требуя создания и введения в игру личностей (Holmes 2002), соответствующих ее миру. Анни, бросившая работу театрального художника по костюмам ради моды, говорит, что здесь «ты обязан найти образ самого себя, свой персонаж, и если он подойдет, ты продолжаешь его использовать». Мода колонизирует пространство субъективности не только в контексте нематериального производства и отношений между работниками, но и предписывая «исполнять» (Гофман 2000) роль определенного персонажа, стать заметным и выделяться. Мия осознает эту задачу, подтверждая эту мысль аллегорией собственного авторства: в личной жизни она «птица лесная», а в профессиональной — «птица речная»:

В другой раз Мия дает мне понять, что в работе она «все время фальшивит», что не означает, что она лжет или говорит противоположное тому, что думает, но что она изображает и играет созданную самой себе роль. Школы моды также играют важную роль в процессах конструирования субъективности и индивидуации. Филипп говорит мне, рассказывая о своих студентах: «Я поощряю их развивать свою индивидуальность, потому что даже если все очень жестко регламентировано, ты как раз должен сохранять определенную долю безумия, пока не найдешь свое место, иначе ты ничем не отличаешься от других».

Таким образом, правила моды подразумевают «создание себя», то есть «изготовление» идентичности, которая «работает» — блестящей, заметной, уникальной и желанной. Но «состояться» также означает «приспособиться», «подстроиться» под нормы, соответствия которым требует этот мир. Размышляя о работах Мишеля Фуко, Матье Потт-Бонвиль объясняет, что у философа понятие субъективации предполагает существование зазора между «созданием себя» в смысле «приспособления себя» к заданному диспозитиву и «созданием себя» в смысле «конструирования себя» в качестве субъекта — причем последнее становится возможным благодаря первому. Пользуясь прекрасной формулировкой Потт-Бонвиля, «быть там» — работать в моде — подразумевает «создавать себя, приспосабливаясь»[129].

По словам Клер, мода — это «чрезвычайно жесткая среда, потому что она чрезвычайно субъективна; вот твоя очередь, а вот ты выбываешь, вот ты прекрасна, а на следующий день ты ничего не стоишь». Упомянутая Клер субъективность, понимаемая здесь как нерациональное личное суждение, по ее словам, лежит в основе самой системы моды и ее сбоев. Клер считает, что трудности работы в сфере моды обусловлены тем, что эта система «основана на истерии» — истерии, разыгрываемой театральными, эксцентричными и непредсказуемыми субъективностями, а также на истерии, которая связана с производственными циклами:

Вопросом, как вписаться в подобный ритм производства и тип отношений к себе и другим, явно задаются все работники моды, и каждый отвечает на него по-своему. Через два месяца после фотосъемки в Довиле я снова встретилась с Леонардом, чтобы взять у него интервью. Он начал работать визажистом после того, как в детстве и юности занимался бальными танцами. Привыкший гримировать свою партнершу по вальсу, много путешествовать для участия в конкурсах, очарованный светом мечты и красотой, Леонард нашел в искусстве макияжа идеальную работу. Он справляется с суматохой недель моды и стремительными перемещениями по всему миру благодаря здоровому образу жизни, включающему йогу и диету без алкоголя, табака и продуктов, содержащих крахмал. Хотя такой образ жизни и поддерживает его в физической форме, он не решает проблему эмоционального восприятия рабочих отношений. Рассказывая во время интервью об успешном сотрудничестве с агентством Wiew, он сообщает с ноткой грусти в голосе, что перестал работать ассистентом у Гектора, крупной звезды мировой визажистики:

Тогда я спрашиваю, был ли Гектор авторитарным:

Когда Леонард упоминает о поведении Гектора, ему не по себе, и разговор приобретает оттенок исповеди. Несмотря на авторитарное поведение Гектора, виновник сложившейся ситуации не он, а Леонард, которому не удалось выдержать, продержаться, справиться с этим, справиться с собой. Молодой человек объясняет мне, что был вынужден отказаться от столь желанной должности первого помощника Гектора, потому что испытывал повторяющиеся приступы тревоги, проблемы со сном и невыносимый уровень напряжения. Друзья убеждали его уволиться и уделить первостепенное внимание здоровью. Но Леонард сожалеет, что у него не хватило сил остаться, что ощущается в его хвалебных речах о Гекторе, и в том, как он оправдывает тираническое поведение последнего:

