«Шоа» во Львове

Я стоял около крайней автомашины, не зная, куда делась мама. Темнота ночи и плотный брезентовый полог прятали середину кузова. Снаружи нелегко было что-либо рассмотреть. Люди там плотно сидели на дощатых поперечных скамейках. Разговаривать им не разрешалось. Вдруг из темноты я услыхал ласковый материнский шепот:

— Иди домой, сынок. Не стой тут, не мерзни.

Конвоир встрепенулся и гаркнул: «Не разговаривать!». Он повернулся ко мне и угрожающе наклонил в мою сторону «трехгранный штык». Я неподвижно оставался на месте.

И снова долетел ласковый шепот:

— Иди домой, не мерзни. Мне станет легче, когда ты пойдешь домой. Прошу, или к папе.

Я послушался ее голоса и вернулся домой. Ночной галдеж возле нашей квартиры разбудил ближайших соседей. Двери оставались незакрытыми. Валах, Шнэебаум, Щур и кто-то еще заглянули, интересуясь, что у нас произошло. Подошел Мусе Штарк, который был товарищем по дому. Мы надеялись услышать от него слова сочувствия, совета или утешения, но на известие, что маму забрало НКВД, Мусе вдруг побледнел и тут же молча ушел от нас. Остальные сочувственно вздыхали, скороговоркой что-то невыразительно бубнили и тоже быстро исчезали. Так мы с папой остались одни. Хотя на улице была глухая ночь, спать нам не хотелось. Ошарашенные несчастьем, мы поникшие сидели за столом в глубокой тоске.

Нежданно-негаданно в комнату вошел Мойсей Блязер. Пришел он не успокоить нас, а выяснить конкретные обстоятельства и причину депортации мамы. Блязер уверенно сказал, что у него нет сомнений: с мамой произошла ошибка. Он придирчиво уточнил наименьшие детали и нюансы поведения энкаведистов. Особенно его заинтересовало, что они говорили, когда спорили. Каждое слово он, словно пробуя на зуб, рассматривал во всех возможных ракурсах. Его цепкий еврейский разум искал выход.

Наконец Блязер поинтересовался, есть ли дома какие-нибудь личные документы мамы. Оказалось, что в ящике осталась заверенная выписка из свидетельства о рождении.

— Как раз то, что надо! — выкрикнул радостный Блязер.

— Едем, — решительно сказал он отцу, — немедленно едем, тянуть время нельзя, дорога каждая минута.

Неоднократно затем мы в семейном кругу вспоминали драматические события той ночи и решающую роль Мойсея Блязера.

Вдвоем с отцом они поспешили на соседнюю улицу Яховича, где жил знакомый извозчик. В то время во Львове еще сохранились частные фиакры (наемный экипаж — фр.) — легкие конные пассажирские экипажи. Отец с Блязером поехали фиакром вверх по улице Городоцкой, объехали главный вокзал и остановились в трех километрах от него, в пятом парке. Там нет построек, а только с десяток запасных путей. В истории Львова этот пятый парк сыграл зловещую роль. В течении десяти лет (1940–1950) отсюда в «товарняках» было отправлено в разных направлениях почти 90 % коренного населения, часть которого была убита на месте, а другая — вывезена через пятый парк на фабрики смерти.

Мойсей Блязер остался вместе с возницей ожидать в фиакре, а приободренный отец пошел на территорию парка. На путях стоял готовый к отправке загруженный эшелон. По периметру эшелон охранял конвой войск НКВД. Необходимо было любой ценой прорваться к группе начальников, которые стояли под навесом возле железнодорожной стрелки. И снова отец использовал демагогический прием, протянув обожженные кислотой ладони. Он стал требовать пропустить его, львовского пролетария, к командиру. Сбитые с толку конвоиры не знали что делать — ни отогнать, ни пропустить. Поднялся шум. Наконец прибежал какой-то командир и провел отца к начальству.

Дальше отец придерживался инструкции или скорее мудрого совета Мойсея Блязера. Он показал мамину метрику и выложил все аргументы в пользу версии об ошибке. Среди командиров было трое, которые забирали маму. Как не удивительно, именно они горячо поддержали отца, свалив вину за ошибку на машинистку.

Начальник эшелона лично повел «львовского пролетария» к необходимому вагону, сам открыл дверь, и мама буквально прыгнула с высоты вагонных дверей в объятия отца. Вскоре прозвучал гудок паровоза, «красный эшелон» двинулся куда-то далеко на Восток, на какую-то «нечеловеческую землю». Еще хорошо не рассвело, когда все втроем вернулись домой.

Моя мама никогда не забывала об этой рассудительной, бескорыстной и шляхетной помощи Мойсея Блязера.

По подсчетам современных исследователей, всего из Западной Украины в Сибирь, на Север, в Казахстан и в другие аналогичные безвозвратные бездны за полтора года советской власти (1940–1941) вывезено более 10 % населения. За этот период людские потери Галиции составляют свыше 400 тысяч человек, в том числе — 100 тысяч из Львовщины. Такие неслыханные широкомасштабные репрессии имели все признаки геноцида — преступлений против человечества. Митрополит Шептицкий в своем письме к Ватикану делал ударение, что арестовано, выселено и убито почти 400 тысяч украинцев Галиции. Польское правительство оценивало потери населения в период большевистской оккупации (включая Волынь и большую тогда, чем теперь, Западную Белоруссию и Виленское воеводство) в полтора миллиона. На следующий день утром отец побежал на Клепаровскую пятнадцать предупредить Марию Антоновну, чтобы она спряталась.

В большом четырехугольнике между пивзаводом и улицами Клепаровской, Рапапорта и Шпитальной, как раз там, где сейчас Краковский (перед этим Колхозный) рынок, около четырех столетий функционировало городское еврейское кладбище. Первые воспоминания в архивах об этом кладбище датируются XV столетием. Город развивался, рос, и во второй половине XIX столетия кладбище, которое оказалось в середине города, закрыли. Для новых погребений магистрат выделил еврейской общине участок на Яновской (теперь ул. Шевченко), где еврейское кладбище существует и поныне. Старое кладбище превратилось в мемориальное, сюда приходили словно в музей, посмотреть надгробные плиты — экспонаты, подышать стариной. Спустя его обнесли крепкой кирпичной стеной, такой же, как Лычаковское кладбище. Остатки этой красной стены сохранились и поныне.

В 1939 году, готовясь к уличным боям, польские саперы проделали в кладбищенской стене несколько отверстий. После окончания польско-немецкой кампании отверстия наспех заделали, но один неприметный лаз как-то остался незамеченным, чем моментально воспользовались вездесущие сорванцы нашего квартала.

Городских детей сюда притягивала парковая зона, где на лоне природы можно было играть в захватывающие игры. Немало детской радости и удовольствия получил я со своими ровесниками на этом старосветском кладбище среди нескошенной травы, густых кустарников. В тени раскидистых каштанов стояли рядами белые каменные стеллы-надгробья, погруженные от древности в землю. Самые большие из них достигали роста человека, а самые маленькие поднимались до подбородка. Изредка на старое заброшенное кладбище приходили группки набожных евреек. Женщины зажигали свечи и украдкой молились. Со стороны улицы Рапопорта находился удивительный кусочек холодного пустыря, свободного от надгробий. Когда-то тут хоронили караимов и правоверные евреи оставили нетронутым это красивое место — открытую лужайку без травы, на которой почему-то не росли кусты. Отец объяснял мне, что караимский участок кладбища тихонько поливают кислотным раствором, потому тут ничего не растет. В нагорной части кладбища, ближе к улице Клепаровской, находились памятники выдающимся представителям давнишнего львовского еврейства. Обращало внимание художественно выполненное надгробие руководителя львовской средневековой общины Нахмана и прославленной Золотой Ройзы. Надгоробные камни сверху донизу покрывали священные квадратные буквы еврейской письменности. Эпитафию по сторонам украшал вырезьбленный в камне причудливый растительный орнамент.

Один раз нашу захватывающую игру среди зеленых кустов прервало неожиданное появление кладбищенского сторожа. Он повел себя совсем не так, как обычно ведут себя в подобных случаях охранники. Он грубо не выгнал нас, не пугал наказанием, не ругал, а молча тщательно присмотрелся ко мне, позже внимательно присматривался к напуганному Збишеку Батога и наконец наидольше остановился на третьем участнике игры — Йосале Валахе. На двух девочек, которые были с нами, внимания не обратил.

Сторож поинтересовался родителями Йосале и обратился к нему мягким, спокойным тоном учителя, как я понял, о том, что тут еврейское кладбище и еврейскому мальчику не к лицу бегать по могилам предков. «Их нельзя топтать», — объяснил он. Пристыженный Йосале опустил голову. Сторож вкрадчиво спросил, как мы проникаем на территорию кладбища. Йосале показал. На этом его короткая нотация озорникам закончилась, хотя обращался он только к одному Йосале. Как незаметно появился, так же, чуть ли не на цыпочках, сторож потихоньку направился вдоль еврейской больницы в направлении кладбищенских ворот. А после той встречи наша игра как-то сама собой прекратилась. Больше мы никогда группой не собирались на еврейском кладбище. Впрочем, наш секретный незаметный лаз в тот же день надежно замуровали.

Эта история вынудила меня задуматься, почему евреи узнают один другого с первого взгляда, как это было с Йосале и, как я часто наблюдал, в других случаях. Ответ лежал на поверхности. Состоял он в том, что как народ семитского происхождения, евреи, чтобы там не говорили, заметно отличаются внешностью от славян, в частности от украинцев и поляков. И это обстоятельство, малозаметное в повседневной, нормальной жизни, во времена Шоа приобрело грозное и негативное судьбоносное значение. Не документы, а черты лица выдавали людей еврейского происхождения.

В этом контексте стоит отметить, что описывая кровавые львовские события, еврейские авторы часто жалуются на опасную распознавательную наблюдательность детей, а это не раз приводило к трагическим последствиям. В отличие от взрослых, которые воспринимают незнакомого человека, прислушиваясь, главным образом, к его беседе, детей не интересует малопонятный смысл разговора, зато они тщательно следят за самой манерой поведения собеседника, за мелкими деталями его внешнего вида. Как бы кто не маскировался, обмануть юных «исследователей» нелегко. Узнать семитские черты лица им удавалось так же, как бежать сверху — быстро и точно. А удержать тайну детям, известно, не просто. Дети большие правдолюбцы и могут ненароком кого-то выдать. Так что еврейские авторы тут имеют резон. Однако очевидно, что не дети были главной опасностью для тех, кто, спасаясь от смерти, маскировал свое еврейское происхождение. К этой теме мы еще вернемся.

Семья Шнэебаумов поселилась в нашем доме за несколько месяцев перед вспышкой мировой войны. Для них Львов должен был стать кратковременным, транзитным этапом на пути из родной Волыни к заморской Америке. Приход к власти Гитлера смешал еврейским эмигрантам все карты. Морские порты балтийского побережья в Германии для евреев закрылись и заокеанский маршрут вынужденно переместился на Черное море, в румынский порт Констанцу. А город Львов расположен недалеко от румынской границы (тогда граница проходила еще ближе: Черновцы были в составе Румынии). В 1939 году остатки разбитых частей польской армии, во главе со своим маршалом Ридз-Сьмигли, убегали от немцев и большевиков именно через Галицию в Румынию, а оттуда — во Францию.

Глава семьи Бернард Шнэебаум, местечковий еврей, по профессии сапожник, человек наблюдательный и рассудительный, как-то рассказал моему папе о том, что вынудило его собраться в далекое заморское путешествие. Обрисовав притеснение поляками волынских украинцев, а заодно и волынских евреев, Шнэербаум сделал такой прозрачный вывод: Польшу ожидает или революция, или война. Устоять такое искусственно слепленное, разнородное государство более не в силах. Надо отсюда убегать.

С таким прогнозом относительно Польши согласился бы тогда большинство украинцев. Насильственно слепленное, с военной и дипломатической помощью Антанты, сборище разноэтнических земель (украинских, белорусских, немецких, литовских), какой была постверсальская Польша, наполовину состоявшая из неполяков, не могла избежать внутренних раздоров, как и не могла привлечь воинственных притязаний Германии и России. Агрессивное нападение империалистических соседей на внутренне хилую, неустойчивою Польшу становилось неизбежным.

Немало евреев, особенно молодежи, ощущая взрывоопасную ситуацию, мечтало выехать из Польши, убежать куда глаза глядят, от беды подальше. Но для еврейских эмигрантов из Польши накануне войны наступили тяжелые времена. Тогда из Германии с большим шумом принудительно выселили 15 тысяч еврейских эмигрантов назад в Польшу, откуда они когда-то прибыли. По соседству от нас, через два дома, поселилась такая изгнанная из Данцига еврейская женщина с молодым сыном (ее мужа гитлеровцы арестовали как агента Коминтерна). Мальчика звали Герд. Он любил приходить в наш двор. Среди нас он выучил польский разговорный язык, потому что, воспитанный в немецкой среде, совсем его не знал. Данцигская семья напрасно пыталась тогда выехать в Америку. В то время, о чем Шнэебаумы не догадывались, было тайно введено вето на эмиграцию евреев в Палестину и Америку. Западные демократии накануне войны таким способом отмежевывались от еврейской проблемы.

