«Шоа» во Львове

Опять в который раз зашел разговор о большевистских зверствах. Мой отец начал рассказывать, как он ходил в тюрьму на Лонцького. Под стенами тюрьмы он видел, как били несчастных евреев, твердя, что именно они виноваты в гибели политзаключенных. По мнению отца, не обошлось тут и без личной мести. Не выдержав запаха разлагающихся тел, он быстро покинул территорию тюрьмы. «Меня потянуло на рвоту, и я вынужден был уйти», — объяснял папа. Михаил спросил, как вели себя в период большевиков соседи-евреи. Папа ответил что нормально, как все. В завершение темы Михаил с ударением дважды повторил фразу, происхождение которой я узнал уже после войны. Он сказал: евреев-энкаведистов надо наказать, но делать еврейские погромы нельзя.

«Как раз напротив ворот тюрьмы жил знакомый дворник, и я пошел к нему, — продолжал отец, — выпить стакан воды». Его встретила заплаканная женщина, а в квартире стоял гроб с покойником. На вопрос, что случилось, жена рассказала следующее: их квартиру давно облюбовали сотрудники из тюремного персонала. Москаль, известно, любит выпить. Тут они могли спокойно, без посторонних глаз, выпить и закусить. «Накануне своего бегства, — рассказывала женщина, — очень хорошо знакомые тюремщики, которые не раз и не два пьянствовали за нашим столом, позвали мужа в коридор на срочный разговор. Жду, жду, а моего мужа все нет. Когда я вышла в коридор посмотреть, он лежал на лестнице мертвый. Чтобы не шуметь, в него не стреляли, а тихо забили ногами. Доктор, который осматривал покойного, сказал, что у него растрощены, поломаны все косточки. Много знал, потому и уничтожили», — заплакала женщина.

— Бьют евреев, — сказал отец, — а убийцы — москали и, к сожалению, украинцы-восточники. Знаю, среди тюремного персонала евреев не было.

— Зато они нами командуют, — прокомментировал Михаил Щур.

Запомнился еще тогдашний рассказ повара Матиева. Перед войной он работал на кухне в ресторане гостиницы «Жорж». Где-то за неделю до начала немецко-большевистской войны гостиничные уборщицы начали жаловаться, что в доме появилось множество откормленных, сильных крыс, которые нагло лазят по комнатам и кухне в ночное время. О до сих пор невиданном засилье крыс заговорили знакомые «каналяжи» (так называли во Львове работников канализационно-очистительной системы). «Где-то тут их кто-то разводит, — утверждал знакомый «каналяж», — никогда ранее таких больших крыс мы не видели». «Я начал догадываться, но не хотелось в это верить, — рассказывал Матиев. — Сразу после бегства большевиков я со своим другом Максимом по поручению Организации проверил энкаведистский особняк, который расположен рядом с гостиницей «Жорж». В доме, где кинотеатр «Европа» (теперь площадь Галицкая, 15), мы тщательно осмотрели все помещения. Знали, что тут временно содержали политических заключенных для каких то специальных допросов. Все комнаты были пустыми, ни следа о арестованных, везде было чисто, убрано. Тогда мы спустились вниз в подвал. Подвальные помещения были пустыми, за исключением одного, самого большого. Тут пол был засыпан толстым слоем чистого желтого песка. Канализационный люк был почему-то открыт, а внизу шумела речка Полтва. Известно, что на этом месте когда-то находилась мельница. Стены этого подвального помещения были выщерблены пулями. Не было сомнений — это расстрельная комната. Куда же тогда девали трупы? Посредине стоял столик, а на нем белел, возможно, забытый лист бумаги. Это была учетная ведомость со списком лиц, которым выдавались патроны. Почти все фамилии — на «-енко», то есть восточно-украинские, немного российских, еврейских фамилий там не было. Когда мы вышли из подвала наверх, то заметили, что подошвы нашей обуви по ранты пропитались кровью. Надо было долго отмывать обувь, потому что человеческая кровь очень цепкая».

Утром дворничиха стала обходить квартиры, собирая ключи от подвалов. Для чердака, на котором жители сушили белье и тряпки, был один ключ на всех. Зато от подвала, разделенного на клетки дощатыми перегородками по количеству квартир, каждый ответственный житель имел собственный ключ от своего замка. Тут держали картошку, бочки с квашеной капустой, домашние маринады, разные причандалы, а также запас угля и дров, потому что газом наш дом не отапливался. Дворничиха объяснила, что немцы в поисках притаившихся красноармейцев хотят проверить подвалы и чердаки. «Если не будет ключей, — угрожала она, — немцы поломают перегородки и подожгут подвал, они уже так делали».

Еще во время польско-немецкой войны, как упоминалось, два двора со стороны Яновской улицы и два двора со стороны Клепаровской слились в один большой двор. Заборы между ними были разобраны. Военный жандармский патруль доложен был сделать проверку одновременно во всех четырех домах. Немцы обыскивали дома по установленной схеме: вначале подвалы, а затем чердаки. В жилых кирпичных домах большого города со сплошной старинной застройкой только подвалы и чердаки были ничьими помещениями, где незаметно могут спрятаться посторонние личности. В квартиры жандармы не наведывались. За квартиры отвечали конкретные хозяева.

Для осуществления проверки в наш двор вошли два немецких жандарма с овчаркой и с гражданским переводчиком. Немецкие военно-полевые жандармы были страшновато зловещего вида. Головы спрятаны в глубоких тусклых касках с ремешками, застегнутыми под подбородком. Несмотря на теплый июльский день, жандармы были одеты в длинные, прорезиненные от непогоды, стального цвета плащи, которые доходили им почти до пяток. На первой пуговице плаща висел на петельке квадратный черный электрофонарик. С шей жандармов, как бусы, свисали цепочки из белого металла. К ним были прицеплены белые таблички в форме полумесяца с надписью: «Feldgendarmerie» (Фельджандармерия). Поперек груди — автоматы. Один из жандармов держал на поводке большую сторожевую овчарку. Гражданский переводчик стоял в стороне. Это был молодой, студенческого вида хрупкий парень с сине-желтой повязкой на левом рукаве. Ни моего отца, ни большинства мужчин тогда дома не было, они, согласно распоряжения немецкого коменданта города, пошли на свои рабочие места, те же, кто присутствовал, притихли в своих квартирах и не показывались.

Жандармский патруль встретила дворничиха с вязкой ключей от подвала. Стояли какие-то две-три соседки и еще мы с Йосале с дерзостью наблюдали, что происходит. Жандарм что-то буркнул и вперед вышел переводчик. Он спросил дворничиху, нет ли в доме большевистских солдат. Получив отрицательный ответ, спросил, не прячется ли случайно в подвале или на чердаке кто-нибудь подозрительный, на что получил отрицательный ответ. Переводчик как-то стеснительно отводил глаза, словно давал понять, что его угнетает эта роль. Жандармы смотрели перед собой с безразличием и ни разу не глянули в нашу сторону во время этого разговора. Затем вся группа с дворничихой впереди, не теряя времени, спустилась по ступенькам в подвал.

Прошло несколько минут, и вдруг снизу послышался страшный, отчаянный женский крик. Он то нарастал, то ослабевал, но не прекращался. Наконец из подвала, пошатываясь, вышла смертельно перепуганная жена «фризиера», а за ней весь патруль. Она, защищая, прижимала к груди самое дорогое сокровище — своего первенца. Сразу ее тяжело было узнать. Лицо у не было сильно разбито, очевидно ее ударили чем-то твердым прямо по губам. Под глазами виднелся большой синяк. Щека ее дергалась. Чтобы не запачкать малыша, женщина нагибаясь сплевывала на цементный пол коридора подъезда светло-красную кровь и белую кашу поломанных зубов. Из ее полных ляжек струйкой лилась кровь. На икрах виднелись следы частых собачьих укусов.

Как выяснилось позже, несчастная жена «фризиера» вернулась домой вечером того-же дня, когда муж приезжал за ней на коне. С тех пор она безвылазно пребывала в подвале. Ведь муж обещал, как ей передали, что вскоре, через несколько дней, он вернется. Молодая женщина безгранично верила мужу. Она надумала пересидеть в подвале немецкую оккупацию, которая должна была так недолго продолжаться, и, в конце-концов, дождаться мужа.

Всхлипывая, женщина намерилась подняться на свой этаж, но жандарм с ястребиным лицом перегородил ей дорогу. Второй жандарм вышел на улицу и подал рукой какой-то знак. Дворничка энергичной скороговоркой объясняла, что это мирная жительница нашего дома, которая живет на третьем этаже в десятой квартире, что ничего плохого она не сделала и сделать не может. Переводчик по-немецки повторял ее слова, но жандарм с ястребиным лицом совсем его не слушал. Он дождался, когда с улицы вернулся его напарник, и тогда они, вместе покрикивая: «Los, los!», вывели жену «парикмахера» за ворота. Два здоровяка безжалостно толкали молодую женщину с младенцем на руках дулами автоматов в спину. Зарычала собака, снова готовая вцепиться зубами женщине в икры.

Дворничка, которая вышла за ними на улицу, потом рассказывала, что к воротам подъехал грузовой крытый военный автомобиль. Сверху жену «фризиера» прямо за волосы схватил немец, а снизу жандармы подперли стволами и так подняли ее в кузов. Больше бедолагу никто из нас не видел — она исчезла-пропала.

То, чего побаивался Моисей Блязер в сентябре 1939 года, произошло в июле 1941. В рапорте коменданта польского подполья генерала Грот-Ровецкого лондонскому правительству говорилось, что «городская накипь, подстрекаемая немцами», осуществила во Львове еврейский погром. Что погром осуществила «городская накипь», «городская чернь», и что погром был поощренный немцами, говорят все очевидцы. Известно, что рейхсфюрер СС Гиммлер и шеф СД Гейдрих пытались направить антибольшевистские настроения населения Прибалтики, Белоруссии, Украины на проведение антиеврейских погромов. Эту же цель преследовала геббельсовская пропаганда, которой необходимо было показать, что местное население активно выступает против «жидокоммуны» и поддерживает немецкий «новый порядок». Уже в первые часы оккупации Львова немцы расклеивали по городу плакаты, а также раздавали прохожим листовки, в которых представляли евреев разжигателями войны и обвиняли их в убийстве нескольких тысяч украинцев и поляков.

В южной, однородно украинской, части галицийского края (Станислав — Коломия — Городенка), которую в 1941 году оккупировала венгерская «Карпатская группа», никаких погромов не было. То есть там в Галиции, куда не досягала немецкая власть, погромы не происходили.

В июле 1941 года население Львова состояло из 170 тысяч поляков, 120 тысяч евреев, около 50 тысяч солдат немецкого гарнизона и их обслуги и только 40 тысяч украинцев. Львовская «городская накипь» — развращенный люмпен-пролетариат и сродственные уголовно-авантюрные элементы — в силу исторических и социальных причин была польской, а точнее — польскоязычной. Можно добавить, что даже и сегодня львовский уголовный мир не является украиноязычным, как, в конце концов, и уголовный мир Донецка, Харькова или Одессы. Называть его украинским можно только условно.

Львовский люмпен не чувствовал себя свободно и уютно в упорядоченной, плотной застройке города, он норовил гнездиться на окраинах. Из своих невзрачных халуп, из извилистых переулков Клепарова, Замарстынова и других предместий банды погромщиков пошли в июле в среднюю часть города. На разбой их гнало постоянная тяга поживиться за счет чужого имущества, а не антисемитская идеология. Появился случай безнаказанно грабить, они и торопились им воспользоваться.

Каким-то только им известным способом жители-евреи нашего дома узнали, что после обеда можно ожидать погром. Блязер тут же созвал оперативное совещание. Большинство склонялось к мысли дать накипи отпор. И мой отец, и Николай Щур были солидарны с такой постановкой вопроса. Владек Желязны тогда из дома куда-то исчез. Предполагали, что он с уголовными дружками берет участие в этом позорном деле. В конце совещания слово взял самый молодой участник совещания — Ицик Ребиш. Он полагал, что когда люди станут защищаться, то бандиты пожалуются немцам, мол, проклятые евреи на них нападают. А немцы, скорее всего, применят огнестрельное оружие. Поэтому оборона, к которой призывал Блязер, может привести к непрогнозируемым трагическим последствиям. Аргументы Ицика оказали на присутствующих гнетущее впечатление. В результате на нерешительной, малодушной ноте закончилось это последнее, как оказалось, общее совещание. Больше им не судилось собраться вместе, чтобы сообща решать какие-то общие вопросы.

В ожидании погрома жители дома, естественно, нервничали, но паники не ощущалось. Только Йосале жалобно сказал мне, что боится, потому что громилы станут резать серпами, колоть вилами и рубить топорами. Я пообещал не бросать его в беде. Впечатлительный Йосале находился под влиянием рассказов сестры про страшные вилы и серпы. В теплые дождевые дни, когда детвора нашего дома устраивалась, словно воробьи, каком-нибудь в укромном местечке, Туська, средняя дочь портного Валаха, драматическим голосом любила рассказывать нам ужасные сказочные истории. В них фигурировали лихие грабители с вилами, серпами и топорами, которые нападают на добрых людей.

