«В Датском королевстве…»

но кожа головы не умеет читать и

мои пальцы не осязают шрифт

а только его разглаживают.

Мои глаза

видят лишь что небо

исчезло и дождь

блуждает между домами

как чужак

в поисках куда бы приткнуться.

именно здесь

иссякли дома

земля поглотила

окрестные пашни

и ландшафт

уже не рукотворен

а что называется

воссоздан

природой

но где-то в памяти

все еще стоит яблоня

с единственным красным яблоком

позабывшим упасть

в положенный срок

и сейчас

мои руки

словно бы хотят ухватить

нечто

что может некогда

было.

В этом уголке сада

время приостановилось

легкий ветер

развеял дымку в том месте

где именно сейчас

пожелало стать солнце

шмель выполз из своей норки

и трава распрямляется

по мере того как высыхает

роса.

А вон на той клумбе справа

оказывается

уже два или три цветка.

Пространство между нами

заполняется словами

но поскольку мы знаем друг друга

знаем вдоль и поперек

и насквозь

звуки слов излишни

они бы даже

мешали

ведь сейчас мы сведущи и спокойно

сидим на скамейке

посреди мира

и вживаемся в молчание друг друга

и толкуем слова молчания

самые важные

из имеющихся у нас слов.

Это не ветер

хлещет траву

до бесцветия,

это не ветер

обрывает сейчас

плоды

с крайних веток

и это не ветер

заставляет облака

устремляться за горизонт. Нет,

ветер тут

совсем

ни при чем,

я прекрасно знаю,

что снаружи бушует

не он,

а время,

отпущенное мне время,

которое бежит все быстрей

и быстрей

и убегает все дальше

и дальше,

я прекрасно знаю,

что это оно

пробило мой пульс

и сейчас вдруг —

неожиданно —

торжествует,

вырвавшись наконец на свободу.

Будь это последнее в мире стихотворенье

я сделал бы его как можно длиннее

длинным-предлинным

но на последних строчках замедлил скорость

приостановился бы прежде чем его кончить

из страха рухнуть в пространство

или лег бы на живот

и подполз к самой кромке

ухватился покрепче за крайние слова

и осторожно свесился бы над пропастью

в которую срываются все стихи

и попробовал заглянуть под стихотворенье

воспользовался бы редкой возможностью

увидеть стихотворенье с изнанки

ведь что если бы оно оказалось

первым в мире

Тогда бы я стал передвигаться как муха

по оборотной стороне

поочередно цепляясь

слово за слово

пока не выучил бы его наизусть

а одолев последнюю строчку

попробовал снова перекочевать наверх

повисел бы дрыгая ногами и слегка отдышавшись

подтянулся и взобрался на кромку

и объявился в начальной строке

или еще где-то

Будь это последнее в мире стихотворенье

я бы отказался этому верить

а может отложил бы его на потом

и принялся за другое

Будь это последнее в мире стихотворенье

я бы отказался его сочинять

во всяком случае поскорей бы остановился

например здесь

Любовь

не растет на деревьях

но ты смотришь на них

когда тебе ее не хватает

как же они справляются

если так далеко отстоят друг от друга

едва дотягиваются краем листка до ближнего дерева

притом дерево это быть может

совсем не пара

оно даже мешается

тем не менее они что ни день то растут

ну а ты бродишь по лесу

на своих подвижных корнях

суешь в карман свои подвижные ветки —

ведь мало ли что —

и торопишься назад в город.

Спичка вспыхивает в мировом пространстве

освещает на миг лицо прежде чем потухнуть.

Руки встречаются в темноте

соприкасаются на миг прежде чем замереть.

Слова произносятся.

Из них немногие достигают слуха

возможно ненадолго запоминаются.

Жизнь коротка в длину

зато бесконечна по вертикали

дрожащая жилка в простертой мышце

смерти. Спеши целовать

иначе приложишься к черепу.

Скоро ты станешь никем

но сейчас у тебя есть губы

и спички.