В США проживали близкие родственники Шнэебаумов, которые выслали приглашение, оттуда присылали посылки и иную материальную помощь, туда же, понятно, Шнэебаумы льнули всей душой. Дети Шнэебаумов: Куба (Яков) и Гиза, которым было 12–13 лет, красовались в американских нарядах необычного для львовян фасона, покроя и сочетания цветов. Отождествляя себя с американскими подростками, они нацепили на себя круглые значки с лохматой Ширли-Темпл — модной звездой Голливуда того времени. Как-то щебетушка Гиза угостила меня жвачкой, невиданным еще продуктом — дивом в наших местах, и долго смеялась над моим неумением лакомиться ней. Жвачку, думая что это конфета, я моментально проглотил.

Лелеянную визу в выношенную в мечтах Америку надеялись получить со дня на день. Семья Шнэебаумов жила в тревожном ожидании, сидя на упакованных чемоданах. О разрешении на выезд, то есть о желаемой визе, неусыпно ходатайствовал сапожник Берком. Его жена Нина имела российское гимназическое образование и в основном сидела дома, занимаясь со своими детьми английским языком. Евреи, как музыкально одаренный народ, легко обучаются чужим языкам.

Я любил забегать к Шнэебаумам в гости. Тут меня угощали чаем, который пили на русский манер с тарелочки («с блюдца»). Они единственные в нашем доме имели чудо бытовой техники того времени — патефон. В компактном, как небольшой чемодан, ящике голубого цвета в сложенном виде находился сам аппарат, а по углам ящика, в двух металлических пеналах, хранились патефонные иголки. Набор пластинок был, к сожалению, целенаправленно однообразным. Только одна музыкальная пластинка имела запись итальянского тенора Энрико Карузо, а остальные составляли декламирование текстов классической английской литературы.

Куба, который распоряжался патефоном, обычно ставил пластинку, из которой звучал отрывок из пьесы Шекспира с монологом Гамлета. Из патефона звучал авторский голос исполнителя роли Гамлета — еврея по происхождению, что каждый раз, аж до тошноты, подчеркивала Гиза. Гордится своими выдающимися людьми каждый народ, а у евреев это чувство развито чрезвычайно сильно, потому что закладывается в сознание с раннего детства.

Самая интересная для меня минута наступала тогда, когда Гиза после завершения патефонного монолога надевала берет, закутывалась в темное покрывало, которое должно было заменить плащ, и, войдя в роль Гамлета, наследуя актера, с чувствами выговаривала: «To be, or not to be? Тhat is the guestion»… Смотреть на ее стройную фигуру, пылающие воодушевлением глаза, разбросанные вокруг бледного личика густые темные локоны, слушать ее звонкий, мелодичный голос было немалым удовольствием.

Глава семьи продолжал без устали ходатайствовать об американской визе. Каждый день он куда-то ходил по этому делу, даже раз или два ездил в польскую столицу Варшаву на прием в американское посольство. Оттуда Берко возвратился радостно возбужденный от пустых, как выявилось потом, обещаний. Импульсивная Нина каждый раз счастливым голосом сообщала соседкам окончательный срок выезда за океан, но в назначенное время возникали какие-то непредвиденные, малопонятные, мелкие препятствия и отъезд откладывался. Так он оттягивался, пока не пришла Красная армия. Тогда стало понятно, что никто уже в Америку не поедет. Западня для галицийского еврейства захлопнулась. Гиза с Кубой пошли в обыкновенную львовскую школу, а Берко временно смирился и стал искать себе работу, что было непросто.

После окончания польско-немецкой войны во Львове, кроме беженцев, накопилось еще и немало таких безработных, как Берко. Новая власть активно, почти насильно, вербовала их на шахты Донбасса и заводы Кривбасса, на социалистические, как галдели агитаторы, предприятия. То есть на предприятия, где отсутствует эксплуатация человека человеком, где трудящиеся сами руководят. Кто поддался агитации, того ожидало горькое разочарование: мизерные заработки, каторжный труд, дефицит самых необходимых потребительских товаров, необустроенность быта, отсутствие элементарного порядка. Завербованные галичане вскоре, бросая там все на произвол судьбы, дружно убегали назад. По этому случаю во Львове появился такой сатирический куплет:

Тогда среди львовян обговаривалось событие, как поддавшись агитации, а может, разузнать положение дел, в Донбасс поехал муж Ванды Василевской — известной тогда польской писательницы коммунистической направленности. Ее муж, по фамилии Богатко, был обыкновенным рабочим. Вернувшись из Донбасса, он любил посидеть в пивной, поговорить и за рюмкой порассказать о настоящей жизни рабочих в социалистическом раю. Однажды, когда Ванда Василевская уехала в командировку (говорили — специально уехала), в двери их особняка на улице Павликовского (теперь Грицая) позвонили. Богатко открыл дверь и тут же был расстрелян. Власти никак не отреагировали на убийство, никто не был задержан, нападающих не нашли, да и не искали. Демонстративное убийство Богатко достигло цели: беглецы из Донбасса прикусили языки. А кто этого не делал, того неукоснительно прибирало вездесущее НКВД.

Некоторое время Берко Шнэебаум колебался: ехать или нет, но здравый разум победил, и он не поддался донбасскому соблазну, хотя легко настраивался на переезды. В конце-концов ему как-то удалось устроиться на львовскую обувную фабрику, расположенную в районе Жовкивской улицы. Приспособиться к режиму работы фабрики вначале было тяжело: Берко любил утром поспать. Когда летом 1940 года «рабоче-крестьянское» правительство огласило крепостническое распоряжение, по которому рабочим не только запрещалось менять место работы, но и жестоко наказывали за пятиминутное опоздание, в доме Шнэебаумов утром начинался безумный, всем слышный гвалт. Из квартиры Берко выбегал, когда до гудка (начало и конец работы фабрика оповещала гудками) оставалось 10–15 минут.

На развилке улиц Городоцкой и Шевченко, ниже церкви св. Анны, тогда была трамвайная остановка. Берку, чтобы добраться до обувной фабрики, необходимо было сесть в пятый номер, который курсировал с вокзала через улицу Жовкивскую (теперь Б.Хмельницкого) до городской бойни. На остановке он заставал агрессивно настроенную толпу молодых людей, которые тоже опаздывали и кидались на трамвай как на штурм вражеской крепости. В ход шли локти, колени, а иногда и кулаки. Мягкотелому Берко сесть в переполненный пятый номер с первого раза не всегда удавалось. Должен был ждать следующий трамвай. За первое опоздание Берко получил выговор, потом второй с потерей прогрессивки. После третьего выговора прогульщиков ожидал так называемый товарищеский суд, с которым было не до шуток. Суд давал самое меньше три месяца принудительных работ.

— Мне говорили, что вы в совершенстве знаете город, — в отчаянии как-то обратился он к моему отцу, — покажите мне наикратчайший путь к фабрике. Ездить туда мне трамваем не выходит. На остановке собираются знакомые между собой мужчины. Для них я чужак и меня нагло отталкивают.

Отец наочно показал Шнэебауму пешеходный маршрут по крученым львовским улицам. С того времени Берко спокойно добирался на работу. Но мечта вырваться за границу не покидала семью Шнэебаумов, о чем пойдет речь далее.

Я уже обращал внимание, что за 21 месяц большевистского террора (1939–1941 гг.), вследствие арестов и четырех массовых вывозов населения на Восток, только в Галиции чекисты репрессировали свыше 400 тысяч лиц, а всего по Западной Украине — почти миллион. Аресту или выселению «за пределы европейской части» подлежали в первую очередь бывшие офицеры и их семьи, полицейские, работники юстиции, а также чиновники администрации, осадники (польские колонисты), беженцы, железнодорожники, лесничие, зажиточные хлеборобы («кулаки») и, конечно же, политически активная интеллигенция. Маховик тотальной чистки раскручивался все сильнее. Стало понятным, что вскоре чекисты через мелкое ситечко пропустят все западноукраинское население.

По утверждению некоторых исследователей (Я. Хонигсман), около 30 % от количества вывезенных составляли евреи. Под обухом террора НКВД очутилась и значительная часть польского общества. Но для ненасытного чекистского дракона и евреи, и поляки служили лишь приправой, так сказать, «гарниром» к основному блюду. Не подлежало сомнению, и это показал последующий ход событий, что в Западной Украине для советской репрессивной машины с первого до последнего дня ее палаческой деятельности не было более важного и грозного противника, чем украинский «буржуазный» национализм. Националистом большевики называли каждого украинца, кто хоть как нибудь выступал против русификации (омосковления). На самом деле националист — борец за равноправие наций; настоящий националист признает право всех наций иметь собственное государство. Идеология освободительного национализма — честная и справедливая, она неотъемлемая составная демократических убеждений. Освободительный национализм — это идея, свобода и действие нации, направленные на построение государства на своей этнической территории. Базовым постулатом освободительного национализма является лозунг: «Свободу народам! Свободу человеку!».

Конечной целью этнических процессов при советском социализме должно было стать создание нового общества — русскоговорящего «советского народа». Опираясь на новые догмы марксизма-ленинизма, Москва теоретически обосновала проведение старой империалистической политики ассимиляции украинцев. В будущем для торжества коммунизма украинцы должны были полностью слиться с «великим русским народом». А кто выступал против этого, то был националистом, да еще и «буржуазным», и подлежал уничтожению. К слову, российского «буржуазного» национализма чекисты не замечали. Таким образом, так называемый советский интернационализм был ни чем иным, как соединение лжи, хитрости и лицемерия, что имел целью расширение пространства для российской нации. Другие народы, в частности украинский, должны отречься от родного языка, выбросить свою национальную культуру, народные обычаи, забыть собственную историю, присоединится к российской нации и ассимилироваться. На практике советский интернационалист — человек, который нарушая Божьи и человеческие законы, утверждает верховенство господствующей российской нации или свое желание быть батраком, помыкателем на службе у завоевателя.

В начале 1941 года Мусе Штарк рассказал нам за чаем на кухне из-за осторожности вполголоса о суде, который проходил во Львове над большей группой украинской молодежи за принадлежность к ОУН.

— Что надо этим молодым людям? — удивлялся Мусе. Ведь советская власть, в отличие от польской, по национальным признакам украинцев не дискриминирует. Никто не запрещает украинский язык, наоборот. Хочешь учиться? Пожалуйста, двери всех вузов перед украинской молодежью открыты настежь. Хочешь работать, пожалуйста, нет преград, если способный — занимаешь любую должность. Этнической дискриминации нет. Неужели они хотят Гитлера?

Отец промолчал. Позже в домашней беседе он объяснил: Мусе не может или не хочет понять, что украинцы, как все нормальные народы, стремятся иметь собственное государство.

Я уже тогда хорошо знал хитромудрые галицийские правила игры при общении с поляками и евреями. Не только мой отец, но и знакомые украинцы учитывая обстоятельств постоянного притеснения постоянно лукавили: одно говорили, а совсем другое думали. Из-за этого даже такой умный, образованный, интеллигентный человек, как Мойсей Штарк, имел неправильное, искаженное представление о настоящих настроениях и стремлениях галицийских украинцев. Как говорят, бывает, что и на мудреце бес катается.

Располагая во Львове широким кругом знакомых среди украинства, Николай Щур со своей стороны тоже принес свежие новости, которые дополнили рассказ Мусе новыми фактами. Оказалось, что на улице Пельчинской (теперь Витовского), в усадьбе НКВД (бывшее городское управление электросетями) проходил массовый судебный процесс над студенческой молодежью. До сих пор советы свои политические судилища проводили тайно, при закрытых дверях. В этот раз чекисты впервые специально допустили к суду нескольких старых львовских адвокатов с дальним прицелом, чтобы те распространяли информацию о суровой решительности и холодной безжалостности карательной политики советской власти, увеличивая среди населения страх и панику. Перед большевистским кривосудием стало тогда 59 юношей и девушек. Приговор был ошеломляющий: 42 обвиняемых, из них 11 девушек, приговорили к смертной казни. За инкриминированные им действия при польском санационном режиме, который коммунисты называли фашистским, подсудимые получили бы несколько месяцев заключения, в наихудшем случае — несколько лет. Москве же было необходимо не только сгустить атмосферу страха и так через верх напуганных, затерроризированных львовян, а прежде всего — уничтожить дух сопротивления в украинском обществе.

Люди в городе боялись высылки в Сибирь, как тогда говорилось — «пасти белых медведей». Из дома напротив в 1940 году вывезли вместе с другими несчастными жертвами с нашей улицы офицерскую вдову с тремя малолетними девочками. Ее муж умер еще перед войной. Жители квартала хорошо знали эту приветливую, сердечную женщину и ее милых белокурых девочек и не могли понять, за какую вину депортировали эту нежную женскую семью.