Речь Леонарда отсылает к концепции неолиберального индивида, то есть индивида, который несет полную ответственность за свои успехи и неудачи, боли и радости, за свое тело, внешность и способность держать себя в руках; это полностью соответствует неолиберальному культу личной свободы. Функция подобной риторики заключается в тривиализации доминирования и сокрытии неравенства; она помещает структурную и системную асимметрию в межличностную и субъективную сферу. Большинство работников моды, которые сталкиваются с неравенством и доминированием в этой области, будучи ориентированы на конкуренцию, разделяют эту нормализирующую и индивидуалистическую позицию. Мир моды кажется своего рода гламурными джунглями, в которых нужно выжить, чтобы быть причастным к мечте.

Маргерит также объяснила мне, что, несмотря на то что людей из мира моды часто представляют себе светскими гуляками, необходимо быть очень пунктуальным, чтобы оказаться на высоте в этой области: «Если ты по вечерам развлекаешься, ты не сможешь работать на следующий день, ты будешь не на высоте, не сможешь рисовать как сумасшедший, быть как огурчик и хорошо работать… потому что тут много работают! <…> Ты также должен быть очень сосредоточен, и поэтому нужно держаться». Матильде двадцать восемь лет, она была ассистентом фотографа в самой престижной фотостудии Бельгии, специализирующейся на модных образах. Она работала в среднем по десять часов в день, и ей платили от 500 до 700 евро в месяц в конверте. Мечтая «создавать образы», она обнаружила, что выполняет задачи рабочих, например перемещение декораций, покраска стен, уборка… Она объясняет мне, что в ее окружении есть разные способы выдержать:

Кокаин, вероятно, является самым распространенным наркотиком в этой среде, особенно благодаря своим возбуждающим и подавляющим аппетит свойствам, опережая гашиш и марихуану, используемые для снятия напряжения и борьбы со стрессом или бессонницей. Однако наркотики, похоже, являются менее популярной стратегией, чем забота о здоровом теле. Имея многолетний опыт работы в сфере моды, менеджер коллекций и консультант брендов класса люкс Клер и дизайнер Тьерри считают, что легендарная эпоха пышности и излишеств закончилась. Это связано с подъемом крупных элитных холдингов и созданием империй моды: с этого момента работники отрасли стали в основном индивидуальными предпринимателями, и им пришлось показывать безупречные результаты на высоко конкурентном рынке. Опыт Одри показателен с точки зрения стратегий и способов субъективации, необходимых для того, чтобы удержаться в моде. Я познакомилась с ней в 2006 году, когда давала ей уроки итальянского языка. В то время Одри работала коммерческим агентом в фармацевтической компании. В переломный момент жизни она решила оставить эту работу, которая гарантировала отличную зарплату, чтобы посвятить себя своей истинной страсти — моде. Поэтому она поступила в одну из самых известных — и дорогих — частных школ Парижа и окончила ее за два года вместо трех. Я видела, как она добилась блестящих успехов, в то же время разрушая себя в попытках продержаться. В течение двухлетнего курса она редко спала больше четырех часов и каждый день работала до рассвета, чтобы закончить домашнее задание. Все это время она регулярно болела. В ее рацион входила минимум одна таблетка ибупрофена в день и десятки чашек кофе и сигарет. Вскоре после получения диплома Одри предложили место преподавателя в школе, где она училась. Сейчас она совмещает преподавание там с собственной творческой деятельностью. Однажды вечером, когда она пригласила меня на ужин, я спросила, как студенты справляются со стрессом во время учебы, потому что мне хотелось знать, был ли ее опыт исключением или нормой. Она сказала, что каждый справляется со стрессом по-своему и что многие студенты бросают учебу несмотря на высокую плату за обучение. Она добавила, что во время последней экзаменационной сессии студентка, представлявшая свою коллекцию жюри, выбросилась из окна. Видя, как я шокирована этим, она сказала, что это довольно частое явление, так как «некоторые не выдерживают, они не выдерживают давления, они не справляются, и часто это не самые худшие студенты»[130].