Что-то со временем вылетело из памяти

многое вряд ли стоило помнить

но хотя прошло уже больше недели

помню как вчера

мне встретился на велосипеде Сёрен Киркегор

погодите тогда это наверное было

лет 150 назад

я еще даже и не родился

never mind

он ехал по дороге к Оленьему пруду

а я ему навстречу

тут мы слезли и побеседовали

кто-то возразит

что велосипед тогда еще не изобрели

однако великие умы не смущаются подобными

мелочами

к тому же он подчас бывал немного рассеян

Слегка запыхавшись он начал пояснять на примере

что им вложено в понятие Повторение

(он произносил это на старый лад то бишь

Повторенье):

Непрерывно повторяющийся нажим на педали

заставляет вращаться колеса

стало быть именно

повторение приводит в действие весь механизм

и усиливает желание попасть в новые места

или вновь посетить хорошо знакомые

А главное велосипед гениален тем

что позволяет разом убить двух зайцев:

сидя на одном месте

ты с помощью повторения

перемещаешь это место вместе с собой

таким образом из центра Копенгагена можно доехать

хоть до Оленьего пруда и Оленьего заповедника

и обозреть по пути множество замечательных мест

не покидая при этом своего места

Ну да это было задолго до того как появилось ТВ

А потом он покатил на своем велосипеде дальше

с тех пор я его не видел

и до тех пор тоже

а может никогда вообще

но вот про повторение это я запомнил

и хотя о Киркегоре можно сказать многое

но черт возьми этот человек знал о чем говорил.

Ну не жалок ли старый гвоздь,

ржавый, согнутый и тупой: павший

вестник пропавшей формы.

Может статься, он выпал из дома,

корабля, повозки, кровати

или же из гроба умершего судьи.

Тайны, которые он удерживал,

целиком съела ржавчина,

а кривизна его к ним никак не причастна.

Выправить гвоздь и вновь пустить в дело

было бы по мне едва не насилием,

а сравнивать его одиночество с своим собственным,

как бы это ни казалось заманчиво,

было бы издевкой над его сущностью,

ведь гвоздь крепит все, что ни пожелаешь,

и сему верен.

мелкий дождик

сеется в мой кофе

кофе остывает

и переливается через край

переливается через край

и делается прозрачным

и на дне чашки

проступает рисунок.

на рисунке человек

с длинною бородою

в Китае, возле китайского павильона

под дождем, проливным дождем

покрывшим

штрихами

обветренный фасад

и лицо человека.

под кофе, молоком

и тающим сахаром

под треснувшей глазурью

взгляд его как будто потух

а может быть, обращен внутрь

к Китаю в фарфоре чашки чашки,

в которой медленно убывает кофе

и которая наполняется доверху

прозрачным дождем. весенний дождь

разбивается в пыль о навес таверны

фасады по другую сторону улицы

напоминают большую

стену из растресканного фарфора,

поблескивающего в виноградной листве

такой же поблекшей

что и в чашке. китаец

видит, как солнце пронизывает зеленый листок,

упавший в чашку

чашку, содержимое которой

теперь совершенно прозрачно.

На пути к Итаке я наконец-то вижу себя самого:

образ, бледнеющий с каждым гребнем волны,

по мере того как гребцы, наводящие

ее синий холодный контур, продвигаясь вперед,

от прочих отстают кораблей, погибают во снах

или умирают на веслах:

их исчезновение мало-помалу приготовляет меня

к прибытию, что вечно меня подгоняло:

розовые горы в снегу, встающие из лилово-синего

моря,

растворяют мои черты в своих очертаниях.

Я — тот самый никто, в кого меня превратила Итака.

Та отражающаяся в море Итака, которую я покинул.

Та Итака, по которой, мне мнилось, я тосковал,

когда тоску еще можно было облечь в форму и

заглушить.

Расстояния растут

и все дальше отстоят друг от друга листья.

Все дальше отстоят друг от друга люди,

и все дальше отстоят друга от друга слова.

Все дальше отстоят друг от друга чувства.

А мертвые листья, мертвые люди

и забытые, избитые слова и чувства

тихо и незаметно прибывают в числе

между еще живыми.

Белые, покрытые снегом горы вдали,

за весенне-зеленой степью,

придают степи характер степи,

а весенне-зеленая степь,

в свою очередь,

придает горам характер гор,

таким образом, степь становится отграниченной и

плоской

и потому пригодной, чтобы стоять на ней

и созерцать горы,

пока на них держится снег.