Зимой из до сих пор неизвестного нам Казахстана, пришло от вдовы отчаянное письмо. Письмо навевало страх. Бедная вдова писала, что наименьшая дочка не выдержала невзгод и умерла, а другие болеют пеллагрой, им очень необходим рыбий жир, а тут его негде достать. Живут она в холодной, влажной землянке вместе с пятью изгнанными из Литвы и Латвии семьями. Топят печи кизяками, потому что дров им не дают, хоть работает она на ошкуривании древесины. Норма выработки такая высокая, что никак не может выполнить, а заработок мизерный. Впрочем, купить тут и так почти нечего. Живут впроголодь, их протухшей муки делают затируху и ее едят. Дальше вдова просила соседей, на милость Господа, прислать хоть немного рыбьего жира и чеснока. Просила еще какую-нибудь старую обувь, потому что свою износила, а новую тут негде купить. А ссыльным необходимо еженедельно ходить аж за восемь километров отмечаться в комендатуре. Летом, когда тепло, можно идти босиком, а как быть зимой — не знает…

Аналогичные трагические письма из Казахстана, не без тайного содействия чекистов, появились и ходили по Львову зимой 1940 года. Советской власти были необходимы не сознательные граждане, а запуганное покорное стадо. Назначенным для депортации отводилось на сборы не более полчаса. Неожиданно разбуженные ото сна (выселение проводилось только по ночам), оглушенные люди часто бессознательно хватали что попадало под руку, забывая о самом необходимом. Случались анекдотические случаи — некоторые брали с собой в дорогу клетку с любимой канарейкой, тянули большую икону или несли духовой музыкальный инструмент. Нередко женщины одевали модельные туфли, одевали праздничное платье, словно собирались в театр или на бал. Некоторые вообще покидали дом в шляфроке (домашний халат — пол.), в тапочках на босу ногу. А впрочем, людей высылали без средств для существования, обрекая их на вымирание в дебрях таежных лесов или в безводных казахских степях, с маленькими детьми и беспомощными стариками.

Дядя Каминский наигранно бодрым тоном хвалился нам, что на случай депортации у него готов тюк с рациональным набором необходимых в ссылке предметов, так что проклятые «чубарики» (тогдашнее польское название русских) не захватят его внезапно. Его жена, тетка Зоська, признавалась жалобным тоном, что по ночам не спит, боясь что за ними придут энкаведисты. Каминский почему-то считал что энкаведистские списки для ссылки готовят с помощью местных евреев. «Без евреев наши советы были бы слепыми», — твердил он. Впрочем, таких взглядов придерживалось много львовян. Во Львове тогда родилось польское подполье. Как свидетельствуют документы, его руководство обвинило евреев в сотрудничестве с органами НКВД. Руководитель польского подполья генерал Грот (Ровецкий) жаловался в донесении польскому правительству в Лондоне, что на территории советской оккупации условия для подполья значительно тяжелее, чем на немецкой территории. Это является следствием того, что большевики имеют могучий полицейский аппарат, понимают польский язык и получают большую помощь местного элемента: украинцев, белорусов и прежде всего евреев. Польские историки Галиции усиливают утверждения Грота, делая упор на то, что быстрое расширение аппарата контроля и надзора НКВД происходит благодаря склонности к коммунистическим идеям значительной части еврейского общества. К этому необходимо добавить, что органам НКВД легко удалось справиться с польским подпольем в Галиции. А руководил его разгромом комбриг (командир бригады) НКВД еврей Леонид Райхман.

Сразу после визита дяди Каминского к отцу забежал одолжить сигарету новый сосед, который недавно поселился в нашем доме. Проживал он вместе с молодой женой и сыночком от нас через стену. Говорили, что он работает парикмахером, поэтому соседи называли его «фризиер» (нем. — friseur). Закурив, мужчины разговорились о качестве табачных изделий. Постоянной мужской темой для разговоров среди галичан была ностальгия по довоенным маркам сигарет: «Египетские», «Плоские», «Пшедни (высший сорт- пол.)», которым и близко не равнялись новые «Красные флаги».

Раздраженный разговором с Каминским, папа не выдержал и начал нарекать на депортацию.

— А вам чего беспокоиться, — удивился «фризиер». — Вы же простой рабочий, а советская власть добросовестных, порядочных трудящихся не трогает. Идет только обезвреживание, прополка сорняков. Проводится необходимая очистка общества от классовых вредителей. Честному пролетарию нечего бояться. Все делается для его же добра.

Я внимательно присматривался к малознакомому «фризиеру». Высокий, видный, самоуверенный, он не укладывался в образ работника ножниц и бритвы. Наблюдениями, что он не тот, за кого себя выдает, я поделился с домашними, но мне не поверили.

Во всем доме, кроме нашей семьи, никто больше не подписывал и не читал львовскую областную газету, которая выходила под политически лукавым названием «Вільна Україна (Свободная Украина)». В феврале 1940 года «Вільна Україна» неожиданно опубликовала обширный материал из уголовной хроники. Отметим, что советская областная пресса очень редко, только в исключительных случаях печатала подобные материалы. Обычно на ее страницы не попадали ни местные криминальные события, ни несчастные случаи, ни стихийные бедствия, ни некрологи известных в области людей, ни другие интересные читателям повседневные местным жителям новости. Их заменяли пропагандистские жизнеописательные опусы о Карле Марксе, Розе Люксембург, Кларе Цеткин, Сергее Лазо, Николае Щорсе, Григории Котовском и других большевистских святых. Причиной небывало исключительной, как по советским журналистским обычаям, газетной публикации таилась в том, что уголовные преступники выдавали себя за милиционеров и энкаведистов, и было необходимо спасать и так малопривлекательный образ силовых органов перед львовянами. Вышел этот материал под сенсационным заголовком «Грабители и убийцы». А было там написано о всем хорошо знакомым жителям нашего дома Романе Желязны (в газете Железный) и его брате Станиславе.

Для меня тогда наступил «звездный час». Женщины постарше из нашего дома проявляло большой интерес к судьбе ребят, которых знали еще детьми. И меня стали приглашать прочитать этот номер газеты. Пожилые еврейские женщины не были знакомы с кириллицой. Необходимо было каждой из них не только прочитать содержание, но еще и перевести определенные мало понятные для них украинские обороты. Переполненный чувством собственной значимости, я путешествовал из квартиры в квартиру, стараясь солидным, драматическим тоном прочитать домохозяйкам сенсационный текст из «Вільной України». Привожу его тут в сокращенном, сжатом изложении. Начиналась уголовная хроника так: «Во Львове длительное время орудовала бандитская шайка, которая организовалась из рецидивистов-преступников, которые совершали вооруженные грабежи и терроризировали население.

Банду организовали известные преступники-рецидивисты Р. Железный, М. Данилко и П. Божик.

За короткое время банда Железного совершила ряд крупных вооруженных грабежей… Чтобы проникнуть в квартиры, бандиты надевали красные повязки, выдавая себя за гвардейцев или сотрудников НКВД. В октябре бандиты Р. Железный, С. Железный, П. Божик, Шиманский и другие были арестованы органами милиции. В ночь на 7 ноября бандиты, проломив стену, убежали из 1 отделения милиции и вновь продолжили грабить».

На этом месте, хотя газета воздержалась от комментариев, читателям становилось ясно, что уголовники, пользуясь случаем, а именно «октябрьскими праздниками», дождались, пока милиционеры перепьются, и тогда спокойно удрали. Далее было написано, что бандиты перешли на территорию иностранного государства, значит, понимали львовяне, на оккупированную немцами территорию Польши. Но видимо, там, не нагрели место. Газета продолжала:

«Спустя Р. Железный и Р. Буряк нелегально возвратились во Львов и снова широко развернули бандитские нападения. При задержании банды Р. Железный оказал вооруженное сопротивление, застрелив милиционера Коллера».

Читал я этот текст и Владеку Желязны, который просил меня читать не спеша, медленно, тщательно. Я был вынужден несколько раз повторить ему прочитанное. Владек напряженно слушал и в конце понуро сказал:

— Пропал Роман. Не стоило ему трогать милиционера. Этого не простят.

И все же Владек нанял для брата дорогостоящего адвоката.

Через месяц состоялась судебная расправа и эта же «Вільна Україна» сообщила: «Приговор банде Железного. Закончилось слушание дела своры грабителей и убийц, которая орудовала во Львове, организованная известным бандитом-рецидивистом Романом Железным. Все участники банды во время судебного процесса признали себя виновными в организации ряда крупных вооруженных грабежей. Р. Железный также признал себя виновным в убийстве милиционера Коллера.

Рассмотрев дело банды Железного, суд приговорил грабителей-рецидивистов Р. М. Железного, М. М. Данилко (Гонту), В. А. Мороза, В. К. Беднарика, Т. П. Буряка и Г. М. Бернштейна к высшей мере социальной защиты — расстрелу».

У Владека теплилась еще маленькая надежда, может, примут во внимание молодой возраст Романа и приговор заменят длительным заключением. Но напрасно! Однажды Владек узнал, что помилование отклонили и приговор привели в исполнение. Болезненным было для Владека и то, что по советским правилам тело казненного родственникам не выдавали. В тайне также держали место его погребения. Вскоре Владек узнал про схожую неутешительную судьбу наименьшего брата — Сташека. Дошли достоверные сведения из Варшавы, что Станислава Желязного немцы повесили за кражу.

К моей маме приходила Соня и жаловалась, что Владек теперь начал пить, что он сильно тоскует за братьями, и хуже всего, боится, что советская власть на этом не успокоится, из мести за убитого милиционера посадят и его. Как в воду смотрел.

Разговоры и пересуды на тему трагической судьбы братьев вскоре стихли. Их затмили прями-таки невероятные военные события в Западной Европе. Летом 1940 года, после нескольких недель не очень сильных боев, западный фронт внезапно сломался. Франция прекратила осуществлять какое-либо сопротивление. Отголосок среди львовян от неожиданной капитуляции Франции, до ныне могучего ведущего европейского и мирового государства, был колоссальным. Франция была для Польши главной опорой в этой войне, а для простых поляков — крылатой надеждой. Самый важный, самый могучий, самый лучший польский союзник вдруг внезапно капитулировал! Для польских патриотов наступил чуть ли не конец света, во всяком случае — его сумрак. Дядя Каминский ходил с траурным лицом, не находя слов от отчаяния.

Молниеносная победа немцев больно поразила и евреев. Эти события огорчили и подавили Муся Штарка, не так он представлял себе ход войны с точки зрения марксизма. Французская буржуазия, объяснял он отцу, изменила интересам своего народа и пошла на сговор с Гитлером. Но французский пролетариат, тешил он себя, еще соберет силы и скажет свое слово. О немецком пролетариате он не вспоминал.

О капитуляции Франции хоть и говорили во Львове украдкой, неофициально, но зато на каждом шагу. В нашем квартале жила единственная украинская семья, в которой был мальчик моего возраста. Звали его Павел Матиев, и конечно, мы с ним подружились. Его отец иногда любил заскочить к нам в гости. Невысокого роста, худощавый, с суховатым узким лицом, старый Матиев никак не был похож на традиционный образ повара. Хотя всю жизнь проработал поваром в ресторане.

После краха Франции старый Матиев зашел к нам радостно взволнованный.

— Эта курва Франция заслужила этот позор, — потирал он удовлетворенно руки. — Наконец получила по заслугам. Если бы не Франция, поляки бы с нами войну не выиграли.

И стал рассказывать, как солдаты армии Галлера в синих французских мундирах, так называемые «галлерчики», в девятнадцатом году замучили его старшего брата за содействие Украинской Галицкой армии. Мой отец тоже вспомнил, как озверевшие «галлерчики» хотели сжечь усадьбу деда, и только благодаря отваге бабушки совершить это подлое намерение им не удалось.

Галицийские украинцы, помня, что именно Франция оснастила армию Галлера, которая в 1919 году заграбастала Галицию, не перенималась ее судьбой. Оценивались тогда международные события по одному-единственному критерию: приближали или удаляли они украинскую независимость. В 1940 году галичанам, на основании сложных логических соображений, казалось, что победа Германии над Францией благоприятствует приближению той самой украинской независимости. Имея развязанные руки на Западе, Германия обратит свой взор на Восток, а значит, благосклонно и на Украину. Такой был тогда ложный политический расчет, хотя стратегически правильный.

После Рождества Соня родила первенца. А через неделю милиция пришла арестовать Владислава Желязного. Сбылись предчувствия Владека — «лягавые» не забыли отомстить и родственникам.

Весна 1941 года наполнила Львов слухами о подготовленном энкаведистами большом вывозе (говорили, что на станции Подзамче стоят уже на готове порожние вагоны) и о стремительном приближении войны. Марширующие по городу колонны красноармейцев стали постоянно петь новомодную песню «Если завтра война». Ее пели при каждом пропагандистском случае под руководством доверенных агитаторов. Из громкоговорителей эта песня звучала больше десяти раз в день. По старой традиции, в крупных львовских кинотеатрах, перед началом сеанса играл живой оркестр. Каждый раз музыканты начинали свое выступление воинственной песней:

Настойчиво повторяемая изо дня в день примитивная мелодия надоедала и раздражала. Поэтому возникали многочисленные пародии, одна из которых звучала так:

Еще одной пародией отозвались тогда галичане на очень популярную в России другую военную песню «Три танкиста»:

Как-то Мусе позвал меня к себе. На его столе лежал дополнительный том знаменитой тогда двадцатитомной немецкой энциклопедии «Grosse Вrockhaus». Мусе открыл прекрасно изданный том на той странице, где было написано, что львовское Общество им. Шевченко является ничем иным, как украинской Академией наук.

— Что они выдумывают, — возмущался Мусе, — какая Академия?! Академия находится в Киеве. Обыкновенное общество вдруг превратилось у них в академию! Хотя немцы тут не виноваты. Их так информировали украинские националисты. Вот кто баламутит людей, своих и чужих.

— Почему так волнуешься, — заметил присутствующий в комнате брат Муся врач-терапевт, — ведь уже нет Общества Шевченко, его ликвидировали, как и все другие товарищества.