Для старшего поколения львовян реальные погромщики, которых они видели, не были похожи на сказочных злодеев с сельскохозяйственным инвентарем. В ноябре 1918 года городская накипь и специально выпущенные из тюрьмы уголовные преступники учинили во Львове кровавый погром. Это была инспирированная эндеками расправа за лояльное отношение евреев к Западноукраинской Народной Республике. Тогда было убито свыше 100 «еврейских предателей». К слову, проявления антисемитского натравливания со стороны польской национал-демократической партии (эндеки) наблюдались в предвоенном Львове постоянно. Был известен их наполовину шуточный призыв: «Бей жида, любись с жидовками!».

Северные районы Львова условно считались еврейскими. Однако ни один дом не был заселен только одними еврейскими семьями — все дома в той или иной мере были смешанными. Погромщикам необходимо было четко знать, какая квартира еврейская, а какая нет. Львовская накипь с этой проблемой справлялась с удивительной легкостью. Они знали: как стрелка компаса постоянно показывает на север, так наличие мезузы безошибочно указывает, что квартира принадлежит евреям. Мезуза — медный футлярчик с мизинец длиной и с мизинец толщиной. Прибивали его наискосок (один конец в сторону дома, второй — во внешний мир) на высоте человеческого роста к правому косяку двери. В футлярчик помещался свернутый стих из Святого Писания, каллиграфически написанный на пергаменте согласно правил. Служила мезуза домашним оберегом. Выходя или входя в жилище, набожный еврей, имитируя поцелуй, прикладывал два пальца к губам, а затем к медному футлярчику. В нашем квартале все еврейские жилища имели на косяках прибитые мезузы, и погромщики, зная это, ориентировались именно на медные футлярчики.

Получилось так, что все куда-то разошлись, а мы с Йосале сидели вдвоем в квартире Валахов и играли в шашки, когда тихонько, воровским шагом в комнату проникло два чужих человека. Я взял перепуганного Йосале за руку, а сам начал внимательно следить за ними. Они не имели ни топоров, ни острых вил и ничем не отличались от тех пьяниц, которых мы часто видели под дверьми кабака на Яновской. Только на рукавах их мятых, заеложеных пиджаков виднелись сине-желтые повязки. Во Львове война породила моду на нарукавные повязки, которые называли «опаски». Изменчивая мода показывала не столько привязанность носителей «опасок», как их политическую коньюктуру. В разные времена, при разных властях, популярными были различные цвета: бело-красные, красные, красно-бело-черные, бело-черные, бело-синие. В июле 1941 года на улицах господствовали сине-желтые краски. Для погромщиков, которые нацепили на себя сине-желтые повязки, они служили политическим камуфляжем, а не национальным признаком.

С молниеносной сноровкой бандюги обыскали убогое жилище портного. Действовали слаженно, ощущался натренированный тандем профессионалов. Не найдя ничего для себя, чем можно поживиться, они сосредоточили внимание на большой двуспальной семейной кровати. Один вор подошел к кровати справа, второй — слева и начали синхронно ощупывать перины и матрацы. Почему-то, как правило, простые люди прячут свои сбережения в кровати под матрацем. Но погромщики и там не нашли для себя ничего. Портной жил бедно. Уставшие, они присели на край кровати и, заговорщицки перемигнувшись между собой, перекинулись несколькими фразами на украинском языке. Называли себя Грицьком и Семеном — насмешливыми именами из украинофобских анекдотов. Так как в польском языке отсутствует фонема «г», то имя «Грицько» звучит у них как «Хрицько», а водка — как «хорилка». Как справедливо вспоминает этот момент Кость Панькивский, «накипь, почти без исключения польская, грабя и избивая евреев, нацепляла на себя голубо-синие отличия и пыталась говорить по-украински». Львовские поляки в общем понимали украинский язык, некоторые из них даже были убеждены, что знают его, хотя на самом деле все их знание умещалось в десяток несложных предложений. Литературным языком они, известно, не владели. Но хуже всего дело обстояло с фонетикой. За малым исключением львовские поляки говорили с заметным акцентом, который сразу выдавал их настоящее происхождение. О том, что погром «совершило польское отребье», написал в своем дневнике известный львовский профессор-юрист Мавриций Аллерганд.

Погромщики, обыскав несколько квартир, поднялись на второй этаж. Тут их встретили Блязер, Штарк и мой отец, которые не вытерпели надругательства. Завязалась словесная перепалка: с обоих сторон польские ругательства усиливались российским матом. В конце, как не удивительно, бандиты, сплюнув со зла под ноги, убрались прочь. На этом погром нашего дома закончился.

По другому развернулись события в соседнем доме номер семь. В этом высоком в стиле венского модерна, красивом доме, жили зажиточные евреи. Кто из них не спешил открыть двери, тем погромщики выламывали замки и били за неподчинение, а одного пожилого мужчину задушили. Говорили, что погромщики, не желая пачкать свою одежду человеческой кровью, предпочитали душить несчастные жертвы.

Во Львове после каждой смены власти наступала и полная смена декораций. Государственная символическая эмблематика — гербы, флаги, надписи на организациях, памятные таблицы, портреты вождей и другая атрибутика предыдущего режима — сразу становились хламом, который срочно необходимо убрать. Кроме того, нарастала волна переименования улиц, площадей, названий организаций, учебных заведений, кинотеатров и другого. Для иллюстрации того, как вместе с изменением политической коньюктуры изменяли названия улиц, приведу пример. Одна из центральных львовских улиц до 1940 года имела название Леона Сапиги, затем улица стала последовательно носить названия: Ленинского комсомола, Фюрстенштрассе, Сталина, Мира, и наконец — Степана Бандеры. таким образом, с 1940 по 1990 год одну и ту же улицу переименовывали шесть раз. За исключением отдельных случаев, подобным образом меняли название большинства львовских улиц. Некоторым улицам меняли название восемнадцать раз.

Когда во Львове в 1939 году начали уничтожать польскую государственную символику, то польское общество охватило отчаяние. Поляки пытались препятствовать уничтожению своих национальных символов. Помню, как длительное время не удавалось разрушить польский государственный герб, который находился во дворе областной библиотеки для детей и юношества (ул. Винниченко,1), через упорный саботаж коммунальных работников. Большой по размеру герб возвышался на уровне третьего этажа, и работники приводили различные технические причины, чтобы уклониться от выполнения этого задания. Тогда поручили дело рабочим-украинцам, которые с большим удовольствием взялись за ненавистного «белого орла» и вмиг разбили его на осколки. На внутреннем балконе, который опоясывает здание библиотеки, собрался тогда группа случайных читателей. Когда из государственного символа Польши на землю посыпались разбитые обломки, они чуть ли не громко зарыдали.

В июле 1941 года я спускался по улице Сикстусской (ныне Дорошенко). По дороге наблюдал, как с фасада Главной почты сбросили красную звезду и набор портретов большевистских вождей, так называемый «иконостас». Портреты вождей поменьше валялись по улице, их просто выбрасывали на брусчатку из разных помещений государственных организаций. На перекрестке сегодняшнего проспекта Свободы и улицы Дорошенко, приблизительно там, где находится знаменитая «клумба», виднелась высокая, многофигурная скульптурная группа под названием «Сталинская конституция». Когда я подошел, в это время бульдозер крушил наглядную агитацию большевистской демократии. На прилегающем тротуаре белели целые блоки гипса, виднелась заржавевшая паутина арматуры, прогнившие доски и большие куски фанеры да куски красного перкаля. Именно из такого нестойкого, некачественного материала была сооружена скульптурная группа, которая должна была символизировать лживую сталинскую конституцию. Все это грузили на автомашины и вывозили на свалку. Прохожие, которые остановливались из интереса, наблюдая за работой бульдозериста, едко издевались и над Сталиным, и над его псевдоконституцией.

Зато от новых флагов, которые появились на башне городской Ратуши, поляки отводили взгляды. Там посредине трепыхался немецкий государственный флаг, с которым от беды подальше, вынужденно можно было как-то смириться, потому что по четырем углам башни развевались сине-желтые стяги, которые приводили польских патриотов в бешенство. И не без оснований. Вопреки официальной польской пропаганде львовские поляки в глубине души прекрасно понимали, что Львов является только искусственным польским островом, окруженным украинским этническим морем. И при малейшем благоприятном повороте политических событий море готово мгновенно поглотить чужеродный остров. Сине-желтые флаги на львовской Ратуше символизировали исторический конец польскому господству в Галиции.

На тумбах для объявлений и просто на стенах домов виднелись расклеенные плакаты с текстом провозглашения независимости Украины. В глаза бросались продолговатые, узкие афишки, где на красном фоне белыми буквами была лаконичная надпись: «Украина — для украинцев». Мусьо Штарк прокомментировал этот лозунг так: «Утверждение понятное и справедливое. Украина, естественно, должна принадлежать украинцам, но что на это скажут немцы?».

В отличие от поляков, галицийские евреи не боялись украинской государственности ни в 1918, ни в 1991 годах. Не боялись и в 1941 году. Евреи знали, как я уже говорил, что ни одна украинская политическая сила не исповедует идеологию антисемитизма, и достигнуть затем с украинцами консенсуса будет несложно. Вот, например, что писал о развитии украинско-еврейских отношений в будущем независимом Украинском государстве выдающийся деятель ОУН Николай Сциборский: «Долгом украинского общества является убедить еврейство в том, что будущее Украинское Государство не прячет в себе для него никаких опасностей. Более того, в условиях этой государственности и ее будущей общественно-продуктивной и экономической организации — еврейство найдет для себя более благоприятные условия для труда и существования, чем оно имеет сейчас на оккупированных украинских землях. При этих модификациях, главным образом экономического характера, которые после развала оккупации будут на Украине, евреи с их активностью и предприимчивостью смогут и для себя найти благоприятное положение и принести пользу общему процессу государственного строительства. В частности очень полезными для себя и для общества евреи могут стать в оживлении свободного товаро-коммерческого оборота в Украине после господства большевиков.

Вместе с тем необходимо ясно сказать еврейству, что наше державническое движение не видит никаких оснований и пользы в ограничении правового положения еврейства в Украине. Наоборот, задачей власти будет создать евреям равноправное положение и возможность проявлять себя на всех участках общественно-гражданской, культурной и иной деятельности. Это приведет к быстрому исчезновению современной изоляции евреев. Что же до опасений, что равноправность евреев может нанести вред государственности, надо иметь ввиду, что евреи не представляют собой такого рода национального меньшинства в Украине, которое имело какие-то субъективные причины принципиально-враждебно относится к нашей независимости. Наоборот, благоприятные условия существования, втягивание в круговорот государственно-общественной деятельности наравне с другими — все это приведет к создание в еврейских массах чувства не только лояльности, но и будущего сознательного государственного патриотизма».

Приведенные строки из программной статьи «Украинский национализм и еврейство» были адресованы руководящему активу Организации. Их опубликовал в тридцатые годы орган Руководства Украинских Националистов — теоретический журнал «Развитие нации», который по цензурным соображениям издавался в Праге. Такой взгляд на украинско-еврейские отношения в условиях независимой Украины сохраняет свою высокую актуальность и сегодня. Но вернемся к событиям июля и к количеству тогдашних жертв.

По канонам и правилам иудаизма, мертвеца должны похоронить в день смерти до захода солнца. В такие же сжатые сроки хоронят своих покойников и мусульмане. В странах с жаркими климатом, где возникли эти две конфессии, иначе поступать с мертвыми телами невозможно.

Еврейский погребальный обряд во Львове не мог сравниться с пышностью католических похорон. Обычно католическая похоронная процессия, которая направлялась на Яновское кладбище, формировалась вблизи костела св. Анны, потому что дальше ей мешало движение городского транспорта. Процессию возглавлял человек в белой с коронами накидке, который держал в руках высокий крест. За ним шел ксендз. Затем гнедые кони неспеша тянули похоронную колесницу-караван. Украшенный вычурною резьбой в стиле барокко львовский караван напоминал сказочную хрустальную карету Золушки. Катился он на высоких резиновых колесах. Сквозь прозрачные стеклянные стенки каравана было видно катафалк, на котором покоился гроб с покойником, скорбная группа родственников и друзей важно шествовала за караваном. Кроме возчика, похоронную процессию обслуживали четыре носильщика, так называемые «караваняжи». Они производили все необходимые манипуляции с гробом: переносили, ставили, снимали, опускали.

Еврейские похороны выглядели скромнее и проходил менее церемониально. Не пара лихих гнедых, а одна рабочая лошадка, не карета-караван, а обыкновенная телега и обыкновенный неокрашенный гроб (верующих хоронят в саване). Родственники и друзья еврейского покойника не сдерживали своих чувств, среди жалобщиков слышался сильный плачь и рыдания. В похоронах принимали участие профессиональные плакальщицы. От нашего квартала до начала улицы Золотой рукой подать, а эта улица заканчивается перед воротами еврейского городского кладбища. Магистрат запретил проводить похоронную процессию по улице Золотой, почему-то требуя, чтобы процессия добиралась к кладбищу только по улице Пилиховского (ныне Ерошенка). В связи с этим возникали частые скандалы, в которые вмешивалась польская полиция.