Если даже бабочки ошибаются

и, ослепленные резким полдневным светом,

налетают на скалы,

неудивительно,

что мы принимаем самих себя

за тень огромных крыл,

что порой накрывает землю

и заставляет умолкнуть даже цикад.

В образе окаменелого богомола

я сижу внутри глыбы,

о которую расшиб голову,

и жду, когда же меня выбьет на волю резец.

Деревья

расскажут моему отцу

о времени года:

белые стволы берез

сияют

в его сознании,

вытянутые, несломленные,

нежные на ветру.

Без листьев —

и, значит, зима, и, значит, лучи

сквозь ветки пронзают оконное стекло.

Глубокая листва —

и, значит, лето, и темно в тени,

желтеет —

и это непременно осень.

Сегодняшний день

и такой же день пятьдесят лет назад —

не различить.

Два часа прошло

или две минуты —

разве это и вправду что-то значит

в надежном укрытии

прозрачной детской памяти?

Я это или моя мать —

там, в кресле, —

какая разница?

Я здесь или моя сестра —

разве это важно

в нашем уюте?

Растущие тени

так далеко, их и не разглядеть.

Что нам грядущие тени:

мы смотрим на белку —

как она с ветки на ветку скачет

по вишневому дереву.

Березы наполнились весной —

и только это важно.

Сейчас.

Сейчас так тихо,

и солнце светит в комнате.

Теплеет. Сейчас

мы живы…

Что будет с нами,

когда иссохнут деревья

от самых корней,

когда их души медленно

прорастут к звездам?

Мой отец всегда оставляет дверь нараспашку,

сквозняк врывается в его жизнь,

спутывает мысли,

играет с белыми

лоскутками памяти.

Он стоит в дверях, на краю

темноты,

зовет свою непослушную

собаку.

Она умерла

много лет назад.

Выглянешь за дверь —

а там мир, настоящая катастрофа,

перепутанный мир.

Война закончилась, но солдаты

все никак

не обретут покой

на земле.

Обыски, обвинения,

доносы.

Ночью холодно,

где же она

так долго ходит…

Неужели отец

Никогда

не будет прежним?

Приказы, аресты,

чрезвычайные положения.

Времени все меньше,

не заметили, как завтрашний день стал вчерашним.

Подземным ходом

возвращается собака, и я впускаю ее

домой —

я ничего

не хочу

понимать.

Я глажу собаку, я даю ей воды.

В корзине — гроздья винограда,

спелые ягоды.

Вино,

которое испил мой отец,

было сладко-пьянящим,

но его любимая

женщина

стала ему матерью,

а он ей сыном —

время

жить вместе порознь.

В корзине — гроздья винограда,

забродившие ягоды.

Вино,

которое испил мой отец,

было терпким и пронзительно горьким.

Он знает, что сам он

намного сильнее своего тела:

оно тащит его

в болезнь и угасание.

Любовь и гнев отныне

одинаково бессильны.

В корзине — гроздья винограда,

гнилые ягоды.

Вино,

которое испил мой отец,

было прогорклым и кислым.

Светит ли солнце в дождь

или дождь

переливается на солнце —

все едино:

вода продолжает прибывать,

и резкий запах теперь повсюду,

и не прогнать его.

Мне утром пришло письмо, а внутри —

письмо, и письмо,

и медно-зеленый листок из другого времени года.

Нас развеяло по всем осенним темно́там,

каждый со своим опытом, со своими тараканами в

голове;

экосистемы тел синхронно вращаются в

постелях с таймером;

любовь, которую не может отлучить даже жизнь,

блуждает, словно призрак во плоти, и все же

световые конусы цветущих каштанов

пляшут в цитате из скомканного послания:

пути сходятся именно там, где они расходятся

на пульсирующем перекрестке души.

Я забылся посреди предложения, и одно за другим

слова обморочно выпадают из моего языка,

стих, заново крещенный в гашеной извести,

обнажает самые большие бездомные слова и

обороты:

они сшибаются, подобно тяжелым товарным

вагонам,

невероятное и поразительное беспамятство

ощупью отыскивает то место,

где душа накрепко припаяна к плоти

! кто посмеет писать, когда земной шар взял и

остановился,

чтобы те, кто приходят в мир, и те, кто уходят,

могли разминуться, не испытывая головокружения?