Одри побывала в двух, казалось бы, противоположных профессиональных мирах: из коммерческого агента в многонациональной фармацевтической компании она превратилась в дизайнера и преподавателя в сфере моды. Несмотря на различия символического статуса, эти две сферы производства имеют много общего с точки зрения требуемых навыков и оказываемого на работников давления. Помимо несомненного таланта, Одри смогла продержаться во время учебы и найти свое место в моде, потому что у нее уже был важнейший для этого инструмент: установка индивидуального предпринимателя, которая в ее случае выражается в готовности выйти за пределы своих физических возможностей ради достижения профессиональных результатов, а также в использовании дарвиновской логики конкуренции, где лишь самые сильные и целеустремленные могут выдержать и остаться там.

Некоторые работники сумели найти в моде место, которое их устраивает, не изобретая способов создать себя и выдержать. Им удалось освободиться от ига гламурного труда и найти баланс между рабочим временем и временем на личную жизнь. Они имеют достойный и стабильный доход и занимаются любимым делом. Будь то молодые или опытные, все те, кто получил перечисленные преимущества, сделали это, отказавшись от фундаментального элемента работы в моде — мечты. После пятнадцати лет работы дизайнером для различных элитных брендов Филипп решил покинуть этот захватывающий мир, чтобы уйти от экономической ситуации, которая «немного утомила его в последнее время». Теперь, как мы видели, он сочетает преподавание и фриланс, занимаясь проектами, которые не вписываются в мечту о моде, но хорошо оплачиваются, например дизайн униформы для государственной компании. Несмотря на отсутствие гламура, он не жалеет о своем выборе:

Арно не нужно было идти по пути роскоши, чтобы решить, что его личная жизнь является приоритетом. Он блестяще окончил Академию моды в Антверпене с дипломом дизайнера и, получив приз в размере 50 000 евро, вложил его в первую коллекцию, выпущенную под его собственным именем. Очень быстро поняв, что даже если он продаст все созданные им изделия, то не заработает денег, он решил остановиться. Несмотря на успех, подтвержденный прессой и заказами, он отказался «работать себе в убыток»: «Я увлечен, но не до такой степени, чтобы платить за то, что хочу делать. Я не против, чтобы моя работа уходила в ноль, чтобы я ничего не зарабатывал, но я не могу представить себе, как можно самому платить за то, что работаешь». Поэтому он обратился к коммерческой деятельности, которая, хотя и не была гламурной, но гарантировала ему стабильный доход и часы работы, которые оставляли время на личную жизнь. Он занимался стайлингом для рекламных кампаний нижнего белья, затем его наняли для разработки имиджа бельгийского коммерческого бренда среднего класса: «Это не очень творческое занятие, но мне повезло, что я нашел оплачиваемую работу в сфере моды. <…> Моя личная жизнь всегда стояла выше профессиональной. <…> Это был действительно осознанный выбор, я нисколько не жалею, потому что мне хорошо там, где я нахожусь».

Арно хорошо «там, где он находится», вдали от гламура, то есть (приобретенного) престижа и (давления) власти. Аналогичный выбор сделала одна из бывших стажерок Франка — будучи травмирована недолгим пребыванием в небольшой модной компании и получив «отвращение к моде», впоследствии она примирилась с этой сферой и в настоящее время работает дизайнером в коммерческом бренде с офисами в О-де-Франс[131]. Она объясняет, что отсутствие необходимости справляться с психологическим давлением и жесткими дедлайнами показов мод, наличие зарплаты, социального обеспечения, бессрочного контракта, фиксированного графика, оплачиваемых сверхурочных и отпуска позволило ей вновь почувствовать вкус к работе.