В коридоре дверей нашего подъезда одного дня появилась группка юношей из еврейской религиозной школы — ешибота. Ребята между собой тихо разговаривали на непонятном языке, которую Йосале определил как гебрайскую (иврит). Ешиботники разительно отличались от остальных еврейских мальчиков. Одетые в черные лапсердаки, черную обувь, черные ермолки, из-под которых свисали длинные, закрученные пейсы, они были похожи на послушников монастыря. Их внешний физический вид тоже отличался от обыкновенных еврейских юношей: узкие плечи, тонкие, словно былинки, руки, худые, бледно-белые лица, которые, казалось, не видели солнца, только глаза книжников светились фанатическим блеском. Чувствовалось, что ешиботники погружены в ту реальность, которую мы называем духовной жизнью.

Они что-то напряженно ожидали. Я зашел в соседний дом — там в подъезде что-то ожидали несколько молодых людей из ешибота. Прятались они и по другим соседним подъездам. Через минуту со стороны улицы Яховича появилась маленькая рыжая лошадка, которая тянула небольшую телегу. На телеге лежал похожий на ящичек гроб с мертвецом. Ненавистной полиции вблизи не было. Прозвучала команда, и ешиботники выскочили из своих укрытий на проезжую часть улицы. Их оказалось много — человек сорок. Возясь, они неумело выпрягли лошадь. Затем одни уцепились за оглобли, другие стали подталкивать и телега с покойным быстро покатилась вверх по Золотой. Ешиботники таким образом оказывали почести своему умершему наставнику.

После развала Польши исчез магистрат, перестали действовать его указы, и никто больше не запрещал евреям проводить похоронные процессии по улице Золотой. Летом днем проходило два-три похорона. Росли мы без телевизоров, и кино тоже было для нас редкостью, и поэтому мы любили наблюдать с горы «гицля» похоронные процессии как зрелище. Взрослые тоже любили посмотреть на похороны. Когда после «тюремного погрома» Мусе Штарк назвал огромное количество погибших, около 300 человек, то мой отец заметил, что по Золотой прошло не более десятка похоронных процессий. Из чего он сделал вывод, что число жертв, как в таких случаях часто бывает, явно завышено. Они тогда поспорили и пошли вдвоем на кладбище убедиться, но там не нашлось каких-либо массовых погребений будто сотен жертв. Возможно, конечно, часть погибших похоронили в другом месте, как это было с жертвами с улицы св. Анны.

В конце позапрошлого столетия на деньги города во Львове было сооружено десять представительских школьных зданий по проекту известного австрийского архитектора Гохберга. Российский военный журналист, который посетил Львов в 1915 году, с воодушевлением отметил, что таких чудесных зданий нет ни в Москве, ни в столичном Петербурге. Эти здания еще хорошо служат и поныне львовским школьникам. Одно из этих школьных зданий, сооруженное из крепкого красного кирпича, находится на улице св. Анны (теперь Леонтовича). Семиклассная, так называемая «нормальная», школа (затем СШ № 11, теперь юридический лицей) получила название от расположенного рядом одноименного костела св. Анны. Ученики польской школы св. Анны ходили в форменных фуражках — «конфедератках» с малиновым верхом и синей окантовкой. В эту школу ходил Йосале, которому я очень завидовал, потому что в моей частной «Родной школе им. Б. Гринчено» ученикам не надо было носить форменные фуражки. Кстати, форменные фуражки носили и львовские студенты. В период советской власти фуражки школьников и студентов были отменены.

В первые июльские дни 1941 года в просторном физкультурном зале школы св. Анны разместили раненных красноармейцев. Лежали они на голом полу, только тяжелораненым подстелили немного старой соломы. Никто за ними не ухаживал. Выходило, что их бросили на произвол судьбы, хотя официально они считались военнопленными. Женщины из прилегающих кварталов, в том числе и из нашего дома, стали посещать раненных, приносить им продукты. Среди красноармейцев большинство было кавказцами и среднеазиатами, но для жалостливых по своей природе женщин национальность раненых роли не играла. Они видели перед собой страдающих молодых людей и торопились оказать им помощь кто чем мог.

Через несколько дней красноармейцев куда-то забрали, а помещение школы заняла немецкая воинская часть. Фронт прокатывался по Галиции, и квартирмейстеры искали по всему городу свободные помещения для этой огромной массы войск. Спустя, до самого конца оккупации, тут, в школе, размещался немецкий военный лазарет. Львовская цитадель и разбросанные по городу казармы построены так, чтобы они не очень близко примыкали к жилым домам. Военные не любят, когда гражданские личности имеют возможность постоянно наблюдать за ними из своих окон. А там в высоких сецессионних домах проживали в основном евреи. Неизбежно нарастал конфликт.

В один из дней немцы категорически заявили, что из окон дома напротив стреляли «еврейские злоумышленники». Как рассказывала нам дворничка этого трагического дома, на самом деле кто-то из молодых насмешливых еврейских жителей не выдержал соседства и начал показывать через окно немцам сценки из фильма Чарли Чаплина о диктаторе — пародируя Гитлера. Этого было достаточно. Оскорбленные немецкие солдаты ворвались в дом, вывели всех взрослых еврейских мужчин во двор и расстреляли. Погибло около 20 человек. Похоронную процессию мы не видели, потому что расстрелянных тихонько похоронили на старом еврейском кладбище, которое находилось рядом.

«Хотя настоящая Украина не тут, а речкой Збруч, так уж получилось, я не против какого-либо краевого управления, но скажите на милость Божью, зачем принуждать трамвайных кондукторов общаться с пассажирами на украинском языке? Никто его толком не знает. Это же чистой воды комедия! Разве крестьянский говор принятен для публичного употребления в современном цивилизованном городе?»

Так, или почти так, говорил мой дядя Каминский, который зашел к нам в гости в первые дни оккупации убедиться, что мы живы и здоровы. Что-то подобное можно было услышать от большинства знакомых поляков. Спорить с ними, что-то доказывать было бесполезным делом.

Тогдашние поляки, в частности галицийско-львовские, отличались упорной, воинственной украинофобией, которая не допускала никакого компромисса, никакого примирения. В представлении поляков украинцы делились на три категории: первая — лояльные, малограмотные «почтивые русины», к которым, при определенных условиях, можно толерантно относиться; вторая — члены смешанных семей, связанных с поляками родственными узами, за ним необходимо тщательно следить и в случае сопротивления ассимиляции должным образом их проучить; третья — сознательные украинцы, с которыми необходимо вести себя как с врагами, «сурово, но справедливо». Вообще украинцы — «дичь гайдамацкая», поводырями которых выступает «вшивая псевдоинтеллигенция и кудлатые попы». Ненавистных поводырей необходимо наказать, а остальное «быдло» в принудительном порядке выслать куда-нибудь подальше, желательно на Восток. И польское правительство, которое просидело всю войну в Лондоне, и руководство польского подполья, которое действовало в крае, активно обдумывали радикальные планы относительно послевоенной депортации галицийских украинцев. В результате вышло с точностью наоборот: из Галиции как раз исчезли поляки.

По итогам Версальского договора, на украинцев не распространялся один из самых демократичных лозунгов новейшего времени — право наций на самоопределение. В Галиции украинцы составляли 73,2 % населения, поляки — только 16,2 %. При попустительстве мирового сообщества политика довоенной Польши, как и России, Румынии, а спустя и Венгрии, сводилась к принудительной ассимиляции украинцев, то есть к ликвидации украинского этоноса на подвластной им территории. Эта украинофобская политика принимала все более откровенные черты государственного терроризма и геноцида. На Западной Украине насилие польского меньшинства над коренным украинским большинством усилилось перед войной до крайних пределов. Даже оппортунистически настроенные, соглашательски настроенные мирные украинцы понимали, что такое положение долго не протянется, что вооруженная борьба с польским засильем при любом удобном случае вспыхнет вновь. Украинское галицийское общество напоминало тогда общество Франции после проигранной франко-прусской войны. И одно, и другое жило страстной идеей реванша, то есть идеей отплаты за поражение, идеей повторной борьбы. Украинцы не признавали учиненного над ними насилия и никак не могли принять польские аргументы относительно их права на владение Галицией. Галичане никак не могли смириться с мыслью, что Западной Украиной вечно будут владеть польские захватчики. Господствовала природная человеческая ненависть к поработителям, которые принесли на их землю террор, разбой и унижение. В популярной галицийской песне пелось:

Оканчивалась песня реваншистским аккордом:

О реванше говорили дома, в школе, в церкви, в кругу друзей и знакомых, говорили везде, где можно и нельзя, говорили при любом удобном случае. В завуалированной форме идея реванша пробивалась на страницы легальной прессы, провозглашалась при публичных выступлениях, часто в независимости от темы самого выступления. Самая влиятельная идеологическая книжка того времени — бестселлер «Национализм» Дмитрия Донцова — насквозь пропитана именно идеей реванша. Чтобы при неизбежном повторном сражении победить противника, отомстить ему за поражение, необходимо тщательно рассмотреть допущенные ошибки. Я знал таких людей, и их было немало, которые с точностью до часа могли тщательно описать каждый день украинско-польских боев за Львов в ноябре 1918 года, которые продолжались почти месяц. Раздирая раны, они эмоционально анализировали все допущенные тогда украинцами ошибки, которые сводились к несогласованности, а проще — к неорганизованности.

Горький исторический опыт дал свои плоды. В июле 1941 года в Галиции украинское население продемонстрировало преданность и самопожертвование идее свободы и динамичный уровень организованности. Одновременно с провозглашением независимости было создано правительство, а на местах, не медля, появилась заранее подготовленная администрация. Немедленно хотели начать формирование Украинской национальной революционной армии. Тут же возникла «Управа города Львова». Львовская радиостанция очутилась под украинским контролем. На улицах сразу появились патрули украинской милиции, во главе которой стал Емельян Матла — политзаключенный, который чудом избежал смерти на Лонцького. Городские организации, предприятия, коммунальные службы, торговля, учебные заведения и заведения культуры перешли в украинские руки. Однако утверждение историка Элияху Йонеса, что, мол, что тогда украинцы отобрали у львовских евреев предприятия и магазины, ни на йоту не отвечает действительности, потому что еврейское имущество, как и имущество поляков и украинцев, большевики успели национализировать еще полтора года назад.

Накануне немецко-советской войны, в апреле 1941 года, состоялся Второй Великий Сбор ОУН, который разработал актуальные программные документы, которые определяли отношение к немецкой оккупации, а также политику относительно поляков и евреев. Нельзя понять ход исторических событий, не принимая во внимание апрельские постановления. В тех постановлениях провозглашено, что ОУН «ведет борьбу за Украинское Суверенное Соборное Государство, за освобождение порабощенных Москвой народов Восточной Европы и Азии, за новый справедливый строй на обломках московской империи СССР. Организация Украинских Националистов будет продолжать всеми силами революционную борьбу за освобождение Украинского народа без оглядки на все территориально-политические изменения, которые могли произойти на территории Восточной Европы.

Путем к достижению наших целей является Украинская революция в московской империи СССР совместно с освободительной борьбой угнетенных Москвой народов под девизом: «Свобода народам и личности».

Великий Сбор ОУН не обошел вниманием и взаимоотношения с поляками и евреями. В постановлении по польскому вопросу сказано: «ОУН будет вести борьбу с теми польскими группировками, которые стремятся к восстановлению польской оккупации украинских земель. Условием для нормализации отношений между украинской и польской нациями есть прекращение антиукраинских акций со стороны поляков».

Свое отношение к евреям постановление ОУН заключается в следующих трех предложениях: «Евреи в СССР являются самой преданной опорой господствующего большевистского режима и авангардом московского империализма в Украине. Антиеврейские настроения украинских масс московско-большевистское правительство использует, чтобы отвернуть их внимание от настоящей причины их бед и чтобы в момент срыва направить их на погром евреев. Организация Украинских Националистов относится к евреям как опоре московско-большевистского режима, одновременно разъясняя народным массам, что главный враг — Москва». Не вдаваясь в анализ этих положений (этим занимаются историки), подчеркнем, что из приведенного постановления четко и ясно выплывает, что ОУН предусмотрительно выступила против еврейских погромов. Постановление четко предостерегало не отождествлять антисоветизм с антисемитизмом. Элияху Йонес вставил препарированный отрывок этого постановления в таком контексте, чтобы из него не было понятно, что ОУН в 1941 году решительно запретила еврейские погромы.