Давным-давно уже мечта о несбыточном

капитулировала

перед надеждой хотя бы на лучшее,

которая теперь должна уступить мольбе,

чтобы нас миновало худшее.

Мы едва ли не благодарны,

когда мелкие беды

ставят нас на место

в бытии

необозримом и знойном, как равнины Испании.

Спускается тьма,

сухие пальмы шуршат за шторами,

и моя белая плоть отсвечивает, как глетчер,

в зеркальной столешнице номера 19,

когда я наклоняюсь зажечь свечу

для незримой души.

Молодой врач направляет луч света

мне в ухо,

где потрескивает пленка немого фильма.

Последнего, кто снимался в нем

и кто поручил мне

написать титры,

я вчера проводил на кладбище,

и сирени, лебеди —

все, что есть белого в этом мире,

отодвинули остальное в тень.

Я долго сидел, прислушиваясь,

как, шипя, растворялись в воде

два кодимагнила.

«Это наследственное», — говорит врач,

выключая фонарик.

Кому не случается

на подходе к пятидесяти,

проснувшись в ночном поезде,

который неизвестно почему встал,

обратиться мыслями к человеку,

что мимолетно встретился на пути

и исчез.

Сидишь ли ты где-то под соломенной шляпой

и читаешь в сени яблони?

Или, пьяная, валяешься на смятой кровати,

а за перегородкой возится крыса?

Тут поезд трогается и обрывает стихотворение,

прежде чем поэт поддастся соблазну

приправить его

сентиментальностью и цинизмом.

Пришел я осенью, а уходил от зубного уже зимой.

Остановившись перед витриной магазина, во весь

рот улыбаюсь собственному отражению: новые

золотые зубы сверкают из розового мрака челюстей,

придавая мне сходство со старым киношным

нацистом. В некрологах писали, что все ведь к тому и

шло, но я не хочу соглашаться, будто в твоей смерти

есть хоть какой-то смысл: он есть у одной только

жизни. Купив розу, отправляюсь на поиски твоей

могилы. «Мне тебя не хватает», — сказал, и

показалось, будто ты улыбаешься, но, конечно, это

все лишь мои фантазии. Вот я — стою тут с первой

сединой и мечтами об обручальном кольце. А вон ты,

где-то между всем, что слишком земля, и всем, что

слишком небо. В моем беспокойном мозгу.

ОНА И ВПРЯМЬ НЕ ЗНАЕТ

ДОКУРИТЬ ЛИ ЕЙ СИГАРЕТУ

СОКРАТИВ СЕБЕ ЖИЗНЬ НА 10 МИНУТ

ИЛИ

БРОСИТЬ ЕЕ В ОКНО

КРЕПКО ВЦЕПИВШИСЬ В КОНЧИК

СОКРАТИТЬ СЕБЕ ЖИЗНЬ НА 50 ЛЕТ.

ОНА И ВПРЯМЬ НЕ МОЖЕТ

РЕШИТЬСЯ И ТУШИТ СИГАРЕТУ ОБ РУКУ.

ПУСТЬ МИР УВИДИТ: НЕ ОН ОДИН

МУЧИТ ЕЕ И ЕЕ ТЕЛО.

По улицам — толпы слепых детей.

Ледяные ветра — в пустой черепушке города.

С неба — вещевой ливень: приемники,

пузырьки, газеты, мыло, битое стекло.

А за городом — опара леса, раздается

на ядах и препаратах.

Парень идет по тросу,

протянутому от башни к башне.

Над скопищем глухих домов

огромная стая чаек

рвется к золотому свету моря.

Пластмассовое солнце тлеет зубастым оком,

заливает йодом глаза прохожих.

В глубокой коме спит асфальт,

укрытый синим тряпьём снега

с набивным рисунком телеэкранов.

Вся музыка сумерек —

предсмертный хрип машин.

Холодный нейлон ветра

живую кутает кожу

в тонкую болевую пленку.

Мир кончается

прямо у вас под ногами.

Он весь как на ладони.

Взгляните ввысь —

там все ваши возможности:

прозрачно-призрачные линии меж точками

на черном огромном экране.

Или — белые пятна Роршаха

на большом голубом ватмане.

Звук лопающегося сосуда.

Реки простерты, руки.

Города впали в детство:

звуки влажных хлопков, раздавленных тел.

Боль — с ноготок, не больше.