Среди независимых дизайнеров, с которыми я встречалась во время исследования, единственные, кому удается сводить концы с концами, — это те, кто открыл небольшой бизнес на локальном уровне, в масштабах своей улицы или района (как в Париже, так и в Брюсселе), и кто производит и продает свои коллекции вне круга модных показов и временных рамок календаря моды. Джем подходит под эту категорию. После школы моделирования и дизайна в Париже она прошла стажировку, а затем работала на бренды одежды различных ценовых диапазонов:

Проработав некоторое время в отделе продаж, она открыла магазин своих собственных изделий. Она много работает, вынуждена решать задачи индивидуального предпринимательства, менеджмента и отчетности, но зарабатывает достаточно, чтобы достойно жить вместе со своим сыном, и занимается делом, которое ей нравится:

Клер тоже покинула мир гламура спустя двадцать лет, которые она проработала «как сумасшедшая», отдавая полный приоритет карьере и отодвигая троих детей на второе место. Когда она была менеджером коллекций в известном доме моды, то работала каждые выходные и никогда не приходила домой раньше девяти вечера. Ее мотивировало то, что мода — это «престижная среда, в какой-то степени творческая, где ты находишься среди людей, которые как бы проецируют на тебя часть своего таланта <…> Понимаешь, примерно так: мы выпендривались на ужинах, нам всегда было что рассказать — просто потрясающие истории». Затем она добавляет: «Я знаю людей, которые всегда были крайне несчастны в профессии и которые не уйдут из нее никогда, потому что у них есть визитная карточка». Я спрашиваю, так ли трудно отказаться от престижа. Она отвечает, что отказалась от него не по своей воле, а по причинам, не зависящим от нее:

Клер ушла из гламура, потому что больше не выдерживала. Во время моего исследования работники модной сферы часто рассказывали о коллегах, которые сдались, потому что не могли больше выдержать. Большинство из тех, с кем я встретилась в процессе написания этой книги, уже ушли из моды. Причины тому часто одни и те же: невыносимая финансовая ситуация, желание взять под контроль эмоциональную и социальную жизнь, возникновение проблем из‑за физического и психологического истощения или внезапное моральное отвращение к миру моды из‑за царящих в нем насилия и лицемерия. Как и в случае Клер, факт ухода часто обусловлен неспособностью держаться. То же произошло с Эльзой, которая после долгих лет финансово нестабильной работы дизайнером в элитном доме моды бросила работу из‑за эмоционального выгорания. Счастливая от того, что нашла время для занятий помимо работы, она тем не менее объясняет, как трудно оказаться на улице: «Когда я ушла и стала безработной, я подумала, что это ужасно. Я стала никем. Изо дня в день даже люди, которые раньше здоровались с тобой, больше не здороваются. Это очень жестоко».

Таким образом, работа в сфере моды обеспечивает социальный статус, но он утрачивается, как только человек покидает эту среду. Мия находится и находилась в похожей ситуации. После нескольких месяцев работы в Wiew французский женский коммерческий журнал предложил ей работу главного редактора раздела моды. Это означало возвращение в издательский бизнес, к работе, которая ей нравилась, и выход из финансовой и бытовой прекарности — должность была стабильной, и платили около 9000 евро в месяц без вычета налогов. Хотя это был художественный компромисс, поскольку речь шла о коммерческом издании, и хотя Селин, ее агент, пыталась отговорить ее, Мия приняла предложение. После испытательного срока, за которым последовал срочный контракт, в журнале сменился директор, и Мие пришлось уйти, не успев получить право на пособие по безработице. С тех пор Селин, с которой у Мии сложились псевдодружеские отношения, больше не предлагает ей работу и игнорирует телефонные звонки. Большинство ее друзей и фотографов, с которыми она работала в прошлом, поступают так же. Более того, впервые за многие годы она не получила ни одного приглашения на показы недели моды. Мия много раз говорила мне, как тяжело больше ни для кого не существовать, не получать ответа на имейлы, эсэмэски, звонки. Она жила на сбережения, которые накопила, работая в издательстве, но больше не справляется. Она говорит, что этот неожиданный отказ в признании задел ее психологически (Castel 1995), но она не может себе представить работу за пределами этого мира: «Нормальная работа? Нет, никогда. Я не могу. Моя работа — это моя жизнь».