— Да, но украинские националисты остались, и с ними надо вести беспощадную борьбу. Этому я его и учу.

На письменном столе Муся лежала еще другая, российская книжка в мягкой обложке, на газетной бумаге. С разрешения хозяина, я начал ее листать. Красным и синим карандашом в книжке были подчеркнуты самые интересные места. Автором книжки был некий Николай Шпанов, а называлась она: «Первый удар: повесть о будущей войне». Мусе охотно взялся объяснять мне содержание книжки. Как понимаю теперь, Шпанов «перевел» на доступный художественный язык основные направления советской военной стратегии. Тщательно, шаг за шагом, он расписал молниеносное завоевание танковыми армадами Красной Армии и массовыми десантированиями всей Западной Европы включительно с Британскими островами. Помочь завоевать Западную Европу должен был восставший пролетариат под руководством своих коммунистических партий. Осенью 1941 года Мусе подарил мне эту книжку Шпанова. Я ее долго хранил.

В начале июня из Мостиски очередной раз приехал к нам Павел. Справившись со своими делами, вечером, когда все были дома, как всегда Павел развлекал нас театрализованными сценами. Он смешно изображал деревенские собрания, на которых агитировали вступать в колхоз. Строя из себя на таких собраниях наивных простаков, деревенские хитромудрые крестьяне задавали большевистским агитаторам беспокойные вопросы об обобществлении женщин, о стоимости трудодней и подобные. От Павла мы услышали в тот вечер и колхозные присказки: «Хорошо в колхозе жить, один работает — семеро лежит». Или: «Сидит баба на рядне и считает трудодни, семь дней — трудодень, дайте хлеба хоть на день». Самая едкая характеристика колхозу народной мудростью звучала так: «Ни коровы, ни свиньи, только Сталин на стене».

Затем уже серьезным тоном Павел стал рассказывать о заметных признаках приближения войны. Мостиска — приграничная местность, там каким-то образом знали, что творится на другом берегу реки Сян. Например, в Мостиске знали, что немецкие солдаты начали усиленно обучаться российской военной лексике. Это было выразительным признаком приближения войны. А с нашей стороны границы, рассказывал Павел, постоянно подтягиваются советские войска. Леса, урочища заполнены замаскированной военной техникой. Мы знали об этом и без Павла. Как только смеркалось, по улице Клепаровской гремели гусеницами танки, под покровом ночи на Запад двигались моторизованные части. Из уст танкистов звучала тогда еще и такая воинственная песня:

Предвоенное население Западной Украины никогда не воспринимало утверждение советской пропаганды, что немцы внезапно напали на Советский Союз. Они знали, что никакой неожиданности не было. На самом деле между Берлином и Москвой шло соревнование, кто первым приготовится к удару, кто кого перехитрит. Перехитрили немцы.

На рассвете дом мелко задрожал от серии могучих взрывов. Как опытные медики, глянув на выразительные приметы известной болезни, безошибочно ставят диагноз, так оторванные от сна мужчины нашего дома не колеблясь определили, что снова бомбят скниловский аэродром и главный вокзал. Не было сомнений — началась давно ожидаемая советско-немецкая война. Наши жители организованно, словно хорошо натренированная команда, без излишней спешки спустились в подвал-бомбоубежище и заняли свои привычные определенные места. Мойсей Блязер, убедившись, что соседи ведут себя как следует организованно, встал на свое любимое место возле лестницы… А бомбежки города то усиливались, то затихали.

В первый день войны немецкие летчики, целясь в Главпочтамт, дали промах и вдребезги разбомбили торговый пассаж Миколяша. По мнению старых львовян, к которым принадлежу и я, это самая большая архитектурная потеря города за период военных действий. Тогда еще разбомбили церковь святого Духа, но архитектурной ценности она не имела. Двухэтажный пассаж Миколяша (название происходит от фамилии одного венгра, хозяина находящейся там аптеки) был настоящим украшением центральной части Львова. Расположенный между началом улицы Коперника и улицей Вороного, пассаж, по сути, сам составлял отдельную улицу с тремя выходами. Между прочим обратим внимание на то, что и пассаж Миколяша, построенный в сецессийном стиле самыми лучшими львовскими архитекторами того времени Иваном Левинским и Арнольдом Захаревичем, освещался всю ночь, а зимой отапливался. Многочисленные магазины, бары, кафе, два ресторана, аж пять кинотеатров размещались тут по обе стороны прохода. Пассаж полностью перекрывала прозрачная крыша. В непогоду прохожие любили найти тут приют. Пассаж дополнительно украшало высокого искусства художественное панно.

Светящиеся декоративные панно и витражи оставляли у прохожих незабываемое впечатление. А сколько тут было роскошных и модных ювелирных магазинов, самым популярным из которых был «Чар Елеганции (Волшебство Элегантности)», парикмахерских, фотосалонов, изысканное кафе «Хрустальный дворец». Сейчас во дворе с улицы Коперника видно только фрагменты облупленных стен разрушенного пассажа.

Очень примечательно следующее: еще не закончилась война, фронт стоял по Висле, а советская власть принялась срочно отстраивать тюрьму Бригидки. Торговый пассаж ее не интересовал. Разрушенным и забытым пассаж остался, к сожалению, и поныне.

В тенденциозной работе Элияху Йонеса о Львове военного времени, с присущей автору фактологической неточностью и гиперболизацией отдельных событий, находим утверждение, что в результате немецких бомбардировок 1941 года «за двое суток красивый мирный город превратился в кучу руин». На самом деле было повреждено 349 домов, что составляло 4,3 % общей застройки города. Наибольшей потерей Львова тогда, повторяю, был разрушенный пассаж Миколяша.

В нашем подвале сразу, в первый же день, начались горячие политические дискуссии. Все знали один другого давно, и самое главное, никто не боялся говорить, что думал. В темпераментных беседах на тему военной стратегии опять большим авторитетом являлся Мусе Штарк. Он светился оптимизмом.

— Не пройдет и три дня, — горячо информировал Мусе, наверно, под влиянием Шпанова, — и с Гитлером будет навсегда покончено. Вскоре, — продолжал Мусе, — завтра, от силы послезавтра поднимется могучий немецкий рабочий класс, а по его примеру весь западноевропейский пролетариат. Рабочие сметут со сцены прогнившие буржуазные режимы.

Однако прошло три дня, прошло тридцать дней, прошли года длиной со Вторую мировую войну, а немецкий рабочий класс не восстал против своего правительства. Не оправдался ни один марксистский «научный» прогноз относительно классовой борьбы в Германии. Вообще война показала — идеологические схемы марксизма-ленинизма имеют мало общего с реальными политическими процессами, а классовая борьба никак не является определяющей в истории. Характерно, что с начала войны Москва втихаря сняла с периодических изданий и пропагандистских брошюр идеологически абстрактный эпиграф: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», заменив его реально понятным — «Смерть немецким оккупантам!». История показала, что патриотические идеи национализма удивительно легко разрушили принудительно созданные коммунистическо-большевистские

На второй день войны неожиданно для львовян советская власть стала панически убегать из города. Жители нашего дома с изумлением наблюдали, как большая колонна полка НКВД, который дислоцировался на Клепаровской улице в Доме инвалидов, во главе с командиром, опустив головы, с зачехленным полковым знаменем понуро маршировали в сторону Лычакова, на восток. При виде лавины ненавистных синих фуражек прохожие инстинктивно прятались в подъездах. Львовяне с облегчением крестились им вслед. А в городе проводилась поспешная эвакуация партийно-административных работников, то есть приплывшего из России элемента. Коренных львовян эвакуация не охватывала.

Из квартиры напротив стоящего дома, в которой когда-то проживала депортированная в Казахстан вдова, эвакуировалась семья какого-то партийного чинуши. Возле ворот дома стоял грузовик, который молоденькие солдаты, под присмотром гражданского начальника, загружали явно награбленным имуществом. Жители квартала знали, что эта советская семья, как и все другие, прибыли во Львов «для ловли счастья и чинов» с одним фанерным «чемоданом». Видимо вдова оставила всю мебель и нажитое за долгие годы имущество вместе с оконными занавесками. Партаппаратчикам и чекистско-военной верхушке продавали за символическую плату, а фактически за бесценок, из закрытых складов вещи и мебель вывезенных в Сибирь львовян.

Автомобиль аж трещал от ковров, покрывал, рулонов мануфактуры, подушек и перин. Погрузили рояль, снятую с потолка люстру, завернутые в скатерть сервизы, швейную машинку «Зингер», мебель, несколько художественных картин, женскую и мужскую одежду, кухонную посуду. Солдаты еще что-то поспешно приносили и довкладывали. Вскоре грузовик наполнили под самую завязку. Пирамидальная гора нагруженных вещей достигла такой высоты, что возник вопрос, сможет ли багаж, на зацепившись, проехать под мостом. Наконец вышла пышногрудая, в теле хозяйка и стала неуклюже лезть на самый верх этой пирамиды. Солдаты подсадили ее, и она как-то неуверенно докарабкалась и устроилась. Затем муж протянул ей запеленатого младенца. И тут случилось непоправимое: то ли муж не дотянулся, или жена неудачно наклонилась к нему — завернутый в пеленки ребенок выскользнул у них из рук и упал на булыжную мостовую. Смерть наступила мгновенно. Женщина ойкнула и запричитала. Солдаты подали ей мертвое тельце, и машина, покачиваясь, тронулась.

В тот же день Блязер, Штарк, Ребиш и кто-то еще из наших мужчин бросились в военкомат. Там застали раскардаш и хаос. Помещение окружила толпа взволнованных, возбужденных граждан, желающих идти добровольцами на фронт. Мусе рассказывал, что возле военкомата собралась солидная толпа львовских тружеников. Отец, который там был, сказал нам, что настоящих рабочих от станка он не заметил, собрались только молодые евреи. Ни львовские поляки, которые считали советскую власть оккупационной, ни тем более украинцы добровольно не спешили в ряды Красной армии. Относительно возможного прихода немецкой армии общественность Львова разделилась по национальным признакам. Украинцы ждали немцев с надеждой, поляки — с интересом, евреи — с опаской. Последние оказались самыми далекоглядными. Советская власть знала подлинные настроения населения, потому в Западной Украине настоящую военную мобилизацию не проводила. Более того, тех западноукраинских граждан, которые к началу войны уже находились в армии, скоро сняли с фронта и отправили до конца войны в тыл в рабочие батальоны.

— Возвращайтесь домой, — обратился к толпе военком. — Надо будет, вас позовут. Пока что в действующую армию никого не забираем. Мобилизационные распоряжения не поступали.

На настойчивое желание выдать хотя бы стрелковое оружие, он ответил, что в военкомате оружия нет. Оружие в арсенале, а тут не арсенал. На самом деле власть не желала выдавать гражданским оружие.

— Типичные российские чиновничьи порядки, известная их «канитель», — сердился Мусе. — Никто ничего не знает, но все «при деле».

На другой день в обед совсем рядом послышался сухой треск револьверных выстрелов, пулеметные очереди, взрывы ручных гранат. Жители в панике спустились в подвал. Разошлись слухи, что немцы рядом высадили десант. Но, как скоро выяснилось, стрельбу в городе начали не немцы, а члены боевки ОУН. Первым делом они напали на тюремную охрану с целью освободить политзаключенных. Это им не удалось. События быстро приняли неожиданный для расчета повстанцев поворот. Генерал Власов (тот, из будущей РОА) провел удачное контрнаступление и задержал немцев под Перемышлем. Львов на какое-то время был спасен от немцев.

Опомнившись, в город из Тернополя возвратилась советская администрация, а с ней конвойный полк НКВД. Армия вместе с энкаведистами к концу дня ликвидировала разрозненные группки плохо вооруженных, малочисленных оуновских боевиков. Кого задерживали, расстреливали на месте. Советские танки обстреливали чердаки, особенно башни религиозных сооружений, потому что там, по их мнению, засели диверсанты. Вследствие этого были повреждены башни костелов св. Елизаветы, Марии Магдалины, Латинской кафедры, церкви св. Николая, св. Пятницы и других львовских храмов.

Неудачная для ОУН 24 июня акция еще раз показала, что украинцы во Львове составляют маломобильное меньшинство. В отличие от поляков, они не в состоянии были организовать массовые повстанческие выступления в городе. Когда в июле 1944 года, в похожей военной ситуации, поляки ударили в тыл отступающего вермахта, то без осложнений помогли Красной армии овладеть всем городом. В десятитысячной львовской дивизии Армии Краевой воевала городская молодежь, которая знала во Львове все ходы и выходы и которая отлично ориентировалась в сплетении улиц и переулков родного города.

Утром к нам зашел Мусе в брюках-гольф (немного ниже колен), в высоких альпийских ботинках на толстой кожаной подошве, с рюкзаком на спине.

— Пришел с вами попрощаться, — бодро сообщил он, — иду с друзьями на Восток. Не желаю жить под Гитлером.

Напуганные вооруженным выступлением разрозненных, малочисленных боевых групп ОУН, комендант Львова ввел жесткое военное положение Советские органы не ориентировались в действительных силах и потенциальных возможностях украинцев в городе, а у страха, как известно, глаза велики.