Следом за Йонесом и Вайсом, вот как, например, лукаво подает текст этого постановления известный украинофоб Солженицын в своей книге «Двести лет вместе»: «Жиды в СССР являются самой преданной опорой господствующего большевистского режима и авангардом империализма в Украине…Организация Украинских Националистов осознает жидов как опору московско-большевистского режима, просвещая одновременно народные массы, что Москва — это главный враг». Обходя некорректный в русском переводе термин «жид», имеем тут яркий наглядный пример украинофобских мошеннических манипуляций. За тремя точками прячется самое главное второе предложение: «Антиеврейские настроения украинских масс московско-большевистское правительство использует, чтобы отвернуть их внимание от настоящей причины их бед и чтобы в момент срыва направить их на погром евреев». Сказано выразительно и понятно кому и зачем в Украине были нужны еврейские погромы. Приписывание структурам ОУН организацию во Львове еврейских погромов является злоумышленной выдумкой украинофобов с целью дискредитации украинской освободительной борьбы.

При каждой смене власти во Львове всех работающих обязывали немедленно возвращаться на свои рабочие места. Немцы объявили: «Кто не вернется на место работы, того ожидает смертное наказание». Мой отец поспешил на улицу Сокола (ныне Ковжуна), в областную типографию, где он до начала войны работал в полиграфическом цеху газеты «Вільна Україна». Типография во время военных действий осталась неповрежденной и сохранила значительные запасы бумаги, но большевистская газета, естественно, при новой власти выходить не могла. В первые дни немецкой оккупации типография печатала только плакаты и листовки, которые никак не могли заменить собой периодическое издание с систематическим оперативным материалом, правительственными распоряжениями и сообщениями. В многолюдном городе любая административная власть не может нормально функционировать без общедоступной ежедневной газеты.

Пятого июля отец принес с работы свежий номер только что возникшей львовской газеты, которую начала официально выпускать городская управа. Новое периодическое издание получило название «Украинские ежедневные новости», и его первый номер раздавали львовянам бесплатно. Интерес газетой среди жаждущих свежей информации людей был чрезвычайным. Чтобы ознакомится с первым номером официальной газеты, к нам сразу примчались и Блязер, и Штарк, и Валах, и Щур. Но на этом не закончилось. На следующий день меня начали приглашать к себе те соседи, которые слабо понимали украинский литературный язык, и просили прочитать и объяснить им отдельные языковые обороты.

Напечатанное в газете «Слово Митрополита», в котором говорилось, что на основе солидарности и безустанного труда поднимется Соборная Украина не только как громкое слово и идея, но как живой, здоровый, жизнеспособный могучий государственный организм, мои еврейские слушатели воспринимали с пониманием и удовлетворением. Евреи никогда не имели с украинцами ни малейших территориальных споров, а жить в украинском государстве им, понятно, нравилось больше, чем в гитлеровском рейхе.

Сдержанный комментарий вызвало суровое распоряжение немецкого коменданта города Львова генерала Ренца. Комендант извещал, что за наименьшую попытку выступления против немецких войск — смертная казнь. За хранение огнестрельного оружия и амуниции — смертная казнь. Несанкционированные собрания, демонстрации, уличные шествия — смертная казнь. Также комендант предостерег, что без разрешения военных властей нельзя осуществлять никаких мероприятий полицейского, экономического и какого- либо иного характера. «Наверно это неплохо, — размышляли соседи, — известно, немцы любят четкий порядок и железную дисциплину и в дальнейшем не допустят никакого самоуправства».

Наиболее пришлось по душе всем напечатанное в газете коротенькое, но очень весомое практическое объявление: «Приказываю всем органам милиции и торговых предприятий г. Львова организовать около магазинов одну очередь граждан. Самовольное разделение очереди по вероисповеданию или национальности запрещается. Управа г. Львова». Таким образом, украинское руководство города сообщало львовянам, что оно настроено не на конфронтацию, а на сотрудничество со всеми его жителями, без разницы национальности. Касалось это прежде всего евреев, потому что их жесткая дискриминация немцами на каждом шагу для всех стала очевидной.

Однако уже через несколько дней под давлением гестапо было объявлено новое постановление, которое разделяло время продажи в продуктовых магазинах отдельно для евреев, что было равнозначно дискриминационному делению очереди по национальному признаку. На этом далекоглядный гестаповский курс изоляции евреев от остальных львовян не остановился. Во второй половине июля для еврейского населения были отведены «отдельные рестораны, кафе, столовые и магазины различных товаров». Тогда же их перевели на голодоморный, наполовину меньший чем другим, уровень снабжения пищевыми продуктами.

В военное лихолетье ничто так реально не показывает дееспособность новой власти и ее настоящее отношение к подвластному населению, как обеспечение города продуктами питания. В советские времена, хотя и возникали значительные перебои со снабжением, но ответственные за это органы пытались как-то этому помочь и объяснить населению причины дефицита, что в определенной мере успокаивало и давало силы терпеть невзгоды. Ощущалось, что власть хоть на словах, но все же беспокоится о населении. Немцы же демонстрировали холодное безразличие и полную отчужденность от местного населения. В первые недели немецкой оккупации снабжение Львова продуктами не имело четкой организационной формы, которая существует при карточной системе. Господствовал сплошной беспорядок: кому-то, что-то, где-то, когда-то выдавали по каким-то спискам домоуправлений. Кому-то еще по другим каким-то спискам или поручениям… Не хватало самого необходимого, в первую очередь, хлеба. Под продуктовыми магазинами за хлебом стояли длиннющие очереди. Поскольку мужчины ходили на работу, то в очередях находились преимущественно женщины и подростки. Мне выпало немало тогда выстоять. Собирались под магазинами, как правило, жители одного квартала, которые давно знали один другого, и это создавало атмосферу доброжелательности.

Тогда, в июле 1941 года, среди львовян распространилась как пошесть, мода на политические «пророчества». Это увлечение просуществовало без перерыва до послевоенных лет. Среди украинцев приобрело распространения пророчество известной стигматички Насти Волошин. Чтобы скоротать время, женщины в очередях передавали одна другой различные «пророческие» предсказания популярной Михальды и других различных ворожеев. Особенно на их воображение влияла магия чисел, в частности числа 21. Именно 21 день продолжались украинско-польские уличные бои во Львове в 1918 году. После этого Польша просуществовала 21 год. Польско-немецкая война окончилась через 21 день. Хозяйничанье большевиков в Галиции продолжалось 21 месяц. Из этого делали патриотические выводы — через 21 неделю или месяц воскреснет Польша, но теперь уже от «моря до моря», то есть от Балтийского до Черного моря. Так себя успокаивали в июльских очередях львовянки.

Одного погожего дня я стоял в сравнительно небольшой очереди в начале улицы Яховича (теперь Кучера), недалеко от ее пересечения с улицей Бернштайна (теперь Шолома Алейхема). Место тихое, спокойное. По спискам домоуправления нам выдавали около килограмма пересушенной, зацветшей тараньи. Говорили, что это малосъедобная соленая рыба происходит еще из советских тюремных запасов. Вдруг из здания «Израэлитского религиозного общества», находящегося на улице Бернштайна 12, донесся сильный шум. К слову, с провозглашением Украиной независимости это величественное здание, после многолетнего перерыва, сразу было возвращено украинским областным советом еврейскому религиозной общине Львова. Из коридора широкого подъезда «израэлитского» здания послышался тонкий девичий крик. Раздались еще грубые мужские голоса, а в ответ звучал полный отчаяния плач, смешанный с отчаянной мольбой. Женщины из очереди настороженно повернули в ту сторону головы. Из гулкого коридора до нас доносились отдельные слова, но никто толком не мог понять, что там происходит. Крик усилился и начал приближаться к выходу.

Мы с удивлением увидели, что из подъезда выбежала не девушка, как мы думали по голосу, а упитанный, ухоженный еврейский мальчик, у которого, наверно, еще не прошла мутация голоса. Одет он был в добротный серый летний костюм, что свидетельствовало о благополучии родителей. Выражение парень имел смертельно перепуганного существа, которое не понимает, зачем его безвинно травят и мучают. Его лицо с напряженно выпученными от страха глазами было лишено живого цвета. Мгновение он колебался, куда бежать дальше. Слева протянулась многолюдная Городоцкая улица, напротив — наша очередь, которая могла дать ему приют. Но он выбрал наихудший вариант — бросился вправо в сторону старого еврейского кладбища. За ним из подъезда, словно хищная волчья стая, выскочила группка разозленных мужчин. Различить, кто они такие, жителям нашего квартала было с первого взгляда не тяжело. Их обычная манера держаться, и фасон застегнутой гражданской одежды, и подчеркнуто небрежно натянутые на глаза кепки выдавали в них уголовников.

Кто-то из них крикнул: «Дает нура! (Убегает!) Не пустить!». Только мальчик отбежал несколько шагов, как один из нападавших ловко подставил ему ногу, и он с разгону упал на тротуар. Тогда они все, а было их шесть-семь, подскочили к нему и начали бить ногами.

— «Смарувати!» [12] — выкрикивали разъяренные бандиты. Парень жалостно, как-то по-детски заскулил под градом ударов. Женщины из очереди не удержались и подняли шум: «Что вы хочете от этого мальчика? Прекратите его бить!» — наперебой кричали они.

Рядом с подъездом возвышалась оставленная после ремонта пирамидка дорожного камня. Во Львове мостовые вымощены тяжелыми базальтовыми булыжниками.

— «Закобзаць!» — дал команду их старший и показал на камни. На воровском сленге это значило «убить». Злодеи мигом разобрали вершину пирамиды и, когда несчастный начал вставать, обступили его и с дикой жестокостью закидали его камнями. Какое-то время парень заслонялся, а затем, как подкошенный, упал лицом вниз.

— «Закобзаць!» — прозвучало вновь, и бандиты начали кидать базальтовые камни, целясь в голову.

В эту минуту подошел немолодой немецкий офицер. Женщины с криком бросились к нему за помощью. Оценив ситуацию, офицер вынул из кобуры пистолет и выстрелил вверх. С удивительно мгновенной реакцией нападающие бросились врассыпную и тут же исчезли, словно растворились в воздухе.

На каменном тротуаре, с разбитой головой, осталось лежать неподвижное тело. Череп мальчика с одной стороны был полностью оголен, виднелось белое с синими прожилками вещество головного мозга. Тело тряслось в конвульсиях, мальчик несколько раз дернул ногами и умер.

Потом женщины говорили, что уголовники убили не только парня, а уничтожили всю его семью. Сделали это из мести. Кто-то из них работал в большевистских карательных органах.

Вечером к нам пришел Мойсей Блязер.

— Имею важный разговор, — обратился он к отцу.

Тот вежливо ответил, что внимательно слушает.

— Один мой родственник, — начал Блязер, — попал впросак за свои политические убеждения.

Заметив, что мой отец скривился от этих слов, Блязер поправился:

— Собственно, это не мой родственник, а жены, и на самом деле он совсем не какой-то там большевик. Просто в советские времена, как человек страстный и наивный, стал активным агитатором. Любит себе человек поговорить. Такая натура. Он часто выступал на митингах, уговаривал крестьян вступать в колхозы, хвалил отца Сталина и тому подобное. Это родственник моей Малки, — продолжал Блязер, — проживает в Глинна Наварии. Когда пришли немцы, он вынужден был спрятаться, потому что за ним стали приходить хлопцы из украинской милиции. Пока ему везет, но долго ли удастся так прятаться, не знаю. Думаю, что нет. Милиционеры уже сделали обыск в квартире, они за ним охотятся. Родственник сильно страдает, ночует где-то в поле под кустами, не имеет возможности поесть теплой еды и вообще постоянно пребывает в сильном страхе, постоянно в напряжении. Дошел до такого положения, что готов наложить на себя руки. Нам надо вместе подумать, как ему помочь.

— А я тут при чем? — искренне удивился отец. — Я его даже не знаю.

— Считаю, — невозмутимо продолжал Блязер, — единственный выход — это выбраться ему из Глинны Наварии. Необходимо перейти во Львов. В городе его искать никто не будет. Правда?

— Может и так, — безразличным тоном согласился отец.

— Именно так, — подхватил Блязер. — А поэтому предлагаю вам пойти в Глинна Наварию и привести его оттуда.

— Как я должен привести? — не понял отец. — Разве он сам не может прийти во Львов? Он что, инвалид?

— Конечно не инвалид, мог бы и сам, но страх полностью парализует его. Человек настолько напуган, что неспособен сам пуститься в дорогу. Его должен кто-то сопровождать. Мне, понятно, там появляться опасно. Предлагаю туда пойти вам. Я отблагодарю за услугу.

Отец решительно, даже возмущенно отказался от такого предложения. На этом разговор закончился. Но не таким был Мойсей Блязер, чтобы так легко отступить от намеченного. На следующий день, в отсутствие отца, он стал уговаривать мою маму. Мать, помня, что благодаря инициативе Блязера она спаслась от сибирского этапа, ощущала перед ним долг благодарности и согласилась повлиять на мужа. Обещание выполнила. После бурного домашнего разговора, который не обошелся без слез и укоров, папа сдался.

