«Работа мечты». За кулисами индустрии моды

Эпилог

Итак, как мы обнаружили, существует значительный разрыв между образами мечты, роскоши и гламура, распространяемыми модой и продаваемыми в форме модных изделий, и зачастую нестабильным и неоплачиваемым трудом, создавшим их. Если в мире моды и есть константы или особенности, которые характерны для всех работников, то это объем и интенсивность работы. Стажеры, швеи, дизайнеры, независимые модельеры и даже креативные директора крупных элитных домов, а также журналисты, дистрибьюторы, вышивальщицы, парикмахеры, стилисты, байеры и фотографы — все они очень много работают, недосыпают и крайне мало времени посвящают жизни вне работы. Условием доступа в мир моды является полная преданность своему делу. Несмотря на жесткие ограничения, связанные с этим образом жизни, моду выбирают в качестве профессии из‑за того значения, которое она придает эстетике, красоте и роскоши, из‑за желания творить, из‑за видимости и социального статуса, которые предоставляет этот мир. В моде престиж и прекарность идут рука об руку.

В некоторых аспектах мода — это «другое» место по отношению к обычному порядку вещей, место, управляемое особыми правилами и динамическими силами. Чтобы «быть там», участвовать в «гламурном труде», пребывать в этом исключительном состоянии, связанном с творчеством, желанием, красотой и роскошью, работники индустрии моды отказываются от трудового законодательства, социальных прав и всех гарантий общества салариата[135].

Но действительно ли мода исключительна в своих неразрешимых противоречиях между социальным престижем и прекарностью, между увлеченной работой и эксплуатацией? Более того, разве символическая экономика и неденежное вознаграждение, описанные в этой книге, характерны только для мира моды? Короче говоря, вписывается ли мода в характерный для современного капитализма механизм организации труда или она абсолютно уникальна? Исследование Матье Эли, посвященное социальной экономике и экономике солидарности (ESS), показывает, что профессионалы в этой среде соглашаются на низкие зарплаты и большое количество часов работы, вдохновляясь мотивами, связанными с политическими и социальными обязательствами, и руководствуясь принципом самоотдачи ради «благого дела» (Hely 2009; Darbus & Hely 2014). Сфера социальной экономики сочетает волонтерские практики с иерархиями и моделями финансирования, позаимствованными из мира корпораций. Таким образом, возможность реализовать свои обязательства рассматривается работниками экономики солидарности как форма неденежного вознаграждения и считается веской причиной для того, чтобы терпеть эксплуатацию и прекарность.

Несмотря на важные символические и экономические различия, схожая логика прослеживается и в университетской среде, также преобразованной и активированной воздействием неолиберальной политики. В книге с недвусмысленным названием «Уничтожение французского университета» историк Кристоф Гранже рассматривает преобладающие там условия занятости как «социальную катастрофу» (Granger 2015). Подкрепляя свои слова данными, он показывает, что четверть научных работников и преподавателей составляют работники прекариата, работающие внештатно или получающие зарплату в конверте, самозанятые и безработные, которым часто платят минимальную зарплату или не платят вообще[136]. Большая часть того, что производит французский университет — преподавание, знания, — обеспечивается работниками прекариата[137]. Но эти работники, хотя и принадлежат к прекариату, так страстно увлечены (Ballatore et al. 2014), что вкладываются в свою работу несмотря на описанные условия. Вопреки очевидным различиям миры моды, социальной экономики и университетов объединяет то, что в них действуют субъекты, готовые смириться с прекарностью во имя страсти, увлечения и признания.

Другие профессиональные круги также отмечены подобным сосуществованием прекарности, символического вознаграждения и социальной валоризации: мир искусства (Becker 2010) и, в более широком смысле так называемые «культурные и креативные индустрии» (Hesmondhalgh 2008), интеллектуальный мир (Tasset 2015), а также профессии, прекаризация которых происходит прямо сейчас, такие как архитекторы и градостроители (Vivant 2007).