В некоторых аспектах мода — это мир исключений: из‑за символических репрезентаций, представляющих ее как пространство мечты, а значит желания и ухода от реальности; потому что этот мир строится по свойственным ему законам; и, наконец, потому что он предоставляет завидное место тем, кто в социальной и семейной жизни испытал «опыт извне» (Фуко 2012). Мир моды — это также символическая локация, влиятельность которой проистекает от демонстрации исключительности: нахождения вне нормы, правил и законов. Хотя система моды демонстрирует все характерные черты современного капитализма (структурное неравенство в перераспределении богатства, дифференцированный доступ к глобализации и неравная мобильность, делокализация, индивидуализация труда и прекарность, а также динамика субъективации и подчинения, характерная для современных форм труда), ее имидж и престиж основаны на «фантазии об экстерриториальности» и на «артефакте исключительности» (Agier 2013a). Состояние исключительности не навязано, напротив, оно востребовано, потому что престиж заключается в том, чтобы находиться там, где быть дано не всем, а именно в мире мечты и на «пересвеченной» звездной сцене.

Перечисляя определяющие принципы гетеротопий, Фуко объясняет в пятом пункте, что гетеротопии «предполагают некую систему открытости и замкнутости, которая одновременно и изолирует их, и делает их проницаемыми. [Это пространства, которые] выглядели совершенно открытыми, но, как правило, скрывали в себе любопытную отключенность от мира; в такие гетеротопичные местоположения мог войти каждый, но, по правде говоря, это было всего лишь иллюзией: мы полагаем, что проникаем туда, но самим фактом входа оказываемся исключенными оттуда» (Фуко 2006: 202). Мода является гетеротопией и по этой причине тоже: снаружи она выглядит как однородный мир, полный блеска и света, но стоит переступить порог, как обнаруживаешь донельзя структурированное пространство, которое функционирует на основе постоянных экономических, социальных и символических исключений.

Тем не менее мир моды включает в себя тех, кто находится за пределами нормы. Отношения между нормой и исключением являются фундаментальной особенностью гетеротопий, поскольку те представляют собой «социальное, политическое и моральное зеркало» (Agier 2013a) общества. Во время интервью Клер настаивает на том, что, несмотря на свои суровые правила, мода — это убежище для тех, кто находится за пределами нормы:

Некоторые субъективности, считающиеся «девиантными» (Becker 1985), маргинальными или стигматизированными вне гетеротопии, внутри нее возводятся в норму. В моде нормализация определенного типа исключений такова, что когда работники уходят из этой сферы, распрощавшись с ее эстетическими правилами, и сталкиваются с реальностью, они ощущают несоответствие.

Клер и Матильда противоположны друг другу по своему экономическому, социальному и профессиональному статусу: первая училась в престижных заведениях и имела стабильную и хорошо оплачиваемую работу на руководящих должностях в сфере моды. Вторая — самоучка в области фотографии, из рабочей семьи, относит себя к простым работницам (которых в индустрии моды называют «маленькими ручками»); придя в эту сферу, она имела низкооплачиваемую и нестабильную работу. Однако обе прошли через эксплуатацию и самоэксплуатацию, а также некую форму отчуждения от внешнего мира из‑за чрезмерной занятости. Лишь покинув эту среду, они смогли оценить масштаб ее исключительности. Например, Матильда говорит: «Теперь, когда я езжу в метро, я вижу нормальных людей, и это странно для меня». Когда я спрашиваю, что она подразумевает под словом «нормальный», она отвечает: «Думаю, я определяю все это в связи с уже существующими шаблонами, с тем, что было навязано, с визуальными, эстетическими иерархиями, от которых мы все зависим». Эти «визуальные иерархии» — иерархии, воздвигаемые системой моды для того, чтобы за образом своего рода эстетического сообщества, основанного на общих ценностях, связанных с внешним видом, скрыть структурные иерархии, характерные для капитализма. Клер после ухода из индустрии также заметила, что жила в системе исключения по признаку внешности. Она рассказывает, какое экзотическое чувство испытала, глядя, как ее дочь играет на гитаре в районном культурном центре:

Мода — это гетеротопия, потому что черты, составляющие ее исключительность, эмансипацию от нормы, в действительности являются лишь перевернутым зеркалом этой нормы. В капитализме гетеротопии необходимы и органичны; они служат для подтверждения правил, прав и ограничений, которых должны придерживаться те, кто внутри.