Из Львова до Глинна Наварии около 15 километров. С началом войны всякое транспортное сообщение прекратилось. Надеяться было необходимо только на собственные ноги, а если посчастливится — на попутные телеги. Немаловажным препятствием стала и проблема с личными документами. На руках населения оставались еще советские паспорта, которые немецкие патрули не очень принимали во внимание. Отец где-то походатайствовал по этому делу и добыл аж два различных удостоверения. В одном на соответствующем официальном бланке на немецком языке подтверждалось, что он работает во львовской государственной типографии, а во втором — что он постоянно проявлял себя как патриот и является многолетним, проверенным помощником ОУН. Удостоверение скрепляла круглая печать с тризубом и подпись окружного руководителя. Со своей стороны Мойсей Блязер дал отцу рекомендательную записку к еврейской общине.

Утром, в воскресенье, отец вышел в путь. Вернуться было необходимо в тот же день до комендантского часа. Когда мы начали сильно нервничать, что время проходит, вот-вот приближается комендантский час, наконец появился отец. У него был уставший вид. Попросил чая, с жадностью выпил и тут же, не раздеваясь, заснул на кушетке. Спустя рассказал нам о своих приключениях.

Выйти из Львова ему удалось легко. Знакомыми боковыми тропинками обошел немецкий пост на заставе и вышел на шоссе. Подъехала крестьянская телега, и хозяин без слов согласился его подвезти. Крестьянину было интересно в то неспокойное время услыхать от горожанина свежие новости. В Глинне Наварии так же быстро нашел нужный еврейский дом. Приняли его настороженно. Прочитали записку, а затем деликатно попросили предъявить паспорт. Только тогда, убедившись, что он именно тот, про которого пишет Блязер в записке, позвали родственника Малки. Появился средних лет худощавый мужчина в бедной, поношенной одежде с перепуганным, застывшим выражением лица. Родственник Малки знал о договоренности с Блязером и был готов немедленно отправиться во Львов. Произошло прощание с родственниками и тремя маленькими детьми. Все расчувствовались.

Отец имел такой план маршрута: обойти Наварию огородами, чтобы их никто не заметил, а затем выйти на дорогу и остановить попутную подводу. Вначале все шло по плану. Когда они уже выходили из деревни, вдруг в ложбине наткнулись на милицейскую засаду.

— Мошка, ты куда собрался? — насмешливо сказал милиционер, поправляя винтовку.

Родственник мигал на отца злыми глазами, подозревая, что он в сговоре с милиционерами. Но вскоре убедился, что это не так. Милиционеры стали жестко допрашивать отца кто такой, откуда, где работает. Папа показал им паспорт, затем немецкую справку с места работы. Тогда старший милиционер сказал отцу, что он свободен, может себе идти.

— А этот? — указал отец на родственника Малки, что стоял рядом ни живой, ни мертвый.

— Его заберем с собой.

— И что с ним будет? — тихо спросил отец.

— Отведем на кладбище и там пристрелим. Он агент НКВД. Из-за него много наших людей вывезли в Сибирь.

— Но это должен решить суд, — запротестовал отец. — Нельзя самовольно казнить людей.

— Идет война, какой может быть суд? — с усмешкой сказал милиционер.

— Подумайте себе, — сказал отец, — как это все будет выглядеть. Все евреи в Наварии знают, что украинец его вывел из дома. Выходит, я вывел человека на смерть. Где тогда моя честь? Тогда стреляйте нас обоих, если вы готовы убить без суда человека.

Милиционер снял винтовку и толкнул отца прикладом в грудь.

— Пошел прочь! — процедил сердито. — Неизвестно кто ты есть на самом деле, может тоже агент энкаведе. Будешь много патякать, и ты очутишься на кладбище. Иди прочь, пока мы добрые!

Тогда отец вытянул удостоверение из ОУН, которое оказало на милиционеров ошеломляющее впечатление. Удостоверение долго и внимательно изучали, даже рассматривали на свет. По словам папы, милиционеров поразила подпись окружного руководителя, которого они, как оказалось, знали лично. Задали пару контрольно-проверочных вопросов и, убедившись, что удостоверение настоящее, снизили тон.

— Вы куда направляетесь? — спросили они.

— Во Львов, — ответил папа.

— А почему вместе?

— У меня такое задание, — ответил папа.

Услышав эти слова, милиционеры вытянулись.

— Желаем удачи! — сказали они.

Большую часть дороги прошли пешком, потому что родственник Малки боялся садиться на попутные телеги. Но дело сделано: отец привел его живого и невредимого.

Старые, с австрийских времен, жилые дома во Львове имеют в основном внутренние балконы. Длинные, с железными поручнями, эти балконы опоясывают этажи таких домов от одного конца до другого. Летом в хорошую погоду женщины нашего квартала любили на шумных внутренних балконах нежиться на солнце. Кроме того мамам и бабушкам было удобно с высоты этажей наблюдать за своими юными наследниками, которые игрались с ровесниками внизу во дворе. Громкие разговоры перелетали с балкона на балкон, случалось, что говорили одновременно несколько этажей одновременно. Среди жителей господствовали доброжелательные отношения общности и чуть ли не семейная идиллия.

Дома с внутренними балконами нравились и уличным музыкантам. Сценой для них служил двор, поэтому их обычно называли «дворовыми». Послушать и посмотреть дворовых артистов жители выходили на балконы, создавая там зрительскую публику. Благодарить за концерт необходимо было мелкими монетами. Их заворачивали в бумажки, чтобы не растерялись по двору, и в таком виде кидали вниз, целясь в подставленные шляпы музыкантов. Дворовые концерты пользовались неизменным вниманием наших женщин, которые имели свои любимые песни. Уличные скрипачи часто исполняли одну из них — сентиментальную еврейскую песенку про городок Белз: «Мейн штейтеле Белз».

Эта грустная, мелодичная песня воспринималась как своеобразный гимн галицийского еврейства.

Матронам, которые летом сидели сиднем на внутренних балконах, перепадали во дворе и другие развлечения. Среди мужчин дома как-то пошла мода проводить в погожий выходной день шахматные соревнования. Проходил шахматный блиц-турнир прямо во дворе. Зрители на балконах с нетерпением ожидали окончания каждого поединка. Тот, кто проиграл, должен был, согласно договоренности, встать в полный рост, повернуться к зрителям на балконах и трижды выкрикнуть громким голосом: «Я — не грач, я — партач, люди, научите меня играть!» В ответ со всех балконов разносился неудержимый смех.

Со вспышкой советско-немецкой войны дружественная жизнь на балконах оборвалась. Больше никто не выходил поговорить с соседями, погреться на солнце. Балконы опустели.

В конце июля с верхнего балкона дома, расположенного на улице Яновской 16, долетел к нам шум крикливой свары. Мы стали всматриваться, что там происходит. Под дверью квартиры, которая выходила прямо на балкон, сын дворничихи Николай о чем-то яро спорил с хозяином. С приходом немцев Николай, недавний забитый крестьянин, стал полицаем. Его сосед во время советской действительности работал служащим в облисполкоме. Николай, еще молодой парень, силой куда-то тянул важного пожилого соседа, который со всех сил упирался.

Вдруг открылась дверь и на балкон выскочила чернявая девушка, которую звали Адой. Дружила она с Идой Штарк, и у нас ее все знали. Ада схватила за плечи важного мужчину, который был ее отцом, и начала тянуть назад в квартиру, а Николай держал его за рукав и тянул на лестничную клетку. Все трое при этом сильно кричали. Все же Ада победила — затянула отца назад в квартиру.

Ошеломленный решительным отпором, Николай беспомощно переминался с ноги на ногу на балконе под их дверью. Наконец собрался с духом и начал безостановочно лупить в дверь. Когда стало понятно, что он не остановится и поломает хлипкие застекленные двери, его впустили в жилище. Вскоре он оттуда вышел, держа за рукав степенного соседа. Так они вместе отошли от двери на несколько шагов.

Но за ними снова выбежала разъяренная Ада и начала отбирать отца. Острый женский крик разносился над притихшим двором. Не перекричать, ни удержать соседа Николай не смог — Ада еще раз вернула отца в квартиру.

Понурившись, Николай исчез. На балконе все стихло. Казалось, что на этом инцидент исчерпался. Но на самом деле драма только разворачивалась.

Через несколько минут Николай вернулся с двумя немецкими жандармами. Львовяне откровенно ненавидели украинских полицаев, но не очень их боялись. С полицаями можно было спорить, входить с ними, как говорилось, в «коншахти» (тайные отношения), давать им взятки и постоянно над ними подтрунивать. Популярной стала язвительная поговорка: «Когда я жил в деревне, то пас коровы, а теперь я в городе пан полицейский». Зато немецких жандармов, подобно как советских чекистов, люди боялись словно огня. С ними ни в какие пререкания, понятно, даже не пробовали вступать.

Жандармы, не заходя внутрь квартиры, вызвали хозяина на балкон. Перепуганный до смерти, тот послушно вышел. Его подтолкнули винтовкой в направлении к лестничной площадке, где ожидал Николай. Одновременно из квартиры, в который раз, выбежала Ада и в отчаянии запричитала. Жандармы остановились. Как потом рассказывали близкие соседи, которые все слышали, Ада кричала к немцам, зачем и куда они забирают ее отца. Жандармы спокойно объяснили, что он, как большевистский функционер, подлежит суровому наказанию. Ада заскулила и начала сквозь слезы обзывать немцев бандитами, на что жандармы приказали «проклятой еврейке, которой пора сдохнуть», присоединиться к отцу.

— Нет! — крикнула в вне себя Ада. — Не дождетесь! Меня не возьмете!

Она схватилась за поручни балкона, перегнулась вперед головой вниз и отпустила руки. Мы услышали только глухой удар на бетонном дворе.

Через несколько дней Николай зашел в коридор своего подъезда, приложил к виску пистолет и нажал на спуск.

В конце июля повар Матиив по секрету принес нам свежую политическую листовку. Становилось ясным, что немцы идут на Восток не освобождать из большевистского ярма, а завоевывать себе жизненное пространство (лебэнсраум). До этого мы знали антикоммунистические, еще раньше — антипольские листовки, но эта, как сказал Митиив, была против немцев. На двух страницах, длиннющая, изготовленная из тонкой папиросной бумаги, напечатанная через копирку. Сверху находился идеологический эпиграф: «Свобода народам и человеку», а внизу — «Слава Украине!».

Содержание этой прокламации состояло из двух частей: исторической и прогнозной. В полемически-исторической говорилось о том, что именно украинский народ, а не немцы, первым в 1917 году начал борьбу с большевизмом и ведет ее безостановочно вот уже на протяжении четверти столетия. В прогнозной части предостерегалось немецкое руководство от иллюзий, что им удастся без украинцев победить московско-большевистскую империю. В заключительной части заверялось, что украинские националисты ни при каких обстоятельствах не прекратят борьбу за Украинское Самостоятельное Соборное Государство. Такие листовки тогда получили распространение среди украинцев Галиции. Прочитав листовку, отец дал ее Мусе Штарку. Тот внимательно ознакомился с ней, дважды прочитав отдельные места, задумался, а затем сказал: «Тут Гитлер может обломать себе зубы». Большинство львовян думало иначе. Люди были уверены, что немцы войну почти выиграли. Немецкая армия победно двигалась вперед, красноармейцы сдавались в плен целыми полками, думалось, что через месяц-два — и все закончится. В центре города, там где площадь Подковы, установили громадный стенд с картой Восточной Европы. Карта должна была продемонстрировать действительный ход фронтовых действий. Прямыми черными линиями с Запада на Восток обозначалось стремительное наступление немецких войск. Каждые три дня черные линии дорисовывались на несколько сантиметров все дальше и дальше на Восток. Еще немного — и линии дойдут до конца карты. Через Львов на Восток маршировали свежие части вермахта, сполна оснащенные новой техникой и вооружением. Кабак на углу Клепаровской поменял вывеску на «Bierenschranken nur für Militär» (Пивная для военных), куда гражданских не впускали. С утра до вечера тут толпились молодые, бодрые солдаты, весело горланя, словно война уже победно закончилась

Тем временем немецкая администрация взяла под свой контроль город. Однажды Николай Щур взволнованно рассказал о событии около банка «Днестр», что на улице Русской. В этом знаменитом здании размещались различные вновь созданные украинские учреждения.

— Иду по Русской, рассказывал Щур, — когда замечаю, что сюда подъезжают большие крытые автомашины. Это меня чего-то насторожило. Отошел в сторону, не торопясь закурил, наблюдаю. Смотрю, из здания «Днестра» немцы выводят людей и пакуют в крытые грузовики. Если бы я появился парой минут раньше, и меня бы замели.

В тот день, а это было 15 июля, через две недели после вступления немцев во Львов, гестапо провело по всей Галиции массовые аресты среди украинских политических активистов. Главный удар был направлен против ОУН, которая была стержнем национального освободительного движения. Несколько дней перед этим гестапо тайно арестовало Степана Бандеру, Ярослава Стецько и других видных деятелей революционной ОУН. Надо сказать, что существовала еще одна организация, мельниковцы, которая тоже носила название ОУН, и их до сих пор часто путают. Состояла мельниковская ОУН в основном из эмигрантов и группы оппортунистически настроенной интеллигенции, и ощутимого влияния на широкие массы украинского общества она не имела. С лета 1944 года она окончательно потеряла в Украине всякое влияние. Эти две (совсем разные) организации с отдельным руководством, с разными структурами часто умышленно рассматривают как две фракции одной и той же организации, что не отвечает действительности.