Было оглашено паническое распоряжение, по которому запрещалось лицам скапливаться в открытых подъездах, не разрешалось не только открывать окна с фасадной стороны зданий, но и подходить к ним. Горожане, привыкшие наблюдать мир как раз через окна, вопреки суровому запрету продолжали подсматривать за движением на улицах города. Запрещенное привлекало, хотя происходили трагические случаи, когда красноармейцы, заметив за оконными занавесками силуэты, открывали огонь. Как отмечалось, советские танки в погоне за диверсантами обстреливали башни церквей и костелов, обрывали провода городских сетей. Трамваи замерли, опустевшими улицами сновали только военные патрульные грузовики. Для маскировки от авиации автомобили были густо убраны зелеными ветками. Сверху они смотрелись как мирный зеленый куст. Красноармейцы ложились на живот в кузов автомобиля по пятеро с каждого борта. Дула их винтовок были направлены крыши, чердаки и окна верхних этажей. В таком грозном виде эти несуразные псевдокусты курсировали притихшими улицами центральной части города.

Тем временем антиукраинская истерия нарастала. Энкаведисты по заранее заготовленным спискам арестовывала украинскую интеллигенцию. Милиционеры прямо на улицах проверяли паспорта, выхватывая среди прохожих украинцев. Богу духа невинных людей, без предъявления обвинения, без каких-либо объяснений, только по национальному признаку, отправляли в тюрьму. Наша дворничка предупредила отца и Николая Щура не выходить без необходимой нужды на улицу. К слову, в военное время дворники имели с каждой властью самый тесный контакт, особенно дворники центральных улиц, которые были прямыми агентами полицейских органов. Отец послушался дружеского совета.

Почти рядом с нашим кварталом находилось две львовские тюрьмы: малые и большие Бригидки. Именно сюда направляли задержанных милиционерами людей. Бригидки с давних времен стали для украинцев символической тюрьмой. Австрийцы, овладев Галицией, провели касату (уничтожение) ненужных, на их взгляд, монастырей. Рациональная традиция Европы нетерпимости к молитвенным, разношерстным монашеским орденам. Зато почитали те религиозные заведения, которые придерживались знаменитого девиза бенедиктов «ora et labora» (молись и работай). Под австрийскую ликвидацию попал находящийся в центре Львова женский молитвенный комплекс св. Бригиды, с его большой территорией и большим двором. Просторное здание с крепкими средневековыми стенами и многочисленными монашьими кельями австрийцы легко приспособили под городскую тюрьму. В быту за тюрьмой долго сохранялось народное название Бригидки, хотя официально при разных властях эта тюрьма носила различные названия. Именно в Бригидках в период Австро-Венгрии томился молодой Иван Франко. Здесь польская полиция замучила до смерти во время следствия Ольгу Басараб, тут в тюремном дворе повесили юных украинских патриотов Биласа и Данилишина, тут казнили других украинских революционеров. Через Бригидки в польские времена прошли тысячи украинских политзаключенных, в том числе и Степан Бандера. В ионе 1941 года Бригидки оставались самой большой общей тюрьмой города Львова.

Именно тут под длительным следствием уже пол года сидел Владек Желязны. Бедная Соня разрывалась между тюрьмой и своим младенцем. Со свойственной еврейским женщинам самоотверженной настойчивостью Соня носила Владеку дважды в неделю передачи, добивалась с ним свиданий, хлопотала за него в прокуратуре, влияла в необходимом духе на свидетелей. С началом войны связь с Владеком оборвалась. Прием передач прекратился.

— Что же теперь будет с моим мужем? — охала Соня, — говорят, арестантов отправляют куда-то в Россию.

Утешать ее никто не собирался. Соседи почему-то были уверены, что Владеку не избежать тяжелого многолетнего приговора. Где-то на пятый-шестой день войны живой и здоровый Владек Желязны вернулся домой. Оказалось, милостиво отпустили на свободу, по причине чего выдали соответствующее удостоверение. Пробыв дома с родней не более полчаса, Владек прибежал к моему отцу. Его посещение поначалу нас удивило, поскольку Владек очень редко приходил к нам в гости.

— В тюрьме происходят ужасные вещи, — с таких слов начал он взволнованный рассказ. — Хотя нам, арестованным, ни о чем не сообщили, но когда мы услышали взрывы бомб, то поняли, что началась война. Заключенный — это слух. В первый день войны энкаведисты вывели из камеры смертников всех осужденных и увели на казнь в подвал.

На другой день в тюрьме наступила необычная тишина, коридоры опустели, еду не раздавали. Такое впечатление, что надзиратели убежали. Мы пытались разбив двери, но это нам не удалось. Вечером в тюрьме снова послышалось движение. Зазвучали крики, плач, ругань и выстрелы. Сомневаться не приходилось — энкаведисты убивают заключенных. На следующий день начали вызывать из камер людей, выводить во двор и расстреливать. Чтобы заглушить крики людей запустили торохтящий двигатель.

Нас в камере было человек двадцать, и мы договорились между собой на вызов не отзываться, покорно, словно овцы на бойню не идти. Об кирпич я заточил держак алюминиевой ложки и сделал ножик, решив: если за мной придут, то хоть одного «чубарика» заберу с собой на тот свет.

После полудня звякнула в дверях «кормушка» и надзиратель крикнул: «Железный, выхади!».

Согласно договоренности я промолчал и не вышел. Через некоторое время опять слышу:

— Железный, выхади!

Я крепче сжал в руке свой самодельный нож и не отозвался. Так на протяжении дня меня вызывали еще несколько раз. Я не выходил.

На другой день слышу голос самого начальника тюрьмы:

— Железный, мы знаем что ты тут, не валяй дурака, выхади!

Понимаю, что-то тут не так. Очень настойчиво меня вызывают, к тому же сам начальник тюрьмы. Посоветовавшись с товарищами, я осмелился выйти. Вижу, тюремные «вертухаи» в коридоре приветливо улыбаются мне, начальник дружелюбно похлопывает по плечам, но я весь в напряжении: замечаю, ведут мня не в подвал, не во двор, а в канцелярию (знаю Бригидки как свои пять пальцев). У меня отлегло от сердца. Иду уже спокойнее. Вдруг глядь — открытая настежь камера. Знаю, там сидели в основном политические. Смотрю — заключенные покотом лежат на полу в луже крови. На стенах куски мозгов.

В канцелярии в разгаре пьянка: едят, пьют. Подумал, что у них наверно обеденный перерыв. Приглянулся — сапоги у энкаведистов забрызганы свежей кровью.

— Железный, почему ты так долго не откликался? — укорил меня начальник. — Ты же «свой парень», авторитетный польский вор, таких людей мы не обижаем. Если бы немного дольше на отозвался, могли бы и шлепнуть, — засмеялся он.

— На, выпей, польский вор, — и налил мне стакан водки. — Бери закусить, — пригласил меня, — вот колбаса, сало, хлеб — не стесняйся. Сейчас выпишем тебе пропуск и выйдешь на свободу.

Я немного надпил и так набросился на еду, что это развеселило энкаведистов.

— Проголодался польский вор, — смеялись они.

— Здоровый мужик, немного попостился и проголодался, — доброжелательно подтвердил начальник и вдруг спросил:

— А за бабами ты, наверно, тоже проголодался? У нас такого добра хватает. Пошли за мной, польский вор, угощу тебя девками.

Он завел мня в какое-то помещение, похожее на пыточную. Там на столах лежали полностью голые молодые девушки, привязанные за руки к каким-то стенным крюкам. Девушки тихонько, словно младенцы, скулили. Посмотрели на нас такими смертельно перепуганными глазами, что жутко стало.

— Выбирай любую, — сказал начальник.

— Кто они? — спросил я ошарашено.

— Какие-то харцерки. (Члены польской бойскаутской организации).

Увидев мою растерянность, добавил:

— Ну, понимаешь, харцерки это бешенные фашистки. Им все равно скоро каюк, попользуйся, пока еще можно. Девки молодые, сочные, воспользуйся случаем.

Я отказался, ссылаясь на истощение в заключении мужской силы. Начальник с пониманием хмыкнул, и мы вернулись в канцелярию. Подписав мне справку, на прощание веселым тоном пошутил: «Гляди, польский вор, больше не попадайся!».

Желязны на мгновение замолк, а затем страстно обратился к моему отцу:

— Слушайте, нельзя допустить, чтобы пьяные «чубарики» истребили всю тюрьму. Свяжите меня с хлопцами из ОУН. Я их знаю, сидел с ними еще при Польше, сидел и теперь — это настоящие сорвиголовы. Надо четыре-пять хлопцев из ОУН, и мы освободим тюрьму. Сделать это легко, энкаведисты пьяные «в стельку», их там немного, знаю там все закоулки.

Отец отказался, сказав, что в этой ситуации не может ни с кем связаться. Огорченный отказом, Владек ушел. Но вскоре опять пришел, настаивая на своем предложении. Пришел и еще раз. Каждый раз он приходил все более пьяный. В конце совсем напившись горько плакал, что его не хотят связать с сетью ОУН, а в тюрьме гибнут его друзья.

Через много лет я как-то спросил отца:

— Может, стоило тогда рискнуть?

— Из этого ничего бы не вышло, — ответил он. — Я хорошо знал Желязного, в подпитии он был герой, а так — нет.

Другое дело, что тогдашнее выступление ОУН не удалось именно из-за того, что среди боевиков не было знающих тюремные лабиринты и закоулки, как Владек Желязны.

Неожиданно для жителей нашего дома тогда же вернулся домой еще один наш сосед — Мусе Штарк. Выглядел он очень уставшим, а еще более — морально угнетенным. Из его рассказов выходило, что на так называемой «старой границе» по речке Збруч куда он добрался, стояли плотные энкаведистские заслоны. Пропускали на Восток только военных и советских партчиновников с семьями. Гражданских лиц, в частности уроженцев Западной Украины, пропускали чрезвычайно редко, по специальным разрешениям высшей власти. Мусе такого разрешения не имел.

— Тогда я решил действовать хитрее — рассказывал Мусе за чаем на кухне, — я стал искать помощи у евреев. Среди энкаведистов я встретил командира еврейского происхождения. Но советские евреи — это не наши евреи. Тот командир предупредил меня, что существует секретная инструкция — галицийских евреев дальше на восток не пропускать. «Многотысячный поток еврейских беженцев оказал бы негативное влияние на местное население», — разъяснял командир.

Мол, советские граждане могли бы подумать, что война с немцами ведется ради защиты «еврейских интересов».

В конце он сказал, что за нарушение инструкции его ожидал бы трибунал, и категорически приказал мне уходить прочь. Тогда я попробовал перейти границу в другом месте. Меня задержали и сразу же имели намерение тут же расстрелять или как шпиона, или как диверсанта. Чудом, сильно унижаясь, я выпросился. Нечего было делать: должен был возвращаться. К счастью, не пешком — меня подобрала попутная машина. И вот я дома, что будет, то будет.

С Йосале Валахом мы росли вместе с колыбели. Взаимопонимание между нами достигло той гармонической слаженности, которая бывает между близкими родственниками. Достаточно было только одному еле кивнуть головой, моргнуть или иным незаметным для других способом подать условный знак, как второй без лишних слов понимал, о чем идет речь. С утра до вечера мы неразлучно проводили все свободное время. Но в школы мы ходили разные: Йосале отдали в польскую школе, а меня, понятно, — в украинскую. Вне дома, на горе «гицля», куда с удовольствием зимой и летом ходили гулять, мы с Йосале тоже держались вместе. Задиристые мальчики из других кварталов нас обходили, знали: зацепят одного — заступится другой. Словом, дружили мы — не разлей вода.

Мы с Йосале постоянно не могли долго сидеть в темном подвале. Тем более, что на улице стояла чудесная погода: ясные, солнечные июньские деньки. Как нас не сторожили родители, при каждой любой удобной возможности мы вырывались на божий свет. Однажды, когда длительное время не было слышно громыхания немецких самолетов, мы, словно крысы из норы, вылезли из осточертевшего подвала. Нам никто не мешал, когда мы втихомолку выскользнули наружу. Выйти из подъезда на улицу теперь стало просто и легко. На случай обрушения здания от прямого попадания бомбы было приказано разобрать перегородки между дворами отдельных домов. У нас образовался один большей проходной двор для четырех домов: два дома на Яновской и два дома на Клепаровской улицах. Чтобы выйти на улицу можно было воспользоваться одним из четырех подъездов. Мы быстро прошмыгнули через разгороженный двор и сразу оказались на Яновской улице.

Трамвайные пути на Яновской припали пылью, автомобилей тоже не было видно. Без обычного движения улица опустела и затихла. Только возле костела св. Анны собралась в круг группа женщин, что-то горячо комментируя. Заинтересовавшись, мы подошли к ним. Осанистые матроны-домохозяйки круглым венком окружили двух военных. Посередине стоял чернявый, похожий на кавказца, крепкий мужчина в добротной комиссарской форме, а перед ним — молоденький рядовой красноармеец у вылинявшей до цвета нижнего белья длинной, похожей на детскую рубашку, гимнастерке. Это был еще совсем мальчик с девичьим румянцем, нежным пушком на щеках и стройным юношеским станом. Белокурая стриженная голова его отливалась на солнце золотом. Пилотки у него не было, как и не было при себе никакого оружия.

Комиссар злыми, отрывистыми фразами допрашивал бойца, всматриваясь в него ястребиным взглядом. Тот стоял по стойке «смирно» и что-то отвечал тихим безжизненным голосом. Он чем-то напоминал школьника, который сильно нашкодил. После каждого ответа женщины дружно причитали:

— Не цепляйтесь к парню! Отпустите бедного ребенка! Отпустите, пусть себе идет!