Несмотря на все ограничения, то, что вы находитесь в мире моды, «сразу же позиционирует вас социально», как говорит Филипп, и «позиционирует вас» в том состоянии исключительности, которое Клер связывает с «элитой, выставляющей себя напоказ». Хотя вопросы социальной интеграции и видимости занимают важное место среди причин, побуждающих работников оказаться и в особенности остаться в этом мире мечты — мечты по сути лишь воображаемой, — есть и другие причины, по которым работники держатся. Так, Зое, с которой я познакомилась во время «стажировки» у Франка, сказала мне, что зарабатывает «тысячу евро в месяц. Нет смысла просить больше, у них все равно нет денег. И я обожаю то, чем занимаюсь. Я могла бы получать больше, работая официанткой в баре, но мне это неинтересно. Мода — моя страсть». Страсть играет важную роль в ряду причин, по которым сотрудники держатся, оставаясь работать в мире моды.

Майра, недавно получив диплом, только начала работать дизайнером одежды. В конце нашей встречи она рассказывает о неожиданной трудности своей работы, о тысячах задач, которые ей приходится выполнять помимо создания одежды, о сложных отношениях в коллективе, о «резиновом» рабочем графике и о финансовой неустойчивости, с которой она сталкивается. Автономия, которую дает ей профессия, — это, как она говорит мне, «стрессовая свобода! Мы не так уж и свободны». Она подкрепляет свою мысль, отсылая к опыту своего бойфренда-актера, который сталкивается с теми же трудностями. Рассказав об этом серьезным тоном, Майра делает паузу, улыбается и говорит мне: «Ну ладно, не будем нагнетать!», а затем продолжает: «В конце концов мы продолжаем заниматься этим, потому что нам это нравится, без этого мы не можем жить. Если бы мы могли, мы бы все работали в супермаркете, в офисе, были бы адвокатами или… Без этого невозможно продолжать. Если у тебя нет страсти, ты не сможешь, правда! Ты должна идти на такие жертвы, что ты не сможешь этим заниматься, если ты не следуешь за своим сердцем».

Несмотря на разницу в возрасте и профессии, Доминик, визажистка, также определяет свою работу в категориях страсти, основополагающей для того, чтобы удержаться в тяжелые моменты в профессиях, природа которых такова, что работа есть лишь иногда и всегда предполагает неустойчивую занятость. В один из кризисных моментов, связанных с работой, Мия рассказала мне, что трудится в своей сфере уже десять лет, не достигнув ни финансовой, ни бытовой стабильности: «Это моя страсть, но через некоторое время она превращается в одержимость». По ее словам, работа — определенная форма зависимости: «Если работаешь в сфере моды, то очевидно, что ты предрасположен к зависимости… Это наркотик! И не всегда знаешь, почему ты употребляешь наркотики, ты делаешь это, потому что тебе это нравится, потому что это заставляет тебя чувствовать себя иначе, позволяет отвлечься от того, что происходит в голове, от мыслей, от проблем… Лично я живу этим как наркоман». Мия считает страсть к работе своего рода наркотиком. Работа в сфере моды вызывает привыкание, потому что она создает иллюзию, что ты можешь быть кем-то еще, кроме самого себя, она порождает своего рода галлюцинацию, позволяя оторваться от реальности. Другими словами, она позволяет приобщиться к мечте, которая в конкретном случае моды является мечтой о красоте, творчестве, престиже и власти. Людо также отмечает аддиктивный аспект страсти к работе: «Как и многие другие страсти, она движет нами изнутри, но иногда и разъедает, потому что мы всегда… нуждаемся в ней».

Во всех представленных рассуждениях страсть к работе ассоциируется с аспектом жертвенности, страдания. На самом деле этимология слова «страсть» (passion) восходит к латинскому глаголу patior, что означает не только «страдать», «терпеть», но и «позволять», а также к греческому существительному «патос», обозначающему желание и сильные эмоции, которые могут быть связаны со страданием. Это подтверждает, что работа в сфере моды предполагает эмоциональный труд. Однако цена этой страсти высока, поскольку она включает в себя различные формы прекарности, а также отношения доминирования и эксплуатации, в том числе иногда включая отношения с самим собой.