Очевидно, что подобные исключения занимают важное место в современном капитализме, поскольку охватывают значительную часть мировой экономики. Неолиберализм поставил эти отрасли в центр производства и инвестировал в их работников крупный символический капитал. Восхваляя креативный класс, Ричард Флорида говорит, что «сегодня почти невозможно быть нонконформистом» (Florida 2002: 12). Это означает, что, как ни парадоксально, исключение стало нормой. Действительно, новый дух капитализма (Boltanski & Chiapello 1999) сформировал диспозитив валоризации уникальности и творчества, что привело к созданию общества «просвещенных антрепренеров собственного [неповторимого] существования» (Granger 2015: 82). Неолиберализм присвоил себе «другие» способы существования, работы и производства.

Но если исключение так широко распространено, то в чем же оно состоит? И если зарплата и социальная защищенность не определяют мотивацию к работе, то чего же мы в ней ищем и какие значения проецируем на работу сегодня? Начнем с ответа на второй вопрос. Сопоставление данных моего исследования с другими (Hesmondhalgh & Baker 2010) показывает, что выбор профессий с высокой степенью прекарности может быть мотивирован (среди прочего) неприятием определенной концепции общества устойчивой занятости. В рамках этого представления работа в штате (речь идет именно о стереотипной репрезентации, поскольку творческая работа также может принимать форму стабильной занятости) считается слишком нормированной, или «упорядоченной», по словам молодого фотографа Людо. Однако это неприятие слишком нормированной работы не всегда означает неприятие правил или иерархии. Таким образом, в то время как университетские преподаватели, как правило, отстаивают форму маргинальности (Tasset et al. 2013), которая подразумевает выбор как можно более независимой работы, работники моды готовы быть частью на редкость иерархизированных, но неформальных структур, основанных на престиже, эмоциональных отношениях и символической власти. В целом отвергается не иерархическая организация, не необходимость терпеть доминирование, а идея работы, которая не дает ни желаемого социального статуса, ни возможности выделиться как личность, ни смысла жизни. Таким образом, работа — это прежде всего пространство, в которое человек вкладывает свои силы для построения и выражения своей субъективности и где он определяет свое социальное положение.

Теперь ответим на первый вопрос. Исключение, таким образом, состоит в том, чтобы позволить работникам выстроить другую субъективность по отношению к норме и занять место, альтернативное определенной репрезентации общества устойчивой занятости, его иерархий, начальства, рабочего графика, отчуждения и организации труда. Эти исключительные профессиональные миры позволяют субъектам, «находящимся там», думать о себе вне определенных представлений о норме. В некотором смысле они представляют себя как гетеротопических субъектов, субъектов этих отличных от нормы мест, где прекарность является ценой, которую приходится платить за право считаться своим. В 1928 году социолог Чикагской школы Роберт Парк ввел образ «маргинального человека» для описания маргинального положения мигрантов, находящихся между несколькими локациями и культурами. «Маргинальный человек, — писал Парк, — характеризуется интеллектуальным любопытством, идеализмом <…> широтой идей» (Park 2013: 57). «Именно в сознании маргинального человека — там, где происходят изменения и слияние культур, — мы можем лучше всего изучить процессы цивилизации и Прогресса» (Ibid.: 58). Как и упомянутые выше работники, «маргинальный человек» является субъектом-носителем создаваемого общества и находится на грани нормального порядка вещей. Но если маргинальному субъекту нигде не суждено чувствовать себя как дома, то гетеротопический субъект в этих других пространствах целиком и полностью на своем месте.

В настоящее время все еще существует сфера вне исключения. Даже внутри исключительных пространств все еще существует стабильная работа в штате. Однако эта нормированная работа касается, в первую очередь, тех, кто не получает прибыли от символической ценности. Это важно, потому что в случае успеха неолиберального проекта творческая работа станет нормой, а социальный мир примет форму архипелага исключений, населенного гетеротопическими субъектами, отказывающимися от трудового законодательства и социальной защиты и готовыми подчиняться во имя самовыражения и личностного становления.