Комиссар, не обращая внимания на их выкрики и уговоры, к удивлению очень спокойно проводил допрос, возможно, плохо понимал польские вопли женщин. Когда одна из них заговорила на украинском языке, он мгновенно отреагировал:

— Чего уставились! Разойдитесь!

Женщины не послушали. Комиссар расстегнул кобуру, за ремешок вытянул прицепленный пистолет и повел ним по кругу:

— Убирайтесь прочь!

Женщины замолчали, но продолжали стоять. Лицо комиссара стало наливаться кровью, потемнело и перекосилось. Размахивая перед женщинами пистолетом, он люто зарычал:

— Вашу мать, буду стрелять!

Не было сомнений, что комиссар исполнит свою угрозу. Женщины отскочили и бросились в рассыпную. Большинство отбежало далеко, аж на Городоцкую, но некоторые только перешли на другую сторону улицы. Ми с Йосале перешли туда вместе с ними.

Не выпуская из рук оголенное оружие, комиссар показал красноармейцу на свежевыкопанную траншею, которая осталась от строительных работ возле подножия костела. Грунт сверху был перемешан с желтым, золотистым песком. Растерянный парень, подчиняясь команде, залез в траншею. Она доходила ему по пояс. Красноармеец с мольбой приложил ладони к груди и что-то спросил. В ответ комиссар сердито крикнул:

— Лажись!

Стриженная белокурая голова исчезла в траншее. Комиссар подождал, когда юноша уляжется, а затем выстрелил. Не торопясь спрятал в кобуру пистолет и пошел вверх по Яновской улице.

Мы подошли к траншее. Красноармеец лежал вниз лицом с простреленной головой. По шее ползали, неизвестно откуда взявшиеся, муравьи.

— Проклятый еврей убил такого красивого парня, — сказала одна из женщин.

— Евреи безжалостны, — добавила вторая.

— Разве он еврей? — спросил я, с удивлением кивнувши головой в сторону комиссара, который удалялся размашистым шагом.

— А кто-же еще? — сказала женщина.

Когда мы с Йосале вернулись домой, нас встретили с укоризной:

— Где вы, сорванцы, так долго лазили?

Нашим общим ответом было протяженное молчание.

Из-за своего географического положения Львов в современную эпоху не мог стойко и длительно обороняться. Достаточно было врагу захватить какой-либо из окружающих холмов, как город, расположенный в пойме речки Полтва, беззащитно лежал перед ними, словно на ладони. Опасаясь окружения, советское командование на девятый день войны решило вывести войска из Львова.

В обед последнего дня к дверям нашего дома подъехал всадник. Не слезая с коня, он начал что-то громко выкрикивать. Привлеченные вниманием жители высыпались из подвала в коридор выяснить в чем дело. Какое же было их удивление, когда увидели в седле на большем светло-рыжем коне соседа-«фризиер». На нем была новенькая военная форма, новые сапоги, а на голове до боли знакомая синяя энкаведистская «фуражка». Чтобы головной убор не слетел во время езды, он прикрепил его ремешком к подбородку. Это придавало лицу суровый вид. Только теперь выяснилось, где трудился мнимый работник ножниц и бритвы. Не подвела меня наблюдательность.

Из реплик выходило, что часть соседей давно хорошо знала, кто на самом деле «фризиер», но заговорщицки молчала. «Фризиер» приехал на буланом коне забрать с собой семью. Его пышнотелая жена, о которой говорили, что ей только семнадцать лет, отличалась чуть ли не детской пугливостью. Она имела привычку забиваться в глухой угол подвала и там, не выпуская из рук своего младенца, часами сидеть уже после того, как прозвучала команда «отбой воздушной тревоги». Как ее не уговаривали, она долго не выходила из подвала.

Пока ее разыскивали, соседи обступили «фризиера», выпытывали у него как у лица, приближенного к армии, о военных новостях. Только Веста Вайсман отошла в сторону. Мы знали, что у нее в квартире прячутся от энкаведистов две польки, которым удалось убежать из тюрьмы. Накануне какой-то еврей с криком «Сара, где ты?» прошел в малые Бригидки и пооткрывал женские камеры. В этот момент была воздушная тревога и надзиратели сидели в бомбоубежище и пили водку. Таким образом спаслось несколько десятков женщин, среди которых и те две польки. Вайсман и Желязны оказывали им покровительство. Их помыли, накормили, переодели. Выходить на улицу без документов они не осмеливались. Синяя фуражка и для беглянок, и для самой Вайсман не предвещала ничего хорошего.

Невзирая на то, что конь испуганно раздувал ноздри, женщины вплотную подошли к «фризиеру», чтобы услышать его собственный взгляд на военное положение. Всадник успокаивающе гладил буланого и тихонько, «по секрету», информировал соседей, что к завтрашнему дню Красная армия оставит Львов. Конечно, оставит временно. «Через неделю-две мы вернемся», — уверял «фризиер». От такого известия еврейская часть жителей упала в тоску.

А тем временем подошел Блязер и заявил, что он в сопровождении трех соседей тщательно осмотрел весь подвал, но жены «фризиера» там нет.

— Она у себя в квартире, — сказал кто-то.

— Немедленно позовите ее, — попросил «фризиер», — у меня мало времени. Скажите, пусть возьмет с собой только документы, остальное пусть бросит. Пусть быстро идет сюда с ребенком в чем есть.

— Забираю ее с собой, — рассказывал соседям «фризиер», — посажу на коня.

Он показал притороченый к седлу коврик и похлопал коня по широкому крупу. Буланый был похож на тех могучих битюгов, которые возили пиво с пивзавода. На нем могло уместиться и пять человек.

Квартира «фризиера» находилась на третьем этаже. Туда побежали Ида Штарк и кто-то еще. Их долго не было, наконец они вернулись ни с чем.

— Двери закрыты на ключ. Не на звонки, ни на стук никто не отзывается.

— Бедолажка, наверно целую ночь просидела в подвале. Сейчас, наверно, крепко спит, — заговорили женщины.

— Надо выломать двери. Иначе нельзя, — предложила Ида.

— Зачем ломать, мы имеем специалиста, пошлите Желязного, он сумеет открыть без ключа, — посоветовал Мусе Штарк.

Так и поступили. Желязны вместе с Блязером и Мусем пошли на третий этаж. Через минуту они вернулись смущенные.

— Вашей жены там нет. Квартира пуста, — сообщили удрученному «фризиеру».

Наконец кто-то вспомнил, что жена «фризиера» собиралась пойти с младенцем ночевать к подруге, у которой был подвал поглубже, т. е. надежнее. Наш подвал казался ей не таким безопасным.

— К какой еще подруге? Где она живет? — переспросил «фризиер» с нотками отчаяния в голосе. Никто не знал, что ответить. «Фризиер» чуть не плакал. Глянув на часы, он натянул уздечку и сжал буланого стременами…

— Я еще обязательно приеду! — крикнул он, повернувшись на прощание к нам.

«Фризиер» сдержал слово. Он приехал в 1945 году, сразу после окончания войны. Другой раз он приехал в 1947 году из Польши, где в то время проживал. Последний раз приехал в 1965 году из Западной Германии, гражданином которой он каким-то образом стал. С достойной изумления сообразительностью «фризиер» сразу находил моего отца, который в то время трижды менял адрес. Он любил вести с моим отцом ностальгические беседы о тех временах, когда у него была юная жена и сын-первенц. Со стечением обстоятельств каждый раз, когда он приезжал, меня не было во Львове. Возможно, так было лучше, потому что он не узнал от меня трагически-ужасные подробности, которые отец не хотел ему рассказывать.

Сообщение «фризиера» про отход Красной армии рассеяло иллюзии и о налаживании снабжения хлебом. С началом войны продовольственные магазины внезапно опустели. За хлебом создавались огромнейшие очереди. Известно, что городские жители не имеют больших запасов съестного: дезорганизация снабжения больно на них отражается, ставя на грань голода.

Сразу после отъезда «фризиера» Блязер созвал мужчин нашего дома на совет. Жители квартала знали, что недалеко, на военных складах, гражданскому населению раздают продовольствие, чтобы оно не попало в руки немцев. Блязер предложил пойти на склады, чтобы немного запастись продуктами. Идти туда согласились не все мужчины, а самые отважные, а может быть, самые голодные. Пошли Блязер, Валах, Желязны и мой отец.

Возвращались они поодиночке. Каждый сам по себе нес домой что-то съедобное. Все возвратились, а отца еще не было. Мы волновались. И не без оснований. Как сильный мужчина отец взял на складе самый тяжелый товар: мешок муки. Так с мешком на плечах пошел он по Яновской улице домой. Внезапно по дороге его остановили вооруженные молодые ребята с красными повязками на рукаве. По определению отца, это были евреи. Назвались они комсомольским патрулем. Комсомольцы потребовали квитанцию на муку. Объяснение, что красноармейцы на складе раздают продукты без всяких квитанций, их не удовлетворило. Они начали еще требовать и личные документы. И тут отец допустил фатальную ошибку — предъявил им паспорт. Увидев в паспорте запись коренной национальности, комсомольцы вошли в ярость.

— Мародер! Саботажник! Диверсант! — заорали они. Затем пошептавшись между собой, объявили отцу, что он подлежит немедленному расстрелу.

— Вставай к стенке! — скомандовали они.

От неминучей смерти отца чудом, в последний момент, спасли знакомые еврейские женщины, которые шли с того же склада, где тоже чем-то запаслись.

— Вы, ребята, его расстреляете и уйдете себе, — сказали они комсомольцам, — а нам тут с соседями жить, подумайте о последствиях.

Ребята подумали. Отца не только отпустили, но еще и подсадили на плечи мешок. Запас муки дал возможность нашей семье как-то пережить первые голодные месяцы немецкой оккупации.

Под вечер последнего дня советского господства во Львове наш дом, как и другие дома соседних кварталов, затянуло черным дымом. Заметая за собой преступные следы, энкаведисты подожгли Бригидки. Оттуда выплывал ядовитый дым, в воздухе ощущалась гарь, зарево от пожара сверкало красными огнями в облаках. Горели Бригидки, пылал напротив статуи Богоматери самый большой львовский кинотеатр «Палас», полыхали другие здания, горели промышленные склады на Городоцкой. Кровавое зарево поднималось над центром города. На Яновской, в старых австрийских военных складах, время от времени гремели взрывы. Там в подожженных складских помещениях разрывались боеприпасы.

Перепуганные жители сбежались в спасительный подвал, чтобы в критический момент прохода фронта пребывать в безопасном месте. Соседи готовились провести в подвале всю ночь. Однако, конечно, человеческое любопытство не знает ни пределов, ни спокойствия. Николаю Щуру каким-то образом удалось подговорить осторожных, ежечасно осмотрительных мужчин на опасную авантюру. Рано на рассвете, пока еще как следует не рассвело, по его подговору пошла компания жителей нашего дома на улицу, чтобы посмотреть, как немцы входят во Львов. Щур заверил, что боев не будет, потому что видел как немецкие мотоциклисты уже промчались через город.

Вместе с Николаем Щуром идти согласились также Блязер, Валах, мой отец, кто-то еще. Добровольно нарываясь на опасность, они, рискуя, как защитный щит, взяли с собой женщин и детей. Вместе было человек десять.

Съежившиеся от утреннего холода, стали тесной группой под угловым домом номер два на улице Клепаровской. Именно с того места надеялись увидеть на Яновской, которая наряду с Городоцкой является артерией сообщения Восток — Запад, первых немцев.

Только-только светало. На расстоянии нескольких метров невозможно было ничего различить. По улицам расстилалась густая синяя мгла. Все вытянули шеи, всматриваясь на разветвление Клепаровской и Яновской. Так проходили минуты за минутами. В городе царила мертвая тишина. Даже вездесущие воробьи еще дремали, только бездомные коты, тихо крадучись, быстро перебегали от подъезда к подъезду. Нетерпеливый Валах высказал предположение о неудачно выбранном месте для наблюдения. «Немцы сюдой не пойдут, — твердил он, — наверно они войдут во Львов через Городоцкую или через улицу Сапиги (теперь С. Бандеры)».

Между мужчинами разгорелся спор на любимую тему военной стратегии и тактики. В разгар мужского спора, как-то крадучись, словно ниоткуда, на мостовой проезжей части перекрестка, именно там где надеялись, появился немецкий солдат. С интересом и боязнью мы уставились на него. Непривычного серо-седого, а не обыкновенного зеленого, цвета мундир, альпийские ботинки, на голове — пилотка. Рукава закатаны по локти, на груди чернеет автомат. Солдат настороженно замер и направил в нашу сторону дуло. Чувствовалось, что притаившаяся группка людей тревожила его, в любой момент немецкий разведчик был готов открыть огонь. Ситуация, известно, драматическая. Но тут нашелся Николай Щур. Он доброжелательным тоном крикнул через дорогу немцу утреннее приветствие:

— Gut morgen!

Услышав привычное для него приветствие, солдат отвернул от нас дуло автомата и миролюбиво ответил:

— Morgen!