Этимология слова «страсть» полезна для анализа роли этого аффекта в практике труда (Ballatore et al. 2014), так как она фиксирует противоречивые аспекты работы в моде. Страсть к работе может означать как то, что субъекты действуют в соответствии со своей склонностью, которая воодушевляет, подпитывает и вознаграждает их, так и что те же самые субъекты могут действовать под ее влиянием, чувствовать себя «под-властными», страдать от нее, как наркоман страдает от своей зависимости. В свете этого наблюдения правомерно ли говорить в отношении механизмов добровольного подчинения, описанных в этой книге, о самоэксплуатации?

Леонард заявляет, что испытывает страсть к визажистике, но еще больше к самовыражению. Розалинд Гилл и Энди Пратт исследовали формы прекарности, вызванные нематериальным трудом в культурной сфере (Gill & Pratt 2008). В частности, они подчеркивают роль аффекта в тех сферах деятельности, где люди говорят о своей работе в терминах личной самореализации, удовольствия и самовыражения, используя любовную лексику. Так эти исследователи выявляют характеристики эмоциональной, полной чувств работы. Помимо эмпирического вклада, достоинство работы Гилл и Пратта состоит в том, что она указывает на неоднозначность эмоционального компонента в постмарксистских теориях (культурного и нематериального) труда. Хотя, с одной стороны, постмарксисты (справедливо) утверждают, что человеческий труд всегда эмоционален и что этот аспект свойственен не только нематериальному труду, с другой стороны, они представляют эмоциональный компонент как элемент, неподвластный капиталу, и таким образом приписывают ему внутренне трансгрессивный и революционный характер. Указывая на это скрытое противоречие — если любой труд аффективен, получается, что любой труд революционен, — Гилл и Пратт также отмечают, что рассматриваемые теории не учитывают многочисленные негативные эффекты, вызываемые эмоциональным трудом, а именно: эмоциональное истощение, нестабильность, соревновательность, индивидуализацию, принуждение, самоэксплуатацию, а также интернализацию и тривиализацию отношений доминирования и форм субъективации, навязанных этими профессиональными мирами. Гилл и Пратт справедливо говорят о необходимости «рассматривать вместе» (Ibid.: 16) удовольствие и удовлетворение, которые дает работа, а также прекаризацию, которую влечет за собой аффективный компонент постфордистской работы. Ведь аффект, утверждают они, не может быть понят как в значительной степени автономный и, следовательно, находящийся вне отношений власти. Таким образом, страсть к самовыражению, в смысле удовольствия и личного удовлетворения, может быть осознана только в сочетании со страстью как зависимостью, то есть с готовностью претерпевать, выносить и держаться, выходя за собственные пределы, а значит с самоэксплуатацией. Эти два измерения неразделимы, потому что «удовольствие стало дисциплинарным механизмом» (Ibid.: 17).

Эти аргументы подтверждают, что отношения между субъектом и властью лежат в основе процессов господства — в том числе над самим собой — в постфордистском капитализме. Однако, как уже было сказано выше, цель данной работы не в том, чтобы доказать, что работники моды вопреки их собственной воле порабощены некой властью, которая проникает в самые дальние уголки их субъективности. Вместо того чтобы пытаться разрешить это противоречие, я считаю, что необходимо в ином масштабе рассмотреть связь между трудом страсти и прекарностью. Последняя действительно принимается в качестве цены, которую приходится платить за желанную, страстную, творческую, приносящую удовлетворение работу. Связь между нормализацией прекарности и самоэксплуатацией является для исследователей Андреа Фумагалли и Кристины Морини фундаментальной чертой трансформации труда в современном капитализме:

Таким образом, описанный здесь процесс субъективации и распространение типа «гибкой личности» (Holmes 2002) являются признаками серьезной антропологической трансформации, в рамках которой работа больше не рассматривается как источник экономического капитала, но как элемент, придающий смысл жизни. Однако важно подчеркнуть, что эти преобразования выгодны капиталу (представленному в контексте моего исследования индустрией моды во всех ее проявлениях), который может заставить людей работать и извлекать из них прибыль без необходимости платить им зарплату. Ибо если эти аспекты широко представлены в упомянутых культурных, художественных и креативных индустриях, то особенно ярко они проявляются в случае работы в сфере моды: режимы безвозмездности и самоэксплуатации, описанные Фумагалли и Морини, в этом случае оказываются задействованы в производстве в интересах одной из самых мощных и богатых индустрий современного капитализма. Таким образом, вопрос эксплуатации ставится конкретно, и не имеет значения, является ли эта рабочая сила физической, когнитивной, эмоциональной, творческой, связанной с межличностными отношениями или аффективной, поскольку индустрия моды в своем материальном и нематериальном производстве использует все эти вариации.

В книге с символическим названием «Felici e sfruttati», то есть «Счастливые и эксплуатируемые», Карло Форменти указывает, что процесс психологизации экономических отношений путем сведения поведения социальных субъектов к субъективным мотивам — это «трюк, старый как мир» (Formenti 2011), суть которого — сокрытие эксплуатации. В случае с работниками интернет-сектора, которых он опросил, а также в случае с работниками моды и работниками нематериального труда в целом фокус состоит в том, чтобы создать и распространить дискурс, пропагандирующий неденежные вознаграждения за труд. Форменти замечает, что, несмотря на трансформации, вызванные постфордизмом, динамика экспроприации (в марксистском смысле отчуждения рабочей силы и продуктов этой силы, материальных и нематериальных благ рабочих) фактически одинакова в разных фазах капитализма с одним важным отличием: сегодня экспроприация относится как к ресурсам, которые он называет природными[132], так и к социальным, коммуникативным или аффективным практикам. Автор заключает: «Вместе со значением слова „труд“, которое все больше накладывается на сам жизненный опыт, меняется и значение таких понятий, как эксплуатация или отчуждение» (Ibid.: 99).

Мы знаем, что отчуждение в классическом смысле, заложенном в него Марксом, происходит от отдаления работника от продукта его труда и превращения человека в машину посредством выполнения монотонной физической работы (Маркс 1983). Так что же происходит с отчуждением в системе, где субъективность и аффект занимают центральное место с точки зрения производства и прибыли? По мнению философа Брайана Холмса, новые формы отчуждения являются следствием чрезмерной индивидуализации труда, а также размывания границ между производством и потреблением, между рабочим временем и временем жизни (Holmes 2002). Это то, что другими словами сказала Мия, когда я спросила, готова ли она, столкнувшись с перечисленными трудностями, отказаться от работы в сфере моды: «Сегодня — нет, не смогла бы. Потому что это работа, которая наполняет тебя до краев. Она наполняет твою жизнь!» Работа в сфере моды наполняет жизнь, потому что составляет огромную часть существования работников, и не только с материальной точки зрения. Она также захватывает пространство межличностных отношений, которые оказываются в серой зоне между личным и профессиональным. Более того, она оцепляет пространство тела и субъективности, которые должны создавать себя и держаться, то есть конструировать уникальность личности и подчиняться правилам игры. Таким образом, предоставляя место внутри мечты, работа в сфере моды также колонизирует локус социальной идентичности, которая напрямую связана с тем миром, где человек осуществляет свою профессию.

Итак, работа в области моды означает работу, которая наполняет тебя, в том смысле, что она является источником удовольствия и удовлетворения, но также и потому, что она заполняет все жизненные пространства, включая те, которые во времена фордистского труда относились к частной сфере, предполагавшей возможность существовать вне профессиональной сферы как субъективно, так и социально. Таким образом, работники больше не отчуждены от своих импульсов, аффектов и желаний, но скорее теряют себя как личность (в смысле единиц, составляющих политическое общество) из‑за стремления «быть там».

В целом новые формы отчуждения возникают из‑за исчезновения границ между субъектом и работой, поскольку, как говорит Мия, несмотря на зависимость, эксплуатацию и прекарность, она не может представить себя нигде, кроме как «там», в мире моды, потому что «[ее] работа — это [ее] страсть, [ее] жизнь».