С 15 июля революционная ОУН (бандеровцы, по гестаповской терминологии — «Bandera-Leute») вступила на путь бескомпромиссной борьбы с гитлеровской Германией. Об этом факте не очень любят вспоминать исследователи антиукраинской направленности. В тот же день было обнародовано немецкое распоряжение, по которому евреи, старше 14 лет, были обязаны носить на правой руке белые повязки с шестиугольной голубой звездой Давида. Портной Валах за несколько часов изготовил необходимые повязки на весь квартал. На первый взгляд введение специальных еврейских повязок выглядело как дурноватая прихоть немецкой администрации, которая вспомнила средневековые обычаи, когда в некоторых странах принуждали евреев носить знаки отличия. В действительности же повязки стали началом организованного, заранее четко продуманного процесса изоляции евреев от остального населения.

Ида Штарк заявила, что она как еврейка с гордостью носила бы национальную звезду Давида, однако, поскольку к этому ее принуждают враги, она не будет обращать внимания на гестаповские угрозы. Ее мать Хая Штарк, зная характер дочери, заплакала. На двери она прицепила большой белый лист бумаги с надписью: «Выходишь из дома, не забывай о повязке», но это мало помогало. Каждый раз, когда Ида выходила из дома, было слышно рыдания старой Хаи. Чтобы не травмировать мать, Ида соглашалась надеть повязку, но каждый раз ее необходимо было слезно уговаривать.

Толпа пешеходов на львовских улицах визуально разделилась на евреев с белыми повязками и неевреев, или по немецкой расовой теории — на семитов и арийцев. В употреблении эти расистские, оккупационные термины не прижились, при необходимости употреблялись старые названия: евреи и христиане. На повязки львовяне не обращали никакого внимания, но обращали немцы.

Как-то мы с Гердом стояли в начале Яновской улицы и разговаривали. Перед самой войной, о чем я уже вспоминал, он прибыл из Данцига (теперь Гданск) и привез с собой немецкую молодежную одежду: кожаные шорты, ботинки на толстой подошве, широкий ремень. Как раз Герд был в этой одежде. Из Яновских казарм подошла пара немолодых солдат-тыловиков, которые о чем-то громко спорили… Герда словно током ударило. «Это данцигеры», — шепнул он мне и поспешил им навстречу.

Парень смело зацепил их, и они втроем радостно и возбужденно заговорили на твердом прусском акценте (на чужбине земляки воспринимаются как родственники). Белокурый стройный Герд совсем не был похож на еврея. Скорее выглядел как типичный немецкий мальчик, которого изображали на немецких иллюстрациях. Во время беседы Герд стоял как-то боком и немцы долго не замечали его еврейской повязки. А когда заметили, сразу помрачнели, погасли. Их лица не выражали ненависти, скорее сочувствие и сожаление. Один из них вынул из солдатской сумки банку консервы и ткнул Герду в руки. Солдаты поспешно оставили его, словно личность, больную проказой. Обескураженный до слез, Герд попробовал мне улыбнуться, но это ему не удалось.

Нагрузка на транспортные артерии Львова с передвижением фронта далеко на Восток заметно снизилась. Исчезли моторизованные военные колонны, как и длинные караваны вьючных мулов, из-за которых иной раз невозможно было перейти на другую сторону улицы. Но снижение объемов перевозок не касалось перекрестка Городоцкой и Яновской улиц. Тут сходилось аж четыре трамвайных пути и бурлил бесконечный поток автомобилей, мотоциклов и конных упряжек. На перекрестке поставили регулировщика транспортного движения из так званой украинской вспомогательной полиции («Ukrainische Hilfspolizei»). Регулировщик должен был по очереди, в зависимости от количества, перекрывать движение на Городоцкой, чтобы пропустить транспорт с Яновской, а затем наоборот — задержать движение по Яновской, чтобы пропустить транспорт из Городоцкой.

Со времен Освободительного движения были известны два фасона украинских военных головных уборов. В армии УНР военные шапки имели круглую форму, их называли «петлюровками». В армии УГА шапки впереди раздваивались, их назвали «мазепинками». Служащие украинской вспомогательной полиции носили мазепинки, кокарды с трезубом, темно-синие рубашки и черные штаны. Для львовских поляков видеть на оживленном перекрестке фигуру в ненавистной мазепинке с трезубом, что напоминало им воинов УГА, было как плевок в душу.

Однажды сверху по Городоцкой подъехали одновременно четыре-пять лимузинов. Регулировщик запрещающим жестом задержал их, обеспечивая проезд транспорта с Яновской. Из легковых автомобилей послышалась ругань возмущенных пассажиров, а ими были немецкие офицеры. Гражданские пешеходы, обратив внимание на только что возникшую конфликтную ситуацию, начали останавливаться. Так внезапно стихийно стала собираться толпа.

Регулировщик из упрямства или невнимательности не давал возможность проехать лимузинам быстро без очереди и дальше продолжал пропускать транспорт с Яновской. Наконец он милостиво разрешил им проехать, дав рукой знак: дорога свободна. Однако легковая кавалькада не тронулась с места. Вместо того, открылись дверцы автомобиля и вышел бравый полковник. В военном летнем френче симпатичный блондин-полковник имел чрезвычайно картинный вид. Надо отметить, что немецкая офицерская форма выглядела изысканно элегантно. Бравый полковник сделал несколько шагов, разминая ноги, потом, секунду взглянув на полицая, кивнул ему пальцем:

— Komm!

Полицай, а точнее полицист, так они сами себя называли, растерянно замялся. Полковник грозным тоном повторил:

— Komm!

Толпа злорадно рассмеялась. Украинский полицист подчинялся не только своему начальству, но и каждому немцу в форме. Явно неохотно полицист покинул свой пост и приблизился к лимузину. Полковник отвел глаза от вытянувшегося полицая и весело глянул на толпу, которая с интересом наблюдала за его действиями. Улыбнувшись, он демонстративно не торопясь одевал лайковые перчатки. Из автомашины вышел ординарец и, положив руку на кобуру, стал за спиной своего командира. Из каждого лимузина вышло по одному офицеру. Публика притихла.

Закончив возиться с перчатками, офицер смерил взглядом полицейского. Тот был выше, плотного телосложения. Танцевальным шагом полковник подошел ближе, размахнулся и со всей силы ударил его по лицу. Толпа радостно засмеялась, послышались аплодисменты. Под хохот польской публики немецкий полковник громко ляскал безоруженного украинского полицейского по щекам. Тот стоял молча, не двигаясь, по команде смирно, и только лицо налилось кровью. В какой-то момент он сжал кулаки, чувствовалось, что его распирает ярость и на удар может ответить сокрушительным ударом. Полицай был моложе и сильнее. Но в последнее мгновение он опомнился. За проявление активного сопротивления его бы застрелили на месте. А полковник под аплодисменты пешеходов бил все сильнее, войдя во вкус. С раскрасневшегося полицейского от сильной оплеухи слетела мазепинка. Он резко поднял ее и, покинув пост, помчался бегом в сторону Городоцкого полицейского комиссариата. Такого злорадного смеха толпы, который полетел ему вдогонку, я не слыхал за все годы оккупации.

Больше на перекресток украинских полицаев не выставляли. С точки зрения гитлеровской расовой идеологии, было недопустимо, чтобы какой-то украинец что-то запрещал или разрешал немцу. Гаулейтер Украины «коричневый пес» Эрих Кох любил поговаривать, что если ему случится встретить украинца, который достоин сидеть с ним за одним столом, то он прикажет его немедленно расстрелять. Гитлер предостерегал: «Только немец должен носить оружие, и не славянин, ни чех, ни казак, ни украинец». В представлении Гитлера, украинцы принадлежали к расе кроликов, которые не имеют права на собственное государство, а должны только работать на немцев и в перспективе освободить территорию под немецкий «лебэнсраум». Украинский народ, как и остальных славян, гитлеровцы держали как низшую расу, хотя вроде бы и арийскую, но не намного лучшую от неарийских евреев и цыган.

Презрительно-пренебрежительное отношение немцев ощущали на себе все львовяне и вообще население Галиции на каждом шагу. Кто утверждает о украинском колоборционизме (сотрудничестве) с гитлеровцами, тот или лукавит со специальной украинофобской целью, или совсем не понимает менталитета тогдашних немцев, насквозь пропитанных идеологией бешенного расизма. Никакое политическое сотрудничество немцев с украинцами, ни вообще какое-нибудь равноправное сотрудничество, в точном понимании этого слова, в принципе невозможны. Отдельным украинцам выборочно разрешали только прислуживать «расе господ». Не существовало никакого украинского сотрудничества, вопреки утверждениям украинофобов, было только прислужничество. Очень ярко это как-раз видно на примере «украинской вспомогательной полиции», о чем дальше пойдет речь.

С подвижкой линии фронта на восток к Днепру, городская жизнь быстро налаживалась, по крайней мере внешне. Заработал водопровод, дала ток электростанция, на кухнях появился бытовой газ, на улицах зазвенел трамвай, стали в строй предприятия, открылись кинотеатры, и даже рестораны и кафе. Однако необходимость в хлебе насущном выросла для простых львовян в проблему, которая с каждым днем обострялась. Не помогло продуктовому кризису введение немцами продуктовых карточек (Lebensmittelkarte). Взрослым по такой карточке выдавали 300 грамм хлеба. Другие продукты, в основном малокалорийные крупяные изделия, выдавали тоже недостаточно. Подсчитано, что продуктов выданных на месячные карточки хватало от силы на две недели.

Еврейские жители и этого не получали. Для них, кроме ряда дискриминационных ограничений, среди которых психологически чувствительным, было принуждение носить повязки со звездой Давида, реально невыносимой стала гитлеровская продовольственная политика. Установленный для львовян мизерный продовольственный паек был для еврейской части населения урезан еще на половину. Норма хлеба для взрослого составляла около 150 грамм, а для детей — меньше сто грамм. Фактически еврейскую общину немцы посадили на карцерный режим питания, с далекоглядным прицелом, что голодные, истощенные, деморализованные люди не окажут преступникам сопротивления. Потому что человек, который вынужден постоянно думать только о еде, является неполноценным.

Однако требования жизни сильнее от бюрократических расчетов и планов. Чтобы не сидеть впроголодь, жители нашего дома искали и различными способами находили выход. «Война войной, — говорили в те времена, — а как-то жить надо». В конце улицы Бема (теперь Ярослава Мудрого) расположились громадные, сооруженные еще австрийцами, интендантские склады. Для перевозки воинских грузов туда даже проложили трамвайный путь. На этих складах несли службу непригодные к боевым действиям немецкие солдаты. Бросались в глаза нескладные фигуры «интендантских крыс». Военная форма, рассчитанная на типовые, стандартные размеры, шла им, как корове седло. Портной Валах без труда вошел с ними в деловой контакт. Так вот, Валах стал обшивать этих невзрачных тыловиков, придавая им с помощью своей волшебной иголки бравого вида. Взамен они приносили ему в служебных портфелях деликатесы: белый хлеб, мясные консервы, мармелад.

Не только один портной нашел выход из затруднительного положения. Отец Ицхака Мотль Ребиш каким-то образом устроился на хлебокомбинат. Он возвращался с пекарни не только обсыпанный мукой, от него вкусно пахло хлебным духом. Домовладелица Вайсман устроилась в продовольственный магазин. А Николай Щур поменял свое малоприбыльное сапожничество на работу в фирме Бачевского, которая изготовляла знаменитые водки и ликеры. В войну спиртное — валюта валют. О срочной необходимости перейти папе на какую-нибудь «хлебную» работу говорилось в нашем доме постоянно. Выжить на мизерную зарплату печатника стало очень трудно.

Вскоре львовские евреи ощутили на себе новый удар немецкой методичности и настойчивости. На их общину для восстановления города немцы наложили высокую контрибуцию и одновременно взяли много заложников из числа известных еврейских граждан. Дело контрибуции вызвало бурные дискуссии. Штарк и Блязер оценили контрибуционный налог, как надежный способ откупиться от преследований. Говорилось, что разбойникам надо заткнуть горло, и тогда они успокоятся. Наивные люди еще полностью не поняли, с кем имеют дело.

По поручению специально созданной общественной комиссии, сбором контрибуционной дани в нашем доме занимался Ицик Ребиш. Ицик откуда-то был хорошо обознан с материальным положением жителей, и каждой еврейской семье назначил соответствующую состоянию квоту контрибуции. На этом фоне возникали упреки и мелочные толки, ведь никому не легко так просто расставаться с нажитым имуществом. Однако все подчинились Ицику. Только неожиданно остро взбунтовалась против разнарядки семья фармацевтов Тевель. Назначенная квота показалась им несправедливо завышенной. Шлось там о каком-то семейном браслете с драгоценными камнями, который Роза Тевель ни за что не хотела отдавать.