Вот он спускается к морю.

Вот он заходит в воду.

Плывет.

И вот ныряет.

Ныряет, чтоб

не всплыть.

Дверь заперта. Я внутри.

Не встаю. Не лежу. Тут светло.

Снаружи — тьма. Тут тихо. Все

такое настоящее. «Мое лицо

как будто настоящий сон». Бессонница / мертвый сон

без снов. Тело из тьмы.

Не могу думать. Жив.

Есть нечто,

о чём не удается думать. Но вижу. Черное.

Что-то не так. Нет, все вообще не так. Не назовешь.

Думаю: любить, быть любимым.

Помню хорошее. Не могу

забыть плохого. Жив.

Иначе не могу. Как мертвый. Но боли

нет. Я не могу

ее ощутить. Это она

ощущает меня.

Старый охотник здесь больше не живет.

Весло его каяка потерялось;

место, где он родился, отныне недосягаемо.

А было время: он нащупывал путь в тумане,

он думал о семье и надежном доме.

Когда его незамужняя дочь родила,

он назвал ее не-мужа «зятем».

Он благодарил небо, как благодарили предки, —

за то, что мальчик, за то, что поможет.

И он дарил ему игрушки —

мастерил их из заготовок для каяка —

сухих и полукруглых деревяшек.

Они друг с другом ворковали.

Ийаайаййаа, благодарный за мальчика.

Из тех же деревяшек он выточил фонарь:

вместо плафона — пластиковая бутылка.

Он чувствовал, как наливается счастьем

с каждым шагом этого мальчика. Ийаайаййаа.

Однажды ему приснилось,

что он перевернулся в своем каяке.

С тех пор во сне он часто видел жену.

Голос, рожденный болью, звучал и креп —

не скрыть его и не укрыться:

слишком сильный, чтобы не помнить.

Смерть снова их соединит,

и никакого другого пути он не нашел. Ийаайаййаа.

Да, вот так:

мне есть, что рассказать.

Да, вот так:

я из Гренландии, но с датским паспортом.

Да, вот так:

я чистокровная инуитка и я не ем сырое мясо.

Да, вот так:

я верю в шамана-ангаккока и в Христа.

Да, вот так:

я думаю на родном, а пишу на датском.

Да, вот так:

я не люблю этот язык.

Да, вот так:

люблю гренландский.

Моя страна и я — мы говорим на этом языке.

А на каком вы говорите с моей страной?

Одиночество беззвучно.

Как будто застыла зимняя река.

Из движения — только мысли.

Каждый шаг замирает.

Одиночество безречно.

Как будто солнце — осколок айсберга.

Ни тело, ни мысли так и не успеют заметить,

что стрясалось с душой.

Он идет по улице,

одинокий — ну и что?

Благодарно рассматривает прохожих:

ему радостно и не на что жаловаться.

Он стареет, становясь невидимым для других.

Незаметным, ненужным.

Выпил на работе,

и вот теперь он посреди улицы,

как будто никогда никем не был.

И только его возлюбленная земля

слышит стук его сердца,

ежеминутно с ним, с его слабеющим телом,

равнодушная к его месту в обществе:

она знает о нем самую правду.

Остановился, смотрит издалека,

как совсем еще молодые

фотографируются в национальных одеждах,

разговаривают по-датски.

Щелчок фотоаппарата — и все́ —

все попрятались по машинам, разъехались.

Он никогда не будет с ними.

И это ему не грустно.

Решил пройтись до центра.

Один.

Идет легко, считая каждый шаг,

благодарный, что все еще жив.

В центре он останавливается,

как будто не знает, куда дальше.

Он здесь родился, и вырос, и стареет.

Он стоит и не может понять, где он.

Мне страшно,

мне странно, мне хочется пить:

на моей коже — морская соль

и удары барабанной палочки.

Каяки стоят на низкой воде, у берега,

рабочие каяки, сел — и в море.

Но где охотники и рыбаки?

Мне спокойно от страха,

он стекает водой по телу.

В воде предки видят мое отражение:

иначе им меня не разглядеть.

Я прошу их: посмотрите, услышьте,

научите своему мастерству,

дайте свои инструменты.

Но это только во сне, когда засыпает кровь.

А все же они говорят: не сомневайся,

и я верю, я вижу, что принес прилив.