Затем он поинтересовался, нет ли поблизости большевистского войска, и. услыхав возражение, заметно расслабился. Еще спросил, что это горит. Ему ответили — тюрьма. Он закурил, несколько раз поспешно затянулся, а окурок аккуратно растоптал ботинком. Потом повернулся назад, поднял вверх руку, сжал и расслабил кулак, подавая своим условный сигнал. Затем неспеша пошел в сторону Оперного театра. Через две-три минуты на перекрестке появилось еще два немецких солдата. Снова Щур их поприветствовал, снова немцы спросили о большевистском войске и, успокоенные ответом, подали своим знак рукой, а сами неторопясь пошли вперед. За ними через определенный интервал появилось целое подразделение, которое уже не обращало на нас внимания. Немецкая армия без боя входила во Львов.

Увидев то, что хотели, уставшие от впечатлений, невыспавшиеся и проголодавшиеся люди возвращались в свои жилища. Но мы с Йосале, так-сяк перекусив, не усидели и опять выбежали уже на шумную утреннюю улицу. Немецкие воинские подразделения продолжали двигаться по Яновской улице к центру города и далее на Восток. На тротуаре уже появилось немало гражданских зрителей. Мы увидели организованную группу молодых женщин возле костела св. Анны. Разноцветная, празднично одетая группа молодых женщин стояла под стенами костела с большими букетами цветов. Девушки энергично щебетали на украинском языке и нетерпеливо высматривали какое-то воинство, которое, вероятно, должно было подойти сверху.

— Идут! Идут! — наконец радостно закричали они.

Размеренным военным шагом сверху улицы Яновской подошел новый воинский отряд. Встретив его, женщины бурно захлопали в ладони. Зазвучали перемешанные с овациями бурные возгласы:

— Слава Украине!

На что солдаты дружно отвечали:

— Героям слава!

Не сбрасывая шаг, солдаты приветливо махали свободными от оружия руками. Девушки бросились к стройным воинским шеренгам и стали вручать каждому воину букет. Часть цветов стелили им под ноги. Усыпанный цветами отряд обошел фронтон костела и повернул направо на улицу Городоцкую.

— Идут на Юра, к Шептицкому! — разнеслось среди женщин и они засеменили цокая каблучки вслед за воинством. Так вошел во Львов украинский батальон «Нахтигаль» («Соловей»), вокруг которого после войны подняли огромную идеологическую украинофобскую шумиху. Батальону, в частности, припишут расстрел львовских профессоров и организацию еврейского погрома. Автору монографии «Евреи Львова в годы Второй мировой войны и катастрофы европейского еврейства 1939–1944» Элияху Йонесу оказалось слишком мало этих необоснованных обвинений. Йонес, с характерным для него незнанием украинских реалий, превратил батальон в целую «дивизию Нахтигаль» и лживо утверждает, что в июне во Львов вошел второй украинский батальон «Роланд». На самом деле «Роланд» никогда во Львове не был. В середине июля этот батальон продвигался в направлении Одессы и, дойдя до города Балта, вернулся назад.

Поток войск по Яновской незаметно высох. Последнее воинское подразделение остановилось на отдых прямо перед входом в костел. Солдаты поснимали с плеч тяжелые пулеметы, а из винтовок соорудили пирамиду. Сами же расселись на ящики с боеприпасами и начали вяло грызть галеты или курить.

Жители прилегающих кварталов облепили воинство, пытаясь ближе познать новых оккупантов. Солдаты вели себя дружелюбно, по возможности вступали в разговоры, угощали мужчин сигаретами. Но на пути общения крепко встал языковый барьер. Недаром в славянских языках германцев называют немцами, то есть немыми. А какой разговор с немым?

Старший по возрасту поляк расспрашивал солдат, легко ли им было взять Львов, но они ничего не понимали. На польском языке этот вопрос звучал: «Чи латво вам было»…. Никто не понимал. Наконец какой-то немец, выучив, наверно, из немецкого разговорника несколько русских фраз, ответил ему:

— Латвия уже наша.

И так повторялось несколько раз. Поляк спрашивает: «Чи латво было?», а немец отвечает: «Латвия уже наша». Понять один другого они не могли!

Мы с Йосале с врожденным ребяческим интересом к военным и воинскому снаряжению рассматривали немецкое оружие. Присматривались к необыкновенным автоматам, к пулеметам в «кожухах» с дырками. Немецкие солдаты вместо примитивных «котелков», имели, как и польские, походные судки из двух частей: одна для жидкого блюда, другая — для густого. Мы рассматривали добротную немецкую обувь, усиленную металлическими шипами. Удивительным был удобный военный ранец, покрытый сверху от дождя рыжей лохматой телячьей шкурой. Видели, что солдатское обмундирование продумано до мелочей. Но наиболее нас, как и многих остальных, поразил солдатский ремень. На его пряжке выделялась претензионная надпись: «Gott mit uns». Действительно, Господь Бог не мог быть вместе с врагами рода человеческого.

В прошлом столетии Галиция пережила частую смену власти. В 1914 году вспыхнула Первая мировая война. На Галицию тогда надвинулись российские полчища, которые прогнали австрийскую администрацию и установили свою. В 1915 году австрийским войскам удалось отвоевать Галицию и восстановить свое господство. В 1918 году украинцы переняли у австрийцев власть, провозгласивши Западноукраинскую Народную Республику (ЗУНР). В 1919 году вследствие ожесточенной войны поляки оккупировали Галицию и установили свои порядки. В 1939 году Красная армия с немецким Вермахтом разгромили Польшу, заняла западноукраинские земли и провозгласила тут советскую власть. Таким образом, только за четверть столетия (1914–1939 гг.) политический режим и администрация в корне менялись в Галиции пять раз.

При каждой смене власти возникали проблемы и с военнопленными, и с политическими заключенными. Не обходилось и без чрезмерных репрессий и жестокостей. Но в основном они решались придерживаясь европейских гуманных основ. Военнопленных через определенное время отпускали по домам, а политзаключенные со сменой режима выходили на свободу. Так, например, в сентябре 1939 года в польских тюрьмах отбывали пожизненное заключение краевой руководитель ОУН Степан Бандера и его товарищи, а также другие известные украинские политические деятели. С развалом Польши все они вышли из тюрем живыми и невредимыми.

Шестая перемена власти в Галиции, в июне 1941 года, началась с неслыханных зверств и засвидетельствовала, что наступила разбойничья эра в истории края. Из рассказов Владека Желязного и приголубленных Вестой Выйсман женщин-беглянок жители нашего дома имели достаточное представление, что можно ожидать в Бригидках. После отступления Красной армии об этом узнал весь Львов. К местам заключения бросились родственники и знакомые арестованных, а также часть городской публики, которая не пропускает зрелищ.

Не удержались и мы. Отец пошел в тюрьму на Лонцького, надеясь узнать там судьбу знакомых заключенных, а я с мамой — в близлежащую тюрьму на улицу Яховича. Широкие металлические ворота малых Бригидок на Яховича были на четверть приоткрыты. Поэтому можно было свободно пройти в обычно закрытый тюремный двор. Возле ворот прислонилось несколько телег с пустыми гробами. Это приехали родственники забрать изувеченные тела своих близких.

Переступив порог тюремного двора, мы сразу остановились. Ощущался противный трупный запах. Под стеной тюрьмы — ряды почерневших, распухших тел расстрелянных. Какие-то бородатые мужчины, шатаясь под тяжестью, выносили на носилках из подвала все новые трупы и укладывали их рядом. Небольшие группки заплаканных женщин, прижимая к лицу носовые платки, внимательно рассматривали погибших, пытаясь узнать своих. Тут же во дворе стояло несколько военных немцев, а возле них крутились гражданские молодчики с сине-желтыми повязками. Немцы что-то покрикивали и приказывали. Один немец в противогазе, с большим красным крестом на белой повязке то заходил, то выходил из помещения. Мы немного постояли, а когда вынесли очередные носилки, от которых пахнуло исключительно сильной трупной вонью, ушли оттуда. Зрелище было, как говорят, не для людей со слабыми нервами.

По подсчетам современных исследователей, в четырех Львовских тюрьмах (малые и большие Бригидки, Замарстыновская, Лонцька) тогда было расстреляно свыше 10 тысяч узников. Даже очень недоброжелательные к украинцам польские исследователи признают, что 75–80 % замученных во львовских тюрьмах были украинцами. Остальные — поляки и немного евреев. Места массовых уничтожений политзаключенных обнаружены по всей Галиции. В Добромыле большевики бросили в соляные шахты свыше 3 500 человек, в Дрогобыче расстреляли 850, в Самборе — 900, в Станиславе (теперь Ивано-Франковск) — 1 500 человек. Ямы и тюремные камеры, полные трупов заключенных, нашли в Перемышле, Тернополе, Стрию, Бибрке, Жовкве, Калуше, Николаеве, Черткове. Подобные гекатомбы трупов найдено в тюрьмах Волыни и Буковины — всего в 22 местностях. Общее количество замученных политзаключенных в Западной Украине составляет 40 тысяч людей. Везде жертвами энкаведистов становились, прежде всего, представители украинского ведущей прослойки — интеллигенция и общественно-политически активные крестьяне.

Поражало то обстоятельство, что перед смертью заключенных часто подвергали садистским пыткам. В Бригидках нашли камеру с живьем замурованными заключенными, которые задохнулись в каменном мешке. Наблюдались самые различные изощренные виды нечеловеческих пыток.

С первого дня немецко-советская война приняла особый идеологический характер. Московские пропагандисты называли гитлеровскую «Немецкую национал-социалистическую партию» фашистской, а пропагандисты Геббельса — советскую власть — «жидокоммуной». Готовясь к нападению на Советский Союз, гестапо создало специальные карательные полицейские отряды — айнзацгруппы. В Северной и Центральной Украине «зачисткой» прифронтовой зоны должна была заниматься айнзацгруппа «Ц». Уже 30 июня передовой отряд айнзацгруппы прибыл во Львов. Отряд имел задание уничтожать всех коммунистических деятелей, народных комиссаров, евреев-партийцев и «всех радикальных элементов».

Репрессии против евреев гестаповцы начали сразу. Они не удержались, чтобы продемонстрировать во Львове шаблонную акцию, рожденную немецкой манией чистоты (у немцев самые популярные анекдоты о чистоте). На львовском Рынке евреи должны были голыми руками собирать с площади умышленно растолченное стекло и всяческий мусор. Это унизительное для человеческого достоинства издевательство должно было служить для «аборигенов» показательной «лекцией», как необходимо обращаться с евреями. Шеф айнзайгруппы «Ц» доктор Отто Раш наставлял своих подчиненных: «Жидо-большевистский режим, жидовское общество несет ответственность за убийство тысяч политзаключенных и немецких пленных; в ответ необходимо расстрелять виноватых». Между замученными немцы находили трупы своих летчиков, которые попали в плен. Для геббельсовской пропаганды зверства большевиков «под руководством евреев» стали основной темой. К местам экзекуций их тогдашних нейтральных стран во Львов, Стрий, Самбор были направлены специальные корреспонденты. Прибыли журналисты из Швеции, Португалии, Швейцарии, США, а также представители Международного Красного Креста. Пресса публиковала сообщения и фотографии, в кинотеатрах демонстрировали хронику с ужасными кадрами, были выпущены соответствующие плакаты, листовки. Ударение делалось на то, что виноватыми в этих злодеяниях именно евреи.

У галичан массовое уничтожение вызывало эмоциональный шок, которым и решили воспользоваться немцы. Они запретили родственникам погибших самим выкапывать и разбирать горы расстрелянных трупов. Это должны были делать евреи, которых подозревали, справедливо или нет, в сотрудничестве с органами НКВД. Немцы расставляли евреев на фоне трупов и делали фотографии с надписями: «Вот они, евреи-преступники, рядом со своими невинными жертвами».

Так была организована злостная гестаповская провокация, которая продолжалась три дня. Историки называют ее «тюремной акцией». Прямо на улице хватали людей с ярко выраженной еврейской внешностью (особенно пейсатых хасидов), приводили их в тюрьмы и приказывали выносить трупы. Июль — жаркий летний месяц. Трупы быстро разлагались, вонь была неимоверной. Евреи голыми руками, без санитарных повязок на лицах, без рукавиц сносили из камер во двор человеческие останки. В тюрьмы прибыли родственники и близкие замученных, чтобы забрать своих и должным образом, по обычаю, похоронить. Гестаповцы подстрекали родственников погибших физически расправиться с Богу духа невинными евреями, которые были на территории тюрьмы. Евреев называли виновниками расстрелов и призывали родственников отомстить. Для этого заранее, приготовили металлические прутья. Некоторые из родственников расстрелянных, сходя от горя с ума, брались за них. Родители замученных мстили за смерть своих детей. Можно представить себе состояние даже наиболее сдержанной личности, когда ей показывают труп родного человека и демонстрируют «убийцу». Но необходимо заметить, что на основании свидетельств во время Нюрнбергского процесса, случаи самосуда со смертельным исходом, были очень редко. Астрономические цифры, которые преподносит Элияху Йонес, принадлежат к украинофобскому фольклору.

Размещенные в прессе нейтральных стран материалы о массовых убийствах политзаключенных на территории Западной Украины вынудили Москву как-то отреагировать. Типично наглым методом «Советское Информбюро» в начале августа в специальном коммюнике «проинформировало», что во львовских тюрьмах именно немцами расстреляно тысячи советских граждан. Позднее этот прием «держи вора» применили при толковании обстоятельств расстрелов польских офицеров в Катыни, украинцев в Виннице.