Даже через плотно закрытые двери на весь дом было слышно горячую перебранку за этот браслет. Ицик как ошпаренный выскочил из их квартиры, покрасневший от досады, и куда-то спешно побежал. Вернулся он с солидным мужчиной, похожим на раввина. Высокий тон голоса Розы снизился, становился все тише и тише, а в конце умолк. Наверно, нашлись убедительные аргументы. Из квартиры вышел Ицык, триумфально неся шкатулку с драгоценным браслетом. Так фармацевты, как и много других семей, вынуждены были лишиться семейной реликвии, которая переходила из поколения в поколение.

Роза и Маер Тевели держались подчеркнуто в стороне от остальных жителей. Даже в бомбоубежище, где все вынужденно собирались гурьбой, они редко общались с соседями. Ощущалось, что Тевели любили быть в одиночестве. Им было хорошо вдвоем. Образованные, красивые — считались хорошей молодой парой. Я любил наблюдать те случаи, когда им приходилось вступать в разговор с посторонними. Если говорил Маер, то Роза не сводила с него пылающих, словно звезды, миндальных глаз, которые светились счастьем. И наоборот, если говорила Роза, то Маер не сводил с нее влюбленных глаз. Между собой они разговаривали мягким, нежным тоном, который напоминал птичье щебетание. Иногда они длительное время неотрывно смотрели один на другого, и тогда их лица светились радостью. Они были словно одна душа. Очень часто, взявшись за руки, словно дети, улыбались один другому, сияя от радости.

Высокие, стройные, они были очень похожи между собой. Когда-то, перед войной, я спросил маму, правда ли что Роза и Маер очень похожи, или мне кажется. Мать, польщенная моей наблюдательностью, ответила с усмешкой, что тут нет ничего удивительного, ведь они двоюродные брат и сестра. В конце тридцать девятого года у них родился хороший мальчик. Через какое-то время оказалось, что ребенок не говорит и имеет непреодолимые проблемы с ходьбой.

С началом войны прекратились наши традиционные летние прогулки на природе. Летом дети и подростки близлежащих кварталов постоянно собирались на широком покатом зеленом холме, который имел три наименования: два официальных и одно народное. Официально холм называли то «Горой казней», потому что тут казнили гайдамак, то парком Висьневского, потому что тут австрийские власти повесили и похоронили двух польских террористов — Висьневского и Капусцинского, памятник которым стоит там до сих пор, а в бытовых разговорах холм называли просто «гицля» гора, потому что у ее подножья когда-то жил городской гицель (живодер). За горой «гицля» аж до широкого и глубокого лога, где находилось военное стрельбище, а также до Дома инвалидов простирался холмистый пустырь. На траве, под тенистым кустарником в этой живописной местности любили отдыхать семьями сотни простых львовян. В передвижных буфетах оживленно торговали мороженным, сладостями и молочными изделиями. Сейчас эта местность плотно застроена коробками многоэтажных домов в стиле «развитого социализма». А сам холм с дорожками, которые коряво вымощены полопавшимися бетонными плитами, превратился в грязный, затоптанный скверик для известных собачьих потребностей.

Как-то мы с Павлом Матиивым после многолетнего перерыва заглянули туда и не поверили своим глазам, как сумели послевоенные хозяева города разорили уютный зеленый оазис нашего детства. Но чему удивляться, когда после войны руководить городом приехали с востока полностью малообразованные чужеземцы, к тому же «деревенщина», которые органически не были способны понять особенности старинного европейского города. Для них как образец городского строительства был вид неупорядоченной длиннющей российской «прамышленной деревни», а верхом искусства архитектуры — нудные, псевдопомпезные, казармоподобные здания столицы их «родины». Это же они показали фатальную беспомощность с водоснабжением, канализацией, транспортом и городскими улицами. Послевоенные городские власти «насазидали» в Львове ужасные предместья с хаотической, однообразной некачественной жилой застройкой. Чтобы как-то немного возвысить памятник своему лысому идолу, сделали реконструкцию площади перед Оперным театром таким образом, что эта жемчужина львовской и европейской архитектуры лишилась входной лестницы и стала на пол метра ниже.

К слову, до войны львовские парки по австрийской традиции заботливо и старательно ухаживали. В каждом парке реально, а не в бумажных отчетах, полный рабочий день работали сторож, дворник и садовник. Парковые дорожки не заливали концерогенным асфальтом, а утрамбовывали измельченной кирпичной крошкой, что давало возможность излишкам влаги легко проникать в землю, не создавая луж. По сторонам тянулись чистые, незаиленные канавки. Мураву отгораживали от тропинок небольшими, покрашенными в зеленый цвет деревянными столбиками, между которыми блестела натянутая проволока. Ходить можно было только по дорожкам, а не бродить кому как взбредет в голову во всех направлениях парка. Кусты и деревья высаживались по продуманному композиционному плану, а не кое-как. За травяным газоном тщательно ухаживали, подсевали, чистили, чтобы на радость людям поддерживать живой изумрудный ковер среди городских стен. Собак в парках не выгуливали.

Летом 1941 года «гицля» опустела. Прекратились и наши совместные загородные прогулки, которые организовывал непоседа Самуэль Валах. Портной родился в городке Гримайлов, на Подолье. Из гримайловского детства он вынес очарованное увлечение украинской народной песней и любовь к чудесной подольской природе. Народных песен он знал не меньше, чем музыкальный украинец, а относительно природы, то окрестности Львова немного напоминали ему его родное Подолье. При удобном случае, собирая вокруг себя шумную компанию, Валах проводил жизнерадостные походы в Брюховичи, на Чертову скалу, на Кайзервальд и в другие места.

Жарким, трагическим летом 41-го года львовские евреи стали избегать лишних встреч с немцами и без необходимости на улицах не показывались, отсиживались дома. Родители перестали выпускать детей на улицу, для забав и игр им остались тесные дворы. Йосале этим очень мучался. Ко всему в нашем дворе стало невозможно ни поиграть в мяч, ни даже громко вскрикнуть. У Мормурека внезапно умерла дочка и мы своим звонким шумом мешали ему придерживаться обряда скорби. Из своей комнаты Мормурек вынес всю мебель, застелил пол ковром и сидел на нем без обуви в одних носках. Так Мормурек целыми днями, сидя на ковре, принимал от знакомых соболезнования, предаваясь посту и молитве.

В те же дни разошлася невероятная весть, что немецкие саперы методично уничтожают во Львове синагоги. Не считаясь ни с чем, немцы разрушили в центре города «Золотую розу» — синагогу, которую в средние века соорудил знаменитый архитектор Павел Римлянин, который построил Успенскую церковь и костел Бернардинов (теперь церковь св. Андрея). Недалеко от нас немцы уничтожили синагоги на старом еврейском кладбище и на улице Бэма. Угнетающее впечатление на моих еврейских соседей оказало уничтожение величественной синагоги на Старом Рынке, что назывался «Темпель». В нее ходили семьи Валахов, Блязеров, Ребишей и других знакомых евреев.

Мой неразлучный друг Йосале имел светлую душу, наполненную искренними, простыми, не взбаламученными еще ничем религиозными чувствами, как это часто бывает в подростковом возрасте и которое иногда возвращается на склоне годов, как дар небесный. Слух о разрушении синагоги «Темпель» потряс его до глубины души. Он не мог в это поверить.

— Пошли, — обратился ко мне Йосале, — я должен убедиться своими глазами.

И мы пошли на площадь Старый рынок, обходя магистральные улицы, чтобы не встречать немцев. Йосале их боялся. Однако по дороге, мы увидели странных солдат в шляпах, украшенных петушиными перьями.

— А кто это? — удивился Йосале.

Я часто болтался по городу и уже знал, что так одета венгерская военная жандармерия. Вблизи вокзала, на сегодняшней улице С. Бандеры, стояла воинская часть венгерской армии.

Наконец без приключений мы добрались к тому месту, где когда-то стояла синагога «Темпель». Сначала немцы подожгли ее, чтобы выгорело украшение храма, а затем заложили динамит и взорвали здание. Саперы выполнили свое дело с умелостью — кирпич не разлетелся по площади, не загородил обломками трамвайный путь что проходил рядом, а стены синагоги ровно распались большими кусками на месте, словно осели.

Йосале долго смотрел на руины синагоги «Темпель», обошел всю синагогу по периметру, постоял в раздумьях и с горечью спросил:

— Как Бог разрешил такое?

Расположенный в самом центре Львова разлогий городской парк коренные львовяне не называли иначе как Иезуитский город. Новое, немотивированное название парк Костюшко не прижилось. (Нынешнее название парк Ивана Франко тоже не очень популярно). Благодаря центральному расположению и расходящимися во все стороны аллеями Иезуитский город является удобным пешеходным узлом для проживающих рядом горожан. Через этот тенистый городской сад мне приходится довольно часто ходить в различных направлениях.

В довоенное время парк служил местом развлечений и досуга. Тут функционировал летний кинотеатр. Недалеко размещался ресторан. В парковой ротонде проходили музыкальные концерты. На детской площадке с песочницами, турниками и качелями щебетали дети.

Теперь все исчезло, онемело. Только по верхним аллеям блуждал чудный нищий — говорили, сошедший с ума оперный певец. Он не торопясь, шаг за шагом, шел по аллее и время от времени ритмично, поставленным сильным голосом говорил одну и ту же фразу:

— Дай грош! Дай грош!

Побудительный тон и тембр голоса звучал не напрасно: прохожие опускали в металлическую посудину, которую попрошайка держал в руке, мелкие монеты. Подававших странный старец не благодарил. Он вообще не разговаривал, только ритмично, как автомат, в равные промежутки времени говорил мощным голосом:

— Дай грош! Дай грош!

Один раз, когда я нес отцу в типографию на улицу Сокола обед и вышел, по привычке, на прямую нижнюю аллею Иезуитского города, меня остановил грозный окрик: «Halt!». На дорожке торчал жандарм и предупреждающе помахивал транспортным жезлом. Немец поднял передо мной круглый красно-белый железный диск, показывая, что необходимо перейти на другую, верхнюю аллею. Только теперь я обратил внимание, что перед фасадом здания университета виднелась полицейская цепь. Сам фасад был задекорирован свисающими красными гитлеровскими стягами, которые имели посредине белый круг, а в нем черную свастику. Доносились маршевые звуки духового оркестра. На уникальной, которая гасила шум транспорта, деревянной проезжей части Университетской улицы, застыли роскошные лимузины. Возле арки на входе взволнованно топталась пара девушек в ритуальной в таких случаях украинской народной одежде. Обвешанные различной аппаратурой метушились фотографы. Каждому наблюдавшему было понятно — происходит церемония приветствия какого-то высокого немецкого руководителя. Торопясь, чтобы не упустить обеденный перерыв, я аж на выходе из парка, около памятника Голуховскому, узнал от собравшихся там зевак, что во Львов из Кракова прибыл губернатор. Приветствовали влиятельную личность, как это часто происходит, специально подобранные, проверенные люди, которые должны были изображать благодарное местное население. А настоящий народ, как водится, мог смотреть на торжества только издалека, сквозь полицейский заслон. Впрочем, собралось тогда совсем мало интересовавшихся визитом людей.

В тот день во Львове передавать власть от вермахта и вводить в Галиции немецкую гражданскую администрацию приехал губернатор Ганс Франк. Ровно через месяц после начала оккупации Львова немцы принялись административно обустраивать западноукраинские земли. Утверждения Йонеса, что немцы предоставили украинцам какую-то «широкую внутреннюю автономию», не отвечало действительности. Неожиданно для украинского общества было оглашено о присоединении Галиции к Генеральному губернаторству («Generalgouvernement»). Под таким удивительным названием гитлеровцы организовали в 1939 году на оккупированных польских территориях тоталитарную административную структуру, как своеобразную колонию Германии. До сих пор в Генеральную губернию входило четыре области — дистрикта: Варшавская, Краковская, Радомская и Люблинская. В конце июля 1941 года в Берлине решили к Генерал-губернаторству, а не к «Рейхскомиссариату Украина», присоединить еще дистрикт Галиция. Одновременно на территории Галиции были введены оккупационные польские злотые.

Губернатор Франк, который имел постоянную резиденцию в Кракове, проявил большое удовлетворение расширением своих колониальных владений за счет плодородия украинской земли. Дистрикт Галиция («Distrikt Galizien») давал столько сельскохозяйственной продукции, сколько вышеперечисленные четыре этнически польские дистрикты вместе взятые. Значение этого факта было очень существенным. Собственно в природной неравноценности качества грунтов лежит одна из главных причин бывших украинско-польских конфликтов, о чем стеснительно редко говорят польские историки. А именно тут лежит ключ к пониманию украинско-польского антагонизма на протяжении столетий. Польская этническая территория является довольно бедной от природы: «piasek i lasek» (песок и лесок). Вот почему наши западные соседи беспрестанно с жадностью зарились на украинский чернозем… В представлении поляков (и немцев тоже) Украина вырастала до мифического «Эльдорадо», становилась для них райской страной, которая оплывает молоком и медом. Восемнадцатилетний польский поэт Трембецкий писал: «Witaj, kraino mlekiem płynąc і miodem!» (Приветствуй, край текущий молоком и медом!). Аналогичная по тематике поэзия известна и в российской литературе:

Столетиями польские короли пытались закрепить польский этнос в Галиции, на Волыне и Подолье, но напрасно. Стойкое сопротивление автохтонов не допустил до этого. В частности, Галицийский край, хотя и пережил некоторых этнических потерь, как был, так и остался, несмотря на намерения, украинским, а не польским. Польские поселенцы составляли тут не более 25 %.