Профессиональные секторы, такие как мода, остаются желанными несмотря на то, что их структура основана на прекарности. С введением неолиберальных политических мер культурные и креативные индустрии оказались на острие капиталистической экономики, как в финансовом, так и в символическом смысле. Тем не менее эти секторы функционируют в целом благодаря множеству работников, чей труд имеет высокую символическую ценность, будучи одновременно прекарным с экономической точки зрения.

Несмотря на поддержание образа исключительности, магии и роскоши, мода — это экономическая, социальная и профессиональная реальность, олицетворяющая нынешний капитализм. Ее исключительность заключается не в той логике, которая ей управляет, а в том, что эта логика доведена до крайности и поэтому более заметна. Деконструкция мечты о моде позволяет нам понять, в чем этот сектор является репрезентативным для нынешних форм труда и, возможно, своими наиболее экстремальными аспектами предвосхищает будущее.

Несмотря на отличное финансовое состояние, мир моды в значительной степени опирается на бесплатный и прекарный труд, доказывая тем самым, что эксплуатация и прекаризация характерны не только для убыточных секторов экономики[138]. Неолиберальный проект прекаризации действительно внес свой вклад в распространение концепции немонетаризованного труда. Речь идет о радикальной трансформации по отношению к обществу салариата, основанному на компромиссе, связанном с извлечением рабочей силы в обмен на заработную плату, которая позволяет получить доступ к потреблению и благам государства всеобщего благосостояния. В условиях современного капиталистического способа производства предусмотрена низкая оплата и прекарность труда тех самых категорий работников, которые превозносятся и ставятся всем в пример. Креативные и культурные индустрии — это те сферы, где мы можем одновременно наблюдать процессы становления исключительным и их последствия для труда и общества. Среди этих исключительных областей особое место занимает мода. Она являет собой пример того, как новые формы подчинения, связанные с мобилизацией субъективности, могут быть использованы капитализмом для получения прибыли.

Современный труд специфическим образом колонизирует субъективность, ставя ее в центр как производственных процессов, так и создания новых символических элит. Постфордистский капитализм привел к беспрецедентным подвижкам внутренней границы между работником и субъектом. Прерывистость занятости (Corsani & Lazzarato 2008) и распространение предпринимательских практик на различные сферы жизни, а также массовизация типа производства, в котором требуется креативность, знания и умение выстраивать отношения, означают, что капитализм захватил сферы существования, до которых не добрался во времена фордизма. Новые компетенции, необходимые для постфордистского труда, в сочетании со структурной прекаризацией, вызванной массовой безработицей и гибкой политикой занятости, подтолкнули работников к индивидуализации и превращению своей субъективности в товар. Структурная прекаризация рассматривается на уровне личной ответственности и индивидуальной оценки: человек должен сам отвечать за свои неудачи и успехи.

Этот механизм индивидуализации является мощным инструментом для того, чтобы закамуфлировать структурные неравенства и способы доминирования, характерные для капитализма. В гламурном труде практически отсутствуют возможности работников защитить свои права[139], поскольку распад общности и индивидуализм утверждаются и рассматриваются как основополагающие характеристики мира, в котором основной ценностью является индивидуальность. Если слабость коллективной мобилизации в индустрии культуры[140] и повсеместную дискредитацию в ней социальной критики (Boltanski & Chiapello 1999) считать показателями, то, похоже, что неолиберальный политический проект подчинения через прекаризацию и индивидуализацию достиг своих целей. Общий для всех этих гетеротопических субъектов и архипелагов исключений политический проект еще предстоит придумать. Для достижения этой цели, несомненно, потребуется «снять чары» (Pignarre & Stengers 2005) с мечты и гламура…