Второго или третьего июля я шел к знакомым, которые жили ниже теперешнего кинотеатра им. Б.Хмельницкого. На улице стоял большой обоз деревенских телег с гробами. Крестьяне приехали забрать своих погибших. Вонь от разложившихся трупов из Замарстыновской тюрьмы была настолько сильной, что трамвай, который ходил по этому маршруту, прекратил свои рейсы. Знакомые рассказали, что в тюрьме побывали представители Комиссии Международного Красного Креста из Швейцарии и американские корреспонденты (в то время между США и Германией не было состояния войны). Комиссия ходила в противогазах. Самое больше страшно поражало то, что немало жертв было по-садистски замучены: выколоты глаза, отрезаны языки, руки, ноги, у женщин — груди. Когда, закрыв нос платком, я подошел ближе, то услышал страшные крики. Это кричали не родственники замученных, как я вначале подумал, а евреи, которых беспощадно забивали до смерти. Били куда попало, а кто упал, того били ногами. Говорили, что эти евреи — большевистские милиционеры, которые не успели убежать. Надо отметить, что тогдашние репрессии против сотрудников НКВД, явных и тайных, касались всех подозреваемых, независимо от их национального происхождения. Антибольшевизм не тождественный с антисемитизмом. Иначе говоря, дело было не в том, кто это был, еврей или нееврей, а в том, что это был энкаведист.

Массовые расстрелы заключенных в галицийских городах и поселках вызвали общую стойкую ненависть населения (поляков и украинцев) к советской власти, ее творцам и пропагандистам коммунистической идеологии. Эти чувства усиливали торжественные похороны жертв большевиков, в которых приняло участие тысячи людей и греко-католическое, римо-католическое и православное духовенство.

В 1956 году, в период хрущевской оттепели, Политбюро ЦК КПСС обратилось к Органам за цифрами репрессированных по политическим мотивам. Органы подсчитали и сообщили, что только с 1935 по 1940 год, то есть в мирное время, через советские тюрьмы прошло 18 840 тысяч политзаключенных. Их них 7 миллионов было расстреляно. Остальных отправили в «истребительные лагеря». (См. «Новый мир», 2001, № 8).

В сравнении с общим числом жертв большевизма, которые по современным авторитетным данным составляют около 60 миллионов, те 40 тысяч замученных на территории Западной Украины в начале войны, являются каплей в море пролитой человеческой крови. Но именно эта капля бесчинств, которая переполнила чашу, а точнее, это капля, которая дала толчок, стала пусковым механизмом для новых геноцидных акций гитлеровского зверя. Тысячи немецких военнослужащих, которые до сих пор понятия не имели о московских опричниках, собственными глазами увидели деяния изуверов. Их водили во львовские тюрьмы как на экскурсию, показывали расстрелянных пленных солдат вермахта и люфтваффе. Это увидели сотни тысяч немцев в кинохронике, прочитали в газетах и журналах. В дикой безбожной России, убедились немцы, жизнь человека ничего не стоит. Господствует тут государственное беззаконие, террор и логика людоеда. Из этого выходит, что пропагандисты доктора Геббельса правы: Россию населяют расово неполноценные недочеловеки, стадная скотина, с которой можно делать все что угодно. Именно во Львове геноцидники из гестапо получили от энкаведистов первоисточник на массовые убийства без суда и следствия. Сохранилась фотография такого содержания: чины сатанинского гестапо осматривают в Бригидках трупы замученных сталинскими энкаведистами людей. Ровно через три месяца после зверств на Лонцького, в Бригидках, на Замарстиновской, в Бабином Яру гестаповцы расстреляли первых 70 тысяч жертв. А затем пошло…

К началу вспышки немецко-советской войны в Галиции, несмотря на два года тотального энкаведистского террора, все-таки уцелело две могучие украинские организованные силы: Греко-католическая Церковь и Организация Украинских Националистов. Из калейдоскопа бурных событий первых дней немецкой оккупации сильное впечатление оказало на галичан провозглашение независимости Украины. Этот акт имел весомое значение для дальнейшего развития событий. В тексте провозглашения было сказано, что «волей Украинского Народа Организация Украинских Националистов под руководством Степана Бандеры провозглашает восстановление Украинского государства, за которое сложило свои головы целые поколения самых лучших сыновей Украины. Организация Украинских Националистов, которая под руководством ее творца и вождя Евгения Коновальца вела в последних десятилетиях кровавого московско-большевистского порабощения упорную борьбу за свободу, призывает весь украинский народ не складывать оружия до тех пор, пока на всех украинских землях не будет создана Украинское Суверенное Государство».

Для львовян программа и деятельность ОУН, а также личность руководителя края Степана Бандеры были достаточно известны. Именно во Львове в 1936 году в Бригидках проходил громкий политический процесс над краевой экзекутивой (исполнительным комитетом) ОУН. Тогда польский суд приговорил С. Бандеру к смертной казни, замененной спустя на пожизненное заключение. Об ОУН было известно, что это не политическая партия в традиционном и понимании, а тайная, подпольная революционная организация, построенная на строгой воинской дисциплине. Первая заповедь для членов ОУН гласила: «Добудешь Украинское Самостоятельное Соборное Государство или погибнешь в борьбе за него». Состояла организация в основном из патриотически настроенной молодежи. Широко разветвленная сеть ОУН покрывала Галицию и Волынь, частично Буковину и Закарпатье. В конце тридцатых годов организация ОУН сделалась упругой, динамичной политической силой, с которой вынуждены были считаться все западноукраинское общество и спецслужбы оккупантов, в частности польская «Дефензива» и НКВД.

Провозглашение восстановления независимости проходило в простых условиях, в небольшом помещении «Просвиты (Просвещение)» на львовской площади Рынок, вечером 30 июня. Львовяне об этом событии узнали только на другой день. С поразительной оперативностью львовские раввины в тот же день, 30 июня, встретились с митрополитом Андреем Шептицким и сообщили, что евреи Львова поддерживают провозглашение Украинского государства и надеются, что Украинское государство защитит своих граждан от каких-либо преследований. Митрополит Греко-католической церкви заверил раввинов, что государственная власть не допустит антиеврейских эксцессов, что украинское правительство будет заботиться о благе всех проживающих в крае граждан, без разницы вероисповедания, национальности и социального положения. Поэтому, провозглашение в 1941 году независимости Украины совсем не испугало галицийских евреев. Наоборот, евреи видели в Акте независимости благоприятный для себя поворот событий.

Наше гостеприимное жилище с первых дней июля превратилось в громкий дискуссионный клуб. Соседи-евреи тянулись к нам, чтобы что-то узнать о намерениях нового правительства и обсудить украинско-еврейские взаимоотношения. Мусе Штарк, который до сих пор любил беседовать с моим папой как с представителем рабочего класса, теперь начал разговаривать с ним как с представителем украинства. Еще с австрийских времен украинские политические лидеры Галиции смотрели на евреев как на своих потенциальных союзников. Они старались привлечь их на свою сторону для общей борьбы за демократические права, за национальную справедливость. Известен эпизод, когда председатель украинского парламентского клуба Юлиан Романчук выступил с требованием реформировать избирательную систему и создать еврейскую курию. То есть перейти в Австрии от признания евреев отдельным религиозным обществом до признания евреев отдельной нацией. На парламентских выборах 1907 года еврейских кандидатов поддержали украинские крестьяне. Благодаря этому с помощью украинских голосов победили четыре сионистских посла (депутата) и создали свою фракцию.

Украинские политические круги Галиции постоянно относились к евреям с исключительным пониманием. Не было ни одной политической партии, которая бы проповедовала антисемитизм, в том числе и ОУН. Не добиваясь ассимиляции евреев, представители украинского общества пытались наладить украинско-еврейские отношения на основе плюрализма и признания прав евреев как самостоятельной национальной группы, ожидая взаимности, что евреи не будут мешать украинскому возрождению.

Мужчины, которые собирались у нас, все имели возраст около сорока лет и для них события, связанные с созданием в 1918 году ЗУНР, были в памяти живыми и свежими. Правительство ЗУНР дало еврейскому сообществу широкую национально-культурную автономию и возможность защищать свои интересы во всех государственных структурах. В 1941 году галицийские евреи надеялись на аналогичное отношение новой украинской власти. Забегая вперед, отмечу, что во время референдума в поддержку Акта про государственный суверенитет Украины в 1991 году прагматические евреи единодушно проголосовали за независимость. Они почему-то совсем не испугались раздуваемых украинофобской пропагандой ужасов стереотипа украинца — генетического антисемита. Ведь те проницательные евреи, которые наблюдали за политической жизнью в Украине, несмотря на весь осадок недоразумений знали, что реальная политическая власть на протяжении столетий в Украине украинскому народу не принадлежала. Что условия варварского произвола, который господствовал в Украине до 1991 года, — это не результат деятельности украинского народа, а следствие «деятельности» над украинским народом оккупационных властей Российской империи или Польши. Чужеземцы, за исключением, возможно, австрийцев, никогда не пытались превратить Украину в цивилизованную правовую территорию, потому что это препятствовало бы их господству. Оккупанты постоянно инспирировали антисемитские настроения и выступления, чтобы таким образом отвернуть гнев закрепощенного, униженного народа от его настоящих угнетателей. В 1941 году галицийские евреи надеялись, что они могут успешно найти с украинской властью взаимопонимание. Во всяком случае беседы на эту тему проходили в нашей квартире.

В шинели на красной подкладке на углу улицы Яновской стоял немолодой немецкий генерал в окружении дюжих охранников и наблюдал за передвижением войск, которые катились лавиной на Восток. Появилось подразделение с экзотическими, невиданными у нас вьючными мулами. Эти непритязательные, выносливые гибриды осла и лошади тянули на хребтах тяжелые минометы. Мы с Йосале прислонились к нашей подворотне и с интересом созерцали, как по улице маршируют нескончаемые военные колонны. Солдаты выглядели веселыми, улыбающимися, удовлетворенными. Чувствовалось, что армия охвачена порывом энтузиазма одержать решительную победу. Было начало жаркого летнего месяца июля. Одни солдаты шли в пилотках, другие — с непокрытыми головами. Немецких солдат не стригли «под ноль», у них были аккуратные челки.

Мы с Йосале заворожено смотрели на массу серо-голубых мундиров, которые звенели мостовой подкованными сапогами. Вдруг энергичным военным шагом к нам подошел немецкий солдат и на чистом украинском языке спросил:

— Хлопцы, скажите, а где пятый номер?

От неожиданности, что немец заговорил по-украински, я аж онемел, а перепуганный Йосале юркнул куда-то в сторону. Я уже тогда заметил, что мой отчаянный друг панически боится немцев. (И не напрасно. Жить ему по воле немцев оставалось меньше года).

Странный украиноговорящий солдат поинтересовался, тут ли проживает Николай Щур. Услышав утвердительный ответ, он попросил меня отвести его к пану Николаю. Заинтригованный, я поднялся с ним на первый этаж и указал на нужную квартиру. Я не мог отойти от удивления, когда увидел, как пан Николай и немецкий солдат с радостными возгласами кинулись в объятия. Выяснилось, что «немца» зовут Михаилом, и он — родной брат Николая Щура.

Через некоторое время, прихватив бутылку, братья пришли в гости. Мусе, который в это время находился у нас, сразу встал и ушел прочь. Зато повар Матвиив, который заскочил к нам только на минутку и собрался уже домой, остался. Солдата засыпали различными вопросами. Много говорилось о политике и перспективах украинского дела. А украинское дело было простым — иметь, как и у всех цивилизованных народов, собственное государство. Этой темой тогда перенимался весь Львов и не только украинцы, а и поляки и евреи.

Судьба Михаила Щура была для галичан вполне понятной. Спасаясь от польских преследований за активную политическую деятельность, он, как и десятки тысяч других украинцев, вынужден был эмигрировать за границу. Оставив дома жену и малолетнюю дочь, Михаил завербовался на работу во Францию. Польские власти активно содействовали выезду украинцев во Францию, Канаду, США — куда угодно, лишь бы подальше. Сибири Польша не имела. В 1920–1939 годах из Галиции эмигрировало 120 тысяч украинцев, эмигрировало бы в десять раз больше, если бы не американские ограничительные законы. Во Франции с двадцатых годов французские мужчины потеряли желание работать на шахтах — ведь работа тяжелая и опасная. В те времена из Польши во Францию на заработки выехало немало людей. Михаил Щур работал шахтером и одновременно как член ОУН выполнял организационные поручения. Тогда во Франции выходил официальный орган ОУН «Украинское слово» и Михаил его активно распространял. А когда начали формирование Дружины украинских националистов, записался туда добровольцем, как и все остальные. Так он оказался в батальоне «Нахтигаль», с которым прибыл во Львов.

Как думал Михаил Щур и как надеялись украинские патриоты, Украинский легион при немецкой армии, батальоны «Нахтигаль» и «Роланд» должны были стать основой будущей украинской армии. Они помнили, как после Первой мировой войны из малочисленного легиона Украинских Сечевых Стрельцов образовалась стотысячная Украинская Галицкая Армия. К слову, из аналогичного Польского легиона под руководством Юзефа Пилсудского образовалось Войско Польское. Михаил много хорошего рассказывал о своем командире Романе Шухевиче и о том, что его брата Юрка Шухевича, молодого способного оперного певца, нашли среди замученных в Бригидках.