Присоединение в августе 1941 года дистрикта Галиция к генерал-губернаторству вызвало возмущение и протест со стороны украинского общества и радостное утешения среди польского. И одни, и другие, ослепленные ненавистью, забывали, что присоединение немцы осуществили в своих собственных интересах, которые никак не совпадали ни с украинскими, ни с польскими стремлениями и надеждами. В перспективе украинцев и поляков, согласно тайных гитлеровских планов, должны были из Галиции выселить, потому что эта территория подлежала германизации и присоединению к Рейху.

— Нас опять возвращают под Польшу, — жаловался повар Матиив в разговоре с отцом.

В то время повар каждое воскресенье приходил к нам в гости. Веселые шахматные турниры давно прекратились — еврейским мужчинам было не до развлечений. Однако неугомонному Матииву, который всю жизнь любил всякие азартные игры, удалось, вместо команды шахматистов, создать компанию картежников. Собирались они по воскресеньям, чтобы, как сами говорили, «резаться в шестьдесят шесть» и «убить время».

За картежным столом также обговаривались жгучие политические новости. Когда зашел разговор о присоединении Галиции к Генерал-губернаторству, дядя Каминский с неприкрытым злострастием заметил, что, видишь ли, немцы также не признают Галицию украинской территорией, как и поляки. Тогда возле церкви св. Юра я услышал украинский вариант модного анекдота: «Немцы всех удовлетворили: евреям дали воши, полякам — гроши (мелкая монетка), украинцам — полицию, а себе забрали Галицию». Евреи к этому событию отнеслись безразлично. Правда, Малка Блязер, сообщила моей маме, что теперь, когда исчезли границы, она, вероятно, будет иметь возможность общаться с сестрой, которая проживает в Варшаве. Однако сумасшедшее развитие событий наполнилось таким драматизмом, что львовским евреям стало не до гитлеровского административно-территориального деления.

Неожиданно с фронта к брату приехал Михаил Щур. Прибыл он из воинского лазарета, на один день, по дороге в тыловой госпиталь. Он не был ранен, но его лицо имело зловещий серый цвет, глаза глубоко впали. Выглядел скверно.

Батальон «Нахтигаль», который он называл не иначе как легион, брал участие в тяжелых боях под Браиловым, на подступах к Киеву. Обороняла Браилов отборная дивизия НКВД и бои там были ожесточенные. «Меня, — рассказал Михаил, — вместе с другим стрельцом послали в разведку. Наше задание было рискованным: выяснить, где находится штаб дивизии противника.

Мы осторожно углубились в редкий лес, рельеф на Винничине волнистый — то холмик, то равнина. Предполагали, что штаб находится в одном из оврагов. Так и было. Мы нашли тот овраг, в котором находился штаб противника. Там стояла прикрытая ветками штабная автомашина с радиоантенной. Оттуда, из оврага, вверх тянулись телефонные провода, туда подъезжали связные на мотоциклах.

Задание свое мы выполнили, оставалось незаметно выскользнуть назад. На обратном пути, когда, пригибаясь, перебегали какую-то полянку, нас все таки заметили. Завязалась перестрелка. Мы побежали, а за нами посыпался град пуль. Одна из них догнала моего товарища и он упал с простреленной навылет головой. Я побежал дальше, понимая безнадежность своего положения. За мной гналось около двух десятков «бойцов». Шансов на спасение не было. А сдаваться в плен нельзя. Мы все знали, что солдат с сине-желтыми нашивками на плечах рукавов комиссары расстреливают сразу.

Выбежал я на какую-то заболоченную низинку, глядь, между камышом блестит озерцо. Там, на Винничине, по низинам раскидано немало таких прудов. Слышу, погоня приближается и вот-вот меня догонят. Решил, что тут мне пришел конец. В последний момент вспомнил казацкую хитрость, о которой в юности я читал в повестях Чайковского. Мгновенно сорвал толстый стебель камыша и нырнул с ним в озеро.

Плечами лег на глинистое дно, а через камышину стал дышать. Погоня прочесала окрестные кусты и, не найдя меня, помчалась дальше. Я хотел было уже вылезти из воды, когда слышу что подошла новая группа солдат. Неспеша на берегу они разложили костер и начали варить кашу. Один из кашеваров подошел к тому месту, где я спрятался, зачерпнул воду. На мгновение наши взгляды встретились, но он, к счастью, меня в воде не рассмотрел, хотя я его четко видел. Наверно меня спасла тень вербы.

Лежу под водой, однако отчетливо слышу, что делается вокруг. Солдаты поужинали и уселись возле костра покурить. А я лежу на дне пруда и замерзаю. И еще эти проклятые пиявки кружат около лица. Наступил вечер, солдаты разговаривают и, как назло, долго не ложатся спать. А меня от холода начала пронимать дрожь. Почти пол ночи пришлось пролежать в воде, только где-то под утро выбрался из пруда и крадучись отползти. Тело полностью задубело, голова шла кругом, еле я добрался к своим.

Хлопцы, увидев в каком я состоянии, бросились на помощь. Крепко растерли все тело с ног до головы… Напоили чаем с ромом, переодели в сухое. Командир приказал отправить в лазарет. Доктора боялись, что у меня началось воспаление легких, но у меня обнаружили воспаление почек. Не знаю что лучше. Теперь имею направление в госпиталь в городе Франкфурт. Надеюсь, там меня поставят на ноги».

Михаил захватывающе еще рассказывал про украинского командира легиона — Романа Шухевича. С гордостью подчеркивал, что командир немецкого полка постоянно общается с Шухевичем, советуясь с ним по всем важным делам.

— Часто советуется с ним и командир дивизии. Шухевич — это человек больших военных способностей, — говорил Михаил, — он достоин находиться во главе будущей украинской армии.

Всех интересовало, как относится к легиону население на восточно-украинских землях.

— Сначала с недоверием, — ответил Михаил, — но убедившись что мы настоящие украинцы, — с большой симпатией. На постое мы с удовольствием пели народные песни. Это привлекает молодежь и людей постарше. Украинцы влюблены в хоровое пение. Нам стали приносить молоко, мед и невероятно вкусные яблоки. Подобных я не ел даже во Франции. Однако самое большое влияние на население оказывает наш священник. Когда перед полевым алтарем капеллан отправляет Божью Службу с участием батальонного хора, собирается окрестное население и молится вместе с нами. Женщины плачут от умиления. Ведь там совсем нет действующих церквей, большевики их давно уничтожили.

Беседа постепенно перешла к главному. В то время у львовских украинцев была единственная больная тема: собственное государство. Арест украинского правительства, Бандеры, Стецька и других видных членов ОУН немцами, присоединение Галиции к польской Генеральной губернии, а Буковины к Румынии, недвузначно указывало, что Германия выступает против украинской независимости. «Может ли быть нашим другом тот, кто выступает против украинской независимости?» — говорили львовяне.

— Мы не давали присягу ни на верность Гитлеру, ни на верность Германии, — сказал Михаил, — мы дали присягу на верность Украине. Мы воюем за интересы Украины, за интересы Гитлера воевать не собираемся.

— А как же быть? — спросил кто-то. — Ведь солдаты обязаны воевать.

— Мы не немецкие солдаты, мы украинские добровольцы и воевать за Германию не будем, — повторил Михаил.

— В военное время за отказ воевать расстреливают, — сказал кто-то.

Михаил нахмурился:

— Не знаю, как это сделают, Роман Шухевич что-нибудь, наверно, придумает. За Германию воевать не будем.

В начале августа 1941 года сотник Роман Шухевич послал Главному командованию вермахта заявление, что, вследствие ареста украинского правительства и руководителей ОУН, батальон «Нахтигаль» далее не может оставаться в составе немецкой армии. Легион разоружили и распустили, а часть, превращенную в полицейское подразделение, заставили еще один год прослужить в Белоруссии.

Михаил Щур приезжал к брату еще несколько раз. Его здоровье постоянно и быстро ухудшалось. Воспаление почек (пиелонефрит) не поддавалось лечению. Через неполный год он скоропостиженно скончался… От природы Михаил имел красивый голос и любил петь. В конце жизни он напевал только одну и ту же песню. Спустя я слышал не раз от различных людей. Для понимания тогдашних событий на Западной Украине стоит привести слова этой программной для его поколения песни:

Довоенный львовский магистрат принял постановление, очевидно, резонное, которым запрещалась торговля на улицах с рук молочными продуктами и овощами, вне отведенных для этого мест. Полиция с надлежащей тщательностью следила за выполнением магистратского постановления и нарушителей ожидал чувствительно высокий штраф.

Тем временем на прилегающем к нам отрезке Клепаровской улицы каждое утро на считанные минуты появлялись две деревенских молодухи и украдкой, прямо с рук, продавали так называемую «зелень» — суповой набор состоящий из капусты, моркови, петрушки, укропа и чего-нибудь еще по сезону. Так продолжалось несколько недель, а может и более. Как-то на незаконную торговлю появился полицейский. Женщины в панике бросились наутек. Одна в суматохе потеряла насколько пучков «зелени». Я бросился собирать свежие дары природы с каменных плит тротуара и от нечего делать крикнул молодухе вдогонку после переполоха вернуться, мол, товар сохраню. Полицейский, услышав, решил, что я сообщник крестьянок. Особенно полицейского разозлил мой украинский язык. Не говоря ни слова, он схватил меня за шиворот и по скотски повел в комиссариат. Там он утверждал, что я стоял «на стреме», своевременно предупредил крестьянок, благодаря чему им удалось убежать. С тех пор я и боялся, и очень не любил польских полицейских, хотя, признаюсь, и не только польских.

Когда неожиданно осенью 1941 года в подъезде нашего дома я внезапно увидел зловещий силуэт польского полицейского, невольно крикнул Асе Валах, которая стояла недалеко:

— Бежим, к нам идет полицай!

В ответ Ася снисходительно улыбнулась.

— Да это же Ицик, — ответила она, — он теперь еврейский полицейский.

Действительно, чеканным служебным шагом к нам приближался не кто иной, как Ицхак Ребиш. На голове у него была (до боли знакомого покроя) темно-синяя польская полицейская фуражка. Но вместо хищного польского орла на шапке блестела кокарда с «Маген Давид». Еще там виднелись три латинские буквы «J.O.L.», которые расшифровывались как «Judishe Ordnungdienst Lemberg». К правому запястью Ицика была прикреплена, как и у польских полицаев, длинная резиновая дубинка. Левый рукав Ицика охватывала особенная повязка не белого, а желтого цвета, где, кроме обязательной звезды Давида, была оттиснута еще и немецкая печать со свастикой. Чтобы сохранить повязку в элегантной чистоте, Ицик аккуратно завернул ее в прозрачный целлофан. Одежда на нем была гражданская — мундиров еврейским полицаям немцы не выдавали. Однако Ицык, чтобы более быть похожим на полицая, подпоясался широким армейским ремнем польского образца. Придерживаясь моды польской полиции, Ицик обулся в высокие сапоги. Подобным образом одевалось большинство еврейских полицаев. Подойдя к нам, Ицик застегнул на подбородке черный тонкий ремень от фуражки, поднес к лакированному козырьку руку, на которой болталась резиновая дубинка, как это делали польские полицейские, и вместо грозного приказа притворно суровым голосом сказал нам что-то забавно-веселое. Мы дружно рассмеялись. На то время евреи еще не потеряли совсем чувство юмора.

Еврейская полиция во Львове была организована по распоряжению гитлеровцев, а точнее — гестапо (Geheime Staats Polizei), при национальном еврейском представительстве — Юденрат (Еврейский совет). Юденрат имел разветвленную организационную структуру, словно какое-то отдельное автономное правительство. Его деятельность охватывала и регламентировала жизнь всего еврейского общества во всех ее проявлениях. Ни украинцам, ни полякам оккупанты не разрешали иметь такие собственные представительства. Вмешиваться в деятельность Юденрата никто, кроме гестапо, не имел права.

С созданием Юденрата немцы административно отделили еврейское общество от так называемого «арийского» населения, то есть от украинцев и поляков. Перед этим, введением обязательной нарукавной повязки со звездой Давида, немцы отделили евреев от остальных львовян по национальному признаку.

Вскоре оккупанты стали отделять львовских евреев территориально. Все эти и другие мероприятия являлись результатом продуманной, четко спланированной, методичной немецкой программы изоляции евреев от остального львовского населения. Представители, по национал-социалистическим гитлеровским понятиям, низшей расы — украинцы и поляки — в планировании и организации антиеврейских начинаний именно поэтому никакого участия принимать не могли.